Знаменитый австрийский композитор Вольфганг Амадей Моцарт умер, когда ему исполнилось всего 35 лет. Владимиру Андреевичу было 53 года, он уже прожил на 18 лет больше чем Моцарт. А если принять во внимание, что жили они в разных веках, то со дня смерти австрийского гения прошло, ой, как много времени.
Но, тем не менее, факт остается фактом: в одно прекрасное утро Владимир Андреевич вдруг понял, что Моцарт жив, что он по-прежнему может сочинять гениальную музыку, и она, эта новая моцартовская музыка, может быть услышана живущими современниками. Это настолько поразило Владимира Андреевича, что на работу он в тот день не пошел.
Он позвонил молоденькой секретарше Анечке, и долго втолковывал ей, что сегодня прийти на работу не сможет. Что он не то чтобы заболел, а очень близко к тому, что бывают в жизни любого человека такие необычные ситуации, когда ноги сами не идут, что учеников к нему домой отправлять не надо, потому что когда в голове сплошные диссонансы…
В общем, в конце разговора Анечка вздохнула и сказала, что она всё поняла, но пусть на всякий случай Владимир Андреевич приготовится к тому, что Сергей Степанович, их директор, объявит ему выговор. На что Владимир Андреевич ответил, что в сравнении с музыкой Моцарта выговор - это так, досадное недоразумение и на этом закончил телефонный разговор.
- Действительно, откуда этой молоденькой девчонке знать, что такое глубины музыки Моцарта? Да она в своей коротенькой жизни не пережила и сотой доли того, что пережил и воплотил в нотах Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт!
- Между прочим, это полное имя Моцарта, данное ему при крещении. И не каждая Анечка даже подозревает об этом!
В таких диалогах с самим собой прошло еще минут пятнадцать, но дальше надо было что-то делать. Владимир Андреевич работал педагогом по классу фортепиано в районной детской музыкальной школе. У него был свой класс из двенадцати человек, разных по возрасту и одаренности, у коллег Владимир Андреевич пользовался уважением и имел определенный авторитет. Его ученики играли хорошо, получали дипломы на школьных и районных конкурсах, но педагогические методы Владимира Андреевича популярностью не пользовались, поскольку коллеги находили их несколько странными.
Но в сравнении с тем, что произошло сегодня с утра с Владимиром Андреевичем, его педагогическая карьера, по правде говоря, гроша ломаного не стоила. Во всяком случае, он сам сейчас думал именно так.
Владимир Андреевич присел на круглый фортепианный стул, принял позу роденовского мыслителя, и попытался вспомнить, с чего всё началось. Крупные кисти рук, некоторая округлость спины и босые ноги соответствовали образу, созданному французским скульптором, но длинный ниспадающий халат, всклоченная голова и шлепанцы на ногах указывали скорее на гоголевского Ноздрева. Как старый холостяк со стажем, находящийся у себя дома в однокомнатной квартире на пятом этаже, думать Владимир Андреевич начал вслух.
- Так, сначала – чай! Нет – сначала проснулся и начал смотреть на небо. Потом стоял у окна? И дальше – менуэт …
Владимир Андреевич восстановил всю последовательность событий. Действительно началось все с утренних облаков в небе и менуэта. Сначала поплыли облака, а потом в голове Владимира Андреевича зазвучал менуэт Моцарта, но совсем не так, как играл вчера на уроке Игорёк, его ученик. У Игорька была куча фальшивых нот, и он постоянно спотыкался.
- Нет! Менуэт звучал легко, изящно – так, как плыли облака, и как он должен был бы звучать, исполняй его сам Моцарт.
- Эх, дети – вздохнул Владимир Андреевич. – Почему вы не смотрите на облака и мало слушаете музыку в исполнении настоящих музыкантов.
А когда совершенно внезапно после менуэта в голове зазвучал финал сонаты Моцарта в до мажоре, Владимир Андреевич начал расхаживать по комнате, дирижировать правой рукой, подчеркивая преувеличенными жестами отдельные выразительные моменты звучавшей в голове музыки. Одновременно он сумел заправить постель, набросить на себя халат и заварить свежий чай.
Соната закончилась, Владимир Андреевич блаженно улыбнулся, чуть потянулся, почувствовал физическое удовольствие, как будто только что встал из-за концертного рояля. Давно он не слышал такого звучания: двойные ноты терциями были ровными и аккуратными, как конфеты-шарики идеальной формы.
Чай после музыки был особенно густым и насыщенным. Владимир Андреевич пил чай мелкими глотками и что-то гудел басом. И вот в этот момент он услышал голос.
- Прошу к инструменту! - голос был ниоткуда. Владимир Андреевич даже оглянулся по сторонам. Никого в комнате не было
- Сыграйте!
