Не дрейфь, Кузьмич

Андрей Растворцев
               
   Василий Кузьмич читал газеты. К делу этому он подходил вдумчиво и строго. Выписывал, правда, он их немного, и только те, что привык читать за долгие годы своей жизни. Ну, а почтальоны, попутно запихивали в его почтовый ящик и газеты помельче – бесплатные. Были среди них газеты рекламных объявлений (их Василий Кузьмич в туалете, что во дворе, складировал; там, между делом и проглядывал), попадались и газетёнки разных разобиженных на власть партий.
   Начинал всегда Василий Кузьмич с газеты «Известия». Была она большая, с несколькими вкладками, так что читал он её часа два, а то и три. Это если благоверная не отрывала его на хозяйственные дела. Читал от корки до корки. Покряхтывая и качая головой, иногда поднимая очки на лоб, чтобы, уперев глаза в потолок, обдумать прочитанное. Частенько сам себе или старухе своей (правда старуха была лет на восемь младше  его), комментировал содержание статей, тех, что уж сильно его затронули.
   Когда-то давно, в уже забытые многими советские времена, была у него на работе обязанность – проводить по понедельникам политинформации. С тех пор привычка вычитывать газеты до дыр у него и сохранилась. Новости по телевизору Василий Кузьмич проглядывал мельком – не любил. Он больше доверял печатному слову.
   «Что написано пером – не вырубишь топором. А в телевизоре трепачи одни. Нынче одно бреханут, завтрева – другое. А то и вовсе двух слов связать не могут – сидят экают, мекают – хрен дослушаешь. В газете оно вернее. Грамотно всё, доходчиво. А кто с головой дружит и между строк всё поймёт, без всяких разсусоливаний».
   Сегодня «Известия» ему не понравились – статей, что душу тронули бы, не нашёл. Да и «Комсомолка», ити её в коромысло, превратилась в рекламную доску. А ведь какая газета была! Коммерция всё, коммерция…
   А вот газетёнка какой-то непонятной партии зацепила. Прямо с передовицы и повела Василия Кузьмича на размышления.
   «Мать, слышь, что ль? Ты вот послухай, что пишут. Да брось ты свою тряпку, потом протрёшь! Слушай сюда. Вот. Много ли есть на свете таких больших стран, как Россия?
Стран, где на одном её краю утро, а на другом – вечер? Стран, в которых население никогда одновременно не спит, и никогда одновременно не бодрствует? Вишь, как вопрос-то ставится? Одно слово: страна-дельфин. А как? У дельфина-то тоже, даже во сне, одно полушарие мозга отдыхает, другое работает. Сам читал. Учёные доказали. Чего это я не могу страну с дельфином сравнивать? С кем хочу с тем и сравниваю. Тем паче, что похоже очень. Ты, вот, дальше слухай. Видимо поэтому и трудно нас другим странам понять. В других странах живут очень размеренно. Ночь для сна, день для работы. Всё расписано, всё по полочкам разложено. На века. Когда вставать, когда ложиться. А Россия страна непредсказуемая. Она в бесконечном движении. И куда её бодрствующая часть двинется, пока другая отдыхает – угадать невозможно…
    Слышь, мать – опять в точку. Пока начальство в Москве дрыхнет, Владивосток чего хочет, то и сотворит. Это ежели япошки, к примеру, к нам сунутся, иди ту Москву добудись! Пока раскачается со сна – упрут у нас четыре острова, на которые те японцы глаза пялят. Не-е-т, кто-то грамотный статью эту сварганил. Тут вот, дальше, ещё интереснее: И обойти Россию стороной, не заметить её, не натолкнуться на неё при решении любого, даже самого незначительного вопроса касающегося мироустройства, невозможно. Если спящую её часть и можно обмануть, то бодрствующую – никогда. И это очень многие страны раздражает. Отсюда и неприятие, и непонимание (чаще всего мнимое) её действий и интересов. Отсюда и столько усилий задвинуть Россию на задворки мировой политики…
   Ну, это уж хренушки им! Раззадвигались! Сколько Россия существует, столько к ней и лезут – помоги, помоги! Без России край! Обижают! То там дело уладить, то в другом месте. А мы, дураки, и рады стараться! Лучшие войска на помощь, лучших врачей, учителей, строителей на помощь, деньги, оружие! Хоть кто спасибо сказал?! Только хлебать на дармовщину могут, да Россию виноватить. Ещё батя мой говорил: «Как жрать, так губа титькой, а как пахать, так мы с Митькой». Так оно и доныне ведётся…
   Утрутся соплями они Россию по углам двигать. Двигальщики, ити их мать! Вон один гордый орёл додвигался, до сих пор в горах галстуки жуёт. И никакие заокеанские орлы ему не помогли. Сидели, кудахтали, что куры домашние…».
