Полуторка

               
   Полуторка стояла за новой школой, у котельной. По всему видать – на вечном приколе.
Без шин, на ржавых, вросших в угольную крошку и чахлую траву, дисках. Борта шелушились старой зелёной краской, днище кузова было проломано в нескольких местах.
Но, странное дело, все стёкла кабины были целыми. Рулевая эбонитовая баранка, рычаг переключения скоростей, педали – работали. А самое главное - целым было кожаное сидение. Оно быстро нагревалось на солнце и, нашим детским тощим задам, было на нём тепло и уютно.
Каждую большую перемену мы, вместо столовой с её вечным компотом и коржиками,
бежали наперегонки к брошенной машине. Открывали, отталкивая друг друга, дверцы с квадратными деревянными проёмами окошек и набивались в кабину, как сельдь в бочку.
Самым шикарным местом считалось место у руля. Им можно было крутить в разные стороны, носками разбитых школьных ботинок доставать до педалей и дёргать за рычаг скоростей. И при этом – рычать, изображая шум работающего мотора.
Заигравшись, мы часто опаздывали на уроки, и дневники наши пестрели грозными записями для родителей об отвратительном поведении их детей. Но нам было всё равно, и мы каждую большую перемену «катались» на любимой машине. У неё же играли в «чикан» на сплющенные пивные пробки.
Лафа заканчивалась, когда наступала зима. Машину засыпало снегом, и превращалась она в огромный сугроб, из которого грустно глядела на мир последняя не разбитая фара…
Шли года, машина всё больше врастала в землю. Борта её, кем-то сорванные, исполняли роль мостиков через весенние лужи. Дверцы уже не закрывались и, тоскливо качаясь, скрипели под напором ветров и дождей.
Мы подрастали и к машине бегали всё реже и реже…
По улицам нашего посёлка уже вовсю бегали совсем другие машины, их становилось всё больше, и были они намного изящнее невзрачной полуторки…
Но однажды, ранней весной, у старой машины началась какая-то непонятная суета. Приехали большие начальники в чёрных шляпах, долго ходили округ машины, о чём-то говорили промеж собой, хлопали машину по ободранному радиатору, постукивали ногами, одетыми в белые бурки, по подножкам и крыльям. Начальники помельче, в фуражках, старательно за начальниками в шляпах записывали.
А на другой день вокруг машины уже суетились рабочие в спецовках. На огромные куски брезента выкладывали останки двигателя, проводки, домкратили машину, снимали мосты, рулевые тяги, кардан, крепёж. Потом все запчасти раскладывали в железные поддоны с бензином и долго-долго очищали их от ржавчины. Тут же, рядом с машиной,
метались столяры. Обмеряли кузов, дверцы. Из луж вытащили гнилые борта да стучали по ним киянками. 
На второй день от машины из грязи торчали только рама и рулевая колонка с эбонитовой баранкой. Бедная полуторка казалась останками динозавра, а не машины.
Нам было не до уроков – вывернув шеи, насколько позволял позвоночник, мы, распахнув глаза, глядели на эти превращения. Бедные учителя – они метались от доски к окнам, прикрывали их плакатами с хордами и амёбами, стучали линейками нам по головам – головы ни на что не реагировали. Головам было намного интереснее то, что происходило во дворе. На третий день директор принял кардинальное решение: во всех классах, что окнами выходили во двор, повесили толстые тёмные шторы. И в ясные солнечные апрельские дни учились мы при свете электрических ламп.
Так продолжалось три недели.
И вот однажды, за окном, раздалось довольное урчание, пока ещё с прострелами, двигателя полуторки. Заорав в тридцать шпанских глоток: «Ура-а-а!» - мы сорвали шторы, и, забравшись на широкие подоконники, озирали открывшуюся нам картину. На ровной площадке перед котельной, на новеньких, чёрных, без единого пятнышка, шинах стояла, сверкая свежей темно-зеленой краской, звёздами и гвардейским значком на левой дверце – наша любимая полуторка.
Она довольно попыхивала сизо-голубым дымком из выхлопной трубы и глядела на  нас слегка удивлёнными новенькими фарами.
Какие-то женщины вывешивали на её бортах кумачовые транспаранты и еловые ветви.
В этот же день нам было объявлено, чтобы утром мы пришли в парадной форме – в белых рубашках, глаженых брюках и начищенных ботинках – уроков не будет – будет митинг.
И митинг был.
Мы стояли ровными рядами, по классам, со знаменем школы, ребятня постарше в красных галстуках, с горнами и барабанами. Напротив нас стояла, боком  к нам, полуторка. С полуторки говорили речи. Много людей поднималось по специальным ступенькам на кузов. Кто-то говорил мало и, почему-то утерев слезу, махнув рукой, под аплодисменты, уходил с кузова, а кто-то говорил долго, и его не прерывали.
Рядом с полуторкой стояли наши учителя, отцы и матери, деды наши и бабки и очень много незнакомых нам людей. И, почти у всех, на пиджаках, гимнастёрках, платьях блестели ордена и медали…
В этот день, девятого мая 1965 года, в моей стране официально был узаконен великий праздник – День Победы.
И объявлен нерабочим днём…