- Что сыграть? – прошептал вдруг пересохшими губами Владимир Андреевич.
- Что-нибудь в ре миноре!
Начал он с фантазии Моцарта в ре-миноре, а потом перешел на импровизацию. Напоминал он в это время орла в небе, то парящего близко к земле, то взмахами рук-крыльев набиравшего высоту. Импровизировал долго и самозабвенно. Сколько себя помнил, так он никогда не играл, ни в юности, когда был полон сил и строил грандиозные музыкальные планы, ни позже, когда начал понимать и постигать музыкальные тайны.
Музыкальные образы являлись ему как легкие туманные облака. Но он сразу понимал, какой должен быть аккорд, куда должна побежать мелодия, где приостановиться, и пальцы мгновенно все это переводили в музыкальные звуки. Пианино звучало не деревянным и тусклым звуком, а отзывалось полно, благородно и ярко. Звуки верхнего регистра парили и таяли в воздухе. Средние голоса были рельефными и отчетливыми, а басовые октавы демонстрировали упругость и мускулистость.
Натренированным ухом музыканта Владимир Андреевич слышал, что музыка получалась живой, свежей, искренней, такой, какую он иногда слышал на концертах больших музыкантов или в их записях. Подобное исполнение говорило о том, что музыкант по-настоящему талантлив, полон сил, задора и отваги, и рано или поздно весь остальной мир это услышит и, может быть, даже назовет его музыкальным гением.
Владимир Андреевич испугался, ему было за пятьдесят, и входить в большую историю музыки он явно не собирался. Но он был уже мудрым человеком и понимал, что если вдруг в ком-то объявится талант исполнителя, то он, талант, будет вести себя по отношению к своему обладателю бесцеремонно и нахально. Талант потребует, чтобы его обладатель играл везде, где только можно играть, в любое время суток, не обращая внимания на соседей, и ничем другим кроме игры больше не занимался.
Такая перспектива, даже с учетом досрочной пенсии через два года совсем не обрадовала Владимира Андреевича. Но тут он услышал тихий смех, смеялись явно над его умозаключениями. В комнате он был по-прежнему один, в кухне тоже никого не было. Он заглянул еще на всякий случай в зеркало в прихожей, но увидел только невысокого плотного человека с удивленным лицом. А между тем Владимир Андреевич чувствовал присутствие кого-то еще. И этот кто-то был с лукавой насмешливой улыбкой, веселым характером, живо реагировал на музыку, и, по ощущениям, расположился где-то внутри под халатом, футболкой и длинными трусами.
Взялся этот внутренний человечек неизвестно неоткуда, во всяком случае, вчера его не было. Были изматывающие изнуряющие уроки, приходили дети, непослушными пальцами давили на клавиши, весело и невпопад стучали по фортепианной педали, а потом радостно убегали с чувством исполненного долга.
Дорога на трамвае домой позволила чуть передохнуть, но подъем на пятый этаж отнял и эти силы. Вечер ушел на то, чтобы привести себя в порядок, сбросить усталость, ощутить и почувствовать какие-то просыпающиеся желания. Но по телевизору показали циферблат часов, все стрелки подбирались к двенадцати, и, следовательно, начиналась ночь. А ночью надо было спать.
И вот теперь, с самого утра, он был не один, а вдвоем с внутренним человеком. И очень похоже, что этот внутренний человек был не кто иной, как Вольфганг Амадей Моцарт, собственной персоной. Потому что менуэт и соната до-мажор были моцартовскими, импровизировать он начал с фантазии Моцарта, и Вольфганг Амадей был его любимым композитором.
Разумеется, надо было окончательно убедится, что Моцарт расположился и присутствует где-то внутри Владимира Андреевича и что это – не пустая фантазия, не больное воображение и, самое главное, не психическое расстройство.
Владимир Андреевич решил проверить еще раз. Играть и импровизировать он не стал. Подошел к столу, раскрыл нотную тетрадь, вырвал листок и решил попробовать записать что-нибудь нотами. Пусть это будет еще один менуэт. Если Моцарт действительно поселился в его голове, то записать нотами музыку будет легко. Музыкальный бог или что-то вспомнит и продиктует или с ходу сочинит.
Писалось легко, он едва успевал наносить нотные значки на бумагу. Исправлять пришлось только одну ноту: глубоковато залез в басы, надо было сделать музыку легче. На трио ушло чуть больше времени, а потом шло повторение с самого начала.
Владимир Андреевич готов был поклясться, что ни в каких нотах не встречал такого менуэта, это была неизвестная музыка, и отрицать авторство Моцарта было бессмысленно: кошачья гибкость мелодии, перекличка регистров, капризность ритма – все это указывало на австрийского гения.
