Люди с вырванными глазами ползают и собирают землянику. Они похожи на свиней, которые ищут трюфели. Земляники мало, и когда кто-нибудь находит сладкую ягодку, он ржет, визжит – нити слюны стреляют во все стороны – и, чавкая, пожирает ее.
Внутриутробным детям везет больше. Они насыщаются в среднем за десять минут и с улыбкой ползут назад в плаценту, уютную, как бумажный пакетик для дешевого чая.
Переспелые красные шарики выделяют ядовитую жидкость. Время от времени безглазые нашаривают фаршированные голубцы – и в ужасе уползают от них подальше. Хотя некоторые не брезгуют свежим мясцом: его достаточно один раз попробовать, и всякий интерес к землянике пропадает. Человек становится одержимым, чревоненасытным, опасным. Агенты таких отстреливают или стравливают: кто первый сожрет другого.
Смородина обладает зачатками интеллекта. В организме она вовсю дает волю эволюции и в схватке с разумом безглазых побеждает. Люди тогда пускают корни в землю и занимаются фотосинтезом. Единственное, что с удовольствием перенимает смородина, так это человеческий секс. Половая система не претерпевает никаких изменений и даже совершенствуется растительным инвестором. Человек-смородина любит выдираться с корнем и искать себе подобного самца или самку – в этом оно ужасно демократично. Дикий секс сопровождается набуханием и выстреливанием крупных сладких ягод. Ведуньи из таких варят целебное варенье, которое избавляет от многих хворей.
Курс смородинового варенья всегда стабилен относительно других валют Диктатуры.
Хохотливые мужички валяются как обдолбанные жучки. В кабаках на окраинах хохот после полуночи наливается бесплатно.
Истребление ненужных особей происходит в рамках «Государственной гуманитарной программы по истреблению ненужных особей».
–Лучше я скажу им: продолжать, – говорит доктор Верховцев с трибуны. – Каждое исследование разматывает спираль эволюции. Из мужчин, женщин и навозных мух уже получен Липкий Пол. Его хромосомы агрессивны и бескомпромиссны. Вялые, податливые, «моя хата с краю» лучше всех модифицируются до Липкого Пола.
По моему лицу ползают мысли, способные изменять целые народы и цивилизации. Они любят дышать свежим воздухом. Тесно в голове, но именно там они из чахлых личиночек развиваются в великолепные галактики.
Рабы аплодируют. Ученые гладят их по Точке Контроля за ухом – рабы довольно мурлычат.
–В каждое окно каждого дома заглянет искристое солнце сидра. За его глотком спешит, теряя тапки, совесть и превращается в угольки «отблеска божественного, кгхм, света».
Я встреваю в спич Верховцева:
–Когда сидром создается пустота, человек мечется, чтобы заполнить ее. Любовь, дети, книжки, телевизоры, Капитолийские холмы, канаты без страховки, деньги, серьги, коды, флаги, рифмы… Сидру важно оказаться первым, тогда остальное второпланово. Одна власть, один господин. Универсальный подход к человеческой природе, к низшим уровням потребления.
Рабы недоумевают. Ученые сжали зубы и, растерявшись, царапают Точку криво стриженными когтями. Стакан сидра вовремя спас положение. Зал вернулся под патронаж Верховцева. Тот развел руки Христом и отправил посыл всеобщего сострадания и разумения. Он впивался в аудиторию, как сидр в спазматически дергающиеся горла ученых. Рефлексией стал вздох облегчения и умиления рабов. Шторы, драпирующие три стены зала, стали еще богаче и изысканнее.
Верховцев слегка освободил горло от петли галстука. Стало полегче.
–Очаровываясь любовью к своим мыслям, творишь образ неподвластный сопротивлению. Безумное Величество коронуется коконами кокаиновых кокошников.
