Всякая жизнь – рассказ о попытке быть счастливым, как правило, неудачной, но порой не лишенной красоты. И даже счастья, неразличимого без специальной оптики.
Это предисловие. Или послесловие к прежней истории, о которой здесь – ни слова. Нет, здесь про другое, ибо ни одна история не бывает последней, но плавно перетекает в другую, пока ты жив, во всяком случае.
Конец лета, Крым. Я шел в сторону Маяка, по маршруту с громким именем «внутренние тропы»: через сосновые перелески, холмы и заброшенные в/ч, столь щедро разбросанные в окрестностях Севастополя. Шел без всякой цели: просто прогуляться, вспомнить, как ходил здесь раньше, один или с другими людьми. Каждая прогулка или путешествие, повторенное через какое-то время, обрастает сентиментальным флером, как новогодняя елка. Ты путешествуешь уже не столько в географии, сколько в голове, лабиринтами, пустынями, руинами, для знакомства с которыми география создает коварные ловушки, откуда хлещет потерянное, обостряя контраст. Кажется, там, в толще прошлого, такая спокойная голубая вода, а здесь, наверху, словно на крыше – ветер и полная безочарованность… Возраст – прекрасная площадка для ностальгии. Впрочем, из него всегда можно извлечь какой-нибудь миф и прикрыться.
У Маяка, пункта на местной карте, на сто метров нависшего над морем, я круто ушел вниз (в своем ностальгическом полете) – и по узкой сыпучей тропе спустился на берег, на пустой маленький пляж, заваленный выброшенными водорослями. Здесь я не был десять лет, и воспоминания более-менее безопасны. Вместо солнца – в небе розовые перья и серо-фиолетовые сейнеры облаков. Кажется, что они вышли на улов звезд, которые серебряными рыбами скоро поднимутся к ним из глубины.
Море холодное после шторма и до сих пор слегка штормит. Оно напоминает грубое, неотшлифованное дерево металлического цвета.
На обратном пути мне навстречу попались две девушки и парень, как и я, спускавшиеся на пляж или к спрятанным на склоне палаткам. Одна девушка очень красивая. Позавидовал юноше, который, как всегда, самой обычной внешности. Впрочем, если он вынужден быть рядом с ней без всякой для себя пользы – ему можно лишь посочувствовать.
Зашел в кафе у остановки, просто посмотреть на людей, как они выглядят. И пропустить после необязательного купания рюмку коньяка. В кафе за столиком несколько человек, две молоденькие симпатичные герлы, черненькая и беленькая. Играет громкая попса, сразу изменившая мои планы.
Выхожу из магазина, ну, того, что под кафе, вы знаете, с маленькой бутылочкой конька: а на улице стоят две барышни, черненькая и беленькая. Курят. Черненькая, повернувшись, говорит:
– Мы хотим вас подписать.
Я замотал головой:
– В каком смысле?
– Мы хотим вас чем-нибудь угостить, – настаивает черненькая. – Посидеть с вами в кафе.
– Почему?
– Мы увидели вас, когда вы зашли…
Надо было принять это, как объяснение. Не успел я помечтать – и вот уже!
– Нет, давайте посидим тут, если хотите, а не в кафе – там такая ужасная музыка!
– Давайте! – согласились девушки.
– Любимое место местных алкоголиков, – сообщил я, садясь на скамейку под бутовой стеной. Сел, впрочем, я один, девушки предпочли стоять.
– А вы местный? – спросила черненькая. Вновь достала сигареты. – Вы курите?
Я попросил одну сигарету и объяснил им свой местный статус.
– А вы откуда?
Они оказались из Минска, черненькую зовут Ира, беленькую – Оля. Отец Иры – байкер, она тоже байкер, то есть она байкер во втором поколении. И Оля байкер. Но приехали в Крым не на мотоциклах, а на машине с ужасным попутчиком, дальним минским знакомым, хозяином машины. Он завез их сюда, хотя они хотели в Коктебель. Он снял здесь, недалеко от Маяка, дом и теперь их контролирует. «Как папа», – сказала Ира… «Разве?» – подумал я.
Ира очень разговорчива, без комплексов, но не может перейти на «ты» – в «первый день знакомства», – как она выразилась. Она рассказала про своих друзей байкеров и про свои приключения с ними и без них, про своих животных и животных своих друзей. Знает она и минских хиппей, но не моих друзей. Хотя Оля один раз видела Батю.
– Мы хотим убежать от него! – сказала Ира, имея в виду их «папу-попутчика».
Я предложил им переночевать у меня. Девушки обрадовались, но, посовещавшись, решили посетить мой гостеприимный приют завтра. Заодно прослушать «лекцию» о месте, куда они ненароком попали. Я оставил им свой телефон – и пешком пошел домой, игнорируя редкие автобусы. Тут я вспомнил, что так и не выпил коньяка.
Не заходя в дом, зарулил к Пузанам (моим соседям). Андрей по обыкновению сидел в виноградной беседке и пил водку под арбуз. Негромко играла музыка. Я получил щедрое предложение присоединиться. Он только что вернулся из Москвы, где был на суде сына Гриши, которому впаяли пять лет (за недоказанное пушерство). Он много общался с адвокатами, истратил на них кучу денег – и теперь совершенно душевно разбит.
– Не хочу больше ничего для него делать! – сказал он с обидой.
Поздно ночью пообедал макаронами и написал пост про Pussy Riot.
