Из жизни никогда нельзя исключать
три вещи: риск, грех и возможность
счастья.
Владимир Леви
1. Анна Индриксоне
На берегу моря живёт счастливое семейство Индриксонов – отец Гирт, мать Анна и десятилетний сын Эрик. Гирт – рыбак, ходит в море на небольших траулерах, оставшихся от некогда мощных рыболовецких колхозов. Но теперь всё вернулось на круги своя, лет на семьдесят назад, и артель, которая одновременно и экипаж судёнышка, сама добывает треску, корюшку и салаку в Балтике и Рижском заливе, сама сбывает свежую и мороженую рыбку, а иногда и коптит её на берегу. Мать помогает отцу в его рыбацких делах и воспитывает сынишку.
Разница в годах у них приличная – целых 16 лет. Если маме сейчас тридцать, то Гирту – сорок шесть. Когда-то давно он привёз Анну из города девятнадцатилетней. Никто ничего в посёлке о ней не знал. И Гирт все эти годы об этом ни словом не обмолвился. А нашёл он её в Риге на вокзале, продрогшую до мозга костей и ни на что уже не уповающую. Он подошёл тогда к ней, молча взял за руку и повёл на последнюю тукумсскую электричку. Девушка не сопротивлялась: её воля была сломлена, и ей было всё равно, где отдаваться – лишь бы заплатили. Была она из очень бедной семьи, в которой было ещё пятеро детей, мал мала меньше. Отец делал поделки, зарабатывал немного, да и то почти всё пропивал. Анна не была родной его дочерью, и он её ненавидел, зато остальные пятеро были свои.
Когда Анне исполнилось семнадцать лет, он подозвал её к себе и сказал:
- Ну, что, дармоедка, вырастили тебя – пора и самой зарабатывать!
- Куда же я пойду – даже на биржу не поставят, образования никакого.
- Можно зарабатывать, и не гроши. Пойдём, я тебе покажу.
И он взял её с собой в столицу на рынок, а после удачной торговли отвёл на улицу Чака, показав девушек, прохаживающихся по тротуару взад-вперёд. К ним подходили, а чаще подъезжали разных возрастов мужчины, шёл разговор вполголоса через открытое окно, после чего девушки садились в машину, которая брала с места в карьер.
- Ты думаешь, они мало зарабатывают? – спросил отчим. И сам себе ответил: - Может, и меньше, чем им хотелось бы, но намного больше, чем на других работах.
- А что надо делать?
- Ну, и наивная же ты! – рассмеялся Петерис. – Вечером расскажу.
2. Любвеобильный хуторянин
Вечером, когда расплывшаяся от многочисленных родов мамаша и младшие ребятишки уснули, Петерис выпил стакан водки, закусил солёным огурцом и подошёл к падчерице, занятой размещением в буфете только что вымытой собственноручно посуды.
- Аннушка, ты хотела, чтобы я рассказал тебе, как работают эти барышни с улицы Чака… - Петериса уже изрядно развезло, так как стакан-то был уже второй, - а зачем рассказывать? Лучше я тебе не на словах объясню, а на деле. Так-то оно лучше будет. Вот, выпей! – И он протянул ей стаканчик вина с названием азербайджанского города, которым любил опохмеляться по утрам, а к стакану – кусочек копчёной колбасы.
Колбаса показалась ей невероятно вкусной, но в голове помутилось, и она слегка пошатнулась, невольно опершись о плечо отчима. А тому только этого и надо было – Петерис обнял её за талию и, кусая губы от накатившего желания, толкнул ногой дверь, вёдшую во двор. Там он развернул девушку в сторону крытого сеновала, где было тепло, сухо и душисто.
