Папенька мой (царство ему небесное) был экстравагантным, беспартийным и большим оригиналом. Экстравагантность заключалась в том, что он не принимал на веру никаких общепринятых норм, находя в них вредность для развития «серых клеточек» и подделывая мораль под собственные умозаключения. Беспартийность выражалась в отрицании всех и вся авторитетов, ибо авторитет в доме был только в его лице. А оригинальность зиждилась на платформе того, что на все вопросы у него были только собственные ответы, которые мы, его дети, должны были принимать как истину в последней инстанции. Короче, папенька был отъявленным самодуром и домашним тираном. Но мы его любили. Каждый по-своему и каждый – как сумел приспособиться в выживании под его недремлющим оком.
-- Ответь мне: когда началась Вторая Мировая война? – мог спросить он строго накануне урока истории.
-- В 1939 году… -- блеяла я, зная дату точно, но уже предполагая, что в вопросе непременно скрыт папин подвох.
-- Балда! -- тут же вскочив с места, просветлял он грубым тычком мою детскую голову.
-- Так когда?! -- еще свирепей приступал он к допросу и, натыкаясь на мое молчание, тут же властно подчеркивал. – Она началась, дундук, в 1941 году!
-- Папа, в 41-м началась Отечественная… -- пробовала возразить я, предварительно зажмуривая глаза в ожидании новой оплеухи, которая, как правило, не заставляла себя долго ждать, после чего следовало папино тяжеловесное и нравоучительное:
-- Вторая Мировая война началась в 1941 году! Запомни, баран! Я тогда родился!
Спорить с папой было бесполезно, и потому любовь к истории плавно перетекала в моей бедной голове в ненависть ко всем датам в мировых процессах, кропотливо запечатленных человечеством.
-- Ты будешь у меня как Алеша Пешков! – часто и не по делу вдалбливал в меня папа.
И я на всю жизнь усвоила, что Алеша Пешков – это плохо.
Тем не менее, время шло, я росла, а папин маразм крепчал с каждым днем.
-- Запомните: в доме я гегемон! – иногда до ручки договаривался папа. А, поскольку человеком он был не пьющим, работящим и до боли (вероятно, нашей) любящим своих детей, то мы с покорностью принимали знания о пролетариате из священных папиных уст.
Как-то классе в шестом папа сильно раздобрился, получив премию за рационализаторство. И, дабы деньги были вложены с толком и умом, он внезапно принялся проверять мой дневник.
Процедура эта всегда была чрезвычайно мучительной -- потому что папа умел проверять. Он крутил дневник и так, и эдак, всматривался в «пятерки» и «четверки», как во врагов народа. Считал страницы на предмет их возможного вырывания из-за тройки или замечания. Смотрел их на свет, разыскивая подтирания… Наконец, не найдя ничего, за что мог бы зацепиться его, папин, пытливый (вероятно от слова «пытки») ум, задавал, к примеру, вот такой сакраментальный вопрос:
-- А почему у тебя не записано задание по физкультуре?
Это был удар ниже пояса! Я и так каллиграфически заполняла каждую строчечку своего главного учебного документа, доведя его до такого блеска, что даже бедные учителя вынуждены были писать в конце недели: «Условная «5» за дневник!». Но… физкультура… Напротив нее мне просто нечего было писать! Потому что ни один здравомыслящий физкультурник в наше время заданий на дом не давал! Потому, тупо уставившись в пол, я фатально молчала в ответ на строгое папино вопрошание.
-- Ты, что – язык проглотила? – торжествовал папа, найдя причину для нравоучения.
-- Да… -- прерывала я молчание ягнят.
-- Что да?! – тут же взрывался папа и одаривал меня очередным тумаком.
Усвоив урок по ведению графы «физкультура», я раз и навсегда стала писать там домашнее задание: «Принести форму». Как ни странно, но папу это вполне устроило и на физкультурную графу он тупо забил.
В то запоминающееся утро он благодушно решил вложить премию именно в меня, а не в брата или сестру. Поэтому мы собрались и поехали с ним на рынок в обувной магазинчик, являвшийся мечтой всего женского населения городка. «Черевичек» -- так назывался этот обувной рай, где были представлены не только шедевры эс-эс-эс-эровского «Скорохода», но и выставочные модели, иногда привезенные аж из самой Москвы!
-- Выбирай, какие тебе нравятся! – картинно проведя рукой вдоль стеллажей, щедро произнес папа, улыбаясь молоденьким продавщицам. – У нас двадцать рублей. Возьмем на все!
Я с завистью посмотрела на пухленькую девочку, примерявшую у напольного зеркала беленькие лакированные туфельки с пряжкой.
На стеллажах разместились модели и модельки, под каждой из которой гордо топорщился важный ценник. В дальнем углу зловеще притаились «скороходы» -- коричневые и черные "говноступы", в которых ходил почти весь город. Они были пыльными и даже одушевленно казались злыми. Было видно, что эта так называемая обувь готова впиться задниками в живую плоть и пожирать ее до кровавых мозолей. Кондовые, похожие друг на друга и различавшиеся лишь размерами, эти башмаки в «Черевичке» явно не пользовались популярностью. Ценники на них были блеклые и не впечатляющие – от четырех до пяти с половиной рублей.
Зато самые роскошные экземпляры с разбросом от 15 до 35 рублей (что составляло одну десятую от одной-двух папиных зарплат!) были рассажены за спинами продавцов на зеркальной стене, отчего казалось, что неземные туфли, балетки и полуботики живут двойной жизнью, шикуя между миром покупателей и таинственным зазеркальем.
