Срочную я служил в Узле связи Генерального штаба. Это был полевой узел связи, выезжавший вместе с Генеральным штабом на крупные учения или манёвры. Мы разворачивались в местах дислокации и обеспечивали оперативную связь командования с войсками, задействованными в учениях. В то время СССР был могучей коммунистической державой, противостоящей военному блоку НАТО. Запад откровенно боялся его военной мощи, и, конечно, тогда никто из мировых политических лидеров никогда не посмел бы презрительно назвать мою Родину «мировой бензоколонкой».
В далеком 1970 году (год столетнего юбилея В.И.Ленина) мне было девятнадцать лет. После окончания учебного подразделения, я получил звание младшего сержанта, и на военных манёврах «Двина» в Белоруссии командовал экипажем передвижной телефонной станции, смонтированной на автомобиле «Урал». В этих крупнейших за послевоенное время манёврах участвовало огромное количество военнослужащих и военной техники. В качестве советников при Генеральном штабе к участию в манёврах привлекли даже древних ветеранов из высшего командного состава Красной Армии, давно ушедших на покой и лишь изредка появлявшихся на торжественных мероприятиях, где они бодро блестели бесчисленными орденами и медалями, сидя в президиумах. Вероятно, реальной пользы от этих дедушек было немного, но их присутствие в войсках олицетворяло живую связь поколений, принимавших участие во всех войнах 20-го века.
Часть советников ГШ поселили в здании дома офицеров гвардейской танковой дивизии, для чего срочно провели в здании ремонт, других - в небольшой местной гостинице неподалёку. В каждую из комнат, в которых размещались советники, поставили по два телефонных аппарата, чтобы обеспечить ветеранов надёжной связью через коммутатор и автоматическую телефонную станцию. Бравые старики днём выезжали в войска или Генеральный штаб, а вечерами ходили друг другу в гости, иногда и бражничали, вспоминая за рюмочкой дни боевой молодости.
Манёвры «Двина», призванные показать всему миру несокрушимую мощь Советского Союза, проходили на обширной территории Белоруссии и требовали от личного состава Узла предельного напряжения сил. Людей не хватало. Для боевого дежурства на коммутаторах привлекали и сержантов. Мне тоже пришлось неделю подменять по ночам телефонистов, измотанных днём обслуживанием офицеров ГШ. Ночью вызовов было значительно меньше. Можно было расслабиться, почитать книжку или газету и даже поболтать с девушками-телефонистками, дежурившими на других станциях. Это помогало взбодриться, так как за сон на дежурстве можно было загреметь на гарнизонную гауптвахту.
Однажды ночью, в самое глухое время (часа три ночи), когда уже нет сил бороться с дремотой, неожиданно раздался сигнал вызова, и открылось окошко абонента на коммутаторе. На табличке над ним я прочёл: «Советник ГШ генерал-лейтенант Крапивин Ермолай Миронович». Я вставил штекер соединительного шнура в гнездо и доложил: «Дежурный по коммутатору «Дон» младший сержант Халуторных! Слушаю Вас, товарищ генерал!» В трубке послышался кашель и дребезжащий старческий голос спросил: «Как, как, сынок?.. КакА твоя фамилия, говоришь?» Я повторил. «Эта что ж за фамилия такА, не русский что ли?»
- «Никак нет, товарищ генерал! Русский я, родился на Урале, а фамилия моя сибирская, образовалась из прозвища моего дальнего предка казака-первопроходца, обозначает проторенный, неоднократно пройденный».
- «Скажи-кось, как интересно! Это хорошо, что предков своих чтишь… А я из-под Пензы, деревня Ярцево, оттуда в 1904 году меня в солдаты забрили и на японскую войну загремел… Скажи, сынок, скока время-та?»
- «Четверый час уже, товарищ генерал, три часа четыре минуты»
- «А чёй-т народу никого?.. Пуста кругом…»
- «Так ночь на дворе, товарищ генерал, спят все…»
- «Иди ты!.. Вот те на!.. А я вот думаю, чё так темно!.. И нет никого!.. Фу, ты, ну ты… Экая оказия! День и ночь перепутал!..» В трубке слышалось старческое кряхтенье и щелчки. Видимо, генерал пытался приподняться на кровати или встать и телефонной трубкой, зажатой в руке, елозил по столику или тумбочке, на которой стоял аппарат.
- «Сынок!»
- «Слушаю, товарищ генерал!»
- «Соедини-ка меня с генералом Коковцевым, он в гостинице живет».