Владимир Андреевич попытался оценить последствия своего положения. Из школы его до конца учебного года точно не выгонят, учеников девать некуда. Значит, на работу придется ходить, но уже вдвоем с Моцартом. Как будет реагировать австрийский маэстро на игру обыкновенных детей – непонятно. Хотя способных наверняка оценит, а в отношении остальных было неясно.
Владимиру Андреевичу стало немного обидно за всех своих учеников, и он уже вслух задал вопрос:
- А что в Вене в ваше время, господин Моцарт, все юные музыканты были очень способными? И не отвлекались от музыки на футбол, компьютерные игры, фильмы и велосипеды?
Потом он сообразил, что в 18 веке в Австрии не было ни футбола, ни велосипедов, и добавил твердым педагогическим голосом:
- Дети всегда придумают любую игру, чтобы увильнуть от фортепианных занятий, никуда от этого не деться.
Владимир Андреевич почувствовал, что кто-то внутренний словно вздохнул и возможно даже кивнул головой в ответ. Тогда Владимир Андреевич продолжил думать дальше. Он предположил, что расскажет людям о своем человеке-Моцарте, но кто ему поверит? Допустим, он предъявит доказательства, сыграет что-нибудь, сочинит и запишет новую сонату. Сергей Степанович, директор музыкальной школы, давний друг и неплохой, в общем-то, музыкант, поймет, что это музыка Моцарта. Должен понять, но как другие?
Идти в больницу, а к какому врачу? Нужен специалист, связанный с психикой человека, таких немного, в районной поликлинике точно нет. И, скорее всего, после больницы переправят в психушку, сразу, гарантировано и надолго. А там не будет не то что рояля, даже расстроенного пианино, а для музыканта – это что за жизнь?
Владимир Андреевич начал медленно одеваться: брюки, свитер, ботинки, пальто, шапка - и двинулся к выходу. Прогулки и свежий воздух всегда его бодрили. Спустившись с пятого этажа и выйдя из подъезда, он перешел дорогу и продолжил размышления: а как долго это будет продолжаться? Вдруг завтра все будет как прежде и Моцарт исчезнет? А ему - опять в класс к милым детям, его ученикам? Ловкие и подвижные в коридоре, в классе за фортепиано они часто превращались в человечков с деревянными руками и холодными пальцами. Учителю Владимиру Андреевичу стоило больших трудов вернуть им ловкость движений и гибкость рук. Музыке, которую потом исполняли человечки, это шло на пользу.
Владимир Андреевич вышагал по тротуару половину улицы, но ответ на вопрос, что будет завтра с его Моцартом – не приходил. По тротуару шли люди, разговаривали, смеялись, но никому не приходила в голову мысль о том, что пятидесятилетний человек в темном пальто и кроличьей шапке-ушанке, неторопливо движущийся по тротуару, имеет прямое отношение к давно умершему композитору Моцарту.
Два молодых человека обогнали Владимира Андреевича, один громко и решительно сказал другому:
- Ты не должен об этом думать, именно сейчас ты не должен уходить!
- Я не уйду, мне нужно записать финал новой симфонии. А потом мы начнем работать над оперой!
Владимир Андреевич закрутил головой, пытаясь понять, что это было: ответ другого молодого человека или эту фразу произнес кто-то другой.
- Какой симфонии, молодые люди, какой финал? – почти крикнул он, но его голос заглушил автомобильный сигнал. Серая иномарка на дороге отчаянно сигналила, объезжая большой автобус. А молодые люди, недавние тротуарные соседи, были уже впереди шагов на десять.
- После большой симфонии в до мажоре я начал писать еще одну. Осталось закончить финал – это был уже точно голос Моцарта.
Владимир Андреевич еще раз оглянулся, вокруг были только спешащие в обе стороны люди, они обходили его, подталкивали. В этой движущейся, извивающейся и дышащей толпе он был явно лишним, поэтому ему пришлось свернуть с тротуара и присесть на случайную скамейку.
Шум улицы заглушал голос Владимира Андреевича, он мог говорить достаточно громко и быть уверенным, что никто не будет обращать на него внимания. Моцарт же слышал его в любом случае.
- А как я буду преподносить вашу музыку, маэстро? Как я буду ее объяснять?
- Хорошую музыку не надо объяснять. Достаточно показать партитуру или сыграть, и люди скажут вам: играйте еще. А издатели предложат напечатать новую симфонию!
- Никто не поверит, что это музыка Моцарта!
- Вы же мне верите!
- Я верю, остальные не поверят! Вы давно умерли!
В ответ Владимир Андреевич услышал такой звонкий и раскатистый хохот, что сам невольно заулыбался.
