Вчера, несколько дней назад

               


                М И Х А И Л   М А Ч У Л А





                ВЧЕРА, НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НАЗАД… 
                (ЗАПИСКИ  ТАШКЕНТСКОГО ПАЦАНА)











                М о с к в а,   2 0 1 5.
                ОТ АВТОРА

     Память человеческая. Тайна за семью печатями.
     Вот с высоты своих, почти семидесяти лет, помнишь какие-то фрагменты. Даже говорят, что в памяти остается только самое веселое и хорошее.
     Я попытался проверить, так ли это.
     Начинаешь писать и, вдруг, из каких-то глубин подсознания начинают всплывать, сначала образы, потом детали, а потом и слова, которые говорил в той или иной ситуации. А напоследок в памяти всплывают ощущения, настроения, радость, испуг, отчаяние.
     Когда такое происходит, то ты вспоминаешь все, от начала и до конца истории.
     Но если ты пытаешься вспоминать эпизод за эпизодом свою жизнь, то случается поразительная вещь,  почти каждый день, тянет за собой следующий, а тот в свою очередь, - следующий. Тебе остается только отбирать интересные, значимые моменты твоей жизни и отбрасывать шелуху.
     И ты безмерно счастлив, когда всплывает самородок, о котором ты и не подозревал. Просто совсем забыл, а он вот – на ладони, бери и пользуйся. Это твое и никому больше не принадлежит.
      Если хочешь, чтобы об этом узнали люди, если чувствуешь, что это достойно чужого внимания, даже если оно и не украшает тебя, как человека, то отдай, пусть люди знают, как бывает в жизни.
    Это о том, как рождаются воспоминания, как работает механизм памяти.
      Еще более поразительная вещь.
      На этих страницах встречаются люди, которые вместе живут только в моей памяти. Многие из них даже и не подозревают о существовании других людей. Наша голова это своего рода, эталон  Face buck, собирающий и объединяющий совсем незнакомых людей.
      Дорогие друзья,
       На этих страницах, я хотел бы познакомить  Вас с моими воспоминаниями о той потерянной, более не существующей стране, где прошла моя юность, молодость и зрелые годы.  Многое из того, о чем Вы прочитаете, для одних станет откровением, другим напомнит годы их собственных  детства и юности. И, хотя 60-70-е годы минувшего столетия, для людей моего возраста предстают на расстоянии вытянутой руки, то для молодого поколения это уже давняя, покрытая мраком история.   
        Мне же хотелось бы, на моем примере, рассказать, как  можно было выстроить успешно свою жизнь. Как постепенно, опираясь исключительно на свои силы, удачу и терпение,  не имея высоких покровителей, не обладая особенными способностями и физическими данными,  простой паренек из среднеазиатской глубинки, смог занять достойное место в жизни и добиться определенных результатов. Просто для этого нужно  постоянно шаг за шагом стремиться к поставленной цели, и не отступать ни при каких обстоятельствах.
      Возможности есть всегда.
      


                Моему отцу посвящается


               

                С Т А Н О В Л Е Н И Е


                ПРОЛОГ
               
       Мысль родилась как-то внезапно, сама собой, взялась ниоткуда,  обволокла  и никуда больше не ушла.
       - Слушай, сынок,  ты такой грустный.  Случилось, что?
       - Не, мама…  Мам, а это правда, … люди умирают?
       - Да, малыш, это так. Люди появляются, живут, а потом умирают.
       - И я тоже?
       - И ты, и я, и папа, - все умирают.  Не думай об этом, иди, играй.

       Несколько лет без счета минут, дней, недель, маленький мальчик бегал, играл, веселился, иногда плакал, пытался  выражать приходящие на ум мысли и очень страдал от того, что это не всегда удавалось, а слова подбираются с трудом и их катастрофически не хватало.
       Дни сменялись днями, один похожий на другой, вокруг царила атмосфера добра и любви, короче,  шло беззаботное, счастливое и  безоблачное детство.  Казалось, что так будет продолжаться всегда.
     С высоты прожитых лет начинаешь понимать, что  жизнь  человека устроена таким образом, что в самом начале он попадает в атмосферу всеобщего счастья, безмятежности, радости и благоденствия. Жизнь настолько безгрешна, что закрадывается крамольная  мысль  о земном рае, втиснутом в короткие детские годы, как напоминание и укор нам всем о том, навсегда утерянном за наши грехи, Рае Господнем.
       И вдруг все кончилось, перевернулось. И  без видимых причин.      Просто однажды пришло откровение, что такая дорогая,  любимая и такая веселая жизнь  обязательно должна закончиться и не просто закончится, а оборваться сразу, внезапно  и неотвратимо. А  все, что существует вокруг, тоже исчезнет навсегда.  Не станет ничего, не будет ни света, ни тьмы.
     Маленький мальчик спустился на грешную землю.
      Осознание  было таким страшным и всеобъемлюще ужасающим, что какое-то время заставляло просыпаться по ночам  в холодном поту.  Со временем, с возрастом, острота восприятия притупилась, сердце иногда ёкало, заходилось от этой мысли, но  все проходило уже также быстро, как и накатывало.
       Такое осмысление приходит ко всем и означает  только  одно:  щенячье детство закончилось. Раз и навсегда. Возврата нет, и не будет. Впереди начинается то, что мы называем жизнью. И мы пойдем по ней, падая и поднимаясь, спотыкаясь и радуясь своим маленьким успехам.
       Но начало этой, уже почти осмысленной жизни, было положено осознанием понятия времени и конечности бытия.

                ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ 
      Я родился в Ташкенте, в августе месяце через год после окончания войны. Первое мое воспоминание в этой жизни:  папа держит меня на руках, курит, а я пытаюсь поймать дым. Папа говорит, что мне тогда было, что-то около года, или чуть больше. Но он склоняется к тому, что это не мои воспоминания, а я помню, то, как об этом при мне кому-то рассказывали.  Кто знает, я не могу настаивать.
      До трех лет мы постоянно жили на одном месте. Крестили меня в три года в православном соборе, я до сих пор помню тот ужас, что  испытал, когда меня с головой окунали в купель.
      Ну, а потом - пошло-поехало. После трех лет оседлой жизни, мои родители постоянно переезжали с места на место, из города в город. Иногда мы снимали квартиру, что  было признаком того, что надолго мы не задержимся, но, бывало, покупали дом или часть дома, надеясь осесть всерьез.
      Мой отец был художником, не живописцем, а представителем той рисующей братии, которая своим мастерством зарабатывала себе на жизнь. Бывало дела шли хорошо, правда, длилось это  недолго,  иногда не совсем хорошо, что случалось намного чаще.  Хочу сказать, что жили мы бедновато.
      Ещё совсем в щенячьем возрасте я узнал о существовании, а позже  и познакомился с многочисленной папиной родней. Мой дед, папин отец Петр Данилович умер через несколько дней после моего рождения, будучи  в эвакуации, у нас дома в Ташкенте.  А потом долгое время  у нас жили две его дочери,  папины сестры, Валя и Оля, несколько его сыновей - папиных братьев -  Федор,  Георгий, Иван, Филипп, Василий и Петро. Именно Петро подарил папе золотые швейцарские наручные часы, о которых я, если не забуду, еще расскажу. И все они, вся эта компания моих дядей и теток, были Петровичи и Петровны, а мой папа – Григорьевич. И фамилии у нас с его братьями  были разные, хотя и украинские. Я,  маленьким мальчиком, и потом, когда подрос, спрашивал  у мамы и у папы:
     - Мам, а тетя Оля папина сестра?
     - Да, она папина сестра, а тебе -  тетя.
     - Мам, а она родная сестра?
     - Почему ты спрашиваешь?  Конечно, она папина родная сестра.
      - Тогда, мам, а почему она Петровна, а папа Григорьевич?-
Она немного замялась, а потом говорит:
     - Понимаешь, сынок, жизнь иногда с людьми такое выделывает, что потом и сам черт не разберется.
    Я ничего не понял, почему  так получилось? Для меня это было настоящей загадкой. Разве так бывает? Оказывается, бывает. Но в  то время вразумительного ответа я так и не получил. Я узнал обо всем через много-много лет, в то время, когда решалась моя судьба. И раскрыл мне свою тайну  сам папа, специально для этого прилетев ко мне в Москву, где я тогда заканчивал институт и ждал распределения.  Но об этом ещё рано говорить, до этого еще надо было суметь дожить.
     Помню, как мы  купили вместе с папиным компаньоном – Наумовым, его называли «уполномоченным», и он занимался тем, что развозил по колхозам и продавал там работы художников (обычно, это были «лики вождей») -  дом на двоих в одной из среднеазиатских столиц, - городе цветущих яблонь и окруженный снежными горами. Короче, кто жил в тех местах, тот поймет. Мне тогда было четыре года. Дом был огромный, из шлакоблоков, недостроенный, что для меня, малыша, тоже говорило о том, что задержимся мы здесь надолго. Двор казался тоже огромным, до такой степени, что я однажды  не успел добежать от дома  до туалета, устроенного в конце двора, такая вот приключилась незадача. Было страшно стыдно. Я этот конфуз тщательно скрывал, сам постирал трусики  и долго не шел домой, ждал, когда они высохнут. Сад был яблоневый, а  в конце двора текла горная речка с кристально чистой и холодной водой, неглубокая, вся из валунов и перекатов. Посреди двора выкопали пруд и запустили туда утят с уткой. В удобном месте папа поставил  стол и скамейки, прямо под здоровой, в смысле большой, раскидистой яблоней. В начале лета я вскарабкался на стол и откусил зеленый, кислый  кусочек яблока, до которого смог дотянуться. К концу лета этот укус стал больше моего кулачка. Яблоко выросло больше моей головы. Это был апорт. Все на него показывали и улыбались. Счастье было полным. Но, как я потом понял, ничего хорошее в этой жизни не длится долго.
     Зимы в этом раю я уже не помню. Уезжали мы  срочно, отца с нами, как всегда,  не было - он  ждал нас на новом месте, а мы с мамой, наскоро упаковав в коробки наши пожитки, поехали к нему, когда он устроился и  прислал нам весточку.  Наши полдома мы уступили нашему  соседу.  Времена были страшноватые, - конец сороковых - начало пятидесятых, По какой причине мы уезжали так спешно, никто мне не объяснил.  Знаю только, что нашего, теперь уже бывшего, соседа я в жизни больше никогда не видел. Почему-то папе пришлось срочно уезжать куда подальше – в  этот раз на Северный Кавказ. Угнездились мы сначала в Нальчике, но работы почти не было, переехали в Херсон, но и здесь у папы  работы было очень мало и та периодически. Затем были города Сталинабад и Фрунзе. Кстати, позже  Сталинабад переименовали в Душанбе, но память о вожде народов оставили. Она прослеживалась вплоть до девяностых годов в номерных знаках автомобилей, которые выдавали с сериями «СТ» и «СБ». Все эти годы вспоминаются, как в тумане, в памяти только весна 53, когда в Херсоне гудели все заводы и народ ходил мрачный – чернее тучи. Многие плакали, не скрываясь.  Было очень холодно.  Умер Сталин.
     Где-то в одном из этих городишек произошел случай, о котором хотелось бы рассказать отдельно.  У папы был партнер, друг по жизни, дядя Вася Горин. Мы везде ездили вместе. У него была жена – тетя Тася.  Детей у них не было. Художником он был  средней руки, но фотографом  отменным. Чтобы было понятно, то необходимо сказать, что при массовом производстве портретов,  на полотно сначала наносится контур лица. Для этого существует несколько  способов: можно использовать эпидиаскоп, а можно -  тампон с сажей:  рисунок наносится на бязь или на ватман через заранее проделанные иголочкой дырочки в листе бумаги.  Был и  папин «фирменный» способ, прототип пантографа: при помощи длинной резинки, один конец которой закреплен неподвижно, а на другом конце,   закреплен карандаш.  На саму же резинку, в определенном месте, в зависимости от нужного масштаба увеличения, крепится проволочка с отогнутым кончиком. Фотографию, с которой делается увеличение, кладется рядом с листом ватмана. Кончиком проволочки, художник водит по фотографии,  а карандашом -  по листу ватмана. Следит художник за перемещениями кончика проволочки.
     Но дядя Вася выдумал новый метод переноса  изображения на бумагу. Он предложил фото способ. На бумагу наносился светочувствительный слой, в темноте портрет проецировался с заранее приготовленного негатива на лист ватмана и затем все  проявлялось. На бумаге всплывало серое лицо  нужного персонажа. А это были лица Молотова, Кагановича, Шверника, Хрущева,  Жукова, Василевского, Микояна, - всех и не упомнишь.  Затем, после сушки, полученные позитивы раскрашивались масляными красками,  способом  сухой кисти. Метод пошел на ура. Производительность возросла в несколько раз. У худсовета претензий не было – сходство поразительное. Беда пришла оттуда, откуда и ждать не могли. Фиксаж, иными словами закрепитель, был куплен левый и некачественный. Можете себе представить, что произошло дальше. Уже на складе кто-то заметил, что вместо портретов руководства страны, на бумаге какие-то цветные мазки. Весь фотослой испарился, пропал. А это расценивалось не просто как халтура, - это уже было похоже на диверсию. Но папу уважали, приняли объяснения, деньги, заработанные этим способом, пришлось вернуть, «портреты» уничтожили. Дело замяли. Но уехать пришлось в очередной раз. Мне, к тому времени,  было уже шесть с большим гаком, и семья надумала возвращаться  в Ташкент,  в город, где я родился. Решили, что хватит гоняться за длинными рублями, пора оседать на одном месте - парню идти в школу, да и перспективы у папы с работой вырисовывались вроде бы неплохие.


                ПОИГРАЛИ  В  ВОЙНУШКУ

Приехали в Ташкент мы с мамой  в начале лета, раньше отца, он заканчивал свои дела во Фрунзе, и первым делом сняли угол, ящики не распаковывали, - ждали папу. Улочка была тихая, в новом городе,  жили исключительно частники, русские и евреи. Мы жили у евреев, с известнейшей теперь фамилией, - Березовские.
     Тут то и произошел один из тех  случаев, которые  могут круто поменять твою жизнь и жизнь твоей семьи. Как я уже говорил,   мне было почти семь лет, - осенью в школу.
      Играли мы на улице, как и все мальчишки того времени, в войну. Поделились на немцев и русских. Это была такая разновидность игры в прятки.  Но в этот раз никто никак не мог победить, а побеждать надо. Были и свои лидеры, естественно Гитлер и Сталин. Я был Гитлером. И вот, в один из эпизодов игры я залез на дерево и во весь голос заорал:
            - Чтобы победить, надо Сталина взять в плен! Ловите его первым!
            А  за нашей игрой с лавочек, наблюдало изрядное количество мамаш и бабулек. После моих слов всех и детей и взрослых, с улицы как ветром сдуло. Попрятались по домам.
     Вечером к нам «пришли» двое, долго говорили с мамой, со мной, перепуганными до посинения. Хозяин еще подбавил, просунув голову в комнату:
     - Вы видите, как она ребенка воспитывает!  Это ж надо удумать? Самого товарища Сталина Иосифа Виссарионовича, - взять в плен. А знаете, у них приемник есть, Я слышал, она по ночам слушает ББС!
      Короче, ее увезли,  и вернулась она только на следующий день, осунувшаяся и  злая на меня. От Березовских мы съехали, а потом я подслушал, как мама  рассказывала папе, когда он, наконец, приехал, что всю ночь ее учили, как надо воспитывать ребенка.   Радиоприемник же, довоенный СВД-9, - конфисковали. Мы   перепугались, но решили, что в этот раз – обошлось.
     Как обошлось и у мамы в 1943 году.
      В начале войны папе уже исполнилось 36 лет, а потому его призвали в первую очередь, в сентябре 1941. Первый месяц он находился на сборах под Ташкентом в поселке Кибрай, а потом его направили в Киев в зенитный полк. Он служил в штабе полка. Когда наши войска отступили и  сдали  украинскую столицу, то папин полк перевели в Красноводск, охранять от возможных немецких налетов открытые нефтехранилища, вырытые поблизости от  города. Но, к счастью, немцы  о них не узнали,   и стрелять папиному полку не пришлось.  В конце 1943 года, когда Киев опять стал наш, папин зенитный полк  вернули к месту своей первичной дислокации. Закончил войну папа в звании сержанта, имел несколько медалей, не имел ни одного ранения и не видел ни одного фрица, только в кинохрониках. За всю войну папин полк сбил четыре немецких бомбардировщика. О своем пребывании на войне папа как-то сказал, что там проходят все болезни. Простуды и других ОРЗ просто не существует, а его язва желудка за все четыре года, несмотря на грубую солдатскую пищу, ни разу не дала о себе знать.
     Летом 1941 года маму призвали на трудовой фронт и направили работать на ташкентский  парашютный завод. Со временем она выросла до выпускающего контроллера. Завод производил парашюты для САБов,  -  осветительных авиабомб.  Их сбрасывали с самолетов  сотнями по ночам над объектами перед воздушным налетом бомбардировщиков,   и они, постепенно спускаясь, как елочные гирлянды висели в воздухе, освещая землю.
     В 1943 году завод наладил выпуск новой конструкции парашютов. Комплектовали их осветительными приборами в Чебоксарах и направляли на фронт. Но новые парашюты не открывались в воздухе, - падали камнем. Началось разбирательство, в воздухе запахло саботажем или диверсией. Маму, как начальника  ОТК,  направили в командировку в Чебоксары. Ситуация была пиковая. Если виноват завод-изготовитель, то все репрессии обрушатся на него, в том числе и на маму.
      Она мне рассказывала, что, приехав туда, отчаянно трусила, но успокоилась, когда комиссии показали, как укладывают новые парашюты после того, как к ним прицепят осветители. Заводчане в Чебоксарах собирали новые парашюты, как старые, нарушая инструкцию завода-изготовителя. Мама сама собрала несколько парашютов, показала, в чем ошибка. Провели контрольный сброс, и подозрения с ташкентского завода были сняты.
     Но стоило это кучу нервов и бессонных ночей.


                М О Е   Д Е Р Е В О.   С О С Е Д И.
     Устраивались мы на этот раз надолго, а значит, купили дом. Вернее не дом, а часть дома, а если еще точнее, то  треть. Короче, было три хозяина. Сам двор образовывался Г-образным домом и различными, принадлежащими каждому хозяину кладовками,  и одним  на всех туалетом. Выход со двора был тоже один, -  узкая калитка с навесом,  которую держали практически всегда на запоре. Двор был размером метров десять на десять и весь заасфальтирован. Но в нашем дворе была настоящая жемчужина, - в самой середине росло дерево в три охвата толщиной – тутовник.
       Первые отростки были на высоте не менее трех метров, ствол – весь в жесточайшей  узловатой коре. Дерево было столь старое, что продольная трещина, длиной до полуметра и шириной до десяти  сантиметров,  в середине ствола, позволяла видеть насквозь. Выше, оно расходилось на две ветви (остальные были когда-то вырублены таким образом, что образовывалась своеобразная площадка), тоже огромные, что я не мог их охватить.
      Первым делом я научился на него лазить. В самом низу, еще кто-то до меня вбил несколько гвоздей, так, что добраться до площадки не составляло особого труда. Далее ветви расходились в разные стороны, и карабкаться на них было сущим адом. Но какова была радость преодоления, если добирался до высоты полутора десятков метров и, там обнаруживал, что с одной ветви можно перебраться на другую по более тонким веточкам с ногу толщиной.
      На самой вершине, ветки были уже тонкие, и там здорово качало из стороны в сторону. Земли под собой  не было видно, листва полностью закрывала обзор. Высотой дерево было метров сорок. Иногда я залазил на самый верх и не отвечал, если мама меня звала:
     - Вот, паршивец, ушел куда-то и ничего не сказал. Я и не заметила.
      Увидеть меня снизу было невозможно.
   Это дерево было не только нашим спасением от палящих летних лучей ташкентского солнца, но и самой большой неприятностью во время созревания ягод. Плоды дерева походили на белые пупырчатые виноградины. Размером и формой они напоминали  сорт дамские пальчики. Были очень вкусные и сладкие. При созревании они падали и разбивались  об асфальт. Но они нравились не только нам, но и, казалось, всем окрестным мухам. Приходилось бороться, и способ был один, - и этого момента ждали все соседские мальчишки, -  мы открывали калитку и звали всех желающих  на пир. Дерево облепляли пару десятков ребятишек и съедали за день-два весь созревший урожай. Но беда была в том, что тутовник созревает в несколько этапов. И длится  процесс  несколько недель.
     Но, несмотря на все такого рода неприятности, мы ни разу не пустили во двор сборщиков листьев, приезжающих из областных колхозов, которые стучали в калитку, орали, потрясали постановлениями различных Исполкомов, о том, что мы не имеем права препятствовать им в сборе листвы для производства шелка. Ярким примером того, что происходит после визитов этих сборщиков, было такое же старое, высокое, как и наше дерево, растущее в соседнем,  коммунальном дворе, - походящее на  настоящий скелет из переплетения толстенных голых, лишенных веток и листвы стволов. Оно отчаянно боролось за жизнь, каждый год выпускало новые двухметровые веточки, которые также неуклонно ежегодно жестоко срезались этими вандалами-сборщиками. Так, что когда они являлись, наш дворик замирал, даже наш песик, – Брут, -  не подавал голоса.
     Но нам самим было интересно посмотреть, как получается шелк. Мы закупили на базаре три десятка маленьких двухсантиметровых гусеничек желтоватого цвета, поместили их в коробку, нарвали листьев и стали наблюдать. В течение трех недель без перерыва на отдых и сон гусеницы поглощали все новые и новые листья, начиная с края листа и старательно обходя прожилки. Потом, когда они подросли до семи-восьми сантиметров в длину, то они поедали и прожилки. Листья мы клали вместе с веточками, и на исходе третьей недели  они устроились  между веточками, прекратили кушать  и стали вить коконы. Это было похоже на какой-то ритуальный танец:  стоя на задней части, они поднимали переднюю и мотали головой из стороны в сторону, казалось хаотично, но затем мы, по мере появления очертаний будущего кокона, уловили некую систему в их движении.  Кокон приобретал яйцевидную форму и становился все плотнее и плотнее. На ощупь был очень твердым. Наконец, все затихло.  Жизнь замерла на несколько дней и, о чудо, проделав отверстие в узком конце кокона, оттуда начали появляться бабочки, гусениц в коконе не было. Бабочки были небольшие, толстые, чуть больше шмеля, бледно-желтоватого цвета и не умели летать. Через некоторое время они отложили огромное количество светлых, размером с маковое зернышко, яиц, а сами померли. Их цикл жизни был завершен. Уже позже я узнал, что эти яйца называются грены. Их следовало поместить в холодильник до следующего сезона, тогда из них выведутся гусеницы,  и их почти трехмесячный цикл жизни,  повторится вновь.  А те коконы, что были у нас, уже не годились для получения шелковой нити, Такой, проеденный бабочкой кокон, невозможно было размотать, нить состояла бы из одних обрывков. 
       Наша улица называлась Малая Госпитальная, наверное, потому, что когда-то она служила запасным подъездом к военному госпиталю. И в наше время на нее выходил забор госпиталя, мы  вместе со взрослыми иногда перелезали через этот забор и смотрели кино, которое показывали для солдат в летнем кинотеатре.  Жили на нашей улице в основном русские, частные дворы чередовались с государственными, - их называли жактовскими.  Узбеков почти не было: всего три-четыре семьи.
     Многие русские мужики держали голубей. На крышах сараев строили большие клетки, где жили голуби. Породы были многочисленны. Огромного размера, почти с курицу величиной, - коричневые «полтавские». Летать они могли едва-едва.  «Драконы», - с большими вытянутыми с наростами  клювами. «Белые» - наоборот, с маленькими беленькими клювиками. Были чубатые, носочубые, двухчубые, лохмоногие, бойные и дутыши,   - всех и не перечесть. Некоторых голубей отбраковывали из-за того, что они садились после полета не на свою голубятню,  а на окрестные деревья. Их презрительно называли «деревушниками», старались от них избавиться, опасаясь, что они испортят всю стаю,  и продавали их  на птичьем базаре на Тезекушке.
      Вот таких мы и купили с папой, когда я его упросил тоже завести голубей. Сделали большую  клетку, держали в ней четверку «белых», чтобы привыкли, но когда их выпустили полетать, они сели на наше дерево и отказались возвращаться домой, спускались только за кормом, и назад на дерево. Были ручные, но бракованные. В конце концов, их переманил сосед-голубятник, поймал и продал таким же, как и мы, лохам. А нам подарил трех птенцов: одного дракона и двух чубатых сизого цвета. Они потом какое-то время жили у меня, но в итоге перелетели к своим более многочисленным собратьям. Я понял, что это дело хлопотное, недешевое и мой энтузиазм потихоньку сошел на нет.
    Жизнь потихоньку налаживалась. У папы была работа, мы с мамой ему помогали в меру сил. Одно время нашей задачей было: через несколько трафаретов наносить разные краски, в результате чего получался изумительный восточный орнамент- рамка вокруг основного персонажа, – исторического восточной личности, - Улугбека, Тимура,  Авиценны или Бабура, – завоевателя Индии.
     Соседями на новом месте оказались две семьи: армяне, - дядя Ваня, глава семьи, сапожник-чувячник. Работал он дома, страшно боялся фининспектора, а  в редкие дни, когда он напивался, то бегал по двору со своим сапожным ножом и кричал, что все мы хотим его заложить и посадить в тюрьму. На следующий день приходил ко всем и искренне извинялся, клялся в своем уважении и не уставал повторять, какие мы все хорошие и добрые люди, и что ему очень повезло с соседями. С ним жили его дочь – Анжела, ее муж Лешка, водитель-дальнобойщик, весельчак и добрейшей души парень. Им было лет по двадцать пять. Еще у них была трехлетний малец, которого звали Ашотик.
   Другими соседями  были евреи:  дядя Зяма и тетя Сима Райхманы с сыном Аликом, на два года младше меня. Тетя Сима со своей матерью сидела дома, а дядя Зяма заведовал галантерейным магазином на базаре в Старом городе. Эти были лет на восемь постарше армян. Жили они богаче нас всех.
     Мои родители были старше всех, кроме дяди Вани и матери тети Симы. Папе в то время было сорок восемь лет, а маме на семь лет меньше.
     Двор жил дружно. Так уж получилось. Дети ладили между собой в силу различности интересов, Дядя Ваня, с его закидонами, как-то не воспринимался всерьез. Среди мужчин пьющих не было. Мой отец был белой вороной среди своей художнической братии, да еще язва особенно не способствовала, короче своего отца за всю нашу совместную жизнь ни разу не видел не только пьяным, но даже выпивающим рюмку водки,  Лешка – в силу своей профессии, ну а дядя Зяма – потому, что он  Зяма.  Летом, когда  Райхманы  первыми во дворе купили телевизор КВН с линзой, то иногда выносили его во двор,  все  брали свои стулья и  смотрели телек. Детям было не так интересно,- им, как правило, доставались боковые места, и линза не позволяла  видеть весь экран;  но для нас это было не так и важно, мы или забирались на дерево, или заводили свои сезонные игры.
     Иногда, если давали новый фильм, то опросив соседей, я сам или с соседскими ребятами бежали занимать  очередь в кинотеатр «Ударник». Находился он недалеко от нашего дома  внутри небольшого парка, по дороге в школу. Он назывался летним, потому, что работал сезонно и давал всего два сеанса в день, скорее в ночь. На первый сеанс идти не было смысла, - начинался он в 9 часов вечера, а темнело около десяти, так, что полфильма можно было только догадываться по звуку о том, что происходит на экране. В зале стоял гвалт,  зрители делились впечатлениями, спорили о том, кто что понял. Поэтому мы бегали за билетами на второй сеанс. Вы не поверите, но стоять в очереди за билетами в кино приходилось минут по сорок. Билеты были взрослые и детские. Стоили 20 и 10 копеек соответственно. Но детские продавались только на первый сеанс. Нравы были простые: мальчишек на мотороллерах пускали в зал  прямо на них, инвалиды въезжали на своих колясках. Ребятишки, не имевшие возможности купить билет или из принципа, или по другим соображениям, залезали на окрестные деревья, а то и прямо на забор, на крышу будки киномеханика  и смотрели оттуда.
   Однажды с нами за билетами пошел и мой папа. Фильм был какой-то особенный, индийский, кажется, если память мне не изменяет,  «Господин 420», а может быть «Бродяга» - народ давился. Комнатенка, где находилась окошечко, из которого выдавали вожделенные билеты,  была переполнена, лезли без очереди. Тут вдруг папа замети, что на руке нет часов, - сняли. Но заметил вовремя. Он встал в дверях  и крикнул, что никто отсюда не выйдет, если ему не вернут часы, иначе придется вызывать милицию. Воцарилась тишина. Всем на какое-то время стало не до кино и билетов. Длилось недолго. Чей-то голос, безразлично так:
    - Здесь какие-то часы валяются. Может твои?
Конечно, это были они, - поцарапанные, с разбитым стеклом, со сломанным заводным колесиком. Папа их восстановил, нашел старой школы часового мастера и тот сделал, что мог. Запчасти были неродные, но часы шли и довольно точно.  Эти  часы прошли через всю мою жизнь, и я, если не забуду,  вам о них еще расскажу.
     В этом же парке находился еще один кинотеатр, - дневной. Он был тоже под открытым небом, но принцип показа был другим, нежели в Ударнике.  Матовый стеклянный экран, размером 3х4 метра, располагался на задней стенке огромного вытянутого черного короба, длиной около семи-восьми метров. Спереди короб был открыт, и перед ним находился зрительный зал, а  кинопроектор находился за экраном, получался своеобразный телевизор.  Здесь в основном давали детские фильмы и мультики.
     Недалеко от нашего дома, на  площади у базарных ворот находился большой книжный магазин. Мы часто с папой в него заходили и время от времени там вывешивали  объявления о будущих подписках на собрание сочинений того или иного автора. Мы приходили в магазин за день-два до назначенного срока и записывались в очередь. Затем, согласно записям, в ночь перед указанным днем выстраивалась уже очередь из живых людей. Каждый час, держатель списка, обычно один из первых номеров в очереди, проводил  перекличку,  и вычеркивал тех, кто отсутствовал. Приходилось всю ночь дежурить у магазина. Мы с мамой до 11-12 часов вечера, потом нас менял папа, а мы возвращались под утро. Подписок было ограниченное количество, как правило, они доставались первым пятидесяти. Но мы жили рядом и нам везло. Иногда бывало, что в неделю проводилось две, а то и три подписки, но мы, как стойкие оловянные солдатики, старались не пропустить ни одной. Так, до сих пор у меня дома хранятся книги тех лет: собрания сочинений Достоевского, Куприна, Пушкина, Герцена, Джека Лондона, Леси Украинки, Майн Рида, Мопассана. Всемирная История, Библиотека приключений и многие-многие другие. В основном, они были изданы в середине пятидесятых – начале шестидесятых годов.
    Летом мы запускали змейки, сделанные из тростниковых нарезанных планок и кальки. Клеили и настраивали их часами. Самое сложное было правильно сделать путы, чтобы змей не улетал вдаль, а стремился вверх. Приделывали длинный матерчатый хвост. Нитки использовали 10 номера. Многие мальчишки нам завидовали, из-за нашей возможности запускать змейки с дерева. Мы пускали некоторых, особенно узбечат, - у них зимой можно было недорого выторговать ашички и кусочки овечьих шкур, для лянг. Их родители были мясниками. Так вот, летом это были змейки, дворовой футбол и, как это ни странно – классики. Зимой мы переходили на лянгу – кусочек овчины, размером два на два сантиметра, с длинным ворсом и плоским кусочком свинца, прикрученного снизу. Игра заключалась в том, кто дольше продержит лянгу в воздухе, причем поочередно разными способами, сериями по десять (простые, виси, пары, люры, джангжи), сложность которых увеличивалась. Выигрывал тот, кто первым пройдет весь марафон. Дальше среди зимних видов несомненно шли ашички, это такая особая кость бараньей ноги, размером чуть меньше спичечной коробки, с различными изгибами и выпуклостями, каждая сторона которой имела свое название, до сих пор помню: чик, пук, алчи и тава. Каждая сторона имела свое старшинство, помню, что самой главной была, - алчи.  Их точили, доведя широкие стороны до состояния плоскости, сверлили в них полости, и заливали их свинцом, - это были, -  лабаны. Ими производился первый удар, с тем, чтобы с расстояния пяти метров выбить как можно больше ашичек выстроенных в один ряд. Через метр проводилась еще одна линия,  и, если ашичка после удара пересекала эту линию, то ее выигрывал бьющий.
   Было еще много разных игр, типа классики или прыгать через скакалку, но главными в ребячьей среде,  были те, что описал выше.
     Моими же главными делами в дома было мытье полов и  глажка белья, а еще на мне лежало снабжение кухни керосином. Это было намного интереснее, потому, что надо было идти на Госпитальный базар. Мама давала мне пять рублей, пять литров керосина стоили чуть меньше четырех, так, что у меня оставался рубль с мелочью: а это значило, что я мог взять одну копченую вяленую воблу и выпить стакан газировки с крюшоном за 4 копейки в будке у тети Фиры на выходе из базара. Целое событие. 