Я нашёл на панели окошечко коммутатора, который обслуживал гостиницу и попробовал соединиться. Связи не было.
- «Коммутатор гостиницы не отвечает, товарищ генерал. Сорок минут назад сообщили, что повреждение на линии, сейчас устраняют. Попробуйте позвонить по телефону АТС, товарищ генерал».
- «По какому такому АТСу?»
- «По телефону автоматической телефонной связи, он у вас, товарищ генерал, должен стоять в комнате».
- «Это который с кружком, а ём дырки с цифрами?»
- «Так точно, товарищ генерал, он самый».
- «А чё в ём зудит-та?»
- «Это зуммер, готовность станции, товарищ генерал».
- «И чё с им делать, сынок?»
- «Набрать номер нужного Вам абонента, товарищ генерал». Я посмотрел на список абонентов АТС, нашел номер Генерал-полковника Коковцева А.М. и сообщил собеседнику: «Его номер – 1-75»
Генерал рассердился: «Чё ты мне задачки по Малинину-Буренину* загадываешь! Делать-та чего, я тебя спрашиваю?»
- «Просто набрать этот номер номеронабирателем, товарищ генерал - 1-75»
- «А-а-а!.. Ну, да… Запамятовал… Щас очки отыщу… Так… поехали!»
В трубке сквозь посторонние шумы и щелчки, сопровождающие усилия старика справиться с задачей, было слышно, как кряхтя и бормоча что-то, он крутит телефонный диск. Потом раздался радостный возглас: «Ух ты!.. Спишь, сукин кот?.. Лёшка!... Это я! Кто, кто! Конь в пальто!..
Трубку коммутаторной связи, видимо, пытались положить на аппарат, но она никак не укладывалась на рычаги, в ухе у меня некоторое время щелкало и стучало. Но сквозь помехи хорошо прослушивался дребезжащий старческий голос: «Всё дрыхнешь?.. Ну, да, четвёртый час утра… Смотри, застанут тебя врасплох, как в немцы сорок первом, опять драпать будешь до Москвы…» Наконец, абонент отключился. Я закрыл дверцу на панели и хотел уже выдернул штекер из гнезда, как окошко снова открылось: «Не хочет разговаривать, обругал Алексей Михайлович… Этот соня у меня в Гражданскую взводом командовал… Бравый был, красавец… А сейчас… такой же старикашка, как и я… Э-хе-хе… Не спится мне что-та, сынок…Как тебя кличут-та?»
- «Александром, товарищ генерал!»
- «Сашкой, значит?»
- «Так точно!»
- «Прям, как Кутузова…»
- «Суворова, товарищ генерал. Кутузова Михаилом Илларионовичем звали»
- «А-а-а… Ну, да, точно так, запамятовал… А ты грамотный, образование-та какое имеешь?»
- «Обыкновенное, товарищ генерал, десять классов средней школы»
- «Во как! Сейчас уже десять классов обнаковенным считается, а я, брат, почти самоучка. В свое время, ещё при царе Александре III два класса закончил. У себя в деревне грамотеем считался. Бумаги и письма для всех соседей сочинял и писал. До революции все солдаты почти все сплошь из деревни были, неграмотные, да и в Великую Отечественную человека с семью классами сразу на офицерскую должность ставили. А я науку не в классах постигал, а прямо на передовой, ну, и на курсах всяких уже после Гражданской. Гладко говорить так и не выучился. До сих пор ошибки на бумаге корябаю… Да и в разговоре проскакивает… Я вот правильно учиться начал только пожилым человеком. Дети уже взрослые были. Старший сын на Рабфак поступил, а я в Академию. В академии учился вместе с Семёном Будённым. Военную науку нам белый деникинский генерал Слащев преподавал. Умный, чёрт, образованный, только язва и насмешник, нас красных командиров из народа за косноязычие не особенно жаловал, видимо, даже презирал. Раз Семён с ним заспорил, так довёл Будённого до белого каления. Семён в сердцах из нагана в него пальнул, да в горячке промазал. Слащев его ядовито так и спрашивает: «Вы, оказывается, и стреляете так же бездарно, как и воюете, Семён Михайлович?..»
