Я в мире! Но мой мир – это не мир человечества.
Это мир, каким я вижу его.
Боулз
Душа присутствует в памяти, как потерявшее свой запах
и форму некое соцветие образов, ускользнувших из
сновидения.
Вл.
Пролог 1
Возможность заполучить влюблённость, как болезнь, настолько притягательна, что поиск предполагаемого носителя вируса – наиболее возбуждающее чувства занятие. Это чувство охотника за красивым, хищным зверем, которое нужно взять живым, невзирая на ранения, обязательные при его поимке и желаемые, как боль, предшествующая другой, высокой боли.
Миллионы лет пытается возвратить своё первородство воля, поделившая его с разумом, сотворённым ею. Казалось, было невозможным внести подобное изменение в хаос, который существовал предвечно и невероятное усилие, вложенное в процесс сотворения, нанесло творению травму, которую можно считать родовой. Разум создан был волей для расширения поля деятельности, после чего она присоединила природный свой инстинкт к новорождённому и, после долгих сомнений в целесообразности наскоро придуманного продолжения, обрела, наконец, форму….
Завершая наскучившую игру, замерла от избытка чувств, которые тут же свалились ей на голову, и перекрутилась, ухватила себя за хвост может для того, чтобы почувствовать хоть каплю оставленной на «развод» хаотичности.(переработать)
Возможно, часть её игры осталась незавершённой и островок недомыслия оказался к тому же недомерком: он был и широк и длинён, но по высоте остался ограничен небесами, хотя по обе его стороны небеса не имели границ.
Из глубины Вселенной островок казался однобоким, а точнее – односторонним, подобно реке с одним берегом. И берег его светился синим огнём.
В настоящее время, то есть в данный несуществующий момент, это сотворённое место под солнцем, служит аттракционом тем несчастным, – назовём их так, чтобы отличить от себя, - которые не по своей воле попадают туда, чтобы призрак их жизни преследовал заблудшие души на бесконечном пути навстречу призраку смерти.
Такое начало повести, которую я, может быть, сумею закончить ещё сегодня, немного смущает своим неожиданным проявлением: дымом из бутылки.
Дорогой читатель, сейчас появится джин и чудес нам не избежать, и тогда можно будет делать что угодно, лишь бы действие дух захватывало!
Бессмертие и безжизние – синонимы, как вечно живой и вечно мёртвый.
Равноудалённые от всех точек отсчёта и потому бездейственные, переполненные собственной бесконечностью, которая и не может длиться, и не может не быть; некая неопределяемая ничем завершённость.
Преследовать цель - грешно - так как практично, а, следовательно, выгодно не всем.
...неизмеряемая, неоскверняемая внешними раздражителям, не наблюдаема извне, так как вне бесконечности нет ничего, что не в ней. К тому же наша бесконечность двухмерна, и может потому в ней воображение бесправно на фантазии или условные безумства как в многомерных мирах.
«Может ли так быть, что из моего окна я вижу землю обетованную для бессмертия и безжизния - Ленту, сотворённую божественным волеизъявлением, по которой блуждаю вот уже несколько лет, одержимый идеей встретиться с человеком, который тоже - я, или тот же - я, но не знает об этом по причине своей двухмерности».
Наверное отсюда я начину повествование о Нём, бывающего там, где не может быть никого.
Этот взгляд из окна показался мне надуманным. Но все мы думаем о том, что хорошо известно многим, а мне приходиться думать о том, чего не может быть, как бы мы не думали.
Может, настанет час и думать об одном и том же…
О главном герое для начала можно сказать что-нибудь незначительное: возможное его имя и некоторые пристрастия.
У него был женский тип психики. В отношениях с друзьями и друзьями друзей, он предпочитал использовать их как можно удобнее для себя, пока не испарялись капли доверчивости.
После этого он исчезал на время, но всегда делал попытку возвращения. Он знал: покинутые однажды имеют свойство прощать дважды, а прощающие дважды, прощают всегда.