- Это действительно смешно, Моцарт – умер?! – он встал со скамейки, двинулся в сторону дома, что-то бормоча себе под нос. Вполне возможно, что он обдумывал или уже обсуждал с композитором детали предстоящей работы. Например, сколько понадобится листов партитурной бумаги, чтобы записать финал симфонии, или как быстро им удастся закончить работу.
На следующий день с утра в гости пожаловал Сергей Степанович, директор школы, где трудился Владимир Андреевич.
Звонок в дверь был длинный и настойчивый, так могут звонить люди, имеющие какую-то власть или давние друзья. Сергей Степанович был и тем и другим, и разговор начал сразу с порога, не снимая пальто, и в правоте своей не сомневаясь.
- Слушай, Владимир, это черт знает что, в какое ты меня положение ставишь?
- Ты пойми, Сережа, Моцарт появился! Мы подарим людям еще много прекрасной музыки! Мы уже записали финал новой симфонии, вот смотри партитура.
- Ты сошел с ума! Какой Моцарт, какая партитура? Нет, если ты настолько устал, то можешь написать заявление на 3 дня до субботы по семейным обстоятельствам, но без содержания! Пойми, учебный процесс не может останавливаться, дети должны учиться.
Дальше, сняв только шапку, Сергей Степанович начал говорить логично и проникновенно, вставляя в речь слова, которые никак не назовешь музыкальными терминами. И чем подробнее он говорил о смете, финансировании, штатном расписании, тем больше его речь походила на бизнес-план. Владимир Андреевич смотрел на толстого человека в расстегнутом пальто, на его лицо с двойным подбородком, свисающие щеки, и с трудом узнавал в нем старого друга Сережу.
А еще Владимир Андреевич вдруг понял, что Сереге-директору его бизнесплановые мысли нравились больше. Он ими упивался и наслаждался до такой степени, что напоминал виртуоза-пианиста за роялем во время удачного концерта. Особенно это сходство усиливалось, когда Сергей Степанович поднимал руку и шевелил в воздухе короткими пальцами-сардельками.
К Моцарту эта музыка цифр не имела никакого отношения, поэтому финал директорского концерта закончился тем, что Владимир Андреевич написал заявление об отпуске без содержания на 3 дня. Один из этих дней был вчерашним, а остальные два пришлись на сегодня и завтра. Вместо цветов и аплодисментов директор-виртуоз забрал заявление и удалился.
- А их и не будет! – крикнул Владимир Андреевич, когда дверь закрылась.- Цветы и овации, Сергей Степанович, вы получите в конце учебного года от благодарных родителей.
В дверь позвонили, но как-то робко и боязливо.
- А, за цветами явился, пианист-финансист! – вполголоса пробормотал Владимир Андреевич, но это была соседка Ангелина Степановна, старушка лет семидесяти, жившая в соседней квартире. Она была бывшей медсестрой и разговаривала всегда, слегка поджимая губы, как будто произносила дежурную фразу о том, что талонов к врачу уже нет. На этот раз она пришла, чтобы попросить спички, и поэтому ей пришлось улыбаться, а ее малоподвижное лицо было перечеркнуто гримасой.
" Эк ее перекосило из какой-то ерунды" – подумал Владимир Андреевич, а вслух торопливо сказал: – Послушайте, Ангелина Степановна, вот объясните мне, пожалуйста, одну медицинскую вещь...
Лицо Ангелины Степановны мгновенно превратилось в маску неприступной регистраторши, она задрала подбородок, выпрямила спину и приготовилась слушать. Владимир Андреевич изложил по порядку всю вчерашнюю историю с появлением Моцарта. Не забыл он и тот факт, что Моцарт должен был говорить по-немецки или по-итальянски, а к Владимиру Андреевичу обращался почему-то по-русски. Как это все объяснить, Владимир Андреевич не знал.
Старушка слушала внимательно, не каждый день с ней говорили так долго, не каждый день ее усаживали на фортепианный стул. За время рассказа она несколько раз высоко приподнимала брови и с силой сжимала маленькие сухие ручки, но рассказчика не перебивала и удивления никак не выражала.
А когда Владимир Андреевич прямо спросил, как его встретят врачи, если он придет на прием вместе с Моцартом, Ангелина Степановна твердо и сухо отрезала:
- Упакуют в дурку, без вариантов, и забудете, дорогой мой, где на пианино какие ноты! Понятно?!
- Так прямо и в дурку? А как же интересный психологический случай? - выразил сомнение Владимир Андреевич. На что Ангелина Степановна принялась пересказывать последнюю «Битву экстрасенсов», которую она вчера посмотрела по телевизору и сделала вывод о том, что отечественная медицина исключительными случаями не занимается вовсе, а все экстрасенсы – дурилы и жулики, и только и делают, что обманывают телезрителей.
