1
Фёдор шагал по знакомой улице Советской и улыбался. Наконец-то он в родной подмосковной Дзержинке! Почти шесть лет здесь не был — с тех пор, как в сентябре 41-го ушёл на фронт. Он только что демобилизовался, хотя война кончилась почти два года назад. Апрельский ветерок приятно овевал лицо, шевелил тёмные густые волосы, звенел орденами-медалями на груди: перед земляками, особенно бывшими коммунарами, Ступникову хотелось выглядеть не хуже других фронтовиков.
Тепло. Набухли почки лип, берёзки выпустили серёжки и зазеленели крошечными, едва проклюнувшимися листочками. Сквозь кисею веток виднелась гладь пруда. Фёдор повернул налево и направился к сверкающей воде. Какая же здесь красота! Купы высоких старых тополей двоятся на зеркальной поверхности и кажутся сказочными великанами. Краснокирпичная северная стена бывшего Николо-Угрешского монастыря с узорными башенками, похожими на кремлёвские, усиливает это впечатление. Эх жаль, купол и два верхних яруса колокольни — до самых курантов — пришлось снести в сентябре 41-го, чтобы не были ориентиром для фашистских бомбардировщиков и артиллерии: фронт тогда проходил всего в двадцати километрах от посёлка. А какой красавицей была колокольня до войны! Недаром называли её Угрешской свечой. «Ничего, — подумал Ступников. — Теперь вся страна встаёт из руин. Засияют когда-нибудь над Угрешей золотые купола». Он остановился, достал из вещмешка дорожный блокнот и стал быстрыми уверенными движениями делать набросок любимого с юных лет пейзажа.
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться! — вдруг услышал Фёдор звонкий мальчишеский голос: перед ним стоял худенький вихрастый подросток лет двенадцати с большой холщовой сумкой через плечо.
— Разрешаю. Только давай, братец, без чинов. Договорились?
— Ладно. Вы художник?
— Да, я до войны здесь коммунаром был, в изостудии занимался у Анкиты Петровича Хотулёва.
— А как вас зовут?
— Будем знакомы. Фёдор Андреич Ступников, — он протянул мальчику руку, и тот, гордый таким обращением фронтовика, с энтузиазмом пожал её:
— Валя Огольцов. Я тоже занимаюсь в изостудии. Так это вы написали портрет Пушкина? Он в школе рабочей молодёжи висит. Мне очень нравится.
— Да, было дело. В 39-м году, к 140-летию со дня рождения Александра Сергеича писал. Хотел в Художественный институт поступать, да война помешала.
— Можно мне посмотреть ваш блокнот?
— Отчего нельзя, смотри.
— Здорово! — восхитился Валя, разглядывая наброски пейзажей, портреты боевых товарищей Фёдора и батальные сцены. — Так вы это прямо во время боёв рисовали?
— Ну что ты, во время боёв я, конечно, воевал, а наброски потом делал по памяти, — с лёгкой улыбкой ответил Ступников.
— Сколько же у вас наград! Ордена Отечественной войны I и II степени, Красной Звезды, медали «За отвагу», «За победу над Германией», «За освобождение Праги»... Вы настоящий герой!
— Смотрю, ты в наградах хорошо разбираешься. А таких героев, как я, у нас Советском Союзе много. Потому и победили. Ты мне лучше скажи, кто сейчас студией руководит?
— Пётр Андреич Кузнецов. И ещё иногда Николай Николаич Горлов из Москвы приезжает.
— Это мои лучшие друзья. А студия по-прежнему в клубе?
— Да, но только на втором этаже, а не в пристройке. Её в 41-м немцы разбомбили, и все работы студийцев сгорели. Так жалко!
— Да, очень жаль, особенно полотна тех, кто на фронте погиб, как мой брат Иван. Он-то меня и привёл к Хотулёву в 36-м году. Ну а мы с тобой новые картины напишем.
— Ой, Фёдор Андреич, извините, я в студию опаздываю. В школе задержался: после уроков стенгазету рисовал.
