Престарелая тетушка попросила проводить ее на могилу мужа.
Грубо говоря, тетушкой она моей не была: восьмая вода на киселе. Третья жена двоюродного дяди. А он у нее вообще был, чуть ли не пятым.
Но как-то так получилось, что в Москве, куда я ездила одно время довольно часто, останавливалась я у нее. В большой сталинской квартире – маленькой тетушке явно не по росту, меня всегда ждали чай с пирожными и долгие разговоры. Чай был отменным, готовить она его умела, недаром часть жизни с одним из мужей, красным комиссаром, провела в Туркестане.
Вечер обычно заканчивался фотографическим альбомом: обложка бархатная, благородно потертая, на ней - посеребренный вензель в виде ангелочка.
На первой странице – тетушка: пухленькая десятимесячная девочка в белом платьице с огромным бантом, неизвестно как держащимся на ее макушке. На карточке выведено каллиграфическим почерком: Санкт-Петербург, 1901 год. Фотография почему-то была не пожелтевшей, а поголубевшей, хотя считается, что со временем они должны именно желтеть.
Тетушка родилась восьмого марта. Только международным женским днем тогда он не был.
Переворачивая страницу, старческим, слегка надтреснутым голосом, она неизменно произносила:
- А потом, когда я выросла и стала очаровательной молодой женщиной, восьмое марта превратили в женский праздник. В мою честь. – И выжидала паузу, во время которой мне полагалось хихикнуть.
Тетушка и впрямь была в молодости хороша. Правда, не на манер нынешних синтетических красавиц. С выпускной гимназической карточки — ее тетушка считала лучшей своей фотографией — смотрела премиленькая, чуть полноватая, с высокой грудью и тонкой талией (под платьем угадывался немилосердно затянутый корсет) девушка с косой, уложенной надо лбом короной, как бы ненароком выбившимися из прически локонами и лукавыми ямочками на щеках. Она изо всех сил старается быть серьезной, но веселье так и рвется наружу.
- Держу пари, Сима, что через минуту ты расхохоталась, - выдаю я привычно заготовленную фразу.
А тетушка, которая ото всех родственников, независимо от возраста и степени родства, требовала, чтобы ее звали по имени и на ты, обычно с полуулыбкой гранд-дамы отвечает:
- Не исключено.
На могилу мужа, который упокоился где-то на кладбище по ярославской дороге, мы едем на электричке.
Я стесняюсь спросить, которого из тетушкиных мужей мы собираемся навестить. Видимо, кого-то из последних. Тетушка умудрилась пережить всех.
Понимаю, что это не может быть тот самый комиссар, он погиб под Чарджоу в схватке с бандитами в сороковом. (Тетушка произносит название города на старый лад - Чарджуй.)
Еще один — первый и самый любимый - попал под молох тридцать седьмого года и сгинул без следа.
От него-то тетушка и родила единственного ребенка, сына, который потом пропал без вести в Великую Отечественную. Все, что о нем в семье знали, — был десантником. Их группу сбросили где-то на Псковщине. На этом короткая биография Фрола заканчивалась.
От тетушки я слышала, что назвал сына Фролом — непопулярным уже даже в начале двадцатого века именем, муж. В честь своего отца — полицмейстера, взорванного в Баку народовольцами.
- Как ты смогла пережить столько смертей? – однажды не выдержала я.
- Бог не дает человеку испытаний больше, чем он может вынести, - ответила тетушка практически цитатой из Библии.
Едем мы молча. Тетушке не до меня, она перебирает в памяти воспоминания. Время от времени, прилично вздыхая, машинально поправляет белый кружевной шарфик, который все время сползает с ее головы.
Накануне тетушка покрасила волосы под вороново крыло, утром подвилась щипцами. А перед выходом нарисовала губы красненьким сердечком — по моде ее времени. Все вместе это выглядит трогательно и нелепо. Но я понимаю: она едет на свидание с мужем.
Кто-то из пассажиров открывает окно: лето, в электричке неимоверно душно. В вагон залетает шмель, женщины визжат, мужчины гоняют его. Тетушка будто и не замечает поднявшейся вокруг нее суеты.
Шмеля наконец изловили и выкинули наружу.
Я достаю из сумки термос и наливаю чай - сначала тетушке, потом себе.