Таковы были принципы его психики. Его же руки по крупицам собирали плоды на почве тёплой доверчивости.
(предшествующие повести высказывания о разном с особой разницей) или
Пролог 2
…В их песнях не было темы любви, только лютая тоска одиночества, разлад с миром, который населён врагами, которых хочется задушить или надругаться вволю, чтобы опьянить себя дикостью, незаселённую никем.
Тоска не желавшего родиться и рождённого для насилия, потому не может чувствовать влечения к себе подобным, что не примиряется с собой, и не признаёт никаких иных чувств по простоте своей психики.
Болотная топь. Чёрный холод оголённой земли за пределами человеческого бытия. Здесь начинается окольный путь к смерти, проходящий через бесконечную жизнь.
***
Это перебегание от края к середине камина, где языки пламени были наиболее насыщены наполнявшей их силой ярко умирающих углей – каждый вечер от ноября до апреля оживало для него.
Огонь приворожил его к дому, и он возвращался к ним: хранительнице и очагу, и теплу, которое они вместе берегли для него.
Любовь к жене была такой же завораживающей, как игра пламени в камине.
Сколько лет они плечом к плечу продираются к ценностям, которые скорее можно назвать модой на жизнь, а не самой жизнью(?).
Нежнее и ближе становились друг другу, и в нередких вспышках слияния видели то единственное и главное, что и есть счастье: растворение всего в себе, оставляя вне себя расплывчатую видимость существования, и в себе самих ощущая единственный смысл жизни…
Он не представлял себе другую любовь, а она не представляла как можно испытывать не его любовь.
Если жизнь не становится искусством, - зачем такая жизнь?
Однажды, углубляясь в память, вспоминая прошлое, я почувствовал препятствие, сопротивление моему проникновению вглубь истории моей жизни. И это было не раннее детство, которое мало помнит о себе, а гораздо позднее время, подростковое время моей жизни.
И как будто там, за этим препятствием, меня не было: ни детства, ни рождения, ничего.
Память начала отсчёт с грубой отметины: мрачный день без солнца и без радости, со знакомым мне теперь привкусом горького разочарования, какой я ощущаю всегда, как вкус жизни, который ещё не отмылся, не стёрся с губ моих…
«Поверхность, - то есть кожа – есть то, что определяет бытиё и отношение бытия к другому бытию."
Поверхность и есть то, на чём сосредоточено всё определяемое бытиё. «Внутри» бытия, как и «внутри» тела нет ничего, кроме отношения к поверхности.
Всегда обозначенная поверхность есть символ и суть бытия! Сознание есть поверхность мышления».(?)
****
Я искал взгляд, в котором мог бы увидеть любовь ко мне.
В пустыне многолюдных сообществ, как в океанах песка, я не мог выделить ни крупицы любви.
****
Гладко-серые стволы гигантских лип упирались в землю, словно ноги слонов, и переливающиеся потемневшим серебром листья, казались животами этих громадных животных, а прогуливающиеся местные блондинки, казались перекрашенными африканками.
****
Терпение есть охотничий принцип, и нет ничего нового в нём, но ожидать блага, вместо добычи, никто не будет, как только за неземные блага.
****
Свою жизнь я превращаю в воспоминания о чувственных воплощениях этой жизни и это одно из главных положений в приверженности любому виду искусств.
****
Это не бывает заметно тотчас, а при определённом взгляде на причуды невидимого регулятора наших пристрастий. Скорее всего, это находки бьющего через край источника, ищущего для себя резервуара.
****
Не имеющая смысла, не искажённая разумом «животное» чувство, «нечеловеческие» отношения двух безумцев, не замечающих общественных взглядов, видящие друг в друге начало и конец мира – их мира, не подчинённые никому и ничему, кроме страсти – изгоя общественных устоев.