Из разорванного желудка течет серо-буро-малиновая масса. Безглазый горбун пищит как ошпаренная мышь. В задницу уже тыкаются морды почуявших легкую наживу. Они толкаются как поросята у сиськи свиноматки. Естественный отбор глумливо имел озадаченного простофилю.
Какой-то хитрец вытянул кишку, отполз на безопасное расстояние и посасывал питательную массу в свое удовольствие, пока ему не перегрызли глотку менее хитрые, но более справедливые. На всякого мудреца довольно простоты.
Опустошенный горбун похож на разграбленное шайкой мародеров кафе в дни пира во время чумы.
Слушая мелодию водопроводных труб, я наслаждался тем, что смог отличить корову от табуретки, а безликое синее полотенце от небрежно запущенного некроза. Не смотря на то, что половина трибун была занята искусственными эскулапами с липовым медом за пазухой и лапшой, завитой в бигуди, на голове, тот, кто постоянно губкой стирал с доски следы своего пребывания, оступился и был замечен и освистан. Мир вырвался из порочного круга предопределенности.
Доктор Верховцев встал и запел:
Сегодня к нам приехал
Веселый балаганчик,
И он с собой привез
Веселый барабанчик.
Весь вечер гудел
Наш тихий городишко,
И каждый себе
Позволил выпить лишку.
В третьем ряду Уничтожевский со злостью сломал карандаш: он понял, что проиграл эту затянувшуюся шахматную партию. Верховцев искусно увернулся от, казалось бы, неизбежного цейтнота и нанес сокрушительный контрудар в удачно подвернувшуюся ахиллесову пяту. Самое смешное, что ученая братия ничего не замечала, продолжая травоядно думать, что всё хорошо, всё так и должно быть. Наивные манекены в халатах и пенсне не понимали, как ловко жонглируют ими, их стремлениями и желаниями, не догадывались, что их бедлам – это всего лишь полигон для испытания нового оружия Контроля. А скоро и все остальные с наслаждением окунуться в ванну с теплой мочой покорности, у истоков которой будет стоять «добрый доктор Верховцев».
Зал аплодирует… Никто не замечает, как я полубессознательно смахиваю бутыль сидра и принимаюсь блевать за трибуною. «Бенссзамин Фланклин… Бенссзамин Фланклин… Бенссзамин Фланклин…» Два пальца чикают ножницами, норовя залезть поглубже и впиться в миндалины, словно приказы им отдавала другая нервная система…
Картон штор. Пластилиновость лиц. Аплодисменты остыли. Рабы жадно смотрели на умирающий сидр. Ласки Точки Контроля уже не помогали.
Я надел темные очки, чтобы снизить контраст сознания и подсознания.
–Представьте великую глыбу. Айсберг Сидра. Шальные ветры прибили его к нашим теплым берегам. Он истекает счастьем под взором породившего его солнца и жаждет отдаться вашей плоти, – я стал новым Христом над Рио.
Эффект смещения вскрыл опасные недра. Сидр тек отовсюду как двадцатилетняя девственница. Можно было вообразить бордель, прославленный всеми возможными извращениями, с аппетитными задницами шлюх, упакованными в капроновые колготки, с хлесткой плёткой блаженной Мамочки, с опьяненными похотью пропитыми работягами, сраными интеллигентами, выстреливающими кончой солдатами через минуту совокупления, стыдливыми и развратными священниками, стосковавшимися по греху. Или кукольный театр, где прыгают задорные марионетки, читают заученные тексты и всеми способами пытаются убедить почтеннейшую публику в искренности своих поступков, где картонный пожар уничтожает картонный городишко, и вой толпы изображает сирена скорой помощи. Или суд… да, суд! с присяжными, свидетелями, судьей и адвокатом, насильно приведенным и привязанным к предназначенным им местам. Я зачитываю то, о чем давно просили меня те, кому не дали права выступить, чью правду аккуратно вырезали и из паршивых газетенок, и из святых книг, правду, истосковавшуюся в подземелье по солнцу, небу и свободе.