   Василий Кузьмич разволновался. Откинул на стол газету, рядом бросил очки.
   «Россия им не по нраву! Обзавидовались богатству нашему, да простору. Эх, мало у нас народу, мало. Так ить и затюкают, задёргают со всех сторон. Глядишь, кому чего и обломится… А как не обломится, ежели у нас что ни начальник – то шкура продажная. Вот, тут далее так и написано» - Василий Кузьмич вновь нацепил очки на нос.
   «России трудно понять живущих по строго заведённому порядку – в России вольница... Во-о-т – вольница! От этой вольницы голова кругом у начальства-то нашего. Чего бы и не покуролесить, пока столица отдыхает? Чего бы и не пожить по своим, самостийным, законам? Пока там разберутся – много чего успеть сделать можно. Для себя. При чём тут народ? Для себя. Для себя любимого и  для всех ближних и дальних родственников. Вот они-то народ. За такой народ и порадеть можно. И попробуй слово поперёк скажи – враз будешь враг демократии и недобитый сталинист. А то и дело на тебя состряпают – у нас это мигом, не разучились ещё, хорошая, долгая школа была. Много её выпускников ещё при власти.
   Это ж надо - дожили – бандитов боимся меньше, чем милицию да начальство. Я вот, мать, тебе ещё абзац прочитаю – подумай ты, как  будто про наши городские власти писано: В России, практически любой, слегка поднявшийся во власть человек, почему-то сразу начинает считать себя непогрешимым, всезнающим и всё понимающим. Он – абсолют власти. Он – Закон. И на вверенной ему территории – неподсуден. Такой вот – мини фюрер. Вдумайтесь только! Ведь в России мало кто при решении какого-либо юридического, бытового, жилищного или иного вопросов обращается в вышестоящие инстанции. Себе дороже. Если на месте проживания вопрос не решился  - всё, дальше идти некуда! Всё что уйдёт наверх – будет спущено обратно – вниз, для решения на месте. И с этого момента ни один рождённый в России человек не позавидует жалобщику.
   Страшное это дело – местечковые фюреры! А они в России – кругом. Вышибают одного наворовавшегося, набеспредельничевшегося – на его место встаёт другой. Ещё более наглый и беспринципный. Он-то понимает – времени ему меньше отпущено, чем предшественнику и надо успеть обеспечить себя по максимуму. И карусели этой нет конца…
   Так что для России, именно для России, нет разницы кто у власти: диктатор, демократы, либералы, коммунисты и т. д. В России, приходя во власть, любая партия теряет свою индивидуальность. Она – Власть. Без комплексов и сантиментов. Ни затем к власти рвались, чтобы лебезить да заигрывать с кем-то. Ну и что, что шли к власти на обещаниях манны небесной. Кончилась манна, пока шли. Для непонятливых начинается закручивание гаек. Да так, что резьбой головы срезает…
   Поняла, старая? Ходим, ходим на выбора, галочки ставим, в одну простыню, в другую, а  мы им и без надобности. Имя бы кресло мягкое да к кормушке поближе. Радетели народные, ити вашу мать!» - Василий Кузьмич встал с продавленного дивана.
   «Выйду я, мать. Что-то разволновался лишнего. Продышусь в садике-то».
   «А что ж, есть-то - не будешь? Пока горяченько-то?».
   «Посля. Зря я энту газету читал. Весь день та статья мне споганила. Пока ни об чём таком не думаешь и живёшь спокойно, а как вдумаешься…» - Василий Кузьмич махнул рукой. Сунул ноги в старые колоши и вышел во двор.
   Во дворе было свежо. Светило солнце, но июньский день ещё не вошёл в полную силу и не давил духотою.
   За изгородью, над своими грядками раскорячился Иван Данилович – сосед. Были они с Василием одного года, да и на одном заводе лет тридцать, да нет – больше, наверное, вместе оттрубили. Только в цехах разных. В одно время здесь, на окраине города, и дома себе построили. В высотках жить не захотели. Порода их деревенская и в городе к земле тянула.
   «Здоров, Иван!» - Василий Кузьмич присел на ступеньку крыльца.
   Иван Данилович распрямился, помассировал поясницу, притулил тяпку к стене сарая.
   «Здоров, здоров. Чё-то ты, Кузьмич, поздновато на солнышко выпер. Я уж подумал – не приболел ли?».
   «Душа болит, Иван. Душа».