Утром залил воду в бак (субботний «полив», как это тут называется) – и снова лег спать: после водки надо отлежаться. Днем съездил в Севастополь снять деньги с карточки, побывал на рынке. Тут позвонил Торн: он едет ко мне с вокзала.
В почте больше сорока писем, на которые кончил отвечать уже при Торне. Принимаю его в своем летнем кабинете, то есть на достархане. Торн не любит православие, у них был взаимный отрицательный опыт общения. Говорили заодно об иудаизме, хиппи (а то как же, будь они неладны!). Он рассказывал про свою жизнь в Аргентине, показал фото своего дома в Макеевке. Пока делали обед – говорили о Хармсе и литературе. После обеда я заварил мате. Я оказался единственным его знакомым, кто правильно ставит ударение в этом хитром слове. Что ж, у меня был учитель.
Он не глуп, преподает два языка, неплохо знает Библию, музыку. Но он как-то узок, грубоват, а женщины для него – «помешанные на материальном дуры»! И, словно мусульманин, он отрицает в них душу…Для меня это нерелевантный довод. Главное, что они источник проблем, а он хочет жить без проблем – как каждый хиппи.
А байкерши так и не позвонили. Любопытно, если бы они и правда поселились здесь. Это что-то из «Ebony Tower», что я сейчас читаю. Для чего еще нужна свобода, как не для таких вариантов?
Похолодало, к вечеру двадцать градусов. Ночью снова был ливень. Что-то рано в этом году начинается осень или полуосень.
Оставил машину в конце асфальта, на площадке у неизвестного мне военного мемориала, к которому вырулил неповторимым образом, – и, пользуясь относительной прохладой, мы с Торном полезли на Кефало-Вриси, главную гору в окрестностях Балаклавы. Настроение приподнятое, как каждый раз, когда иду инспектировать новое место. Я, словно ребенок, жду чего-то чудесного – и практически всегда это нахожу, во всяком случае, в Крыму.
Желто-охристые тропки ведут нас вглубь холмистого пейзажа. Пейзаж холмист и серо-розов, с выжженной до белесости травой и факультативной зеленью. В низинах – сетка близких и далеких виноградников, открывшихся с высоты. В проеме между холмами – синие вставки моря, извилистый лестригоновский залив, руины генуэзской крепости. И очистившееся от облаков небо.
Вновь жара, впрочем, с ветром, и Торн всю дорогу долго и нудно рассказывал какую-то бесконечную хипповую историю, не чувствуя ее неуместности и неинтересности для меня. Закончив, наконец, историю, он начал наукообразное рассуждение о том, какой альбом «Yes» лучше? Завораживающая тема лет тридцать с гаком назад, но точно не теперь. И ведь он тоже не мальчик.
Наверху мы неожиданно уткнулись в бетонные бункеры форта «Южная Балаклава» (кажется, это он), построенного еще в Первую Мировую. Заброшенные штольни с метровыми стенами, заросшие снаружи кустарником, с остатками побелки внутри. В одном бункере отлично сохранился армейский сортир с аккуратными очками. Над очками – амбразуры для стрельбы, чтобы сражаться, не прерывая процесса. Тот редкий случай, когда и обосраться, пардон, не страшно. Оборонительные точки соединены глубоким рвом с бетонными стенами. Верх горы гордо увенчан каменным параллелепипедом, выкрашенным золотой краской, с надписью «Центр Вселенной». Наконец я нашел очевидное подтверждение старым догадкам!
Вид от «Центра Вселенной» вполне себе: слева слоистый пирог Айя, напоминающий огромную игуану с хвостом, спустившуюся к морю, справа Чембало, гора Мотыль (Метелино) и стена Кая-Баш. Чуть пониже нас – Бочка Смерти (бронированный «балкон» над пропастью), собирающая вокруг себя туристов. Она висит на высоте 360 метров (я проверял по справочной литературе) над Серебряным пляжем и блестящим морем (в «жирном золоте», как сказал поэт). По местной легенде отсюда сбрасывали пленных: не то белые, не то фашисты, не то все вместе.
Все равно ходить в компании веселее, чем одному. А Торн уверяет, что принципиально один – и все ругает женщин: мол, бегала за ним одна студентка, а он не поддался!
– Чтобы не предать идеалы!
Будто все, кто «поддался», сразу их предали. При этом я вижу, какими жадными глазами он смотрит на красивых женщин. Он считает, что они сделали бы его буржуазным. Но они – разные. Некоторые из них гоняют по местным горам на карах, катят мимо нас на велосипедах… Куда ему, который еле ползет в гору.
Проследив, откуда появились кары, я решил не повторяться – и мы спустились по почти античному серпантину из гравия – в самый центр Балаклавы, жмурящейся на солнце у густой воды со всеми своими яхтами. Она заполнена людьми, машинами: никакой капитуляции перед первыми, пока мягкими намеками осени.
Теперь я повез нас купаться – на другую сторону бухты, на симпатичный пляж «Васили» за горой Мотыль. Год назад я возил сюда другого человека – и теперь каждая ступенька лестницы, как клавиша в ноктюрне. Торн даже штанов не снял, не говоря о купании, хотя вода довольно чистая и теплая.
Я удивился однообразию человеческих типов на этом пляже: кроме нас с Торном и еще подошедшей парочки волосатых, все мужики – словно на одно лицо, стриженные и бритые. И в одинаковых плавках. Как им самим не скучно?