Время так называемого «Застоя» только начиналось, неотложные проблемы функционирования общества, решать которые требовалось незамедлительно, но которые привычно откладывались до лучших времён, ещё не привели к фатальным изменениям в среде государственного управления, но уже тогда были отчётливо видны очаги разложения, затронувшие все сферы общественной жизни. В армии начало этого процесса было особенно заметно. Если для старой Рабочее-крестьянской Красной армии была характерна атмосфера товарищества и боевого братства, где солдаты и офицеры были единой семьёй, в Советской армии того периода уже чувствовалось некоторое отчуждение между профессиональным командным и набираемым по призыву рядовым составом. Советское офицерство стремительно обосабливалось, превращаясь в чуждую, а то и откровенно враждебную солдатской среде касту. Я сам слышал разговор двух пожилых офицеров, в котором майор жаловался собеседнику: «Солдат хуже свиньи, товарищ подполковник! Свинья в одном месте ест, а гадить в другой угол уходит, а солдат, где ест, там и гадит!» Простое общение, не говоря уже о беседе на равных генерала и солдата было настолько немыслимо, что я стал сомневаться, а действительно ли разговариваю с генералом. Меня сбивал с толку и простонародный чисто деревенский выговор, на котором изъяснялся мой собеседник.
- «Вы и с Будённым знакомы, товарищ генерал?»
- «Не только с ним, и с другими тоже, с кем вы только по учебникам истории в школе знакомитесь, а я с этими людьми бок о бок служил, воевал, отступал-наступал, водку пил и дружил и враждовал даже. Скоко тебе годков-та, Сашка?»
- «Девятнадцать, товарищ генерал!»
- «А-а-а… А мне уже… наоборот… э-хе-хе! От намедни девяносто один стукнуло!..»
- «Солидно, товарищ генерал!»
- «Знамо, что солидно! Почти все мои ровесники, фронтовые друзья-приятели-сослуживцы уже давно померли. Кого в поле закопали наскоро, в воронках да окопах, братских могилах, а кому выжить повезло, уже в мирное время по погостам разлеглись. А я от… всё небо копчу, смерть не берёт, она ведь за мной всю жизнь по пятам ходила, надоело, видимо, али забыла про меня... Я ведь, Сашка, в семи войнах участвовал, двенадцать раз ранен был. Два раза домой извещения присылали родным, убит, мол, в бою ваш сын, муж, отец, умер от ран, а я… вот он, здрасте-пожалуйста! Шутка ли, двенадцать ранений…»
- «Что-то уж больно много, товарищ генерал…»
- «Думаешь, загибаю?.. Первый раз на японской под Ляо-Ляном шимозой** посекло. Всех, кто рядом стоял, насмерть убило, а мне только спину располосовало и кусок мяса из плеча выдрало. Второй раз под Мукденом, сначала шутя, по-хулюгански этак – пуля из арисаки*** на излете щеку пробила и два зуба вышибла, а потом уже серьёзно - штыком в ночном бою… бок распороли в рукопашной и прикладом в висок получил…»
- «Так что же, японцы лучше были, чем наши, на штыках-то, товарищ генерал?»
- «Ну, лучше, не лучше… Не хуже, это точно! Маленькие, верткие, злые, как черти. Дрались храбро и… по-рыцарски… Оченно благородно себя вели. Раненых подбирали и выхаживали. Меня тоже вот подобрали и вылечили. Год в плену, в Нагасаки провел, у меня там и зазноба была Морико-сан… Хорошая деваха была, только кривоногая и тощая, как вобла… Ха-ха-ха! Ухватить не за что, не то, что наши бабы, гладкие да мясистые… Кстати, а знаешь Сашка откуда у нас песенка появилась «Чижик-пыжик, где ты был?»
- «Никак нет, товарищ генерал, не знаю». Собеседник явно обрадовался: «Из Японии, сынок! По-японски она звучит так: «Маленькая птичка, где ты была?» «Я была в горах на речке и пила там саке».
- «Надо же! Никогда бы не подумал, товарищ генерал».
- «А знаменитые русские матрёшки откуда?»
- «Неужто из Японии?"
- «А как же!» Генерал ликовал: «И чижика-пыжика и матрёшку пленные привезли!»
- «А что там так матрёшка и называлась, товарищ генерал?»
- «Нет, конечно, там она нецке называется, немного форму другую имеет и не раскрашена, как у нас».
- «А у тебя, Сашка, девушка-та есть?» - вдруг спросил он с неподдельным любопытством.
- «Никак нет, товарищ генерал, не сподобился!»
- «А что ж так, рылом, что ли, не вышел?»
