Белый кречет
Сиреневый вечер тлел ещё тонкой полоской над дальними гольцами, но ночь уже брала своё. Мохнатая темнота постепенно закрывала собою реку. Костёр, разведённый под старым выворотнем, становился всё ярче. Закат угасал, темень становилась гуще и, словно живое существо, приближалась к огню.
Разговор под чифирь метался от темы к теме, но был мелок и постепенно затих.
На душе было тихо и благостно. Закидушки молчали и не беспокоили настороженными колокольцами. Жор вечерний закончился. Сорог да налимов было взято изрядно; большая часть улова уложена в большие плетеные корзины вперемешку с травой и пересыпана солью. Лето ведь – даже ночью тепло, а рыбе, чтобы пропасть, много тепла и не надо. Ну а рыба с душком – продукт на любителя. Пару- тройку налимов зажарили на рожне, а из налимьей печени да нескольких крупных сорог уху сварили. А после хорошей ушицы да под ядрёную самокрутку, величиной с ладонь, сладко о жизни думается.
Потянул ветерок - сивер. За песчаной косой зашумела-заговорила тайга. Оттуда же, из тайги, донёсся долгий тягучий стон.
Мужики машинально повернули головы на звук: «Изгнанный Шаман камлает» - бородатый, в стеганой телогрейке мужик, осенил себя крестом: «Тоже видать не спится старому…».
«Да пусть его, тебе-то что, нужны мы ему» - мужик помоложе, посмеиваясь, стал цедить из закопчённого чайника в мятую кружку чифирь. Стон раздался ещё громче и тягучее.
Молодой резко дёрнулся в сторону звука, плеснул себе кипяток на руку, выронил кружку: «А, чтоб тебя!». Мужики захохотали. Бородатый, отсмеявшись, сказал: «Не дрейфь, Петрович! Вишь, ветер поднялся – дерево старое скрипит. Деревья, ведь они как люди – молодые - шустрые, шумливые, а к старости у них все суставы болят-скрипят, любой ветер их стонать заставляет. Да ты чайничек-то на костерок поставь, поставь. Чего ж тебя так перекосило-то…»
Разговор оживился, маленькое приключение словно сдёрнуло со всех благостную дрёму. Посмеиваясь над молодым, мужики вспоминали свои пережитые в тайге страхи.
Бородатого в компании видно здорово уважали, потому как все замолкли, когда начал он свой рассказ:
«Дело давнее, мужики, мало кому я об этом случае рассказывал, да и ноне бы не надо, более того к ночи; да уж больно к месту случай этот.
Годов двадцать тому, может чуть более, проводником геологи меня наняли. Всё лето до поздней осени водил я их по нашим хребтам да отрогам. В конце октября стали нас да образцы каменьев собранных на базу вертолётом вывозить. Да всех не успели. Занепогодило. Осталось нас шесть человек с двадцатью ящиками образцов. Ждём своей очереди, а вертолёта всё нет и нет. А плохое ведь одно не приходит – у нас ещё и рация сдохла. Ни спросить, ни ответить. Где-то в конце второй недели мы уже с голоду припухать стали. Вот начальник и отправил меня в ближайший леспромхоз за лошадьми и провизией. Это по карте ближайший, а так, вёрст двести с гаком, ежели напрямую. Только где ж в горах-то прямки найдёшь. Но выбора у нас не было: продукты на нуле, патронов в обрез, непогодь уже снегом кидаться стала и когда небо прояснится – неизвестно.
Дали мне карабин с двумя патронами, соль, горсть сухарей да штук шесть рыбешек вяленых и подался я за помощью. Первые три дня ходко я шёл – с рассвета и до темна, с небольшими перекурами, потом уж подустал, да и с голодухи покачивать стало – на одних гнилых грибах-ягодах не до скорости. Да и какие в конце октября грибы-ягоды, так – перестарки иногда попадались. Живность какая никакая встречалась, но патроны я берёг для крайнего случая. А тут ещё напасть – ручьи да реки из-за дождей из берегов повыходили – несли камни, брёвна, целые деревья – к берегу не подступись. Так что долго приходилось петлять, чтобы место для переправы найти.
