Здесь под небом чужим...

               
                http://www.youtube.com/watch?v=D9lEiIQlwwU

http://news.rambler.ru/30007635/

                Блокэльтестер в то утро не было. На плацу вместе с аппелем заключенных пересчитывал Таубэр. Он объявил, что сегодня и еще два дня нас будут охранять «ваши украинские братья». У меня очень сильно застучало сердце. Среди женщин барака 23 я была единственная не полячка, а украинка и единственная советская.
                Я так обрадовалась новости, что даже пропустила как малозначительную деталь  кривую усмешку Таубэра, с которой он произнес это «ваши украинские братья».
                Колонна повернулась и двинулась на осушение болота. Топот от сотен ног в деревянных башмаках  как обычно был такой, что закладывало уши.
                «Если упадешь – сразу в крематорий, если не сможешь работать – сразу в крематорий, если скажешь лишнее - сразу в крематорий….- крутилось  в голове, наверное, каждого из нас.
                Но тем утром в моих ушах и в моей голове пульсировало и растекалось по телу «украинские братья». А еще «Родненькие мои. Родненькие, как хочется до дому! А вам? Ведь вам, конечно, тоже!»
                И я запела песню, когда колонной мы добрались до начатой накануне траншеи и продолжили ее копать.
                Я услышала эту песню тогда же накануне. Тогда нас охраняли бельгийцы. Они делали вид, что им и дела нет до нас. Отворачивались, как будто говоря, мол, отдохните, женщины. А рядом махали лопатами советские военнопленные. И кто-то затянул «здесь под небом чужим, я как гость нежеланный….»
                «Ви-и-и-и-ижу клин журавлей, у-у-у-у-у-летающих вда-а-а-аль….» - выводила я сквозь слезы и пробивающееся наружу рыдание…
                Пани Катаржина, моя соседка по нарам и самая взрослая полька со всего барака вскрикнула в ужасе «Женщины, вы что же  ее не предупредили? Эти украинцы, они же бандеровцы, маленькая! Таубэру они братья , не нам…»
                Но я по инерции все выводила:
                «Се-е-е-е-рдцу станет больней, слышу крик журавли-и-и-и-и-иный,
                Не рыдайте вы так на до мной жу-у-у-у-уравли…»
                Пани Катаржина бросилась ко мне, стала трясти за плечи и закрывать мне рот рукой. Песня оборвалась и я заверещала, что если нас пожалели охранявшие нас бельгийцы, то украинцы тоже, конечно, пожалеют.
                «Бельгийцы?! Им просто все равно – умираем и ладно. Да и язык русский от чешского они не отличат. Пой ты хоть «Интернационал»! И обзывай их как душа просит – они улыбаются в ответ от непонимания, а это же свои, дурочка! Они то понимают тебя как никто другой!»
                Охранник-бандеровец подбежал ко мне откуда-то с противоположного края нашей расстянувшейся шеренги копателей в полосатых робах. Подбежал и вытолкал на ближний бугорок.
                Заколотилось внутри. Понятно было, что так удобнее будет меня из автомата пристрелить. Но вместо этого невысокого роста в похожей на немецкую форме мужичок присел напротив меня на корточки, закурил и прищурив глаз, искоса оглядел так пристально, что колени от страха задрожали и подкосились. Я упала. Постаралась снова встать, но, кажется, не смогла. Помню, что смотрели мы друг  другу прямо в глаза, значит, видимо, нет, не поднялась,  так и сидела.
                Охранник спросил сколько же мне лет, что винкель на спине красный. Идейная, политическая…
                Тут же все помешалось в моем сознании. И я призналась, что не помню.
                Бендеровец ткнул больно дулом в ноги, в руки и в живот:
                - А ну очнись! Года с какого? Вспоминай чего знаешь…Чего на карантине рассказывала?
                Да, сразу после прибытия в лагерь на полуразваленных вагонах нас, женщин и девушек, пропустили через карантин, машинкой убрали весь волосяной покров и тело смазали едким раствором с таким отвратительным запахом, что многим становилось плохо - зловоние вызывало дикую тошноту! Какой-то девушке стало так плохо! И у нее случилась истерика.
