(утопия)
Солнце день ото дня всё дольше задерживается над оживающей после зимы землей. На согретых потеплевшим воздухом деревьях появились меленькие, ещё свернутые трубочкой, листочки, готовые вот-вот затопить зеленью воздух. В ветвях кладбищенских тополей, плотно сцепившихся кронами, словно руками, вокруг куполов церкви Пресвятой Казанской Богоматери, запуталось плотное облако гая и карканья неугомонных птиц. Всю зиму в промёрзшем сплетении ветвей парили чёрные шары грачиных гнёзд. Швыряемые из стороны в сторону студёным ветром, они, казалось, должны были сорваться на острие оград, но как бы ни старался ветер, лишь отдельные сучки удалось ему повергнуть на землю.
Теперь же, когда деревенский пахарь, подгоняя обленевшую за зиму кобылу, провёл плугом первую борозду, на свежевывороченном лемехом пахнущем прелой сыростью пласте буро-серой земли появились гордо марширующие грачи. Сразу же, оглушительно галдя, над кладбищем начался дележ "родовых" гнездовий. В это время, словно осенние листья, парят над могилами чёрные перья, выщипанные из груди дерущихся самцов. Подгоняемый ветром грачиный пух, повитав в воздухе, опускается на плиты надгробий, траурным цветом подчёркивая печальность последнего пристанища людского.
На этом кладбище давно уже никого не хоронят, и потому между оградок редко можно увидеть людей. Разве что приходят на могилу игуменьи Палладии те, кто просит помощи в делах любовных. По поверью, коль пожелает настоятельница помочь тебе, то ты сам, без подсказки, выйдешь к её захоронению. Вот и ходят по кладбищу паломники в ожидании доброго предзнаменования. Их становится больше именно в это время, когда через сито ветвей скользит к земле солнце, пронизывая воздух тонкими золотыми струнами. Ты идёшь по кладбищенским тропинкам и словно соприкасаешься с этими туго натянутыми нитями, и как бы завораживающая мелодия умиротворения рождается от этих прикосновений, аккомпанируя грачиному гвалту, шелестению только что появившихся листьев, и посвисту ветра, разбиваемому о кроны тополей. И, всё это благолепие, вся мешанина звуков и цветов отделена от мира полуразрушенным каменным забором, за которым серо-пыльная суета разрывается мельканием машин.
А между двумя этими мирами, с этой стороны границы-забора, существует нейтральная полоса. Даже не полоса, а так, маленький островок, неприметный для глаза человеческого. Если, не переступая центральных кладбищенских ворот, на которых ещё видны два архангела, парящие над арочным проёмом, пойти, не побоявшись испачкать обувь, влево, то, пробравшись через разросшиеся кусты бузины, вы наткнётесь на почти сровненные с землей могильные холмики. Здесь нет ни каменных плит, ни деревянных крестов, ни даже воткнутых в песок колышков. Эти безымянные захоронения плотно жмутся к ограде, и, глядя на них, никак не можешь отделаться от впечатления, что могилки просятся, чтобы их пустили на погост, и словно Земля сдерживает этот порыв. В этом заброшенном месте всегда сыро, потому что Солнце каким-то странным образом обходит стороной этот участок земли, оставляя его в тени, хотя над ним, вроде бы, ничего нет.
Под спудом земли лежат те, кто осмелился присвоить власть распоряжаться своей жизнью, те, кто презрел Божьи законы и убил самое святое, что есть у человека - самое себя. Удавленники и самострельщики (первых больше), те, кто испил яда, и кто вскрыл вены, утопленники и отчаянные прыгуны, словом те, кого по православным канонам хоронить на кладбище запрещено, ибо так угодно Богу. А Земля всё ж должна терпеть своих неразумных детей. Видать, родимая нас любит больше, чем Бог, коль не отторгает частичку своей плоти.