****
В неузнанной вечности любовь, как ипостась, имеет образ и подобие на земле. Это не я и ты – нет, - это только то, что нас объединяет. Любовь – это продукт, который необходим человечеству. Цена продукта равна жизни мучеников, обречённых на любовь, и никто ещё не облегчил свою участь и участь последователей опытом, оставленным на страницах книг, на полотнах картин, собственно своей жизнью: каждый умирал в одиночку.
****
Шторы шевелились, как будто из-за них кто-то всё время незаметно выглядывал. Но это был всего-навсего сквозняк: ветер волновал воображаемые образы.
****
…это возможность взирать на происходящее, не понимая, что ничего не происходит, кроме того, что сознание пытается разделить, что-то, чтобы дать новое название этому «что-то», набирая бесконечные признаки единого, которому нет названия.
Эти действия абсурдны даже для такой абсурдности как разум. Но именно поэтому он по-прежнему «познаёт» окружающий его мир, не признавая, но догадываясь, что мир состоящий из чего-то - не есть мир, а есть «торжество разума».
И тогда «венец торжества» прозревает. И проходит неузнавание Бога. И приходит узнавание Его.
Он ждал, когда рассеется сознание, как тучей покрывшее человеческий мир.
****
Желания оскверняют жизнь. Заблуждения украшают её. Я заблуждаюсь, пытаясь узнать себя среди других и других вокруг себя как нечто определяющее моё место в жизни.
Вероятно, всё не так. «Себя мы любим за то, как мы используем других; других – как они пользуются нами».
В отношениях между людьми нет глубины. Есть почва, которая поддерживает отношения.
Дружба есть тот запретный плод, который нельзя есть, иначе прозреешь.
Есть счастливцы не испытавшие ужаса потери иллюзии. И мне кажется – это сумасшедшие.
Не потому ли, что сумасшедшие живут своими фантазиями, а мы – чужими?
(Разум един?) Привычки разума столь разнообразны, что многие из них непримиримы. Они и являются камнями раздора, которыми человек побивает себе неподобных.
****
Я, созданный Всевышним не для мира, но ввергнутый им в мир, орошаю слезами землю и не принимаю этот мир.
Я не верю в существование иных миров, которые могут быть осознаны разумом из этого мира: он не узнал мир, в который был брошен, и неузнан был им.
****
Ты отойдёшь от жизни, но не погрузишься в смерть; и Господь не призовёт тебя на высший Суд; и ты будешь одинок на узкой полосе безумия, и вокруг тебя не будет ни жизни, ни смерти, и ты никогда не увидишь ни один из миров.
(«Миг» перевоплощения, может быть, является «несуществованием» в природе мышления, но не состояния в самой природе.)
****
Начало и конец всякого мировоззрения завершается на холодной вершине бесплодного одиночества и непримиримости с миром, - с единственным и последним оплотом своего существования и исчезновения. Нет пути после вершины, разве только вниз: падение и смерть. – Разум смущён собственным разумением.
Июль.07.
Стечения обстоятельств, определяют существование.
****
Как считает автор, в романе остался незавершённым один диалог и финальное действие, как часть необратимого прошлого, так и не ставшего фундаментом для реального настоящего, которое не может быть обозначено никогда, поскольку настоящее неосуществимо.
Настоящее не начинается и не заканчивается, а осуществляется в качестве импульса, связующего прошлое с наступающим.
Это не пауза во времени, ни расстояние «между», а чувство рождённое наблюдателем за чем-то, что кажется «неподвижным настоящим», то есть состоянием, которое не может быть измерено, поскольку понятие «сейчас» не существует кроме как в абстракции.
Можно быть всегда. Но как быть сейчас или после? Это не влезает даже в житейские условности.
Прошлое – это память о существовании «всегда». Памятью обладает всё, что Есть. Оно неделимо и неопределенно во времени. Отсюда начинается безумие разума. И безумие продлевает его жизнь, повторяющуюся, как муки Сизифа.
Автор не желает продлевать своих мучений, именуемых творческими, для смягчения регулярных падений с мнимых высот, и готовит удар по клавише с точкой - .