Наверное, на шестой ли, седьмой день, стало блазниться мне, что не один я по тайге бреду; кто-то всегда рядом, чуть не в затылок дышит. Да вы и сами, мужики, однако, не раз чуяли, когда в тайге долго в одиночестве, кажется, что чей-то взгляд затылок твой буравит и холодом спину подёргивает. Оглянешься – никого, а холодок-то не отпускает. Вот и тут такое дело – чую кто-то, как привязанный, за мной прёт и прёт. Оглядываться я устал да из-за деревьев выглядывать. Стал уж думать, что с голодухи мне всё это мерещится – ан нет.
Мне уж вёрст двадцать идти оставалось, к реке я подошёл. Переправу искал. Дождь подзатих чуток, кусочек неба синего высветился. И вдруг звук какой-то меня насторожил.
Мне сначала и невдомек, а потом, как обухом по голове – бубен! Я мордой к лесу – никого. А потом пригляделся, вижу за поваленной лиственницей, из-за выворотня человек не человек – подобие какое-то. На голове обтрёпанный малахай с бубенцами да колокольцами, малица дранная на нём, вся в шнурках да верёвках, то ли зубы медвежьи, то ли кости чьи, как бусы округ шеи, в руках бубен. Вот в этот-то бубен бьёт он реденько да на меня пялится.
У меня и так-то сил уж не осталось, а тут и вовсе заклинило всего.
Ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. И в рассудке помутнение – ни мыслей, ни желаний. А этот, в рванине, в бубен свой колотит, крутится, как юла да ко мне и подгребает. Вот, думаю, и хана тебе, Кузьмич – это ж Изгнанный Шаман, а от него ведь спасенья нет, либо в услуженье себе заберёт, либо в распыл пустит, для пущей силы заклинаний.
Слыхать-то об Изгнанном Шамане многие слыхали, а вот видевших его – никто не встречал.
И так мне обидно стало, да не за себя – мужики там помощи ждут, надеются, а меня этот старый пень изводит. Умом-то ещё чуток соображаю, а пошевелиться не могу. А шаман уже у самой моей хари кружится, зубами своими гнилыми отсвечивает. И запашина от него такая же гнилая. Меня ажно изнутри всего передёрнуло и слезу вышибло – видно от всего сразу: и от вони, и от обиды.
Вдруг – крик кречета!
Краем глаза вижу, из того кусочка чистого синего неба, стрелой, с закинутыми за спину крыльями, кречет падает! Белый кречет! Я о таких только от стариков слышал. Думал, брешут – с чего бы кречету белым-то быть?
Шаман тоже дёрнулся, харю свою гнилую к небу закинул. Смотрю, у него глаза, как блюдца стали, только, что бубен успел вперёд выставить.
Ударил растопыренными когтями кречет в бубен, рванул его на себя. Только шаман изловчился, и бубен не выпустил. Кречет взвился под облака и снова, со свистом рассекая воздух, кинулся на шамана. Шаман бросил короткий взгляд на меня, сплюнул какой-то чёрной гадостью мне под ноги и рванул к лесу, звеня всеми своими бубенцами. А кречет снова и снова падал на него с неба.
То ли от всего увиденного, то ли уж и впрямь сил у меня вовсе не осталось, а, может, и плевок этот с какими заклинаниями был, только грохнулся я на отмель и сознание из меня вон.
Очухался я в избе. Видать от запаха. Вкусно пахло кашей – гречей. У печи шустрила опрятная бабка.
«Оклемался, сынок? Вставай, пока кашка горяча. Тебе это сейчас самое лекарство. Силы-то быстро вернутся. Их тебе ещё много надо».