   «Опять, небось, газеток начитался? Доведут тебя те газетки до инфаркта, грамотный ты наш. Ты уж лучше травку с огорода пощипай – пользительнее твоих газет. В газетах что? Грязь одна. А от грязи какая польза? Вот – только вред».
   «А-а-а, да чтоб ты понимал: грязь, вред… Душа-то за страну болит, за детей, за внуков – какую страну от нас они получат?».
   «Нашёл об чём переживать – страна и до нас была, и после нас будет. А какая уж – не от нас с тобой зависит. Да и жизнь внукову, да дитячью ты за них не проживёшь. Вырастил, выкормил – ну и скатертью дорога. Ежели голова на плечах есть – проживут. А нет – что ж, значит, пустоцвет народился. Переживать поздно».
   «Ишь, как всё разложил – поздно, не проживёшь, не от нас зависит. А от кого?! От Пушкина?! Ты вот погляди кругом-то – ворьё да жульё при власти: сажают их, сажают, а их всё больше и больше. Круговорот какой-то – их из теремов в камеры, а они из камер в терема. Да ещё нам же и жалуются, чтобы мы их пожалели!».
   «Ну, дак ты и не жалей – живи себе и с ними не знайся. Вон, гляжу, у тебя виктория уж на грядках поспевать начала – вот об ей и думай. Куда как приятнее! Или там – а не сбегать ли до магазину, да с другом за жизнь и выпить чуток? А?».
   «Эх, и приземлённый ты человек, Данилыч. Прямо червяк навозный! Всё б тебе грядки ковырять, и думы твои такие же – грядочные. Выпить, выпить! Ты хоть раз думал о смысле жизни-то?».
   «Сам ты навозник! А смысл жизни – один: живи как все люди и не изводи их своей тоской. Тоже мне генсек ООН! О мире в целом он думает. Лучше о грядке в частности думай, чем всякой ерундой голову забивать! Ты же жизнь свою не в целом проживаешь, а в частностях разных, где и грядка не последнее место занимает. И друг – которого ты обзываешь как ни попадя, тоже из этих частностей».
    Мирно начатый разговор постепенно переходил на повышенные тона.
   «Да какой ты мне на хрен друг, ежели дальше своего огороду не видишь ничего! Об чём мне с тобой говорить?! О червяках-выползках?!».
   «Не друг?! Ну, смотри, загнёшься ты со своими статейками, я к тебе на похороны не приду! И поминать тебя не буду!».
   «Чего это ты меня хоронишь?! Не придёшь – плакать не буду. И жене накажу – явится, гони его в шею. Будет он еще на дармовщинку водку мою да котлеты на поминках лопать!».
   На крики, во двор, вышла жена Василия Зинаида Карповна. Женщина дородная, в меру располневшая, но сохранившая большую часть своей былой красоты. Бабы-товарки ей завидовали: «Нет, ну, ты глянь, Зинк – мы старухи старухами, а ты как законсервированная – ядрёная!».
   Вытирая руки передником, поинтересовалась: «Здоров, Иван. Кого хороните-то?».
   «Здравствуй, Зинаида! Твой вон развоевался, на похороны говорит не приходи – выгоню. Не друг, мол, ты мне».
   «На чьи похороны-то?».
   «На его».
   «На его? Чего это ты, Василий Кузьмич, помирать у меня собрался? А?» - Зинаида уставилась на Василия: «Я тебя спрашиваю – чего это ты помирать-то собрался? А? Не слышишь, что ли?! Я вот сейчас все твои газеты пожгу, и подписку на почте отменю – ты у меня враз жить захочешь! Политинформатор хренов! Марш домой, на столе всё стынет» - и, обернувшись к Данилычу, спросила: «Твоя-то, Иван, где сегодня? Что-то с утра её не вижу?».
   «Халат новый подшивает. Вроде мерила, когда покупала, а домой принесла -  великоват».
   Зинаида, через голову Ивана Даниловича, прокричала в приоткрытое соседское окно: «Нюрка! Слышь, что ли? Хвастани обновой-то! Чего притихла – Иван уже сдал тебя с потрохами».
   Нюрка ответила, не показываясь из окна: «А говорят – бабы трепло. Да трепливее мужиков никакой живности на свете нет. Не языки – помело. Щас, Зин, прострочу рукав, зайду к тебе. Похвастаюсь».
   «Ну, дак, мы тогда за стол садиться не будем. Подождём. Приходите с Иваном. Только не долго собирайтесь – стынет всё».
   «Бутылочку-то прихватить?».
   «Прихвати. Заодно и халат обмоем» - и, поглядев на застывших мужиков, добавила: «А вам, похоронщики, хрен что обломится, даже не мыльтесь. Сухомяткой обойдётесь».
