Той зимой мама долго болела. Что –то изменилось в доме, казалось, в нём навсегда поселилась недобрая тишина. Мама всё чаще лежала, отвернувшись к стене, книжки перед сном мне уже никто не читал. Папа дольше задерживался на работе, разговаривали все вполголоса, притихла и бабушка, старавшаяся реже выходить из своей комнаты. Повзрослев, я узнала от старшего брата, что родители переживали трудный период взаимоотношений, немалую лепту в раздор вносила бабушка. Но однажды всё изменилось: мама пришла из поликлиники возбуждённая, повеселевшая и громко объявила, что страшной болезни у неё не обнаружено, а профессор – консультант, приглашенный из Харькова, настойчиво рекомендовал санаторное лечение и целебные минеральные воды. Бабушка, слушавшая внимательно, с почтением повторила незнакомые слова «целебные минеральные» и коротко заключила: «На курорты значить ехать надоть, ну, шо ш, абы помогло, девка вон совсем малая, ей матеря живая нужна». Болезнь помирила свекровь и невестку.
Мама была огорчена предстоящей поездкой. Папа пытался её успокоить:
-Да, что ты Жень, дочь у нас самостоятельная, а если надо, то и сам приготовлю. Мама не выдержала, засмеялась, бабушка тоже не удержалась: «Наготовить он козе корму, вы тока послушайти, картохи сроду не сварил. Калинар! Набаловали Таньку вот и пербираить харчами».
Папа брался за всё, даже стирать пытался, когда мама заболела, но к плите не подходил, да и бабушка презрительно бросала: «то не мужик, шо у плиты трётся».
Мама уезжала рано утром. На перроне было холодно, папа, защищая от пронизывающего сырого ветра, распахнул шинель и закутал меня. Она слабо пахла табаком, чем-то домашним, мне стало тепло и уютно. Мама с тревогой поглядывала на нас и вздыхала, она расставалась со мной впервые.
Потом будет моя поездка в детский санаторий, и я, первоклассница, испытаю такую острую тоску по дому, по маме, что буду просыпаться ночью от звука её голоса во сне и скрипа калитки. Конечно, я запомню миг, когда впервые увидела море, горький привкус солёной морской воды, которой мы полоскали горло, квадратные леденцы с атомным ледоколом «Ленин» на обёртке, их давали на полдник, но отметиной в памяти останется тоска по дому, из-за которой поднималась температура, и меня в очередной раз отправляли в изолятор.
Запомнилось, как заботливы и терпеливы были со мной воспитатели, как в столовой старались подкормить раздатчицы, уговаривая взять добавку. Повзрослев, поняла, что меня жалели. В санаторий я приехала в нарядном, но единственном платье. В нём мне предстояло проходить полтора месяца. В чемоданчике, аккуратно уложенном мамой, воспитательница обнаружила несколько смен белья и книгу. Выход нашли быстро: после бани меня переодевали в платье одной из девочек отряда. Нянечка стирала моё, наглаживала, и меня вновь наряжали в любимое, красное, с целым рядом выпуклых пуговичек, одну из которых я нечаянно проглотила. Рассматривая привезенные из санатория фотографии, мама с испугом спросила, чьи на мне платья. Я объяснила. « А почему ты не написала, мы бы прислали» - мама заплакала. Я пожала плечами,подумаешь, одно платье! В чужой одежде я ходила всего день-два, а письма мы писали под диктовку воспитателя, чтобы понапрасну не волновать родителей. Что пережила доверчивая моя мама! Как потом выяснилось, врач в поликлинике, заполняя курортную карту, предупредила, что в санатории детей переодевают в пижамы, как в больнице, так что достаточно одного - двух платьев в дорогу. Второе мне не нравилось, вместо него я незаметно для мамы положила любимую книгу.