Один раз в году по весне, когда звонарь, дёргая за веревки, оглашает окрестности утренним перезвоном, выскакивает из кустов бузины крупная лохматая болонка. Свалявшаяся шерсть на её боках некогда была белой, но ни разу не мытая приобрела землянисто-серый оттенок, присущий окрасу всех бездомных дворняг.
Отважно собака бросается между людских ног к колокольне и долго заливисто лает, глядя на церковные купола, не обращая внимания на людей, пытающихся её утихомирить. Она будет ругаться до тех пор, пока звонит дьякон. Стоит же стихнуть последнему удару колокола, болонка убегает, оставляя за собой шлейф недоумённых разговоров, теорий и догадок, которые так любим мы, и которые чаще всего далеки от истины.
А посланник, давно забывший, что такое страсти человеческие, возвращается к своим, чтобы сообщить: нет, не пришёл ещё час прощенческого примирения, ещё Всевышний хмурит брови, морщиня старческий лоб, и не желает видеть пред лицем своим овец заблудших.
Нежный, но настойчивый лучик света проскользнул в щель между занавесками, пробежал по комнате и упал на мой нос. Немного подумав, он переместился на мои глаза и стал настойчиво протискиваться под ресницы, заливая красным ещё не отогнанный сон. Чтобы отвязаться от наглого непрошеного посетителя, мне надо просто перевернуться на другой бок, но утренняя лень удерживала меня на нагретом месте. Полежав с минуту, я открыл глаза, отгоняя последние смутные ночные видения. Хочешь - не хочешь, а вставать надо - скоро на работу. Я вытащил ноги из-под одеяла и опустил их на пол. В комнате тепло, но прилежавшаяся за ночь постель не хотела отпускать, прижимала к себе и, казалось, обволакивала.
Я сел, потянулся и прислушался. Похоже, что дома никого нет - я один. Сунул ноги в тапочки и вышел из своей спальни.
В центральной комнате, которую мы между собой называем гостиным залом, на столе лежала записка: "Милый, с добрым утром. Я не стала тебя будить, чтобы ты мог выспаться с дороги. Мне сегодня надо на работу пораньше. К тому времени, когда ты проснёшься, Женя уже будет в школе. В плите для тебя приготовлен завтрак - разогрей и поешь. Свежая газета на кухонном столе. Целую, Наташа".
Я улыбнулся, включил музыку и пошёл в ванную принять душ. Под расходящимися веером струйками воды в голову полезли мысли, одолевающие меня последнее время. Мысли житейские до занудства, но от которых отвязаться нельзя, потому как решать их всё же надо. Я подумал, что в принципе коттедж, который мы уже полтора года строим возле реки, не так уж и нужен. Конечно, квартира у нас скромная, всего четыре комнаты, но надо ли больше? Наша с женой спальня; спальня сына; гостиный зал, где мы собираемся смотреть телевизор, слушать музыку или на вечерний чай; и мой рабочий кабинет, где я выстукиваю на машинке свои литературные произведения. Санузел раздельный, кухня такая, что хоть на роликовых коньках катайся. Зелени под окном не меньше, чем в парке, а летом площадь внизу тонет в цветах. До реки пять минут ходьбы. Прошёлся по центральному проспекту, и ты уже плещешься в водах древней Ловати. Только ради того, чтобы доставить удовольствие своей жене, я согласился на это строительство. Моя жена считает, что престиж превыше всего. Я спорить не стал. В конце концов, в свою квартиру мы можем вернуться в любой момент, а дом использовать как дачу в центре города.
Чтобы лучше взбодриться, я стал делать то холодную, то горячую воду. Вдоволь наигравшись, со свежими силами растёр тело махровым китайским полотенцем и покинул ванную комнату.