Она заметно устала, побледнела, весь облик ее – как старая скульптура - будто подернулся патиной. Восемьдесят два года — не шутка. И полтора часа дороги для нее — тяжелое испытание.
Сирень, которую мы везем, никнет на глазах, хоть мы и замотали букет у основания мокрой тряпкой.
На кладбище, которое оказывается замечательным деревенским погостом в роще, тетушка приободряется. Тут прохладно, пахнет влажной землей и травами.
- Он был моложе меня, но надо же — двадцать лет как умер, а я все живу, - говорит тетушка.
В ее голосе не столько грусть, сколько... Мне не хотелось бы называть это кокетством. Но - похоже.
Пока я расчищаю могилу от сорняков, протираю памятник, хожу за водой, которая оказывается рядом — в небольшом веселом ручейке за пригорком, и ставлю в припасенную жестянку сирень, тетушка, блаженно вытянув ноги, отдыхает на низенькой лавочке, вросшей в землю. Допивает чай, съедает бутерброд и вареное яйцо. Сама я с удовольствием попила из ручья.
Потом, прислонившись к березе, я слушаю птиц. Различаю только дятла и кукушку. Кто там тренькает еще, не знаю, орнитолог из меня никудышный. Но настраивает все это, вместе взятое, на какой-то умиленно-умиротворенный лад.
- И почему в народе так боятся кладбищ? Связывают с ними жуткие истории? - произносит тетушка, и я понимаю, что и на нее сошли покой и благодать.
- Ты пыталась отыскать могилу Фрола? - спрашиваю я.
- Нет, - качает головой тетушка. - А зачем?
- Как - зачем? - потрясаюсь я. - То есть, как это - зачем?
- Разве он станет от этого живее?
- А поклониться его могиле? Положить на нее цветы? - не сдаюсь я.
- Разве мне будет меньше больно?
- Нет, все-таки это как-то неправильно, - завожусь я. - Давай я сделаю запрос в архив минобороны! Напишу в военкомат, откуда он призывался. Съезжу, наконец, в Псковскую область, в район, где погибла их группа. Может, поисковики давно нашли его? И он уже похоронен и увековечен? Надо лишь заняться этим, - почти горячусь я.
- Нет! - неожиданно звонко говорит тетушка. - Я запрещаю тебе! Не смей!
Я осекаюсь на полуслове, уставившись на нее в изумлении.
Мы снова долго молчим.
- Пойдем уже, что ли, - обычным своим голосом произносит тетушка.
Приподнимается было со скамейки. Но снова садится.
Я жду.
- Понимаешь, - наконец начинает она. - Моего мужа расстреляли только за то, что он был сыном полицмейстера... А Фрол очень любил отца. Нас бы тоже убили, но на мое счастье... или на беду... в меня влюбился Федор, он был комиссаром, со связями. Увез нас в Туркестан, подальше от греха. Там погиб потом. Ну, ты это знаешь... Когда началась война, мы с Фролом жили в Верном...
Тетушка умолкла. Долго глядела в одну точку. Так долго и пристально, что и я посмотрела туда. Ничего — просто трава.
- Фрол пошел добровольцем. Господи! Он был у меня один... Помню, пришел с повесткой. Глаза ликующие... Я сижу у стола, плачу, сил нету, не могу... А он вдруг: «Мать, я иду мстить за отца!»
Я дернулась и тупо уставилась на тетушку. Потом опустилась на лавочку.
Мы сидели рядом и - совершенно порознь.
Ощущение было — стукнули по голове пыльным мешком. Ожидала всего, только не этого.
- Теперь ты понимаешь, почему я его не искала? - бесцветным голосом, устало спросила тетушка.
Мне казалось, я понимаю. Мать предателя, карателя, дезертира, кем там он еще мог стать?.. И чем это могло ей аукнуться?
Она подняла голову. Мы столкнулись глазами.
- Дура! - неожиданно сказала тетушка. - Вот дура!
Она встала и пошла среди могил. Злыми резкими шагами. Даже спина ее была злой. Потом вдруг обернулась и - как стеганула по лицу меня прутом:
- Не ясно? А я просто боюсь его проклясть!..
Где-то за лесом загудела электричка. Мы прибавили шагу.