- «Да нет, с рылом всё нормально, товарищ генерал, просто не встретил ещё свою половинку»
- «Во как! Экий привередливый ты, Сашка, однако! Смотри, разберут всех красивых и справных девок, пока ты привередничаешь! Останешься свистуном. Запомни, Сашка, мужик без хорошей бабы, что топор без топорища. Может только щепок натесать, а избу срубить или там по плотницкому делу – никак!».
- «Успею ещё, товарищ генерал».
- «Тоже верно, каки твои годы. Женилка, поди, ещё не выросла?»
- «Ну… не знаю…»
- «Так чево-та, я тебе там баил?..»
- «О ранах, товарищ генерал»
- «Ах, да! Потом в германскую, первый раз тоже штыком… Стал через траншею немецкую сигать, а один ихний гад из траншеи меня на штык хотел насадить, словно муху на иглу, думал, видно, в брюхо воткнуть, а попал в задницу, как раз во левую половинку. Я так на штыке через траншею и перелетел. Сзади за мной фельдфебель бежал, фамилию до сих пор помню - Лешаков, он немчуру этого из револьвера кончил. А я в лазарет, а потом в госпиталь угодил, в столицу. Тогда не Москва, а Питер столицей был, в Петрограде лечился. Над нашим госпиталем сама Великая княгиня Елизавета Фёдоровна шефствовала, сестрица царской жены. Как-то стала раненых обходить и ко мне подошла. Дама холёная, красивая, обходительная такая, ласковая… Да-а!.. Даром, что царских кровей… аристократка, словом… «Куда ранен, солдатик?» - спрашивает. А мне, сам понимаешь, ни показать рану, ни похвастаться, бабе, тем паче… Молчу, как рыба, только глазами лупаю. А санитар один у нас был - негораздок, (и кто его просил только!) возьми и брякни: «В ж…пу он, ваше высочество, ранен супостатом германским!… Чё смеёшься, так и сказал неблагозвучно княгине: «В ж…пу!» «Бежал, что ли, от ворога, солдатик, и тылы подставил?» - спрашивает княгиня и улыбается смущённо, женщина, как никак! Тут уж мне доктор наш госпитальный на выручку пришёл: «Нижний чин Крапивин за тот бой к Георгию представлен четвертой степени! Храбрец он, ранен в бою бесчестным супротивником, коварно. Раны, Ваше Высочество, они такие, могут где угодно оказаться и у отважного воина!» Ну, княгиня на меня благосклонно так посмотрела, одеяло мне поправила, здоровья пожелала и дальше пошла… Ты меня слушаешь, Сашка?»
- «Так точно, слушаю, товарищ генерал!»
- «Доктор наш санитару выволочку сделал, как водится, чтобы язык свой поганый не высовывал, куда ни просят»
- «Так солдат-то, наверное, привык материться на фронте, вот и вырвалось!»
- «Э, нет, сынок! Раньше матом так, как сейчас, не ругались. Ругань непотребная большим грехом считалась, а народ-то весь сплошь верующим был. Солдаты, может, и не так культурно разговаривали, как ты, допустим, но похабства себе в речи не позволяли! Так-то вот!» Генерал помолчал немного и продолжил: «Так, о чём это я? Ах, да! Потом ещё четыре раза прикладывали. Обе ноги прострелены. На левой руке мизинец оторвало осколком гранаты… У них, у германцев гранаты ручные были такие с длиннющей ручкой и крючком на корпусе, чтобы на поясной ремень цеплять. Далёко летят… Да, вот ещё... раз гусар венгерский налетел в бою... в Польше, под Збыславом. Крестит меня саблей сверху наотмашь, как заведенный… Рожа страшная, глаза злые, навыкате, усы торчком, фиксатуаром напомаженные, кверху загибаются… молча так… только хакает, когда рубит... Я винтарь над головой держу, подставляю под удары… а он раз за разом по нему клинком… дзынь, да дзынь!.. Распластать пытается… Я всё боялся, что он мне руки отвалит, а куды я без рук-та! Кристиянин без рук в деревне – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга, сам понимаешь!.. Потом у гусара сабля пополам… сломалась, значит, и мне отломанным концом по черепу, но повезло, вскользь проскочило. Только искры из глаз да кусок кожи, как кожура с яблока, когда его ножом чистят, на ухе повис. Венгерец на меня зыркнул глазами, остаток сабли бросил, коня - на дыбы, пытается конём стоптать. А я верчусь, как уж на сковородке, и всё штыком его хочу достать за конской мордой-та… Конь ржёт от боли. Животину-та я поскрябал несколько раз жалом… Не попадешь же сразу в суматохе! Подковы конские у меня перед самым носом блещут… Я в яво штыком, как в сноп соломенный вилами, ткнул… Коняга как-та враз опрокинулся на спину, да и задавил хозяина. А мне, когда ужо на земле брыкался, копытом левую ногу подломил… Долго на костылях ходил и хромал потом».