Пора подкрепиться. Не заглядывая вовнутрь, я включил микроволновую печь. Так, теперь посмотрим, что есть в холодильнике, надо что-нибудь выбрать к гарниру. Холодильник, в котором мы храним колбасу, копчёности и сыры, я всё время путаю с другим, в котором размещаются супы, гарниры и сырое мясо, выложенное из морозилки и дожидающееся приготовления. Но на этот раз я не промахнулся. На полке лежало шесть палок различных сортов колбасы. Прикинув, что более подходит моему утреннему настроению, я отрезал кружок "докторской", кусок "краковской" и, подумав, ломтик ветчины. Обычно по утрам жена потчует меня сервелатом, но, воспользовавшись её отсутствием, я решил изменить нашему ежедневному ритуалу. Полкой ниже отрезал от сыра пластик, при этом отдав предпочтение "пошехонскому". Бутерброд намазал сливочным маслом, никак не могу привыкнуть к маргарину, хотя жена всё время подсовывает мне статьи из умных журналов о вреде животных жиров.
Теперь можно поблаженствовать. После чашечки "Арабики", я отёр губы салфеткой, столовый прибор засунул в посудомоечную машину и пошёл одеваться. Привычка набивать холодильники съестными запасами осталась от тех мрачных времён, когда достать что-либо в магазине было проблематично. Пора бы отвыкнуть от этих хомячьих повадок, всё можно запросто купить в любой лавке, но подсознательный страх, засевший в нас за долгие годы экспериментов не даёт расслабиться, и мы тащим в дом килограммами колбасу, сыр. рыбу, масло... Ну, не будем о грустном.
В тон солнечной погоде я надел светло-бежевый костюм и вышел в подъезд. Наша квартира располагается на третьем этаже девятиэтажки. Лифт останавливается на каждом пролёте, и я вполне мог бы воспользоваться его услугами, но как приятно спуститься вниз по идеально чистым ступенькам, ощутить, как высота отпускает тебя на землю.
В пролёте между первым и вторым этажом, на окрашенной голубой краской стене, я увидел надпись мелом: "Дурак". Очевидно, какие-то мальчишки из баловства написали слово, не задумываясь, какие последствия может повлечь такая пустяковина. Я прекрасно понимал невинность этой шалости, но представил, что наши старушки, увидев это изречение, портящее внешний вид лестничного пролета, могут расстроиться, поэтому вытащил из кармана носовой платок и тщательно стер написанное. Вот так-то лучше.
Погода просто прелесть. Подумав с минуту, вдыхая утреннюю свежесть, я решил, что на своей машине на работу не поеду. Есть автобус, можно и прокатиться. На мой взгляд, у общественного городского транспорта огромное преимущество перед личной машиной. Ну что можно увидеть, сидя за рулем? Только дорогу. А то, что вокруг - остаётся вне пределов твоего внимания. Сидишь в тесноте кабины, вцепившись в руль, а перед глазами серость асфальта. Зато в автобусе просторно, окна громаднейшие. Сиди, любуйся городом. И есть чем любоваться. Не изысканностью ренессанса, не витиеватостью барокко, но умиротворённостью провинциальной неспешности.
От подъезда до остановки две минуты ходьбы. Под ногами первые опавшие листья, прилипшие к сырому, от прошедшего ночью лёгкого охлаждающего дождика, асфальту. Я прошел двором к хлебному магазину, перешёл улицу на перекрестке и, пройдя чуть вправо, оказался на остановке как раз в тот момент, когда автобус раскрыл гармошки своих дверей. Пробил талон и сел на левую сторону по ходу движения автобуса, в тот ряд, в котором сиденья расположены по одному. Чвякнули двери, и автобус, оттолкнув своё могучее тело от бордюра тротуара, влился в железную реку. Почти сразу же притормозил, постоял с полминуты перед перемигивающимися светофорами, отдышался и продолжил путь, набирая скорость. С разбега, там, где центральная улица разветвляется, въехал на горку к железнодорожному переезду, покачиваясь, словно пьяный, перевалился через рельсы и, отпустив тормоза, покатился вниз. Совсем как в аттракционе. Миновав второй переезд, автобус оказался в так называемом "частном секторе". Там, где одноэтажные дома ограждены досчатыми заборами, где до сих пор топят русскую печь, и где в эту пору созревшие яблоки, срываемые ветром, стучатся о шиферные крыши, пугая по ночам прохожих и жильцов.