Но это было впереди, а пока мы провожали на курорт маму. Возвращались со станции пешком, автобуса, ходившего редко, ожидать не стали. По пути завернули в столовую, я здесь была впервые. У входа остановилась от резко пахнувшего на меня тяжелого духа. Несло чем-то кислым, смешанным с табачным дымом. У стойки толклись мужчины в железнодорожных спецовках. Сидевшие за столиками громко говорили, смеялись, не выпуская из рук кружки с желтоватым, пенистым напитком. Мне захотелось уйти, но, взглянув на папу, промолчала. Он заказал вина, что меня удивило, он никогда не приходил выпившим, но тут забыла об этом, зачарованно наблюдая, как из бочонка льётся струйка гранатового цвета, а газировка с вишнёвым сиропом призывно пенится в стакане тонкого стекла. Дома были только гранёные. Папа пил вино мелкими глотками, задумавшись, а у меня покалывало в носу. Хотелось плакать. Мама уехала…
В детстве день кажется бесконечным, столько можно всего успеть. Я складывала бумажные кораблики, рисовала, и не могла отвести глаз от печки, которую бабушка растапливала по утрам. Близко подходить к ней мне не разрешалось, но когда она выходила, я отодвигала конфорки и наблюдала, как занимаются дрова, а в полумраке комнаты на стене появляются фантастические тени. Зачарованно глядя на них, я сочиняла страшные истории, из-за которых потом долго не могла уснуть. Застав меня у плиты, бабушка возмущалась: « Ну, шо прикажете с ей делать, уся в свою матерю, непокорная!». О, мама была виновата во всём! В том, что заставляла сыновей учиться, что пристрастила их к чтению, что содержала в порядке дом, её, бабушкин дом, в котором должна быть одна хозяйка. Но главное было в другом, конечно. Прожив жизнь, понимаю, что мама была очень яркой, образованной, красивой женщиной. Чтобы принять превосходство другого без ропота и ревности нужна работа души, она не всегда и не всем по силам. Смирение не было добродетелью бабушки, к тому же она ревновала отца к маме.
Весна началась неожиданно ранним теплом. Бурные потоки воды уносили расписанные мной кораблики, и я верила, что они доплывут до загадочного места под названием «курорт», и когда мама их увидит, она тут же купит билет и вернётся домой. Не доплыли мои корабли, оставалось ждать и считать дни. Папа заложил красную бумажку в календарь, отметив день приезда мамы. Я отрывала листочки по утрам, но их ещё оставалось так много. Считать и читать меня не научили, кто –то убедил родителей, что перед школой этого делать не следует: « У ребёнка пропадёт интерес к учёбе».
Неделю спустя после отъезда мамы бабушка пожаловалась отцу, что я плохо ем: « Шо хочешь делай, но если девка схудаить, шо я скажу её матери. Она в нас и так синяя, у других дети как дети, а эта как с креста снятая». Отец поморщился, но сдержался и буркнул, что теперь он сам будет готовить, и начнём мы с борща. Я была в восторге, а бабушка обиделась и ушла к соседке. Тайком в погреб за мочёными яблоками для приятелей я спускалась с отчаянно колотившимся сердцем. Было что-то притягательное в страхе, сменявшемся восторгом. Потом поняла истоки этого двойственного чувства – преодоление себя дарит ни с чем не сравнимую радость. Но теперь я неслась в погреб, забыв о страхе, предвкушая, как буду рассказывать маме о наших с папой подвигах. Я ощущала себя совсем взрослой, папино доверие окрыляло. Достать помидоры из ледяного рассола аккуратно, не раздавив, было непросто, пальцы заходились от холода, кружок соскальзывал, а тут ещё такая высокая бочка, к которой пришлось подставить кирпичи. И всё это почти вслепую, при свете, едва просачивавшемся сверху, из открытой двери. Спичек мне не доверяли. Но какие это пустяки в сравнении с тем, что нам предстоит совершить.
Борщ и в самом деле получился необыкновенным. Мясо папа заменил консервами «килька в томате», овощи оказались сыроваты, зато хрустели. Бабушка, наблюдавшая издали, иронически хмыкнула: «Голь на выдумки хитра». Вкус у борща был непривычным, съев немного, я деликатно предупредила что, наверное, доем потом. Бабушка с грохотом передвинула чугуны в печке и к папиному вареву не притронулась, несмотря на мои уговоры. «У голод такой бурды никто б есть не стал»,- коротко подытожила она наш кулинарный эксперимент. Но папа был упрям, он приноровился жарить капусту и смешивать её с макаронами, которые очень любил, уговаривая попробовать. «Они по вкусу ничем не отличаются от маминых вареников»- убеждал он нас с бабушкой, но сломить молчаливое сопротивление женской половины ему не удалось. Серые толстые мучные трубочки вызывали у меня отвращение. Зато сколько новых блюд мы придумали с ним. Бабушка, оскорблённая нашей стряпней, обронила: «Коли не ндравится, как варю, ешьте, шо захочете, и за мясом не пойду, поститесь теперя». Папа засмеялся: «Давно мать богомольной стала, ничего, выдюжим». Причина была в другом, бабушка не решалась оставлять меня одну: «Ишо дом спалить, неуёмная, тока и двигаить конфорки». Брать меня с собой почему –то не хотела, да и топившуюся печь не оставишь без присмотра.
