АВТОБИОГРАФИЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Никак не могу избавиться от назойливого желания изъяснить идею своего повествования. Назойливость моей прихоти не случайна, потому что воспринять написанное ниже сложно, и потому это предисловие чрезвычайно необходимо, иначе всё, что вы прочтёте, может распасться на отдельные части. Есть произведения, которые можно читать безо всякой подготовки - открыл и читай, но есть такие, прочтение которых требует определённых умственных затрат, работы мозговых извилин. Подчас, даже если вы не всегда улавливаете суть происходящего, то возникает резонансное восприятие, и в подкорке запечатлеваются чувственные флюиды, исходящие от строчек, слов, букв.
В подзаголовке данной повести сказано, что это автобиография. В какой-то мере это так, в той, в какой любое произведение является автобиографичным. В данном случае чуть больше. Но кто знает меру личностного?
Да, на первый взгляд все главы читаемого вами творения абсолютно не связаны между собой. В них полностью отсутствуют какие-либо намеки на хронологию. Времена года следуют в произвольном порядке. Нет никаких ссылок, долженствующих связать главы между собой. Но присутствует в повествовании одна идея, скрепляющая его воедино, вырисовывающая некий образ, судить о котором вам. Это сродни мозаике. В ней каждый камушек уже сам по себе природный шедевр искусства. Если взять два близлежащих камня, то может показаться, что они никак не взаимосвязаны. Но если взглянуть на всё поле мозаики сразу, то нам откроется удивительный мир, гармоничный и прекрасный. Будьте осторожны с мозаикой, она может рассыпаться!
П. С. к предисловию: А может быть, это вовсе и не автобиография?
ВНЕШНИЙ МИР
Кухня - это священнодейство. Но только в том случае, если ритуал приготовления пищи не вменяется в обязанность, когда тебя самого потянет поближе к очагу (газовой плите), когда какофонический оркестр сковородок, кастрюль, ложек, вилок, чашек, мисок, тёрок и прочих усладит твой слух, тогда и только тогда родится шедевр. Собственно, примерно такая же картина вырисовывается в любом деле. Но упаси Вас Бог браться за что-то по обязанности. Это будет... Впрочем, не будет – потому что ничего хорошего не получится. И будешь ты жрать месиво, именуемое пищей, зарабатывая гастрит и прочие прелести, сопровождающие этот процесс.
Кухня - моя обязанность в те дни, когда я не на работе. А так как я работаю через день, то столь же часто я отрабатываю повинность у плиты. Сколько же надо усилий, чтобы взбодрить себя и не видеть перед собой эшафот, на котором в котле варятся твои внутренности.
Сегодня мой день. На плите кипит, бурлит, шипит. Витают запахи, выворачивающие кишки, и душа стенает от невозможности сбежать. Некуда! Пути к отступлению нет.
Моя задача (можно сказать цель) сварганить суп. Кости, именуемые для приличия мясом, уже наполовину сварились в бурлящей воде. Соль, перец и лавровый лист активно участвуют в этом процессе с того момента, как первые пузырьки проткнули поверхность начинающей менять свой цвет воды.
Пока вода с огнем вершат свою расправу над костями, я срезаю серпантин кожуры с картофеля, и очистки спиралями ложатся на полупротухшую кучу в помойном ведре. Пять-шесть картошин вполне достаточно, но я подстраховался и почистил семь. В чашке промыл рис. Интересно наблюдать, как каждый раз струйка воды, попадая из крана в чашку, просачиваясь сквозь белые с редкими крапинками зернышки, поднимается с мутноватым туманом. До конца отмыть рис так и не удается. Ничего, наваристей будет.
На столе возник узор. Его вытянутые, слегка неровные, перемежающиеся чуть тёмными линиями полосы выдавали огрехи в изготовлении оконного стекла. Где-то в поднебесной дали, растолкав уныло-хмурые облака, пробилось к Земле Солнце, и его маленькая частичка, презирая безликость стекла, рухнула ко мне на стол. Я смотрел задумчиво-завороженный. Так и хочется поймать эти тёплые лучи в ладони, раствориться в них, согреться, присвоить и спрятать от людей, и лишь изредка немногим, самым близким, позволять взглянуть на это чудо. Но они неуловимы. Да и стоит ли ловить то, чему подвластны пространство и время? И мне ли это делать?
И я, пустив слезу не от бликов Солнца, не от щемящего чувства мизерности собственного эго, а всего лишь потому, что чистил лук, вернулся к своим обыденным занятиям. Мое варево подоспело и загустело. Снова я переборщил с заправкой супа. Снимем пробу. Я налил тарелку и сел так, чтобы видеть улицу.
Там, за окном, с высоты четвертого этажа предстает перед глазами площадь, более похожая на парк, потому что тут и газоны с высоченными березами, и клумбы декоративных цветов, и фонтан, аляповатый до недоразумения и редко работающий. Когда-то здесь было болото. Оно и осталось, но много лет его сверху присыпали и, наконец, заасфальтировали. Но болото мстит людям, и потому асфальт время от времени либо вздыбливается, либо проваливается. А ещё здание на той стороне треснуло в двух местах.
Когда-то эту площадь назвали именем Калинина. Даже если не брать во внимание все события и перемены, сотрясающие нашу бедную страну, то встает вопрос, а какое вообще отношение Калинин имел к нашему городу? Я бы назвал эту площадь «площадью Цветов» или "площадью «Семи Ветров», потому что со стороны железной дороги она открыта, и ветры врываются в её границы и теребят уставшие цветы. Да-да, уставшие. Кто же не устанет, когда тебя всё время пересаживают, выкапывают, прикапывают, пропалывают и ещё вынуждают цвести в усладу людям, которые этого благоухания (если честно сказать) подчас не замечают. Это полевые травы могут позволить себе цвести тогда, когда это хочется им, но ведь и радости они приносят больше.
А ещё лет десять назад на площади поставили памятник. Я, естественно, не был на той войне, я родился намного лет позже, и для меня, плохо это или нет, эта война уже не значит чего-то особенного (несмотря на то, что в школе нам усердно вдалбливали её значение). Наверняка там была страшно. Об этом можно спросить тех, кто ещё жив. И мне обидно за них. Им, в память их подвигов, поставили такой ляп! Может быть, я чего-то недопонимаю, но, по-моему, у человека, сконструировавшего (иначе не назовешь) этот памятник, начисто отсутствует чувство эстетики. Когда я смотрю на барельеф "солдата, бегущего в атаку", то вместо него вижу мужика, закемарившего загорая, с открытым ртом и откинутой рукой. Вот только в руке у него почему-то автомат, а не бутылка. Впрочем (для тех, кто не согласен с написанным выше), это моё субъективное мнение.