— Пойдём-ка, братец, вместе, — предложил Ступников, убирая блокнот в вещмешок.
— Пойдёмте! — обрадовался Валя.
Они быстро поднялись на горку, прошли через парк, засаженный молодыми берёзками, прямо к клубу. Юные художники за мольбертами старательно рисовали натюрморт, Горлов показывал новичку, как правильно работать карандашом, когда Фёдор и Валя тихо вошли в студию.
— Коля, здравствуй! — окликнул друга Ступников.
— Федя, друг! Какими судьбами? На побывку?
— Нет, демобилизовался и сразу сюда.
— Отлично!
— А Пётр где?
— В Москву с утра поехал за кистями и красками. Профком ему деньги выделил. Вот-вот вернётся, — ответил Николай. — Ребята, вы пока тут полчасика порисуйте одни, а я пойду Фёдора Андреича чаем с дороги угощу, — обратился он к обступившим их студийцам, восхищённо разглядывающим награды нежданного гостя. — Если что, Витя Диков вам подскажет.
— Не беспокойтесь, Николай Николаич, мы самостоятельно поработаем, — заверил их Валя, деловито располагаясь у мольберта, — шуметь не будем.
Горлов повёл Ступникова в буфет, где выпили они, конечно, не только чая: сто грамм за встречу были совсем не лишни. Закусывая котлетами с картошкой, Фёдор слушал рассказ Николая о том, как тот был в эвакуации с Художественным институтом в Самарканде и писал там дипломную картину «Штурм Зимнего дворца» под руководством Грабаря, как был принят в Союз художников СССР. Потом и Ступников вкратце поведал другу о своём боевом пути, о том, как ему довелось спасать картины Дрезденской галереи, показал фронтовые блокноты.
— Я на фронт просился, да не пустили, — с сожалением сказал Николай. — А твои зарисовки — целое богатство. Теперь самое время писать картины о войне.
— Согласен. Мне уже не терпится начать. Вот, Коль, что ещё я сохранил, — Фёдор достал из вещмешка толстый фолиант в тёмно-голубом слегка потёртом переплёте и протянул другу.
— «От Шардена до Курбе», — прочитал Горлов. — Книга о французских художниках из здешней библиотеки, я её читал. Ты что же её всю войну таскал?
— Вот именно, в вещмешке. Я перед уходом на фронт не успел сдать её в библиотеку и решил взять с собой. Сам знаешь, как у нас в трудкоммуне было строго насчёт воровства. Я подумал, если не сберегу книгу, то библиотекари решат, будто украл. Но вышло так, что книга меня сберегла. Смотри! — Фёдор перевернул фолиант и показал Николаю следы от застрявших осколков. — Бой был жаркий, меня чем-то в спину ударило, но тогда не до этого было. После только обнаружил в книге осколки. Они бы мне попали точно в сердце.
— Да, спасла тебя любовь к французским художникам. Ребятам обязательно книгу покажем. Пусть подивятся, какие необыкновенные истории на фронте случались.
— Как ты думаешь, эту книгу в библиотеке спишут? Я хочу, чтоб у меня осталась как реликвия.
— Насколько мне известно, все довоенные книги, которых не оказалось на полках, в библиотеке давно списали. Так что не беспокойся, фолиант твой. Сам-то что дальше делать думаешь?
— На работу хочу здесь устроиться, студией заниматься и писать, писать…
— Вот и отлично. Тебе только двадцать три — вся жизнь впереди. Много ещё всего напишешь. Ну что ж, идём к ребятам.
Студийцы с восторгом и удивлением рассматривали пробитую осколками книгу, расспрашивали Ступникова о войне и как-то сразу с ним подружились, будто знали его давным-давно. Горлов невольно залюбовался другом: у Фёдора было такое красивое вдохновенное лицо! И Николай подумал, что как-нибудь напишет его портрет со спасительным фолиантом в руках. К концу занятия приехал с красками и кистями Пётр Кузнецов. Фёдор временно остановился у него в комнате, и весь вечер друзья делились впечатлениями военных лет.
