Пять смертей Виктора Берёзкина

      
        Милая моя Алёнка!

        Когда ты прочтёшь эту записку, я буду уже далеко. Не пугайся и не переживай, я вернусь, как только… впрочем всё по порядку.

        Мне кажется, а может и на самом деле, я схожу с ума. Всё началось шесть дней назад. Не помню причину, по которой я заглянул в старый секретер, стоящий  в дачном доме. Среди разного бумажного хлама, я обнаружил семейный альбом мамы.
Теперь понимаю, какое это было свинство с моей стороны, свезти его на дачу. Последний раз я смотрел его лет двадцать пять назад. Тогда мама рассказывала мне о наших родственниках: живых и усопших.
Давно это было, вот и мамы уже нет с нами…
Не могу объяснить, что  сподвигло меня открыть альбом. Ведь, до этого момента, его содержимое меня не волновало. Ну жили – были, взяли да померли. Дел-то. Кого не минует чаша сия?
Альбом отсырел, листы, будто спаялись, пришлось прикладывать некоторые усилия для их отделения. Открыл первую страницу. Пять фотографий, пожелтевших, пожухлых, словно осенние листья в книжной закладке. Пятеро  мужчин, облачённых в военную форму.
Вспомнил, мама говорила, что это её родные старшие братья, мои дяди. Ни один не вернулся с войны. Полегли в лесах, степях, горах нашей, тогда, необъятной страны.
Где нашли свою последнюю обитель, неизвестно. В похоронках об этом не пишут.
К стыду своему, я не помню их имен. Пробовал читать на обороте. Чернила расползлись, не разобрать.
        Лица похожи, но каждое имеет свою индивидуальность.  Вдруг поймал себя на попытке найти в их чертах, что-то своё. Смотрел поочередно на фотографии и на свое зеркальное отражение. Оторопел. Это же я. Я - в пяти ипостасях.
Током шибанула мысль: - Они и я – единое целое. Лишь в разных временных измерениях.
Пятеро русоволосых статных красавцев со смешливыми искорками в голубых глазах ушли, чтобы никогда не вернуться. Они не думали, что их потомки, то есть - я, забудут их имена.   
Сказать, что я был в шоке от сделанного открытия, ни сказать ничего. Я поносил себя последними словами, самое безобидное из которых: – «Иван, не помнящий родства».
Не заметил, как уснул. Может и нет, ибо дальнейшее происходило до жути реалистично…

        1941 год. Степь. Ложбина. Танк «Клим Ворошилов». Тёмное дуло танковой гаубицы уперлось в проселок. Из башни не обозреть округу, но я и так знаю, меня не объедешь. Не приспособлена их техника к нашему бездорожью. «Гансы» больше по мостовым привыкли ёрзать, в Европе.
Отвоевались красавцы, повесили «носы»: один, два, три, четыре, пять. На каждого хватило по снаряду.
Удивительно, как может гореть железо?
Из-за чада почти не видно, что делается там, на въезде в ложбину. Чем собираются нас отсюда выковыривать.
Сами не уйдем. Приказ есть, солярки нет. Боекомплект не израсходован, мехвод убит. Счёты не закончены, гусеницы сбиты.
А это что? Зенитки подтянули. Прямой наводкой бить собрались.
Ну, держись: «Санёк, заряжай фугас».
Ударило в грудь. Кровь на руках.
«Санёк, заряжай!».

        Ласточки береговушки, нанизывая небесную синеву на крылья, тревожно щебечут. Солнце нещадно печет белобрысую головёнку.
Сколько мне? Шесть. Я не желаю зорить их гнёзд. Мне хочется добыть лишь одного птенчика. Выкормить его и выучить. Где-то я читал, что у одного дяди  есть такая птичка, которая садится на палец хозяина по его желанию.
Достать его из норки в береговом откосе было нелегко, но терпение и палочка делают своё дело. Вот он, в ладошках, розовый, пупырчатый комочек.
        Бегу домой: по речной отмели, слепящей глаза солнечными зайчиками, по прибрежному песку, оставляющему себе на память отпечатки босых ног, по дороге,  игриво приветствующей меня фонтанчиками теплой пыли…
Мечта не сбылась. Птенчик скоро умер.
Это последнее, что я вижу... 
Простите меня птицы…

        Крик наводчика: «Товарищ лейтенант, Петр Иванович, что с вами? Убили!».