АВТОР (неизвестен)
Много лет я не мог найти дорогу назад, а теперь позабыл, откуда пришёл.
…и, когда он в третий раз пришёл в галерею, и, проходя в зал, где находилась его любимая картина работы Фриске «Мыза близ Равеля», подумал о другой картине, его пронзило ощущение, которое подспудно накопило силу озарения. Ему открылось то, что много лет оставалось тайной, и которую явно открывал художник, отдавший единственному своему великому творению треть жизни.
Мощный и громогласный, Он жжёт толпу словами, в которых обозначено ярче летнего солнечного дня умиротворяющее видение Грядущего.
Это видение просветлило лица и тех, кто не смотрит в направлении жеста Крестителя, и тех, кто смотрит на указанное, потому что все они видят Явленного внутри себя.
Иоанн Креститель – идеолог христианства, создал основу вероисповедания, и венец её – явленный верующим - Иисус Христос.
После такого откровения, могло ли что-либо стать иным для Валентина? К вере можно ли добавить что-то? В человеке величием его является дух и его укрепляют верой. Но добавить веру нельзя: она не делима, не умаляема, не прибываема.
Главный ПРОЛОГ
Плотный туман лежал в лесу умирающим мохнатым зверем и тяжело дышал. Он был стар и болен, и не мог доползти до озера, и жажда близости сушила его.
Утренняя заря золотила сосны. Озеро пробуждалось. Тёплое тело лениво шевелилось и трогало волной холодный берег.
За стеной соснового леса, отделённого от воды узкой полосой ярко-жёлтого песка, пробуждались птицы и звери.
Из-под небес озеро казалось круглым глазом с радужной оболочкой мелководья сбегающего, темнея, вглубь, к фиолетовому зрачку, и всё, что являлось ему, погружалось в него, и возвращалось через него, и вновь ему являлось…
Глава 1
Издёрганный от постоянных нападок ветра, напряжённого, колючего; забитый снегом, заносимым бог весть откуда и скрипящим по ветхому кровельному железу, проржавевшему, хлипкому; отсыревший от прилипчивых дождей, бесстрастных и бесконечных, переходящих в туман и вновь возникающих из густых бледно-синих, клубящихся над землёй облаков; сохнущий до треска в летнюю жару, медленно умирающий дом, построенный в запамятные годы ушедшим из жизни в прошлом году столетним дедом, когда-то сбежавшим от революционно настроенных на грабежи и убийства людей, одурманенных идеей равенства и братства, потерявших память о прошлом, как этот старый дом, забывший о тех, кому он был укрытием и уютом, и, обездушенный, не чувствовал своим омертвелым нутром единственного, одинокого человека, живущего в нём, как в деревянном склепе, изредка выходящего куда-то, где существовала жизнь, и вновь возвращающегося, и выглядывающего из-за стёкол, покрытых склеротическими трещинками, в мир полный слёз и отчаяния, и надежд…
Этот человек, ко времени моей встречи с ним, не имел ничего, что должен, казалось бы, иметь человек, хоть бы и живущий одиноко и неприкаянно.
Из мебели была кровать, сохранившая немного лака от своего прошлого, стул и письменный стол, и небольшая картина, написанная маслом, с простеньким осенним сюжетом, в котором неизвестный автор сделал довольно удачную цветовую композицию из трёх, означающих разлуку цветов: жёлтого, красного и чёрного,
Под слоем пыли, жирной от копоти, цвета были размыты и соединены в аллегорию, которая предполагала возможность бесконечной смерти.
Картина когда-то имела ценность из-за дорогого багета, и – вероятно – тогда и была поднесена в дар, как знак благодарности за некую услугу, не без чувства прекрасного, коим и являлась роскошная рама.
Стены в единственной жилой комнате были изъедены сыростью и топорщились разорванными обоями.