2
— Привет, Коль! Садись, — Ступников гостеприимно распахнул перед Горловым дверь автомобиля, взятого на денёк у друзей.
Накануне художники собрались в родную Дзержинку и заранее сговорились по телефону поехать вместе. Там ожидался большой праздник: 5 мая 1981 года посёлку наконец-то дали статус города.
— Ну здравствуй, отставной майор! — усевшись на переднее сиденье, Горлов крепко пожал другу руку. — Давненько не виделись, хотя оба теперь москвичи. А ты по-прежнему красавец, разве что седой. И парадный пиджак с наградами тебе к лицу. Много лет хочу написать тебя таким с книгой-спасительницей, да всё не выходит. Кстати, книга-то цела?
— Берегу как зеницу ока. А портрет мой ещё напишешь. Не последний год живём, надеюсь. Как-нибудь нагряну с книгой к тебе в мастерскую. Кстати, нет ли там постоянного места и для меня?
— Конечно, есть. Вдвоём нам будет интересней работать. Как твои дочки и жена?
— В порядке. Две красавицы мои на занятиях, жена на работе. А твои как?
— Жена и сын тоже в порядке. Слушай, Федь, мы тогда, летом 51-го, всё гадали, почему ты так внезапно решил вернуться в армию и уехал. Вроде работа у тебя была хорошая, интересная. Старший техник и художник в конструкторско-техническом отделе оборонного института – это солидно. Нашему брату такая должность редко достаётся. Платили тебе неплохо. В выставках ты успешно участвовал. И студией с Петром руководил. Ученики у вас были талантливые – Валя Огольцов, Витя Диков. Оба теперь прекрасные художники, профессионалы. Виктор изостудией при дзержинском ДК руководит.
— Веришь, мои картины хвалили, а я чувствовал, что топчусь на месте в творческом плане, потому как нельзя без службы военному художнику. Свежесть восприятия теряется. Чтоб хорошо писать, нужны новые впечатления, новые места. И тут меня призвали по офицерскому набору. За двадцать с лишним лет меня военная планида по всему Союзу прокатила.
— Твои батальные полотна выделяются на выставках. Неизбитый колорит, тонкий психологизм, глубокая проработка важных деталей, динамизм и достоверность. Глядя на эти картины, чувствуешь себя свидетелем сражений. Видел твои произведения в диорамах «Курская битва» и «Прохоровское танковое сражение». Да и пейзажи у тебя хороши, и натюрморты. А ты до сих пор не в Союзе художников! Несправедливо!
— Я не особо расстраиваюсь по этому поводу. Придёт время, примут. Главное, писать хорошо, вдохновенно. Я как после отставки получил квартиру в Москве, стал в Дзержинку чаще наведываться на пленэр. Люблю места нашей юности, пусть они порой и грусть навевают. Посёлок-то разросся, похорошел, а монастырь всё ветшает, хотя признали-таки его архитектурным наследием уже лет двадцать назад.
— Читал в журнале, что Николо-Угрешский монастырь начали реставрировать.
— Работы идут ни шатко ни валко. Привели в порядок северную часть ограды и Палестинскую стену. Причём её покрасили в тёмно-розовый цвет. Красиво, конечно, но ведь Палестинская стена должна быть светлой, потому как Святой град Иерусалим изображает.
— Конечно, светлой, как на старинных фото. Покойный Грабарь не одобрил бы такой реставрации.
— Архиерейский дом почти восстановили, однако он три года назад сгорел. Слухи ходят нехорошие: мол, проворовались там подрядчики и подожгли, чтоб концы в воду. Колокольня оштукатурена и побелена, но довоенный вид ей не вернули, просто покрыли обрубленный верх крышей вроде шапочки, без креста. Все бывшие храмы по-прежнему смотрятся куцыми без куполов и продолжают разрушаться. В часовне — трансформаторная будка. Скоро сам увидишь. И всё равно наша Угреша хороша! Будут когда-нибудь над ней сиять золотые купола!