        Алёна, нет таких слов, чтобы описать тот  ужас, охвативший меня после пробуждения.  Я был там. В этом танке. Смотрел сквозь «панораму» на дорогу, командовал экипажем, задыхался в чаде пороховых газов. Я знал свою дислокацию на местности, имена членов экипажа. Я на своих ладонях видел кровь из пробитой груди и знаю, как она пахнет.  Я видел то, чего  не мог видеть никогда.

        Некоторое успокоение пришло к вечеру. Подумал: «Это от перенапряжения в работе. Надо расслабиться.  Съездить - порыбачить. Ну, приснилось и приснилось. Больше не повторится». Долго ворочался в постели, сон не шёл. Потом, вдруг…

        1942 год. Лес. Со всех сторон. Стволы деревьев подпирают, грозящие придавить нас, набрякшие влагой тучи.
Кажется, дождь бесконечен во времени и пространстве.
Бреду по щиколотку, а то и по колено в воде.
Третьи сутки. Без спичек, провианта и отдыха.
За мной три бойца.  Легкораненые. Чудом уцелевшие  ребята, после авиационного удара по госпиталю и последующей танковой атаки противника. Остальные остались под рухнувшими  обломками здания.
Оружие только у меня - ТТ-30, с тремя патронами в обойме. Пули от остальных засели в кишках рыжего, брюхатого фрица, попавшегося в начале  пути, и надеюсь, бобра, которого я тщетно пытался добыть для прокорма.
        - «Товарищ военврач 3 ранга, дымком потянуло. Березовыми полешками топят».
        Пять минут спустя расположились в полуразрушенном домике на окраине деревни. Сеня, младший из ребят, вызвался провести разведку. Ждём.
        Время величина непостоянная и зависит от обстоятельств. Видимо, обстоятельства хреновые, если минута длится вечность.
        Слышу, как замерзшие пацаны выстукивают зубами барабанную дробь. Почти им в такт, раздается автоматная очередь.  Мне знаком его голос. Шмайсер.
Чуть погодя, другой голос, человеческий, хриплый: «Выходи по одному. На сборы минута. Время пошло».   
В щель, между бревен, вижу мелькающие за заборами, мышиного цвета, фигуры. Ворсинки растрепавшейся пакли, движимые легким сквознячком, щекочут лицо.     Повернулся к парням: « Ребята, выбор за вами. Осуждать не имею права. Сам остаюсь".
        - «Я останусь». Это Гриша.
        - «Я тоже. Остаюсь». Это Веня.
        - «Ребята молодые, им бы жить. На уговоры времени нет. В обойме три патрона, последних. Если кто-то смалодушничает и промажет, второго шанса не будет».
        - « Я первый, только покажите, куда дуло приставить». Это Гриша.
Звук выстрела заложил уши.  По бревнам застучали пули. Полетели куски щепы и штукатурки.
        - «Олег Иванович, поддержите мою руку, дрожит. Правая не зажила, а левой не сподручно. Я сам нажму». Это Веня.
Второго выстрела почти не услышал, так палили снаружи.
        Последнее слово:– «На мне вина. Не смог вас вывести к своим. На мне вина. Не смог вас защитить. Простите ребятки».
        Последняя мысль: «Спасибо друг ТТ, сработал без осечки».

        Алена. После этого сна, у меня начали трястись руки. Ты назвала это «тремором» и тревожным симптомом. Посоветовала бросить пить и немедленно. Я не стал тебя разубеждать. Действительно, ощущение похмельного синдрома (у тебя нахватался) присутствовало. Будто, после недельного загула.
А я не знал, куда деть руки, которые держали пистолет у Вениного сердца: в сантиметре слева от его грудины, между четвертым и пятым ребром, дулом в «верхушечный толчок». Сердце сжимается и расслабляется, поочерёдно отодвигая или приближая смертельное железо, посылая через него импульс  в потную ладонь – тук, тук, тук, тук.
Это страшно.
Я понял, что меня ожидает в ближайшие три ночи.
Снотворное помогало уснуть, но не предотвращало приход кошмаров.