Владимира Андреевича экстрасенсы не интересовали, он вручил бывшей медсестре коробку спичек и под предлогом, что проводит ее до дверей, оторвал от фортепианного стула и отправил восвояси.
Обедал Владимир Андреевич торопливо и неразборчиво, утренние гости заняли много времени, и поговорить сегодня с Моцартом еще не удавалось. Владимир Андреевич заметил, что говорить Моцарт начинал, когда вокруг никого не было и можно было слушать тишину и зарождающиеся в ней музыкальные звуки. Тишину мог заменить монотонный шум улицы, в котором смешивались шорох шагов, стук каблуков, шуршание автомобильных шин.
Зазвонил телефон. Это была дочь Марина, которая сообщила, что едет к нему с другого конца города и примерно через полчаса будет у него. Марина всегда звонила перед своим появлением, чтобы отец мог приготовиться к встрече с ней и творческий музыкальный беспорядок превратить во что-то более приличное. Обычно нужно было помыть посуду, убрать ноты с обеденного стола, вместо футболки надеть рубашку, в общем, как говорил Владимир Андреевич – «произвести нужное и должное впечатление».
Марина обычно не входила, а влетала - свежая, красивая и радостная. Она сразу делала круг по всей квартире, высматривая разбросанную одежду, раскрытые книги и прочие подобные холостяцкие безобразия. После этого она подлетала к Владимиру Андреевичу и говорила, что он – молодец или качала головой и выдавала многозначительное «О-ой!»
На это раз Марина круг делать не стала, а, едва раздевшись, начала разговор. В голосе ее слышалась тревожность, а глаза округлились больше обычного. Веселость, всегда ее сопровождавшая, превратилась в нервную суетливость, и Владимиру Андреевичу было непонятно, что с ней случилось. Но после первых слов он начал что-то понимать.
- Папа, ты совсем потерял голову от музыки и педагогики. Звонил Сергей Степанович, твой директор, сказал, что ты переутомился и просил, чтобы я помогла привести тебя в форму.
Говорила Марина быстро, в темпе аллегро, так это называется в музыке, ответов не слушала. Для нее все было ясно и понятно, менять свои выводы она явно не собиралась.
- Тебе надо просто немного отдохнуть. Погуляй побольше, поспи подольше и все будет хорошо!
- Я не устал, дочь! Ты послушай…
- Папа, ты уже не мальчик, совсем не мальчик. Тебе нужно поберечь себя. Твоя музыка и твоя педагогика – это ненасытные монстры, которых ты никогда не насытишь, сколько бы ты ни тратил времени и сил!
- Как ты можешь так говорить?
- Папа, вспомни, что ты придумывал в школе: костюмированный концерт в бумажных париках, и чтение Моцарта и Сальери Пушкина по ролям. Эти твои вечные фантазии отнимают у тебя уйму сил, и к концу года ты не просто выжатый лимон, ты – одна лимонная корка, корочка, горькая и высохшая. Дай мне слово, что ты будешь больше отдыхать. Даешь? Дае-е-ешь!
- Да, и загляни к врачам, что ли? Есть же у тебя знакомые врачи, бывшие ученики?
Выпалив все это на одном дыхании, Марина вернулась в обычное веселое настроение, ее круглое лицо засветилось улыбкой, глаза заблестели, она сделала привычный круг по квартире, погрозила отцу пальцем, набросила пальто и исчезла.
Вечер Владимир Андреевич потратил на магазин и прогулку. А потом была долгая беседа с Моцартом за ужином. Ужинал, естественно, один Владимир Андреевич, а Моцарт не спеша задавал вопросы, и так же, не торопясь, дожидался ответа. Со стороны могло показаться, что хозяин сидит за столом, поедает макароны с колбасой, пробует салат из морских водорослей, поворачивает голову, бросает взгляды в кухонное окно и произносит длинные, неизвестно к кому обращенные речи.
Но если бы можно было слышать голос Моцарта, то беседа выглядела бы понятной и логичной. Говорили об итальянской опере, о танцах 18 века, о том, способны ли простые слушатели воспринимать «ученую» музыку симфоний, о том, можно ли сопровождать обеды и ужины исполнением музыки. Моцарта все это живо интересовало, и оказалось, что их с Владимиром Андреевичем суждения во многом совпадали.
Итальянская музыка – мелодичная, красивая и звонкая, особенно в исполнении итальянских певцов могла и помешать развитию любой национальной музыки. Даже простую танцевальную музыку композиторам надо сочинять так, чтобы она не воспринималась упрощенной и вульгарной. Симфония – не такое легкое музыкальное произведения, чтобы ее можно было понять с одного прослушивания. Для этого нужно воспитанное музыкальное ухо, а уж низводить музыку до средства, ускоряющего процесс пищеварения – и вовсе смешно.