Внизу, под рогожей, лежали подушка, одеяло и даже льняная простыня - это он сам припрятал для утех с женщинами, которых приводил иногда из придорожного бара. Некоторые из них потом говорили, что он отец их детей, и Петерис верил им, к тому же это ему необычайно льстило. Но дамочки не требовали от него ничего – что с него возьмёшь? – ведь сам приженился к Ингуне с дочкой, и то потому, что она была на шесть лет старше и хутор имела, а потом настрогал ей детишек мал мала меньше. Понятно, что теперь его тянуло к бабам помоложе.
«Интересно, - часто со значением рассуждал Петерис, сидя за парой кружек доброго Терветского пива в том самом кабачке у шоссе, - сколько же детей у меня в округе? Полагаю, не меньше десяти. Но ведь растут же – и вырастут, не сомневайтесь!»
- А ты приляг, Аннушка, трудно пришлось сегодня?
- Да, работы было по уши.
- Ну, ничего, сейчас расслабишься, отдохнёшь. Красивая ты стала, ладная!
И он приблизился к ней вплотную.
3. На сеновале
Сквозь ткань простенькой кофточки Петерис начал ласкать её наливающиеся груди. Девушка улыбалась, разомлев от ласки и крепкого вина.
- Закрой глаза, Аннушка, я их поцелую, и не открывай, пока я не скажу. Не бойся, тебе будет приятно.
Анна прикрыла веки. Петерис, действительно, поцеловал их, потом щёки, губы, но вдруг острая боль пронзила её, вызвав крик. Обезумев о страсти, Петерис ещё раз попытался проникнуть в неё, но девушка, превозмогая боль, вывернулась из-под него и забилась в угол сеновала. Он опомнился и, придвинувшись к ней, примирительно произнёс:
- Больно только вначале, потом будет сладко.
Она недоверчиво взглянула на отчима. А Петерис уже настроился провести с ней ночь и поэтому не спешил расставаться.
- Я сейчас, - сказал он.
Сбегав в кладовую, глее хранились припасы, он принёс копчёного мяса, огурчиков и краюху ржаного, только пару часов назад выпеченного хлеба, а из кармана вытащил горсть дешёвых конфет. У девушки заблестели глаза от этих яств.
- Ешь, деточка, не стесняйся. – Анна удивилась такому необычному обращению к себе. Потеряв силы, она жадно ела. Петерис выпил ещё полстакана водки и снова возжелал девичьей плоти, а она и не догадывалась об этом.
- Аннушка, те девушки, которых я тебе показывал в Риге, сами целуют мужчин. Как я тебя, так и ты – подойди и поцелуй меня. Она подошла и чмокнула его в губы. Он застонал и, опрокинув её, навалился на неё. На этот раз больно ей уже не было. Он довёл дело до конца, и она впервые почувствовала наслаждение.
- Ну, как? Поняла теперь, как и чем молодые женщины зарабатывают неплохие деньги. Разве это трудно?
- В первый раз – да, - ответила Анна.
- Ну, первый раз бывает только раз в жизни, и ты его уже проехала полчаса назад. Теперь ты уже женщина и должна подумать о том, как помочь матери и всей семье. Ну, а со мной ты будешь всегда, когда мне захочется, согласна?
- Да, - просто ответила Анна. – А как же мама?
- С мамой твоей я уже давно не сплю. Ты же видишь, она стала грузной и больной. Да и сама она больше не хочет. Все её мысли только об одном – как накормить и одеть-обуть детей. Да ты не бойся, Аннушка, всё будет хорошо.
И он уснул с блаженной улыбкой на небритом лице.
4. Мытарства
Аннушка так и не сомкнула глаз: «Что же я сделала? Как же я маме-то теперь в глаза посмотрю? Но разве у меня был выбор? Мне ведь действительно пора помогать семье. А кто меня на работу возьмёт, если мне восемнадцати нет и девять классов не окончено? Даже в Риге не возьмут, а здесь и с дипломом работы не будет никому».