Уже в темноте жег мангал для кабачков и баклажанов, сделал рис. Ели-пили во дворе. Непреданные идеалы окружали нас стеной.
Днем пришла эсемеска от Иры Минской: «Соскучилась, запали вы мне. Уже в Коктебеле». Чем я так запал? И слова-то какие, словно XIX век, Грушенька.
Вечером – концерт Умки и Бро на пляже «Хорошо» в Парке Победы. Торн, узнав, что там будет Сентябрь, его донецкий недруг, – ехать отказался. Зато захотели поехать мои соседи Пузаны (они же Бубновы), даже с Аленкой (дочкой).
Концерт был, разумеется, не на пляже, а в открытом кафе. Место мне неизвестное, но богато оформленное, с большим танцполом и курортными заведениями по периметру в два этажа. С одной стороны – белая кайма накатывающего моря, отделенная от кафе неглубоким пляжем.
В кафе обнялся с Морковью, старой московской знакомой. Она – талантливая художница, округлая, со смеющимся, как луна, лицом, мать четырех детей. Моя прошлогодняя ссора с ее мужем, отцом DVD, которому я когда-то помогал приобрести здесь дом, ни к чему нас не обязывает. Она здесь вместе с сестрой из Северодвинска и сыном Тришей, который еще больше вырос. Морковь возбуждена от свалившейся на нее курортной жизни:
– Я пойду купаться! – кричит она.
Умка аж дважды сказала, что рада меня видеть. Поговорили о Pussy, она им не сочувствует. «Наша» компания заказала выпивку, даже шампанское. Я как шофер ограничился кофе.
Что писать о концерте? Громко, энергично и даже с гармошкой. На гармошке играл Борис Плотников, плотный бородатый мэн из Екатеринбурга. Лучше всего выходило, когда они с Борей («нашим» Борей, гитаристом) обменивались музыкальными репликами, словно спорили, у кого длиннее нос. Это откровенно заводило Борю, которому чего-то такого всегда не хватало.
Среди публики очень много юных красивых девушек, аж страшно! С одной, в полосатом платье, познакомился Триша. Я, впрочем, тоже не прогадал: Умка попросила местных вписать приезжих на ночь – и мне, как в лотерее или в «Серенаде Солнечной Долины», досталась девушка из Джанкоя, Даша, 17-ти лет! Высокая тоненькая шатенка в джинсах.
Она симпатичная, свободная – и дома мрачный женоненавистник Торн стал таять на глазах и цвести, как засохший кактус. Я спросил: можно ли ей пить вино? Она даже обиделась:
– Я уже давно пью! Через два месяца мне будет 18-ть!
У нее даже есть жених в России, в Вятке что ли, к которому она скоро поедет! Далее мы узнали, что она кончила девять классов, потом училась в Симферопольском полиграфическом колледже, который этим летом бросила – все ради «жениха», как она его называет.
Я показал ей дом и картинки.
– А это что? – спросила она.
Это была картинка на тему Кейсарии… В тот день был шторм, и темные волны Средиземного моря били в высокую стену, прикрывавшую кусок набережной. Иногда страшная сила перебрасывала их через край стены, белой раздраженной пеной, закрывающей небо и падающей на средневековые плиты, окатывая меня дождем брызг…
Мы, два старых холостяка, наперебой развлекаем ее байками: о Системе, хиппи, – и Торн на этот раз был интересен. Я кратенько рассказал легенды Фиолента.
– Ты так много знаешь! – воскликнула Даша.
– Это одно из немногих преимуществ моего возраста, – смиренно ответствовал я. (Как легко поразить этих детей!)
Тем не менее, Даша совсем не проста: запястье левой руки по локоть исполосовано шрамами:
– Что это?
– Несчастная любовь в 15 лет, – объяснила она.
Родители могли сдать в дурку, но не сдали.
– Они меня любят.
Ну, от любви бы и сдали.
Она оказалась даже не из самого Джанкоя, знатной дыры, а из села под ним. Мать работает поварихой в детском саду, отец бурит скважины на воду. А она любит King Crimson и Van Der Graaf Generator, Достоевского и хочет быть писателем! В 17 лет и без образования. Она действительно очень невежественная и призналась, что совершенно не понимает, о чем мы с Торном говорим. Но слушает и даже поощряет:
– Опять все замолчали!
Я предложил ей пожить у меня до следующего концерта Умки в «Зеленой пирамиде», через три дня, на который она снова хотела приехать.
В конце лета жизнь стала пестрее.
Утром Торн поднял ее ни свет, ни заря и повел в Георгиевский монастырь, где на лестнице к морю он несколько лет подряд покупает «древности» у черных археологов или их агентов. Так Даша впервые увидела Фиолент, о котором накануне впервые услышала.
К их приходу я сварил кастрюлю овсяной каши. Увы: Даша не любит овсяную кашу. Съела чуть-чуть из вежливости. Ест она мало, если вообще ест. Из еды она любит только пюре.
Я искусительно предложил гостям небольшое путешествие: Байдарская долина, Байдарский перевал, Римская дорога… То, что они никогда не видели и, возможно, никогда не увидят. И на десерт – Южный берег. Искуситель из меня вышел успешный.