Следующее утро Владимир Андреевич встретил у двери одного учреждения с очень интересным названием. Это было что-то вроде психологического общества, оказывающего помощь обратившимся бесплатно, как говорили сотрудники - на общественных началах. Просто оказалось, что там работал один из бывших учеников Владимира Андреевича.
Владимир Андреевич по жизни был педантом и вел тетрадочку, куда записывал адреса и телефоны своих бывших учеников. Там же были сведения о том, кто где учился и где потом работал. Как говорил Владимир Андреевич: «Так, на всякий случай». Вот этот случай и пришел. Созвониться с Володькой, бывшим учеником – было пара пустяков, что Владимир Андреевич и сделал накануне вечером. А встречу, Владимир Сергеевич - так его следовало теперь называть, назначил на утро, на 10 часов.
Володька всегда был спокойным и вдумчивым мальчиком, выбрал после школы медицинскую профессию, но с уклоном в психологию. Владимир Андреевич подумал, что теперь он сможет помочь своему бывшему учителю музыки.
Бывший ученик постарался на славу: врачей было трое, и все - в белых халатах. Но особенное впечатление производил старенький, сухонький, но чрезвычайно подвижный профессор, как мысленно назвал его Владимир Андреевич. Профессору было лет семьдесят, он был главный в этой компании, говорил коротко, вкрадчиво и очень уверенно. Володька и еще один толстый консультант больше кивали головами и высказывались редко.
Было понятно, что вся троица была уже в курсе проблемы пациента - Володька постарался их видимо просветить заранее. Но как понял Владимир Андреевич, бывший ученик добавил и детские впечатления от обучения в музыкальной школе и пребывания в классе учителя, большого поклонника композитора Моцарта.
Беседа Владимира Андреевича с врачами развивалась стремительно и своеобразно. Профессор быстро задавал вопросы, думал вслух и еще успевал обсуждать свои соображения с молодыми коллегами.
Владимир Андреевич услышал слова о продуктивном и дефицитарном проявлении чего-то, нарушении когнитивности и когнитивном диссонансе, логическом несоответствии, и понять ничего не мог. Единственное знакомое слово было – диссонанс, резкое музыкальное созвучие, но врачи явно имели в виду не музыкальный диссонанс, а какой-то другой.
- Ну-с, голубчик, голоса слышим? А раньше не было? Хорошо! И, заметьте, не мешает.
- Слышать слышим, а не видим? Никого ведь не видим? А когда голос появился? Внезапно, неожиданно? С детьми тяжело работать? Тяжело! Они такие маленькие и тяжелые. Я бы всем детским педагогам поднял зарплату раза в три. Согласны коллеги?
- Вы пианист? Педагог, а сами играете, в концертах выступаете? Так это же отлично! Раз играет, значит, пальцами шевелит, коллеги, слышите, способности к мелкой моторике не утрачены.
- Живете один? А обед сами себе готовите? Нет, а ужин? Самостоятельно – хорошо! Способности к самообслуживанию не потеряны. Мыслит логично и последовательно, коллеги, трудно увидеть какие-то необычные проявления в поведении, речи, а, следовательно…
В этом месте профессор вставил какой-то мудреный медицинский термин, потом добавил еще один, в ответ на что ассистенты сначала дружно закивали, а потом также дружно затрясли головами, отрицая что-то.
Потом были еще вопросы, которые профессор сопровождал жестикуляцией, мимикой и все время оборачивался к Володьке и второму толстому консультанту. В конце беседы профессор всплеснул руками, хлопнул себя по коленям и объявил, что все это просто похоже на переутомление, и посоветовал просто отдохнуть пару деньков.
Возвращался домой Владимир Андреевич с мыслью, что еще легко отделался. Ехать было далеко и долго: троллейбус, метро и пешком по улице. За все это время Моцарт никак себя не проявил: ни задал ни одного вопроса, ни смеялся и не вздыхал.
Зато в голове Владимира Андреевича, как гвоздь, засела фраза, сказанная на прощание профессором.
- А возможно, батенька, что это просто здоровая реакция на безумное окружение!
- В чем, в чем безумное окружение? – хотелось спросить Владимиру Андреевичу, но спрашивать было не у кого. Пассажиры в метро стояли, сидели, читали, дремали, нажимали кнопки телефонов, в общем, каждый находил себе занятие. В троллейбусе было то же самое, кроме того, что читать было неудобно.
На улице толпа подхватывала любого ступившего на тротуар и несла его вперед до тех пор, пока человек не делал несколько шагов сторону и не пытался вырваться из потока человеческих тел. Владимиру Андреевичу удалось вырваться только перед собственным домом и даже присесть на деревянную скамейку.