Здесь шофер припарковал свою технику к следующей остановке. В дверях с кряхтением появилась старушка и стала подниматься по ступенькам, которые для её роста были явно высоки. К тому же ей мешали две сумки, занимающие её руки, и потому она пыталась помогать себе локтями. Я вскочил, опустился на две ступеньки, взял бабульку под руку и помог ей войти в салон. Практически все места были заняты, не считая того, на котором сидел я, и потому ещё два парня встали, предлагая женщине самой выбирать, куда ей сесть.
- Ой, спасибо, сынки, - стала благодарить старушка.
В итоге моё место осталось свободным, но садиться я не стал из солидарности к парню, чье место оказалось занятым.
На работе, несмотря на то, что рабочий день давно начался, сотрудники конструкторского отдела, в котором я работал, не спешили приступать вплотную к делу. Все ждали меня, точнее, моего возвращения из командировки. Стоило мне переступить порог, как посыпались вопросы:
- Геннадий Константинович, как там Санкт-Петербург?
- Дожди замучили.
- Так Вы и города не видели?
- Ну почему же? Разве можно быть в Питере и не походить по его улицам?
- А в Мариинском что дают?
- "Псковитянку".
- А, правда, что музей связи открыли для посещения...
- А, правда, что на Ростральных колоннах теперь горят огни...
- А, правда, что...
И так до бесконечности, пока разговор плавно не перетёк на дела повседневно-местные да обсуждение новостей из свежих газет. Например, таких:
- Читали в последней "Экономической газете", что правительство снова снизило подоходный налог. В Думе обсуждается вопрос об его отмене. Скоро налоги будут брать только с предприятий.
- Значит, закон о налогах будет принят.
- Конечно, почти все единогласно за его принятие.
- А я тут вычитал, что европейские страны закупили у нас зерновых на двадцать процентов больше, чем в прошлом году. От канадского хлеба полностью отказались. От нас завозить ближе, а значит дешевле.
- Теперь Европа на нас Богу молится, а было время, когда мы сами в Америке и Австралии хлеб закупали.
- Ну, это когда было...
После работы за мной заехала жена. Три дня я был в командировке и успел соскучиться. Ночью, когда я приехал, она спала, и я не стал её тревожить. Зато вечер мы решили провести где-нибудь в обществе. Я заранее позвонил своей матери, чтобы она позанималась с нашим сыном Женей, а мы с Наталией с трудом купили билеты в театр.
Ах, театр, действо-чародейство. Возможность выйти в свет, показать себя, блеснуть-щегольнуть или просто отдохнуть, посмотрев хорошую пьесу. Бурление в кулуарах, перемещение из фойе в буфет, полушепотом смакуются городские сплетни и, подчас, ни слова о постановке. Сюда ходят не только показать себя, но даже если ты хочешь только посмотреть спектакль, свою персону ты предъявить обязан.
Ошибается тот, кто считает, что играют в театре лишь на сцене. Действие идет всюду: в партере, в амфитеатре, на балконе, в буфете, в курилке и даже в туалете. И если актёры играют отведённую режиссером роль, и не более, то в зале играются роли внимательных слушателей или, по желанию - знатоков. Так же, как в буфете лицедействуется роль гурмана, и приходится, давясь бутербродом с несвежей колбасой, восторгаться пикантностью вкуса. Да мало ли сыграно нами.