- «Страшно на войне-то, товарищ генерал?»
- «Дык, знамо дело! Когда тебя в окопе шестидюймовыми трясут, скукожишься на дне, в мокрую глину чуть ли не носом, а на тебя сверху от разрывов земля мешками сыплется, а то и кишки человеческие, руки-ноги падают. Страсть Господня! Или в атаке… Бежишь по голому полю на австрийские траншеи, душа обмирает, знаешь ведь, что тебя сей момент выцеливают. Пуля твоя уже в стволе и носом своим тебе в лоб приноравливается, и кто-та в ста шагах впереди мушкой тебя подлавливает и уже за спусковой крючок пальцем тянет... Или, скажем, топчешься в грязи перед заграждениями, в проволоке путаешься, а сбоку пулемёт нащупывает и чмокает пулями у тебя под ногами и миномет гвоздит, как молотком: стук да стук!.. Так и кажется, что тебя сей момент прихлопнет, как таракана! Или, скажем, когда авиация стала уже вовсю использоваться, бомбёжка… Хреновая штука, я тебе скажу! В бомбе взрывчатки десятки пудов, не то, что в снаряде или мине. Упадет такая дура под тонну весом почти рядом в ста шагах, только держись! Как шарахнет, земля ходуном ходит, из окопа или траншеи тебя вытряхивает, словно хлебную крошку из кармана, где краюха лежала, а сверху землёй засыплет, словно самосвал на тебя весь кузов высыпал… Страшно, конечно, всегда страшно, но притупляется страх-то со временем, не так, как в первый раз, руки уже не дрожат, но сердце замирает по-прежнему…»
- «А самому-то убивать приходилось, товарищ генерал?» - спрашиваю. Долго молчит. Тяжело дышит в трубку: «Ох, Сашка, не береди душу! На войне человека убить, что муху прихлопнуть. Человеческая жизнь гроша ломанного не стоит. Конечно, убивал… Солдатское дело такой: стреляй, коли, бей! Сколько на самом деле народу ухлопал, самому не понять. Стрелишь – он падает, а чья пуля его свалила, не знамо. Вся рота ведь палит. Ну, если примерно… На японской – человек пять, на германской – с дюжину, в гражданскую – всего троих, я ведь уже командиром был, сначала взводным, потом ротным. Да, ещё четвёртого под Перекопом, я тогда уже артиллерийским дивизионом командовал, лично расстрелял одного мерзавца-мародера. Грабитель был и насильник, из махновцев, кажется. В финскую, не поверишь, никого не убил. В финскую кампанию был уже помощником командира полка, других в бой посылал. Сам конечно, тоже не прятался за их спинами. Осколок финский до сих пор в левом плече сидит. К погоде болеть начинает. А ведь я Маннергейма ихнего близко видел. Он же русским генералом был, к нам в полк приезжал летом семнадцатого перед летним наступлением.
Хуже всего, когда порядок в бою приходилось с помощью крайних мер поддерживать. Помню, в сорок третьем под Ельней наша дивизия пополнение получила. Тогда у нас в дивизии едва треть личного состава осталась. Первый бой. Даже не бой, а так… Немцы проводят разведку боем. Выползли на поле перед нашими окопами две танкетки немецкие Т-I. У них пушек нет, только пулемёты. И до двух взводов пехоты с ними колобродят перед позициями. Чепуха, словом, а не армия. Вдруг видим, бегут наши, сломя голову, из первой линии траншей, через вторую перескакивают и в тыл, а за ними и из второй линии народ дёрнул. Люди в первый раз под огнём, командиры у них тоже без фронтового опыта. Паника! Бегут без оглядки, некоторые даже винтовки побросали! Не соображают дураки, что на голом месте они все, как на ладони. Танкетки их косят в спину из пулемётов, а они, знай себе, дуют к командному пункту, только пятки сверкают! Паника, одним словом! Самое распоганое дело на войне. Трусость, сынок, она дуже заразная. Один струхнул и, глядя на него, и у других душа в пятки! А там и побегли от неприятеля всем скопом. А как задницу фрицу показал, так и пропал, немец - он вояка сурьёзный, от него задним местом не отгородишься, враз ноги выдернет оттуда, где они растут, а заодно и шею свернёт. Я так тебе скажу, что солдат немецкий и грамотой, и выучкой, и дисциплиной нас превосходил. Немцы до войны культурной нацией считались. У них же полное среднее образование было давно почти у всех в стране, а у нас только при советской власти началась ликвидация безграмотности. К сорок первому году основная часть населения только по четыре класса имела… в лучшем случае, а так класса два в деревне. На фронт человека пригонят с маршевой ротой, а он, болезный, свово оружия не знает, стрелять не умеет, гранаты кидать опасается, потому что не научили. У нас от собственных гранат поначалу больше народу гибло, чем фрицев. У немцев, кстати, неучей не было. Оружие они знали хорошо и умели с ним обращаться… Страшный и опасный враг! Недаром они почти всю Европу за такое короткое время потоптали, да и нас поначалу потрясли изрядно... Вот такому лютому зверю, Сашка, мы, однако, шею-то свернули...