        1943 год. Море. Ночь. Торпедный катер по лунной дорожке нарезает чёрную воду.  Мерно гудят движки. Идем с задания «пустые». Торпеды ушли в цели. Цели ушли на дно.
        - «Старшина, глянь-ка по курсу, мерещится с недосыпу, что ли?». Смотрю. Из темноты, с угрожающей быстротой надвигаясь на нас, вырисовывается профиль субмарины. Идёт в надводном положении. По контурам понятно – враг.
        - «Командир, это немец, не дай ему уйти».
        - «Не дам... Прощай… Борис Иванович»!
        - «Прощай командир»!
Носовой прожектор выхватывает из темноты рубку с ненавистной свастикой. Удар форштевня в борт. Взрыв. Жёлтая вспышка в глазах сменяется…

        «Бориска, пойдём купаться?» - ехидничает Катюшка. Ей семь лет, она уже большая. Мама называет её моей зазнобой. Мне это слово не нравится. Но Катю я люблю. Через два года, когда мне тоже будет семь, я позову её на свидание, вон к тому старому тополю.  Его посадила моя баба Настя в день своей свадьбы с дедом. Она говорит: «Тыщу лет назад». Теперь, на коре тополя морщин не меньше, чем на лице бабушки.
        - «Мама не велит».
        - «Врёшь! Все знают, ты плавать не умеешь и воды боишься».
        - «Умею».
Вру, с ужасом предчувствуя скорые последствия. Шагаю вслед  за Катей. Я боюсь воды больше домового, кряхтящего по ночам на чердаке нашего дома.
Катя плавает как рыбка. Отплыв дальше разумного предела, приветливо машет мне рукой: «Ты хоть пятки помочи».
Внезапно, её белокурая головка скрывается под водой, показывается, опять пропадает из видимости и… больше не появляется…
Понимаю, что это значит. Прошлой весной я также тонул в полынье.
Бросаюсь в реку. Нахлебавшись воды, выскакиваю на берег. Безрезультатно повторяю попытку. Реву в голос от страха, бессилия и безысходности.
Река равнодушно и молчаливо катит свои тяжёлые воды мимо, куда-то за горизонт.
Я давно научился плавать и больше не боюсь воды.
Прости меня Катя…

        1944 год. Горы. Быстро темнеет. Слева - скала, справа – теснина.
Путь один - по тропе. Направлений два. Вперёд - на немецкий схрон с пулеметным расчётом, либо назад – писать рапорт о проваленном задании.
        Горная дорожка  - единственная возможность выйти в тыл неприятеля.
Тропа узка, двоим не разминуться. Днём не пройти. Пробовали.
Ветерок доносит запах подогретой тушёнки. Жируют фрицы.
Пошли. Передвигаемся в паузах между запусками осветительных ракет.
Вперед.  Бью ближайшего фашиста сапёрной лопаткой по тощей, кадыкастой шее, второго ножом под «ложечку». Напарник  валит третьего.
Осматриваюсь. Пламя костра играет бликами на небритых, уже мёртвых лицах. Один в грязных ладонях сжимает надкушенный ломтик серого хлеба. У второго изо рта торчит кусок не дожёванного мяса. Третий лежит ничком.
«Где четвёртый?», - вопрошает глазами напарник и тут же стреляет навскидку по метнувшейся из-за камня тени.
Что-то ударяется с металлическим звуком о котелок и отскакивает мне в ноги. Граната.  Пинком отправляю её в пропасть. Упасть не успеваю.
Ослепительный свет и еле слышный голос напарника: «Эх…, Егор Иванович…!»…
        В голове закрутились кадры хроники…