В середине лета, прогостив день в Симеизе, мы с Машечкой Львовой поднялись по Чертовой Лестнице, «Шайтан Мердвен», по которой когда-то поднимался Пушкин, держась за хвост татарской лошади. Эта «лестница», которая, впрочем, совсем не лестница, наверху яйлы переходит в Римскую дорогу, Via Militaria, использовавшуюся с I-го вплоть до конца XIX-го века, и от которой по сей день сохранилось 10 км. Почти по самому краю Байдаро-Кастропольской стены она идет к Скальской пещере и далее в поселок Орлиное… Тогда мы с Машечкой никуда больше не пошли, ограничившись увиденным. Но идея пройти по «дороге» меня не оставила. На одном сайте я прочел, что другим своим концом Римская дорога приводит к Байдарскому перевалу, и теперь я решил попасть на нее именно отсюда, где мне показалось ближе и симпатичней.
Первая попытка оказалась неудачной: по примеру Сусанина я завел свой маленький отряд в почти непроходимый лес на крутом склоне. Даша честно лезла за мной в своих городских туфельках, в которых приехала на концерт. Торн без конца что-то рассказывал, не глядя по сторонам. Очевидно, ему было все равно, куда идти.
В отличие от Сусанина я достаточно быстро признал свою ошибку. Мы спустились и доехали до дома лесника, у которого я узнал, где начинается нужная нам тропа. Прямо по оси тропы (круто вверх через лес), в провале между нашей горой и горой Форос – белый восточный цветок на краю 400-метровой пропасти. Это церковь Воскресения Христова, одна из крымских, так сказать, жемчужин. При виде жемчужины Торн стал бурчать, что не любит православную архитектуру. Еще бы: он напоминает мне Черта из «Волшебного стрелка» Ильдико Энеди.
Со второй попытки и без ненужных страданий мы выбрались на отвесные уступы яйлы, к залитому солнцем плато с голубовато-зеленой панорамой гор на севере – и пустотой неба на юге. По самой Римской дороге мы прошли мало: больше меня интересовала не дорога, а обрывы гор, нависающие на сотни метров над морем и Южным берегом. Здесь кажешься себе руфером на крыше. Три приморские дороги петляли внизу с малюсенькими машинками на них. Сколько раз, сидя в такой же машинке, я думал о том, как было бы славно попасть туда, где я сейчас стоял. Почему-то мне казалось это едва ли достижимым.
Пейзаж наверху в основном безлесный, хотя ближе ко второй гряде гор начинается порядочная зеленка. И ни одного человека. Вру, видели издалека четырех туристов, шедших солидно, с рюкзаками, в кроссовках, не то что мы, в босоножках и налегке. Даже воды с собой не взяли.
Торн, без устали рассказывающий про магические камни и какие-то сенсационные и в равной степени нелепые теории, которые выдумывают дилетанты, наконец, оставил меня покое, переключившись на Дашу, вещая ей – уж не знаю что.
Вдоль дороги, неотчетливо бегущей по рыжевато-охристому плато, в которой лишь при большой фантазии можно признать что-то римское, навалены кучи камней неизвестного назначения. Подобные я видел на Соловках. Плато каменистое, пластично-выразительное, напоминает слегка вздыбленную и застывшую волну. Случайно наткнулись на руины какого-то древнего сооружения, может быть, храма. Читал, что где-то у дороги стояла церковь. Мы сидели у обрывов, под трепещущим на железной палке красным флагом, рассуждали о мифологии: виды провоцировали «на высокое». Почти дошли до Кильсе-Буруна, главной вершины плато (семьсот с чем-то метров). Не дошли только потому, что я пожалел своих спутников, и еще потому, что хотел выполнить обещание: устроить купание в Форосе.
За 15 гривен охранник пустил нас на территорию санатория «Форос». От берега нас отделял красивый парк с танцующими соснами, простреливаемыми розовым солнцем. В первом же прибрежном кафе я предложил компании поесть. Под ненавязчивую попсу мы с Торном съели по чебуреку с сыром, Даша есть отказалась, только пила воду.
У меня рядом с ней просыпается родительский инстинкт, я боюсь, что ребенок утомится, изголодает – и ничего не скажет из гордости. Она очень не любит, когда ее называют ребенком: «Я не ребенок!» – взвивается она. Молчит, лицо опущено, сосредоточено. О чем она думает?
Купаться я решил не на обычном, удобном, но слишком банальном пляже, а на диком берегу за мысом. По дороге Торн достаточно близко к оригиналу пел песни из раннего King Crimson, я был приятно удивлен. Не иначе – хотел произвести впечатление на Дашу. И тут он допустил ошибку, пустившись в цветистый рассказ о рыбалке на Днепре. Оказывается, Даша еще и вегетарианка, и ненавидит охоту и рыбалку. Торн оправдывается, что без мяса лезет хаер.
На берег, где живут «дикие» туристы, мы спустились синхронно с солнцем, скрывшимся за мыс Сарыч. Здесь выяснилось, что Даша до кучи и поклонница нудизма – что сильно упрощает дело в отсутствии купальника. Нудистов тут почти нет, зато множество палаток, целый город. На берегу две девочки-подростка красят друг другу лица в карнавальной манере: ночью в Форосе будет какой-то праздник. Я разделся и искупался в довольно холодном, бурном и грязном после шторма море, среди торчащих повсюду камней. Даша тоже разделась и полезла в море, хотя никто от нее этих подвигов не ждал. Купание было символическое, для полноты программы.
Держа за руку, я помог ей выйти на берег. А на берегу накрыл своим полотенцем. Но она села рядом и предложила накрыться обоим. Накрылись, я обнял ее, чтобы согреть. Это нехило возбуждает: у нее красивое юное (недопустимо близкое) тело.