Внизу же под окнами, чуть правее, на самом углу живочервячное серое копошение. Не ломайте голову над тем, что я имею в виду: это самая обыкновенная очередь за хлебом – неизменный символ нашего времечка. В ней все. Все, кто составляет объемное и безликое слово "народ". Все, кто стремится скорее прожить день, дотянуть до получки и за высшее счастье почитающие уткнуться в телевизор и тупо наслаждаться очередным сериалом. И не судите их слишком строго, у них много своих забот и проблем. Бог даст, и они прозреют и сплюнут "жвачку", преподносимую услужливым рабовладельцем, стоящем в углу каждой квартиры. Да, мы все рабы (в той или иной мере) этого ящика, и подавляющее большинство из нас так и просидит, уткнувшись в него, не заметив, как отсчитано по капелькам отведенное для нашей жизни время.
ВНУТРЕННИЙ МИР
Утро. Весеннее италийское утро. Над верхушками невысоких гор на горизонте прорезался первый лучик Солнца. Его стремительный бег над спящей равниной не замутнили ни редкие облака, ни предрассветный туман. Только кое-где он натыкался на струйки догорающих костров. День предвещал быть жарким.
Утомленное войско ещё спит. Даже дозорные дремлют на своих постах. Только один человек не спит в это чудесное утро. Он вышел из своего богатого шатра, расположенного на вершине холма, и всматривается вдаль. Где-то там, откуда вот-вот выпрыгнет раскаленный шар, в той стороне находятся те, из-за кого он не спит. Прижатая к горам на горизонте виднелась некогда могучая армия. Армия тех, кого называть людьми у него не поворачивался язык.
Всё ярче разгорается утро. Уже протрубили построение, и легионы сытых отборных солдат замерли ровными квадратами. Но он, великий полководец Великой Римской Империи консул Красс, продолжает смотреть на шевелящиеся вдали, сливающиеся с землёй аккуратные четырёхугольники. Восставшие рабы, те, кого презирали больше, чем бездомных собак, полностью переняли воинское искусство у римлян.
Невероятно, но в этот момент Красс заметил, что войско противника медленно приближается. Дерзкий и отчаянный шаг. Только от безысходности можно решиться атаковать превосходящего силами врага. Впрочем, Крассу это было безразлично. Он даже не считал восставших рабов противниками. Для него это был рабочий скот и не более. Его одолевали другие мысли. Хорошо, что Помпей и Лукулл опаздывают. Теперь он своими силами задушит восстание, и все почести спасителя империи достанутся ему одному. Последний удар, и уже никто не будет вспоминать, как он, консул Красс, не смог сдержать этот сброд на сицилийском полуострове. Ведь именно из-за этого сенат вызвал в Рим Помпея и Лукулла. Тон посланий сената был унизителен, но это пришлось стерпеть.
Легионы рабов стали более заметны, значит, через час будет бой. Их ведет ничтожный гладиатор Спартак. Среди рабов ходят легенды, что он сын фракийского царя. Вряд ли. Вероятнее всего он родился от какой-нибудь рабыни и никогда не был свободным. Если бы Спартак действительно был царского происхождения, то его не предавали бы так часто. Но он не мог предвидеть всех этих измен, и потому его влияние постепенно ослабевало.
Красс никогда не видел Спартака. Как личность он для него не существовал. Консул знал одно: Спартака и его банду надо раздавить. Для римлянина, родившегося свободным, всю жизнь прожившего в достатке, имеющего сотни собственных рабов, этот раб, возомнивший себя освободителем, просто не мог существовать как личность! Ничто, пустое место. Что-то вроде паука или гусеницы, на которую наступишь и ничего не останется. Уничижительное презрение и ненависть, ненависть холодная и спокойная.
Но ещё одно чувство сидело глубоко внутри Красса. Чувство, в котором он не позволял сознаться даже себе. Но именно это чувство заставляло его не спать всё это утро. Животный страх. Я не знаю, с чем сравнить это чувство. Скорее всего, древние греки испытывали нечто подобное при встрече с Медузой Горгоной. И каменели. Красс не мог позволить этому чувству выйти наружу. Если кто-нибудь увидит хоть малейший признак страха, то это будет конец всему, к чему Красс шёл годы, не считаясь ни с чем. И всё же... Ещё свежи воспоминания, как эта голодная банда с ожесточением бросилась в ров, пересекающий сицилийский полуостров, как они карабкались на бревенчатые укрепления. И прорвались! Не все, но их ещё оставалось много. Остервенение, с которым дрались рабы, пугало. Им терять было нечего. Впереди только смерть через распятие.
Внизу, у подножия холма, прокатился стотысячеголосый клич "Хайль". Это приветствие, которым римское войско славило своего полководца, вывело Красса из раздумий. Рабы уже близко, надо начинать.
Медленно, как бы нехотя, консул поднял левую руку. Расслабленной кистью ладони, пальцы которой даже не распрямились полностью, Красс указывал в вечность.
ВНЕШНИЙ МИР
Первые декабрьские легкие заморозки. В этом году они так запозднились, что кажется зима не наступит никогда. Только омерзительная слякоть, вечно промокшие ноги и получахоточное состояние здоровья, погоды, вселенной...
Пока я «полз» через все эти лужи, покрытые тончайшей паутинкой льда, мой внутренний мир (и без того подверженный сиюминутным колебаниям) пришёл в нижнюю точку барометра настроений. Но идти надо, так как меня ждут, и лишь одна мысль согревает сознание, что там (в конце моего путешествия по серо-мрачному городу) будет сухая квартира и, возможно, чашечка горячего кофе. В принципе, от этого путешествия можно было отказаться, но меня гнало банальное любопытство – надо было просмотреть одну видеоплёнку, а дома аппарата нет, не нажил.
А вот и двор, пересечённый шрамами траншей, годами зияющими в беспечное небо. Стандартная железная сетка, огораживающая газ, памятник строителям нашего «счастливого завтра», и паутина бельевых веревок. Пейзаж, родной с детства и вклинившийся в сознание так, что уже не представляешь, что можно ведь жить иначе.
Впрочем, это сейчас я так расписываю то, что увидел. В другой момент это всё не замечается. Мы же не замечаем, как дышим, и не задумываемся, как видим...
У подъезда я чуть не поскользнулся; ледяной нарост некому посыпать песком, и, когда мне удалось удержать своё равновесие, мой взор обратился... на кота, сидящего у подъезда. Когда я выписывал руками в воздухе замысловатые пируэты, кот, поджав уши, дёрнулся в сторону. Но что-то остановило его, и наперекор вековым инстинктам он замер, тревожно поглядывая на меня. Чувствовалось, что уходить от подъезда он не хотел.
Это был уже зрелый, матёрый кот. Грубая, угловатая фигура, присущая только самцам, широкая квадратная морда и тёмно-серые пятна на белом фоне. Нет, скорее даже белые прожилки-разводы на тёмно-сером. Обычный русский кот. Судя по чистоте шерсти, он был домашний, а не помойный, С детства люблю кошачье племя и потому всегда обращаю на них внимание. Вот и этого кота я уже видел, когда в прошлый раз был здесь. Тогда он сидел на втором этаже этого подъезда.
«Ну, что ты, дурашка, домой не попасть?» - насмешливо обратился я к коту. «Ну, пойдём со мной». Кот мяукнул, нерешительно дёрнулся – сначала ко мне, потом от меня. Но от двери далеко не отошёл. Да, понял я, он не уйдет. Надо помочь, и я открыл дверь. «Заходи».