        Начало июня. Сельские домики, по самые трубы, утопают в облаках разом зацветших яблонь. Потоки ароматов свежевыпеченного хлеба проникают сквозь прорехи в заборе пекарни.
        Одной рукой держу за ворот рубашки соседского Вовку, вторая занесена для удара. Он не сопротивляется, побежден в честной драке, только периодически подтирает ладошкой кровяные потёки из носа.
        - «Клянись, больше никогда не обижать мою сестрёнку».
«Клянусь»,- шепчет Вовка.
        - «Ешь землю, крепи клятву!». Черпаю пригоршню из-под растущего здесь же лопуха. Вовка давится, но ест. Слышно, как похрустывают на зубах песчинки. Закончив, уходит прочь с поникшей головой. Презрительно смотрю ему в след.
Рядом стоит Аня, единственная сестра у нас, пятерых мужиков.
        «Он же заболеть может, земля-то не варёная»,- печалится она и идёт за Вовкой. Недоуменно смотрю ей в след: - Пожалеть пошла. Пойми ты этих женщин!
Спустя десять лет.
       Понтонная переправа забита под завязку техникой. Впереди случился затор.
Выхожу из машины размяться и нос к носу сталкиваюсь с Вовкой, односельчанином и соседом.
Долго тискаем друг друга в объятиях. Смахиваем слёзы нечаянной встречи.
        - «Как ты? За что медаль? Куда теперь? Здоровы ли родные?».
        Не успели наговориться, колонна тронулась. Прыгаю в свой ЗИС. Вовка машет мне рукой из кабины топливозаправщика. Давлю по газам.
Из тучи выныривает мессершмитт. Самолёт идёт вдоль переправы на бреющем полёте, пульсируя розетками смертельных огней.
Тело рефлекторно  выносит себя из кабины и бросает в стылую воду.
Вынырнув, вижу полыхающую кабину топливозаправщика, искажённое болью лицо Владимира, лихорадочно выкручивающего баранку.
        Из пробитой цистерны бьёт огненная струя.
Автомобиль сворачивает с моста и исчезает под серой толщей воды вместе с шофёром.
Какое-то время поверхность реки бурлит и клокочет, словно торжествует.
        «Каков орёл, себя не пожалел»,- сокрушается кто-то из рядом барахтающихся людей.
       Я тогда не успел попросить у Владимира прощения за неуёмную детскую жестокость.
Делаю это сейчас. Прости меня Володя.
Белый экран.

        1945 год. Степи, леса и горы позади. Берлин. В немецкую землю пришло возмездие. Которые сутки не смолкает канонада. Каменно-бетонный монстр огрызается из всех щелей. Он повержен, но не сломлен.
Взяли штурмом второй этаж здания на «штрассе», ведущей прямо к рейхстагу. Короткая передышка. Выше этажами хлопают выстрелы. Сижу, привалившись к прохладной стене.
        «Тебе сколько лет, малой?»,- обращается ко мне пожилой дядька с будёновскими усами, слегка подпалёнными в процессе прикуривания.
        «Восемнадцать»,- отвечаю, степенно выдержав паузу, и продолжаю, предваряя вопросы: «Дима. Комсомолец и доброволец».
        - «Как же ты, Дима - доброволец, в свои восемнадцать лет угодил в штрафбат»?
        - «История обыкновенная. Когда мама собирала меня на войну, всё плакала…
Я младший сын. На четверых братьев похоронки уже пришли. Не отпускала ни в какую. Потом сдалась. С условием, что крестик с собой возьму. Пришлось согласиться.
Положил его на комод и вспомнил про него уже на станции.
Думаю, найдёт его мама, расстроится ещё больше.
Прикинул, туда – сюда, минут за сорок смотаюсь. Ещё и паровоз не прицепили.
Когда вернулся, эшелона и след простыл. Догнать не получилось. Так и записали в дезертиры».
Команда: «Подъём». Парами заходим на третий этаж. Не спеша выбиваем фрицев. Огромная зала. Когда-то блестящий паркет, завален кусками лепнины.
Эхо шагов гулко отдаётся в собственном сердце. Дядька с усами куда-то запропастился. Догонит.
        Замираю, зачарованный великолепием полотен эпохи ренессанса, развешанных по стенам.  Подошёл к одной из них. Нарисован конный рыцарь, разящий копьём дракона. Красиво.
        Слышу за спиной торопливые шаги. Думаю, дядька усатый догнал.
Что-то ударило под лопатку. Вижу  окровавленное острие немецкого штыка, торчащее из моей груди. О - ох, как же больно…