Торн снова не купался, возился с камнями. Умеет ли он плавать? По его словам – да, просто не хочется. В сумерках пошли назад, стараясь не потерять направление в прихотливо ветвящихся дорожках парка. Машина честно довезла нас до «Пятого километра», где я купил вина и немного продуктов. Торн заплатил только за свою воду и сок. Впрочем, утром он уезжает к Юре в «Голландию» (это район Севастополя).
Ночью Даша, наконец, согласилась поесть – и даже резала салат. Вдвоем с Торном учили ее этому непростому делу, ибо, как оказалась, у нее дома это всегда делала мама. Долго говорили втроем и вдвоем – о поэзии, о том, как функционирует российский литературный мир, с которым я немного знаком (и стараюсь вернуть Дашу с неба на землю), о Фаулзе, кино (она любит Феллини), я сыплю именами, читаю наизусть стихи: Гумилева, Цветаеву, Георгия Иванова и даже свои. Распустил хвост!
Мне нравится, что она и ее друзья увлечены поэзией, пишут стихи. Кот (мой сын), например, совершенно глух к ней, Цветаева, Ахматова – ему пофиг! А эти провинциалы сами ищут культуру, как мы когда-то.
В довершение всего она еще пробует рисовать. Непонятно, как она в своей деревне такой стала? Чувствую, что она не зря бросилась за мной в море – и что мне ничего не стоит ее соблазнить, несмотря на жениха в Вятке или где там? Но что потом я буду с ней делать? Взять на себя ответственность за ее жизнь, перехватив это право у ее достойных родителей? В ней есть серьезность, обаяние, хоть она и не красавица. Не порисовать ли мне ее?
А из Коктебеля мне шлет эсемески Ира, все не может забыть. Готов ли я по-прежнему ее принять, если она приедет? А из Москвы позвонила Аллочка – она тоже едет сюда. Все словно проснулись.
Я люблю подобные дни в Крыму.
Она – милая дикарка, никогда в жизни не была в музее, никогда не ездила в лифте, не читала Толстого и Чехова, много еще чего она «никогда не», как в игре. В этой игре она стала бы чемпионом. Но она мила характером и внешне тоже мила. Я не удержался и попросил ее попозировать. Она не отказалась, даже «ню». Так что ситуация стала напоминать «Очаровательную проказницу» («Прекрасную спорщицу»), фильм, который я упоминал вчера в качестве иллюстрации подлинной жизни художника. И как в фильме, я работал в азарте, сделал четыре рисунка в формате А3, один тушью. Я не в восторге, но и не совсем ужас. В конце концов, я очень долго не имел живой натуры.
Притом что она хорошо сложена, низ лобка четко делит ее рост пополам. У нее есть сутулость и зажатость, но, в общем, она могла бы работать моделью, – оцениваю я. В благодарность я повел ее смотреть Фиолент, его сокровенные красоты (Торн и правда уехал). Спустившись мимо пещер в сторону Индейского пляжа, мы повернули на Виноградный мыс, где прячутся две местные природные диковины: грот Вход в Ад и Скала Олень. Здесь она тоже вне конкуренции. Ее даже не испугал спуск на Белый пляж, притом что до вчерашнего дня она не ходила по горам, и я то и дело страховал ее за руку, параллельно объясняя, как надо ставить ноги, чтобы не свернуть себе шею. Мы снова купались голые, хотя плавает она очень плохо, по-собачьи, и не может отплыть от берега, как я ни уговариваю ее. Живя в Крыму, она знает Крым плохо и боится моря. Это ее первая поездка на море без родителей. А родителям всегда было не до моря.
Зато она смело расстелила полотенце для нас обоих и лежала у меня на плече. Теперь все это напомнило мне «Лолиту», а я себе – ну, понятно кого.
Она что-то рассказывает про «жениха». Познакомилась она с ним прошлым летом, когда ездила в Коктебель. Год они переписывались. Он лишь чуть-чуть старше ее, тоже учился, теперь работает, обещал работу и ей, в своей городе. Она рада переехать в Россию…
Мне еще многое надо в ней понять. Войдя в роль, я спросил:
– А скажи мне, если тебя не смутит: был ли у тебя сексуальный опыт? Это мой чисто психологический интерес.
Я ее все же смутил. Она нервно села, удивленно посмотрела на меня.
– Был, – наконец сказала она. – Конечно…
– И как он тебе?
– Нормально, – был ее лаконичный ответ.
Эту тему я развивать не стал. Я советую ей продолжать учиться, рисую радужные перспективы высшего образования, объясняю опасности ранней семьи, хоть она и не хочет детей.
– А кто хочет? Они сами заводятся, – смеюсь я.
Ее волосы щекочут шею, бугры с алыми сосками щекочут фантазию, а я невозмутимо смотрю на ласковое море, над которым летают чайки и маленькие самолеты. Но это наигранная невозмутимость: все же меня слегка трясет от ее близости.
– Не пора ли нам домой?
Напоследок сфотографировал ее «ню» для будущих картин. Она сама покорность.
По дороге я заметил, что она хромает: натерла вчера ногу в босоножках. И ничего не сказала! Дома я дал ей пластырь и отправил отдыхать: читать «Пудинг из промокашки», книгу моей бывшей жены. А сам пошел делать обед: пюре, ее любимое блюдо.