Среди этой обувной россыпи папа и приметил коричневые туфельки, прошитые кожаными красными шнурками. Подошва туфель была пластмассовой, а носки лихо задраны кверху и украшены кожаными бубончиками.
-- Это пробная, сувенирная модель ручной работы, – перехватив папин взгляд, пояснила продавщица.
-- Ручной? – встрепенулся папа. – Значит, подобных туфель у вас больше нет? – Затрепетало все в его вышеозначенном оригинальном существе.
-- Нет, нет, – улыбнулась продавец. – Такие – одни. Чистая кожа!
Я с ужасом взирала на сувенирный образчик и мысленно уже прощалась с заветной мечтой о белых лакировках. В тот момент мне казалось, что фраза «босоногое детство» стала бы для меня наилучшим исходом столь рискованного путешествия с папой в обувную империю.
-- А, ну, примерь! – строго обратился он ко мне, протягивая пару скоморошьей радости.
-- Ну, пап! – из моих глаз огнетушителем брызнули две пружинные слезинки, пролагая путь будущим ручьям. Я представила себе весь ужас положения, в которое попаду уже завтра, когда весь класс (да что там класс – школа!) придут восхищаться этими шкрябами, эксклюзивно красующимися на моих подростковых мослатых ногах…
-- Сколько? – донеслось до меня сквозь туман.
-- Девятнадцать рублей пятьдесят шесть копеек, – с жалостью глядя на мои ноги, ответила продавец.
«Ну, почему?! Почему не двадцать рублей пятьдесят шесть?! -- орало все мое существо. – Почему ему хватило?.. Лакировки же стоят всего семь!..», -- слезы душили меня как Герасим Муму.
-- Нравятся? – чрезвычайно довольный собой, по-отцовски "заботливо" спросил папа.
Я молча кивнула головой…
Кто бы знал, сколько мучений, позора и стыда принес мне этот сувенир, изготовленный каким-то неизвестным, явно сошедшим с ума гениальным сапожником! Я носила с собой сменные старые туфли от «Скорохода», переодевая их в подъездах на подходе к школе. Они казались мне хрустальными башмачками по сравнению с этим настенным произведением искусств. Когда папа узнал об этом, он выбросил старые туфли в помойку, надавав мне кучу затрещин. Тогда я стала переобуваться в кеды, введя графу «физкультура» в каждый школьный день дневника. И папа уже не мог запретить мне то, что по его требованию каллиграфически было запечатлено как домашнее задание.
Тем не менее, ненавистные туфли все равно приходилось эксплуатировать, потому как другой обувки на этот сезон семья предусмотреть мне не могла. Оставалось надеяться, что к следующей весне нога подрастет. Но размер мой застыл на 36-ом и дальше отказал мне во внимании, кстати, на всю оставшуюся жизнь.
Туфли оказались чрезвычайно носкими. Их пластмассовая подошва была несгибаема под ударами судьбы. Она не сшаркивалась об асфальт, как я ни старалась, а кожаные шнурки, витиевато-вызывающе окантовывающие выставочную модель, никак не рвались, как не стаптывались и задники. Короче, я была обречена служить посмешищем, по крайней мере, еще на сезон. Всю зиму я тайно доставала ненавистные туфли из антресолей и в отсутствии домочадцев упорно изнашивала их, надевая на самую черную работу по дому. Я мыла в них полы, выносила мусор, лазала в подполье и даже пинала братишкин мяч...
Следующей весной в каблуках туфель наконец появились потертости, и накануне мая я торжественно поставила всю семью перед фактом благополучной кончины настенного сувенира. Папа осмотрел обувку и, не найдя ничего страшного в каблучных отверстиях, пообещал купить новые туфли только к осени.
-- Эти можно еще десять лет носить! – непререкаемо констатировал он. – Вот, что значит ручная работа!
И сувенирные туфли до летних каникул продолжили свою коварную деятельность по подрыву моего школьного авторитета. У красных кожаных бубончиков на загнутых кверху носках туфель словно открылось второе дыхание. В каблуках они обрели себе союзников: в образовавшиеся отверстия набивались песок и мелкие камушки, и теперь при ходьбе трясущиеся бубончики поддерживал предательский цок, извергавшийся из полостных каблучных глубин. Каждый шаг, таким образом, сопровождался звуками своеобразных обувных кастаньет, что приводило в щенячий восторг всех школьных мальчишек. Надо мной брутально издевались и сверстники с переулка, где мы жили. Подростковое горе было безграничным…
Пожалел меня дедушка. Осмотрев каблучные пробоины, он умозаключил, что ремонту пластмасс не подлежит и бросил ненавистные туфли в печную топку.
На следующий день папа снова получил рационализаторскую премию...
Слава Богу, что в этот раз она была гораздо большей – почти 200 советских рублей! Папа чего-то там изобрел, приносящее заводу экономию в 200 тысяч. Сначала я очень испугалась, потому что на 200 рублей в те времена можно было купить даже ботфорты из театральной костюмерной. Но премию решили потратить на… пианино. И, конечно же, для меня, потому что папа вдруг обнаружил во мне незаурядные музыкальные способности.
Этот черный агрегат стоил 470 рублей, которые потом выплачивали в рассрочку. Габаритное чудовище под названием «Украина» на весь остаток детства превратило мою жизнь в сплошную музыкальную шкатулку…
Но это уже совсем другая история…