Итак, я в чёрном строгом костюме с бабочкой, моя очаровательная жена - вся в белом - мне противоположность - в приталенном платье с поясом, глубоким декольте, только чуть-чуть скрывающим... (об этом богатстве надо писать отдельно). Внизу по колено, но с левого бока вырез открывает ноги до высоты откровенного мини. Грация с намёком на вызов, изящество, присущее женской загадочности. Шлейф обаяния и очарования повсюду следует за ней подобно аромату французских духов, почти неуловимому в большом помещении, но незримо овладевающему твоим вниманием.
Я не играл, я просто хотел отдохнуть со своей благоверной, по которой скучаю каждый раз, когда хоть ненадолго, хоть на день, час, минуту вынужден расстаться.
А моя жена творила заклинание-полумолитву, полуколдовской приворотный заговор, эту безостановочную мантру женского вуду:
- Женька вчера по литературе принес четверку. Тебя вызывают в школу, он, кажется, подрался. Да, скорее всего, подрался. Пришёл с разбитыми часами. Ты на него не ругайся. В школе мальчика в обиду не давай, а то знаешь этих учителей, готовы к парте учеников приковать. Наша Люська... ну я тебе рассказывала про неё сто раз, с моей работы - опять беременна. Теперь от директорского шофёра. С тем механиком она больше месяца как рассталась. И не боится ведь ничего. У него двое детей, жена уже прибегала, а ей хоть бы что. А эта мымра Танька в новом свитере пришла. Я тоже такой хочу, но не могу же я теперь появиться в таком же свитере. Ещё чего доброго скажут, что я у неё купила. К нам на работу бельё нижнее приносили продавать, сегодня вечером продемонстрирую, просто прелесть. Тебе понравится. А это кто в третьем ряду с твоим дружком сидит? Я её не знаю. Очень интересно. У меня идея, давай в нашей спальне над кроватью сделаем балдахин. Представляешь: вокруг тюль натянут на столбиках, а внутри я на кружевных подушках - как кошечка. Ну что ты молчишь!
- Я не молчу - я тебя слушаю.
Пусть щебечет, на то она и женщина, чтобы задурманивать мужчине голову бесконечным монологом.
Когда мы вышли из театра, ночная тень уже землёй владела, и сквер в освещении фонарей казался чёрным сугробом, состоящим из переплетенных ветвей кустов с возвышающимися над ними деревьями. По небу плыли облака, которые вряд ли обычно видны в темень, но в этот вечер было полнолуние, и хотя Луна была скрыта за облаками, края туч светились золочёными ободками, и всё небо двигалось, словно живое кружево.
Ночью, засыпая, Наталья пристроилась у меня на руке, и последнее, что я помню, это её тихое дыхание на моей коже.
Звонил телефон. Звонил, настойчиво требуя предстать перед его дискотрубочным светлейшеством, а у меня раскалывалась голова, и не было сил оторвать её от подушки. Пришлось собрать все силы, преодолеть мышечную ломоту, протянуть левую руку и буквально стянуть трубку с телефона и, кое-как пристроив её около уха, выдавить из себя:
- А-э..., ну чего надо.
Язык, казалось, сморщился до убогого кусочка пемзы, которой трут пятки в бане, и эта пемза дерябала иссохшееся нёбо, стучала по оставшимся во рту зубам и явно не желала распрямляться в нежно-розовый лепесток.
- Скотина, убирайся из дома. Чтобы ноги твоей в нём больше не было, - голос Наталии срывался в истеричный крик, переходящий в рыдания.
- Чего ошалеваешь, не кричи, и так плохо.
- Ах, тебе плохо, дрянь такая, а мне хорошо? С чего это тебе плохо, не допил вчера? Падла такая! Если б только пил... Это ж надо было такое удумать, мало того, что таскаешь с собой этого дружка алкоголика Кольку, так ещё и двух шалав с собой привёл.
- Погоди, не кричи. Какие шалавы?
- Так ты ещё будешь утверждать, что никаких прошмандовок с тобой не было?
- Да ничего я не утверждаю. Погодь, я чего-то не соображу, ты откуда звонишь?