Мне с ней хорошо, как ни странно: ходить, лежать на пляже, сидеть за столом, пусть она дикарка и очень мало знает. Зато забавно говорит. Ее произношение как будто чем-то сдавлено и проходит сквозь фильтр. В ней нет яркого смущения, при этом она словно боится говорить «своим голосом». Налил ей каплю оставшегося вина (спаивание малолетних!), а себе остатки коньяка. Я специально не пошел сегодня за вином, чтобы «чего не случилось». Я тверд, но всему есть предел.
К тому же у нее жених! Представляю его глаза, если бы он увидел нас на берегу! Впрочем, похоже, он уже забыт. Конечно, это предательство, и я не хочу быть участником его. К тому же она почти ровесница Кота! Нет, это тоже не сильно останавливает. Останавливает нежелание привязывать ее к себе, лишать ее ее почти детского пути.
После вечернего обеда мы забрались на мою постель с чаем и смотрели «Zabriskie Point». Она его когда-то видела, но забыла. В кино у нее та же дыра, как и во всем. То есть даже не дыра, а пустота с отдельными вкраплениями. Забавно то, что главную героиню фильма зовут Дарья, герой ведет ее, поддерживая, по склонам и камням. Даже тема пещеры там была, как и у нас сегодня. И тема самолетов. Слава Богу, аналогии на этом закончились!..
Рядом с ней приятно чувствовать себя опытным и умным, многознающим и заботливым. Мне не хватает этого. И я понял, почему немолодые люди заводят романы почти с детьми. Во-первых, ребенок-женщина – очень привлекательна. А во-вторых, вот из-за этого ощущения превосходства, возможности учить, объяснять, наслаждаясь покорностью и вниманием. И если ум еще не развит, то тело… в общем, просто ужас!
Утром я доделал рисунок со стоящей Дашей, потом сделал новый с лежащей. Он вышел лучше всех. День был удачный, потому что поза была удачной. Я бы сказал – соблазнительной, когда я был по-настоящему покорен красотой ее тела.
За красивые женские ноги художник может легко отдать разум, и очень часто это делает. Коленки – это сама Природа, и они поистине одухотворены, поэтому сделка не кажется ужасной, а плата неравноценной!
Лишь в искусстве красота существует отдельно от человека, и художник есть шаман, способный подчинять ее своим целям. Во всяком случае, он надеется на это и платит за свои амбиции и ошибки большую цену, – как я недавно написал в ЖЖ.
Но работа отвлекала от искушений. Художнику нельзя влюбляться в свою модель (как психиатру в пациентку) – однажды у меня был печальный опыт.
После рисования мы пошли на море, причем Даша одета в мою футболку, потому что ее блузку я взял в стирку. И я заметил, как симпатическая магия заговорила своим древним голосом. На этот раз мы не стали изощряться и просто спустились на ближний пляж. Зато ушли на его «голую» часть. И я опять увидел это тело во всей его притягательности. Но как она плохо плавает, совсем не так, как должна плавать милая дикарка!
За это время в доме появилась Аллочка, приехавшая с вокзала на такси и воспользовавшаяся оставленным в условленном месте ключом. Приехала как раз вовремя… Всю дорогу до «Зеленой пирамиды» Аллочка говорила про родившегося внука Эрнеста. В сорок лет она стала бабушкой!
– У тебя все как-то слишком быстро, – комментирую я, а она смеется.
Едва мы заняли три свободных стула, к нам подошел Боря – обсудить перспективы нашего общения: они с Аней ко мне, или я к ним? За это время Даша нашла двух молодых волосатых, с которыми познакомилась на прошлом концерте Умки – и заболталась. Ей с ними явно было интереснее, чем с нами.
У Умки существует три формата выступлений: с группой, с Борей и соло. Это был вариант с Борей, традиционный для «Пирамиды», где нет никакой сцены, а во дворе, напоминающем атриум, поместятся лишь преданные любители ее творчества. Таковых и в этот раз набралось не мало, а в качестве приглашенного гостя на гармошке играл Дима Футерман, шестидесятилетний молодой человек с гладким черепом, гражданин Израиля и Европы и один из первых севастопольских хиппи. (Я познакомился с ним год назад в кафе «Безумное чаепитие», на несостоявшемся поэтическом выступлении.)
Ближе к концу концерта мы с Аллочкой улизнули на машине в Novus, где купили вино и кучу еды в кулинарии по сниженным ценам. Забрали от «Пирамиды» Дашу и поехали домой.
За ночным обедом Аллочка – среди прочего – рассказала про своего нового молодого человека, с которым столько проблем! Поэтому я успокоился, оценивая наше взаимодействие здесь. Она привезла с собой покурить, а для этого нет лучше места, чем ночной достархан. Даша все молчит, и по ней нельзя сказать: плохо ей или хорошо, действует или нет? Вообще, я был против того, чтобы она все это употребляла: алкоголь, тем более коньяк, тем более остальное. Я не знаю, как она станет себя вести. Но она не ведет себя никак.
Зато с Аллочкой мы словно спевшийся хор: беспрерывно острим и даже философствуем. Помимо того, что мы давно знаем друг друга, а нас как бы одна «школа». Я лишь боюсь: не обижает ли это Дашу? Мы пытаемся ее расшевелить, но получаем односложные ответы. Даже составили «словарь Даши»: «не знаю», «возможно», «ну, да-а», «нормально», «да та-ак»… Больше из нее ничего не вытянуть. Однако усилия Аллы, которая в этом состоянии бывает остра, увенчались тем, что Даша произнесла речь: мол, не надо все время говорить, можно и помолчать. Я тут же встал на ее сторону, боясь, что Аллочка ее совсем заклюет.