В тех, немногих местах, где они ещё сохраняли свою полувековую свежесть, можно было рассмотреть некогда белый водопад, несущий в пене двух рыб, когда-то красно-золотых, а теперь безнадёжно серых, и всё же достаточно ярких на фоне выпуклой нищеты, окружающей их плоский мир, этой чернеющей с каждым днём бледно-зелёной плесенью.
Умывался хозяин жилища над туалетным корытом, пользуясь краном, приделанным непосредственно к сливному чугунному бачку местным умельцем, что было довольно-таки экстравагантным решением и не очень удобным. Здесь же был второй кран с душевой сеткой, но его давно заклинило ржавчиной. Чинить было нечем и некому: вокруг ни одной живой души вот уже много лет, и на много лет вперёд ни одной души…
Несколько журналов «Вокруг Света», среди них один свежий – за прошлый год, и старенькая Библия - аккуратно лежали на тонконогой, двухполочной этажерке из бамбука.
Он назвал своё имя как-то неуверенно; он произнёс его: Валентин – так, словно сомневался, правильно ли он выговаривает его и имеет ли к нему отношение.
Было видно, что он давно никому не представлялся, одичал и лишился самоощущения; так выродившаяся яблоня, много лет не приносящая плодов, становится просто деревом, - зелёным, жёлтым или безлиственным в разное время года – безымянным и безродным.
Дерево, человек, небо, земля… Где сходятся их различия? – Там, где нет названий и обязанностей.
Более всего необходимость различать друг друга присуща человеку, и он даёт всем и всему имена.
Имя есть творение разума. Всё, что беспокоит и настораживает - безымянно; оно пугает, отталкивает и притягивает таинством неразгаданности, и совершаются подвиги и приносятся в жертву жизни, чтобы родились новые имена.
Валентин не представлял себе жизнь иной, чем она стала давно: привычной и необходимой.
Он – может быть единственный представитель человечества - неизвестный никому и не затёртый в колоде бездушных карт, не ведающих правил игры, по которым ими играют; совершенно уникальный, как какой-нибудь уголок природы, - не изменённый искусственно, а изменяющий сам себя, благодаря невмешательству извне, - где поют и вьют гнёзда птицы, и цветут растения, и живут и размножаются животные в том количестве, в котором им удобно сосуществовать, в которое не вмешивался разум человеческий – этот венец природы, напяленный на головы ни в чём не повинных…
Валентин не был подпорчен венцом природы. Он не заблуждался на свой счёт и не пытался понять более того, что и так было понятно.
Стук ложки, ёрзание её по эмалированной тарелке, возвращал Валентина к жизни каждое утро вот уже несколько дней подряд; и всякий раз, пробуждаясь, он не понимал, откуда прибывал этот звук – знакомый и не знакомый, словно утонувший в памяти предмет, виднеющийся сквозь толщу воды на отмели, где в светлые дни высвечивалось дно…
Скрюченные старостью пальцы действовали неловко, и каждый раз, пытаясь захватить новую порцию еды, старушка производила несколько звучных поскребок и ударов о края кормушки, торопливо насыщая себя.
С соломенных крыш крошась, осыпалось ветхое сено, и подхваченное ветром, жёсткими клочьями кидалось в лица одиноких, проходящих сквозь жизнь людей.
В привычный уклад на уровне естественных отправлений изредка проникали, как свежий воздух в щели затхлого помещения, несколько пылинок воспоминаний. Они недолго витали над истлевшей ветошью сваленных в тёмный угол чувств и, испустив дух, рассыпались искрошенными останками тонкокрылых существ, с налипшей к ним пыльцой с цветов, занесённой сюда из случайно явившегося им мира.
Апрельская грязь была черна и тяжела. Это впечатление застряло в нервах и разлагалось, как не вынутая дичь в капкане, и по ночам мрачные сны мучили и переводили удары сердца в замирающий ритм обречённого на удушье.
Глава 2
Она прервала этот умопомрачительный поцелуй за минуту до отправления поезда, вошла в вагон, обернулась и пошла по коридору, и стала у закрытого окна.