   Подтолкнув примолкшего Василия полной рукой в шею, погнала его в избу…
   Через часок, когда посиделки были в самом разгаре, и за очередной бутылкой в подпол был отослан Кузьмич, в дверь, кряхтя и охая, опираясь на сучковатый батожок, протиснулась старуха Зыкова. И, не поздороваясь, с ходу запричитала: «Да что ж он так рано ушёл? Да на кого ж он покинул нас? Да как мы сиротинушки без него-то век вековать будем?».
   У Зинаиды Карповны и Нюрки ложки из рук попадали, да и Иван Данилович глаза выкатил, давясь не проглоченной картохой.
   А Зыкова, закатив глаза в потолок, подвывала: «Ой, Нюрка, Нюрка! Да за что ж нам беда такая? Жить бы ему да жить – года-то ведь не стариковские! Это про нас Господь забыл – не приберёт никак, а его-то за что так рано забрал?».
   Зинаида, отойдя слега от оторопи, вскочила и стала усаживать старуху за стол.
   «Да сядь ты, Ивановна, сядь. Охолонись маненько. Кого Господь-то прибрал?» - и сунула Зыковой в её сморщенную ручонку свою недопитую рюмку. Бабка мелко перекрестила рот и медленно, смакуя, выпила. Зацепив вилкой кусок холодца, стала обмусоливать его своим беззубым ртом.
   «Как кого? А вы что ж – не Василия поминаете?».
   «Что-о-о?!» - Зинаида Карповна грохнулась своим необъятным задом на старый табурет.
   Зыкова полуслепыми глазами своими оглядела сотрапезников. Потом, ничего не понимающим взглядом, оглядела залу.
   «Дак бабы сказали – Кузьмич помер. Вот и зашла я пособолезновать. Как-никак соседи. Не чужие. Сколько лет-то вместях, рядом друг о дружку прожили. Я, ежели что, и обмыть его помогу и помолиться».
   Иван грохнул по столу кулаком так, что перевернулись рюмки и полетели на пол тарелки с закусками: «За себя помолись, дура старая! Охренела на старости лет?! Белены объелась?!».
   Старуха и так росточка небольшого, а тут  и вовсе, вжав голову в плечи, превратилась в карлицу.
   «Дак бабы сказали. А я уж так – по-соседски зашла. Грех такого хорошего человека не помянуть. Ежели я не ко двору – так пойду я. Я ведь так – пособолезновать…».
   «Брысь отсюда, дура безмозглая! Пособолезновать! Змея подколодная – когда ж мы на твоих-то похоронах пособолезнуем?! Брысь, я сказал! Не посмотрю на года твои – напрочь рот леской зашью, чтоб не ходила, не каркала! Пошла отсюда – я ведь точно снастей не пожалею!» - Иван Данилович взбешён был не на шутку…
   За приступком на кухне откинулась крышка подпола. Из проёма показалось улыбающееся лицо Кузьмича.
   «Я же говорил – жить надо с запасом» - и вытянул торжествующе руку с пол-литровой бутылкой.
   Старуха Зыкова обернулась на голос и, не удержавшись на ногах, осела на пол.
   «Господи Иисусе! Живо-о-о-й…» - и откинулась на спину.
   Василий Кузьмич, с головою покрытой паутиной, с бутылкой в руке, так и остался стоять, наполовину высунувшись из подпола.
   «Чего это с ней?».
   «Сам не видишь? Поплохело старой. Не каждый день живого покойника встретишь».
   «Кого?!».
   «Того. Помрут, а потом людей пугают».
   «Ты чё несёшь, дура старая. Перепила?».
Никто Кузьмичу не ответил. И Нюрка и Зинаида стали хлестать Зыкову по щекам, приводя в сознание.
   «Чего застрял? Вылезай, давай! Да нашатырь в шкапчике пошарь» - Зинаида уже во весь голос рявкнула на Кузьмича.
   Старуха замотала головой: «Нашатыря не надоть – так отойду».
   Бабку положили на диван, в тенёчке. На голову мокрую тряпку. Старуха глаз не открывала. Хорошо начатое застолье превратилось в поле брани и разборок. Больше всех надрывалась Зинаида.
   «Ты, Кузьмич, когда-нибудь доголосишься – живым и похоронят! Полдня во дворе орал про свои поминки! Вот и доорался. Пошли люди тебя соборовать. Хорошо ещё только одна Зыкова припёрлась – не утерпела. А все соседи б собрались?!».