Впрочем, Даша проявила волю и ушла спать, оставив нас вдвоем, среди веток, запахов и сонных цикад, сложившихся в хрустально-чистую структуру. Не хотелось уходить. Редкий день, когда я вообще не включал интернет.
За завтраком мы уговорили Дашу остаться и не ехать домой. Что она там не видела? И пошли втроем на море, на вчерашнее место. Аллочка взяла с собой привезенные из Москвы ласты. Вдвоем учили Дашу плавать, но без особого успеха. Я вспомнил, что Аллочка когда-то практиковала массаж. И в качестве демонстрации она произвела надо мной легкий массажик на час. Какие сильные руки у этой женщины! Мне было то и дело больно, но, видно, так надо. Купание после этого садизма показалось вещью новой и восхитительной.
Снова жарко, но не смертельно. Худенькая Даша даже умудрилась замерзнуть. Я укутал ее своим полотенцем.
Дома, пока я работал с рисунками, Аллочка сделала окрошку на кефире с овощами. Выпили бутылку вина и пошли смотреть «Apocalypse Now», который Даша, оказывается, тоже видела, но, как обычно, забыла. После фильма я делал к нему комментарии: о жрецах, магии, политике, – до трех ночи.
Даша опять молчит, но на нее приятно смотреть. Она не раздражает, не спорит, не навязывает себя. У нее словно нет естественных потребностей, нет запаха – или очень слабый и приятный. В моей футболке или в моем халате, узкая, длинноногая, с мальчишескими бедрами – в ней есть особая подростковая прелесть. Ни грамма лишнего веса, ни капли целлюлита. Во взрослой женщине этого нет. Взрослая рожавшая женщина кажется подержанной машиной рядом с ней. Лицо портят прыщики, но они скоро пройдут. В общем, мне достался любопытный экземпляр, хорошая тема для наблюдения и размышления…
Курим вдвоем с Аллочкой на достархане. Легкое настроение провоцирует на фантазии. Выдумал карикатуру: из окна летит человек, изо рта «бабл»: «Ну, вот, сегодня у меня опять неудачный день».
А у меня наоборот: облака, обложившие мое «я», словно высокую гору, отогнало ветром.
За завтраком я обиняками жаловался Алле и Даше, что моя жизнь застыла, я нашел пространство, в котором мне более-менее комфортно, и сижу на достигнутых рубежах, повторяя прежние жесты и прежние песни. Я не эволюционирую. Тут могла бы помочь встряска эмиграции. Эмигрант должен учить все заново, как актер новую роль. (Это я, после события 6 мая и моего в них участия, начал примерять на себя костюм политбеженца.) Но даже если бы я уехал заграницу, я жил бы, словно турист, вольный брать – и ничем не жертвовать взамен, ибо теперь я могу это себе позволить…
Сегодня в качестве места для купания я предложил пляж под «Каравеллой». Спускаться туда не каждый рискнет, поэтому я надеялся, что в субботу там не будет битком…
Мы успешно спустились, хотя мои спутницы были сильно впечатлены, особенно когда вместо ступенек появился трос. Народа было не битком, но хватало. И, подлецы, – все одеты, как на обычном пляже, на что обратила внимание осторожная Алла.
– Но не убьют же они нас, если мы будем голыми? – задал я риторический вопрос.
Ибо у этого пляжа в силу трудного доступа всегда был свободный статус. Нашли место, разделись. В море я стал объяснять Даше, как плавать с маской и трубкой, а Аллочка – как плавать с ластами. Но снова без всякого успеха. Я плавал с маской первый раз в году. Голая Даша в воде с развивающимися волосами была удивительно хороша!
Даша ушла греться, Аллочка – снова в море, я стоял на берегу. И тут ко мне подвалил здоровый культурист в тату. Он сообщил, что это не нудийский пляж, что если я хочу купаться голым, то мне надо уйти туда-то. Я спросил: почему он решает, какой это пляж и куда мне надо идти? Он опять за свое: ему и его компании неприятно, мол, на нас смотреть. Меня это не волнует: неприятно – могут не смотреть. Он сослался на детей, но, во-первых, я не видел на пляже ни одного ребенка (если они и были, то сильно шифровались), а, во-вторых, детям это совершенно все равно, они и сами голые. Если, конечно, не привлекать их внимание, как теперь делает он.
Можно было не раздувать конфликт, но уйти потому, что какому-то типу или даже его компании неприятен наш вид – это как-то унизительно.
А он начал свирепеть, хватать меня за руку.
– У тебя три выбора! – заявил он. – Одеть трусы, уйти с пляжа или сидеть в море, чтобы тебя не видели. А если ты станешь выходить – я загоню тебя туда камнями!
Я предложил ему попробовать. Он толкнул меня своими ручищами, я буквально споткнулся о воду, словно о плотную субстанцию, и упал. Но тут же вскочил – назвал его идиотом и снова вошел с ним в клинч. Ничего нового он мне, впрочем, сообщить не мог, только давить, устраивая «моральный террор», как из вчерашнего «Апокалипсиса». Я снова услышал про три моих выбора:
– Не тебе решать, сколько у меня выборов! – гордо ответил я.