Её лёгкая тень, как отголосок, улетает, ускользает в будущее, обрывая настоящее, становясь прошлым для всех, кто остался здесь, на перроне…
…и вся жизнь его попятилась против времени, к восходу солнца, к первому мигу незабываемого утра на краю светлого города, червленого июльскими лучами, и – дальше, туда, где состоялось когда-то его рождение, - первое, после долгого небытия, а – может быть – второе или третье, - он не помнил какое по счёту; но смерти он не знал и не понимал её.
Жизнь возвращалась к своему началу, и любовь заполняла всё осязаемое пространство, и он неторопливо вглядывался в знакомый и всегда незнакомый мир.
Развёрнутое полотно прошлого было неразрывно соединено мгновениями времени и мигами любви – единственными точками сопряжения божественной взаимности и бытия. Их можно было сосчитать, как родинки на милом лице или, как кочки в мёртвом болоте бездуховности, пугающего злобной пустотой смердящего мира.
От родинки к родинке, испытывая себя блаженством; с кочки на кочку, – не дай бог оступиться, провалиться в мерзкую жижу, - он возвращался к началу, чтобы вновь и вновь испытывать всё, что осталось витать в том воздухе, - ещё не развеянном, не пропитанным затхлостью, - в воздухе прошлого…
«…распеленованной паутины полёт сливает с голубым небом своё серебро; под лёгким дуновением ветра они не расторжимы, они ослепительны, прозрачны и легки; их страстное проникновение друг а друга, взаимная радость долгожданного полёта так похожи на любовь, которой я люблю тебя, люблю твоё тело, линии твоих плеч, ласковое тепло твоих бёдер, белизну и округлость колен - всё великолепие твоё, переполненное любовью и страстью.
Я ласкаю твои тонкие волосы и сквозь горячее дыхание целую твой рот, полный невыразимой сладости полевых цветов…
Ты – мой сон, моё согласие с моей душой, такой далёкой-далёкой для всех в этом мире; ты – огромное облако, плывущее в глубоких просторах волнующего неба; ты – мой бескрылый полёт скользящего в мирозданье воображения, луч, игла, проходящая сквозь свет и тьму безликого пространства вселенной, в которой мы – пыль, былинки, блеск, лёгкие мгновения; ты – боль утомляющая, утоляющая…
Люблю тебя, люблю, люблю и чувствую, как вливаются в меня сильные струи лучей, летящих от солнца.
Люблю тебя! Люблю тебя! Люблю!
Любишь ли ты меня? Легко ли тебе любить меня? Радует или печалит тебя любовь ко мне, любовь моя?
Скажи, что любишь, что сладко любить меня и не легко будет разлюбить…
Ты любишь меня, моя плачущая от счастья возлюбленная? Люби меня, люби! Пусть твоя любовь будет ярче самого яростного летнего дня; я найду прохладу в твоих глазах, погружаясь в них, как в июльское тёплое море, сливаясь с ним…
Я люблю тебя! Люблю! Люблю!..»
…определил время своей жизни, и душе стало легко. Всё, что разделяло её с бессмертием, перестало существовать.
На последнем отрезке пути я таскаю камни земных надежд, соединяя их в подобие башни, ведущей к небу. – Это жалкое состояние человека, желающего отметить своё величие; забывчивость, возвращающая к жизни, извращённая страхом смерти.
Мой памятник – это восставший пепел сожжённой жизни, занесённый ветром в пустыню неузнанного мира.
Всё в прошлом и всё в будущем, в потоке единой реки времени, в несуществующем потоке всего, что названо именами, обозначено величинами.
Нет меня и имя моё неизвестно, как неизвестно всё, что именуя себя, остаётся загадкой.
Но в этой неузнанности любовь, как ипостась бессмертия, имеет образ и подобие на земле. – Это жизнь мучеников, обречённых на любовь; жизнь, в которой каждый умирал в одиночку.