Кот сделал нерешительный шаг, потом ещё. Заглянул в подъезд, как бы не решаясь переступить невидимый барьер. А потом рванул в дверной проём. Пробежав пол лестничного пролета, кот остановился и оглянулся в мою сторону. Замер, как бы дожидаясь, когда я пойду за ним следом. Нам было по пути.
Когда я приблизился к нему, то он отбежал ещё немного вверх и стал снова меня дожидаться. Так мы и поднимались до второго этажа. Тут мой попутчик подошёл к одной из дверей, потерся об неё и жалобно промяукал, глядя на меня. Я стоял, не зная, что делать. Тогда кот решительно подошёл, ко мне и, как будто знал меня сто лет, потёрся мои ноги. Я нагнулся, погладил его и сказал: «Ну что я могу сделать? Тебя домой не пускают, а я здесь причём? Не ломиться же мне в дверь?»
Но кот настойчиво схватил меня зубами за рукав куртки и потянул к двери. Такого в моей жизни не бывало. Я подошёл поближе. Кот стал мяукать, и тут... Я услышал, как за дверью раздалось ответное мяуканье. Боже мой, какой же я был дурак! Как мы люди слишком всё просто расцениваем. Да не домой рвался кот, рискуя своей шкурой. Он шёл к своей возлюбленной. Это надо же было дойти до такой степени отчаяния, чтобы коту обратиться за помощью к первому попавшемуся прохожему, и, зная, что за это может получить пинка, всё-таки попробовать заставить его открыть двери. Маленькое животное ради своей любви поднялось над всеми кошачьими предрассудками и обратилось к человеку за помощью. Ну, чем я мог ему помочь дальше? Я пошёл своей дорогой, а кот остался сидеть у заветной двери, и меня переполняла гордость за человека. Хоть кто-то ещё ему иногда верит.
ВНУТРЕННИЙ МИР
Дело было... или было дело... Ну, в общем, случилось это летом. Поехали мы как-то за ягодами, за черникой. Зашли в лес в знакомом нам месте, берём ягоду. Да вот напасть, неурожай на чернику был в том году, не столько собираем, сколько без толку ходим. Разбрелись по лесу, кто куда.
Я тоже ушёл в сторону от всех в надежде, что наткнусь на островок с нетронутыми ягодами. Шёл так, шёл... глядь, а на пеньке передо мной ёжик стоит. Дивно так, не убегает никуда. Смотрю я на это чудо, но ёжика не трогаю. А он ни с того ни с сего и говорит мне:
- Разрешите с Вами поговорить.
Обомлел я, слова сказать не могу, а он мне:
- Да не пугайтесь Вы так, всё нормально.
- Куда уж там нормально! Где это видано, чтоб ёжики говорили.
- Ну, это вы, люди, по незнанию своему считаете, что кроме вас никто говорить не умеет. И мы не со всяким разговариваем, да и не всякий поймет нашу речь.
- А я, значит, понимаю? Особенный я что ли?
- Особенный - не особенный, но понимать нашу речь пока будете. Об этом я как раз и хотел с Вами поговорить.
- Что ж, говори.
- Для начала должен сообщить Вам, что я полномочный представитель леса.
- Ах, во-о-т как, - вставил я.
- Да, именно так. И поручили мне сделать Вам предложение.
- Мне?
- Вам, Вам. Мы предлагаем Вам стать королём леса!
- А почему мне?
- Так решил лесной совет. Мы всегда кого-нибудь выбираем, а последнее время стараемся делать выбор из людей. Так надёжнее.
- Но я же абсолютно не знаю леса. Я живу в городе и в лесу бываю пару раз в году.
- Это не имеет значения!
- И что же я должен буду делать?
- В сущности ничего, - профыркал ежик, - так, иногда решать мелкие вопросы. Основная же Ваша роль чисто символическая, быть королём леса.
- А королём, какого леса?
- Вы не поняли! Никакого. Вы будете просто королём Леса. Ничего, потом разберётесь и привыкните. Для этого нам нужно Ваше согласие.
- И когда же состоится коронация?
- Опять Вы мыслите людскими категориями. Никакой коронации не будет. Просто требуется Ваше согласие.
Чего там думать, я взял и согласился. Ежик на пеньке тотчас же почтительно поклонился и произнёс:
- Добро пожаловать в Ваши владения, Ваше Королевское Величество.
И в этот момент лес наполнился гулом всевозможных голосов. Я в нерешительности постоял и пошёл дальше. Только я перелез через поваленную, обросшую мхом сосну, как из-под моих ног выпрыгнул заяц. Он поджал уши, смешно заводил носом, как это делают все зайцы и кролики, когда дышат, и проникновенно сказал:
- Добрый день, Ваше Королевское Величество. После этого он испуганно оглянулся и побежал своей дорогой.
М-да, чудеса, да и только. Придётся привыкать к новой роли. Не успел я сделать и двух шагов, как из куста выскочила лиса:
- Мое почтение, Ваше Королевское Величество.
- Здравствуйте, - пробормотал я, ещё не совсем придя в себя от таких событий.
- Вы не могли бы мне подсказать, - продолжала лиса, - не пробегал ли здесь заяц, серый такой, и если пробегал, то куда?
Я почувствовал, что тут что-то неладное, и спросил:
- А тебе не кажется, что мне не стоит вмешиваться в такие дела?
- Прошу простить меня, Ваше Королевское Величество, - залебезила лиса, - конечно, это было бестактно с моей стороны.
И лиса убежала в кусты.
- Так её, - загалдело сверху. Я поднял глаза и увидел сидящую на ветке сороку, - ишь повадилась за чужой счёт кормиться. И так от неё покоя нет, а ещё и Вашей Высочайшей поддержки просит. Вы, Ваше Королевское Величество, даже не представляете, какие лисы хитрые и наглые. Так и норовят в доверие втереться. Вот я Вам расскажу...
Я понял, что эта трещотка может разговаривать без умолку, и решил прервать сороку:
- Эту историю Вы мне расскажете в другой раз, когда я немного освоюсь с новой для себя ролью. А сейчас я, с Вашего разрешения, пойду дальше.
Я отвернулся от сороки, которая успела пробор мотать что-то вроде: "Прошу прощения", и пошёл, выискивая взглядом кустики черники.
Когда я проходил возле березы, из норы вылез барсук и, поклонившись, произнес:
- Если Вашему Королевскому Величеству угодно набрать ягод черники, то прошу Вас проследовать сюда, - и барсук указал лапой туда, куда мне следовало идти. - Здесь недалеко, каких-нибудь тридцать Ваших шагов.
- Благодарю Вас, - чинно ответил я и последовал совету барсука.
Действительно, в том месте черники оказалось видимо-невидимо. Я не стал терять времени даром и занялся сбором ягод. Надо сказать, что ягодник я никудышный. Очень скоро моя работа застопорилась. А тем временем из-под кустов появлялись различные лесные обитатели и спешили засвидетельствовать своё почтение. Каждая пролетающая мимо меня пичуга делала то же самое.