        Этот чёрный камень знает вся сельская округа. И не то, чтобы он слишком большой, нет, с телёнка полугодовалого.  Когда спускаешься с яра, и село остаётся позади, выходишь прямиком к перекату.
Камень как раз указывает место, где безопаснее переходить реку. Справа – течение быстрое, унесёт, слева – ямы с водоворотами. В них, брат рассказывал, девочка Катя утопла.
        Я купаюсь, а мама меня стережёт, сидя на этом самом камне. Я залезаю на него погреться. Места хватает. С камня видно, что делается под водой. Интересно наблюдать, как копошатся по галечному дну пескарики.
        Мама рассказывает сказку о золотой рыбке. Я уверен, в нашей реке тоже водятся такие.
        - «Почему она не приплывёт ко мне?».
        - «Она приплывает к тем, кто нуждается в чём-то».
        - «Что значит – нуждается?».
        - «Есть люди, у которых нет еды, одежды, здоровья. Они хотят, чтобы это у них было».
        - «Я тоже нуждаюсь!».
        - «В чём?».
        - «Когда я вырасту и буду военным, хочу, чтобы началась война. Рыбка даст мне боевого коня и саблю. Я порублю всех врагов».
        - «Типун тебе на язык. Не дай бог, рыбка услышит твои желания».
       Четырнадцать лет спустя.
       Стараюсь не смотреть маме в глаза. Не могу видеть эту боль. Она стоит, прислонившись к дверному косяку, прижав к груди четыре казённые бумажки, где в каждой – смерть.
Наскоро побросав пожитки в вещмешок, чмокаю её в солёную щеку и убегаю не оглядываясь. На фронт.
        Я не мог иначе. Прости меня мама!.

        Алёна! Как видишь, мои опасения оправдались. Я уверен, что завтра всё начнётся сначала. В такой же последовательности.
Не могу дать внятных объяснений, каким образом, я оказываюсь с ними. А может – ими? Почему, убивая их, убивают меня, а я остаюсь живой?
        С утра ходил на могилку матушки. Плакал и каялся, каялся и плакал.
Я понял простую вещь, просить прощения надо при жизни, иначе того мгновения, что отделяет её от смерти, может не хватить. А это очень страшно, страшнее самой смерти.
Ещё я понял, что человек бессмертен, пока о нём помнят потомки. Всё просто. Почему эта истина не приходила мне в голову раньше?
Выходит, для того чтобы это дошло до меня, потребовалось пять ночей кошмаров. Уверен, пока я не отыщу останки моих погибших дядьёв, не предам их родной земле, покоя мне не будет.
        К списку трёх важных дел, которые должен сделать настоящий мужчина в жизни, я бы добавил четвёртое: «Упокой прах предков своих и храни о них светлую память».
Задачу я перед собой поставил. Навёл кое-какие справки. Нашёл людей, которые занимаются этим нужным делом.
        Я, Виктор Берёзкин, еду туда, где погибли мои предтечи. Прямо сейчас. Теперь я знаю, где их искать.
Перефразируя известные библейские слова, скажу, пришло моё время: «Время собирать кости».
Извини за сумбурность изложения, тороплюсь на поезд.
        P.S. Скоро праздник - семидесятая годовщина победы в Великой отечественной войне. Сходи с детьми на могилку моей бабушки. Это её праздник. Она готовила эту Победу. Прочитай заглавные буквы имён её детей.

Пётр, Олег, Борис, Егор, Дмитрий, Анна.

Март 2015 г.