В любви, как в жизни, великими могут быть немногие; величайшими – никто. И желание стать величайшим – главное заболевание человеческого разума, этого ничтожного огрызка, надкуси от незрелого плода с древа познания.
Но я не заметил, как попал в это двухмерное измерение из мира трёхмерного.
Пространство и время были даны человеку, как наибольшие возможности для его скромного проклятого существования с его сомнительным и скандально приобретённым достоинством, и – видно – бессмысленным.
Трёхмерное пространство было создано, как совершенное для совершенного, но человек то ли не доел, то ли не переварил запретный плод, и теперь, как недокормыш, разум его умещал данность в двухмерном измерении, которое он остроумно изменил, создав одностороннюю плоскость, по которой теперь проходил его путь, повторяющийся бесконечно, к тому же, проложенный в толще этой «ленты Мёбиуса», как назвали совсем недавно её геометрический образ, не связывая воображаемое с переживаемым, поскольку память не отражала заблуждение разума по той же причине недоразвитости.
Случайность помогла мне проникнуть в область, неизвестную простодушным жителям покоробившейся планеты, которую не так давно населяли и лилипуты, и великаны, а теперь – непонятные самим себе люди средние и никчёмные; или, может, от тоски у меня открылось звериное чутьё или прозрел глаз во лбу, но я увидел всё это, и теперь не могу остановиться, как тот, который у меня перед глазами навсегда, навечно…
Я расскажу о них: о нём и о ней. Хотя мне всё ещё кажется, что моё воображение, отстранившись от сознания, создаёт миры боле реальные, чем постижимые сознанием, если вообще возможно как-либо постигнуть любой из воображаемых или осознаваемых миров.
Глава 3
Стаей призрачных птиц летели над городом дни. Вот они опустились на площадь рядом с пересохшим фонтаном и разбежались по улицам, чтобы каждый день, - продолжая свою жизнь, - я приходил на одну из них.
Ежедневные прогулки в сторону заката навстречу прохожим, которые меня не замечали.
Что я видел во все эти долгие дни? – Навстречу шли безразличные мне люди; менялись витрины магазинов, не отличающиеся друг от друга и заполненные одним и тем же товаром – или мне казалось? – и лежал он только для вида, и вероятно, просто выбрасывался по истечении срока хранения или окончания моды не него; и многочисленные театры и кино-театры, и аляповатые афиши вокруг, и глупые или до смерти скучные названия предлагаемых развлечений, да ещё - очень редко – из какой-нибудь подворотни или из арки, или из подъезда выходила женщина, одетая по-вечернему, и, не взглянув не меня, проходила мимо, словно тень, отбрасываемая прошлым, которое я настойчиво оставлял за собой.
Незнакомый город, с неизвестным мне названием, однообразный даже в фантазии, слетевшей на меня с небес.
Позже, гораздо позже я узнал, что всё было не так.
По-настоящему это увидел нищий на углу самой оживлённой улицы, отходящей от площади - чья-то щедрая рука бросила крупную купюру в его замызганную, уже не принимающую грязь, шляпу, пожившую не мало лет нормальной шляпной жизнью на чьей-то голове, и, однажды, то ли забытая в метро или в автобусе пьяным хозяином, то ли выброшенная на помойку из-за полной непригодности, не могла достойно закончить свою изуродованную годами жизнь; может она долго умирала и не жила, умирая, и, мёртвая давно, всё не могла исчезнуть, изменить себя неузнаваемо, стать чем-то иным для всех, исчезнуть из своего бытия – этот нищий увидел, как на край переполненного водой фонтана опустился павлин, и пёстрое его оперенье, его распущенный хвост отразился в водяной пыли, и раскрытый от жажды клювик выхватил несколько капель влаги из сияющей радуги.
Восторг многочисленных зевак, их выпуклые от удивления глаза, открытые в бессмысленных улыбках рты, произвели неожиданный эффект: павлин упал в бассейн и исчез, а вместо него вырвалось сине-красное облачко тумана, приподнялось над струями воды и растворилось в знойном полудне.