Эти горькие мысли терзали её. Под утро она перебежала в свою комнату, где спали её сёстры, и только там заснула. Ей приснилась мама. «Ты впустила в свою жизнь грех, - говорила та каким-то чужим голосом, - чует моё сердце, нехорошо это!» - «Я хочу рискнуть, мама. Заработаю денег, открою швейную мастерскую, научу шить сестрёнок – и тебе сразу станет легче». – «Эх, кабы так!» - и мать горестно качала головой.
За два года безалаберной жизни в погоне за лёгким заработком, который ей прочил отчим, Анна подорвала здоровье. Ей надо было ублажать клиентов в столице, потом возвращаться домой и помогать матери вести хозяйство, благо их хутор был недалеко от Риги. Иногда она задерживалась в городе, если попадался очень нахрапистый клиент. Правда, и гонорар тогда шёл другой, не уличный. Одно утешало Анну: малыши подрастали, старшие пошли в основную школу, а младшие – в начальную.
А Петерис за эти два года совсем спился, и женщины его уже не интересовали, так что урок, преподанный падчерице на сеновале, продолжения почти не имел. Мама стала болеть чаще и дольше, зато по хозяйству стали помогать уже старшие дети. Анна оставалась единственной кормилицей семьи, но её заработки стали падать: все деньги уходили на семью, не на что было купить броские тряпки и косметику, без чего тебя не разглядит потенциальный клиент, да и здоровья от стояния на сквозняках и в непогоду больше не становилось, а на сидение в барах не было лишних латов. Мечта о мастерской осталась химерой. Но молодость и миловидность девушка пока сохраняла.
Вот в такую пору её и встретил Гирт между железнодорожным и автобусным вокзалами. В тот поздний вечер ей не везло с поиском хоть какого-нибудь мужичонки, не было денег даже на билет на автобус до дома, к тому же стоял поздний ноябрь и её начинало всерьёз знобить. Когда ей протянул руку крепкий мужчина с явно не столичной внешностью, она и не догадывалась, что это рука не клиента, а самой Судьбы. Она и не подозревала о том, что впускает в свою жизнь возможность настоящего счастья.
5. Короткое счастье
Да, зажили они счастливо. Гирт за всю жизнь ни разу не упрекнул Анну за прошлое. Он очень её любил. Анна вскоре забыла все свои мытарства – не только двухлетние стояния на панели, но и невесёлую жизнь на хуторе в Даугмале – и очень привязалась к мужу. Она была благодарна ему за всё, что он для неё делал. В благодарность она подарила ему Эрика.
Но годы беспросветной нужды, надругательств не прошли бесследно: у неё было нездоровое для её возраста сердце, а ещё она часто впадала в депрессию, которую было трудно преодолевать даже с помощью любящего мужа.
Она сторонилась других обитателей рыболовецкого посёлка, как будто кто-нибудь мог что-то знать о её рижском прошлом, не верила окружающим, поскольку её раньше очень часто предавали. Она любила только Гирта и Эрика, в которых души не чаяла. К Гирту она чувствовала благодарную любовь, а к Эрику – материнскую, всепоглощающую.
Однажды Гирт отправился со своим экипажем в море. Началась путина корюшки, цены на которую резко выросли, а уловы в латвийских водах снизились: подсуетились братья-литовцы, да и Евросоюз, в который поспешила вступить Латвия, ужал квоты вылова рыбы в Балтике для латышей до минимума.
Гирт решил взять с собой и Эрика: надо мальчонку приучать к делу с малых лет. Не заметили отец и сын, что, подавая им завтрак и собирая съестное в рюкзак, Анна была бледной и даже прикладывала руку к левой стороне груди.
Улов у артели в этот раз оказался богатейшим. Помимо нескольких центнеров корюшки, удалось поймать и несколько лососей, поэтому работы и в море, и на берегу было много. Часть своей доли рыбы Гирт решил продать на рыбной ярмарке в Тукумсе, чтобы купить подросшему Эрику новую школьную одежду, обувь и многое другое, без чего учёба становится бессмысленной, а заодно порадовать и Аннушку. Прошёл час, как они вдвоём сыном, не разгибаясь, сортировали рыбу, пересыпая её в ящиках толчёным льдом.