                ШКОЛА. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
    К школе мы готовились загодя. Купили мне синюю школьную форму: брюки и китель под горло, с блестящими желтыми пуговицами, а также фуражку с черным целлулоидным козырьком и пояс с желтой бляшкой.
 В школе выдали нужные для первого класса учебники, первым делом букварь, в магазине купили прописи, тетради в клетку и в линейку и, главное, дневник.
     Смутно помню разные торжественные мероприятия по случаю нового учебного года. Школа была одноэтажная, классы разбросаны по большому двору. Мне было сначала совсем неинтересно. Писать, считать  и читать я уже умел, Первые четыре года пролетели, как один. Запомнился звонок на урок и с уроков: его подавала баба Маша, - колокольчик был ручной. Первая учительница, – Марья Петровна. Ей я «благодарен» за то, что она с упорством достойным иного применения все четыре года переучивала меня писать правой рукой. Я по жизни полный левша. Молоток – в левой руке.  Ложка, тоже в  левой.  Почерк у меня от этого отвратительный.
     Первый год в классе были только мальчики, а со второго у нас,  как, впрочем, и везде, ввели совместное обучение. В классе появились девчонки.
     Пошли в школу, появились новые друзья. Одним из них был долговязый Илюшка, по фамилии Пуриц, тоже отличник, как и я. Жил он рядом, в нескольких дворах от нас, так, что общаться было легко.  К нам во двор шли с охотой – у нас было Дерево.
     Сидели мы как-то возле него, я, Илюша и Алик. Какие наши детские разговоры? Говорили о разных птичках, и тут Илюша говорит, что все птицы смешные и так и норовят, что-нибудь, где-нибудь ухватить, но самые жадные, хитрые и прожорливые – это жиды. Мне показалось, что в этот момент моя мать спасла ему жизнь. Из открытой двери Райхманов, а двери мы все держали открытыми, только вешали от мух марлевую занавеску, с яростным рыком выскочила бабушка Алика и принялась лупить Илюшу. Моя мама тоже выбежала, еле-еле вырвала мальчишку из рук взбешенной фурии и несколько минут пыталась ей объяснить, что «жидами» мы, дети, зовем воробьев, и никто не пытался обидеть ее Алика, тем более, что если просто взглянуть на Илью, то его рыжие волосы, все лицо в канапушках и характерный нос сами говорили о его национальности. Та ничего не хотела слушать, но сработал главный аргумент:
     - А вы знаете, что его фамилия Пуриц и его папа тот самый Михал Михалыч, что работает в  буфете  в «Искре»?
   Только тут она остановилась, ибо  весь Ташкент знал Михал Михалыча, - инвалида, разведчика, потерявшего ногу на войне, завбуфетом в самом главном кинотеатре города. Это был невысокого роста всегда вежливый, говоривший тихим голосом, железный человек.
    Чтобы как-то скрыть, поправить свою промашку, бабка сбегала в дом и накормила нас горячими беляшами, А Илюшу обняла и почему-то расплакалась.
     Тогда-то я и  узнал, что такое «жиды», насколько это обидно, и никогда в жизни не обзывал их этим именем. По крайней мере, старался не делать это им в лицо.
      С Илюшей мы попробовали осуществить первый совместный проект, и построили инкубатор. Попалась кому-то из нас в руки книжонка, о том, как в домашних условиях можно вывести цыплят. Мы увлеклись, и на базе фанерного почтового ящика,  керосиновой лампы и градусника соорудили нечто, подобное инкубатору. На базаре купили десяток яиц. Их обязательно проверяли: смотрели на солнце и искали темное колечко. Нам взрослые подсказали, что если будет это колечко, то яйцо хорошее, если нет, то оно для инкубатора не годится. Постелили ваты на дно ящика, поставили градусник, - нужна была температура 41 градус, положили яйца и стали ждать, следить за температурой. Пока следили было все нормально. Потом разошлись по домам, и пошли спать. Прошла ночь и мы, к своему ужасу, утром  увидели, что температура подскочила до 50 градусов.   Сколько она так держалась, мы не знали. На совместном совете было решено эксперимент прекратить, и, пока не поздно, сделать большую яичницу.  Проект накрылся.
   Другим новым знакомым стал тезка Илюши, его двоюродный брат,  у которого вся родня и его мать, тетя Фира, торговала газировкой на Госпиталке.  Мне приходилось бывать у них  дома,  и я всегда удивлялся несметному количеству алюминиевых трехлитровых бидонов,  стоящих по углам во всех комнатах. Потом я узнал, что в одних бидонах  находился свежесваренный  «левый» сироп крюшона, что я пил по 4 копейки на базаре, а другие были переполнены   медяками по 1, 2,  3, и 5 копеек.
      А в 1961 году они внезапно разбогатели в результате хрущевской реформы. Тогда обмену подлежали только 5-ти копеечные монеты (в сберкассе за десять пятаков выдавали один новый,  бумажные деньги тоже подлежали обмену в десятикратном размере, но обменивали не более тридцати тысяч старых рублей, все, что выше - пропадало.), а остальные медяки продолжали ходить, только, получается,  подорожали в десять раз. Все газбудчики враз  стали миллионерами.  Та же картина наблюдалась и среди зеленщиков: пучки петрушки и укропа, как стоили 10 копеек, так и остались.
     Подорожало все, даже  уличный телефон: раньше все спрашивали друг у друга пятнадцатикопеечную монету, чтобы позвонить, а теперь все носились в поисках «двушечки».
     По нашим улочкам в то время ежедневно ходило изрядное количество всяких коробейников. Они сообщали о своем приходе  криками, которые мог разобрать только знающий и заинтересованный слушатель:
      «Кисломляко!», - это была наша соседка-узбечка, которая держала корову, и разносила очень вкусное кислое молоко, сметану, творог и просто парное молоко.
     «Арникукру!» - так оповещал о себе меняла жареных сладких кукурузных шаров на пустые бутылки.
     «Старвещщщь» - это был отец моего нового школьного приятеля, - Коли, проезжавший на своей тележке, влачимой  осликом. Он собирал старые ненужные носильные вещи и обменивал их у пацанов на всякие сосульки, ириски, но были и более серьезные штуки: покрытые золотой фольгой, набитые опилками шарики на длиннющей резинке, а также оловянные револьверы, стреляющие бумажными пистонами. Это среди нас особенно ценилось. Но тряпья надо было очень много насобирать. У меня ни разу не вышло. Зато вышло чуть не стать инвалидом в их дворе. Мы с Колей сидели у них во дворе, поросшим бурьяном, лопухами и огромными листьями хрена, на старой ржавой панцирной кровати и играли в «дурака», я зачем-то решил перекинуться на другую сторону кровати, поставил ноги и почувствовал, нет, не боль, а какое-то жжение. Посмотрел вниз и увидел, что из моей правой ноги рядом с пяткой бьет фонтаном кровь. Струя шла напористая, почти параллельно земле, длиной  в полметра.  Хорошо, что взрослые были дома, перетянули какой-то тряпкой ногу, остановили кровь и Колин старший брат отвез меня в неотложку на Жуковского, там сделали операцию, - пережали разрезанную артерию, предварительно увеличив вдвое рану, иначе было трудно работать. Я пролежал несколько дней с привязанной сверху за спинку кровати ногой, гордый от полученных увечий и суеты вокруг.
   Это был мой второй шрам. Первый я получил за год до этого события, еще в Майкопе.  Им я гордился еще больше, он был точно такой же, с таким же наклоном и на том же месте, что и  у папы.
     Примерно в таком же возрасте, лет шести, папа сидел на телеге и вроде бы правил волами. Его отец, мой дед, шел сзади с плугом и пахал землю. Была весна. Папа рассказывал, что ему стало скучно, волы его не слушались, а брели сами по себе. Тогда он решил повесить на шесток вожжи, потянулся  и упал под телегу. Дед в последний момент заметил и выдернул плуг из земли, но лемехом успело папе располосовать левую сторону верхней  губы надвое. Опоздай он чуть-чуть,  и могло быть намного хуже.
     А со мной дело было так: мы жили, как обычно, на квартире, снимали комнату в частном секторе. У хозяйки была собачонка, небольшая дворняжка, но  злющая,  от того, что всегда сидела на цепи. Мама выкинула ей косточки, но неудачно: собачка недотягивалась. Я присел на корточки и стал ей их по одной подкидывать. В один из моментов та, наверное, подумала, что следующую я потяну себе в рот, рванулась и  укусила меня за верхнюю левую губу,  развалив ее пополам. Все, кто был рядом, всполошились, закричали, потащили  меня в больницу, там наложили несколько скобок, помню лишь, что врач сказал, что собачьи укусы заживают плохо и неровно; «Ходить, мол, парню с заячьей губой». С такой мыслью прожили мы несколько недель, когда оказалось, что все срослось хорошо, почти незаметно.
   Вообще по городу сновало туда-сюда целое полчище инвалидов; кто на костылях, кто на дощечке с четырьмя подшипниками, - совсем без ног. По трамваям работали инвалиды-гармонисты,
     Помню, зимой, под Новый год:
- А сейчас, - марш «Встреча Нового Года!»,
 и заиграл «Прощание славянки», – конъюнктура, блин, каждый старался в меру сил заработать себе на жизнь. Потом, быстренько  они как-то незаметно куда-то пропали.
     У нас в классе тоже был свой безногий, с англоязычной, переиначенной на русский лад, фамилией Юнг, ногу свою он потерял, правда, не на войне, мы все родились на следующий год после, а неудачно запрыгнул  на проезжающий мимо трамвай и упал под колеса. Человек был неунывающий, веселый, старался ни в чем не уступать нам, - двуногим, играл в мяч, в ашички и даже в лянгу. Пропал куда-то через пару лет. Говорили, что он из цирковой семьи,  и они все куда-то подались из города на заработки.
       К 3-4 классу жить мы стали значительно лучше, я имею в виду материально, в моральном плане у нас всегда было все хорошо, жили дружно, ссорились крайне редко.
       Я со временем узнал, что до меня было еще трое детей, два брата и сестра, все довоенные, но  никто не выжил. Дольше всех прожила сестричка, но в два года она упала с пожарной лестницы в яслях и умерла от менингита.  Наверное, поэтому меня никогда не отправляли ни в ясли, ни в детский сад, - воспитывали дома. Буквы на кубиках я знал еще в три года, но папа  испугался, что слишком рано,  и их закрасил.
        Совсем малышом, я много рисовал, мне нравилось ,  но, когда я нарисовал кактус красным карандашом, то папа карандаши спрятал и рисовать запретил. Не то, чтобы совсем запретил, но как-то мягко со мной поговорил, что, мол, у меня неплохо получается и, если я этим заболею, то это будет моим самым большим разочарованием в жизни.  Он объяснил мне, что такое дальтонизм, что это не страшно, что с этим живет много людей, но, к сожалению, этот факт закрывает для меня мир искусства и еще много разных других интересных профессий, летчика или шофера, например.
       Намного позже, когда мне было лет под тридцать, он признался,  что,  скорее всего, допустил ошибку, ведь есть такие области, как  скульптура, графика, архитектура, где к цветоощущению не предъявляются такие жесткие императивы.
    Но я в тот момент ещё не совсем втянулся, в жизни было много других интересных  вещей. Спорт, например.



                ЖИЗНЬ НАЛАЖИВАЕТСЯ
     В доме появились такие штуки как телевизор «Рекорд», холодильник «Днепр», радиоприемник «Рига-10» и даже пианино. Последнее  меня,  впрочем, не очень порадовало. Так как играть, вернее, -  учиться  играть на фортепиано, -  предстояло мне.  Мама вбила себе в голову мысль, что я обязательно, как интеллигентный, культурный мальчик, должен непременно  научиться играть на музыкальном инструменте,  и не только «Собачий вальс».
     Но жизнь распорядилась по-своему. Одновременно с еженедельным хождением к учительнице по музыке, я начал ходить в секцию бокса. Сначала на стадион «Пахтакор», а потом, благодаря усилиям нашего преподавателя физкультуры, Эдуарда Семеновича, открывшего секцию бокса в  нашей школе,  стал ходить три раза в неделю по вечерам в свою школу. К занятиям музыкой это, оказалось, имело прямое отношение. Через пару месяцев я изувечил себе пару суставов, что неудивительно было в тех условиях, в которых  мы занимались: отсутствие добротных бинтов, умения их правильно наматывать на руки, большое количество занимающихся, - тренеру за всеми не уследить. С музыкой пришлось завязать. Верхом моего совершенства на этом поприще так и  остались «Старая французская песня »  и этюд  «На память Элизе».
     С боксом, как потом выяснилось, тоже не все пошло, как следовало. В общей сложности, я прозанимался  около трех лет, провел 17 боев, все по юниорам и, когда получил два полновесных нокдауна, то понял, что моя голова не предназначена для этого вида спорта, - я совсем не мог держать удар. Долго раздумывал, но все же бросил.  Попутно занимался акробатикой, считал, что это полезно для бокса,  настольным теннисом – для реакции. Как и большинство ташкентских мальчишек, ходил в секцию плавания. Только там, в бассейнах, в Ташкенте можно было купаться в более-менее чистой воде.
     А купались мы везде, где только было можно: 1-го Мая открывали сезон на «Комсомольском озере», позже, летом, прыгали с моста у «Пахтакора» в речку Анхор, смельчаки прыгали здесь даже с крыши проходящего по мосту трамвая. Трамваи тогда состояли из трех вагонов,  были деревянными, с раздвижными дверями. Залезть на крышу третьего, последнего,  вагона не представляло особого труда. Вот вовремя прыгнуть, - это, да, было высшим пилотажем. Еще мы ездили компанией на речку Чирчик, бегали в парк им. Кирова с  небольшим озерцом. Но по-настоящему купаться долго, и в относительно чистой воде,  можно было только записавшись в секцию плавания «Спартака» или «Мехната» на Комсомольском озере.
     Впоследствии выяснилось, что ребята из Ташкента плавают намного лучше одесситов. В армии мы сдавали нормы ВСК и плыли 100 метров. В нашей роте  были ребята из Одессы и  Ташкента.  Почти все наши  выполнили норму минимум 3-го разряда, т.е. проплыли быстрее 1 минута 24 секунды, а половина одесситов просто не смогла доплыть до конца. Ведь у  них по жизни не было дефицита в воде.
   Теперь понимаю, что тренировались на Комсомолке мы рядом с  великими спортсменами того времени; Наташей Устиновой, Светланой Бабановой, с обладателем юношеского рекорда мира на дистанции 1500 метров, нашим соседом и другом Лодиком Голденштейном. Конечно, его звали Владимир, но я себе позволю маленькую вольность, ибо помню, как мы с ним «канали» в «Фестиваль», и не пропустили ни одного  спектакля Свердловской оперетты, которая давала гастроли в нашей Филармонии. Для непосвященных, поясню, - «канать», - значит перелезать через забор без билета в летний кинотеатр.
     Также без билетов,  нас, стайку ребятишек, проводила на стадион «Пахтакор» на футбольный матч Рая Салимова, - великая баскетболистка,  центровая  сборной СССР. Выглядело это довольно комично: завидев ее, милиция на турникетах вытягивалась во фрунт,  отдавала честь, а она небрежным кивком головы:
            -  А эти, все со мной».
            Осечек не было.
     В школу к нам на тренировки иногда приходил великий боксер-средневес Иосиф Будман,  друживший с нашим тренером. Показывал свои «штучки», характерные для левши.  Это был, я пишу, был относительно того времени,  он и сейчас здравствует, правда в Нью-Йорке, действительно «большой» боксер. Дважды в финалах первенства СССР и Спартакиады народов СССР встречался с самим  Лагутиным. И поговаривали, что победу нашему олимпийскому чемпиону в одном из случаев,  дали из-за того, что его звали Борис Лагутин, иначе нашу страну на Олимпиаде представлял бы человек с не славянской фамилии. Мне возразят, что в сборной того времени были люди не только с русскими именами. Да, конечно, были великие Енгибарян и Шоцикас, Тамулис и другие. Но согласитесь, что это совсем другая история. В то время 5-ю графу чтили, как «Отче наш».

                ДЕЛА  ШКОЛЬНЫЕ
   С первого по четвертый класс – одни похвальные грамоты, круглый отличник.  Все это родилось на домашних дрожжах, здорово мной мама и папа занимались, приучили не просто читать, а любить это дело. Когда я как-то пожаловался папе, что у меня определенные трудности с выражением своих мыслей, он мне посоветовал читать вслух. Это здорово помогло и, на этом багаже, я продержался первые четыре года. Но потом пошло сложнее, плюс  друзья и увлечения, новые учителя, ведь не надо забывать, что первые четыре года нас вела одна учительница. Там я ходил в любимчиках. А тут сразу всё новое и все новые и люди и предметы. У меня сразу  не очень заладилось  с математикой и физикой. Преподавала эти предметы угрюмая супружеская пара евреев , у которой обо мне сложилось   отрицательное мнение, полностью отличающееся  от  моей собственной самооценки. А она, как у нас всех стояла постулате: «Как я себя могу не любить, ведь я сам у себя один». Они меня не то, чтобы невзлюбили, но каким-то холодком постоянно веяло. 
     Зато все отлично складывалось с химией, мне было очень интересно на уроках, сразу понял все правила и  принципы валентностей и атомных весов, т.е. проблем не было. Однажды ночью, даже проникли в химическую лабораторию, и утащили бертолетову соль и магний, - ставить собственные опыты. Об истории и географии вообще говорить что-либо стыдно, эти науки я до сих пор люблю. Возможно, зависимость можно проследить, отталкиваясь от личностей преподавателей: и историк, и химичка, да и учительница географии были людьми увлеченными, по учебнику почти никогда ничего не задавали, просили почитать книжки из школьной библиотеки, где все преподносилось в популярной и живой форме. Но больше всех мне пришлась по душе наша учительница французского языка, Людмила Константиновна ,  зародившая во мне любовь к своему предмету на всю жизнь. Мало сказать, что мне язык легко давался, я им занимался с огромным удовольствием, участвовал в различных вечерах и постановках в школе. Даже привелось спеть по телеку на французском языке перевод песни Бернеса: «…когда поет далекий друг…». До сих пор помню:

               “ Ce n’etait rien,  rien qu’un passant,
                Qui m’a souri sur mon chemin comme un ami. “
     Экзамены за восьмилетку я все-таки сдал, и с грехом пополам, перешел в девятый. Тут грянула школьная реформа и, оказалось, что учиться мы будем не десять, как все нормальные люди, а одиннадцать лет.
     После восьмого класса всерьез подумывал о переходе в вечернюю школу. Из преимуществ было то, что учиться там десять лет, на год меньше, чем в дневной школе. Это значило, что поступать в институт можно будет сделать три попытки перед армией, а не две. Требования в «вечерке» были несравнимы с дневными. Аттестат можно было бы  получить без особых хлопот. На этом, пожалуй, преимущества заканчивались. Однако я не решился на этот шаг, скорее всего из-за того, что качество образования в вечерней школе было прямо пропорциональным  предъявляемым там требованиям. Пришлось бы устраиваться куда-то не работу, а мыслей на этот счет  не было  никаких. Плюс к этому, ребята там учились много старше меня, с другими интересами и жизненным опытом. Не зря она называлась «Школа рабочей молодежи».   Пьянки, драки и пропуски занятий были там обычным делом. Про институт можно будет вероятнее всего забыть. Короче, я сдрейфил  и решил продлить еще на годок свое детство.  Да и папа, с которым я говорил на эту тему,  меня всячески отговаривал. Я, же следуя юношескому принципу отрицания всего взрослого, всячески сопротивлялся, хотя и понимал, что он прав,  и, в конце концов, сдался. Все осталось, как было.
      С девятого класса добавилось производственное обучение. Лотерея. Нашей школе ребятам досталось плотницкое дело, а девочкам швейное производство. Значит летом – практика на мебельной фабрике. Один месяц. Там нас всему и научили.  Хотя, спорт меня спас от «травки», но покуривать научился именно там. Слово «перекур», там воспринимался буквально. Весь месяц склеивали детали табуреток. Вонь  столярного клея преследует меня всю жизнь, как и омерзительного запаха, оставленного зеленым ромбовидным клопом, в просторечии - «вонючкой», посидевшего на съеденной мной ягодке  тутовника.  След вонючки напоминает мне запах кинзы, поэтому с тех пор  я ее, кинзу, не переношу и  в рот не беру.
     Но встреча с клопиком мне теперь не грозит, по крайней мере, часто: летом 1962 года мы продали свой домик на Мало Госпитальной. Я со слезами на глазах попрощался со своим Деревом, и мы переехали в новые полдома с почти отдельным двориком на улице Паровозной.  Но чтобы туда попасть, надо было сначала пройти через двор наших новых соседей. Так получилось потому, что мы купили свои полдома у одного из двух братьев, построивших этот дом. Он же, продавец, впоследствии и поспособствовал моему переходу в новую школу по соседству, так как работал в ней учителем труда
     Школа была необычная, называлась политехническая. Здесь совсем не было мелкоты, только 9, 10 и 11 классы. По протекции нашего нового знакомого я попал в 10-В класс, где ребята уже целый год осваивали азы радиодела, - несколько другое направление, нежели склеивание табуреток, чем я занимался весь 9 класс.  Это для меня было невероятно трудно, никогда не входило в сферу моих интересов, но ребята в классе оказались простые, носы не задирали, приняли меня доброжелательно, помогали мне, если я обращался, а я особенно  и не скромничал, и  постепенно догонял. Да, еще необычным в этой школе было то, что 10-х классов было 12, т.е. был 10-М, «Ё» и «Й» были пропущены. Каждый класс имел свое производственное направление. Мы были, как бы среди элиты. В итоге, новые знакомые и обучение радиоделу  сыграли свою роль в моей  будущей жизни, скорее в какой-то  ее части.
     Я еще тогда занимался боксом и привел некоторых из моих новых одноклассников в нашу секцию. Впоследствии один из них выполнил норму мастера спорта.  Но в классе учились и уже настоящие спортсмены: один из них Валерка Андреев. Занимался штангой и легкой, если ее можно так назвать, атлетикой, если имеешь в виду метание диска и молота. Был Сашка Макаров, - вот этот был настоящий  легкоатлет, - бегал на средние дистанции. Оба входили в сборную Республики. Что стало с Сашкой, не знаю, а вот Валерка в армии попал  в спорт роту МВД, переквалифицировался в самбиста и стал мастером спорта. А потом выяснилось, что фамилию Андреев (Он был Валерий Андреевич) он получил по узбекскому обычаю. У узбеков фамилий раньше не было и когда пришли русские, то им стали присваивать фамилии автоматически по отчеству. В мое время было много , таких, как, скажем: Юсупов Усман Юсупович. Вот и Валерку записали где-то в узбекской махале, как Андреева. Хотя у них была армянская фамилия, и, уже после школы, он столкнулся с изрядными трудностями, чтобы вернуть себе свою родовую фамилию.