Впрочем, большого недоумения у присутствующих это событие не вызвало, и через минуту они продолжили своё, полное забот, существование: один из них вошёл в крохотную парикмахерскую - тут же на площади - уселся в единственное кресло и высказался:
- Откуда взялся этот фазан, чёрт побери! Я впервые видел живого фазана. А вы? Вы знаете, я слышал, из них готовят вкусные блюда. Но мне показалось, что кроме перьев на нём ничего нет. Как вы думаете, сколько в нём веса? Чистого, я имею в виду.
- Фунта полтора, не более. Говорят, у них вкусная печень.
- Печень фазана? Это же совсем ничего!
- Да, но когда фазанов много, это не важно. Но это был павлин.
- Ах, да, я ведь тоже подумал, что это что-то другое, но не мог вспомнить названия. Да, да – павлин. Его выдаёт хвост. Вымойте мне голову и побрейте.
- Пожалуйста.
Я не был уверен, что происходящее на площади сегодня все видели, как одну картинку с разных сторон, а если говорить о нищем, то он вообще был занят своим удивлением: к нему слетело богатство! Такую бумажку не бросали куда попало, и можно было только гадать, кто этот человек, прогуливающийся в своё удовольствие, и что отвлекло его и заставило вынуть из бумажника деньги, и сделать жест в пустоту. Он даже не остановился, не оглянулся, чтобы проследить попала ли купюра в шляпу и сколько эмоций осталось там, за ним, на асфальте, на покинутом пространстве чужой жизни, покрытой плевками спешащими в никуда людьми.
Неизвестный вовсе не видел происшедшего. Сегодня он торопился пройти по новой улице, которая вела в прошлое, и другие события и видения попадали в его поле зрения.
В узком коридоре его ощущений, сближающиеся стены уходящего назад пространства, обдирали плечи и бока до крови, и не покидало чувство, что однажды, в конце, или – точнее – в начале необратимого времени, куда он так спешил, окажется стена, и окончится путь, и разбитый мозг забудет обо всём.
… он напрасно искал взгляд, в котором мог бы увидеть любовь к себе, и всё же искал его, как игрок, который блефует, возбуждая и себя и партнёров ради невероятного мгновения, которое иногда даруется безумным.
…он давно потерял все связи и – казалось, что и Господь теряет его из вида, и – может быть – уже потерял…
глава?......
Я стараюсь в этих попытках проникнуть в себя в этих ежедневных прогулках по городу, который и есть я сам, и сам себе незнакомый, и в лабиринтах двух единых существ или сущностей мелькают и прячутся и вновь выступают тени моих обо мне представлений: тени во дворах, в переулках, за углами домов и в окнах; за призрачными занавесками мелькают, скрытые от меня, мои образы, любимые и неузнанные, о которых страшно узнать правду, чтобы не разрушить придуманное, и не убояться той, истинной формы, которая, подобно будущей скульптуре, скрывается в мраморе или в камне и, угадываемая художником и страстно им воспроизводимая, как возможно наиболее прекрасное творение его, - мне же чуждая, в своём бесформенном начале, и страшащая своим возможным безобразием, невообразимым сейчас несходством со мною, с образом легко придуманным и легко живущим в неосуществлённых событиях необратимой, но возвращающейся по нахоженным в прошлом тропинкам, проходящей, протекающей сквозь меня, застывающей во мне лавой жизни.
(эпилог готов, но не известно как выглядит финальная глава во всём своём блеске)
Эпилог
…он шёл вдоль берега реки, от которой поднимался белый пар, темнеющий к горизонту, а сам горизонт был близок и чёрен, будто за ним ничего не существовало, и низкое солнце угасало, и закатное тление, слабеющее с каждой минутой, теряло силу, и мрак плотно покрыл и берег, и реку, и одинокая душа, бредущая с ним в никуда, не принятая ни в рай, ни в ад, ни в чистилище - кричала в бездыханную пустоту...
(всё ...)?