И тут я на свою голову возьми да и ляпни:
- Если я ваш король, так соберите мне ягод! Чего я буду горбатиться?
Тут же всё смолкло и даже показалось, что свет слегка померк, и только чей-то голос у меня за спиной со вздохом произнес:
- Кажется, мы снова ошиблись.
И всё.
На этом всё кончилось. Никто больше меня не приветствовал, никто не кланялся. Ягод я, конечно, набрал, но Королём Леса я был только один час!
ВНЕШНИЙ МИР
Май. Но такое впечатление, что на дворе осень. Ни витающие ароматы цветущих деревьев, ни перезвон щебечущих птиц не могут снять ту гнетущую тяжесть, присущую жёлтой поре года.
Такое впечатление, что осень у нас круглый год. Наша страна – страна вечной осени.
К удручающей промозглости нашего климата присовокупилось нечто более ужасное и давящее. Сегодня похороны. Хоронят моего одноклассника. За те годы, что прошли после окончания школы, мы виделись пару раз – жизнь развела всех в разные стороны, растолкала по семьям, сослала по квартирам, городам, странам. Мы уже стали подзабывать о существовании друг друга, да и в школе мы не были близкими друзьями. Но смерть всегда вызывает шок, а когда это твой ровесник, ты просто теряешься и поддаёшься панике.
Он уже не первый из нашего класса. Та, первая смерть, для моих одноклассников прошла как бы не замеченной. О ней знали только я и его двоюродная сестра (тоже из нашего класса). С тем, первым, мы дружили.
А сегодня мы хороним второго моего одноклассника, бывшего гордостью школы, золотого медалиста, ставшего ученым. И как странно узнавать, что этот тихий, всегда спокойный ученик, который в школе был образцом благочинного поведения и прилежания, во взрослой жизни сильно изменился и как бы зарывался в те глупости, которыми многие из нас переболели в подростковом возрасте. Я помню, в девятом-десятом классе мы спокойно могли распить бутылку вина за школой. Мы, но не он. Большинство из нас и сейчас регулярно пьёт. Что же касается его, то складывалось впечатление, что он навёрстывал упущенное в юности. Талантливым натурам присущи крайности. На каком-то жизненном повороте наследственность оказалась сильнее духа. От отца он перенял ум, от матери... Сумев подняться до невероятнейших высот познания, не заметил, как поглотило его зыбкое болото бытия. И что теперь? Даже круги не расходятся по трясине.
Я пришёл заблаговременно. В квартире приглушённый шёпот родственников, у гроба цветы. Обыденность любых похорон. Некая девица стала рассказывать о жизненном пути покойного. Сквозь пелену отрешенности до меня дошли слова: «...незадолго до смерти ему было послание...». Всё ясно, и сюда проникли сектанты. На этот раз что-то связанное с кришнаизмом или ламаизмом. О, Господи, похороны - это не место для теософских споров. Не выдержав болтовни девицы, я встал и решил до начала похорон побыть на улице.
Умиротворение накрапывающего дождя чередовалось с зыбким затишьем, тревожимым людским гулом с улицы. Если перейти дорогу, то через один дом стоит наша школа. Меня потянуло туда.
Cначала я хотел подыскать повод, чтобы заглянуть в школу, в которой не был много лет. Потом ко мне пришла мысль, что вовсе необязательно что-то придумывать. Жизнь оказалась мудрее и беспощаднее: причина зайти в учебную обитель уже была, и не я её придумал.
Первым моим порывом было войти в школьный двор через центральные ворота. Мне казалось, что в этом вступлении должно быть нечто парадно-торжественное. Вот мол, выпускник школы, уже взрослый человек, сам давно родитель... Но когда я стал подходить ближе, то уже понял, что пойду через боковые ворота, те, через которые ходил многие годы детства. Мне оказалась не нужна парадность. Да кто я, чтобы вносить свою персону перед всеобщим обозрением? Меня несли ноги тропинкам времени по пути исчезнувших лет.
Фасад остался неизменным: так же заколочены фанерой некоторые боковые окна, сохранились барельефы символов знаний..., а вот бетонных плит под ногами раньше не было. Я знал, что где-то там, под плитами, был наш асфальт, по которому мы бегали в школу десять лет. Скрытый от глаз, но ещё не изглаженный из памяти. И парадная дверь, ведущая в предбанник вестибюля, тоже не моя. Мне даже стало страшно её открывать. Вдруг почудилось, что там за дверью окажется нечто чужое, неведомое. Я тихонько приоткрыл дверь и переступил порог. И тут моё осязание оживилось - это был всё тот же кафельный пол, что и двадцать лет назад, и память, встрепенувшись, приняла незатейливый узор.
А внутренняя дверь... Я хорошо помню, как обили железом и выкрасили в серый цвет. Сейчас она розовая. Все формы и очертания сохранились, но под многими слоями краски они расплылись, я смотрел на эти двери как бы через пелену времени, неизбежно уходящего.
Так я и ходил по школе, отыскивая знакомые кусочки, порой едва различимые под нагромождением новых слоев, которые для кого-то, быть может через много лет, тоже станут причиной нежных воспоминаний.
Уж нет в школе учителей, непосредственно нас учивших: кто-то на пенсии, а кто-то и вовсе покинул наш мир. Побродив по школьным коридорам, я вернулся во двор ожидать выноса тела.
Дождь прекратился, и народа во дворе прибавилось. Тихий провинциальный двор внутри небольшого углового дома. Несмотря на холодную весну, зелень на ветках пробилась, и всё более завоёвывает мир. Это пусть временное, но прекрасное завоевание происходит каждый год, и будет так, чтобы не случилось, чтобы мы ни натворили на Земле. Вон и каштаны выпустили свои пирамидальные свечки цветов, а между каштанами, там, где когда-то были кусты сирени, торчат из земли, словно культи рук, обглоданные пеньки.
За железной оградой - трехэтажное здание городской поликлиники. К старому фасаду с внутренней стороны прилеплена более современная постройка. А на крыше старой половины дома в слуховом окне два голубя. Они не воркуют, не играют в свои любовные игры. Они сидят спокойно, чинно и сосредоточенно наблюдают за происходящим внизу. Иногда, видимо, чтобы лучше рассмотреть, какой-нибудь из голубей поворачивает голову, и круглый серый глаз проникает к тебе вовнутрь, пытаясь высмотреть, что же у тебя там есть и есть ли?
Народа во дворе становилось всё больше. Многих я не знал, но пришли одноклассники, все, кто был в городе, кому успели сообщить. Пришли учителя, те, кто ещё жив. Не приехала только бывшая жена. Наверное, так и должно было быть. У неё новая семья, своя жизнь, а дочке она потом как-нибудь всё объяснит.