Перед праздниками за продуктами на базар, располагавшийся в ту пору недалеко от Преображенского собора, ходила мама. Зимой мясо хранили в холодной кладовке, подвешенным в сетке к потолку, а летом готовили сразу, холодильников ещё не было. Лепёшки масла хозяйки продавали в капустных листьях, летом его сохраняли в банке с холодной водой, часто её меняя. Хлеб со сливочным маслом и рыбий жир были тяжким для меня испытанием, но мама не отступала. Бабушка из жиров признавала только смалец и подсолнечное масло, которым обильно сдабривала отварной картофель. Овощи были свои, да и на рынке они стоили копейки. В середине пятидесятых из-за хорошего климата и дешёвых продуктов город облюбовали северяне и отставные военные. После денежной реформы 1961 года поднялись цены и на рынке.
Я знала, что мама вернётся на Пасху, это слово музыкой звучало в душе. Все ожидали её с нетерпением. Я соскучилась, да ещё столько новостей накопилось, главное, мы с папой научились готовить. Представляла, как удивится она, когда будет пробовать борщ или драники из тёртого картофеля, может быть, макароны с капустой. Бабушка объявила, что к празднику мы с ней должны все дела переделать, наготовить и всё перемыть «шоб было как у людей». В середине недели бабушка затеяла побелку. Я с ужасом наблюдала, как светлые стены кухни приобретали насыщенный голубой цвет, сквозь который проступили белые полосы. Мама называла их шмаги. С щёткой в отличие от бабушки она управлялась искусно. Бабушка, поймав мой испуганный взгляд, с удовлетворением произнесла: «Голубкой побелила, шоб красиво было, мамка твоя обзавидуется. А то всё белое да белое, как её вывареные халаты. Здеся не больница, а всё ж таки жилой дом». Я помогала бабушке, протирая после побелки стол, буфет, стулья, а она приговаривала: « Вот уберёмся, Танька, и ангелы по комнатам порхать будуть, красоту наведём, как в раю. А послезавтрева ишо пирог спеку с лесными грушами и повидлай».
На следующий день меня разбудили рано утром, в кухне было непривычно жарко натоплено, на полу стояло корыто с горячей водой. Обычно мама купала по вечерам, когда дом хорошо прогревался, а утром было так холодно, что половик у порога примерзал к полу. «Вставай, - тормошила меня бабушка - сёдни чистый четверг, мыть тебя буду». Весь день потом она стирала, убирала, гладила. А вечером, когда стемнело, позвала на улицу считать «святые огоньки». Что это означало, бабушка не объяснила.
И в самом деле, когда вдали на пригорке что-то мелькнуло, я замерла в ожидании чуда. Огонёк приближался, когда женщина поравнялась с нами, я рассмотрела горящую свечу в самодельном стеклянном фонаре. Бабушка раскланялась, а когда та свернула за угол, негромко сказала:
Щас лампадку запалить. Ты тока погляди, как Поля схудала, постилась, говорять, до потери сознання, а када падала у обморок, невестка отливала её холодной водой, а вот Донечка у пост завсегда поправляица, вот щас пойдёт, увидишь.
-Ба, а почему ты в церковь не ходишь, все бабушки ходят, огонёк бы принесла. И лампадки у нас нет, - со вздохом заключила я.
-У отца свово спроси,- неожиданно резко оборвала меня бабушка. Я поняла, что продолжать не стоит, она могла отчитать так, что мало не покажется, но с мамой никогда не ссорилась. И всё равно чувствовалось какое-то напряжение. Вспоминая детство, не нахожу ответа на вопрос, как две такие разные женщины, независимые и сильные, могли уживаться в одном доме, на одной кухне без публичного выяснения отношений и откровенной вражды. Как удавалось им не переступать какую-то черту, за которой исправить что-то было бы уже невозможно. Бабушка слыла натурой неудержимой и широкой. Она страстно любила меня, братьев, при этом никогда не обделяла вниманием сына мамы от первого брака. Поровну делила между родными и приёмным скудную еду, радовалась приездам неродного внука -курсанта, потом офицера в отпуск, ждала его, готовилась. Вероятно, великодушие бабушки трогало маму, она смирилась со своенравием свекрови, да и меня щадили, я любила обеих.
Вечером в субботу соседка занесла для меня кулич и ярко накрашенные яйца, но бабушка не разрешила их есть. «Утром матеря приедить, усё попробуем».
-Небось, опять монашка заходила,- недовольно отозвался отец,- давно, мать, богомольной стала?
-У партейных, своя вера, а у людей своя,- спокойно сказала бабушка, - када тибе ранило она с сестрой день и ночь молилась, вот ты и выжил.
Я притихла, опасаясь, что начнётся ссора. Но отец вышел, хлопнув дверью.