«Кто ты?».
«Я-то? Бабка я, бабка и есть. Стряпуха я у лесорубов. Они на лодке за баркасом в леспромхоз подались – скоро вернутся. Барахлишко своё на зиму с участка вывозить будут».
С такой скоростью и жадностью я ещё никогда в жизни не ел. Прямо из чугунка загребал деревянной самодельной ложкой и пихал-пихал кашу в рот. Бабка сидела напротив, подперев щёку рукой. Из-под светленького платочка выбивались седые волосы.
«Прости, мать, сама-то чего ж не ешь?».
«А я уж, сынок, давно своё отъела, вот и в радость мне голодных-то кормить».
«Как это – отъела? Святым духом, что ли питаешься?».
Бабка засмеялась, как серебряные колокольчики зазвенели: «Святым, святым…».
После сытного варева меня снова кинуло в сон.
Проснулся поутру. В избе никого не было. И было видно, что очень давно никого не было. Пыль, паутина, пустые банки, ошмётки газет и журналов, несколько продавленных панцирных сеток от кроватей. И давно не топленая печь.
Позвал бабку. Никто не отозвался. Я вышел из избы. Видать и впрямь леспромхозовский летний участок. Пара бараков, лесопилка, штабеля не ошкуренных брёвен, россыпи опилок и коры. Ни на лесопилке, ни в бараках – никого. Вернулся в избу.
Подошёл к печи – печь не топлена с неделю, не меньше. На запылённом полу следы только моих сапог. Ничего себе, думаю – привиделось что ли? Но откуда сытость в теле?
Подошёл к столу. Потрогал чугунок – чугунок был тёплым, а на дне его каша гречневая – две-три ложки. Видать всё не смог я доесть.
Часа через два приплыли лесозаготовители, на катере. К катеру был приторочен большой баркас. Как только они с такой громадиной вверх по течению подняться смогли?
Моему появлению не удивились. Оказывается, меня уже третьи сутки ищут. Мужиков-то моих, геологов, ещё четвёртого дня, какой-то сумасшедший вертолётчик, наплевав на непогодь, вывез. О бабке-стряпухе лесорубы ничего не знают – у них свой повар – мужик.
На мои расспросы только головой качали – ты, мол, после всех скитаний, чуток умом тронулся – повезло ещё, что к жилью вышел. Но вот откуда каша взялась – сказать не могли. Гречки у них уже как с месяц не было; на картохе да макаронах сидели.
За день снаряжение да барахло в баркас сгрузили, баркас зацепили катером, на котором меня разместили, да и почапали тихим ходом вниз по течению.
И уж когда на середину реки вышли, откуда-то из-за леса, что за избой, в небо взвился белый кречет. Мужики закрутили головами: «Кречет. Белый. Что за невидаль! Будет что в селе рассказать. Не соврал ты парень о птице-то. А говорили, что и нету их более – всех повывели».
Я ведь, потом, когда в больнице лежал, в себя приходил, врачам всё обсказал. Ну, покрутили меня, повертели, мол, не псих ли я – да и отпустили с миром.
Это, говорят, по молодости твоей внушаемость у тебя сильная. Легенд да сказок понаслушался, вот с голодухи-то и сильной усталости тебя и переклинило.
Я что – я спорить не стал, а про себя решил: случай этот более никому не рассказывать, мало ли… Тем более, что врачи ошибаться не могут, их там цельный консилиум был.
Только вот, что с кашей-то да белым кречетом делать – ведь и кашу и птицу не я один видел? А толпой с ума не сходят…
Осмеять да психом выставить – большого ума не надо – ты вот поверить попробуй».
Костёр потрескивал фиалетово-алыми угольями, рассыпая по ветру искры. Мужики потягивали ядрёный чифирь и молчали…
В лесу скрипело и стонало старое дерево, а, может, это камлал Изгнанный Шаман…