Ну, так вот, прибегли бегунцы прямо к нам… Комдив с офицерами из блиндажа выскочил, лицом белый, рот перекошен и первого из прибегших из пистолета… хлоп! Потом другого, третьего, следующего выкладывает… пока патроны не кончились. Бегунцы от него шарахнулись и назад! Затем он мне разряженным пистолетом машет: «Подполковник Крапивин, восстановите дисциплину на позициях! Паникёров и трусов кончайте на месте!»
- «Удалось удержать оборону-то, товарищ генерал?»
- «Знамо дело! Даже никого расстреливать не пришлось, так комдив быстро всех таким страшным способом в чувство привёл. Одну танкетку подбили, а вторую немцы сами бросили. Сломалась в пятидесяти метрах от окопов. Вот так, бывала, нескладно воевали, сынок…»
- «Говорят, товарищ генерал, и какие-то заградотряды были в войну?»
- «Были, были… И не только у нас, у немцев тоже. Жутко, конечно, когда свои по своим стреляют, но, когда нет другого способа остановить панику… Словом, полная жуть!» Мой собеседник надолго замолчал, слышно было, как он сморкается в платок и откашливается. «А ещё, сынок, на войне ведь не только самолично, не прямо убиваешь, не так, когда человеку в грудь палишь. К примеру, когда цели для стрельбы определяешь, а другие по твоим расчётам снаряды кладут по вражеским позициям. И скока людей те снаряды покромсали, не счесть! Или, скажем, жизнь твоих людей в твоих руках находится, а ты решить должен, кому из них умереть наверняка придётся».
- «Это как же, товарищ генерал?»
- «Да очень просто, сынок. Вот посылаешь людей взять высоту, а для артподготовки снарядов маловато. Враг там окопался, траншеи в три линии, дзоты, минные поля, минометы шестиствольные на самом гребне. Артиллерийские позиции, в землю зарытые. Хорошо укрепился, не подступиться. А у тебя снарядов мало, запас, что был, успели истратить. Ждать, пока подвезут, нельзя. И авиацию не вызовешь – погода не лётная. А дивизия наступает. С высотки этой боевые порядки наступающих, как на ладони. Живо накроют артиллерией, прошьют пулеметами. Дивизия свою задачу не выполнит, наступление захлебнётся, и части, которые вперед ушли в котел попадут, погибнут. Вот ты и решаешь, кем пожертвовать, то ли батальон Иванова на неподавленные огневые точки, на верную смерть, считай, послать и в чистую истратить, то ли наступающий полк Петрова без артподготовки оставить, артиллерию на высоту перенацелить. Куда ни кинь – всюду клин! И так нехорошо, и эдак – не дело… И только от тебя зависит, кто в этот день сгибнет. Так решишь – умрёт Кузнецов под высотой, эдак - Сидоров на подступах к населенному пункту N рядом. У командира, Сашка, на войне должна быть решительность и железная воля. Будешь мямлить да рассусоливать, погибнет и Кузнецов и Сидоров, да и Иванов с Петровым в придачу. Но как представишь, что это от тебя зависело, чья вдова или мать будет потом над похоронкой голосить, чьи не рожденные дети никогда в школу не пойдут, не будут смеяться, играть в прятки и прыгать через скакалку… Так тошно делается, потому что ты, Сашка, тоже человек и сердце у тебя не каменное…» Мой собеседник надолго замолчал, потом неожиданно спросил: «А у тебя отец с какого года?»
- «С четырнадцатого, товарищ генерал».