                НА ГРАНИЦЕ 50 -60
      .  Был еще один парень, - такого нечасто встретишь среди ребят моего возраста. Он был, как бы по-корректнее выразиться, - афро-русским. Скромнейший, тихий паренек, высокий, стройный, с очень выразительным, красивым, точеным из эбонита лицом. Он резко выделялся среди нашей русско-татарской компании. Я долго прикидывал, и пришел к выводу, что он «дитя Лендлиза», тем более, что его старшая сестра была полностью русской внешности.
     В то время в Ташкенте жила такая разношерстная компания, что, пожалуй, похожего не встретишь ни в одном советском городе. Это было результатам эвакуации из занятых нацистами районов страны, насильственной выселки в 1944 году народов Северного Кавказа, результатом корейской войны. Не зря наш город называли «Хлебным». Он смог прокормить в голодные годы всех.
      Но военные годы неумолимо отдалялись, жизнь же не стояла на месте. Постепенно исчезали с улиц старьевщики и инвалиды. В магазинах (я специально пишу в магазинах, так как на базарах почти все  и раньше можно было купить) появлялись невиданные раньше продукты: молоко, масло, рыба, были даже обозначены мясные отделы, но продавали там всякие консервы. На улицах появились многочисленные чайханы, с блюдами  узбекской кухни, просто жарили шашлыки, повсюду можно было перекусить самсой и мантами. Особенно живописным было приготовление лагмана: когда прямо у тебя на глазах мастер крутил тесто для лапши. Продавались по 4 копейки удивительно вкусные пирожки из требухи:  народ их называл «Ухо горло, нос». К традиционным сигаретам «Прима», «Дымок» и папиросам «Беломор», прибавились болгарские «F», «Djebel». Потом уже сделанные специально для нас «Родопи». «Стюардесса». «Ту-134». Водка после денежной реформы стоила 2,52, 2,.87, 3,62, потом 4,12: менялись названия, качество оставалось прежним. Один из этих вариантов водки, где на этикетке была только надпись «Водка»,  из-за расположения букв на разном уровне, в народе звался «Коленвал».
      Но нам,  пацанам, водка была еще не интересна. Мы баловались колхозным вином, из будок: стакан стоил 30 копеек, плюс давали еще соленый огурец. Для нас в магазинах были доступны сухие вина: «Хосилот», «Ок мусалас», «Байан ширей», чисто ташкентские  номерные портвейны «53», «26» («54» - не предлагать, - мы его называли «чернила»). Много было марочных крепленых полусладких вин, типа «Узбекистан», но нас это тоже не интересовало.
     Одежду покупали в магазинах, местного производства: «Большевичка» до нас не доходила, а также шили на заказ. Со мной произошел такой казус: я решил пошить себе штаны. Я сам в магазине купил себе отрез габардина, как я думал песочного цвета. И заказал себе узкие снизу, прилегающие штаны у старика-татарина, который все мои размеры записал на бумажке арабской вязью. Через неделю все было готово: брюки сидели отменно. Пришел в них домой, весь из себя гордый, но мой пыл охладила мама вопросом: «Слушай, а почему они зеленые?» Проклятый дальтонизм. Он мне еще попортит кровь. Но я не  расстроился. Не страшно. Уже были «стиляги», носившие сверхузкие брюки и голубые, и красные (шутили, что для того, чтобы их напялить, ступни смазывали мылом);  яркие, желательно с пальмами, рубашки-гавайи, носили их навыпуск;  обувь на толстенной рифленой подошве.  На голове  напомаживались «коки».  Появлялись даже первые джинсы цвета хаки, но их почему-то называли «тухасы». Позже, на смену узким брюкам, пришли клеши, со складками по бокам, встречались оригиналы,  и там ночью зажигались лампочки. 
     Одевали меня родители неплохо, в меру сил, что стоило только  одно немецкое бежевое свободное пальто с поясом, - моя гордость, но мне было не угнаться за моим одноклассником Уткуром Муратовым, отец которого был директором  пошивочного ателье в центре города.  Уткур  одевался с иголочки.
      Музыку «золотая молодежь» также предпочитала американскую. Мой товарищ Гера, в обмен на наши марки, посылаемые в ГДР, получал американские диски, которые потом переводил на магнитную ленту, бывало, что с этой целью одновременно  трудились от четырех до пяти магнитофонов «Днепр-10». Зарабатывал он изрядно, мы все ему завидовали и старались быть полезными. Там я впервые услышал и полюбил на всю жизнь Дюка Эллингтона,  Дэйва Брубека, Элвиса Прэсли, сестер Бэри и Эндрис, Пола Анку  и Шарля Азнавура. Всех и не упомнишь. А дошедших до нас чуть позже Битлз, я не понял и прохладен к ним до сих пор. Для меня высший пилотаж – группа Пинк Флойд,  но,  как известно,  у каждого свой вкус.
     В 1962 году в Ташкент забрела мировая знаменитость – лучшый кларнет мира, «король свинга», - Бенни Гудмэн. Папа в то время делал какую-то работу для горкома партии, и ему предложили два билета на один из двух концертов. Мама отказалась в мою пользу, и мы с папой пошли. Я, наверное, был самым молодым из присутствующих здесь представителей номенклатуры и теневой экономики. Все сидели с важным видом, скрестив руки на животах, и крутили большими пальцами. Поразило, - никаких эмоций. В конце каждой вещи, - жидкие хлопки. Концерт длился часа полтора, - впечатления потрясающие. Я похвастался об этом своему знакомому из соседнего двора, Гене. Я знал, что его брат, да и он сам, увлекался джазом, а по вечерам его брат Эдик, работал «ударником» в джаз банде  ресторана гостиницы «Шарк». В ответ, по секрету, услышал историю, связанную с оркестром  Бенни Гудмена.  Так получилось, что во время гастролей  оркестр жил в «Шарке», естественно, и питались там же. Группа Эдика специально вышла на работу днем и играла во время обеда американцев. А после обеда несколько оркестрантов попросили инструменты у наших и в течение двух часов играли свои композиции, собрав изрядную толпу любителей джаза у открытых окон ресторана. Никто не пытался им помешать и толпу не разгоняли. Окончив играть, американцы подарили Эдику несколько пластинок и кассет с записями выступлений оркестра Бенни Гудмена.  Понимая, что их невозможно будет сохранить, Эдик на такси бросился к знакомому «жучку» и они, на нескольких магнитофонах,  быстро сделали копии. Он не ошибся, когда он вернулся домой, то его уже ждали недремлющие органы. Потребовали выдать им американские кассеты.  Что он с легкой душой и сделал. Вот такая история третьего концерта оркестра Бенни Гудмена в Ташкенте.
     Зимы в Ташкенте тогда были мягкие, как правило, бесснежные и короткие. Настоящим праздником для детворы было, если выпавший снег не стаивал до вечера.  Народ высыпал на улицы,  и начиналась настоящая вакханалия. Катались на всем с горок на санках, на кусках фанеры. Ребятишки, набравшись храбрости,   цеплялись за бампера, проходящих черепашьим шагом легковушек, другие, сделав крюк из куска проволоки, цеплялись за грузовики.   Среди них нередко  встречались и отчаянные девчонки. Редкий водитель останавливался и прогонял ребят.
     Одно время я заболел Чимганом и горными лыжами. Два сезона подряд я ездил туда по воскресеньям. Дело было непростое. Я купил себе  лыжи, полу беговые, полу горные. По форме  как горные, но без кантов. Приладил к ним пружинные крепления; в ботинках на пятках жестко закрепил стальные крюки и пропустил через них пружину крепления. Получилось, что пятка у меня была кое-как закреплена на лыже. Ботинки были простые – рабочие из толстой свиной кожи. Перед поездкой я их жирно смазывал тавотом и оставлял на ночь в подвале, чтобы не разносили запах тавота по всему дому. Лыжи тоже готовил в подвале: разогревал парафин и  горячим утюгом натирал им лыжи в несколько слоев.  Ставил будильник, вставал в 4 часа утра, быстро завтракал и пешком добирался до сквера Революции, а это – километра четыре. Там, к шести часам утра собиралась компания поначалу совсем мне незнакомых людей. Со временем, естественно,  мы все перезнакомились, но близко не сходились. Всех устраивала такая полу анонимность. Грузились на крытый брезентом грузовик – ГАЗ 51 и трогались в путь. До «12 Ключей» – зачаток нынешней горнолыжной базы, или до 82 километра, там был тоже хороший склон, мы добирались к восьми часам утра, - все-таки 80 километров. Было холодно и тряско. Катались до пяти часов и в обратную дорогу. Все спали, как убитые.  Все мысленно проклинали  этот «чертов»  Чимган, но через неделю,  в шесть утра все опять были в сквере. Что это было? Любовь? Страсть?  Мне кажется и то, и другое, но также и непреодолимое, на генетическом уровне, желание изначально северных людей, судьбой заброшенных в это пекло, продышаться морозным воздухом, хоть на день, но  окунуться в атмосферу настоящей зимы.
     Случилась и трагедия с одним из членов нашей почти команды. Звали его Сережей. Сережа, - и Сережа. Как дальше, - не интересно. Как обычно, мы выехали утром от сквера,  но его с нами не оказалось. Не пришел. Увидел я его на склоне на 82 километре в компании молодежи, ребят и девушек. Их было человек тридцать. Приехали они на своем заводском автобусе. И он даже приглашал меня присоединиться к ним на обратном пути, - в автобусе тепло и не трясет, как в грузовике. Договорились поговорить об этом ближе к отъезду. Рассказал, что работает на 84 заводе, это название много скажет любому  ташкентцу, - самолетный, огромнейший завод, выпускавший тяжелые  транспортные Илы. Там на заводе они и сделали эти сани. Из дюраля, метров семь длиной. Забрались они на самый верх горки, уселись на сани, - поместилось человек десять,- и устремились вниз. Ближе к концу склона сани, не выдержав тяжести людей, и из-за узких полозьев, зарылись в снег и резко остановились. Все на моих глазах.  Остановила сани огромная коряга, скрытая под снегом. Сережа сидел первым. Толстая ветка пронзила его насквозь. Умер он мгновенно.
     А когда построили турбазу «12 ключей», пустили регулярный транспорт, наша компания распалась.  Можно было поехать туда,  просто купив билет на автобус, заранее  забронировав себе койку на турбазе,  по желанию на любое количество дней.  Не стало приключения, пропал дух преодоления. Что, впрочем, не помешало мне в одиночку съездить туда несколько раз на пять-шесть дней, наплевав на школу и уроки.
     А было еще одно, если и не увлечение, то событие, даже два, которые запомнились на всю жизнь. Весной 62 года, мне было еще 15 лет, я прочитал в местной газетенке объявление о турбазе на Иссык-Куле. Там предлагалось несколько схем отдыха, походы в горы, просто отдых на турбазе, а также, среди всего прочего, поход на гребных лодках от турбазы в Ананьево в сторону города Пржевальск. Все удовольствие продлится три недели. Я заинтересовался, прежде всего, возможностью пожить без присмотра родителей целых три недели. Поехал в турбюро и купил себе путевку на середину июля. Я угадал, в это время и до середины августа, самое благоприятное для отдыха время: самая теплая вода и не бывает дождей.  Все мероприятие, вместе с билетом до Фрунзе и обратно, стоило что-то около тридцати рублей. Родители не очень возражали, и деньги мне выдали. Видимо, я их тоже уже достал.
      Тривиальнее всего, было бы написать, что это было незабываемо. Как ни странно, но это именно то самое, правильное в данном случае, слово.  Нельзя забыть непередаваемую голубизну моря. Его так называют. Никто никогда не называет Иссык-Куль озером, только морем. Турбаза находится на северном берегу, а на южном, - только снежные вершины пяти и семитысячников. Другого берега не видно.  Вода чистейшая, открыв в воде глаза, отчетливо различаешь каждый камешек на глубине до пятидесяти метров. Вода теплая и чуть солоноватая.
     На турбазе пробыли три дня, знакомясь и сбиваясь в команду. Это необходимо, потому, что даже такое прибрежное путешествие опасно.  В лодках нас было трое, плюс наши рюкзаки, набитые консервами, продуктами, палатками  и личными вещами. Лодок было восемь и девятая – лодка инструктора. У него был мотор, - слабенькая «Чайка». Он был в лодке один. Когда на море царил штиль, и он замечал, что мы приморились, лодки цеплялись веревками друг к дружке, и он брал нас всех на буксир. Караван растягивался метров на сто, а мы отдыхали. Все остальное время мы гребли не покладая рук. В моей лодке, кроме меня, был журналист, лет сорока пяти и тридцати восьмилетняя, по моим представлениям, старуха.  Все были из Ташкента.
     Помнится, стоял замечательный солнечный день, ничто не предвещало беды. Мы шли, как обычно, в  сорока-пятидесяти метрах от берега. Никто не обратил внимания на облачко, появившееся между гор у Семеновского ущелья. Постепенно берег стал удаляться и мы попали в зону лукоморья. Подул ветерок с берега, облачко стало разрастаться на глазах, и тут на нас обрушился шквал ветра. Дул он с берега. Еще минуту назад, спокойное, ласковое море, превратилось в яростную стихию, пытающуюся унести нас от берега в открытое море.  Волны, - были двухметровые.  Если бы я сказал, что не испугался, то покривил бы  душой.  Мы с журналистом сидели на веслах, стараясь держать нос поперек волны. Я выбрал момент и скинул кеды и трико, оставаясь в одних плавках. В тот момент я подумал, что если мы перевернемся, то у меня не будет времени раздеваться. Выгребли мы часа через полтора. Ветер постепенно стих, воны качали лодку, как бы по привычке. Самое страшное было позади.
     В этот день, причалив к берегу, инструктор распорядился сделать большой привал до завтрашнего утра. Видно было, -  ему тоже досталось. Позже я узнал, что вся вина за происшедшее, полностью лежала на нем. Опытный инструктор никогда не пропустил бы такой сигнал, как облачко в Семеновском ущелье, -  предвестник ветра с берега и шторма. А также он должен был наизусть  помнить береговую линию на маршруте, то есть знать, что впереди нас ждет глубокая излучина, и вовремя причалить к берегу. Ему не просто досталось, он страшно перепугался. Но все это я узнал потом, а сейчас, почти без  сил, мы кое-как поставили палатки, забились в них и уснули. Проспали до утра, никто даже не заикнулся  об ужине. Мои попутчики признались мне, что когда я начал раздеваться, они очень перепугались, что я их брошу и поплыву к берегу вплавь. А вдвоем им уже никак бы не выгрести.  Благодарили меня, мальчишку, за то, что я остался с ними. А у меня и в мыслях не было. Я бы ни за что не рискнул. Но об этом я скромно промолчал.
     Дальше наше путешествие проходило без особых приключений. Все было штатно. Оставив лодки в в прибрежном поселке Тюпе, мы на автобусе добрались до города Пржевальский, Видимо, чувствуя свою вину, наш инструктор познакомил нас с легендарным альпинистом, Владимиром Иосифовичем Рацеком. Потом мы провели два дня в урочище Джеты-Огуз, - ущелье, склоны которого поросли голубыми  елями. А внизу бежала горная речка, с прозрачной, студеной водой. Вернулись на турбазу без происшествий, отдыхая почти весь обратный путь на буксире у инструктора.
   На следующий год я повторил свой опыт, но уже в компании с моим другом Мишей Зильбером. Правда, маршрут на этот раз был в противоположную сторону, - к Чолпон-Ате. Мне как раз исполнялось 17 лет. Мы устроились на привал на берегу  у макового поля. Следует сказать, что в то время район Иссык-Куля еще не был  всесоюзным курортом. И на северном побережье  местный совхоз выращивал мак для фармакологической промышленности. Опиумный мак.
     С нами в компании был парень из Фрунзе, лет на десять постарше.  Он то и подбил нас забраться ночью на маковое поле и насобирать опия. Дождавшись, когда стемнело и проедет вооруженный конный охранник, мы по-пластунски пробрались на поле. У каждого был ножичек и спичечный коробок. Маковые головки уже были готовы к сбору. На них были  горизонтальные надрезы, из которых вытекла и застыла темно-коричневая смола. Это и был опий-сырец. Мы пробыли там чуть более получаса, стараясь соскрести в пустой спичечный коробок кусочки смолы. Как я уже говорил, был день моего рождения. Мы поужинали, выпивать в то время мы еще не научились,  да и в походе был «сухой закон».  Сели играть в карты, дальше буры в этой науке мы пока не продвинулись, раздали карты. Тогда-то,  Володя, наш  друг из Фрунзе, и предложил:
     - А давайте мы скатаем три шарика из этой смолы и проглотим.
Делать было нечего, было любопытно, не более того. Так и сделали. Проснувшись утром, мы заметили, что к картам так никто и не притронулся. Как раздали, так они  и лежали возле каждого из нас,  рубашками вверх.  Сморило нас моментально. Последствий – ноль. Голова - чистая, никаких особых ощущений. Это был мой первый и  последний опыт с наркотой.

                ГОРОД «ДО»               
      Субботними летними вечерами (если кто не помнит или не знает, то в то время, суббота была рабочим днем) мы с друзьями выходили в «город». Под городом мы понимали часть центра, от парка Горького до  ЦУМа и гостиницы «Ташкент». Здесь находились кинотеатры «Искра» и «Молодая Гвардия», улица  Карла Маркса, мы ее называли «Бродвей»,  и сквер Революции.
     Наши маршруты зависели от желаний, но в основном от отсутствия-присутствия наличности и ее количества.  Если с этим было все в порядке, то мы шли на крышу гостиницы «Ташкент» или «ЦУМа». Там  подавали отменные бараньи шашлыки. Любители, могли отведать и перепелиные. В «Уголок», -  стекляшка,  в сквере, пристроенная к зданию Университета, - все шли за цыплятами табака, новинка, появившаяся в городе сравнительно недавно. В парк им. Тельмана (это выходило за рамки обычного маршрута, но того стоило) ездили попить бочкового  пива с  шашлыками. Если с деньгами  было туговато, то могли пойти на танцы в парк Горького или на худой конец в  «Первомайчик», - небольшой парк, расположенный на моей бывшей улице – Мало Госпитальной, но с другого ее конца.  А могли просто пойти поглазеть на народ, слоняющийся небольшими группками взад-вперед, если повезет, подцепить девчонок,   встретить местную знаменитость, выпить бутылочку сушняка. Это был наш город, и мы его любили; все веселились, в воздухе пахло праздником. Гулянья продолжались до двух-трех часов ночи. На танцах случались драки, но без поножовщины и особо серьезных последствий.
     Город состоял из  двух  частей: старый и новый. Граница пролегала по течению  реки  Анхор. Причем в разных своих концах внутри  города она носила разные названия: выше по течению, до пересечения с проспектом Навои, она называлась Анхор,  ниже ее почему-то звали Боз-су.  Западная часть города называлась – Старый город, а  восточная – Новый город.  Две части города не конфликтовали друг с другом, жили, по возможности, мирно и не лезли в дела друг друга. Зачем я об этом пишу? Дело в том, что в в старом городе проживало в основном местное, узбекское,  население, а новый был на 80, если не на 90%,  населен русскоговорящим людьми.  Едешь, бывало, на 10 трамвае, скажем с «Тезекушки», из конца в конец маршрута  и можно было, закрыв глаза, определить, где ты находишься:   после пересечения моста через Анхор-Боз-су, ты сразу понимаешь, что оказался в старом городе. Определялось по запаху.. Запах мытых кислым молоком волос узбечек не спутаешь ни с чем. Мягко говоря, малоприятный для русского человека запах. Амбре еще то! Население трамвая менялось стремительно, после пары остановок.  Бац,  и  вокруг одни узбеки.  Также и в обратную сторону.  Может,  я немного и  утрирую, но так было. В этом заключались притягательность, своенравность и исключительность нашего города – «ДО» землетрясения. Жить ему таким оставалось всего несколько лет.

                МАМА, ПАПА И Я
     К концу 50-х годов папа стал работать в бригаде художников-оформителей под руководством Коника  Александра Мироновича. Вот это был человек-глыба. И не из-за своего роста и веса под 130 килограмм. Это был человек удивительно уверенный в своих силах и том, что он должен сделать. Авторитет его среди художественной братии был непреклонен и непререкаем. Это был признанный организатор, и попасть работать к нему в бригаду, было чрезвычайно престижно. Критериев,  насколько я сейчас понимаю, для того, чтобы Коник взял к себе, было несколько: профессионализм, порядочность и отсутствие пристрастия к зеленому змею.  Я был близко знаком с  этими людьми: в 61 году папа взял меня с собой в командировку в Москву, там бригада работала  над обновлением экспозиции Узбекского павильона на ВСХВ (а может уже ВДНХ, - сейчас не помню). Всего было пять человек. Сам Александр Мироныч, его супруга Раиса Михайловна, Михал  Михалыч  Воронский,  Николай Гроссман и мой папа.
    Это была ежегодная их летняя командировка. И вот в одну из них, папа неверное посчитал, что я уже достаточно подрос,  взял меня на все лето с собой. Жили мы в гостинице «Золотой колос», - до работы было рукой подать. Утром они уходила работать, а я пользовался абсолютной свободой, ограниченной ежедневными пятью рублями, получаемые по утрам. Первое время я знакомился с Выставкой, побывал везде, попробовал все –  до сих пор во рту незабываемый вкус французских булочек с горячей сочной сосиской. Это было фирменное блюдо на Выставке. Нигде я таких сосисок больше не пробовал. Ну и, конечно, мороженое. В Ташкенте такого и рядом не было. А через некоторое время я заскучал. Надоели павильоны, ГУМ, парк Горького, куда я ездил довольно часто, и Серебряный Бор с его, да простят меня москвичи, грязными и неухоженными пляжами.
     Папа, по-видимому, почувствовал мое настроение и поставил мне условие: или я убираюсь домой в Ташкент, или начинаю заниматься делом: знакомлюсь с московскими музеями. В эти условия входило и получение мною ежедневных субсидий. Нет музеев и рассказов, что видел, - нет денег. Хватит бесцельно болтаться. Я до сих пор благодарен ему за его мудрость. Я побывал буквально везде: от Оружейной Палаты и Соборов Кремля, до Третьяковки и Пушкинского музея, от Шереметьевского дворца, до музеев Истории и Октябрьской революции, был в Мавзолее и Планетарии, даже пробился в Алмазный Фонд. Съездил в «Коломенское» и побродил по Новодевичьему кладбищу и монастырю. Знал, где на Садовом кольце находится домик-комод  Чехова.  Где на улице Метростроевской стоит совсем маленький, деревянный особнячок, - дом  «Герасима и Муму». Каждый мой день заканчивался подробным отчетом о том, как я провел день, где побывал, что видел и что запомнил. В конце концов,  я заметил, что бригада  слушает меня с нескрываемым интересом,  они завидовали мне, так как сами не имели таких возможностей. Да и самих  москвичей, как я потом узнал, житуха так закручивает, что им не до музеев. Когда все под боком, то живет такая подлая мыслишка: никуда, мол, не убежит, успеем. Так они и живут: дом – работа, метро – автобус – магазин. На остальное времени не хватает. Рутина правит бал!
     А за пару лет до этой поездки в Москву мы втроем: папа, мама и я, поехали на Украину, навестить папиных братьев и сестер. Папа организовал так, что все живые съехались в Макеевку, где жил самый старший из братьев Федор. Они с папой были очень похожи внешне: оба высокие, стройные, узколицые. Остальные братья были помельче и как-то покруглее. Папа был самый младший в семье, а и ему тогда было уже за пятьдесят, так, что встретились довольно пожилые люди, для меня, тогдашнего, - старички. Я забыл сказать, что у папы была очень большая семья: две сестры и десять братьев, он одиннадцатый, - всего тринадцать детей. Многих уже не было. Я об этом потом подробно напишу.
     После Макеевки мы поехали в Днепропетровск, где жил Филипп Петрович с сыном Анатолием. Филипп Петрович был слеп. Помню только, что у них был большой сад и Толя показывал нам растущие на яблоне - груши, а на вишне - сливы. Это было его увлечение, как теперь говорят, - хобби. Он был почти глухой, ходил с аппаратом. Потом были у Ивана Петровича в Черкассах и в Царе-Константиновке, где тогда жила тетя Оля с сыном Мишей. Потом Миша уехал на целину, забрал мать и они устроились в Джамбуле, - всего в трехстах километрах от Ташкента.  Мы часто бывали  у них, а они приезжали к нам. Венцом нашего путешествия стал трехдневный отдых на Черном море в Лазоревке, а потом несколько дней в Ялте, куда мы перебрались из Новороссийска на огромнейшем теплоходе «Россия». Как поговаривали, раньше этот немецкий теплоход назывался «Patria» и был нами реквизирован после войны.
      Папа и еще пару человек из его бригады прослушали  шестимесячные курсы повышения квалификации художников оформителей (дизайнерами их стали называть много позже) в Подмосковье, не берегу озера Сенеж. После этого перед ними открывались еще более широкие перспективы.
                РОДНЯ
      С маминой стороны у меня родни не наблюдалось. У нее до войны было два младших брата, но найти их после война мама не смогла, как ни старалась. Была еще старшая сестра, но до войны она не перенесла кесарева сечения и умерла совсем молодой. Моя мама была кубанская казачка, и родилась в станице Гиагинская, где ее отец, мой дед,  держал магазинчик.  В девятнадцатом году «белые» его запороли  шомполами насмерть за помощь «красным». Мамина мама, Мария Кочубей, ненадолго пережила своего мужа, - скончалась от чахотки. Старшая мамина сестра ничем сиротам, маме и двум ее братикам, помочь не могла и детей отдали в приют. Там они и жили, пока не выросла мама. Они долго переписывались, но война разлучила их навсегда.
     О судьбе папиной семьи я расскажу чуть позже. А с моими двоюродными братьями, кроме Миши, с которым мы были довольно близки, мне пришлось встретиться уже во взрослой жизни. Об Анатолии я уже писал. Трагической судьбы человек. Оказался на оккупированной территории. Шестнадцатилетним мальчишкой, в 1943 году он был направлен немцами на работы в Германию за то, что, при разгрузке вагона, он попытался украсть пару ботинок. Там сначала он батрачил  на бюргерскую семью, но, молодо – зелено, решил удрать, был пойман и отправлен в концлагерь. Пробыл там до конца войны. Освобождали эту зону американские войска. За несколько дней до прихода американцев, эсесовцы решили уйти  и предложили всем жизнь и свободу, кто пойдет с ними. Тех, кто решил остаться, загнали в бараки, заперли и сами ушли. Ждать освобождения, пришлось целую неделю. Еды, кроме бочек с гнилой брюквой, не было никакой.  Те, кто ее ел, не смогли дождаться американских войск, - померли от дизентерии. Миша и еще несколько счастливчиков, выжили. О судьбе тех узников, которые согласились пойти вместе с немцами, - узнали сразу.  Их тела нашли в полутора километрах от лагеря в овраге. Фашисты их расстреляли.    Я в конце восьмидесятых годов работал в Советском Комитете ветеранов войны и, по роду своей работы, был отчасти связан с бывшими узниками фашистских лагерей.  Толя по своим делам приезжал в Москву,  и я подробно расспросил его о тех временах. Думал пристроить его к ветеранскому движению, дело не только полезное, но  интересное и где-то денежное. Но моя затея не имела успеха. Международного Комитета такого лагеря (к сожалению сейчас не могу вспомнить его название) не существовало. Из-за отсутствия, как считалось, выживших узников,  хотя я знаю одного такого человека, - моего двоюродного брата Анатолия Филипповича Мачулу.
     Еще один мой двоюродный брат, Петро, младший сын папиной сестры Ольги, приезжал примерно в это же время, мама была еще жива, к нам в Москву со своим сыном. У паренька была беда, - почти полное отсутствие зрения и минус 17. Я пытался ему помочь, возил его на прием в Федоровскую лечебницу. Но там,  по каким-то медицинским причинам, ему отказали. Мама, к этому времени, уже перенесла один инсульт и жила у нас  в московской квартире. Петро уезжал со своим сыном расстроенный неудачей с лечением и попрощался быстро и сухо. Я принял это на свой счет, - не смог, мол, помочь им в их беде. Но его поспешность, как я позже узнал, была вызвана другими причинами. Он торопился увезти домой мамины подарки: почти все золотые украшения, что у нее были. Гниловатый оказался у меня «братец», ни слова мне об этом не сказал. Да разве я мог бы быть против маминого решения. А он, разве не заметил, что она уже не совсем адекватно себя ведет. Так что, когда через несколько месяцев, как ни в чем не бывало, его жена Светлана засобиралась к нам в гости, и позвонила нам,  будучи в Москве:
     - Я жена Петра, Светлана. Хотелось бы встретиться. Можно, я приеду?
     - Послушайте, Светлана, тот факт, что мы родня, -  не делает нас семьей.   
         Я  чувствовал себя гадко, но иначе не мог, короче, от дома ей было отказано. С детства не люблю, когда об меня вытирают ноги.

                ПРОЩАЙ ШКОЛА
    Учиться оставалось почти два года. Точные науки давались мне с трудом, особенно математика и физика. Я  по своей натуре был чистый гуманитарий, но еще не догадывался об этом. Поэтому в школу я ходил без особого энтузиазма.
     Но учебный процесс в узбекской школе состоял не только из ежедневных занятий и каникул. Как и в школе средней полосы там была еще одна четверть. И, если в России все ездили на картошку, то мы, - на хлопок. Почти два месяца ученики старших классов вынуждены были проводить в полях , жить в бараках, гигиена была примитивной, питались, правда, хорошо. Разница с поездкой на картошку была одна, продукт сбора. Представляете, чтобы лишь оправдать свое питание, то нужно было за день собрать шестьдесят килограмм хлопка. Вдумайтесь, шестьдесят килограмм ваты. Дело сверх трудоемкое. Непривычное и болезненное. К концу дня болят ноги, поясница и особенно руки. Куст хлопка не вырастает выше 50-60 сантиметров, поэтому, собираешь хлопок, согнувшись в три погибели, а если попадаешь на поле, где прошла уборочная машина, то приходится выгребать с земли все, что осталось после нее.  Собирают хлопок в фартук, - квадратный большой кусок толстой ткани с четырьмя тесемками по углам. Две из них обвязывают  вокруг шей, а две другие, - вокруг пояса. Получается своеобразный мешок. Туда  и кидают, по возможности, с двух сторон эти кусочки  ваты. Плод хлопчатника – это коробочка, цилиндрической формы, заостренная впереди. Когда она созревает, то  открывается со своей острой стороны, образуя четыре жестких острых лепестка. Внутри такой коробочки и находится хлопок. Чтобы собирать много, необходимо, двигать руками быстро. Двумя-тремя пальцами забираться внутрь коробочки, хватать хлопок и тащить его в фартук. Результат – исколотые пальцы. В одной коробочке около одного грамма хлопка. То есть, чтобы не залезть в долг по питанию, необходимо за день обработать около шестидесяти тысяч коробочек. Задача непосильная для городского паренька, который не привык таскать, что-либо тяжелее своего портфеля. Естественно, никто никаких долговых записей не вел, это просто был  способ заставлять нас пахать,  не разгибая спины. Когда фартук наполнялся, его несли на взвешивание, а затем сбрасывали в одну кучу, которая по-узбекски называлась - хирман. Если к вечеру хирман не увозили в центральное отделение совхоза, то для нас это был положительный знак, -  завтра придем работать на это же поле. Потому, что мы тоже были не лыком шиты.
     Существовало множество способов, как обмануть контроллеров. Самый простой – прийти на поле пораньше и собирать хлопок, набравший росы. Принести собой на поле  в канистре воду и подливать ее в фартук перед взвешиванием. Набросать в фартук земли или булыжников. Ночью слазить на хирман, набить несколько канаров (огромный мешок, куда помешалось до семидесяти килограмм утрамбованного хлопка) и спрятать их на поле, куда завтра поведут работать. Вот так и выживали.
      Я тут намеренно не пишу об отношениях с женским полом, во-первых, потому, что это тема не этого рассказа. Ограничусь тем, что скажу: в наше время нравы были намного более строгими, чем сейчас. Открытые отношения внутри таких групп, как школа, класс не поощрялись и были своего рода табу. Знали, слышали, что кто-то с кем-то «ходит», но больше догадывались. В таких местах, как хлопок завязывались кратковременные романы, не приводящие, как правило, ни к чему. Если, что и происходило, то на стороне. И об этом тоже было не принято распространяться.
     Приближалась весна 1964 года, приближались экзамены. Всех трясло, но не так страшен черт…  Учителя сами изрядно волновались и всеми способами помогали нам пройти это испытание. Так и произошло. Все оказалось просто. И «шпоры» находились, и билеты попадались несложные. Все быстро закончилось. Впереди было получение «Аттестатов» и выпускной бал.
                КАК ЖИТЬ ДАЛЬШЕ
     Школа, школа, школа. Уроки, перемены, звонок. Приближался тот самый последний звонок, о котором сложено столько стихов и песен. Звонок в новую, взрослую жизнь. Еще один жизненный излом, после которого предстояло принимать собственные важные для тебя решения, звонок, после которого ты выбираешь себе дорогу - дорогу твоей  жизни. Это в идеале. А можно и не выбирать, а пустить все на самотек. Это когда ты не готов. Когда у тебя нет готового решения, когда ты не знаешь или не уверен, кем ты хочешь стать. Мой случай. Нет особых увлечений, талантов, тогда ты делаешь то, что как бы модно или у всех на слуху. Вот и я, не знаю зачем, подал документы в Универ на геологический.  Геологи, романтика, походы по неизведанным местам. Сдал экзамены, баллов недобрал, но зачислили в резервисты.  Походил пару недель на занятия, Все было неинтересно, чужое. Плюс к этому язык пришлось бы учить немецкий, выбирать не давали. И мне даже как-то стало обидно за мой французский, которым я был так  увлечен в своей первой школе.
     Поговаривали, что резервистов зачислят после первой сессии, но главное – это хлопок, как ты там себя покажешь. Вот уж куда я больше не собирался попадать. Все кончилось тем, что я забрал документы. С моим студенчеством получилось как по поговорке, - первый блин – комом.
     Надо было чем-то заниматься, где-то работать и я устроился  в монтажное управление слесарем-сантехником. Сначала, учеником, потом присвоили разряд. Мы проводили газ. Природный газ - на промышленных объектах, складах  и других помещениях. Крутили. крепили и сваривали трубы, красили их и опрессовывали, монтировали горелки. Балонный или сжиженный  газ мы ставили в квартирах и домах,  это был «левачок». Потом дружно пропивали, что заработали. В бригаде было двое русских - я и сварной, остальные греки. Все сносно говорили по-русски, между собой по-гречески. Водку пили на русском языке: часто, но по многу. Я их темпа не держал и выбивался из компании. Да и все они были лет на пятнадцать, а то и больше, старше меня. В столовках, о чем-то горячо спорили на своем языке, иногда дело доходило и до рукоприкладства. Мне объясняли, что у них политические разногласия. Все они были политические беженцы. В то время в Греции правили «черные полковники» и мои греки все мечтали о том времени, когда сменится режим и они, коммунисты, смогут вернуться домой. Мужики, в основном, были нормальные, без закидонов, ко мне относились нормально, но скорее всего, равнодушно. Я был для них чужаком, да еще временным. Так и произошло. Выдержал я всего четыре месяца и уволился.  Всерьез боялся, что сопьюсь. И перспектив ноль. Хотя в то время, перспектив для себя я не видел ни в одной сфере деятельности.