Мы объявляем войну несуществующему Богу! Мы выставляем ему ультиматум! Мы требуем, чтобы он существовал! Пусть он явится сюда. Сюда, в этот зал суда. Мы посадим его на скамью подсудимых, и каждый из нас выступит на этом суде. Мы не будем плевать Богу в лицо, нет; и никаким иным образом не покажем неуважение или презрение. Всё должно происходить по закону, без истерик и пустых декламаций. Мы просто хотим видеть Его на скамье подсудимых.
Испуганные лица назначенного судьи, адвоката, присяжных – неееет, голубчики, никуда вы отсюда не уйдете. Хоть один раз в жизни вам придется превозмочь своих никчемных слизняков и выслушать правду, а потом, со всей строгостью и справедливостью закона, вынести вердикт.
И, конечно, Дьявол будет объявлен персоной нон-гранта. Ему не место на нашем суде ни как свидетелю защиты, ни как простому созерцателю. Достаточно он уже напортачил.
Мы выставляем ультиматум Богу! Мы требуем, чтобы он существовал! Здесь, на скамье подсудимых его место. Время пошло… Пошло… Пошло… Пошло-поехало…
Рвется искусственная драпировка. Из Контролей побеждает сильнейший. Ученые и рабы потеряли различие между собой, но из-под черты расчетов выходит не среднее арифметическое – выходят рабы. На чем власть держалась, за то она и продалась…
И я могу в этот момент продаться. Так замыкается Контроль.
Глаза вырастают среди мутировавшей земляники, но никто не старается вступить с ними в симбиоз. Это теперь новый вкусный деликатес. Лохматые кусты совокупляются под пристальным надзором Агентов.
Как и любое орудие манипуляции, секс интересен Рамкам Контроля.
Диктор говорит: «Курс смородинового варенья укрепился на две позиции».
Фотография умилительного пейзажа рвется в хаосе невосприятия.
Доктор Верховцев убегает по коридору, как младенца держа в руках «Медицинское дело №22/305».
–Вы любите мелодии ушедших?
–Предпочитаю скрежет гвоздя по стеклу…
Пластинка, не смотря на мою иронию, затрещала в патефоне. Игла запрыгала по маленьким бугоркам. Медный бутон, кряхтя, стал извергать на удивление приятные звуки. В комнате даже как-то посвежело и потеплело.
Этот отдаленный мир… Запущенный… Потерявшийся… Уплывающий на невидимой барже. На двери в квартиру висит табличка «Палата 305», но убежать отсюда труда не составит.
Копошатся носки на батарее… Джим готовится выпорхнуть из заточения плаката. Шторы манят полузакрытостью. Голова выдает сигареты – дерни ухо. А серьга – красная шишка.
Они везде здесь… В ковре особенно много. Музыка льется проигрывателем, скрежетом асфальта, головоломкой помойки. Ежели бы кто другой, нормальный, взялся за это, тогда да… тогда всё бы и получилось. А так… Я вообще в этой музыке тону как мошка в пламени свечи.
Мерцает строка поисковой системы Eagle. Кто-то постарался за меня. Кто-то уже всё всем растрепал.
–Ищу скрытые смыслы в том, что вижу и слышу. Уверен, они там есть.
«Третья волна, пятая колонна, девятый вал, восемнадцатый маршрут… Вокруг засилье целочисленных ярлыков. Ярлыки создают некие опорные пункты для сознания, засечки на деревьях…
Думать неприятно. С ярлыками гораздо проще. Словно идешь по проторенному другими маршруту, всецело полагаясь на его оптимальность и единственность».
–Это не вход…
–И не выход…
–Просто, долбанная середина!
Поклонники прыщавой эпистолярной чуши собрались пообедать словесным поносом. Баба Клава никого не оставит без порции.