Далее всё шло своим чередом: вынос – автобус – кладбище. Гроб несли мы сами - последний раз мы были вместе. И только тогда, когда закрывали гроб, я особенно остро ощутил глубину той ямы, в которой оказался покойный. Тот штрих, который вырисовал всю представшую передо мной картину, был на удивление мелок и низменно омерзителен. Быть может то, что я увидел, было чистой случайностью, либо произошло по независящим ни от кого обстоятельствам, но меня покоробило, когда я заметил, что покойник лежал в гробу в носках болотного цвета. Но не носки перевернули мое сознание – никакой обуви на нём не было, вот что поразило меня. Это выглядело почти так же, как если бы его хоронили босиком.
Гроб опустили в могилу. В этот момент, как бы ни опечалены присутствующие на похоронах, все чувствуют облегчение.
За столом на поминках мы были недолго. Как сказал один из одноклассников, похороны не свадьба, нечего долго рассиживаться. И вот мы, десять человек (девять одноклассников и жена одного из нас), пошли в «пончиковую» посидеть-поговорить, вспомнить, что было, да рассказать, как живётся сейчас. Так уж получилось, что только похороны смогли собрать нас вместе. Тут мне вспомнилось, как два года назад я и ныне усопший встретились в Санкт-Петербурге у него на работе, и среди всего прочего нами обсуждался вопрос, как бы собрать весь класс. Вот и собрал. И теперь мы сидим в забегаловке, разливаем под столом импортную водку и ликер, а я присматриваюсь к своим сверстникам. Всё-таки годы точат нас – уже нет той юношеско-максималистской уверенности в собственном бессмертии. За столом шесть мужчин и трое из нас с большими залысинами. Уже и улыбки не блещут белизной зубов. И всё же ощущаешь себя как-то моложе, как будто не было этих послешкольных лет, когда жизнь нас швыряла и била.
Здесь я должен предупредить, что я сознательно не упоминаю имен людей, среди которых живу, и потому во всём моем повествовании вы не найдёте указаний на конкретного человека.
Так вот, от меня по часовой стрелке мы сидели в таком порядке:
- солидная дама, побывавшая замужем, не сложилось, после развода одна воспитывает ребенка. Иногда может показаться, что её устраивает такое положение, но вряд ли. В школьные годы мы мало контактировали, но сейчас мы часто общаемся, и она один раз мне крупно помогла, проконсультировав по своей профессии;
- с этим своим одноклассником я после школы мало общался, хотя он из города никуда не уезжал, и видеть его мне приходилось. Не так давно он попал в аварию и после этого открыл швейную мастерскую инвалидов. Дела его, вроде бы, идут неплохо, ну и, слава Богу;
- а эту личность я не видел после школы семнадцать лет и только год назад, чисто случайно, встретил на улице у нас в городе. До меня доходили отдельные слухи, где он и чем занимается. Да и покойный (они дружили) кое-что рассказывал. Точно знаю, что этот мой соученик долгое время жил в ЮАР. В качестве кого? Об этом как-то умалчивалось, значит нам того не положено знать. Годы его мало изменили, все такой же неунывающий;
- ещё один престарелый юноша. Всю жизнь болтается один, ни семьи, ни работы. Живёт где-то на турбазе, в городе наездами. По-моему, его в этой жизни ничто не тяготит;
- чего не скажешь о следующем моём соученике. Пропойца и истеричный скандалист. Все вокруг его «не понимают и не жалеют». Сбежал от первой жены и был выкинут второй (за дебош). Считает, что жизнь у него трагична, хотя на самом деле большую её часть провёл, как сыр в масле. Когда трезв, осознает, что причина своих бед он сам;
- далее последний представитель мужской половины компании (с супругой). Судя по внешнему виду, разговорам и поведению, их вполне устраивает рабоче-крестьянская формула жизни: работа – пьянка с кухонной дракой – ночь. И так далее в непрерывном цикле. Чтобы это понять, достаточно посмотреть на лицо его супруги: почти сошедший отёк на скуле и классический боксерский нос с расплющенным от постоянных драк хрящем;
- вечная девочка. Не по поведению, тут как раз всё в порядке, а именно по внешнему виду. Когда мы учились в школе, я думал, что она с годами расцветёт и станет... не стала, всё такая же девочка-подросток, только улыбается гораздо реже и с какой-то грустью;
- а вот от кого не ожидал, так не ожидал. В школе ничем не выделялась, а сейчас-то как расцвела.
Обогнув четыреждыугловатый пластиковый стол, периметральное описание закоротило на последнем объекте компании. Среди прекрасных дам восседал я и старался всё запомнить.
Прошли годы и, казалось, что может объединять нас? Время должно было оборвать все соединяющие нас нити. Но мы не чувствовали разобщенности, и происходившее много лет назад было словно вчера. То, что касалось присутствующих, всплыло в памяти, и хорошее, и плохое. С одним я пытался завязать драку, и в итоге мы стали... друзьями. Другой несколькими годами ранее попал мне ледяным снежком в глаз, и я долго сидел дома. Третий однажды сбежал от родителей и три дня скрывался у меня. Помню, одну из девчонок я нарисовал в образе Марии Магдалины, только в Современном варианте. Теперь я давно не пытаюсь рисовать, а рисунок остался.
Как это не показалось странным мне самому, но с ещё одной одноклассницей меня связывает незримо более, чем с другими. Причем я сам это осознал совсем недавно, это пришло внезапно, как озарение. Именно она, единственная из класса, понимала меня, всё моё отношение к школе, к учителям, да и к ребятам. Только понимание и ничего более связывало нас. Так мало и так много.
Мы предавались воспоминаниям, и меня вдруг ошарашила мысль, что смерть одного из нас собрала всех вместе и, как это ни покажется парадоксальным, подарила нам приятные минуты. Было предчувствие, что добром наша встреча не кончится.
Так и случилось. Мы уже расходились, и на перекрестке стояла только мужская часть компании (да и то не вся), когда начались разборки между супругами из-за того, что она помешала продолжать пьянку. И тут такое началось... что я решил поскорее уйти, дабы не видеть развязки выяснения отношений.
Всё кончается и кончается по-разному.
ВНУТРЕННИЙ МИР
Листья не задерживали дождя, они только разбивали капли, и в воздухе между плотно стоящими стволами деревьев, обвитых лианами, висела почти туманная пелена. Над джунглями нескончаемым потоком уже много веков идет дождь. Те затишья, когда раскаленный (несмотря на дождь) воздух пронзается Солнцем, хоть и бывают каждый день, но и они не могут остановить водной лавы, обрушивающейся с небес. Обилие влаги и Солнца породили этот сказочно-райский мир. За рай и за сказку на Земле надо платить... чаще всего жизнью. Но чтобы умереть, надо родиться.
Место было выбрано под корнями поваленного дерева. Некогда могучий гигант не выдержал собственной тяжести. Старые корни, подточенные многочисленными грызунами, оборвались, и земля отпустила великана. Там, где он стоял, теперь образовалось углубление, а основание ствола с расходящимися веером в разные стороны останками корней, составляли как бы стену и небольшой навес. Это место облюбовала тигрица, чтобы произвести на свет потомство. Она долго каталась по земле, подыскивая более удобное положение, подкапывала выступающие бугорки. Ничто не должно мешать. Все камни, все ветки, которые могут побеспокоить будущее потомство, всё было вытолкнуто из-под навеса. Здесь будет логово грозы джунглей.