               
                СТРАСТЬ
     Все-таки одно увлечение, вернее страсть, у меня была, но она как-то не привязывалось ни к одной из жизненных дорог.  Дело в том, что я болел мотоциклами. Иметь свое собственное средство передвижения, - не это ли мечта любого мальчишки. У меня были велики, «Орленок» - подростковый и «Спутник»  полу гоночный, с переключателями передач, но с широкими шоссейными ободьями. Но мотоцикл, - это нечто иное. Тут не ты его, а он тебя несет по дороге. Велосипеды покупались после долгих  семейных посиделок и выбивались почти боем, разными обещаниями и клятвами. Как воплотить мечту в жизнь?  И мы с приятелем, у него была своя мечта, - магнитофон,  нашли способ. В 9 классе три месяца   ходили по ночам на товарную станцию разгружать вагоны с углем.  Было тяжело, но мы выдержали. В итоге искомые 50 рублей, кстати, первые деньги, заработанные мной, лежали в кармане. Именно столько стоил мотоцикл М-125, в простонародье «Кашка», который я присмотрел у одного знакомого чувака. Эту штуку назвать мотоциклом мог  человек только  с очень богатой фантазией.  Была рама, два колеса, а все потроха, в разобранном состоянии, были свалены  в два мешка. Человек клялся, что там находится все, до последней шайбы. Чел не обманул.
      Полгода, каждый день я сначала читал книжки, разного рода инструкции по ремонту, затем перешел к сборке двигателя. Особенно пришлось повозиться с коробкой передач,  регулировкой карбюратора, с  различными  прокладками, которые в большинстве своем пришлось вырубать самому из паронита, с поиском необходимых  герметиков. Всему приходилось учиться на ходу: находить нужные съемники, работать со штангенциркулем. Помог мне постичь все премудрости слесарного дела мой бывший учитель труда из моей первой  школы. Но оно того стоило: он, мотоцикл,  сначала чихнул, потом завелся. И я еще пару недель, особенно не насилуя машину,  доводил ее до ума. Покатался немного и решил, что надо двигаться дальше. Подкрасил, где мог, надраил до блеска и, особенно не надеясь, поехал на авто базар. Купили в первый же день за 120 рублей. Я стоял и смотрел, как он уезжает с деньгами в руках; радости не было, - одно опустошение. Прикипел я к этой маленькой машинке всем сердцем. Что дальше делать не знал. Денег было маловато.
     Пришлось опять вернуться к знакомому делу, - таскать по ночам  всякие грузы на товарной станции. Но долго это в этот раз не продлилось: мне повезло. Забирали в армию моего соседа, а у него была «Ява». Он ее  продавал, но, видимо, с ценой не разобрался, слишком много просил. Три раза возил ее на базар, но возвращался ни с чем, то есть с мотоциклом. Он хотел триста рублей, но мы сговорились на двухстах пятидесяти. Но и их у меня не было. Было всего сто восемьдесят. Условились, что остальные я буду постепенно отдавать его родителям.  Это была уже серьезная машина, и ее пришлось оформлять в Гаи. Но без «прав» номера не выдавали. Нужно  было получать права. Вот с этим-то и была загвостка. Заключалась она в том, что нужно получить медсправку.  Я знал, что не пройду глазника из-за моего дальтонизма,  и уговорил одного моего приятеля  из секции бокса, у него права уже были,  пойти со мной и пройти вместо меня. Боксеры народ отчаянный.  Риск, конечно, был, но для меня. Он бы в случае чего, смог бы просто убежать, - документы-то мои. А если бы я попался  на подлоге, то прощай права, как тогда казалось, на всю жизнь. Медицинская комиссия тогда была при ГАИ и врачи   сообщали все сведения о дальтониках, ставя, таким образом, крест на последующих попытках получить права. У нас все получилось. Врач не заподозрил подвоха, да и в кабинете свет был притушен. Всех остальных врачей я прошел сам. И вот, вожделенная справка у меня на руках. Теоретический и практический экзамены были сданы без осечек. Даром, что ли я заранее прикупил ответы по теории правил движения. Их продавали «жучки» прямо возле здания ГАИ. Мусора отворачивались. Ну, уж что-что, а закручивать вензеля на мотоцикле я умел с и  закрытыми глазами.
    Правила дорожного движения тех  времен  значительно отличались от, ныне действующих правил.  Например: приоритетом движения пользовались водители, находящиеся на «круге»; разрешен был поворот направо при красном сигнале светофора; не был запрещен обгон справа; не существовало восьмиугольного знака «Стоп» - это первое, что приходит в голову.
     Одним словом, у меня были «права», я получил номерной знак и мог на законных основаниях рассекать по дорогам и весям Узбекистана.
     Не буду больше заострять внимание на этой теме, скажу коротко: это  был  мой не  последний мотоцикл. Долго они у меня не задерживались. Были с коляской и без, одно и двухцилиндровые, с баком между колен и мотороллеры. 
               
                ОСЕННИЕ ХЛОПОТЫ
   Шел 1965 год. Жизнь в Ташкенте становилась все интереснее, город обретал только ему присущие краски. Мягкий климат, короткая зима, яркая весна,  жаркое лето и долгая золотая осень. Настоящее вавилонское скопление дружно живущих людей, различных национальностей, - все это только способствовало той  атмосфере праздника, которая  царила в уже забывшем военное лихолетье  городе.
     Девушки старались одеваться из «Березки», - серия магазинов торговли на валюту и сертификаты «Внешпосылторга» открывшиеся в Москве, Ленинграде и Киеве. Отоваривали нашу молодежь и польские туристы, бойко предлагавшие импортные тряпки в гостиницах и на базарах города. Не зря потом поляков назовут мировыми спекулянтами. Результатам была яркая, красочная палитра красиво и модно одетых людей, фланирующих в субботние вечера по центру. Вошли в моду мини юбки.  От женского пола было просто глаз не оторвать. Ребята дружно переоделись в нейлоновые рубашки и дакроновые блестящие костюмы. В дождливые дни весь город как бы обезличивался, - на всех были, в основном синего цвета, плащи болонья. На пляжах девушки стали носить раздельные купальники – бикини. Секретов  больше не осталось.  Жилось весело и сытно: на каждом углу можно было очень вкусно, что-нибудь перекусить. Слова дефицит в Ташкенте не существовало. Все знали, куда нужно обратиться за  нужной вещью. Если в магазинах и отсутствовали какие-то продукты, то домашние холодильники ломились от обилия еды.
     Но, чтобы весело жить, нужно много и успешно работать. У меня не получалось. Уволившись из слесарей-сантехников, я, по рекомендации папы, был принят в рабочие подсобного цеха при художественном комбинате. Работа была иногда тяжелая, но, в основном, нудная.  Натягивали покрытую левкасом (особая грунтовка) бязь на подрамники 60 на 90 сантиметров. Нужно было забивать не до конца гвоздики, потом их загибать,  прижимая материю к дереву, постоянно подтягивая бязь, чтобы не было морщин. За день нужно было подготовить сто подрамников.  Когда нет сноровки, то по пальцам себе молотком -  через раз. Сначала я выл от бессилия, потом приноровился. Но были и интересные вещи, которые запомнил на всю жизнь. Помню,  готовились к приезду в Ташкент премьер-министра Индии Бахадура Шастри. Мне и моему напарнику Николаю поручили наклеивать его фотографию, разделенную на полутораметровые полосы на огромнейший фанерный щит, размером 18 на 24 метра. Клеили простым клейстером. Тайна успеха заключалась в том, что фотографию необходимо было сначала обильно смочить и пропитать водой с лицевой стороны, затем перевернуть, смазать клеем, опять перевернуть и клеить на фанерную основу, постоянно разглаживая, чтобы не образовывались воздушные пузыри. Попробуйте провернуть такую операцию с бумагой, длиной 18 метров и шириной полтора, и ее не порвать. У нас получилось. Потому до сих пор помню.
     Зарабатывал я немного, прямо скажем, мало, - всего восемьдесят рублей в месяц. Но жил я дома на всем готовом и мне, худо-бедно, хватало. Поздней осенью, я распрощался со своим очередным мотоциклом и потерял так долго хранимую девственность.  Это произошло настолько обыденно, грязновато, без любви и просто увлечения, что сейчас,  даже вспоминать как-то неприятно. Поэтому здесь я лучше умолчу о том, как это все было. До этого я встречался с несколькими девушками, но дальше поцелуев и обнимашек дело не заходило. Причина была, видимо, в моей ненапористости, скорее робости, и бесперспективности,  как потенциального жениха. Простой рабочий, скоро в армию. Что от него ждать? Да и особыми вешними данными я не мог похвастаться: среднего росточка, чуть полноватый. После занятий боксом, постоянной сгонки веса, мне стало трудновато удерживать себя в форме.
     После скорой на руку  медкомиссии,  в военкомате нам объявили место и время сбора. 23 ноября зазвучали фанфары. Разбили нас на команды, построили и пешком через полгорода мы двинулись в сторону вокзала. Оказалось, что нашу команду отправляют в район Москвы, в полк связи. Постарался мой одноклассник Славка, у которого мать работала в райвоенкомате. Помогло и то, что школу я закончил с радиотехническим уклоном. Провожал меня один мой друг, -  Толян,  родителей я отговорил. На вокзале погрузили нас в обычный поезд. Мне досталось место боковое на третьей полке. Она была уже остальных, но спасало то, что там проходила труба отопления. Я за нее пристегивался солдатским ремнем (вовремя разжился еще дома у соседа) и было всегда тепло.  Поезд, хоть и был обычный пассажирский, но плелся медленнее черепахи, даже товарняки нас обгоняли.
     Вспоминается забавный случай. В Бузулуке мы стояли несколько минут, и один паренек из нашего вагона, побежал за спиртным. Его брат-близнец очень волновался, и не зря. Паренек не поспел к отходу состава. Думали, что он сел в другой вагон, но его не было. Офицерам, нас сопровождающим, это грозило приличными неприятностями. Мы помалкивали. Каково же было наше удивление и радость, когда мы увидели отставшего брата на перроне в Куйбышеве, куда мы добрались через девять часов. Он рассказал, что добирался на товарном вагоне, верхом на бревнах. Запомнился этот случай, еще потому, что у братьев была фамилия Хрущевы. Оба маленькие, полненькие, белобрысые.
     Неудивительно, что до Москвы мы добрались только на восьмые сутки.
     Выезжали из поздней осени, а приехали в настоящую зиму.  На перроне Казанского вокзала шел снег, поземка и было очень холодно. Если бы не офицер с голубыми петлицами и крыльями на погонах, то нашу гоп-компанию, одетую в старье, в пиджачках с чужого плеча, все стриженные под ноль, запросто могли принять за этап зэков. Нас посадили на пригородную «электричку» и мы отмотали назад в восточном направлении около тридцати километров,  до платформы «47  км». Там нас погрузили в покрытые брезентом  грузовики и через восемь километров мы были на месте, которому предстояло стать нашим домом, как тогда казалось,  на ближайшие три года. Стояла холодная декабрьская ночь. Вокруг был лес.

               

                СЛУЖБА
    По прибытии на «47 км» нас со Славкой разбросало в разные стороны. Он остался в городе  Раменское, там находился один из батальонов нашего полка, а я поехал дальше  в село Донино, где и стоял наш полк.  Правда,  не в самом селе, а рядом в лесу.
    На следующее утро, с места в карьер, начались солдатские будни. Подъем за 45 секунд, зарядка на морозном воздухе. Затем туалет, пришить свежий подворотничок, и на завтрак. Потом – развод на работы или на занятия, чаще на работы. Жили в казарме, кушали в огромной палатке, попутно строили себе столовую, а потом гаражи, а потом клуб, а потом штаб, а потом, а потом.                Восемьдесят процентов учебного времени, отведенного в первые шесть месяцев службы, мы строили, строили и строили. Заодно успевали ходить в наряды и в караул. Признаюсь, удивили украинские ребята. Удивили своим страстным желанием выслужиться, быть всегда на виду, первыми отвечать на вопросы и бежать исполнять команды. Если, а это бывало очень часто, твоим командиром являлся «хохол», то спокойной жизни не жди. Гоняли они нас, как сидоровых козлят. Я позже понял, что «хохлу» без лычек домой возвращаться нельзя, особенно деревенским. Это традиция, если хотите, образ жизни. В армию их провожали всей деревней. Старики говорили напутственные слова: «Не подведи, не опозорь честь отцов…» и все в таком духе. Вот они и рвали жилы, вернуться домой рядовым, без лычек, - равносильно позору. В противном случае, - почет и уважение, невесты крутятся вокруг. Сам председатель «колгоспу» руку пожмет, и все в жизни будет складываться как надо. Вот такие реалии. Ко мне в гости на первом году службы приезжали папа с мамой и папина сестра, - тетя Валя. Мне дали два дня отпуска. Я был счастлив,  соскучился.  Как-то раз, мы сидели за столом, обедали, я возьми и пожалуйся:
     - Все бы хорошо, да вот хохлы заедают.
      За столом на мгновение возникла пауза, неловкость, но потом все продолжалось, как прежде. Позже мама пожаловалась, что, когда я ушел, тетя Валя, устроила ей форменный скандал:
       -   Кого, она воспитала?
        - Как могу я своих соплеменников называть хохлами?             «Воспитала настоящего кацапа», -  таков был ее вердикт. 
         Я же действительно не чувствовал себя украинцем. Русский мальчик из Ташкента. Хотя я всегда был смуглым, и меня принимали за татарчонка. Но это я в папу такой. Если в Ташкенте он надевал тюбетейку, то к нему узбеки обращались по-узбекски.
     В апреле в Ташкенте произошло землетрясение. Тех солдат, у которых пострадали дома, отпускали в краткосрочный 10-дневный отпуск. В нашем доме было все в порядке, даже новых трещин не появилось, и папа решил схитрить. Нам проводили газ, и он разрушил старую печь-голландку.  Вызвал комиссию из военкомата, но те не повелись и посоветовали восстановить печку своими силами, а сын пусть служит.
       К середине лета мы сдали экзамен на классность и из учебного батальона были распределены в боевые подразделения. Меня выучили на радиста, - это морзянка, плюс печатание на машинке. Мне это дело сразу полюбилось, и я сдал сразу на второй класс. А еще в «учебке»  я вспомнил старое и открыл секцию бокса. Ко мне на тренировки ходили в основном «старички» из боевой роты и несколько салаг  моего призыва. Как это сейчас ни звучит  странно, но в нашем полку даже намека на «дедовщину» не было.  Был вопрос простого уважения старослужащих и некоторые границы, этического порядка, которые следовало неукоснительно соблюдать. Но мои занятия боксом в моих отношениях со старичками разрушило и эти преграды. Когда нас распределяли по должностям в боевой роте, меня отвел в сторону старшина роты. Ему самому дембель был через пару недель, Он мне предложил отправиться служить в Москву в штаб авиации Московского округа на Ленинградском проспекте, во взвод радистов, откомандированных туда из нашего полка. Как бы в знак благодарности за ту «сладкую» науку, как ее называют американцы,  которой я старался его обучить. Такое предложение было верхом мечтаний.  Прощай лопата, шагистика и тревоги с пятнадцати километровыми марш бросками в полной амуниции.  Прощай ежедневные стояния на плацу, выслушивая, как командир полка распекает своих подчиненных, даже замполита, Героя Советского Союза, - боевого летчика, подполковника Собковского. Прощай, как оказалось, постоянное недосыпание и неутихающее чувство голода.
   В Москве действительно все было по-другому. Нас было двенадцать человек, разделенные на три смены: с восьми, с четырех и с двенадцати ночи до утра. Все салаги, такие как я ходили в ночь. О боевой работе распространяться не буду, но она особенно не тяготила. Время тянулось медленнее, когда нечего делать. Начальства особенно не чувствовалось, - старшина-сверхсрочник,  в свое время побывавший на Кубе в разгар кризиса и старлей, озабоченный больше, как выиграть у старшины в шахматы, чем нашей дисциплиной.  В шесть вечера они хватали манатки, назначали старшим первого попавшегося на глаза  солдата , - и были таковы.  Среди нас, срочников, не было даже ни одного  ефрейтора, - все рядовые. Дисциплины не было до такой степени, что один из наших «старичков» набрался наглости и при помощи своего друга, штурмана «Аэрофлота», слетал на три дня домой в Красноярск. Мы, естественно, прикрывали. На вечерней поверке на его фамилию орали: «На смене». В свободное от смен время мы ходили в ЦСКА на хоккей. В форме нас пускали без билетов.  Переодевшись в спортивное, по вечерам бегали по ночной Москве, добирались до стадиона «Динамо», возвращались назад и в «Петровском парке» в маленькой забегаловке ели пельмени со сметаной и пили по кружечке бочкового пива.  Иногда, в гражданке,  просто гуляли по Москве.
     Несколько раз нас вызывали на учения, летом и зимой. Было интересно. Какое-то разнообразие в повседневной текучке.  Особенно запомнилась двухмесячная подготовка к воздушному параду летом 1967 года.  Меня определили в экипаж подвижной радиостанции на базе грузовика ЗИЛ-157. Мощнейшая была машина. Нашей задачей было, получив определенный сигнал на какое-то время зажигать дымовые оранжевые шашки. В это время над нами пролетали истребители МИГ-21 и тяжелые транспортники. Парад должен проходить в Домодедово и наша точка, расположенная у деревни Шахлово,  поблизости от города  Серпухов, была первой на маршруте самолетов.  Следующая, ближе к Домодедово, была в 5 километрах от нас. И так далее до аэропорта. Для летчиков,  идущих на большой скорости, наши дымы превращались в сплошную полосу и выводили их прямо над правительственной трибуной.
     Где-то, через неделю после начала нашей работы, а мы окопались прилично три палатки, автомобиль с антеннами, посыпанные песком дорожки, отделанные дерном, - к нам пожаловала делегация местных мужиков: узнать, что, мол, роем? Почему оранжевый дым? И все в таком роде. Капитана – нашего старшего не было на месте, сержант, воды в рот набрал. Тогда наш водитель, Колька Рыбкин из Оренбургской области, сквозь зубы, так:
     - Понимаете, мужики. Тут такое дело. Сами думайте. Уран тут нашли.
      Сказал, повернулся и пошел в сторону. Пошутил, так сказать.
     Результатом этой шутки был «международный» конфликт.  Мужики поверили и один из них даже надумал продавать свой дом и уезжать с поганого места,  куда подальше. Приходили через пару дней, еще люди и им пришлось рассказать правду, зачем мы здесь и, что делаем. Кольку поймали и изрядно поколотили. Этого мы стерпеть не могли. Прямо ночью, сорвав антенны, мы приехали к обиженному мужику. Капитан пошел разбираться. Мы ждали в машине. Минут через двадцать выбегает из дома местный мальчуган и жестом зовет нас в дом. Оружия нам не выдавали, так, что мы, намотав ремни на руки, пошли в дом. Но первое оказалось излишним, - в горнице стоял пир горой, дым коромыслом.                Конфликт был исчерпан. Так мы подружились с деревней.
       Чуть позже, дней через пять, Колька, деревенский парень, заметил на дереве нечто. Этим нечто оказался пчелиный рой, вылетевший из улья. Для меня рой, и рой, а для Кольки, - возможность подработать. Он полез на дерево, обернул пчел своей гимнастеркой, не обращая внимания на укусы пчел, проверил на месте ли матка, слез на землю и побежал продавать  в деревню свою добычу.
     Были еще посещения пионерского лагеря, танцы-обжималки с пионервожатыми и воспитательницами. Все было весело и было все.
        Так пролетели полтора года. Вот и я через несколько дней стану «старичком».  Но дослужить спокойно мне не пришлось. Вышел закон, по которому единственного сына при пенсионерах родителях  запрещалось призывать в армию, а тех, кто уже служит, - демобилизовать досрочно. В полку быстренько просчитали ситуацию и вызвали меня дослуживать в полк, в лес под Раменским.
   Дело было в том, что по давно заведенному порядку, всех «москвичей» за пару месяцев до увольнения в запас  вызывали в полк и давали так называемую «дембельскую» работу. Солдаты сбивались в группки, брали «аккорд» и, не разгибая спины, старались закончить работу как можно быстрее. Я же был в этот раз  один в таком положении и мне не могли поручить строить дорогу. Но выдумали. Они знали, что я могу писать плакаты, владел чертежными перьями и карандашами. Короче поручили мне переоформить «Красную комнату» в клубе. 
     Мама писала, что все необходимые документы она уже сдала в военкомат. Оставалось ждать, когда провернется неторопливое колесо бюрократической машины. Поэтому я особенно не торопился с окончанием работы в клубе. Потихоньку писал особо трудоемкие тексты Присяги и «Моральный кодекс строителя коммунизма», всего и не упомнишь, но работы было много. На виду оставлял кое-что, создавал видимость. Замполит поторапливал, говорил, что не успею, но я понимал, что он придумал мне еще какую-то работу. Но я гнул свое.
     О том, что пришли мои документы, я узнал день в день. Мне по секрету сообщил штабной писарь, мой земляк из Ташкента. Начальство, - молчало. Замполит забежал в клуб на следующий вечер и ахнул от неожиданности. «Красная комната» была готова. Я вытащил из загашника и развесил все свои работы. Он, было, заикнулся о том, что некому, кроме меня, говорил что-то, о том, что надо еще сделать.   Я его перебил, что никогда себе не позволял,  назвал по имени отчеству и сказал, что я в курсе, что мои документы пришли еще вчера и мне пора домой. Он крякнул, матюгнулся и ушел. Через три дня я уже был в Москве, покупал подарки маме с папой и себе, очень модное тогда,  джерсовое пальто. У меня оставалось еще немного деньжат, и я переоформил с доплатой мой солдатский проездной на поезд на билет на самолет. На следующее утро, 8 марта 1968 года я смог, наконец, вздохнуть,  воздух родного  дома. Моя служба длилась два года, три  месяца и пятнадцать дней, - потому что год, будь он проклят,  был високосный.  Но в тот момент  я не знал, что военная форма мне очень скоро опять пригодится.

                ЧУЖОЙ ГОРОД
     Когда я улетал из Москвы, была ранняя весна, но скорее, поздняя зима. Вокруг поля были покрыты старым, серым  лежалым снегом. Дни стояли хмурые, зябкие, не зря говорят: «Пришел марток,  – наденешь пару порток». Так, что  моя обновка – джерсовое пальто, отправилось ждать лучших времен в солдатский рюкзак, благо не мялось, а я в бушлате и солдатской форме поспешил в Домодедово.
     Домой прилетел рано утром, меня никто не встречал. Мама и папа, естественно,  обрадовались. В то время со связью было туговато, телефона дома не наблюдалось, а со всякого рода телеграммами,  я не стал заморачиваться,  короче, я свалился, как снег на голову.
      Первые дни пролетели, как во сне: встречи дома, с друзьями, но постепенно новизна пропадает, все занимаются своими делами, и ты остаешься один на один со своей главной мыслью: что же дальше делать?
     Но это могло подождать, а пока самое время было насладиться свободой, молодостью, ташкентской весной, бушующей вокруг. Когда я уезжал в армию, то оставил родителям немного деньжат, вырученные от продажи мотоцикла. На первое время хватит. Хватило даже на подержанную «Вятку». Я опять был на колесах, хотя я и не любил, когда между ног не было бака. Мотороллер, - это такой суррогат-заменитель. Но на первое время пойдет.
      Из всей нашей компании доступен был только Юрка, он призывался на год раньше меня и околачивался в Ташкенте уже с осени и работал на полставки в каком-то НИИ.  Он был мастером на все руки, разбирался в радиоделе и носил кликуху, - Ученый, - созвучную с его фамилией.  Мишка Зильбер, с которым мы путешествовали по Иссык-Кулю, в армию не пошел, потому, что Зильбер, папа отмазал, и за это время успел жениться, то есть  был недосягаем. Еще один наш дружок, Игорь Гороховский, - Горох по-нашему, но так звал его только Юрка, -   несмотря на все усилия его матери,  в армию все же загремел в один год со мной, но попал на флот подводником, а там служили в то время на год больше, чем Советской Армии. Так, что ждали его приезда лишь следующей осенью. Был еще Яшка – Янкель. Но он воспитывал своего второго ребенка. Ему было не до нас.  В армии он тоже не был, хотя подозреваю, что был бы рад там оказаться: но его  отбраковали. Людей забирали в армию, начиная от определенного размера и «Янкель» не вписался. Он был ростом 149 см, ходил в туфлях на высоченных каблуках и подкладывал внутрь еще свернутые куски газет. Человечек был отменный, без комплексов, веселый, неунывающий,  всегда с кучей анекдотов во рту.  Нам его не хватало.
      Получалось так, что наша дружная компания развалилась и, на какое-то время, мы с Юрой-Ученым остались вдвоем. Но изменилось не только это.
       Неузнаваемо изменился сам город,  он бурно расстраивался. Повсюду кипела стройка. Возникли новые кварталы и целые районы.  Все давно забыли о ночных субботних гуляниях, изменился ритм жизни, отношения между людьми. Народ ходил хмурый, спешил по своим делам, не глядя друг на друга. Не стало того центра, по которому мы так любили побродить.  Землетрясение его разрушило. От ГУМа осталась только внешняя стена. Пустыри, – на месте «Искры»,  «Молодой гвардии» и цирка. Самые большие разрушения произошли на Кашгарке - районе, где селились в основном евреи и эвакуированные во время войны беженцы - он был  разрушен полностью. 
      Но главное, не в этом. Изменился дух города. По вечерам он буквально вымирал. Исчезла та атмосфера праздника, что царила в Ташкенте до землетрясения. И причиной этого не мог быть катаклизм. Через несколько месяцев я понял, в чем дело. Но для этого мне необходимо было попасть в больницу.
     Люди, которые пережили землетрясение и жили здесь все это время,   не так остро ощущали произошедшие перемены. Они происходили у них на глазах и были растянуты по времени. Для меня же  все, что я видел, было сравнимо с шоком. Рушился прежний мир. Я вернулся в свой, но уже чужой город. Самой большой потерей для меня стало исчезновение моей «малой Родины»: совсем не стало улицы Мало Госпитальной, и, со слезами на глазах, я увидел, что нет больше моего дерева.
      Я вспомнил, как, еще мальчишкой, спросил у старика-узбека, жившего неподалеку, сколько лет этому дереву. Он, щупленький сидел на корточках у  ворот своего двора, кутался в чапан и щурился на заходящее летнее солнце. Потом раскурил свою козью ножку, подумал и ответил:
     - Не знаю, сынок. Помню, когда я маленький был. Мы на него  за тутовником лазили. Вкусный был. А дерево? Он тогда тоже  такой же большой был. Трудно  наверх залезть.
      Теперь же, на месте нашего, такого уютного дворика,  проложили широкий проспект.  Потеря была невосполнимой, меня лишили части моей сущности, как если бы не стало кого-то из  близких и дорогих мне людей.  Лишили  того, что я так любил и, что приходило мне во снах. И я многое в жизни отдал бы за возможность в старости поговорить  с мальчишкой о возрасте моего дерева, моего любимого шершавого и гордого тутовника, даровавшего нам прохладу в летний зной, сладость своих плодов, радость своего общения в минуты слабости и мальчишеских сомнений.
      В Ташкенте стало плохо с пивом. Нет, конечно, пиво можно было купить, но это не значило, что его можно пить. Ценилось пиво только 6-го пивзавода, как бочковое, так и бутылочное. В магазинах взять это пиво было проблематично, - его сразу разбирали. Правда иногда мать Юрки , работавшая продавщицей в 1-ом Гастрономе на улице Карла Маркса, нас баловала, но редко.  Мы наладились ходить в буфет на шестом этаже в гостинице Россия. Там буфетчиком работал мой одноклассник по второй школе.        Интересно,  но так получилось, что в моем классе учились два парня – бухарские евреи, и оба, после школы, устроились в торговлю: один вот в этот буфет, а второй торговал с бочки, то квас, то пиво, - что нальют. Я как-то его встретил, выпил кружечку кваса. Мы разговорились.:
     - Слушай, Жора, ты же знаешь, я только из армии вернулся. Вот подыскиваю себе местечко. Сижу у папаши на шее. Надо где-то работать. Вот ты, например, сколько здесь зашибаешь?- Он помялся, потом ответил:
      По-разному бывает. Скажем, с бочки кваса на недоливе, я не разбавляю, у меня остается до двадцати рублей. Бочку продаю за три дня. А вот, с бочки пива, - тридцать пять, и уходит  она, в хороший день, -  за день.-  Подумав, продолжил:
     - За налив, - надо отсегнуть, что кваса, что пива. Водиле, - за привоз. Хозяину, есть у тебя товар, нет, товара – пять рубликов в день, а вынь, да положь. Так, что, крутиться приходится. А так, считай,  рубликов пятьсот в месяц набегает.
     Я задумчиво покачал головой:
     - Да, брат, непростое это дело. А так, для интереса, а сколько бочек в конторе у твоего хозяина? Он пошевелил губами, посчитал на пальцах, и говорит:
     - Больше трехсот, будет.
     Ответ меня шокировал:  в конторе триста бочек.  Что дает полторы тысячи ежедневного навару этому упырю-хозяину.             Денежный вопрос у меня стоял остро, и я даже подумывал, не податься ли и мне в «пивники», но отбросил эту мысль, как неприемлемую: не смогу, стыдно будет. Я хоть и Яковлевич, но в торговлю меня не заманить.
     Я так долго и подробно рассказываю вам о пиве, что можно подумать; у чела больной вопрос. Уверяю вас, это не так. Просто такие мелкие подробности помогут мне более полно рассказать о том, как и чем, жило в мое время молодое поколение в этом жарком среднеазиатском городе.  О пиве могу продолжить. Когда в казахском городе Чимкент чехи построили пивной завод, мы стали ездить за «Чимкентским» в приграничную деревню Черняевку.  А в это время кто-то из нас отправлялся на мотоцикле за шестьдесят километров в село Чиназ, - на берегу Сыр-Дарьи. Там был рыбный базар, где можно было купить аппетитного  жереха, леща или сома, вяленых, или холодного копчения.  А если повезет то и усача. Из Муйнака на этот базар, правда редко,  привозили даже черную икру аральского осетра-шипа.