— Федь, а что у тебя за картина на заднем сиденье?
— Сюрприз для земляков. И для тебя тоже!
Автомобиль мчался уже по Дзержинке. Миновав Советскую улицу, проехав вдоль обновлённой северной стены бывшего монастыря и знакомых куп распускающихся тополей-исполинов, Ступников припарковался близ площади Дзержинского, во внутреннем дворе старых домов, которые некогда были монастырскими гостиницами. Теперь там располагались густонаселённые коммуналки.
Фёдор и Николай вышли из машины, осторожно вынули упакованную картину и, сопровождаемые любопытными взглядами, понесли её на площадь, где собрались жители новоиспечённого города. Здесь толпились хористы и танцоры в ярких концертных нарядах, отряды пионеров в красных галстуках, комсомолки в коричневых школьных платьях с белыми накрахмаленными фартуками, комсомольцы в синих школьных костюмах, бодрые ветераны войны в форменных пиджаках с наградами, молодые мамаши с колясками… Приятно было смотреть на оживлённые улыбками лица земляков.
Пожилые художники не без труда подняли картину на обитую кумачом трибуну и встали во второй ряд. Сначала выступало областное начальство, потом председатель горсовета Николай Иванович Железкин, за ним руководители оборонного института и завода, председатель колхоза имени Дзержинского, общественники. Наконец, очередь дошла до Ступникова. От души поздравив дзержинцев, Фёдор Андреевич снял ткань, покрывавшую картину. И все притихли от неожиданности. На полотне был изображён Николо-Угрешский монастырь со стороны Москвы реки: над Преображенским собором сияют пять куполов с крестами; высокая стройная колокольня, увенчанная золотым куполом, негасимой свечой устремилась в небеса, - и кажется, по округе разносится звон угрешского колокола-благовестника: «До-о-н! До-о-н! До-о-н!»
Вручая подарок Железкину, художник сказал: «Мы разрушили колокольню, чтобы сохранить посёлок, а ваша задача — восстановить весь монастырь, чтобы он был такой же красивый, как на этой картине». Горожане дружно зааплодировали. Однако Фёдор Андреевич чувствовал: любуясь прекрасным пейзажем, земляки не верят, что его пожелание когда-нибудь воплотится в жизнь. Не верят ни Горлов, ни Железкин, ни большеглазая пионерка с букетом красных гвоздик, который она должна была вручить автору картины да замешкалась, увлечённо разглядывая необычное, словно светящееся изнутри изображение монастыря. Только сам Ступников неколебимо верил в свою мечту — в золотые купола над Угрешей.
3
Прошло несколько лет. В 1983 году Фёдора Андреевича приняли в Союз художников СССР. В 1985-м, за два года до своей кончины, Николай Горлов наконец написал портрет друга с пробитой осколками книгой «От Шардена до Курбе» в руках.
Ступников ушёл в мир иной в 1989-м. А в конце 1990-го Николо-Угрешский монастырь вернули Русской Православной Церкви. В восстановлении обители самое непосредственное участие приняли горожане — от мала до велика. Возрождение древней святыни стало идеей, буквально витавшей в воздухе. Храмы один за другим увенчивались куполами. Величественный Спасо-Преображенский собор Святейший Патриарх Алексий II освятил уже в 2000 году, а в 2003-м вознеслась в небо высокая Угрешская свеча — колокольня. И теперь, как на картине Фёдора Ступникова, золотятся над Угрешей купола и льётся окрест звон 20-тонного колокола-благовестника: «До-о-н! До-о-н! До-о-н!»
Иллюстрации:
Слева: Горлов Н.Н. Портрет художника Фёдора Ступникова с книгой, пробитой осколками. 1985 г.
Справа: Ступников Ф.А. Пейзаж с Николо-Угрешским монастырём. 1981 г.