«Жил-был человек, и была у него жена. Человек много времени был занят поиском чего-то важного, скрытого в глубинах подсознания. Всё его интересовали опасные вопросы и запретные плоды. Однажды Агенты заменили ему жену на копию, сделанную из говна. А человек-то и не заметил!»
Реальности разбросаны как листовки в почтовых ящиках во время предвыборной компании: твердо уверенного в своей позиции это никак не заденет, а вот сомневающегося может сбить с толку и запутать. Я чувствую, как зашевелись отростки серого вещества. Они набухли от информации и теперь выстреливают белой патокой мыслей. То здесь, то там возникают прозрачные огоньки, сползающие со стенок стакана. Самый первый снег был самым снегом… самый первый снег был самым снегом… снегом, чем мы все…
Подходит медсестра и напевает: «Выгляни в окошко, дам тебе горошка». Я смеюсь и пытаюсь вспомнить, с чего все началось. А память-то покрылась плесенью и телепортировалась со дна стакана. Куда – я не успел понять; хотел схватить ее, да только пару перышек осталось в ладони.
В «Новинках» ничего не меняется; стабильность, как один из факторов, сдерживающих неконтролируемое сумасшествие. Те же жесткие койки, прикрученные к стене болтами. Та же помойная еда. Тот же ненормальный, поголовно сидящий на препаратах персонал. Весь здешний сброд годился разве что на инновации в кожевенно-обувную или мясную промышленность. Надо будет закинуть эту идейку в Правительство.
Моё удостоверение открывает все двери и сужает даже расплывшиеся как чернильные пятна зрачки. Только пациенты не обращают на меня внимания, а проходят мимо, бормоча что-то под нос или смеясь скрипучим голосом. Коридоры извиваются, словно хотят запутать, хотят заставить поверить, что я Тесей, попавший в лабиринт к минотавру.
Навстречу идет мальчик в кислородной маске. Мы смотрим друг на друга. Мне кажется, он заблудился в этих врачебных шахтах, но мальчик снимает маску, говорит «Иди со мной, здесь нечем дышать» и протягивает ее мне. Я делаю глубокий вдох и начинаю писать, писать, писать, писать, словно подхватил воспаление вдохновения.
«Лорд Куфарчук подсел на чернила, когда ушел из Правительства. Потом перешел на сидр. Потом оказался в палате. Я видел историю болезни и знал, где искать ответы на тревожившие меня вопросы».
Хлопнула дверь – я потерял равновесие и споткнулся об улыбку в глазах лорда Куфарчука. Он нараспев произнес:
–Я летел, не зная, где упасть… Самый первый снег был нашим Богом. Снегом, чем мы все. Самый первый. Чище, чем вы все.
Заморгала красная лампочка. Секунд через десять из глубин больницы появилась медсестра – девочка-припевочка – и два мордоворота-санитара. Лорд не сопротивлялся смирительной рубашке, покорно выпил сидр с растворенными препаратами. Медсестра дружелюбно почесала ему за ушком как послушному кастрированному коту.
Куфарчук натужно рассмеялся, когда персонал вышел. Долго смотрел на дверь, а затем резко перевел взгляд на меня. Ответвления сознания рвались освободить несчастного пожилого ученого, вернуть его в лоно любимой брусничной настойки…
–Наивный вы, – лорд поерзал плечом и высвободил руку. Повертел ею демонстративно – мол, что мне эта смирительная рубашка, ничем от обычной не отличается.
Морщинки ёрзали по лицу Куфарчука, словно он жевал мозгом некую мысль. Старый хитрец… Предпочел спрятаться в «Новинках», чтобы не сложить голову в жерновах Диктатуры.
–Эх, это вы, молодые, идете с горячим сердцем истреблять старый Контроль и на его месте, взрослея и набираясь цинизма, строить новый, лучший, как вам кажется, – Куфарчук неопределенно потряс слабым старческим кулачком.