Когда приготовления были завершены, тигрица улеглась и стала ждать. Порой она впадала в полудрёму, но не позволяла себе заснуть глубже.
Резкая, словно молния, боль резанула снизу доверху и исчезла, как будто её не было. Второй такой приступ заставил тигрицу перевернуться на спину. Теперь можно было видеть её раздувшееся брюхо с набухшими сосками, по которому время от времени проходила волна судорог. Начались схватки. Широко расставив задние лапы, гигантская кошка напряглась и изогнулась дугой, при этом её мокрая от пота морда как бы вытянулась вперёд. Её ноздри от неимоверных усилий вжались и затрепетали. Послышался глухой рык, и в округе притихли звуки. А тигрица в напряжении слегка водила мордой из стороны в сторону, как бы пытаясь вылезти из своей шкуры, сбросить наземь свою полосатость, а вместе с ней муки, которые ей предстояло вынести. В те моменты, когда боль отступала, тигрица проваливалась в забытье, но таких моментов становилось всё меньше, и сами они были всё короче. Шерсть на спине, боках и брюхе стала мокрой, как будто кошка только что вылезла из мутных потоков реки и успела лишь отряхнуться, ощетинив в разные стороны клоки слипшейся шерсти. Комок в брюхе опустился ниже, и в промежности, в раскрывающемся лоне стал виден как бы тёмный шар, готовый вот-вот ворваться в жизнь.
Приступы превратились в один сплошной поток боли. Тигрица вся напряглась, учащенно-глубоко дыша. Выросший между лап бутон разорвался, и на землю вылезла, словно толстая кишка, народившаяся плоть. Изнеможенная мать перегрызла пуповину двух маленьких, как бы игрушечных слепых тигрят, и стала их тщательно вылизывать. А они, незрячие, беспомощные, тыкались ей в живот, ища то единственное, что на данный момент интересовало их в жизни, и жалобно мяукали, и от этого тихого писка содрогались Великие Джунгли.
ВНЕШНИЙ МИР
Что можно сказать о работе, когда она является средством для выживания? Ни упоённого наслаждения, ни чувства собственного достоинства она принести не может. Даже если у тебя на работе при этом всё ладится, то всё равно ты чувствуешь себя рабом рутины.
Но бывают прекрасные моменты и в этом повседневном хламе. К примеру, моя работа позволяет урывать время, чтобы писать эти строки.
Работа у меня не пыльная, но нервная. Сижу на «точке» на краю города и торгую водкой. Магазинчик оборудован в полуразрушенном кинотеатре. А я – простой вольнонаёмный. В общем, всё как у всех. Район гопницкий (где лучше?). Жить можно, проблем нет. Посещают мою лавку не часто, зарплату рабочему люду по несколько месяцев не выдают, так что для занятий писанием времени хоть отбавляй. Что я и делаю. Ну и, кроме того, конечно же, работаю
Санитарных условий никаких. За водой на колонку ходим. Ну а..., пожалуйте за угол. Угол, в данном случае, понятие абстрактное. За кинотеатром небольшой пустырь, на котором построена котельная, нещадно дымящая и отравляющая окрестности. Рядом с котельной, как и положено, кучи угля. Так вот, если пройти эти чёрные барханы вдоль здания, то как раз в том месте, где находится середина строения на высоком фундаменте стоит та самая труба, из которой денно и нощно валят клубы чёрной копоти. За этим вот «постаментом» и находится тот самый «угол».
Когда я впервые забежал сюда, а это было ранней весной, то уже тогда я обратил внимание на тоненький прутик, торчащий из-под снега. Он был такой маленький и невзрачный, что надеяться на то, что он живой, не приходилось. С приближением солнечных дней снег стаял, обнажив чёрный от переизбытка угля песок. На этом жутком месиве первой пробилась непривередливая мать-и-мачеха, а за ней повыторкивались вездесущие одуванчики. И этот жалкий прутик выпустил сначала почки, а потом ярко-зелёные побеги. И так он рванул ввысь, как будто истерзанная земля стремилась отдать последние силы небу.
Я по несколько раз в день ходил в то место, подгоняемый нуждой, и каждый раз я словно обращался к нему, точнее к ней, потому что, судя по листьям, это была рябина, и мы вели молчаливый диалог. Я подбадривал свою новую подругу, сопереживал её одиночеству и скудости почвы под её корнями. А она, почувствовав моё приближение, начинала наклоняться в мою сторону, тянулась ко мне и шелестящими листьями касалась моего тела, отстранялась и касалась вновь, пробегала кончиками листьев по моей одежде, слегка шлепала по рукам и игриво ускользала, чтобы продолжить свой странный эротический танец. Рябина зазывала и вовлекала меня в своё мистическое действо, развращая своей природно-девственной похотью и обманывая каждый раз.
Так и продолжался наш древесно-плотскнй роман всё лето. За это время рябина обогнала меня в росте. С приходом осени всё более бордово-красные цвета стали преобладать в её наряде, и всё более вяло она меня встречала.
К зиме с листьями отвалились неокрепшие зелёные побеги, рябина превратилась в обыкновенную палку, которая без листьев была чуть ниже меня.
Так получилось, что зимой мы не работали. А когда я вновь пришёл к своей подруге, она уже распустила свои листочки. Завидев меня, рябина пошатнулась, сделала круговое движение и замерла. Обескураженный я обратился к ней: «Уже ль забыла ты меня за зиму, иль обижаешься, что долго не было меня?». И тогда, с минуту потрепетав, рябина захлестнула меня своими объятиями. Она радовалась (!) моему возвращению и прощала меня за отсутствие. И мы стояли, сливаясь в единое целое.
То, что я увидел на следующий день, потрясло меня. Слесари производили ремонт вытяжной вентиляции и, когда меняли двигатель, выкинули Станину. Так получилось, что на том месте, куда они её бросили, росла моя рябина. Под тяжестью она изогнулась и прижалась к стене фундамента. Я бросился к ней и стал оттаскивать железяку. Со стороны я, наверно, выглядел, как сумасшедший. Мне это было безразлично, я боялся потерять её, то немногое, что связывает меня с внешним миром. Мне удалось освободить свою подругу. С одной стороны кора была поцарапана, но, в общем, сильных повреждений не было.
Долго ещё рябина как бы полулежала, приходя в себя. Потом приподнялась. Вяло, напрягаясь от боли, она протянула ко мне свои ветки, погладила меня и отпустила. Лучше сейчас её не тревожить.
Несколько дней рябина слабо реагировала на моё приближение, и я не трогал её. И только когда моя подруга окончательно поправилась, она сама прильнула ко мне, но теперь ееё ласки стали более сдержанными, хотя и глубины в них тоже стало более. Именно тогда я понял всю безысходную обречённость наших отношений. Что мог я сделать для неё? Пересадить в другое место? Но этим я причинил бы ей неимовернейшую боль и подверг бы риску погибнуть. Вряд ли она стала бы после этого относиться ко мне по-прежнему, это ведь не яблоня или слива, которые как домашний скот только кормят людей и терпят всё, что с ними делают. Оставить же на месте – означает раннюю смерть для неё. И я до сих пор не знаю, что мне с ней делать?