- Пап, а почему мама сегодня не помогает? Не вышла даже из дома.
Гирт, пребывавший в состоянии рабочего азарта, встрепенулся: а ведь и правда, куда подевалась Аннушка? Его бросило в краску от слов Эрика, и он, наспех вытерев руки, бросился к дому. Взлетел по ступенькам и видит: сидит его Анна на крыльце, прислонившись к двери, красивая, желанная, в одной ночной рубашке, как будто их с сыном вдали высматривает, а в лице ни кровиночки, и ветер волосы распущенные развевает. Понял тут Гирт, что ушла от них Аннушка, не дождалась. Упал он перед ней на колени и тихо завыл…
… И вспомнилось ему, как тащил он её со станции через лес, напрямик, быстрее к дому, а когда изнемогла она, взял на руки и понёс. Первую ночь он и не мыслил тронуть её, отогрел, накормил пирожками, разогретыми в духовке, и напоил горячим чаем с ромом и малиной. А днём лосося свежевали из холодного погреба и уху варили в большом закоптелом котле прямо во дворе усадьбы. Знал рыбак, что уха человеку силы придаст, – и впрямь, порозовели щёки девушки, засияли глаза. Поблагодарила Аннушка за такой необычное ухаживание со стороны мужчины и пошла по холостяцкому дому хлопотать, как будто всю жизнь здесь прожила.
Ночью Гирт пришёл к ней, приподнял подбородок, взглянул ей в глаза и спросил:
- Люб я тебе?
- Люб! – ответила та, не опуская ресниц.
И до первых петухов длилась тогда их первая ночь любви, всё насытиться друг другом не могли, оторваться…
- Что же я без тебя, Аннушка, делать-то буду?
Прибежал Эрик, увидел отца на коленях:
- Пап, ты чего?
Повернул лицо к нему Гирт, а оно всё в слезах:
- Ушла от нас мамочка, сынок, навсегда ушла.
Понял Эрик, забился в угол и проплакал, пока не заснул. А Гирт поутру, вместо поездки на ярмарку, начал погребальные хлопоты.
6. Беда не приходит одна
С тех пор так и стали жить они вдвоём. Вначале всё было хорошо. А потом отец вступил в охотничье общество, начал попивать – и жизнь разладилась. Море он забросил, считая, что лосятина и кабанятина больше дохода принесут, чем салака. Так-то оно так, да только салака надёжнее, чем охотничьи трофеи, пусть и дешевле.
Отправлялись охотники в сезон то на лису, то на зайцев, а не только на кабанов. Делали тушёнку в банках. Косули и лоси – добыча редкая, да и под запрет подпадали, но устоять при встрече ох как нелегко! Свежевали мясо там же, в лесу, прятали в схронах, оставшихся ещё от «лесных братьев», а потом по кускам перетаскивали в посёлок.
Всё это видел и понимал Эрик, уже ученик восьмого класса, унаследовавший от матери чуткую душу. Несколько раз он просил отца бросить это рискованное дело и вернуться к лову рыбы, но Гирт уже втянулся в браконьерство, и отказаться не было сил. Да и алкоголь, без которого в Восточной Европе охота немыслима, уже оказал на него своё пагубное воздействие. Он не выдерживал долго без водки, запивал на несколько дней, а ведь море любит трезвых и крепких мужиков. Другая встряска, а не уговоры сына, нужны ему были, чтобы отказаться от алкоголя.
Однажды Гирт снаряжался на очередную охоту, а Эрик ему и говорит:
- Пап, прошу тебя, только оленей и косуль не трогай.