Его соседом оказался малыш лет четырех-пяти с лопаткой и ведерком, который сидел и ждал, пока его бабушка, стоящая рядом со скамейкой не наговорится с двумя другими бабушками.
- Скажите, друг мой, – спросил, отдышавшись, Владимир Андреевич у малыша. - Может вдруг сейчас здесь появиться человек из 18 века?
- А он в парике и со шпагой?
- Ничего не могу Вам сказать, молодой человек, ни про шпагу, ни про парик.
- Тогда – нет! Он должен быть со шпагой и в шляпе, как Кот в сапогах!
- Ну, кота я бы сразу узнал, и потом, коты не умеют музыку сочинять.
- А мяучить умеют, а еще… – дальше молодому человеку мысль развить не дала его бабушка, которая вдруг сообразила, что настало время обеда, а «ребенок – некормленый».
Владимир Андреевич – тоже был «некормленый», и поэтому дальше он двинулся по маршруту: супермаркет – улица – подъем по лестнице на 5й этаж – кухня собственной квартиры.
Обед получился неплохой, плохо было то, что Моцарт – молчал, похоже, что-то обдумывал. Владимир Андреевич чувствовал, что он еще здесь, где-то рядом, партитура финала симфонии лежала на столе, но как-то уж очень сиротливо.
Путешествие через весь город, разговоры, магазинная очередь и приготовление обеда утомили Владимира Андреевича, и ничего странного не было в том, что он прилег отдохнуть, чтобы поднакопить сил на вечер. Возможно, его ждала беседа с Моцартом, а может быть, и что-нибудь совершенно неожиданное.
Проснулся Владимир Андреевич совершенно разбитым, нисколько не отдохнувшим и, вдобавок, с тяжелой головой. Встав перед зеркалом, он увидел сгорбленного человека с отекшим лицом и тусклыми глазами. И самым неприятным ощущением была пустота головы, там вообще не было ни единой мысли, ни одного музыкального звука.
Хорошо хоть телефонный звонок пустоту заполнил: звонила дочь Марина, интересовалась здоровьем и самочувствием. А поскольку голос отца по телефону ей не понравился, говорила она опять долго, проникновенно и заботливо. Начало было снова в темпе аллегро, но к середине монолога Марина перешла на неспешное анданте, и так все это звучало тепло и нежно, что не прервешь, и не вклинишься.
Слушая ее голос, минут пятнадцать Владимир Андреевич простоял молча, прижимая телефонную трубку к уху. А потом еще столько же - с мыслями, о том какая у него заботливая дочь.
А когда слегка размякший и подобревший он отправился в коридор к мусоропроводу с ведром, на лестничной площадке его перехватила соседка-пенсионерка, бывшая медсестра. У Владимира Андреевича сложилось впечатление, что Ангелина Степановна целенаправленно его подкарауливала, высматривая в дверной глазок. Потому что выскочила она из дверей навстречу поднимавшемуся соседу бодро и живо, и продолжила вчерашний разговор про экстрасенсов-жуликов и необычные медицинские случаи.
Воспитание не позволило Владимиру Андреевичу не выслушать пожилую даму, к тому же занявшую очень удобную позицию на верхней ступеньке как раз перед дверью соседа. Сжалилась старая ведьма только через двадцать минут, и то, только после того, как Владимир Андреевич сунул ей под ноги пустое мусорное ведро и потихоньку отодвинул даму с его помощью от собственных дверей.
А еще Ангелина Степановна успела обидеться, услышав, как Владимир Андреевич, пробурчал себе под нос профессорские слова «о безумном окружении». Во всяком случае, свою квартирную дверь она закрыла решительно и звучно.
Вечер оказался скомканным и смазанным: спокойствие не наступало, музицировать не хотелось, гулять идти было поздно. Оставалось одно: лечиться ночным сном. Владимир Андреевич поворчал чуть-чуть исключительно для того, чтобы хоть что-то предпринять.
- Какая музыка, когда со всех сторон лезут с разговорами, советами, рецептами?
- Нет, чтобы просто сыграть три ноты убедительно, нужно сначала в душе обрести равновесие и спокойствие. Музыка рождается из тишины, она приходит ниоткуда, ее легко спугнуть и остаться один на один с шумом вместо музыки.
- А когда внутри, в душе, молодые люди, в душе - тишина и покой, тогда и любой шум может превратиться в музыкальный звук. Хоть скрип стула, хоть далекий вскрик, хоть…
Владимир Андреевич вспомнил, что примерно то же самое он говорил неделю назад двум братьям Смирновым, своим ученикам, хулиганам и футболистам, у одного из которых никак не получалась спокойная пьеса композитора Чайковского. Не получалась именно потому, что играл он ее уж слишком бодро, по-футбольному.