                В ШУТКУ И ВСЕРЬЕЗ
      Однажды вечером в субботу… Хотя, нет, это точно было в субботу 20 апреля 1968 года, в канун Пасхи, мы с Ученым поднялись на шестой этаж гостиницы «Россия». Алик, мой бывший одноклассник, дал нам знать, что у него есть бутылочное пиво шестого завода, причем, не какое-то там «Жигулевское, а «Московское». Это был лучший сорт пива, что можно было найти в Ташкенте. Планов на вечер у нас особых не было, но был отличный копченый лещ, и мы решили посвятить этот вечер Бахусу.
     Где-то ближе к одиннадцати часам, Алик засобирался домой, прикрыл свою лавочку и перед уходом попросил нас убрать пустые бутылки и стаканы под прилавок, короче, оставить после себя бар чистым. Распрощались, а мы продолжали травить армейские байки. Все было здорово, вот только бегать в туалет приходилось на первый этаж.
     Закончили мы за полночь, воздав должное наступившему празднику, и спустились на первый этаж, в гостинице стояла тишина, но, оказалось, что не только мы отмечаем наступление церковного праздника. 
     В холле мы разделились: я пошел последний раз отметиться в туалет, а Юрка  вышел из гостиницы. Я отсутствовал всего несколько минут, но за это время произошли события, которые круто поменяли нашу размеренную жизнь. Выйдя из здания, я увидел, что мой друг спустился с лестницы и стоит на площади перед гостиницей, а неподалеку от него, о чем-то громко спорят двое: мужик, - лет сорока, невысокого росточка, полноватый, и миловидная девушка.
      Дальше все завертелось с невероятной быстротой. Мужик бьет девушку по лицу, Юра подходит к ним, и тоже получает оплеуху. Но не надо забывать, что, хотя Ученый – человек спокойный и неагрессивный, но росточку в нем,  как минимум метр восемьдесят пять.  Юрка  загребает мужика, просовывает его голову себе между колен и начинает размеренно бить того ладошкой по заднице, приговаривая: «Нельзя бить женщин по лицу.  Я сбегаю вниз и стараюсь их растащить. Из гостиницы выбегает еще одна милашка,  и, при виде этого неприглядного действа, начинает неистово визжать.  Из пристроенного к гостинице здания выбегают мусора в количестве двух штук и хватают меня за руки. Юрка  куда-то исчез. Все, кино закончилось. Время опять потекло в привычном темпе.
    В опорный пункт милиции мы пришли вчетвером, не считая мусоров.  И тут, я с ужасом начинаю понимать, как круто я попал. Напротив меня, скрестив длиннющие ноги,  на табуретке восседала сама  Эдита Станиславна  Пьеха. Составляли протокол, и я узнал, что девушка, получившая от мужика кулачком в лицо, работала костюмершей певицы, помню, ее звали Верой, а мужичок, которого Ученый отхлестал так унизительно по жопе,  был Александр  Броневицкий, – пьехин муж, композитор и Верочкин, мягко говоря,  ревнивый обожатель. Последнее, было следствием наших с Юркой  умозаключений, основанных на обрывках фраз, подслушанных им во время скандала парочки. Но надо отдать им должное, они меня не обвиняли, просто повторяли, что я был вместе с тем, вторым, который бил и  убежал. Комнатка опер пункта располагалась на первом этаже и дверь выходила на тротуар,  впритык с трамвайной линией. Возможно,  меня могли бы отпустить, что маловероятно, но вдруг, минут через сорок, открывается дверь, просовывается Юркина голова  и он так удивленно:
     - А, вот ты где,  а я тебя потерял.
      Мусора быстренько усадили его рядом со мной, и, выяснив у Ученого, кто он таков,  закончили писать почти готовый  протокол. Потерпевшая сторона, поставив свои царственные подписи,  удалилась восвояси. А нас отвезли в КПЗ.
               

                ЗДРАВСТВУЙ ФОРМА
     Была глубокая ночь. Нас водворили в камеру. Заперли. После выпитого пива голова немного гудела, но не фатально.  Ближе к утру, часов в шесть, открылась дверь, просунулась голова мусора, оглядел нас  и поманил меня пальцем. Я вышел. Он начал с места в карьер:
       - С каждого по пятьдесят рублей и вы дома. Нужно до десяти часов –  в десять придет начальник и ничего не получится. Придется вас оформлять.
       Денег не было.    Я спросил, нельзя ли сбегать домой за деньгами. Он просто, так:
     -  Беги, деньги принесешь за двоих.  Иначе нельзя, но успей до десяти часов,  а то  будет плохо всем.
       Я направился сначала к Юрке домой, разбудил его отца, Васю, иначе мы его не звали, да и не знал я его отчества.  Вкратце рассказал приключившуюся с нами историю. Он похмыкал, наверное, еще не отошел после вчерашнего застолья,  и решительно сказал:
    -  Не дам ни гроша. Пусть сидит,  говнюк.-   Я все понял,  иного  я и не ждал, у Ученого всегда были непростые отношения с отцом,  и помчался домой - переодеваться.
     Дома, я быстренько рассказал родителям, что произошло и, что я пришел переодеться и взять все необходимое: мыло, пасту, зубную щетку и полотенце. Пока мать собирала, я переоделся в солдатскую форму, взял бушлат и пошел в КПЗ. Про деньги я родителям ничего не сказал, - было стыдно. Я ведь еще не работал, а тащить из дома по дурости, хоть и чужой, сто рублей было бы не правильным.
      В КПЗ я не опоздал, сказал, что денег родители не дали. Мусора не удивились. В понедельник  в  десять часов за нами пришел «воронок» и отвез нас в районный суд.  Не скрою, у меня теплилась маленькая надежда, что меня отпустят, ведь в протоколе написано, что я ничего не совершал.  Но какой я был наивный. Суд был не то, что скорый, - мгновенный. Нас ввели в зал, где за столом сидела пожилая женщина. Открылась боковая дверь, оттуда вышла девушка с пачкой бумаг. Подала первой несколько листов, назвала наши фамилии и сказала: «Мелкое хулиганство». Судья, не взглянув на содержимое бумаг, поставила свою подпись, подняла голову и скучно так, обыденно  произнесла: «Пятнадцать суток». Нас вывели из зала суда и посадили в клетку.  Это был мой первый и, хотя и говорят «не зарекайся от суммы и от тюрьмы», надеюсь, последний опыт в общении с советским и российским правосудием.
     Да, не повезло нам. Если посчитать, то один из знаковых, широко и обильно отмечаемых праздников того времени, а их было три: Новый Год, 7-е ноября и 1-е мая,  придется провести за решеткой.  Эту проблему нужно каким-то образом решать и непременно решить. Эта мысль засела в голове и  не давала покоя буквально с первых минут  нашего пребывания в месте отбывания наказания. Это был обычный, закрытый с четырех сторон, узбекский двор без единого деревца, полностью  заасфальтированный. Бараки были одноэтажные, глинобитные. Двери толстые, деревянные, запирающиеся на ночь на навесные замки. Окна зарешеченные.
      Нас привезли в середине дня, весь контингент уже был отправлен на работы. Поначалу нас хотели до утра запереть в камеру, но начальник заведения, - пожилой узбек-подполковник, распорядился, чтобы мы навели порядок в его кабинете и других служебных  помещениях. Пока мы  мыли полы и стекла окон, пришло решение нашей проблемы. Закончив убирать очередной кабинет, я обратился к подполковнику, не хочет ли он обновить огромное количество различных плакатов и наглядной агитации, которая без всякой системы, было развешано на стенах кабинетов. Идея  пришлась ему по душе, и я, в общих чертах,  рассказал ему, как я вижу новое оформление Красного уголка, сказал, что мы сможем переписать все тексты Уставов и Кодексов и наглядной агитации, предназначенной для «сидельцев». Не откладывая дело в долгий ящик, на машине начальника мы, с его замполитом, поехали и закупили все необходимое: листы ватмана, кисти, гуашевые краски, чертежные перья и тушь различных цветов. Карандаши и линейки нашлись в его хозяйстве. Да, я забыл сказать, что мы получили его обещание отпустить нас досрочно, до первомайских праздников, если ему понравится то, что мы сделаем.
     Времени было мало. Всего восемь дней.  Рапидографов с набором чертежных шрифтовых линеек тогда в Союзе еще не знали, приходилось использовать чертежные перья и полагаться на твердость руки. С ученым набросали примитивные эскизы и распределили обязанности: он занимался подготовительной работой, рассчитывал количество строк и размечал листы ватмана, гуашью наносил подобие рамок. Мое было писать тексты, Ученый этим не владел. Мы посчитали,  чтобы успеть к сроку, в день надо делать не меньше четырех работ. Шла настоящая гонка, и мы видели, что не успеваем. Но к 28 апреля, мы сделали много. Начальник ходил, ухмылялся, хвалил, ему нравилось. Но отпускать нас не собирался, оставалось еще много работы. И тут нам несказанно повезло. Вечером 28-го апреля привезли нового зэка, моего старого знакомого еще по работе в мастерских Художественного Фонда. Теперь он работал художником-мультипликатором на киностудии  Узбекфильм. На следующий день мы работали уже втроем, и начальник сразу заметил, что заполучил настоящего профессионала. У Феликса, так звали нашего нового компаньона, впереди был полный  пятнадцатидневный срок и он с радостью взялся закончить без нас начатое дело. Ведь все же  это лучше, чем мести улицы или перебирать гниль на овощной базе.  Подполковник свое слово сдержал;  утром 30-го вернул нам наши паспорта и отпустил нас на все четыре стороны. Мы разбрелись по домам, Юрка  собирался выяснять свои отношения с  Васей, а моей главной заботой было отмыться поскорее от преследовавшего меня запаха отвратительной пищи, дуста и тюрьмы. Я забыл написать о вшах. Они поселились на мне в первый день  пребывания в бараке, и избавиться от них можно было,  только сменив одежду. Слава Богу, что это были простые вши, а не те маленькие твари, что так любят селиться у вас в паху. Так, что прощайте  навсегда мои гимнастерка, штаны, бушлат и сапоги. Даже портянки пришлось выбросить. Прическа после армии у меня была короткая, хлопот не должна была доставить, но я все равно постригся под ноль. Везде.

                ЛЕТО. БЕСПОЛЕЗНЫЕ ХЛОПОТЫ
     Южное лето  вступало в свои права. Постепенно я вписывался в новые реалии местной жизни. Совместное девятидневное «приключение»   сблизило нас с Юрой. Мы  гоняли по пляжам, кадрили девчонок, помогали Гере с перезаписью пластинок.
     По вечерам, в Вечернем тупике собиралась маленькая банда на мотороллерах, и мы, потягивая пивко, пели под гитару Ученого модные тогда песни Окуджавы и Кима,  Визбора и  Городницкого.  До сих пор помню:
                Кожаные куртки, брошенные в угол,
                Тряпкой занавешенное низкое окно,
                Бродит за ангарами северная вьюга,
                В маленькой гостинице пусто и темно.
               
     А  иногда, посадив сзади по девчонке, гонялись друг за другом по нашим узеньким улочкам, обливаясь водой  или кидаясь кусочками глины.
     В июле в местной газетенке я наткнулся на объявлении, что  в Ташкенте организован прием на Ульяновские полугодичные курсы повышения квалификации, по профессиям, среди которых значилась и профессия бортрадиста, гарантировавшие трудоустройство в ГВФ. После армии у меня было удостоверение и значок  радиста первого класса. Причем, службу я проходил именно в ВВС. Я решил попытать счастья. Приехал по указанному адресу, показал документы о классности и написал заявление. Надо было еще справку с места работы, ее заменил военный билет, и медицинская справка. Тут я подстраховался, у меня уже был опыт с получением «Прав».   Офтальмолог и в этот раз не заметил подмены. Справку я получил. Потом был экзамен по профессии, тут я совсем не волновался, и прошел на «отлично». Через пару дней получил документ о зачислении слушателем «Курсов» и должен был прибыть в Ульяновск к 10 августа. Отец не был  особенно против моего решения, лишь поворчал, что-то об институте и, что  трюк с офтальмологом мне еще аукнется. Мама просто расплакалась, - опять предстояла разлука. Но она ошибалась, повод для расстройства предстоял другой.
      До отъезда оставалось еще пару дней, и мы, как обычно, вечером сидели на своих отдыхающих «конях» и обсуждали наши проблемы. Мимо проходили две знакомые девчонки, и мы с Юрой предложили им подвести их домой. Они с радостью согласились. Топать им было прилично.  Я завел «коня», она уселась сзади. Ее звали Люда, и мы были немного знакомы, Мы учились в одной школе, но она была из другого класса, а их было великое множество. Так, что многих знаешь только в лицо.   Я примерно представлял дом, где она жила. По дороге я узнал, что она студентка, перешла на  четвертый курс в «Политехническом». Настроение у меня испортилось, я опять вспомнил, сколько лет я уже потерял. Ехали по узеньким знакомым улочкам, я повернул направо, дорога впереди меня была темной, - освещение не работало.  И тут, через несколько метров, я почувствовал, что переднее колесо моего коня проваливается куда-то вниз. Я пытался затормозить, но безуспешно. Скорости почти не было, и я буквально шагом повалился куда-то в черноту.
     Очнулся я от звука голосов нескольких человек. Люда стонала. Они пытались вытащить ее из ямы. Потом подняли меня. Стояла черная южная ночь. Я ощупал себя, - вроде ничего не сломано. Приехала «Скорая  помощь» и Люду увезли с переломом ноги. Люди, которые нам помогали, оказались работниками милиции, русские, и жили в этом же переулке. Спиртным от меня не разило, что  и предопределило их отношение ко мне. Они на «козлике» отвезли меня домой,  пообещали, что с мотороллером ничего не случится, - поднимут и поставят его у себя во дворе. Было три часа ночи, значит, я провалялся без сознания больше трех часов. Да, еще попросили меня утром зайти в отдел и  написать заявление о том, что случилось. Дело в том, что яма, в которую мы попали, на самом деле была строительным котлованом. Там был уложен П-образный перевернутый  железобетонный коробом, а внутри  находились две огромные, тоже бетонные  трубы. По закону, стройплощадка должна была  быть огорожена  и освещаться в ночное время. Люда, при падении, ударилась ногой о край желоба, мотороллер стоя застрял между осыпавшейся стеной котлована и  коробом, а я упал на правый бок, ударившись о ближнюю трубу. Если бы я ехал быстрее, то все это писать было бы некому.
     Домой я явился весь ободранный, лицо в ссадинах и грязный. Как мог, объяснил родителям, что произошло, умылся и завалился  спать. Проснулся в шесть утра от нестерпимой боли в правом боку и в пояснице.  Папа побежал в соседний дом и вызвал «Скорую». Врачи повезли меня в новый корпус Института неотложной помощи, который построили уже после землетрясения. Папа поехал со мной.  В приемном покое  долго не могли определить,  куда меня поместить. Стоял вопрос: в хирургическое отделение или в травматологию.  У меня взяли анализ крови, но им был нужен анализ мочи, чтобы увидеть,  нет ли у меня кровоизлияния в правой почке. У меня долго не получалось, тогда с помощью  катетера   выяснили, что крови в моче нет.  Надобность в срочной операции отпала, и меня определили все равно в хирургию. В травматологии не было свободных мест.
     В палате лежало пять мужиков, шестая койка было свободной. Один парень, лет тридцати, открыл глаза и сказал:
     - О, хлопэць, тебе повезло, только бельишко  сменили. Помэр, дядьку  Игнат.
     Но мне было наплевать. Я был без сил,  еще в приемном покое, когда выяснилось, что операции я избежал, меня обкололи всяким обезболивающим и снотворным. Мне поставили капельницу, и я провалился в глубокий сон. Проснулся вечером, опять уколы и капельница.  Через пару дней, чтобы успокоить боль, мне уже хватало  горячей грелки под правый бок.
     Острое состояние постепенно уходило, я стал  больше  общаться с моими соседями, выходил побродить в коридор и на лестницу,  покурить. Большинство больных моего отделения говорили по-украински. Из окна я видел что, прямо напротив больницы разбит большой палаточный городок. Мне сказали, что это городок украинских строителей. В моей палате тоже были одни украинцы с колотыми и резаными ранами, жители этого городка.
   Тогда-то я и сообразил, отчего так изменился наш город. Его изменило не землетрясение, а понаехавшая со всего Союза, не имевшая у себя дома ни кола, ни двора, шантрапа, погнавшаяся за длинным рублем. Представьте себе, поехал бы, в  неведомо  какие условия, за тридевять земель, человек, крепко стоящий на ногах у себя на родине. Они селились компактно в городках, носивших имена мест, откуда они приехали; в городках, где  в быту царили свои,  почти воровские порядки. За эти несколько лет, что они находились в нашем городе, глядя на них, подражая им, подросла окрестная молодежь. Строители  были столь многочисленны, их влияние, - столь сильным, что наш веселый, мирный, ласковый город на смог переварить, налета этой саранчи.
    
                НАЧАЛО ПУТИ
     Продержали меня в больнице двадцать дней. Бок почти не беспокоил, но выяснилось, что у меня сломаны кисти обеих рук и срослись неправильно. С внешней стороны образовались уплотнения, которые вызывали острую боль при попытках сжать кулак или пальцы. Юра мне помог притащить и с помощью домкрата выправить приплюснутую к сиденью переднюю часть мотороллера. Мы его кое-как обслужили, подкрасили, где надо и отвезли на базар. Я остался без колес. Но в моем нынешнем положении мотороллер для меня был бесполезен.
     Нужно было, что-то решать. Курсы бортрадистов провалились вместе со мной в котлован, я пропустил начало занятий. Да и не о какой морзянке речь не могла больше идти, - руки меня не слушались. Меня выручила жена моего крестного – Надежда Ивановна. Она работала секретарем ректора ташкентского иняза и предложила попробовать устроить меня в лабораторию технических средств обучения, сокращенно ТСО.
     Заведующий  лабораторией, Михаил Семенович, сначала принял меня довольно сухо, но когда выслушал мою историю, как-то подобрел и взял меня на работу с испытательным сроком на два месяца. Причину его внезапной ко мне доброты я узнал позже, когда познакомился с сотрудниками лаборатории. Всего на трех факультетах работало человек пятнадцать, и половина из них были в той или иной степени калеками. Сам  Михаил Семенович знал, что у него лейкемия, у заведующего на французском факультете, - был одна почка, у моего соседа по кабинету, - было полжелудка, были хромые и горбатые. Так, что мое состояние полу-калеки пришлось как нельзя кстати. Первое время, я не мог одной рукой повернуть ключ английского замка. Приходилось зажимать его между двух ладошек, и тогда он поддавался. Первые три месяца я трудился в поте лица, - ставил магнитофонные записи студенткам. Ребят можно было по пальцам пересчитать.
    Постепенно руки переставали меня доставать, я уже довольно успешно управлялся не только с ключами, но и с более тяжелыми и сложными инструментами. Так, что, когда пришло время выбирать, кого посылать с аппаратурой лаборатории на хлопок, - выбор пал, естественно на меня.
     Выехали мы на автобусах рано утром и, часам к трем, добрались до места. Выгрузили нас можно сказать, в чистом поле. Три барака, вокруг хлопковые поля Местные власти подвезли допотопный бензиновый генератор и мне, как представителю технической стороны  среди гуманитариев, пришлось налаживать свет в этих бараках.  Я провозился часа два, и мои усилия увенчались успехом. По сути – это был простенький мотоциклетный двигатель. Тем вечером студентки были со светом, а утром я включил микрофон, через громкоговоритель разбудил народ и включил магнитофон с кассетой  Битлз. Я бы предпочел Шарля Азнавура, но это был английский факультет. После завтрака все ушли на работу, и тут мой генератор сдал.  Я провозился с ним до обеда, безуспешно. Тут надо добавить, что конструкция генератора была такой, что заводная ручка выскакивала после каждой попытки его завести. Она представляла собой изогнутую толстую железку, на конце которой был приварен торцевой ключ. Перебрав в очередной раз карбюратор, и почистив фильтр (я грешил на грязное топливо) я крутанул рукоятку, она выскочила и звезданула меня по зубам. Губа была разбита, я выплюнул кусок верхнего переднего зуба и взвыл от ярости. Было очень больно и обидно. Ребята-повара среагировали моментально. Залили в меня полбутылки водки и затолкали в рот несколько ложек плова. Подошедшее  местное начальство, выслушало объяснение представителей деканата  и тоже недолго думало. Через некоторое время к моим услугам был подан совхозный  «козлик» с водителем  и они, совместными усилиями,  домчали  меня в Ташкент, прямо домой     Утром я вышел на работу показал и рассказал все Михаил Семеновичу. В этот же день другой наш сотрудник уехал мне на  замену.
     Мне же предстояла пренеприятнейшая процедура, - выдирать остатки выбитого зуба, да и сама мысль о посещении зубоврачебного кабинета, не вселяло в меня оптимизма. Другими словами я просто трусил. Я тянул, как только мог, но нерв был открыт, и доставлял мне много неприятных минут. Когда я решился, то все произошло быстро и почти безболезненно. О девушках и тому подобных удовольствиях пришлось на время забыть.
      Подходил к своему концу 1968 год. Зима для Ташкента выдалась на редкость суровая. Новый Год я встречал без родителей, - они были в Москве. Папа с бригадой готовили выставку в Кремле, и мама поехала с ним. Я же был  в эту ночь в компании друзей,  и  надеялся, что с этим годом закончатся мои злоключения: пятнадцать суток, падение с мотороллера, выбитый зуб. Еще я пропустил курсы бортрадистов, - не много ли для одного, пусть и високосного года.  Вспоминалась в этом году лишь одно знаменательное и приятное событие, - естественно дембель.
      Меня перевели работать в новое здание факультета французского языка, расположенного в старом городе на Чор-су. Работы было выше крыши: пришлось оборудовать несколько аудиторий, где студенты могли заниматься с использованием  технических средств обучения. Мы прокладывали в стенах километры проводов, вставляли магнитофоны в столы, устанавливали и коммутировали рабочее место преподавателя, потом отлаживали все хозяйство. К весне, к нашему удивлению, все было закончено, и, как ни странно, работало. Я вновь рассекал на мотоцикле, папа немного помог деньгами, и я позволил себе ИЖ «Юпитер» с коляской, мой последний мотоцикл. Больше мотоциклов у меня не было.  По крайней мере, пока.
     Закончился учебный год, здание опустело. Мы  же продолжали наше ежедневное бдение. Изредка к нам в лабораторию заглядывал кто-нибудь и препов. С ними со всеми были налажены отличные, почти приятельские отношения, и вот, в один из таких дней, за разговором возникла мысль: а что же я жду?  Почему бы мне не поступить здесь на вечернее отделение?  Сказано – сделано. Взял из библиотеки необходимые учебники, по истории, по французскому языку и начал вспоминать, то, что забыл и то, что не знал никогда. Впереди до экзаменов было два летних месяца и мне пришлось изрядно попыхтеть, восстанавливая в памяти  школьную программу.
     С Юркой  и компанией почти не встречался. Работа -  дальний свет, учебники, конспекты, - все это не способствовало прежнему праздному времяпрепровождению. По выходным, иногда, как по привычке, попивали пивко, но прежних, близких откровенных отношений уже не было, - каждый пошел своей дорогой. К тому же  вернулся, наконец, наш друг Игорь, после своей, почти четырехлетней службы в армии. Так, что Ученый был не одинок в своем праздношатании, и, я подозреваю, что он не особенно переживал, что наши встречи практически прекратились.
     Не могу не написать, и не без гордости, что папина бригада закончила трудиться над новой экспозицией узбекского музея Истории. Был проведен всесоюзный конкурс среди профильных музеев, и наш музей вошел в первую пятерку за лучшую экспозицию. Первая премия не присуждалась. Все художники из папиной бригады получили Грамоты Верховного Совета республики. Это было признанием творческих успехов и очередной шаг наверх. Поэтому, когда осенью встал вопрос, какой бригаде отдать заказ на художественное оформление вновь построенного здания музея В.И.Ленина, а успеть надо было к 22 апреля – столетию со дня рождения вождя,  ответ был всем ясен: «варягов» приглашать не будем, как настаивала Москва, а все сделаем собственными силами, есть бригада Коника.
     В институт я поступил. Экзамены с грехом пополам сдал, хотя и чувствовал, что меня, как своего, тянут. Все же после школы прошло уже пять лет.
     Начиная с 1968 года, климат в Ташкенте изменялся, прямо на глазах.  Зима была холодная и снежная. Помню, 4 января стоял на перроне и ждал московский поезд. Приезжала мама. Замерз, как цуцик.  Было минус 28 градусов, это у нас-то, в Ташкенте. Она, как увидела меня ,  прямо там вытащила из сумки мужскую кроличью шапку и надела на меня. В тот момент, это был царский подарок.      Летом тоже, - вдруг пошли дожди. Раньше такого никогда не было. Мы, с ребятами  склонялись к тому, что причина изменения климата кроется в двух недавно построенных водохранилищах: Чарвакском и Чардарьинском., оба в шестидесяти километрах от города. Особенно большим была «Чардарья». Там просто тупо построили две плотины в течении реки Сыр-Дарья на расстоянии 80 километров друг от друга, и посередине сделали шлюз, для спуска воды в Голодную степь. Разлив получился широчайший.  Мы часто ездили туда купаться и порыбачить. Иногда с ночевкой, тогда варили уху из свежепойманной рыбы. Было незабываемо.
      Летом 1968 года, до экзаменов в институт, мне все же удалось отвлечься от подготовки, и вместе с папой и мамой,  съездить на мотоцикле на Иссык-Куль. С заездом к нашей родне, - Мише и тете Оле, живущих в городе Джамбуле, нам как раз по дороге.  У Миши росли два моих племянника: Саша и Юра, оба еще ходили в школу. И оба позже стали капитанами-речниками, ходили по Волге. Миша сам построил свой двухкомнатный дом на металлическом каркасе. Обогревался дом котлом на мазуте, но привычных батарей не было. Была стенка между комнатами, представлявшая собой огромный металлический бак, наполненный водой. Такого способа отопления я нигде больше не встречал. Добрались мы до моря без особых хлопот: я за рулем, папа сзади, мама в коляске. Устроились на берегу, поставили палатку, а мама настояла на том, что спать будет в коляске. Мы набросали в нее соломы, и все равно ей было очень неудобно. После первой ночи она никак не показывала, что не выспалась. Согласилась перебраться в палатку только тогда, когда я сказал, что в этой коляске она выглядит, как в гробу. Но и там она привязала леску к мотоциклу и себе за большой палец ноги, - боялась, что украдут мотоцикл. Впечатления от Иссык-Куля непередаваемы; с погодой нам повезло, на небе за семь дней – ни облачка. Солнце так печет, что за пару дней успеваешь сгореть, облезть и опять загореть. Загар коричневый, шоколадный, без ташкентского бронзового оттенка. Ночное небо в долине Иссык-Куля  незабываемо, все-таки высокогорье, звезды, как блюдца, Млечный Путь, действительно, как разлитое по черному небу молоко. Сколько раз я там ни бывал, то всегда жалел, что не взял с собой карты звездного неба; все мои познания в созвездиях заканчиваются Малой и Большой Медведицей, да Полярной звездой. Найти бы на небе Путеводную звезду,  да опять карту забыл.
     Но кое-какой выбор я для себя уже сделал,  Начиная с сентября месяца, кроме работы, по вечерам, четыре раза в неделю я стал ездить в наш институт, в здание, где я начинал работать, на Пионерской улице на Чиланзаре. Со всеми преподавателями я был знаком. Это были те же тетки, что преподавали и на дневном отделении, а вечером подрабатывали со студентами-вечерниками. С преподавателем истории, бывшем командире танкового полка, горевшем в своем танке во время войны, мы несколько раз на моём «Иже» гоняли на рыбалку  на Чардарью в военное хозяйство. Когда надоедало сидеть с удочкой, то мы забрасывали сеть и привозили домой полную коляску лещей, судаков, жерехов и другой всякой мелочи.
     Я, наконец, сумел закрыть дырку у себя во рту. Сделать это нормально в то время, оказалось непросто. Куда я ни обращался, везде говорили: с двух сторон или железо, или золото, посередине пластиковый зуб. Меня такое решительно не устраивало. В конце концов, я вспомнил, что еще до армии, в Чимгане, один из любителей горных лыж,  был стоматологом, и я знаю, где его найти.  На склоне мы здоровались, но  наше знакомство на этом и заканчивалось, он был намного старше меня.  Я приехал к нему в поликлинику, он меня вспомнил, осмотрел мою проблему и согласился помочь. Правда, предупредил, что процедура будет довольно неприятная. А так как будет обточен всего один зуб, то жить придется с осторожностью: ничего твердого не кусать, и всегда помнить об этом. В назначенный день, я, выжрав пачку анальгина, сел к нему в кресло, а через неделю,   уже  ходил весь из себя гордый с полным набором зубов во рту. Заканчивая тему зубов, скажу, что до сих пор у меня сохранились почти все зубы, и нет ни одной пломбы.  И причина такого положения дел, уж точно не в генах, оба моих родителя страдали от зубов, а в том, что я в армии получил гастрит и почти всю жизнь ложками поглощал  соду, что постоянно создавало нейтральную среду во рту. Долой кариес.
      В десятых числах октября на работе объявили, что Институт едет на хлопок и мне придется везти аппаратуру с французским факультетом. Новость эту я воспринял спокойно. Из мужиков я был самый молодой и самый прямоходящий, а женщин не посылали.
     Как-то незаметно сложилась компания: я, Алик, и Виля.  Виля  был на четвертом курсе и в этом году заканчивал институт. Его старшая сестра,  заведовала  кафедрой  лексики французского языка,  и оттого ему училось легко. Правда, как он сам признавался, ему  нужны были только «корочки», а французский язык, как дополнительная нагрузка. Поэтому он его практически не знал. Он был старше меня на пять лет, рано полысевший, но очень спортивный, жилистый,  и играл в гандбол на довольно высоком уровне. Виля был татарином и позже я узнал, что у него другое имя и отчество. Но в то время он ходил такой, весь из себя русифицированный, добротно прикинутый, любитель поржать с поводом и без оного. Свое будущее он видел на спортивной стезе, и в то время не знал, насколько ему пригодится знание языка. А оно ему очень пригодилось. Владение французским языком, в будущем, помогло ему работать тренером гандбольной команды в Алжире и национальной сборной в Марокко.
     Алик был узбеком, естественно у него было и местное имя, но для меня это было не важно. Человеком он был, да и сейчас есть, хорошим,  веселым и не жадным. На хлопке Алик быстренько пристроился при кухне, и на поле не ходил.  Алик вылетел из института после первого курса, не сдал сессию, но дружить мы не переставали. Этому способствовало наше соседство, - мы жили в двух кварталах друг от друга.
     Вот так мы и жили, я – при начальстве, Алик – на кухне, Виля – трудился на полях борьбы за рекордный урожай. Было весело,  и полтора месяца, -  пролетели быстро. К нашей веселой компании примкнули две девчонки, студентки третьего курса: Элла, - белоруска, и наполовину узбечка, Лариса.  Я тогда и предполагать не мог, что мои отношения с Ларисой затянутся на, почти,  девять лет, и будут  отравлять мне, да и моим близким, жизнь все последующие годы.
     А тогда, все казалось простым и безоблачным. Вплоть до весны, когда у Вили начались выпускные экзамены,  мы продолжали все  встречаться, ходить в «Уголок» и в другие недорогие заведения, доступные студентам, да и просто приводить вместе время. К началу лета, учебный год закончился, Виля сдавал экзамены, Алика из института, что называется «попросили», а Лариса, на правах моей бывшей  подружки, время от времени заходила в нашу лабораторию, когда меня там не было, наша компания, как я думал, окончательно распалась. Остались мы вдвоем с Аликом, но он быстро устроился на работу в  СМУ, по наладке сигнализации.
      У меня тоже дел было, как говорится, по горло. Сдав экзамены за первый курс, я окончательно осознал, что никаких, а тем более  глубоких знаний, я на вечернем факультете, да и на дневном тоже, пример Вили, не получу. Самому пахать в такой благоприятной обстановке, когда зачетку просто передавали преподавателям и получали назад с отметкой «отлично», никакой силы воли не хватит. Был и другой фактор: национальность. В Ташкенте, на удачную карьеру с языком, мог рассчитывать только национал. Для русского паренька, со связями и без связей, будь он семи пядей во лбу, открывалась дорога только на третьеразрядные роли. Нужны были капитальные знания, чтобы чего-то добиться в этом городе. Но ташкентский институт, по определению, не мог дать такие знания.  Сами преподаватели, с трудом ворочая языком, пытались, что-то изобразить на языке Гюго и Вольтера. Из таких моих рассуждений родилось простое, как жизнь, решение: нужно учиться, раз уж я выбрал это направление, в лучшем институте страны. Их было два: МГИМО и Иняз им М. Тореза, переводческий факультет.  Оба располагались  в Москве, но первый был недоступен, там вступительные экзамены проходили в июле, а был уже конец июня, и я не успевал. Оставался только МГПИИЯ. Шансов было немного, но я решил попытать счастья, но все же предварительно подстраховавшись. 
     Я написал заявление в деканат, с просьбой перевести меня на дневное отделение с зачислением на второй курс. Ответ был положительный. Далее, я упросил, мою, почти родственницу, Надежду Ивановну, вытащить из дела  «Аттестат зрелости». Без проблем. Третье и последнее: продать мотоцикл, иначе денег на поездку будет взять негде. У родителей просить на такую авантюру, было стыдно. А вдруг все будет зря? Уверенности не было, - все-таки московский ВУЗ, куда, мол,  нам со свиным рылом, да в калашный ряд. Мотоцикл, мой «Ижок», продался быстро, в один день. Купил билет на самолет. Вылет через три дня. И тут грянул гром.