Пообещал отец. Три дня он бродил по курземским лесам. Когда вернулся, сын в школе ещё был. Поднимаясь на крыльцо после уроков, он заглянул в кухонное окно и увидел, как отец что-то в белую простыню заворачивает и в подвал спускает. Эрик зашёл в дом, прошёл на кухню, а там боровики жареные в миске, в печке зайчатина с картошкой тушится, запах на весь дом стоит.
- Хорошая охота была, папа?
- Ой, хорошая! Кабана втроём завалили, трёх зайцев да двух лис. Мяса теперь надолго хватит, а лис продадим на рынке и денежки поделим. А ещё грибов полный рюкзак. На сыроежки даже и не смотрел. Пока батька жив, голодным, сынок, никогда не будешь.
Поели, отец заснул, Эрик тихонько спустился в подвал, белую тряпицу приоткрыл, а там оленёнок лежит, почти сосунок. Глазки открыты, на парня смотрят укоризненно. Сжал кулаки Эрик, понял, в кого отец превратился, собрал свои вещи и пошёл, не оглядываясь, от родного дома, чтобы никогда не вернуться, никогда не простить…
Пришёл он в семью друга, попросился пожить у них до окончания девятого класса:
- Потом в Ригу уеду, в техникум поступлю, в общежитие устроюсь.
- А что, пьёт отец-то? – спросила сердобольная мать друга Ингуса.
- Да, пьёт! – коротко ответил Эрик, умолчав о главном.
Больше они с отцом никогда не виделись. Видно, понял Гирт, почему покинул дом его сын. Собрался сам и уехал, да не на запад, как всё земляки, а на восток, в Сибирь, где жив ещё был его дядя, ребёнком с семьёй высланный с родины в сорок девятом. С дядей он переписывался изредка, а тут и письмо подоспело, что немощен тот стал, а хозяйство крепкое, сам не справляется, на помощь звал обоих.
7. Гримасы судьбы
А Эрик, закончив школу, поехал в город, поступил, как и планировал, в колледж на бульваре Кронвалда, что рядом с Национальным театром, закончил его, стал прорабом в строительной фирме и поступил на заочное отделение в Рижский технический университет. Всё у него было в порядке, с женитьбой не задержался и дети подоспели - двойня, мальчик и девочка.
Однажды на стройку, которой он руководил, приехали телевизионщики: объект снимали, интервью с Эриком записали.
«Какой молодой, но толковый! - переговаривались между собой журналисты. – Побольше бы таких – быстро город бы преобразовали!»
А в далёком сибирском селе где-то за Омском сидел в избе его отец и пил чай по-русски, с баранками. Жил он сейчас один: дяди два года, как не стало. Пил – и смотрел телевизор, по которому показывали документальный фильм о Латвии (он его давно в телепрограмме отметил и теперь дождался). А там и кадры телехроники показали с Эриком и его стройкой. Долго Гирт всматривался в русские буквы на экране – «Эрик Индриксонс, начальник строительства». Сначала не понял, потом вскочил, чуть самовар не опрокинув, и закричал в «ящик», как будто сын мог его услышать:
- Эрик, я давно с этим завязал, приезжай, не держи зла!
Но не выдержало сердце старого рыбака. Через два дня нашёл его тело лесник, пришедший по какому-то делу. И было Гирту ровно семьдесят лет.
Хоронить отца Эрик приехал один.
- Прости, отец. Я тебя не смог тогда простить, а теперь прощаю. Много я навидался на своём не таком уж большом веку. Как много нечисти на земле развелось, батя! А ты помнишь, как мы с матерью жили втроём – тихо, просто и ясно? И не голодали вроде. А теперь всем всего мало – хоть у нас в Латвии, хоть здесь, в России.
Продавать дом Эрик не стал, отдал его местному лесничеству, и улетел на третий день на родину – туда, где было сложно, где приходилось много работать, преодолевать всевозможные препятствия, бороться с несправедливостью. Но это была его Родина, и другой ему было не нужно.
1.12.13