ВНУТРЕННИЙ МИР
Я – столб. Длинный столб на обочине дороги. Не какой-нибудь деревянный, я – бетонный. Это напротив меня стоит обуглившаяся головешка, доживающая свой век. Передо мною же вечность.
Мне доверили важное дело. Там, на самой моей верхушке, на железном наконечнике приделан плафон. В нём лампа. Вечерами она сияет вам, а вы, беспомощные дети Вселенной, пытаетесь ползать в потёмкам.
Я – вечный. Я стою здесь двадцать лет, но это ничто по сравнению с тем, сколько я могу простоять. Даже если меня разобьют, то мои осколки будут всегда. Выдумаете это легко – стоять? Попробуйте! Ни один из вас не выдержит долго. А я – хоть бы что, и провода не мешают, только гудя свою протяжную песню. У-у-у, у-у. Вам никогда не понять её красоты. Это песня вечности, забредшая на нашу планету. В ней отголоски вселенских пожаров и грусть погибающих миров. Пролетая над безбрежными безднами мироздания, сеет песня свои звуки, и мои провода, резонируя, поют извечную песню странствий. Как я люблю эту романтику, и если диспетчер по безалаберности забудет включить свет, я любуюсь звёздами и вижу от какой звезды пришёл именно этот звук, эта нота. Но вы слышите только у-у-у. За этим у-у – мир, который вашим умом не охватить. И не пытайтесь! Лучше научитесь слушать песню и тогда вы ощутите свою сопричастность к величайшему таинству бытия – к жизни.
ВНЕШНИЙ МИР
Никому не дано понять причуды нашей памяти. Мы можем забыть то, что произошло с нами в этот же день. Но есть моменты, казалось бы, ничего не значащие, но которые память держит долгие годы, оставляя их в одном состоянии - достаточно яркими и лишь как бы подёрнутыми легкой рябью. Это прошедшее время расходится зыбкой волной по глади тех воспоминании, что преследуют нас всю жизнь
Через бытие, и небытие, меня преследует один эпизод. Я попытаюсь его вам описать, если у меня на то хватит слов, фраз, звуков. Поверить в него невероятно трудно, да я и сам в него многие годы не верил. В этом наваждении мне месяца четыре. Это сейчас можно с младенцем сидеть дома три года, а тогда в трехмесячном возрасте уже брали в ясли. Я не был исключением.
И вот, лежу я запеленатый на своей кроватке, а спеленали меня туго. Я не знаю, было ли на мне что-нибудь кроме фланелевой тряпки или же ещё и одеяло сдерживало меня, но я отчётливо помню, что я стараюсь отчаянно выкарабкаться из этого тесного плена. Я понимаю, что меня (как и остальных) уложили спать, и, я бы уснул, но передо мной окно, огромное окно, изливающее солнечный свет, и его лучи слепят меня, раздирая глаза. Да ещё этот провод... Я отчетливо помню этот провод, который был виден в верхней левой части окна. Он свисал с крыши и неравномерно обо что-то бился - явно железное – от чего стоял неприятный скрежещущий звук. И всё это, сочетаясь самым, кошмарным образом, раздражало меня, не давало уснуть, и именно поэтому я так старательно пытался выбраться из своей тканой тюрьмы.
Двадцать три года я пребывал в твёрдом убеждении, что это глубоко засевшие осколки какого-то сна. Я и сейчас бы пребывал в неведении, кабы жизнь, проистекая своими извилистыми потоками, не вынесла меня к одному старому одноэтажному зданию.
Так случилось, что моего племянника отдали именно в эти ясли, и судьба, вильнув, распорядилась так, что моя сестра однажды попросила забрать его домой. Стоило мне переступить порог этой обители, как некий гигантский магнит памяти пробуравил слои времени и вовлек меня в круговерть фотонов воспоминаний. Я как завороженный пошёл, по коридору к той самой спальной комнате, и когда мне разрешили в неё войти, я устремился к тому самому окну, которое годы назад не давало уснуть мне – младенцу. Я увидел наяву то, что считал бредом, и как озарение пришло понимание что всё, что я помнил, это было, и ко всему, что держит память, надо относиться бережно и с большим доверием.
ВНУТРЕННИЙ МИР
Скупое зимнее солнце, пробиваясь через переплетенные ветви верхушек деревьев, вырисовывало на сугробах сказочный узор. Игра света, преломляясь в миллиардах снежинок, вызывала зыбкие струящиеся образы, наподобие миража в знойной пустыне. Образы появлялись и исчезали. Порой они как бы оживали, и рождалась маленькая сказка, но лёгкие порывы ветра разрушали её, создавая новые и новые видения. Так могло продолжаться бесконечно, и только один шанс, единственный на миллион миллионов, прервал это извечное течение. Случайное, вихреватое дуновение ветра смешало в невообразимом альянсе частички света, снега, времени, пространства, мысли, и любви вездесущей и вырвало из бесконечного потока его – Демона Света.
Рожденный незаконно, тайно, он долго оставался здесь же в этом лесу, не отрываясь от места, породившего его, и впитывая красоту окружающего мира.
Красота неисчерпаема, но так уж устроено всё живое (а ведь он – Демон Света – был уже живым существом), что не может бесконечно «подпитываться» в одном месте. Ему необходимо чередование ландшафтов, образов, впечатлений. И Демон Света обратился к трём своим составляющим – пространству, времени и мысли. Используя эти субстанции, он слился с Вселенским полотном мироздания, пропитался болезненной неизбежностью бескрайних далей и пульсирующих тропинок времени, идущего в разные стороны. Его мысль парила в изгибах грациозного тела Госпожи Случай и терялась в складках одежд Леди Предопределённости. Порой, разорвав феерическими блесками пространственно-временную бездну, он наслаждался, собирая из неопрятно-чёрных обрывков новую Вселенную, не понимая, что в вечности не может быть ни нового, ни старого, лишь только истинное.
Набродяжничавшись в микро и макро, Демон Света вернулся на Землю – туда, где из любви уже создано новое племя – это мы – люди. Скитаясь среди душ и тел, он пробовал взывать к их разуму, но пробиться через толстенный слой отрешённости и замкнутости не удалось даже ему с его титанически-неограниченными возможностями.
Люди были заняты своим, как им казалось, важным делом. Они заковывали в металл и камень свою родную планету и считали это благим делом, верхом совершенства.
И тогда в отчаянии Демон Света понял: «Господи! Я не могу ходить по улицам и кричать: «Люди, посмотрите, вот же оно, Солнце!»»
ВНЕШНИЙ МИР
Пора вернуться на кухню... А впрочем, почему именно на кухню? Неужели нельзя пронестись по нашему маленькому старинному городу, истоптать его улицы, окунуться в всплески цветных фонтанов, раствориться в зелени бесконечных парков. Так и кажется, что город вырос в центре оазиса, вокруг которого пустыня русского Нечерноземья, в которой после всех «великих» экспериментов уже никто и ничто не живёт. И только посередине город рассекает каменная жила главных проспектов, идущая с запада на восток и загибающаяся к северу, чтобы закончиться гигантским кулаком-нагромождением современных многоэтажных сортироподобных коммуналок, именуемых районом «Дружбы».