- «А-а-а!..» Казалось, он меня не услышал, потому что продолжил: «Когда с фашистами война началась я уже батальоном командовал у генерала Власова, того самого, предателя будущего… В сорок первом он ещё на нашей стороне был, с Гитлером не снюхался, человеком считался… Фашист 22 июня по всей границе нашу оборону проломил, только на нашем участке мы ему наложили хорошенько, Буг форсировали и город Перемышль захватили на той стороне, пленных взяли… Меня 25 июня уже на третий день после начала войны первый раз и ранило. Получил пулю в легкое в контратаке, стал отползать, и тут меня миной… Осколок в голову, пока саниструктор перевязывал, ещё в памяти был, потом сознание потерял, очнулся уже в Москве, успели на последнем самолете эвакуировать. Насилу выжил,.. выкарабкался… А у тебя отец воевал?»
- «Так точно, товарищ генерал! Воевал, и тоже у Власова, во 2-ой Ударной армии под Ленинградом».
- «В плен попал?»
- «Нет. В котле, правда, побывал, но их часть с боями из окружения вышла. Его тогда медалью «За отвагу» наградили».
- «Во как! Можно сказать мы с твоим отцом однополчане, хотя я в то время уже в Заполярье под Печенгой оборону держал, укрепрайоном командовал. Он в каком звании был?».
- «Начинал, как рядовой боец под Халхин-Голом. А Великую Отечественную войну закончил майором в Чехословакии в Праге. После войны дослужился до подполковника».
- «Где он теперь, на пенсии, небось, уже?»
- «Умер, товарищ генерал в 57-ом. Мне тогда всего семь лет было».
- « Да, жаль!.. Значит в 57-ом ему всего сорок три исполнилось?»
- «Сорок два. До дня рождения два месяца не дожил»
- «А от чего умер?»
- «Инфаркт. Пошёл в поликлинику, врачи его посмотрели, сказали, что ничего страшного. Пришёл домой, упал в коридоре и умер».
- «Надо же! Совсем молодой… На войне вот люди редко болеют, это потом вылезают болячки. Война она ведь не только пулями да снарядами на поле боя косит, она злобой своей бьёт по организму сильнее, чем ломом. Вот и отца твово достала…Сердце прежде времени износилось. Кому что – кого вражеская пуля сразу достает, а другого много позже убивает та, что вроде бы, мимо просвистела».
- «Всё-таки интересную Вы жизнь прожили, товарищ генерал. Можно сказать сами историю своими руками делали…»
- «Так-то оно так, сынок, но не дай Бог вам таких испытаний! Это в кино только красиво войну показывают. Там все – герои, чистенькие и выглядят красиво, даже щёки аккуратно выбриты. А на самом деле, у солдатского народа в окопах, у всех, поголовно - недельная щетина, как правило, весь в глине, амуниция рваная, сапоги каши просят, во рту день-два, а то и больше, ни крошки не было, кожа да кости, вши одолевают… Вот ты вшей видел?»
- «Нет, не приходилось, товарищ генерал».
- «То-то! Это зверь пострашней волков будет. Тех-то, волков, то есть, отогнал или побил, и всё, а вши… они тебя день и ночь грызут живьём. Я их, брат, за свою военную жизнь покормил изрядно на всех войнах… А как пахнет война знаешь?»
- «Порохом, наверное, дымом?»
- «Да, конечно, бывает и порохом, и дымом. В артиллерии особенно. Когда орудие в работе, вокруг него всегда пороховая вонь и запах сгоревшего тротила от разорвавшихся рядом неприятельских снарядов. Но война, Сашка, она больше дерьмом пахнет и человеческой плотью гниющей. Особливо в теплое время в дождливую погоду. Если у тебя позиция рядом с отхожим местом в окопе, хоть не дыши совсем. Но хуже всего, когда с нейтральной полосы, где народу побитого навалено несчитано, трупный смрад густой, ежели ветер в твою сторону дует. Дышать совсем невозможно, хоть противогаз надевай. И в госпиталях тот же запах, только ещё хлоркой и лекарствами, а сильней всего ихтиолкой пахнет, это мазь такая для ран. Это потом уже мазью Вишневского всё стали мазать и ожоги тоже. Вот такой аромат у войны, сынок!»
- «Как же люди выносят всё это, товарищ генерал? Это же невозможно!»