                УХАБЫ СУДЬБЫ
     Не знаю, за что мне так достается. Наверное, я все-таки тот, о ком говорят: «Он без царя в голове». Больше полагаюсь на эмоции, на удачу, не просчитываю вперед последствия своих действий, хотя довольно хорошо играю в шахматы. Но жизнь, намного сложнее этой древней игры.
      Рано утром поехал в институт оформить отпуск на время экзаменов, с Михаилом Семеновичем договорился заранее и взять в комитете комсомола характеристику-рекомендацию, заверенную в райкоме.  Возвращаюсь домой, а возле ворот стоит Лариса:
     - Я слышала, что ты уезжаешь в Москву.
     - Да, уезжаю, и…
     - Так вот, хочу, чтобы ты знал, - я беременна.
     - И что ты собираешься делать?
     - Буду рожать.
     В голове завертелись тысячи мыслей. Но главная была: я попал, прощай мечты. Подставил своих родных. Узбеки так просто это не оставят. Ее старик в КГБ  не последний человек,  нас обязательно и жестко достанут. Решение пришло, как бы само собой, но я до сих пор корю себя за проявленное малодушие и поспешность:
     - Что ж, раз так получилось, значит,  поженимся. Но я все равно поеду.
 С родителями я объяснился в этот же день. Мать как всегда всплакнула, а папа пробурчал: «Все,  у  тебя,  получается, через пень-колоду».
     Возможности ее папаши проявились уже на следующий  день. До моего отъезда оставалось два дня. В первый, - мы подали заявление в ЗАГС,  во второй – нас расписали. Никакого месяца с подачи заявления, никаких очередей. Просто и буднично. В тот же вечер сыграли, что называется, свадьбу. Из приглашенных, -  Виля и Алик, две ее подружки и родственники с обеих сторон. Я изрядно наклюкался. Все прекрасно все понимали,  и на «горько», особенно не настаивали.
     Все произошло столь стремительно, что я, и опомниться не успел, как  перестал быть свободным и холостым. Почему то вспоминается Жванецкий: «Одно неосторожное движение, и вы уже отец». 
     И тогда же я  дал себе слово, что второго такого шанса, закрепить достигнутое,  я ей ни за что не предоставлю. Настоящие ухабы судьбы, не ведаем, что творим. Это я теперь могу так рассуждать, сейчас у молодежи другие нравы,  два-три траха, - не повод для знакомства. А в то  время, мое решение полностью вписывалось в существующие нормы морали. Да и я так  был воспитан. А совместных детей у нас больше не было.
     А на следующее утро я все же улетел в Москву.

                ОБЩАГА
      В Москве, я сразу поехал на Метростроевскую, в Институт. Нашел кабинет приемной комиссии переводческого факультета, сдал документы, и через пару часов мне сообщили, что решением мандатной комиссии, я зачислен в число абитуриентов. Я написал заявление на поселение в общежитие на период экзаменов. Мне выдали листок для коменданта общежития и сказали, что меня поселили в общежитие в Петроверигском переулке. Я понятия не имел, где это. Мне объяснили, как туда добраться. Оказалось в самом центре Москвы, неподалеку от станции метро «Дзержинская».  Это было семиэтажное, зигзагообразное здание, построенное в конце 19 века по проекту какого-то француза, решившего, почему то изобразить что-то наподобие корабля. Дом стоял на косогоре, и со стороны  главного входа насчитывал семь этажей, а дальше, по мере понижения рельефа, этажей было уже девять.  Меня поселили на шестом этаже, коридоры были почти пусты, - студенты в основной своей массе разъехались на каникулы. По зданию бродили несколько вьетнамцев и негров. Позже я узнал, что в нашем общежитии живут студенты и аспиранты из ста двадцати стран мира. На каждом этаже имелись два холла, туалет, просторная  кухня и тридцать комнат на три человека. Каждому проживающему доставалась одна кровать, стул и тумбочка. Стол был тоже один, но большой. Шкаф – один на троих. Вот и все хозяйство. Все было старое, обшарпанное, повидавшее  не одно поколение студентов. Двери комнат запирались на ключ, который и был мне выдан комендантом с напутствием: «Не вздумайте, потерять. Дубликатов, нет».  Но я на всё это убожество не обращал внимания. Голова была занята двумя мыслями: где тут можно покушать и как наладить подготовку к экзаменам. Первый вопрос решался просто – рядом с общагой было несколько дешевых столовок. Второй вызывал некоторое опасение и волнение. Какие тут требования. Каков порядок экзаменов. Я знал, что всего их три: французский язык, история СССР и  русский язык, предстояло писать  сочинение. В таком порядке они и стояли для нашего потока. Это я выяснил на следующий день в институте, где получил разрешение посещать  студенческую библиотеку и расписание консультаций.  Еще волновал вопрос, какой будет конкурс.
     Оставалось чуть больше месяца, нельзя было терять ни дня. К истории у меня был опыт подготовки и методика, я брал лист из тетради с клеткой, оставлял широкие поля и начинал выписывать все сколь значимые события последовательно год за годом, век за веком, от царя к царю, от войны до войны.  Использовал, ручку, карандаш, фломастер, все разноцветное. Рисовал, что-нибудь на полях, делал всякие кляксы. Лист приклеивал к листу, - в итоге получалась пятиметровая «портянка». Запоминалось легко, ибо были задействованы, по возможности, все виды памяти и образное мышление. Я это придумал еще в школе, - действовало безотказно. С сочинением, я тоже не видел особых проблем – буду писать свободную тему, она почти всегда встречается на экзаменах, наряду с образом Наташи Ростовой.
     А вот с языком, поначалу, была неуверенность, несмотря на курс института в Ташкенте. К счастью на доске, возле входа в общагу, рядом с предложениями по аренде квартир, я нашел несколько объявлений о репетиторстве и подготовке к вступительным экзаменам в иняз. На консультациях я  светиться не хотел, чтобы у принимающего экзамен, заранее  не сложилось обо мне мнение, Поэтому я позвонил по двум-трем телефонам и выбрал репетитора наугад, по принципу удаленности. Нашел в шаговой доступности, - в Армянском переулке. Это была средних лет, довольно миловидная женщина, - Инна Ивановна. Она работала в инязе, но не на переводческом, а на французском факультете, в Ростокине.  Я взял, кажется, пятнадцать уроков, потратился естественно, каждый урок стоил 3 рубля, но дело того стоило. Она прекрасно знала, что от меня потребуется на экзамене, и вся подготовка была направлена именно в этом направлении.  1  августа вывесили списки, подавших заявления, и выяснилось, что на 24 места есть 42 желающих, - меньше двух человек на одно место. Это было удивительно, - я считал, что претендентов будет значительно больше. Впоследствии я узнал, что для поступления на переводческий факультет, документы принимали не у всех: мандатная комиссия отбраковывала особей женского пола, ребят, не состоящих в комсомоле, а также по пятой графе, - факультет считался идеологическим. Предпочтение оказывалось детям рабочих и крестьян: для них существовал так называемый Рабфак. Там они учились целый год, и выпускные экзамены Рабфака засчитывались, как  вступительные экзамены на первый курс института.
      Я захожу в аудиторию, поджилки трясутся, протягиваю листок с моей фамилией и фотографией пожилой седой женщине, говорю: «Bonjour Madame», - как меня научила Инна Ивановна.
     Беру билет, сажусь за стол рядом с пареньком, дремавшим, положив голову на руки. Начинаю изучать билет, все понятно, только стал делать записи на листке бумаги, как слышу свою фамилию и приглашение к столу экзаменатора. Я встаю, хотел было идти, но слышу:
     - Не Вы, - Яценко.
     В аудитории было человек пять, но никто не дернулся. Я растолкал своего соседа:
     - Ты Яценко?  Он, заспанно, так, - Да.
     - Иди, тебя зовут.
     Он посидел перед ней за столом минут пять, что-то бубнил. Потом встал и ушел. В итоге, я совсем успокоился. После потраченных усилий, - года занятий на вечернем факультете в Ташкенте и занятий уже в Москве, этот экзамен не показался мне сложным. Получив «отлично» я, довольный,  вышел в коридор.
     Я сдавал в числе первых,  и около аудитории было еще порядочно молодых ребят, с красными от волнения лицами. Среди них я заметил своего соседа. Он подошел ко мне:
     - Спасибо, чуть было не проспал  экзамен. Вчера так погуляли…
     -  Ты знаешь, у нас похожие фамилии, когда тебя вызвали, подумал, что меня.
Мы познакомились, его звали Володей. Он тоже был не москвич, но остановился у своего знакомого. В общагу собирается перебираться, если поступит.
    Через день мы узнали, что претендентов осталось всего 22, двадцать человек провалили первый экзамен. Но я решил не расслабляться и продолжал готовиться к следующему экзамену всерьез.  Как оказалось, конкурс все-таки был.
     Получив «отлично» по истории  и «хорошо» за сочинение, я, набрав 14 баллов из пятнадцати, был спокоен. Когда вывесили списки поступивших, я с удивлением не нашел среди них некоторых ребят, с которыми уже успел познакомиться. Появились совсем незнакомые фамилии. Позже я узнал, что добавились двое из Рабфака, и несколько человек, не прошедших по конкурсу в МГИМО с 13 баллами.  Вот так и получилось, что двенадцати баллов уже не хватило для поступления. Был в списках и  мой почти однофамилец.
      Но радость, как и печаль, не приходит одна. Я сообщил своим родителям о своих успехах, а в ответ получил письмо от папы. Он писал, что их работа над музеем «В.И.Ленина» получила достойную оценку. 100-летний юбилей вождя широко праздновался по всей стране. Во многих городах открывались новые музеи, и мемориальные комплексы, посвященные этому событию. Даже в таких городах, как Ташкент, где он никогда не бывал. Так вот, после празднования, среди всех музеев, связанных с Лениным, был проведен всесоюзный конкурс  на лучшую экспозицию.  Папина бригада заняла первое место. И им  в торжественной обстановке вручили  юбилейную  Ленинскую премию. Кроме того, в Верховном Совете  УзССР, их приняла  сама председатель  президиума,         Я.С. Насретдинова, поздравила с успехом и предложила высказать свои пожелания. Папа попросил автомобиль. Сейчас ждем, писал папа, как разрешится этот вопрос. Позже он мне сообщил, что ему прислали открытку из авто магазина и затем выдали «ушастый» «Запорожец», - ЗАЗ-968, синего цвета. Платить не пришлось – подарок.
     В общежитии меня оставили в той же комнате, и подселили одессита Гену, тоже «француза», и тридцатипятилетнего вьетнамца, его звали Нгуэн, все мы были первогодками.  Потом внесли четвертую кровать, и  на ней устроился вернувшийся после каникул пятикурсник Борис Фельдман, из Фрунзе.  За разговорами я узнал, что четыре года назад, когда Борис подавал заявление, не было таких, как сейчас,  строгостей, по «пятой» графе. Но они все же ударили по нему: его ждало свободное распределение. Это было крушением надежд для выпускника. Распределяли  переводчиков, если не было «проколов», как правило, на работу за рубежом   
     Но до этого еще далеко, а сейчас предстояло привыкнуть к новой обстановке, и не только в ней жить, но и упорно, а по возможности, и плодотворно работать целых пять лет. Первым делом предстояло наладить быт. Пришлось учиться готовить. Я познакомился с семьей аспирантов-узбеков из Ташкента, и они научили меня, сначала в теории, а затем и на практике, когда я привез после зимних каникул, казанок из дома, - секрету приготовления узбекских блюд – плова и жаркого, лагмана и шурпы. Так я избежал ежедневного двухразового посещения «Пельменной».  Купил турку и по утрам готовил себе кофе, обзавелся заварным чайником и различной  посудой.
     Этому времени тоже предстояло наступить, а пока я, как и все мои соседи,  варил суповые пакетики по вечерам, или в лучшем случае жарил картошку. Борис съехал к своим однокурсникам, мы остались втроем. Одессит оказался странным малым, - любителем наслаждаться колбасой под одеялом, отвернувшись к стенке. А вот с Нгуэном – вьетнамцем,  дела обстояли намного серьезнее. Все дело в национальных пристрастиях и в неспособности понимать, что живешь не один. Еда, которую он себе готовил, была для нас не просто отвратительна, но и омерзительна до такой степени, что пока он ел, в комнату невозможно было зайти. Представьте, селедку, тушеную в квашеной капусте. Это гадко на вид, а запах - просто невозможно передать. Поэтому, забегая вперед, при первой же возможности, я во втором семестре перебрался в другую комнату, там, кстати, жил мой знакомый и почти однофамилец Володя.
     Возвращаясь к вьетнамской кухне, - вспоминается один случай. Я тогда уже был на четвертом курсе и в общежитии от комитета комсомола имел общественную нагрузку, - возглавлял оперотряд. Однажды поздним вечером, из одной комнаты на нашем этаже стали доносится громкие, тяжелые удары. Мы подошли, но дверь была заперта. На нашу просьбу открыть, никто не реагировал. Удары продолжались. Делать было нечего, дверь мы сломали. Перед нами открылась забавная картина. Единственный жилец этой комнаты, - дагестанец, отличник, запоминающий несколько страниц английского текста с одного взгляда, стоял на сдвинутых в центр комнаты двух тумбочках. На нас он не обращал никакого внимания, - был в изрядном подпитии. В руках у него была полупудовая гиря и он, поднимая ее на уровень груди, швырял с силой об пол с криком: «В-52 над Ханоем!!!» Мы его скрутили и вызвали «Скорую», - парню нужна была помощь. Через пару дней я столкнулся с ним на кухне,  мы с ним шапочно уже были знакомы на почве предпочтения баранине другим сортам мяса. Он мне рассказал, как его достали вьетнамцы, живущие под ним, и этот запах жареной селедки; что пить ему нельзя – полная непереносимость алкоголя, и поблагодарил, что вызвали мы только  медиков, а не милицию. На что я ответил, что все понимаю, - ему распределяться надо, какая милиция. Но, к сожалению, для него это был только первый звоночек, окончить институт, а тем более получить распределение, у него не получилось. Съехал с катушек полностью.
     С учебой, на начальном этапе, все обстояло не так уж гладко. Скажу откровенно, - было очень тяжело, моих  знаний категорически не хватало. Приходилось начинать с азов, сидеть за учебниками часов до двух ночи. И все равно, я чуть было не провалил первую сессию, - получил трояк на обещаниях подтянуться. А тянуться было за кем. Вместе со мной учились выпускники специализированных московских школ, у которых французский язык был профилирующим предметом со второго класса. Скажу, что выработанное на первом курсе умение много работать в итоге принесло свои плоды. Такие, как я продолжали пахать вплоть до пятого курса, в то время как «спецшкольники», за редким исключением, почивали на лаврах и окончили институт с тем же багажом знаний, что и пришли.
      Зимой,  в феврале,  уже после моего возвращения в Москву с каникул, в Ташкенте у меня родилась дочь. Назвали ее мои  узбекские родственники – почему-то Оксаной. Моя жена при регистрации взяла мою фамилию, в результате получилась взрывная смесь, - украинская фамилия при узбекском отчестве и на узбекском лице. Это было круто. Но мне приходилось до поры, до времени мириться , - сохранять хорошую мину при плохой игре.
      В институте, как известно, кроме французского были и другие предметы , и самым интересным была история КПСС. Читал нам этот предмет Армаис Константинович Осипов. Легендарная личность, видел Ленина, «27 Бакинский комиссар», участник Гражданской войны; он  буквально жил, погружался  в то время, о котором нам рассказывал. Были и странности: не терпел и не пускал на лекции опоздавших. Подслеповатый, он подносил близко к глазам записки с вопросами студентов. Среди студентов ходил анекдот, что однажды, поднеся бумажонку к своим глазам, он как заорет: 
           - «Женщины, вон из аудитории! – замахал запиской,
           - А вас, молодые люди, я этим х… буду на экзаменах иметь!
      Или такой случай, он читал лекцию о событиях 1918 года. Открывается дверь и оттуда раздается голос:
             - Армаис Константинович, Вас Владимир Ильич к телефону.
             - Сейчас иду….   Что? Кто  это сказал!?
       Кстати об экзаменах. Старшекурсники нам советовали, что идти на экзамен к Армаису следует в поношенной одежде; независимо от билета, он всегда задает всем один и тот же вопрос; «Кто ваши родители, молодой человек?» Отвечать следует: «Папа - столяр, мама – прачка». В этом случае – «хорошо» гарантировано, в противном случае, - «неуд» и пересдача. Противным случаем я называю: родители из служащих, интеллигенции или, не приведи Господь, из дипломатов. Хотя я и знал билет, но пришлось соврать про родителей. Результат – «отлично».
     А был случай, свидетелем которого был я сам. После майских праздников на переводческом состоялось внеочередное комсомольское собрание, причем только студентов первого курса. Проходило оно очень бурно, а поводом послужило следующее событие: двух наших студентов, «англичан» забрала милиция и посадила на трое суток за то, что они 9 мая пытались водрузить флаг с соседнего здания на пивнушку. Возмущенные столь кощунственными действиями, посетители заведения слегка намяли бока нашим студентам и вызвали милицию. Протокол события прислали в ректорат.  Выступало много народу, в основном с осуждением поведения ребят, порочащее звание студента и т.д и т.п.  На их фоне выделилось выступление их друга по группе, тот, выйдя на трибуну, что-то мямлил о том, что знамя – это не флаг, флаг – не знамя, короче пытался исключить политический подтекст. А потом на трибуну вползла старушенция лет восьмидесяти, преподаватель латыни, и начала защищать ребят:
       - Что вы на них ополчились? Ничего страшного они не сделали, они еще молодые и не надо им жизнь портить…
     В этот момент из задних рядов раздался зычный голос и Армаис Константинович устремился к трибуне:
        - Замолчи, сука. Ты лучше всем расскажи, как ты перед Керенским голая на столе плясала!
      Зал взорвался диким хохотом. Все превращалось в фарс. С большим трудом ведущие собрания смогли всех утихомирить. Как бы то ни было, но решение было суровым: из комсомола и института исключили не только провинившихся ребят, но и того парня, что говорил о знамени и флаге.
     В хорошую погоду, весной и летом я любил пройти пешком до института или садился на троллейбус «К» - мы называли его «Кашка», а  также ходил  трамвай «А» - Аннушка.  Так я знакомился
с городом, в котором живу, вспоминал те места , в которых я бывал  раньше, когда  был здесь с папой.
     Летняя сессия прошла без эксцессов. Язык я сдал на «хорошо», остальные предметы, кроме латыни, тоже прошли без сучка и без задоринки. По латыни получил «трояк», но я его изначально запустил, - не хватало времени, весь этот год я вынужден был  усиленно заниматься   французским. 
     Но не только учебой живет студент. Как бы он ни был занят, всегда найдется время и для веселья.  Ведь не зря студенческие годы вспоминаются всегда с веселой улыбкой. В общаге у нас был телевизор, мы ходили в кино, - в «Метрополь», попариться, - в Сандуны, на стадионы, и дворцы спорта, зимой кататься на коньках, - в парк Горького. Даже в ресторане «Узбекистан» приходилось обедать. Стипендия была небольшая, - всего 35 рублей, да папа ежемесячно подкидывал 50 рубликов. Такой бюджет, в то время,  давал возможность не только хорошо питаться, но и на развлечения хватало. Я позволял себе иногда посещать близлежащие пивные заведения, - бар в  подвале Шашлычной на Богдана Хмельницкого,  а особенно пивнушку в Старосадском переулке, с двумя залами, -  Греческим и Георгиевским, так их в шутку прозвали завсегдатаи. В любое время, там можно было встретить кого-нибудь из наших, - общаговских. Удивительно, но кружка пива в Москве стоила 18 копеек, на две копейки дешевле, чем в Ташкенте. Самым крутым считалось посидеть, да в наше время именно посидеть, а не постоять, в «Пльзене» в парке Горького, где подавали креветки и настоящие чешские шпикачки. Были в Москве еще отличные заведения: «Жигули» - на Новом Арбате, но туда было трудно попасть из-за  постоянных очередей и «Стекляшка» в Лужниках. Бывали мы и в «Риони» на старом Арбате, там вспоминаются шашлыки по-карски, на ребрышках,  и в ресторане  Арагви,  рядом с памятником Юрию Долгорукому, – основателю Москвы. Три раза в неделю, по вечерам, в любую погоду, я ходил на тренировки в  открытый бассейн «Чайка», рядом с институтом. Особенно весело было  зимой, когда при температуре воздуха в минус 20 градусов, а воды плюс 27, парило так, что в двух метрах ничего не было видно. Тренер бегала по бортику и кричала: «Куда вы все подевались? Выполняйте программу». А мы, сбившись в кучку посреди бассейна, занимались своими разговорами. И устроен бассейн был для меня непривычно: сначала попадаешь в раздевалку, потом, в плавках, идешь в очень жарко натопленную душевую, в углу которой была устроена купель. Ты входишь в нее, воды по пояс, подныриваешь и оказываешься на свежем воздухе уже в бассейне.
     Заканчивался первый, как оказалось, самый трудный для меня год  в Москве. Пришлось научиться себя обслуживать, а главное систематически работать, чему меня не научила ни школа, ни последующие годы. Впереди были летние каникулы, а это не просто встречи с друзьями, близкими людьми, с новой, хоть и навязанной мне, семьей. Главной же задачей было постараться  обеспечить себя материально на следующий год учебы, - папе было уже тяжеловато отрывать из месячного бюджета 50 рублей. Мои мысли дальше привычной в прошлом разгрузки вагонов не шли. Но у меня было запланировано еще одно дело. Сразу по приезду, я сдал практический экзамен вождения автомобиля, и к моим мотоциклетным, добавились еще и автомобильные «права» категории «В». Теперь я мог на законных основаниях гонять на папином «Запорожце». Я даже пытался на нем подработать немного деньжат, но опыта в этом деле у меня совсем не было, больше десяти-пятнадцати рублей за вечер не получалось.
       И тут мне повезло. Ко мне в машину попросился молодой парень с большим грузом каких-то железок и объемистой сумкой. По дороге мы разговорились, он был из Саратова и сюда приехал на заработки. Профессия у парня была необычная – циркач-эквилибрист, звали его Валерой.  Он ходил на лестнице. Работал на свадьбах. А в  Ташкенте у узбеков сезон был в разгаре. Парень был мастером своего дела. Лихо взбирался и спускался со своей пятиметровой лестницы, становился на самый верх, на лоб ставил трехметровый шест с дымящейся кастрюлей наверху. Шест, вдруг, начинала падать на толпу, но оттуда ничего не выливалось. Трюк был в том, что циркач до представления наполнял кастрюлю дымом от папиросы, приоткрывал крышку, и все видели, как оттуда идет пар, он говорил «Шурпа» и взбирался на лестницу. Номер длился минут десять. Успех был полный.  Завершив выступление, циркач с этой кастрюлей шел по кругу – собирал деньги. Хозяин, пригласивший артиста, платил ему 50 рублей.  За одно выступление он в среднем зарабатывал до 150 рублей. Тут же отпал мой вопрос, где он получает заказы.  После выступления к нему подошли человек пять и каждый пригласил его выступить и у него. Валерий записывал все приглашения в свой гроссбух, уточнял даты и время выступления.  В  тот, наш первый  совместный, вечер у него было запланировано еще одно выступление. Расставаясь, мы договорились, что будем работать и дальше вместе. Без машины он успевал отработать только на двух свадьбах, а то и на одной. Моя доля должна была составлять 25% от заработанных им денег. Сказано – сделано. На следующий вечер мы побывали в трех местах: моя доля составила сто рублей.  Свадьбы шли не каждый день, в основном в субботу и воскресенье, так, что ко времени моего отъезда в Москву, я успел собрать около полутора тысяч рублей.  Из этих денег третья оставил маме, чтобы она продолжала мне посылать по 50 рублей в месяц (я посчитал, что так надежнее и привычнее) немножко взял с собой на первое время, а остальные отдал жене, чтобы ребенок ни в чем не нуждался.
     За это время, побывав на многочисленных узбекских свадьбах, я понял, как это работает. То есть, каким образом, эти, не богатые в своей массе, люди могут собирать по 400-500 человек  гостей. Всю свою жизнь, начиная с рождения ребенка, а их в узбекской семье трое-четверо, как минимум, родитель откладывает деньги на его будущую  свадьбу. Это первый момент. Второе: как гость он постоянно вынужден ходить к своим соседям, и там делать пожертвования на устройство жизни молодой пары на первое время. Это такой своеобразный эвфемизм, на самом деле, свадьбы работают на принципе самоокупаемости. Сколько потратил, столько и собрал с гостей или даже больше.  Известен случай, как  в одной махале (квартале, по-русски), некий сосед  регулярно посещал  свадьбы соседей, но пожертвований не делал, хитрил, думал, не заметят. А когда пришла его очередь выдавать замуж дочь, он, естественно, изрядно  потратился, но никто из его гостей- соседей, кроме детей не пришел. Увидев такое, приглашенный тамада все моментально понял, и во весь голос, по микрофону, заявил, что ноги его больше не будет  в этом доме. Это был позор. Человеку пришлось уехать из этого района. Существует целая индустрия по проведению различных «тойев» - празденств. Работает там изрядное количество людей: одни, – поставляют радиоаппаратуру, другие, - готовят еду, в основном шурпу и  плов, третьи, – приносят конфеты. Есть тамады, музыканты, артисты  и танцовщицы. Все кормятся с этого стола. Подают им в отдельном месте, кормят, - от пуза. Сам ритуал свадьбы  пропитан цинизмом, различными регламентами, читай обычаями, и табу. Главная задача: чтобы было не хуже, чем у соседа;  чтобы было, как у всех. Сосед собрал 300 человек, - у меня будет 400. Чтобы добиться желаемого, идут на различные хитрости и уловки. Столы ставят удлиненной буквой «П».  Там, где перекладина и в непосредственной близости к ней, на «ножках», размещаются наиболее уважаемые гости. По мере удаления, сидят просто соседи, а дальше, те, кто просто зашел, двери  открыты,-  праздник, и дети. Уважаемые гости получают еду и напитки в полном объеме, дальше всего уже меньше, а на концах столов, - только конфеты и чайники. Правда и туда заносят главное блюдо – плов. Я видел, как это делается: на большой ляган (блюдо) размазывается рис слоем в одну рисинку, а в середину кладется обжаренная кость, почти без мяса. Видимость соблюдена. Или водку пить по местным обычаям, как бы, не то, чтобы  нельзя, но не приветствуется. Тогда ее подкрашивают и заливают в заварные чайники, а пьют из пиалушек, - чай, мол. Я несколько раз упомянул конфеты, - не просто так. Дело в том, что эти карамельки приносит специальный человек. Им, условно, сто лет, они как камень, к ним никто не прикасается, они кочуют со свадьбы на свадьбу в качестве украшения стола. Особенно густо их ставят в конце столов, - создать видимость изобилия. Я, конечно, немного утрирую, но важен принцип, а он соблюдается повсеместно. Таково хваленое восточное гостеприимство. Ложь, лицемерие и цинизм, замешанные на гордыне и относительной бедности. У меня сложилось твердое мнение, что истинным хлебосольством отличаются русские люди, прожившие изрядную часть жизни в Средней Азии. Они лишены всех этих табу и обязательств, их желание, как можно лучше встретить гостей, продиктовано не условностями и желанием кинуть понты, а внутренней потребностью, мы делаем это с радостью и любовью, не ожидая ничего взамен. Пусть, здесь в средней полосе России, мы и слывем за простаков, но иначе себя вести мы не умеем, да и не хотим. Потому, что, в первую очередь, мы делаем это для себя, не ожидая ничего в ответ.
       Когда мы принимаем у себя гостей, то разрешаем им и их детям все: бегать, прыгать, везде курить, грызть семечки, купаться в бассейне и т.д., в разумных пределах, естественно.  Правило такое: визит гостей, - дело временное, можно и потерпеть. Проводив гостей, можно и посетовать: «Уф, вот и еще один  Мамай прошел».
      Но, если мне в гостях говорят:
     - В мой  дом семечки не приносить. – Или:
     - курить, - на лестничную площадку.
     Я, как положено, безропотно повинуюсь, но в такой дом стараюсь, по возможности,  больше не забредать.
     Я здесь, как Вы, наверное, заметили, стараюсь не вдаваться в подробности моей личной жизни. Во-первых, это не является целью моего повествования, а во-вторых, скудность упоминания о моей семье, обусловлено отсутствием ярких, достойных описания событий. Все происходило обыденно, как у всех. Ничего интересного: пеленки, магазин, базар. Пока я находился в Ташкенте, они переезжали в дом моих родителей. Потом съезжали в дом тещи. Никакого  особого сюсюканья, все прекрасно осознавали реалии произошедшего, все  занимались  своими делами,  и всех устраивало сложившееся статус-кво.