А ещё в самом центре натыкаешься на мост через реку. Это многострадальное сооружение стало «притчей во языцеях». В конце пятидесятых – начале шестидесятых на его строительство потратили много лет. Так много, что нашу реку стали называть «самой широкой в мире». К восьмидесятым мост пришёл в такое состояние, что пришлось срочно заняться реконструкцией. А попросту, верхнюю часть моста переделали. На это ушло не меньше лет. Долго с двух сторон моста торчали из воды железные трубы, по которым пролегали рельсы строительного крана.
В своё время я предлагал главному архитектору города не убирать всю эту арматуру, а обратиться в городскую художественную школу, дабы с их помощью отлить из водостойкого бетона скульптурные группы на сказочные темы и водрузить их на это железо. Вообразите, какой бы вид был у моста!
Мой совет остался без ответа.
А я продолжаю брести по городу, поэтому самому обыкновенному городу, у которого есть своя история, своё прошлое и будущее, свои проблемы и заботы.
Когда совершаю прогулки, то обычно я углублён в какие-то свои мысли. Но последнее время замечаю, что слишком уж извлекают меня из внутреннего мира назойливые нищие. Они буквально загадили город. Создается впечатление, что ходишь по помоям... но ведь эти «помои» тоже люди. О том, что нищие богаче многих из нас, написано много, не об этом речь. Суть в отношении к милостыне. Я не подаю. Брезгую. Не их, а себя. Мне кажется, что меня это унизит. Да, это унижает любого, кто подает! Я помню заповедь: «Да не оскудеет рука дающего», только не о том она, не о подаянии. Не надо прикрывать свои грешки этой фразой. Подающий нищему, в моём понимании, пытается всучить Богу взятку, чтобы он, приняв пожертвование через грязные руки уличных побирушек, зачёл вам вашу подачку. И не надо оправдываться жалостью к детям. Жалеют ли их матери, таскающие с собой на паперть. Чему они научат этих детей в жизни? Кресты на пузо класть? Бродяжничать? Вот цена брошенной в шапку копейки.
Подаяние – это унижение! Есть тип людей, которые получают наслаждение, унижая других. Обычно эти человечишки сами часто бывают в положении униженных. Отсюда чинопоклонство, отсюда и клевета на тех, кто не хочет идти по утрамбованной коленками тропе. У многих людей врожденное свойство видеть истину в искаженном свете. При этом освещение менять так, как это выгодно освещаемому.
Так происходит сейчас, так было и раньше. Вспомните печальную участь Герострата. В 356 году до нашей эры он сжёг великолепнейший храм Артемиды. В Эфесе, где стоял этот храм Богини охоты и плодородия, покровительницы целомудрия и рожениц, за одно упоминание его (Герострата) имени казнили. Но ведь никто не вспомнил, в чём была суть этого культа. А задумывались ли историки над тем, что в этом храме каждый год по весне приносились человеческие жертвы и невинных людей резали как баранов. Быть может, среди закланных был кто-то близкий Герострату. Быть может, им двигала не тщеславная жажда прославиться в веках, но желание уничтожить страшное место, остановить бойню.
Почему никто из достославных историков не задумался над тем, что Феопомп, несмотря на страх перед смертной казнью, всё-таки написал о Герострате. Не правильнее было бы предположить, что Феопомпу и жрецам было выгодно оболгать поджигателя, приписав Герострату желание прославиться любой ценой, и тем самым выставить Артемиду безвинно пострадавшей стороной?
Я спрашиваю у тебя, дочь Лето и Зевса, я требую ответить тебя, сестра лучезарного Аполлона, неужто тебе, вкушающей нектар на вершинах Олимпа, было приятно нюхать, как смердит сжигаемое на алтарях человеческое мясо? Как смела ты покровительствовать роженицам, когда тебя ежевёсно омывали кровью? Дала ли ты жизнь хоть одному существу, забрав тысячи и тысячи? Как только люди могли придумать такой культ? Но ты его принимала. Ты приняла от людей и это подношение – клевету на Герострата.
Я часто думаю, почему так происходит? Откуда эта страсть унижать, страсть к клевете? Почему люди не замечают вреда, наносимого ими? Это от недостатка любви. Любовь – она разнообразна до безграничности. Её живительные потоки присутствуют везде, в любых начинаниях, в любом деле, в поисках и творениях. Любите!!! И пусть это многим покажется кощунственным – любите себя. Да-да, себя. Не до безумия и не до беспамятства (эту глубину оставьте для других), не уподобляйтесь Нарциссу. Любите себя нормальной, спокойной, рассудительной любовью. Без этой, самой грешной, любви ничего не может быть. И если вы чувствуете, что делаете что-то не так, как велит вам ваше сердце, то значит где-то вы себя не долюбили.
Ну, подумайте, кого может полюбить человек, если он не любит самого близкого себе человека. Не любя себя, никого не одаришь любовью, а без любви мир исчезнет. Только любовь поднимает людей на вершины, с высоты которых можно дарить новую любовь, которая поднимет тебя ещё выше, и так до бесконечности.
Я люблю. Я люблю этот мир. Я люблю этот мир за то, что я живу в нём. Вы только представьте, если бы все любили этот мир за то, что они в нём живут. Как хорошо было бы. Какое море любви было бы вокруг нас. И всё, созданное любовью, несет радость, красоту, жизнь.
ЭПИЛОГ
И напоследок ещё одно видение или сон. В общем, как хотите, так и толкуйте, но только это знакомо каждому, хоть не каждый об этом помнит.
Пещера. Свод не высокий, но достаточный, чтобы можно было стоять в полный рост. Я стою лицом к выходу. То, что сзади у меня, я не вижу. Но я прекрасно знаю, что там. У меня за спиной ниша Гроба Господня. И хоть я не вижу его, я чувствую присутствие святого места всем телом, всеми полями, исходящими из меня. А передо мной ступеньки, ведущие к выходу. Не важно, сколько ступенек, у каждого человека их свое количество. Но все они ведут вверх, туда, где ярко светит манящее варево Солнца.
Это даётся каждому. Хоть один раз в жизни, но все мы бываем здесь. И ты стоишь и не знаешь, что же тебе делать? Можно остаться на месте, и жизнь пройдет, не меняя обличий. Повернуться назад и уйти в темень? Там должно быть блаженство...?
Иные пытаются идти в сторону, но уступы скалистых стен остры.
А можно подняться по ступенькам, туда, к свету. Но знайте, идти по ним нелегко. И каждый из нас выбирает свою неизведанную тропинку, и никто не знает, что его ждет в конце пути. И некому подсказать, ибо есть в жизни нечто, что ты должен избрать сам и сам за всё ответить сполна!
Я выбираю СВЕТ!!!
05.01-07.12.94