Мама приехала рано утром, будить меня не стали, папа встречал один. Я открыла глаза, увидела склонённое надо мной лицо мамы и замерла от счастья. Негромкий кашель заставил повернуть голову. В дверях настороженно и молча стояла бабушка. А потом примеряли обновки. Бабушка тут же накинула на плечи шаль, привезенную мамой, мне досталось летнее цветастое платье с оборками, а папе полведра яиц, купленных по дешевке на одной из украинских станций. Отдельно из сумки был извлечён большой кусок сала, который особенно обрадовал бабушку. Повернувшись ко мне, она, сказала: « А мать твоя, видать, на курортах совсем ничего не ела, вон скока подарков навезла. Запомни, Танька, сало - это настоящая еда, а мантулами сроду не наесси» -заключила она. Деликатно отрезав небольшой кусочек на пробу, пожевала, удовлетворённо кивнула и неожиданно произнесла: «Вот и разговелась». Мама предостерегающе глянула на отца, но тот не сдержался:
« А ты никак постилась?» Бабушка в долгу не осталась: «Кабы на тебя надеялась, увесь год поститься б пришлось, а тут всего ничего». Бабушка намекала, что именно она кормит нас. На бойне мясником работал давний её знакомый, снабжавший семью дешёвыми обрезями.
«Фёдор, -твёрдо сказала мама, -только не сегодня. Давай без воспитательной работы. Мы и так достаточно пережили. Не будем омрачать праздник»- бабушка удовлетворённо кивнула, и впервые, наверное, назвала маму по имени:
-Женя, идёмте усе завтракать. Всё ж таки с поезда, не емши!
Много лет спустя в дневниках деда встретила запись: «Послал Жене немного денег в Ессентуки. Просил ни в чём себе не отказывать и хорошо питаться». Вот откуда взялись деньги на подарки нам к Пасхе. Мы двинулись в кухню, просторную комнату, служившую одновременно столовой. Мама замерла на пороге, увидев ядовито- голубые стены с разводами, вздохнула и промолчала. В центре стола на тарелке красовался кулич, а вокруг раскрашенные яйца. Для мамы бабушка припасла творог, нам с папой нажарила картошки с луком. Помидоры, огурцы, мочёные яблоки, селёдка прикрытая кружочками лука, холодец, котлеты заняли весь стол. Хозяйка расстаралась от души. Мама была удивлена, свекровь не умела и не любила готовить, она признавала только работу на земле. Расходовать время на стряпню и уборку не хотела. «Опять матеря твоя блажить, трёть и трёть полы, делать больше нечего!» А тут вдруг накрыла праздничный стол. Отец довольно покашливал, а бабушка начала с кулича. Отрезала кусок, разделила на четыре части и неожиданно произнесла: «Христос воскрес!» «Совсем мать рехнулась»- с досадой сказал папа и потянулся за трубкой, а мама спокойно ответила: «Воистину воскрес! С праздником, Фёкла Семёновна, слава Богу, все здоровы, всё хорошо!».
Но главное было впереди. В конце завтрака бабушка торжественно вынесла из своей комнаты большой пирог с начинкой из лесных груш, отваренных в сахаре. Пирог подгорел, повидло сверху покрылось тёмной коркой. Подвела хозяйку печь. Мама сочувственно вздохнула, но бабушка сияла, удивила всё-таки невестку! Я решительно откусила пирог, и шатавшийся зуб предательски сломался, наткнувшись на что – то твёрдое. Я скривилась, бабушка огорчённо спросила: «Не ндравица, небось?». «Да что ты, ба, вкусней пирожного!»- преувеличенно громко сказала я, закрыв рот рукой, и мама кивнула, взглянув на меня с тревогой. Вот только лесные груши раскусить не удалось. И всё равно я была счастлива: что там выпавший зуб, мама вернулась, теперь всё будет хорошо! Какой радостью отзывались во мне эти слова: «Всё будет хорошо!»
Пирог доели мои приятели, а потом мы катали на пригорке, зазеленевшем, казалось, в одну ночь, пасхальные яйца, лакомились куличами. Кто –то сказал, что для счастья их нужно попробовать как можно больше. Только мне казалось, что больше счастья, чем в этот день, и быть не может. Оно переполняло всех нас, и даже отец, редко улыбавшийся, поддался всеобщему настрою, он шутил и рассказывал весёлые истории о нашей с ним самостоятельной жизни. Мне показалось, что именно тогда что -то тревожное и недоброе, поселившееся однажды в нашей семье, навсегда ушло. И всё действительно позади. Мы никуда не уедем с мамой, мне не придётся расставаться с друзьями, папой и бабушкой.
Каким же праздничным и счастливым выдался тот солнечный пасхальный день.