- От твоей матери! Не с того же света мне звонить.
- А что ты там делаешь? - не мог сообразить я, хотя сквозь треск в голове уже начинал понимать, что ничего хорошего мне в ближайшее время не светит.
- Нет, вы только посмотрите, он шлюх домой приволок, а я должна смотреть, как они будут веселиться. Была б у нас вторая комната, я с Женей закрылась бы в ней, и трахайтесь сколько хотите. По-твоему, ребёнок должен видеть, как его папа лапает тётенек?
- Ну, послушай...
- Нет уж, хватит, наслушалась. И матюгов твоих, и пьяных бредней. Выметайся от греха подальше. Можешь идти к своим шмарам, если ты им нужен такой опойка, или к Кольке. Его жена давно выгнала. К матери можешь не ходить, она тебя видеть не хочет.
- Зачем ты так?
- Заткнись по-хорошему и собирай вещички. Бим-бим-бим. "Это уже серьезно. Видать, я вчера переборщил. Ни черта не помню, и голова раскалывается".
Левой рукой я нащупал кнопку бра. Свет вспыхнул, и слепящий поток, словно нокаутирующий удар, обрушился мне между глаз. Из двух ламп горела лишь одна. На втором рожке плафон был разбит. Его осколки лежали тут же на диване, и только чудом я не порезался. Впрочем, имело ли это какое-нибудь значение.
Я встал, в коленках дрожь и болезненная ломота. Заглянул на кухню, открыл холодильник. Пусто. Нет, не пусто, банка с огурцами стоит. Отхлебнул рассольчика. Лучше не стало, только заурчало в животе. Из кухни вернулся в комнату. Постоял, подумал, пошёл в прихожую. В прихожей (если можно назвать так этот малюсенький пятачок у выхода из квартиры) на стене висит зеркало. Заглядывать в него страшно: Да и чего заглядывать, и так понятно, что увидишь оплывшую морду с отёками под глазами.
Тут в прихожей - похожей на маленькую одиночную камеру - я стоял как на перепутье. В стены этого квадратика архитекторы умудрились запроектировать четыре двери. Две из них вели в комнату (правда, одну мы заколотили за ненадобностью), ещё одна - в заплёванный подъезд. И четвёртая - в туалет с ванной. Пожалуй, самое подходящее сейчас для меня место.
Вошёл, закрылся на щеколду (хотя от кого закрываться?), закрыл унитаз. Из крана в ванну капает вода, в водосливном бачке с шипением воркочет. Чарующая мелодия для моего воспаленного сознания. Держась за трубу, я залез на выпуклую пластмассовую крышку унитаза. Моя голова оказалась под самым потолком. Перед лицом гигантским жёлудем висела банка туалетного светильника. Сверху на чёрной крышке, в которую вмонтирован патрон для лампы, есть проволочная петелька, которой эта экзотическая люстра цепляется за крюк, торчащий из потолка.
Я снял "жёлудь" с крюка, и он повис чуть ниже, удерживаемый толстыми проводами, подводящими ток. Свет лампочки слепил глаза, но он мне ещё был нужен.
Обернувшись, я нашёл на полке кусок бельевой верёвки, который мы обычно натягиваем между кухней и прихожей, когда надо просушить мелкое бельё. Руки дрожат, не слушаются. Узел никак не завязать. Еле справился. Может быть, подмазать чем-нибудь? Обойдёмся - не заслужил.
Второй конец верёвки закрепил на крюке. Думаю, выдержит. Просунул голову в петлю. Только бы длинной не оказалась. Перед самым лицом лампа-желудь, почти касается носа. Терпи - немного осталось. Ноги соскользнули с крышки, руками я успел сделать несколько судорожных движений, как будто кошка царапает обивку дивана. Влекомый вечным притяжением Земли, я летел вниз, а верёвка всё плотнее сжимала шею, выдавливая из горла язык...
23.10-13.12.95 23-29.05.96