       Эссесовец забежал к нам в помещение на крики. Девушка кинулась на него. Но он не смутившись спокойно застрелил ее, объяснив, что «лечение в стенах данного заведения очень качественное и быстрое».
       Потом нас повели по одной в какую-то каморку, где две еврейки переглянулись при виде меня и тихонько спросили за что же сюда…И я также тихонько шепнула им, наклонясь как можно ниже, что недавно в Линце спрятала в нашем бараке остарбайтеров одну мечущуюся по улицам девушку-еврейку на ночь, чтобы она утром уехала в Швейцарию. А надзиратель узнал и вызвал Гестапо.
         Кольщицы снова переглянулись. И сказали, что дадут мне счастливый номер. И наколят его на сколько  допустимо меньших размеров и специальной машинкой. Как можно незаметнее…
      «Это все чем мы можем, ребенок, отблагодарить тебя, ты уж прости нас…»
      Вот там у них в каморке я и назвала последний раз свой год рождения. В ответ на вопрос «И с какого же ты года, миленькая?»
       Тысяча девятьсот….
       Теперь бандеровцу я повторила вслух это «тысяча девятьсот…..ээээээ»
       Он толкнул меня снова куда попадя дулом автомата и, поняв, что я забыла, стал спрашивать что я делала до войны…
        Я была на каникулах после седьмого класса.
       «Ага, значит, отнимем-ка и получим….либо 15 либо 16»
 Добиваясь за чем-то, предельной точности дальше он стал выпытавать дату моего рождения….Но никакие его тычки не помогали. Я не могла вспомнить дня моего рождения.
        «Не то дура совсем, не то на половину? Натворила то что? Забрали за какие великие дела? Красных винкелей просто так не пришивают» 
         Я повторила ему все, что шепнула кольщицам на карантине. Бендеровец заржал. Дико заржал и продолжалось это очень долго. Он хватался за бока и чуть не выпустил из рук автомат. Когда успокоился постепенно, то закурил папироску 
          « А я тут собирался идейный диспут состроить. Да зря. Загубила ты себе, девка, жизнь и не за то что идейная. А за то что полная дура. И обидно мне за тебя -  загубила себя из-за жидов пархатых, которые,  помяни мое слово, и спасибо тебе не скажут, а не то что ручку не позолотят. Иди-ка ты до баб. Тьфу на тебя недоделанную»
          Меня чуть было черт снова не дернул в гневном порыве показать ему мой малюсенький номер на левом предплечье и сказать «Видел?!Это ты – сволота! Так не считай сволотами других!» Но тут же я представила- вдруг что-то сделают с теми женщинами-кольщицами, если бендеровец расскажет куда следует. И задавила в себе рвущийся крик души. Хватит и такой сущей малости как «счастливый номер», чтобы убить человека здесь.
          Ночь в бараке я проплакала. А Пани Катаржина и все девчонки меня успокаивали. Я понимала, что легко отделалась и надо не плакать, а богу молиться и радоваться. Я плакала от другого. От мысли, а что если нас освободят из Освенцима и мы счастливые и радостные вернемся домой , только там больше не будет людей, которых мы знали и любили? Их всех поубивают за время войны. Что если я выживу и выйду из лагеря свободной, приеду на Украину, а там они…бандеровцы?
           Пани Катаржина, когда я поведала ей о чем плачу, погладила меня как ребенка по голове:
           «Никогда такого не будет, пока мы живы…А мы будем живы, обязательно, детка»


Р.S.
        Жива я осталась, вернулась на Родину в 19. Получая серпастый молоткастый  указала, что день рождения у меня восьмого марта, женский день. В память о всех женщинах моего барака. Правда, в паспортном столе ошиблись и написали, что седьмого…Переделывать  не стала. Ведь все равно не помню.
       Когда мне было 62 для получения денежной компенсации от Германии я сделала запрос в Арользен, откуда пришла выписка из документов лагеря и я увидела как правильно сделала, выбрав женский день …В выписке  указывалось: лагерный номер 28328, профессия школьница, дата рождения 10 марта 1926 года.
        Ну, и все еще жива, а пока живы мы, как говорила Пани Катаржина….
Хотя нас совсем уже мало…