                ВТОРОЙ КУРС
     Первый курс везде считается конкурсным и по этой причине студенты заняты своим основным занятием, - учебой. На втором курсе  все обстоит иначе. Вас считают полноправными студентами. Именно поэтому, едва начались занятия, как нас отправили на картошку. На два месяца. Там быстренько произошло социальное расслоение на молодежь и стариков. Служба в армии, опыт работы, а также то, что я на семь лет был старше большинства своих однокурсников, - определили меня в группу старичков. Молодежь отправилась на сбор «земляных яблок», как картошку прозвали французы, а мы, старички, договорившись с местным начальством, приступили к ремонту коровника и строительству свинарника.  Опыта особенного не было, но было желание не только научиться чему-то новому, но и заработать немного деньжат на жизнь в общаге. К тому же, один из нас до института работал на стройке, и научил нас кладке кирпича и укладке бетона.
     В итоге, коровник получил новую кровлю, а свинарник был почти  возведен под крышу.  Кроме денег, работа в бригаде старичков, принесла новые знакомства, пригодившиеся в последующей студенческой жизни:  Секретарь комитета комсомола института, Евгений Пипеев, время от времени трудился вместе с нами и не чурался никакой грязной работы. Впоследствии мы подружились с ним на целые двадцать с лишним лет, пока одно мое неосторожное  слово, не развело нас навсегда.
      Весь второй курс продолжалась школьная система: занятия, домашнее задание, на следующий день, - проверка усвоенного. Плюс  к французскому языку прибавился второй язык – немецкий. Мне стало совсем туго, но зимнюю, и весеннюю сессии я сдал успешно, - сказалось умение системно и целенаправленно работать на результат. Как однажды, на мой взгляд, абсолютно верно, заметил один старшекурсник, изучение языка, - это, прежде всего,  жопа. Иными словами без усидчивости и постоянной нудной работы преуспеть не получится.
     Обычно, рабочий день начинался с подъема в 7 утра, занятия начинались в 8-20 и продолжались почти до 3  часов, если было четыре пары. Затем, бегом в общагу, обед и сон до 6 часов вечера. Полчаса на раскачку, потом зубрежка до 1-2 часов ночи с перерывом на телек.  И так каждый день, из месяца  в месяц.
       В субботу выкраиваешь час-полтора на приготовление обеда, которого, если повезет, хватит до середины следующей недели. Но бывали случаи, когда заваришь плов или жаркое, приходишь с готовым блюдом в комнату, а там сидит голодная компания с сияющими глазами и  ложками наперевес,  на столе пара бутылок запотевшей водки. Эти негодяи, только заметив, что я вожусь на кухне, уже успели сбегать в магазин, и с нетерпением ждут, когда папочка их накормит. Я, конечно, был всегда за.  Для меня это были такие же,  как я, оторванные от семей, бедолаги, которым опротивела пельмешка и супчики из пакетиков, дежурная яичница и жареная картошка. Такие дни обычно заканчивались длинными партиями в преферанс, - играли  «сочинку»,  по копеечке. Вокруг собирались ребята, на помощь которых, в случае чего, всегда можно было рассчитывать. После окончания института, эта компания, в силу разницы в возрасте, разных языков, разъехалась по своим городам и весям, и распалась навсегда. Вот  только с Володей Яценко мы до сих пор поддерживаем теплые отношения. Был еще один приятель, с которым мы долгое время общались после института, но нас развели пресловутые деньги, вернее его патологическая не способность, я не говорю о возможности,  отдавать долги. Поэтому мой жизненный принцип:  хочешь сохранить дружбу, - не бери в долг. И еще, – не зарабатывай на друзьях.

                СТРОЙОТРЯД
      Приближалось лето и мой приятель, - комсомольский вожак, предложил мне стать командиром студенческого стройотряда. Думал я недолго, Эти или следующие каникулы, я, по заведенному порядку, должен был отработать в стройотряде. Я согласился, и началась предстартовая лихорадка.
     Для нашего отряда было определено место работы: Тверская область, город, строительство деревообрабатывающего комбината. Городок располагался точно посередине между двумя российскими столицами.
     Первым делом, у комитета комсомола, я повесил объявление о собрании желающих принять участие в работах нашего  строй отряда. Всего планировалось собрать до 70 человек. Пригласили на это собрание профессионального строителя Володю, который уже несколько раз работал со студентами нашего института. До собрания поговорил со своими однокурсниками-французами, предложил поехать вместе поработать, - все равно один раз за учебу съездить придется. Некоторым ребятам предложил должности бригадиров. Многие согласились, - полдела было сделано. На собрании записалось более семидесяти человек.  Это были  не только ребята с переводческого факультета.    Девочки, будущие педагоги, составили почти  третью часть.  Задавали различные вопросы о том, где будем жить, что будем строить, сколько дней будем работать, о выходных и так далее. Главным вопросом был, как будем делить заработанные деньги.  Дело в том, что почти после каждой такой поездки, долго не стихают пересуды об украденных или не полностью розданных деньгах, возникают грязные сплетни, кто с кем, где и когда. Это были опасные подводные камни. Хотелось бы изначально их избежать,  и все поставить на свои места. Единственным известным мне способом, было с самого начала говорить людям правду. И они ее услышали. Я предложил всем платить одинаково, но по итогам работы вводить повышающие коэффициенты, а их обсуждение вывести на актив отряда, куда войдут бригадиры, командир, комиссар, мастер и по одному представителю от каждой бригады. Такая постановка вопроса всех устроила. Но попутно мы обсудили и систему штрафов, накладываемых на прогульщиков, на нарушителей производственной дисциплины и дисциплины вообще. В отряде устанавливался сухой закон.
     Команда квартирьеров, все свои люди, во главе со мной, отбыла на место за десять дней до приезда отряда. Комбинат, по согласованию с местным начальством выделил школьную территорию, это были три барака стоящие в огороженном дворе. Нашей задачей было устроить три спальных комнаты, умывальники, туалеты. Привести в порядок двор, подготовить и развесить наглядную агитацию и другие атрибуты, полностью зависящие от фантазии устроителей. Так появился флагшток, на котором поднималось и опускалось знамя отряда, дизайн которого был несколько фриволен, особенно если смотреть на флаг с востока на запад, в сторону заходящего солнца. На голубом фоне, скрестив руки на груди, стоял бородатый мужик с темным фиговым листком в положенном месте. Чистая порнуха. Поодаль из земли торчала огромная сжатая в кулак рука,  означающая  лозунг, выдвинутый  Долорес Ибаррури - «No pasaran!». В другой стороне двора  стояли три строительных вагончика, предназначенные для командира, комиссара и мастера отряда, в сторону которых от бараков была направлена укрепленная на шесте стрелка-указатель: «Деревня Факовка». Таков был студенческий инязовский юмор. Я не вмешивался.
     К Володе приехали гости: три девчонки с отделения  прикладной лингвистики: Алла, Таня и Лариса. Алла была девушкой Вовы, две другие,  ее подружки. Они учились в одной группе, и перешли уже на четвертый курс. Тут надо отметить, что, хотя это и был переводческий факультет, но учились они шесть лет, а при поступлении сдавали экзамен по математике. Прикладная лингвистика, это несколько другая наука, нежели наша, включающая в себя такую новую область, как машинный перевод. Вовка познакомился с этой компанией год назад. Прошлым летом они все вместе работали в другом стройотряде, в Москве, в Тушино. Алла и Таня были москвичками, а Лариса – приехала из Перми, в прошлом серьезно занималась спортом, имела звание мастера спорта по художественной гимнастике, и жила в нашем общежитии, только на другом этаже. Мы знали, что у нее есть парень,  наш выпускник,  и она ждала его возвращения из командировки в Египет, куда его распределили после окончания института. Поговаривали, что скоро они сыграют свадьбу.
      Эти три девушки будут время от времени встречаться на моем пути, но только одной из них, - Ларисе, предстояло сыграть сколь-нибудь  значимую роль в моей жизни.
     От Володи я знал немного о его отношениях с Аллой и подозревал, что она  меня малость  недолюбливает. Может быть, это была своеобразная ревность, а скорее всего  она вполне искренне считала, что я оказываю на Вовку дурное влияние, в плане потребления спиртных напитков и все в таком роде. Теперь-то я точно знаю, что это именно  по ее настоянию на третьем курсе Володя переехал от меня в другую комнату, найдя абсолютно несущественный предлог для обиды. На самом деле, спаивать его не было никакой необходимости. В большинстве случаев предложение «усугубить» исходило именно от него. Все уже было заложено в нем природой. Но мы этого еще не осознавали.
      Меня же тогда беспокоило другое: я абсолютно упустил из виду то, с чем сталкивался и, за что отвечал во время своих поездок на хлопок. Речь шла о радиоточке: микрофоне, динамике, усилителе и магнитофоне. Попытался решить вопрос с дирекцией комбината., но безрезультатно. У них аппаратуры не было. Зато помогли в другом, выделили УАЗик «Буханку» для поездки в Москву. Я созвонился с Женей Пипеевым, и вопрос был решен. Пришлось самому на два дня поехать в столицу, прихватив с собой наших гостей.  В Москве, я поехал в институт,  забрал в ЛУРе оборудование, а в общежитии пленки с записями. Вопрос досуга, подъема и отбоя был решен.
     Вернувшись, я обнаружил, что мои орлы купили в  заводской столовке, где мы собирались кормить отряд, двухсотлитровую бочку пива и за два дня моего отсутствия осилили  больше половины содержимого. Отряд приезжал на следующий день. Вплоть до вечера продолжались возлияния, а потом мы откатили почти пустую бочку в столовую, где ее на халяву осушили местные мужики. У нас оставалось ночь и  полдня, чтобы привести себя в порядок, встретить отряд на вокзале,  и провести уже в нашем лагере  маленький митинг. Утром же следующего дня - на работу.
   Все это время, что мы готовили лагерь, наш мастер, Володя Пищук, готовил с местным  руководством  будущий  фронт работ. Нам предстояло вести кирпичную кладку стен будущего цеха, под руководством местных каменщиков; строить опалубку и заливать бетон фундаментов под оборудование и полы; делать мягкую кровлю цеха, площадью пять с половиной тысяч квадратных метров. Работы было много.
     С первого дня мы начали с места в карьер. Нас обслуживали три самосвала, на которых нам  подвозили бетон, хотя потом в смете мастер оформил эти работы, как перенос бетона вручную на носилках на расстояние более пятидесяти метров. Хитрость в том, что такая работа стоила в три раза дороже. Ребята, работавшие на кирпичной кладке, обучились этому, довольно сложному делу и, через несколько дней, выступали уже не как подсобники, а сами могли возводить, если еще не углы, то  стены. Короче, работы шли опережающими темпами, все были довольны, особенно директор комбината, который выступил с благодарностью на нашей вечерней линейке. Не обходилось и без курьезов. Как-то три водителя наших самосвалов решительно забастовали. Мне доложили, что бетон не возят, и мы стоим. Мы в то время заливали полы в огромном цеху, а все строители знают, что бетон – это основные деньги. Я побежал и увидел, что все трое в усмерть упились и валяются подле своих боевых коней. Видимо они переоценили свои силы и возможности, выжрав восемь трехлитровых банок крепленого вина на троих.  Делать было нечего, пришлось самому целый день крутиться, как белка в колесе, благо от бетономешалки до места заливки было около ста метров.
    Все было хорошо, за одним маленьким «Но». Комиссар. По институту я его не знал, - с другого потока.  Он был нам навязан комитетом комсомола. Держал себя высокомерно, разговаривал сквозь зубы, на работу не ходил, и целыми днями валялся у себя в вагончике. Оставалось только догадываться, что у него на уме. Поговаривали, что он сын знаменитого журналиста. Фамилия соответствовала. Приходилось терпеть, до той поры, пока он не проколется. Ждать пришлось недолго, Случай подвернулся буквально на следующей неделе.
     На стройке произошло ЧП. Одна студентка с английского факультета находилась внизу и цепляла стропы к бадье с бетоном, которую поднимали «Пионером» на крышу цеха. В один момент, ее перчатку защемило между бадьей и тросом. Начали подъем и потащили ее наверх. Высота была около десяти метров, и чем бы это могло закончиться, знает один всевышний. Она закричала и смогла освободиться, поднявшись всего на два метра. Ребята среагировали и смогли ее подхватить. Обошлось без травм. Я опросил бригадира и он, в присутствии всей бригады, поклялся, что она, как и все, были проинструктированы до начала работ том, что стропальщик внизу не должен надевать перчатки, во избежание именно таких случаев. С этим было ясно – ее вина. Дальше я узнал, что она весь день ходила, как сонная муха, и по секрету шепнули, что в этом виноват комиссар, в вагончике которого она провела всю ночь. Тут же родился план, как прищучить комиссара, чтобы он и нос не высовывал, начал ходить на работу и вообще спустился с небес на грешную землю.
     Вечером собрали штаб отряда, состоящий из семи человек. Обсуждали один вопрос: нарушение техники безопасности на стройке. Предложили исключить ее из отряда, что почти автоматически влекло за собой исключение из комсомола и отчисление из института. С ребятами договорились заранее, что голосовать будем трое – за, трое – против. Оставался комиссар, от голоса которого и будет зависеть  окончательное решение и судьба студентки. Велся протокол заседания штаба, и каково было изумление всех собравшихся, когда этот негодяй проголосовал «За», мало того выступил с пламенной речью о недопустимости нарушения техники безопасности, которые могли привести… и,  чтобы другим было не- повадно… .   Всю в слезах девочку отпустили и, уже в узком кругу, комиссару сообщили, что при разбирательстве в институте, обязательно всплывет вопрос о его роли в этом проишествии. Когда до него дошло, куда мы клоним, он буквально бухнулся  на колени и молил его пощадить. Решили, что на следующий день он выходит на работы бетонщиком и более в дела отрядные не лезет. Комиссар отряда должен быть в первых рядах строителей, а не только языком болтать и   кличи разбрасывать. А то взгромоздился, понимаешь, на пьедестал.  Бригадир побежал к девочке, успокоил ее, сказав, что выяснили причины ее поведения и ей объявлен выговор. Так был решен вопрос с комиссаром отряда. Впоследствии выяснилось, что к известному журналисту он не имеет никакого отношения, просто однофамилец. Но надо отдать ему должное, этот прохиндей ловко использовал свою фамилию и отчество, не подтверждая и не опровергая свое родство. Просто всегда представлялся, как Александр Борисович, и добавлял фамилию. Всем  становилось все ясно.
     Прошел месяц, как мы вкалывали на стройке. Дела шли бойко, мы работали с опережением. По качеству тоже не было претензий. Володя плотно «работал» с прорабом, то несколько «огнетушителей» ему из города подгонит, то оставит вечерком его вдвоем с нашей медичкой, прикомандированной к нам из первого меда. Прораб, оказалось,  был охотником и до первого, и до второго, она, тоже, вроде не возражала. Все это принесло желаемый результат: сметы были закрыты так, как их «нарисовал» Володя, да еще и аккордно, что давало 40% прибыли. Пришло время и мне зарабатывать деньги. Мысль подкинул тот же Пищук. Сидели мы с ним, как-то вечерком в моем вагончике, цедили пивко, подбивали бабки за прошедший день, он вдруг, говорит:
     - Слушай, командир, а тебе не приходила в голову идея, что-нибудь еще из комбината вытянуть?  Работы продвигаются неплохо, мы в графике. ЧП - тоже никаких, ни на стройке, ни в быту. Подумай, а?
     Мысль запала, я ее покрутил пару дней  в голове, что-то начинало вырисовываться. Приобретать свои очертания. Оставалось только претворить ее в жизнь. И вот, в один из дней, как бы невзначай, я зашел к директору завода, и за кофе и разговорами,  о том,  о  сём,  я поинтересовался, его оценкой нашей работы. Как я и ожидал:
     - Тут не о чем говорить, ребята работают так, что мы долго вас будем вспоминать. Не то, что местные. Все из-под палки. – Посетовал он. - Если я могу  чем-нибудь помочь, не стесняйтесь, говорите, все, что могу.
       Что мне и было нужно. Я, наконец, дождался:
     - Знаете, есть пару вопросов, которые решить можете только Вы. Нам в институте надо будет отчитываться,  за проделанную работу, а самим себя хвалить, как бы неловко. Обычно, по возвращении, студенты привозят с собой и сдают в комитет комсомола, деканат грамоты или, лучше, знамя, в которых записаны благодарности от руководителей предприятий. Знамя можно по-быстрому заказать в Торжке на фабрике, а грамота, - от вашего комбината, а если возможно, то и от местных властей. – Одним махом выпалил я, заранее составленную просьбу.
      Он кивнул головой в знак согласия:
     - Это не проблема. А текст… -  Я его перебил:
     - На это у нас есть комиссар, в текстах и делах такого рода он мастак. Он и в Торжок смотается. Всех там мигом уболтает,  сделают вне очереди.– Он засмеялся:
     - Да, я знаю, мне доложили,  на работу только он ходить не мастак.
     - На то и комиссар. Должность такая, - улыбнулся я.
     - Но есть еще один вопрос, как бы сказать. Деликатного свойства. Вы понимаете, у нас коммуна, - все получают одинаково, но мастеру и еще кое-кому хотелось бы получить прибавку к зарплате.
     - А что я могу сделать, если у вас коммуна, - удивился он.
     - Сможете, возразил я, - если комбинат возьмет на себя оплату питания нашего отряда, а выплату произведет двумя расходными ордерами, - за работу и за питание.
         Он вызвал своего бухгалтера, они о чем-то переговорили, Потом он встал, протянул мне руку:
     - Приятно поговорить с умным человеком, Мы договорились, но есть условие, - темпов работы не снижать.
     Я не стал скрывать от мастера Володи подробности моего разговора с директором, и мы условились поделить поровну все заработанное нами.
   На собрании актива отряда, за день до отъезда было единогласно  решено: штрафов никому не выставлять, всем рядовым выделить оплату с коэффициентом 1, бригадирам и медичке - 1,5,  комиссару и мне, - 1,7, а мастеру, - 2.
   Мы с мастером объединили наши коэффициенты, прибавили к ним то, что получили  за питание и, никого не обманув, положили в карман по две с половиной тысячи рублей. Рядовой член отряда получил чуть больше четырехсот рублей. Посчитано было все до копейки. Для большинства студентов и студенток, которым  тогда было всего по восемнадцать лет,  это были первые заработанные ими, и немалые по тем временам, деньги. Все были счастливы.  По крайней мере, я не заметил ни одного недовольного лица, даже смотрящий на всех свысока сынок одной кинозвезды, игравшего, как правило, героев революции,  и тот, не смог сдержать радостной довольной улыбки.
     В институт, в комитет комсомола мы вернулись на коне, с благодарственными грамотами, и с красным бархатным, обрамленным золотыми кистями,  знаменем, где мастерицами золотошвейного предприятия г. Торжка было начертано:
     «Отряду студентов МГПИИЯ им. М. Тореза за выдающиеся успехи в строительстве  деревообрабатывающего комбината, 1972 год».
     В конце концов, надо признать, что наш комиссар не зря ел свой хлеб, хотя и был скользким типом.
 Ну, а для меня все закончилось, как и было предначертано на спине моей студенческой куртки: «Tout est bien, qui finit bien!», - все хорошо, что хорошо кончается.

                ВОСТОК
     До начала занятий оставалось более двух недель,  и я предложил Вовке поехать со мной в Ташкент, когда еще представиться такая возможность. Тем более, что моя, с позволения сказать, семья отправилась переждать самое жаркое время вдали от дома, - на Побережье в Прибалтику.
     Володя, неожиданно, согласился, но всего на недельку. Хотел выкроить время и на поездку к себе в Воронеж.
       На следующий день мы уже сидели в ТУ-114 и коротали полет за пивком.  Времени было немного, а поездом пришлось бы добираться почти трое суток,  деньги же примерно одинаковые. По студенческому  билету Аэрофлот давал 50% скидку, - 24 рубля. Почти столько же стоил и билет на поезд Москва-Ташкент в купейном вагоне.
      Через три часа двадцать минут  мы ступили на непривычно яркую от палящего солнца землю узбекской столицы. Было  плюс 44 градуса в тени, по Цельсию.
     Стояло именно то время в Ташкенте, которое я особенно любил. Вторая половина августа, это не только жара, ночью уже бывает довольно прохладно, но главное, - это буйство, изобилие самых лучших фруктов и овощей на базарах: помидоры, розовые, юсуповские, пахнущие ботвой,  до килограмма весом. Арбузы, – мраморные, большие, но легкие. Дыни - мирзачульские, нежные и сладкие, многочисленные сорта винограда, персиков, груш, баклажанов, перца.  Повсюду продавались горячие лепешки, корейская капуста – чум-чи, и острая, тонко нарезанная морковка. Со всех сторон доносились ароматы жарившихся на углях шашлыков, готового  плова, мантов и лагмана. Я показал Володе, что такое тандыр  и объяснил, как в нем делают самсу. А еще там были прилавки с узбекской посудой, горы сухофруктов, километры парчи, шелков и хан атласа. Отдельно расположились торговцы молочными продуктами и свежим мясом. Вяленая, копченая и свежая рыба, соленья и, привезенные из Казахстана немцами, домашние колбасы, соленое и копченое сало, буженина, -  всего и не упомнишь. И все же я любил этот знойный, и внешне гостеприимный город, хотя он и  был так не похож на город моего детства.
       Я потихоньку наблюдал за Володей и он,  сначала сдержанный, старавшийся показать, что все, что он видит,  не производит на него особого впечатления, - постепенно расслабился. Глаза у него широко раскрылись, челюсть отвисла, и он, наконец, он признался, что никогда ничего подобного не то, что не  видел, но даже представить себе не мог, что такое бывает. Мое тщеславие было удовлетворено. Мы накупили всего понемногу, а вечером устроили пир с моими  старичками, выпили за встречу и уснули крепким сном во дворе под сенью тяжеленных гроздьев нашего винограда.
   Утром встали рано. Я хотел Вовке показать Чардарьинское водохранилище, - а это почти сто километров. Да и на папином коне лучше было ехать по утренней прохладе. В жару, его  воздушное охлаждение и температура масла, не позволяли развивать более 60 километров в час.
     Вода была парная и прозрачная. Песок, - золотой. На обратном пути нам встретился бич или как их называли в Ташкенте, - сто воьмой, он предлагал рыбу. И не просто рыбу, а рыбину, весом больше пяти килограмм. Это был сазан. Мы сторговались за два рубля, но упросили бича его почистить и выпотрошить. Завернули рыбу в мокрую марлю и обложили со всех сторон листьями осоки. Я боялся, что дневная жара не позволит нам довести его домой в свежем виде. Где-то хранится фотография: Володя на одной ноге стоит на большом валуне, в поднятой руке держит этого сазана и его хвост касается колен моего друга.
      По пути домой заскочили на рыбный базар в Чиназе, взяли пару копченых лещей и жереха. Было жарко, и мы мечтали о прохладном пиве, что ждало нас в холодильнике. Но сначала надо было, нанести визит вежливости моей  узбекской родне. Подарили им  сазана, я посетовал на невезуху, что не смог повидаться с дочкой и женой,  попили предложенного по местному обычаю  чайку и попрощались, особо не задерживаясь. Разносолы нас здесь не ждали.
     Зато тесть, оставшись со мной наедине, попросил меня отвезти в Москву и передать в приемную КГБ СССР толстый объемистый и незапечатанный конверт. Я, откровенно говоря, до сих пор не понимаю, почему он доверил это интимное дело именно мне. В Москве, в одно время со мной, в Академии учился его старший сын и он, как я знал, совсем недавно приезжал с семьей в Ташкент. Путь его дочери в Прибалтику пролегал  через Москву. И, наконец, подруга его жены, моей тещи, майор милиции, овдовев, перебралась в Москву и работала референтом у Щелокова, - министра внутренних дел. Всем им он имел намного больше оснований доверить такую посылку, от которой зависела его судьба и честь. Приехав домой, я внимательно ознакомился с содержанием его восьми страничного послания. Оказалось, что я ничего не знал. За время моего отсутствия здесь произошли некоторые события. Моего тестя с треском уволили из органов без выплаты выходного пособия в размере двух месячных окладов, а заодно и исключили из партии. В своем письме Андропову он кратко изложил причины своего увольнения, а затем на семи страницах подробнейшим образом описал свою версию произошедших событий, о конфликте с Председателем, о вскрытых им преступлениях, об атмосфере кумовства, царившей в республиканском КГБ. Как бы там ни было, не мне судить, но забегая вперед, скажу, что тестя в партии восстановили, взыскания сняли, но на работе не восстановили и выходного пособия не выплатили. Значит, не все там было однозначно. Называется, -  не выноси сор из избы.
     Но довольно о грустном. В конце концов, мы приехали развлекаться и отдыхать. И если с первым все обстояло просто замечательно, то  со вторым, я бы посоветовал себе не  быть   таким категоричным. На исходе  каждого дня мы буквально с ног валились. А ведь мы, до Володиного отъезда,  наметили еще одно путешествие.
     Папа недавно впервые получил права, и чувствовал себя за рулем еще не совсем уверенно, все-таки ему шел уже 68-й год. Они давно не виделись с папиной сестрой Ольгой Петровной, для меня тетей Олей, ее сыном Мишей и его семьей. Я их всех очень любил, и с радостью согласился на предложение съездить в Джамбул, заодно и папу подучу искусству вождения. Вовка был согласен на все, - дорога, всегда новые впечатления.
     Путь пролегал по казахским степям, желтым в это время года, немилосердное южное солнце не щадило ни одной травинки, ни одного деревца. Жары побаивался и наш, уже видавший виды четырехколесный друг, но, равномерно урча, преодолевал подъем за подъемом, приближая нас к промежуточной цели нашего путешествия, деревне Ванновка. Мы уже проскочили поселок Ленинское и совхоз им. Ф.Энгельса, заселенные поволжскими немцами. Они целыми семьями были  насильно депортированы с насиженных мест в эти жаркие скудные места в сентябре 1941 года.
     Проехали безликий, чадящий трубами, весь в  цементной серой пыли, Чимкент, и попали в живописную холмистую равнину, раскинувшуюся вдоль рек Ак-су и Кара-су. Под стать им назывались и селения: Белые воды, Черные воды; затем шли деревни Корниловка, Корнеевка и Ванновка, все в яблоневых, вишневых и персиковых садах, и на 90% состоящие из русского населения. В Ванновке мы устроили обед, из прихваченных с собой припасов, а также заскочили на местный базар, купить продуктов, гостинцев для семьи тети Оли. 
     Добрались до места мы около четырех часов пополудни и вовремя: Миша с друзьями собирался  на охоту.   Наш приезд чуть не смешал ему все карты. Мы приехали неожиданно, никого не предупредив, и на нас, с Володей, конечно  не рассчитывали. Миша хотел было совсем отменить их поездку, но мы ничего не хотели слышать, и сразу же запросились взять нас с собой. Сделать это было непросто, но мой двоюродный брат работал начальником гаража и все проблемы были быстренько решены. Пришлось сменить машину, взять дополнительные палатки, подобрать нам соответствующие одежду и обувь. Миша довольно скептически отнесся к нашей просьбе, он был почти на двадцать лет старше меня, и считал меня не нюхавшим пороха изнеженным папиным сынком, но, в конце концов, сдался, и согласился. Перед отъездом женщины готовили ужин, и тетя Оля попросила Вовку принести яичек из курятника. Он зашел в загородку, но тут из чуланчика выскочил ярко красный, взлохмаченный, здоровенный петух, взлетел с победным клекотом, и, у всех на глазах, ударил незваного гостя лапами в грудь, и пребольно клюнул беднягу точно в лоб.
     Задержали мы намеченный отъезд на пару часов. А ехать было около девяноста километров, трястись в кузове под тентом ГАЗ-66. Потом я понял, почему взяли именно такую машину: туда, куда мы собирались попасть, другой транспорт не годился. Последняя треть нашего пути лежала через   высоченные песчаные барханы. Стояла  безлунная, южная  звездная ночь, и в свете прожекторов сквозь мириады мошкары, охотники высматривали возможную добычу. Миша объяснил, что если в пучок света попадает заяц, то его можно подходить и брать голыми руками. Дороги – никакой, как они там ориентировались, для меня до сих пор загадка. Наконец, мы остановились, по мне, так без видимых причин. Оказалось, что мы прибыли на место.
     Команда у моего братца подобралась отменная. Каждый досконально знал свой маневр, и, не прошло и получаса, как горел костерок, кипятился чайник, палатки стояли там, где им положено, на стол было накрыто. Аккумуляторы поберегли, фары выключили, и перезвон стаканов, бульканье жидкости, треск разрезаемых арбузов, - все это при  свете костра создавало почти мистическую атмосферу. Лишь звезды, мерцающие на бездонном небе, были свидетелями этого таинства. После первого стакана чудесным образом куда-то испарились комары. После второго, - хотелось расцеловать и обнять весь мир, а после третьего, - навалилась жуткая  усталость. Мужики травили охотничьи байки, мы с Володей, как положено молодняку, помалкивали. Наконец все угомонились и завалились спать.
  Проснулись мы, когда солнце стояло уже высоко и нещадно палило. Вокруг все было тщательно прибрано, как и не было вчерашнего застолья. Осмотрелись, то, что вчера казалось очередным барханом, теперь предстало живописной лагуной широкого озера с поросшими камышом берегами. Рядом слонялся Степан, водитель грузовика. Он на скорую руку нас накормил завтраком, дал по рюмочке, чтоб поправиться, и предложил объехать стрелков, которые разбрелись еще до рассвета. Издалека слышались редкие выстрелы. Он объяснил, что идет охота на уток. В этом месте – несколько озер, на расстоянии до километра друг от друга. Каждый охотник сидит у своего озера, или на лодке прячется в камышовом островке, и, когда стая прилетает к нему, то стреляет несколько раз, сколько успеет, пока стая не взлетит и  не перелетит на другое озеро, к другому охотнику.
     Степан высадил меня у озера, где никого не было, дал мне ружье с патронами и уехал с Вовкой навестить ребят, узнать, как идут дела. Я улегся на берегу,  после вчерашних возлияний, было муторно, не привык я к таким дозам. Пригрелся на солнышке и, когда  прилетела стая уточек, штук двадцать, пальнул в небо и уснул. В таком состоянии и нашли меня, – горе-охотника, Миша с компанией. Вернувшись к месту стоянки, дело было уже под вечер, из части трофеев в ведре приготовили вкуснейшую утиную уху, поели и засобирались домой. Да, я забыл рассказать, что когда меня оставили у озера, Володя со Степаном по дороге к другому озеру вспугнули петуха-фазана, и у Вовки получилось его подстрелить. Это была проблема. Охота на фазана была запрещена и по дороге домой мы его прятали в рукаве  пиджака. Но все обошлось, домой добрались без происшествий. Если не считать вытащенный,  нами из песков, зарывшийся по оси  «вездеход» УАЗ-469.  Вот, что такое автомобиль ГАЗ-66. А секрет был прост: возможность на ходу понижать давление в шинах, тем самым увеличивая площадь колеса.
     Через два дня Володя, нагруженный дарами Востока, полный впечатлений,  улетел  домой. Я же за оставшиеся дни, только и успел повидаться со старыми друзьями, поделиться с ними новостями, справить мой 26-й день рождения, - как  и мне,  пришло время возвращаться в Москву: заканчивались каникулы, впереди был третий курс. Я всю жизнь не люблю  свой день рождения: для меня это – прощай лето, прощай праздная жизнь, - впереди осень, школа, теперь вот институт. Тоскливо.

                НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
     В институте деканат в лице одного из замдеканов обрушился на лохматых и бородачей. Мне в первый же день, во избежание неприятностей,  он предложил сбрить мою рыжеватую эспаньолку, за которую я, впрочем, совсем и не держался. Дольше всех сопротивлялся один из моих бригадиров, - Дима Колодин, но и он в итоге вынужден был уступить.
     Занятия начались ни шатко, ни валко. Той гонки, что была на предыдущих курсах, уже не предвиделось, кафедра французского языка свое дело сделала, в бой вступала тяжелая артиллерия, - кафедра перевода. Начиналась специализация, - именно то, чем знаменит  наш институт.
      Не каждый понимает, что знать язык и уметь переводить, как говорят в Одессе, - две большие разницы. Именно правильному подходу к переводу, старались нас обучить наши преподаватели. Как это ни странно звучит, но переводить, опираясь на знание языка, можно далеко не все.
     Приведу простой, но едва не закончившийся отчислением из института с пятого курса студента из моей группы, пример. Для своей дипломной работы он взял брошюрку французского публициста, посвященную событиям начала века в России. В тексте встретилось высказывание В.И.Ленина, приведенная автором статьи без каких-либо сносок. Наш бедолага, ничтоже сумняшеся, перевел высказывание на русский язык и сдал работу рецензенту. Тот оказался формалистом, и поднял шум на кафедре перевода. Довели, мол, студента до дипломной работы, а он не в курсе, что Ленина переводить нельзя, тем более на русский язык. Даже если у автора статьи и нет указаний, откуда он взял это высказывание вождя, то следовало сначала контекстуально определить, где его искать, затем обязательно найти в полном собрании сочинений В.И.Ленина и дать сноску. С большим трудом скандал удалось замять, рецензента сменить, а нашему студенту, несмотря на цейтнот, пришлось делать новый перевод из другого источника.     Вот, что такое правильный подход к переводу.
      Существует много других аспектов, но поверьте мне на слово, сейчас еще рано вдаваться  в дебри и те подводные камни,, что встретились мне в моей будущей работе переводчика. Перевод, - это отдельная наука, и далеко не всем по плечу. Нам это твердили почти на каждом занятии, но прочувствовать на себе, насколько наши преподаватели оказались правы, пришлось сразу, как только мы окончили институт, и началось наше автономное плавание.
     Занятия по переводу в нашей группе вел мой добрый знакомый, -  Евгений Константинович Пипеев.
     С Женей мы как-то быстро и незаметно сблизились. Появились совместные походы в баню, к нам присоединялся еще один наш приятель, Сергей Афонин, он учился на четвертом курсе с английским и итальянским языками, сидели в Лужниках в стекляшке или в «Пльзене» в Парке Горького. Часто, особенно на четвертом и пятом курсах, собирались у него дома целой компанией студентов, обсуждали курсовые, а потом дипломные работы. Вместе с Серегой и жениным тестем, Григорием Захаровичем, как-то совершили набег на снимаемую ими дачу под городом Конаково в деревне Плесски, на берегу Волги. Стояла уже осень, хозяева дачи съехали в город, заперли свой дом и отключили электричество. Даже в пристройке, снимаемой Женей. Но было уже холодно и без света, - ну никак. Григорий Захарович (в кругу семьи, - ГЗ) вызвался подключиться от столба, что-то там возился около часу, потом прибежал, бледный и спросил у меня: понимаю ли я что-нибудь в электрике. Я пошел посмотреть: в электрике понимать уже ничего не надо было. Надо было понимать в пожарном деле: их окон хозяйского дома валил дым. Делать было нечего, - разбили окно, залезли в хату и отключили провода от счетчика, а заодно и провели себе свет в пристройку. Начинающийся пожар совместными усилиями потушили.  Но изнутри  хозяйский дом прилично обгорел. Провели там два дня. Вбивали сваи для причала лодки и набивали помост. Рыбачили, варили уху и жарили наловленную ГЗ рыбешку. Я на костерке сделал жаркое. Если бы не пожар, то поездка была бы клеевой. А так это было последний отдых в этом прекрасном месте. Когда сообщили о пожаре хозяйке, то успокоившись, она первым делом потребовала ремонта, а потом отказала дачникам в аренде за самоуправство.
     Второй семестр на третьем курсе мы проводили не в стенах института, а в Интуристе. Там были сначала теоретические занятия по этике и эстетике, о правилах приема гостей, где и как стоять, о том, что можно и, что нельзя делать гиду с иностранцами и в их присутствии, -  и тому подобная  лабуда. Но были и полезные,  для многих моих однокурсников, сведения: в какой руке держать вилку и нож за столом, и каким прибором, когда пользоваться,   и какое вино с чем пьют. Ну и самое главное: переводчик сначала говорит, потом опять говорит, потом еще говорит, ну, а ест и пьет,  если только на это будет время.
     Затем начались практические занятия. Нам предстояло запомнить на русском языке двух часовую автобусную экскурсию по городу и экскурсию по Кремлю и соборам Кремля; экскурсии по Оружейной палате, по Третьяковской галерее, по Пушкинскому музею и по московскому метрополитену. Затем сдать экзамен, все на русском языке. Все с мельчайшими подробностями: где, кто, когда и что построил. Кто, что написал, где нашел, что изображено, по какому поводу и, вообще, зачем?
     Второй этап: те же самые экскурсии со всеми подробностями – на французском языке. И снова экзамен.
     Занятия оказались исключительно полезными, как в плане обогащения языка, (сколько новой  специальной терминологии!),  так и в плане повышения собственного кругозора.
     После сдачи экзаменов, у всех нормальных людей начинались каникулы, только мы, как савраски, продолжали пахать гранит науки: нам предстояла полуторамесячная стажировка при московском Интуристе в качестве самостоятельных гидов.
     Работа была не только изматывающая, но опасная и с определенным подвохом. За нами негласно подглядывало незримое око. Именно в это время прокалывался наш брат переводчик.  Даст слабину,  позарится  на всякого рода жвачку, тряпки, джинсы и всевозможные иностранные побрякушки, - прощай институт. Это тоже был своеобразный экзамен на вшивость. Яркий пример. Мой сосед по комнате, - Вадик-немец, после работы в Интуристе был пойман в ГУМе на продаже джинсов.  Итог: отчисление с четвертого курса.
     Но в плане языка, эта стажировка в Интуристе была исключительно полезна. Практически у всех открылось, так называемое, le debit facile, - свободное, быстрое, не задумываясь, выражение своих мыслей на французском языке.
     Работая  в Интуристе, я, сам того не ведая, избежал почти неизбежного краха в своей дальнейшей судьбе. После третьего курса в парткоме и комитете комсомола меня уговаривали  возглавить теперь уже институтский стройотряд, направляемый в Набережные Челны на строительство КАМАЗа. Суть была в том, что наш институт выступил с инициативой, впервые в истории движения стройотрядов, направить  в Татарстан коммунистический отряд, который берет на себя обязательство внести все заработанные деньги в фонд Алеши Мерзлова, тракториста, погибшего на этой стройке. Я подумал, и через пару дней отказался под предлогом предстоящей стажировки в Интуристе, и что уже два года подряд не бывал дома. Мои объяснения приняли и затем нашли паренька, работника, как и я когда-то в Ташкенте, лаборатории Устной речи и студента вечернего отделения нашего института. Отряд вернулся со всеми регалиями, знаменами, в общем,  как и было, предусмотрено. Партком института отметили на совещании в горкоме партии, командира отряда наградили орденом Дружбы народов. Все были довольны и счастливы. Пока наружу не всплыла грязь: выяснилось, что деньги в Фонд А.Мерзлова, были внесены не в полном объеме. Часть из них и не малую - около двадцати тысяч рублей -  прикарманил командир отряда. Подумав, начальство решило шум не поднимать. Паренька из лаборатории уволили и попросили, обещав посодействовать, перевестись в другой ВУЗ.
      Я прикинул на себя эту ситуацию, и пришел к выводу, что он, де  лопух,  и не смог  все правильно обставить. Когда я это понял, то меня холодный пот прошиб:  ведь я сразу отмел даже, как возможность, что надо было просто  сдать все деньги.  Была единственная мысль: как правильно  сдать не всё. Значит, я правильно сделал, что отказался. Какие там, к черту, ордена? Зачем они мне?
     К четвертому курсу у меня уже был определенный авторитет в общежитии, - я был назначен командиров оперотряда и со мной считались все, даже комендант. К тому же, мне повезло с соседями:  в моей  комнате  значились  еще двое ребят из Армении, но они жили на съемных квартирах и в общаге появлялись крайне редко.
     Женина жена, Люба уехала в Алжир, подзаработать немного деньжат, и он остался вдвоем в трехкомнатной квартире со своей дочкой Юлей, которой шел двенадцатый год. Она училась во французской спецшколе, и на довольно высоком уровне играла в большой теннис. Тренировки и учеба отнимали практически все свободное время. Женя попросил меня время от времени помогать ему с Юлей: когда он занят, встретить ее после занятий, приготовить и накормить обедом. Рассчитывать ему было не на кого, его отец был в это время занят своей молодой женой и ждал прибавления. И это в 72 года! А от Любиных родителей и подавно. Хоть они и жили недалеко, но у второй их дочери было два маленьких спиногрыза, так, что   они сами были загружены выше крыши. Мне это подходило по всем статьям. Общага уже успела опротиветь, так, что первое, - это смена обстановки, и второе, - уменьшалась возможность там проколоться. На меня, как на командира оперотряда, от «обиженных» мной студентов, уже приходило в комитет комсомола несколько анонимок и заявлений о неправомочности моих действий.  Моей вины нигде не было, но,  были отморозки, которые, как говорится, ждали меня на повороте. Приходилось быть осторожным, и женина просьба пришлась, как нельзя кстати. К тому же, для оперативности, он снабдил меня автомобилем, стареньким «Москвичом-408», но после папиного Запорожца, для меня это был настоящий Кадиллак.
     На этой машине я изрядно помотался по Москве, побывал в давно забытых местах, местах моего детства и времен моей службы в армии. Зашел в штаб, где я провел почти два года, съездил в Раменское, в полк,  где я принимал Присягу и служил в учебном батальоне. Побывал и под  Серпуховым, в деревне Шаталово, где в 67-м мы жгли оранжевые дымы, влюблялись с пионервожатыми и напугали местных  мужиков месторождением урана.
     Однажды, я попал на улицу Кранопролетарскую, и вспомнил, что вот в этом доме мы, я, папа и мама, останавливались у папиного знакомого художника, дяди Вали Пеганова, который здесь жил в коммуналке со своими двумя дочерями и женой, - тетей Ниной. Мы всемером ютились в их комнатушке, и всем было тепло и весело. Я был уже «взрослый», и, представьте, меня одного отпустили на ВСХВ побродить по выставке. Мы  там были два назад,  и я знал обратную дорогу. Вручили мне немного деньжат, которые я быстро потратил на мороженое, оставалась мелочь, как раз на трамвай, но, к несчастью, я ее выронил,  заигравшись, в канализационную решетку. Проехать без билета на трамвае  я не мог, воспитание не позволяло, и я пошел пешком. По нынешним меркам не так уж и далеко. Но я шел долго и, хотя родители меня очень просили вернуться к четырем часам, я не успел, и пришел к шести. Но дорогу нашел, не потерялся. Все волновались, но виду не показывали. Дело в том, что мы уезжали в этот вечер на поезде в Ташкент. Он отправлялся в 21-00, было 22 августа, а значит оставалось три часа до моего дня рождения. Мне исполнялось десять лет, а с десяти лет нужен был уже полный билет, а не четверть, как мне купили. Вот почему  опаздывать было никак нельзя.
   За всеми этими хлопотами четвертый курс пролетел, как один день. Я частенько  ночевал у Жени и, если и приходилось выпивать, то старался этого больше не делать в общаге. К концу четвертого курса, Женю избрали секретарем парторганизации факультета, и он ушел из комитета комсомола. Ему на смену пришел довольно неприятный надменный тип, с фамилией Шилов, не помню даже, как его звали. У меня с ним возник конфликт по линии оперотряда общежития, накопились-таки всякие анонимки и заявления от кавказцев, я им поперек горла торчал, и Шилов  дал им ход. В итоге, мне влепили строгача с занесением. Женино вмешательство не помогло. С этим надо было что-то делать. Прежде всего,  думать.
     Я совсем упустил, что с четвертого курса немецкий язык у нас начал вести Петр Несторович Куриленко, это был один из лучших переводчиков своего времени, а заодно и замдекана переводческого факультета. Плюс к этому он был ужасно фотогеничен. А благодаря своему баварскому проносу, даже снялся в большом кинофильме, правда, в эпизодической роли чиновника из МИДа.  Фильм назывался: «Судьба резидента». Помните, почти заключительный эпизод,  где КГБ, в лице Ефима Капеляна,  ловит на кладбище с поличном иностранного шпиона-дипломата из ФРГ. Тут то и вызывают из МИДа представителя запротоколировать арест.
     В институте его побаивались, особенно первокурсники. За малейшие нарушения, прогулы, опоздания, он устраивал им такие разносы, что навсегда пропадало желание попадаться ему на глаза.
     Поначалу на занятиях и мы его воспринимали, как строгого, сухого человека, но постепенно лед растаял. Его занятия не ограничивались программой, он нам рассказывал массу случаев из своей переводческой практики, а мы слушали и впитывали все как губка, раскрыв рот.
     Однажды за преферансом наш постоянный партнер, - пятикурсник Глеб, проговорился о своей дружбе с Петром, и что  на неделе они собираются пойти попить пивка, Петр, как истинный немец, не пил ничего, кроме этого напитка. Я уговорил Глеба поговорить с Петром, не возьмут ли они меня с собой.
     Так начались сначала приятельские отношения с Петром, переросшие затем в настоящую дружбу. И не только со мной, но со всей нашей группой. Доходило до того, что по пути в институт во вторую смену, я заскакивал в Старосадский в «Кружку» и там обнаруживал всю нашу группу во главе с Петром, Оказалось, что все решили прогулять поточные занятия по научному коммунизму, а оставшиеся две пары немецкого языка провести в «Кружке». Туда же, в «Кружку» Петр принес все билеты на Госэкзамены. Мы их распределили между собой, приготовили по два билета. И каково же было удивление и изумление принимающей экзамен, заведующей кафедрой немецкого языка, - Брандес Маргариты Петровны, когда эти двоечники-французы без запинки отвечали на все ее вопросы. Петя сидел рядом и старательно прятал довольную и хитрую улыбку.
     К сожалению, связь с Петром прервалась после окончания института. Я его потом видел всего один раз в разгар кризиса начала 90-х годов. Все было в дефиците, а у меня была возможность время от времени покупать замечательное чешское пиво в буфете Дома ученых на Пречистенке. Институт был рядом, я почему-то вспомнил о Пете, и решил  ,наудачу,  занести ему десяток бутылок в знак прежней дружбы и давно минувших дней. Как выяснилось, к этому времени он стал уже деканом переводческого факультета, но внешне совершенно не изменился. Меня узнал сразу, встал из-за стола обнял. Мы поговорили о старом, вспомнили «Кружку» и другие места, где побывали почти двадцать лет назад. Я вручил ему напиток. Он обрадовался и мы распрощались, заверив друг друга, что больше не потеряемся и будем перезваниваться. Но, житуха закрутила меня так, что нашим благим пожеланиям не суждено было сбыться.

                ОТЕЦ
     Вернувшись в Москву после каникул, во время которых мы большой компанией на трех машинах  отдохнули «дикарями» на Иссык-Куле, в институте  я застал чемоданное настроение, царившее среди пятикурсников. Занятия проходили больше для проформы, все подбирали себе материалы для дипломных работ. Все основные разговоры велись вокруг будущего распределения, тем более, что в октябре военная кафедра составила и вывесила списки тех выпускников, кто будет распределен по их линии. Меня среди них не было и быть не могло: я срочную службу уже отслужил и даже, если они посягнули бы на мою свободу, то я с полным на то основанием, мог отказаться.
   Было несколько мест по гражданской линии, но одно было забронировано Лешей Дмитриевым (у него был высокопоставленный отец) – работа во Франции, на строительстве завода. Несколько человек получили приглашение продолжить учебу на курсах ООН  (я для этого не подходил, так, как второй язык у меня был немецкий, а требовалось иметь вторым языком, - официальный язык ООН), было еще распределение по линии КГБ, с последующим годичным обучением в их Высшей школе. Но, слава богу, мой дальтонизм, закрывал для меня этот путь. Да и я сам, ознакомившись в свое время с письмом  моего тестя Андропову, отнюдь не горел желанием пополнить ряды рыцарей без страха и упрека. В итоге, среди других африканских стран,  я выбрал АНДР, по нашему - Алжир, где наш ВАО «Загранстроймонтаж» готовился приступить к строительству второй очереди  металлургического завода в поселке Эль-Хаджар, расположенного невдалеке от города Аннаба.  Оставалась проблема Шилова, но, обмозговав ее с Женей, мы нашли элегантный выход.
     Шел 1974 год, мне уже исполнилось 28 лет. За неделю до рассмотрения моей характеристики на комитете комсомола института, я написал заявление о выходе из комсомола, по причине достижения максимального возраста. Отказать мне не могли. Шилов поскрипев зубами, мое заявление завизировал. Таким образом, комсомольская характеристика мне больше не требовалась. Следующей ступенью был партком факультета, где секретарем был Женя Пипеев. На заседании парткома мою прекрасную характеристику утвердили шестью голосами «за» и  с одним голосом  «против», - им был Шилов. Но тут у него не прокатило, силенок оказалось маловато.
     Потом,  в райкоме партии, наши характеристики утверждала так называемая комиссия «старичков», - ветеранов партии. Мы обязательно должны были присутствовать и отвечать на их вопросы. Мне задали с серьезнейшим видом один единственный вопрос:
     - А вы знаете, молодой человек, кто такой товарищ Байбаков? –
Я опешил от тупости задаваемого вопроса, и от той значимости, которую ему придал, задавший его седовласый старичок с палочкой между колен. Я едва сдержал усмешку:
     - Товарищ Байбаков работает Председателем Госплана СССР.
     - Вопросов больше нет. – Тут все заулыбались, расслабились и отпустили меня восвояси.
      Мы еще ходили на занятия, а наши документы отправились своим путем: сначала в организацию, которая направляла нас работать за границу, а оттуда куратор направлял их в КГБ на, так называемую, «установку». Эта процедура требовала определенного времени: запрашивались сведения о родителях, родственниках, живущих за границей. Сведения из МВД и так далее. Потом выносилось или не выносилось «Решение». Если решение о направлении гражданина СССР на работу за рубеж,  было положительным, то присылался пакет фельдъегерской почтой. В случае же отрицательного результата, - то о нем не сообщалось, как сейчас говорят, действовали по умолчанию.
     Все с нетерпением, и мы, и кураторы, ждали «Решения». Тогда можно будет действовать дальше: покупать проездные билеты, по необходимости, бронировать гостиницы, выписывать аттестаты и прочее и прочее.
   Так вот, именно в период этого нервного ожидания, ко мне в общежитие рано утром приехал мой папа. Ему было уже семьдесят лет и подозревать, что он захотел просто прокатиться до Москвы, было бы глупо. Значит, была причина. Я только спросил:
     - Пап, ты что примчался, дома все в порядке? Как мама?
     Он покачал головой.
     - Да,  дома все нормально. Ты, вот писал, что у тебя распределение и всякие проверки. Я по этому поводу. 
     Я недоуменно пожал плечами,   и предложил перенести разговор в другое место, в комнату постоянно кто-то стучал, заглядывал, нас беспокоили, что очень мешало.
     Мы поехали на Арбат в уютный ресторанчик и там, за обедом,  продолжили разговор:
     - Ты, сын, должен знать, что если сейчас у тебя начнутся неприятности, то виноватым в них буду я.
     Я очень удивился. Но молчал, ждал, что он дальше скажет.
     - Ты ничего не знаешь ни обо мне, ни о моей семье, так вот, пришло время тебе обо всем рассказать.- Я начинал догадываться:
     - Ты о Петровичах и то, что ты Григорьевич, ты об этом?
     - И об этом тоже, но давай расскажу все по порядку.
     И я услышал долгий рассказ о далеких временах начала века, о войне и мире, о скитаниях и разочарованиях, о судьбах моих родственников, о неизвестности и страхе за себя  и  своих близких.
     - Мы жили в селе Новотроицкое, в тридцати километрах от города Геническа. Семья у нас была большая, - мама, папа и одиннадцать детей, две девочки, - Валя и Оля, ты их знаешь, остальные мальчики, я,  – самый младший. Жили мы довольно богато, все работали, а отец содержал мельницу, единственную на четыре  ближайших села. Семи лет меня отдали в гимназию в Геническ.  Я успел окончить четыре класса, как и до нас,  докатилась империалистическая  война, трех старших братьев призвали в армию, и стало не до моей гимназии. Я стал помогать папе и братьям на мельнице. Вскоре произошла одна революция,  потом  вторая. У нас начался полный бардак: все были против всех. Моего старшего брата прямо на главной площади из-за девушки застрелил наш двоюродный брат Макар Ломака, - местный большевистский  лидер, обвинив нашу семью врагами трудового крестьянства. Мельницу отобрали. В двадцать один год, то есть в 1926 году, меня призвали в армию, там я учился на фельдшера. Но через год, приходит приказ уволить меня из рядов рабоче-крестьянской красной армии, как сына кулака. В канцелярии выдали бумажку, там  было написано:
               
     «Настоящая справка выдана  гражданину МАЧУЛЕ Михаилу Петровичу, сыну кулака, в том, что ему запрещено защищать  Родину с оружием в руках, и с  поражением во всех правах.»

     - Вернулся я домой в село, отец и мать бедствуют, братья разъехались кто куда, сестры, - Валя, замужем, а Оля, вся больная,  желудком мается. Я был в полном отчаянии. Мне всего 22 года, а впереди, - пустота. Хоть в петлю лезть. Но был у меня друг, еврей, - Яшка Ющенко. Сидели мы как-то, он выставил бутыль самогона, и говорит: «Слышь, Миш, а давай-ка я тебе свой комсомольский билет дам. Ты свою справку сожги, и живи по нему».  Я так и сделал, только в его комсомольском билете исправил пару букв в фамилии. Ведь мы не Ющенко, – правда? А вот Яковом Григорьевичем остался навсегда, - он вздохнул.
     - Да тяжело пришлось. Уехал я из дома, мотался по маленьким городкам на Ставрополье, на Дону, там познакомился с твоей мамой, и мы стали жить вместе. А потом, от греха подальше, уехали в Среднюю Азию. Бедствовали. Иногда приходилось жить в долг прямо за занавеской в чайхане, пока не найду работу. Приноровился рисовать афиши в кинотеатрах, там, хоть и мало, но платили. К тому времени были у меня и другие документы на Якова Григорьевича. О своих родных я знал мало, весточки получал с оказией. Знал, что мама умерла, а брата моего, твоего дядю Василия, посадили в 31 году на десять лет по делу Промпартии. Но все же окончательно я успокоился, когда меня под этим именем призвали в 41-м на фронт.
     - Но, наверное, зря успокоился. Помнишь, когда ты был маленький, мы часто переезжали с места на место. Так вот было два случая, иду по улице, вдруг кто-то кричит: «Миша, привет, сколько лет, сколько зим?» Оказывается мой односельчанин. Рядом жили, вместе играли.  Пришлось остановиться, поговорить, даже договориться встретиться на следующий день. А на самом деле бежать из города.  Страшно было, что все вскроется.   
        Он надолго задумался:
     - Повезло мне. Живым остался. Потом списался с моими, теми, кто остался,  и позвал их всех в Ташкент. Они все сильно голодали. Приехали все, даже отец, хотя тогда он уже очень сильно болел. Василий отсидел десять лет, началась война. Ему определили пять лет поселений, там же, - в Сибири, на фронт не пустили, а он просился. Филипп – ослеп, его сын Анатолий, сидел в Дахау и в каком-то другом лагере. Тоже, едва выжил. Григорий, он был на восемь лет старше меня, попал с семьей в оккупацию. У него было двое детей, мальчик, Петенька, четырнадцати лет и девочка, Сашенька, - шестнадцати. Немцы погнали детей в Германию. Ну а родители собрали свои пожитки, взялись за подводу, где были дети, и пошли вместе с ними. Там батрачили на немцев. Относились к ним хорошо, даже вместе ели за одним столом. Освободили их американцы, и они решили не возвращаться домой. Жили сначала в Алжире, потом в Египте, а теперь живут в Канаде. Не бедствуют, дети детей выучились, даже кто-то получил высшее образование.
     Я его перебил:
      - Пап, а тетя Оля, она всегда была такая набожная?
      - Нет. Это странная история. Она рассказывала, что ей было тридцать лет, Миша еще был совсем маленький, когда болезнь ее совсем прихватила и, мысленно, она уже прощалась с миром. Сидела как-то на завалинке у своего дома, пригрелась, и вдруг рядом с ней оказался старичок, старенький такой, с палочкой. Стоит, смотрит на нее и говорит: «Рано, ты туда собралась. Пойди в храм Божий и помолись за себя и за твоего сына. Бог не оставит». Она зажмурилась, а когда открыла глаза, старичка и след простыл. Пошла она в церковь, стала там убираться и помогать. Боли утихли, и постепенно она забыла про свою болезнь. С тех пор главное в ее жизни, - это молитвы, церковь, священнослужители. Да она и сама, - церковный староста, -  Он оживился:
      - А  помнишь, ты меня поймал за изготовлением печати? Я ее для тети Оли делал, она всю жизнь работала, а справки не сохранила.  Пришлось мне ей таким вот образом зарабатывать стаж для пенсии. Я сначала попытался эти справки нормальным образом получить, писал запросы, сам ездил, но во время войны архивы сгорели или затерялись, и я ничего не нашел.
    -  Вот и теперь, надеюсь, что архивы не сохранились, и они ничего не раскопают, и у тебя все будет нормально, с твоим рас- распределением,- с трудом произнес он. -  Если же нет, не все будет нормально, я хотел, чтобы ты знал, что в этом может быть и моя доля вины.
     Мы надолго замолчали. Каждый о своем.
     Я внезапно со всей остротой осознал, насколько мелочны и мелки мои возможные неприятности, на фоне тех испытаний, что пришлись на долю этого человека, моего отца. Мне стало наплевать на то, что со мной станет в этот раз.  Я знал, что на этом жизнь не остановится,  и я  тоже, как мой папа,  не пропаду, и буду дальше бороться, бороться и идти вперед всю жизнь.
     Я похлопал его по плечу, приобнял:
     - Не волнуйся. Все переживем. Ты для меня никогда, ни в чем,  не будешь виноват.  А свободное распределение, - это не самое страшное, что может случиться в жизни. Пробьемся.
     Он стал серьезным:
     - Я сегодня улетаю. Приезжал на один день.  Вечером, -  самолет. Просто хотел, чтобы ты все знал.-  Я  посмотрел  ему  в глаза, сказал.
         - Да,  Спасибо, папа.
     Вечером я отвез его в Домодедово, проводил до стойки и, когда он уходил высокий, стройный, седой, я понял, насколько близок и дорог  мне этот человек. И слезы невольно навернулись мне на глаза.
           Через два дня на вахту в общежитие позвонили из «Загранстроймонтажа» и, когда я подошел, взял трубку, то  там безразличным женским голосом спросили:
     - Как ваша фамилия? – Я назвался.
      - Вам  следует  завтра  явиться  в  отдел  кадров.  На  вас  пришло
                РЕШЕНИЕ.


               

               
    


      


    

    
    

    
.

    
    
    


    


      


    
    

      
      




   
   
    
    

    
    
      
   


    

   
               
    
    

    








 
         
      
    
    

      
    





   



    

      
    


 





    

      -