   «Да не я это – Данилыч!» - договорить Кузьмич не успел. Заскрипела дверь и в избу, подталкивая друг дружку, чтобы не застаиваться в дверях, ввалились соседи Пискуновы, бабка Лоскутова и подруга её Лизка Ипатьева. Бабы при чёрных платках, Пискунов с фетровой шляпой в руках.
    Пискунов выступил вперёд: «Ты это, Зинаида, крепись, значит. Мы по-соседски поможем, поддержим. Кузьмич ведь нам как родной был…». Дальше он говорить не смог, так как глазами встретился с взглядом Василия Кузьмича. Тот, налившись кровью до самых бровей, внимательно слушал заупокойную речь соседа.
   Медленно отступая назад и подталкивая задом на выход баб, Пискунов пытался перевести тему на нейтральную полосу: «Зыкова забегала… Кузьмич, говорит, того… То есть, может не совсем того… Короче, так, шли мимо, дай думаю заглянем… Посидим там. По-соседски… Ты, Кузьмич, не это… Чего дурного не подумай… Живи долго… Короче, с праздником вас… Вот». Пискунов иссяк, а бабы застряли в двери и никак не могли из них выдраться.
   Голосом, не предвещающим ничего хорошего, Кузьмич просипел: «С праздником, говоришь? Когда это для тебя мои поминки праздником стали?! Где ж это я тебе так дорогу перешёл, что в радостях ты от смерти моей?!».
   «Да какой смерти, Кузьмич? Ты ж, это, живой! Как есть живой. Вот я и радуюсь, что живой ты, а не как некоторые – мёртвые…» - и ткнул пальцем в диван, на котором, сложив руки на груди, лежала старуха Зыкова. Потом понял, что опять брехнул что-то не то, в растерянности закрутил головой.
   Из-под его подмышки выглянула Лизка Ипатьева: «Ты, Кузьмич, глазами-то не зыркай, не зыркай – не боимся мы тебя. За что бабку Зыкову придушил? Что, думаешь, я не вижу – вон лежит, не дышит. Я всегда знала – бандюг ты, тебе человека порешить, как в лужу плюнуть. У-у-у, зверюга!».
   «Что-о-о?!» - от обиды за друга над столом взвился Иван Данилович. И пока Василий Кузьмич ещё переваривал последний выкрик Ипатьевой, влепил той под глаз от всей души. Заголосив, за подругу вступилось бабка Лоскутова. Иван приложился и к её загривку. Лоскутова, перелетев через кухню, упокоилась под лавкой с вёдрами. Василий Кузьмич кинулся было придержать Ивана, но не был понят Пискуновым и получил от него по сопатке. Тут уж началось общая свалка, в которой не участвовала только старуха Зыкова. Из тенёчка на диване, приоткрыв слегка свои подслеповатые глаза, она ехидно наблюдала за происходящим.
   Угомонились минут через пятнадцать. Зажимая окровавленные носы, держась за бока и спины, перебрались во двор, к колонке с водой. Долго, с кряхтением и стонами, мылись.
Никто ни с кем не разговаривал. Мужики, помывшись, уселись на толстое сучковатое бревно и задымили. Бабы, по очереди, причесались, припудрились перед большим осколком зеркала, что вставлен был в развилке старой яблони. Потом переглянулись и стали выносить из избы на летнюю веранду закуски и выпивку. Не пропадать же добру.
   За стол усаживались молча, искоса поглядывая друг на друга. Первой рюмкой чокнулись тоже молча. Выпили. Захрустели капустой. Подняв вторую, заговорил Пискунов: «Ты, Василь Кузьмич, не обижайся на нас. Зыкова, ведьма старая, не угомонится ни как – всё ходит, подслушивает, подсматривает. Где поймёт что, где сочинит для пущей важности.
И как я ей поверил? Прибежала – Кузьмич помер, Кузьмич помер! Откуда что взяла? Ну и подумал я – не по-соседски как-то, ежели Зинаиде не поможем. Вот и помогли. Да я вообще-то не об этом сказать хотел. Ты, Кузьмич, не дрейфь! Уж если живым похоронили – до ста лет жить будешь. А, может, и дольше. Примета такая есть. А что сопатки друг дружке покровавили – тоже дело полезное. Кровь дурную застарелую выпустили. Для омолаживания организма пользительно. Так что за тебя, Кузьмич! Живи долго и молодей!».
   Слова Пискунова понравились всем. Выпили и загомонили. В лицах представляя друг другу как всё было. Шумели, смеялись, друг друга не слушали. В гаме-то и не заметили, как, тихонько спустившись с высокого крыльца, скрылась за воротами переполненная информацией виновница всех этих событий, старуха Зыкова.
   Разговору да пересудов в посёлке теперь надолго хватит…