- «Выносят, сынок, выносят! Человек ко всему привыкает – и к смерти, которая рядом ходит, и пулям, что над головой всё время посвистывают, по каске рикошетом стучат, даже к постоянному голоду, когда брюхо к спине прилипает и уже не просит, а вопит истошно: «Жрать хочу!» В последнюю войну я уже, конечно, в окопах не сидел постоянно, но КП близко к передовой был. Всяко бывало, и танки вражеские до КП доходили и автоматчики немецкие прорывались. Однажды огнемётчик немецкий полыхнул прямо в амбразуру, где стереотруба у меня была. Месяц шкуру латали в госпитале. Однажды уже в самой Германии в сорок пятом годе, в конце войны, можно сказать, по дороге в штаб едва в плен не попал разведке немецкой, чудом отбились, мне даже из пистолета отстреливаться пришлось. В войну, сынок, всем достаётся и солдату, и генералу…»
Собеседник снова замолчал, был слышен звон стекла о стекло и булькающие звуки, он, видимо, наливал воду в стакан.
- «Сынок!»
- «Слушаю, товарищ генерал!»
- «Ты там, не заснул ещё от моих стариковских разговоров?»
- «Никак нет, товарищ генерал, наоборот, взбодрился, и сон прошёл!»
- «Да-а… Так вот… Войну закончил генералом, командиром дивизии. В Берлине… Берлин тогда просто грудой кирпича был, весь город в развалинах… Ходил по улицам и глазам своим не верил, что я самом сердце фашистского рейха, живой и невредимый! Хотя и в сорок первом у меня даже сомненья не было, что это случится рано или поздно. Такой уж у нас, Сашка, народ, такая страна. Трясут нас супостаты, лихо одолевает, а живём, падаем, подымаемся, снова падаем и обратно подымаемся. Наверное, можно было бы и не так заковыристо, без лишних сложностей… Но есть то, что есть. Мы для того много невзгод перенесли, недоедали, недосыпали, чтобы стояла и крепла родина наша Россия, чтобы дети наши и внуки, сытно ели, тепло одевались, чтобы вы умнее нас были… Мы, сынок, уйдем скоро… Вам оставляем могучую державу, что кровью и потом ваших отцов и дедов построена. Берегите её!»
Генерал ещё немного посетовал на хроническое расстройство сна, на боль от старых ранений, что особенно донимает, когда после крепких морозов наступает оттепель, и мы попрощались.
Сослуживцы, когда я рассказал им о разговорчивом старичке-генерале, сказали, что и с ними тоже он иногда, мучаясь от бессонницы, подолгу беседовал по ночам, нисколько не смущаясь разницей в летах и в званиях. Потом манёвры завершились, и мы вернулись в места постоянной дислокации. Все участники манёвров были награждены юбилейными медалями «За воинскую доблесть» к 100-летию со дня рождения В.И.Ленина. Осенью того же года закончился и срок моей службы.
Через несколько лет в газете «Красная звезда» я увидел маленький некролог в углу последней страницы, что 17 марта 1974 года на 95-ом году жизни, после недолгой болезни, скончался участник Гражданской и Великой отечественных войн, член партии с 1924 года, Герой Советского Союза, кавалер множества орденов и других правительственных наград СССР генерал-лейтенант артиллерии в отставке Крапивин Ермолай Миронович.
Недавно я спросил своего десятилетнего внука Егора, знает ли он, кто такой Владимир Ильич Ленин? Тот помялся и неуверенно сказал, что это, кажется, был какой-то политик… Но на вопрос о том, когда он жил и чем знаменит, ответить не смог. О героях наших детских игр: Чапаеве, Котовском, Пархоменко никогда не слыхал. У нынешних детей другие интересы и другие образцы для подражания, они не знают не только советских кумиров, но и героев русских народных сказок, былинных богатырей… Зато они знают кто такой Гарри Поттер и Дядюшка Скрудж, а вместо «Ого!» говорят «Вау!»
Современная Россия уже не та страна, которую создали и отстояли в боях изрядно хлебнувшие лиха наши малограмотные отцы и деды, и которую мы, образованные и никогда не знавшие жестоких испытаний, приняли из их рук и обещали беречь, …и… не сберегли…
Малинин А.Ф. и Буренин К.П. * - авторы единого учебника по арифметике для начальных классов в царской России 1897 года выпуска.
Шимоза ** - взрывчатое вещество (тринитрофенол), которым начинялся японский фугасный-осколочный снаряд по методу японского военного инженера Масашика Шимозе. Русские солдаты шимозой называли сам разрывной снаряд.
Арисака *** - японская винтовка калибра 6,5 Х 50 мм образца 1897 года