Разговоры вслух с самим собой начали слегка успокаивать Владимира Андреевича, он даже присаживался на фортепианный стул, потом снова вскакивал и расхаживал по комнате, делал движения руками, похожие на дирижерские жесты.
Со стороны это воспринималось чистейшим идиотизмом и сумасшествием. Хорошо, что никто не видел, иначе – звонок по телефону 03 и путешествие в белом автомобиле давнему поклоннику Моцарта - были бы обеспечены.
Но тут пришла в голову мысль, что утро вечера, в общем-то, мудренее. Улица за окном начала успокаиваться, а из вечерней симфонии города в комнату стали проскальзывать тихие ночные звуки в виде отдельных человеческих голосов, скрипа шин и отдаленного гула.
А назавтра наступила суббота, Владимир Андреевич проснулся в хорошем настроении. Он даже вспомнил, что ему снилось что-то приятное, но что именно это было, пожалуй, и не скажешь. Легко-туманное причудливое видение будто помогло Владимиру Андреевичу спрыгнуть с дивана, петушком дать круг по комнате. И бодро напевая под нос, он отправился заваривать свежий чай.
После умывания и завтрака из чая и двух кусочков батона настроение стало еще лучше, Владимир Андреевич даже начал припоминать, что это ночью ему снилось. Похоже, это была звучащая музыка, а если еще точнее, то начало финала моцартовской симфонии, которую он собственноручно записал нотами в виде партитуры для камерного оркестра.
Финал начинался длинным звуком, который тянули фагот, виолончели и басы. А потом весело и суматошно вступали альты и вторые скрипки. Их отрывистое пиццикато казалось хотело разогнать музыку до немыслимого темпа, но после короткой паузы всего оркестра у скрипок начинала звучать легкая, постоянно взлетающая вверх мелодия.
Это была главная тема финала. Мелодия парила, порхала, замирала на мгновенье, чтобы послушать короткие реплики флейты и гобоя, а затем снова устремлялась вверх, чтобы зависнуть там высоко и услышать низвергающееся отрывистое звучание альтов и виолончелей.
Казалось, тема звала куда-то вверх, прямо к солнцу, счастью и всему тому прекрасному, что трудно передать словами, но музыкальными звуками это выразить иногда можно. Особенно «вкусно» звучали паузы, в которых Бог музыки, если он есть, словно оглядывался и спрашивал:
- Разве это не прекрасно?
- Здорово! – отвечал Владимир Андреевич. Для полного счастья ему захотелось подойти к столу и посмотреть в партитуре именно это место с паузами.
На столе партитуры не было. Может быть, он переложил ее на инструмент? На пианино – тоже ничего! На подоконниках, на полу рядом с диваном ее не было. Владимир Андреевич снова кинулся к столу и только здесь заметил клочок нотной бумаги, на котором что-то было нацарапано.
- Basta! Di casa torna indietro. A Vienna scriver; un'opera – прочитать восемь итальянских слов Владимир Андреевич смог.
Читал он вслух, а со второго раза сумел понять и смысл:
- Хватит! Casa torna – вернуться домой? В Вену оперу… писать? – горестно выдохнул, застыл у стола, и потом опустился на фортепианный стул.
- А партитуру, конечно, забрал с собой! Он же – автор, сочинитель… Правильно сказал Сережа…, сошел с ума, какой Моцарт, какая партитура? Где все это? И никто никогда не поверит…
Солнечное мартовское субботнее утро набирало силу, улица оживала, звуков становилось больше, солнечные лучи настойчиво пробивались сквозь шторы в квартиру и начинали свой медленный танец. Жизнь продолжалась, завтра будет воскресенье, потом понедельник с музыкальной школой, уроками и учениками.
- Партитуру финала, конечно, можно будет вспомнить и записать заново, только что с ней потом делать? – вслух подумал Владимир Андреевич. – Только что с ней потом делать… что делать…
Прошло полгода, закончился очередной учебный год в музыкальной школе, Владимира Андреевича не уволили. Он все-таки был «ценным педагогическим кадром». Пришла осень, в школе начался новый учебный год, у Владимира Андреевича появилось два новых ученика, одного из них звали Валентин. Именно так он и представился, явившись первый раз на урок: Валентин Александрович Мартынов.
Будущий музыкант поражал какой-то недетской серьезностью и сосредоточенностью в музыкальных занятиях. Впрочем, ничего определенного больше сказать было нельзя, времени с начала занятий музыкой прошло слишком мало.
Владимир Андреевич выяснил все, что касалось турпоездок в Австрию: паспорт, виза, продолжительность, стоимость, место проживания. На зимние январские каникулы он собрался в Вену. Недельный тур ему будет вполне по карману.
Может быть, он надеется на новую встречу с Моцартом?