Я сидел на стуле и внимательно смотрел на синий крестик, поставленный чьей-то авторучкой на манжете белого халата. На самом деле, излишне внимательно: мне не хотелось встречаться взглядом с мечтательно бредовыми, но с потаенной хитрецой, глазами Лорда, обманувшего Правительство.
–Я помню, как на Центральной площади кишкой последнего попа последнего царя удавили. Тогда устроили народные гуляния с морем выпивки и развлекательными расстрелами. Помню, царя осыпали градом оскорбительных слов и гнилых помидоров. Он стоял как раз на той сцене, которую соорудили для очередного концерта – прославления нерушимой Империи. Народный гнев, как газы, исходил наружу мерзкими пузырями. Я, мальчишка, зажимал даже нос, но не хотел уходить: так мне было весело вместе со всеми, в этом едином, совсем не искусственном, как обычно бывало, порыве.
Потом появился сержант Зебский. Его форма была в засохших пятнах крови, а в руках он размахивал кишкой и орал: «Конец одурачиванию! Конец оболваниванию народа!» Мигом соорудили виселицу – и вот уже забитый и униженный царь болтается как кукла в руках у судьбы.
Куфарчук замолчал, вспоминая переживания детства, то, что стало знаменательным событием завершения одной эпохи Контроля и переходом к следующей, более изощренной.
Размеренные шагания по палате. Давящая желтизна стен. Серая уныль окоченевшего сердца. Старик сидит в своей рубашке, смакует организмом сидр, начисто нейтрализовав ненужные компоненты. Пророческое безмолвие и опустошение перед Великим наполнением? Где грань у лорда, после которой его устами заговорит Сидр? Может, он перешел ее? Может, она перешла его, растоптала, как несоответствующего своим идеалам понимания Бытия?..
–Они не смогут выделить Вещество, – Куфарчук впал в шаманский транс. Он покачивался из стороны в сторону под монотонный отбив и шелест сухой листвы в гигантском котле. Раскурились благовония накопленного, но не истраченного во время исследований себя. Стены расщепились на атомы, атомы – на кварки, на кварки – сами на себя, как деление на бесконечность. – Вещество неуязвимо. Кто охотился – тот знает. Живущий во тьме или среди свечения Черенкова умрет, отведав горький ломоть бреда. Горький ломоть бреда. Ломоть бреда… Разбитые осколки склеиваются в исключительно иное, если разбить Время. Но Время невозможно разбить, потому что невозможно обернуться назад. Фотону не хватает энергии обернуться назад. Мы – фотоны…
Куфарчук посмотрел серыми с синей ясностью глазами. Я не добрался до дна, но увидел одну из искр прометеевого огня.
–Вещество нужно Им для Контроля над Контролем. Рамки над Рамками.
Я видел Вещество. Я вкусил Его. Каплю – и после этой капли уничтожил и сотворил сам себя. Понимаешь, я – Бог. Это моя Вселенная. Я сотворил вас… Не по своему образу и подобию, а по его воспоминаниям. Вещество оставило мне обрывки воспоминаний. Когда я стоял перед ним абсолютно голый, я и представить не мог, что что-то останется. Последнее воспоминание – слова, которые появлялись отовсюду. Иди со мной через ад. Иди со мной, тебе понравится.
Я опасен, друг мой. Я уже нездешний. Мне осталось только развлекаться местными «растворами». Будь добр к Богу, – впервые лорд улыбнулся светло и искренне.
Дыма не было. И шаманских откровений тоже. Куфарчук блаженным бревном раскинулся на кушетке. Стеклянные пуговицы выражали потухшее счастье. Старику было не больно: я постарался остановить его мягко и корректно.
Ксива открывала мне все двери. Жаль: так хотелось побарабанить. Я обернулся напоследок – табличка «Палата №305» вздыхала облупившейся краской. «Первый снег… чище чем мы все…» – подумал я.
{"БРАТЬЯ МИЛОСЕРДИЯ"}[http://www.proza.ru/2015/03/17/594]