Не знаю, чем бы кончилось дело, впрочем, это несложно предположить, но вмешались ближайшие пляжные люди, которые встали… на его сторону! Оказывается, им тоже неприятно видеть нас голыми.
– Хорошо, – сказал я. – Если вам всем неприятно, мы уйдем! – И с независимым видом пошел к нашим полотенцам под скалой, где сидела Даша.
Собственно, ради нее я и стал купаться здесь голым (она приехала в Севастополь без купальника). Сам по себе я не стал бы искушать их. Хотя надо время от времени проверять публику на толерантность: как далеко продвинулся процесс их освобождения от условностей? Я поставил эксперимент и узнал, что толерантности в них, как и прежде, ни на грош! Дикие люди на диком пляже!
Это я и сказал подошедшей Аллочке: эти дикие люди не хотят видеть нашу наготу! Мы собрались и ушли – вдоль берега, к моему любимому месту. Оно тоже засыпано колючками воспоминаний, но столь старыми, что почти безболезненными. Путь трудный, особенно для девочек (поэтому я и не повел их туда сразу): сплошные камни, один другого больше. Кроме того здесь дефицит мест для комфортной инсоляции. Да и вход в море не самый простой. Зато мы тут одни. Аллочка опекала Дашу, опять пыталась учить ее плавать, привлекая меня в качестве тренажера, вела с ней беседы, желая понять, о чем грустит симпатичная юная дева (а Даша опровергала это)? В общем, была с ней очень мила. Я же прикидывал ракурсы, с которых можно будет написать мою модель в местном антураже.
Наконец наш укромный пятачок накрыло тенью. Аллочка отказалась преодолевать обратный путь пешком – и поплыла в ластах вдоль берега. А я снова грел замершую Дашу, беззащитного зверька в моих руках. «Не следует забывать, что пистолет есть фрейдистический символ центральной праотцовской конечности», – как когда-то шутил Гумберт Гумберт.
Но нехорошо соблазнять малых сих. Я провожу здесь тесты, проверяя женщин на все их качества: привлекательность, ум, смелость, характер, опыт, умение хорошо ходить, болтать, заниматься домашними делами и т.д. В общем, составлять мне приятную компанию. Свои достоинства и недостатки были у каждой женщины, побывавшей у меня. Понятно, что у меня их тоже полно. Наличие «недостатков» позволяет мне сохранять свою жизнь в неприкосновенности.
После обеда по моему предложение мы смотрели «Я остаюсь» Оганесяна. Причем оказалось, что Даша и его видела, а Аллочке он не слишком понравился. В кино мы с ней сильно расходимся. Это стало ясно на достархане, где мы по традиции курили и болтали. Ей нравится Йос Стеллинг и суровый северный абсурд.
Я заявил, что, возможно, главное дело жизни – осознать факт собственной смерти. Потому что единственная несомненная истина, известная нам о самих себе, – это то, что мы умрем. И мы не сможем осознать смерть, когда умрем. Проблема не в том, что надо умереть, чтобы познать смерть. Я не о смерти как таковой, а о жизни, знающей о своей смерти. Фрейд считал, что раз смерти нет в нашем опыте – ее нет и в нашем подсознании, а, значит, она не есть источник невроза. Так ли это?
Религиозный человек будут утверждать, что смерти нет вообще. Атеист ловко срежет, что пока есть я – смерти нет (и, соответственно, когда есть смерть – нет меня). Но эти ответы не избавляют от мыслей о ней.
Смерть напрямую связана с жизнью, как начало и конец веревки. Мы окружены смертью, мы носим ее в себе, как бомбу. Она может рвануть в любой момент от перегрева или сотрясения. И даже если мы будем идти крайне аккуратно или вовсе стоять на месте, – она все равно рванет – согласно своему часовому механизму. Эту бомбу нельзя изъять из себя, можно лишь забыть о ней. Пить, ругаться и сходить с ума, маскируя свой страх или неудовлетворенность ролью. Это не помогает, но, тем не менее, так легче взглянуть на скорый уход с этой сцены.
Я хочу, как археолог, докопаться до сути, до источника страха, хотя он, кажется, лежит на поверхности. Чтобы взглянуть ему в глаза и понять: чего ему от меня нужно?
Глубоко осознанная смертность уменьшает случайность жеста. Нам, актерам, надо помнить об этом.
Даша все же едет. Отдал ей один из рисунков (с ней же) и последний номер «Забриски Rider», наше совместное (с моей бывшей женой) творение. Даша подарила мне листочек с совершенно детским рисунком, изображавшим, надо думать, нагую ее саму среди волн. На обороте листочка – телефон и адрес в «Вконтакте».
По дороге на вокзал заехали в «Безумное чаепитие», «артистическое» кафе на Большой Морской. Пили молочные и фруктовые коктейли. Аллочка продолжала допытываться о причине дашиной грусти, уверенная, что грустить ей не о чем. Я с этим не согласен. Я ее адвокат, эта роль мне нравится.
На вокзале мы поцеловались на прощание, и я оценил, как хорошо и страстно она это делает. Кажется, что она вложила в поцелуй всю свою благодарность.
А мы с Аллочкой поехали в центр, менять деньги, в Novus – и домой, к достархану. Жара, у меня, как у Ахилла, болит пятка (видно, после вчерашней «драки») – и никуда идти не хочется. Я лишь сделал упражнения, которые в эти дни запустил. Пили пиво, купались в бассейне и болтали. Потом я читал, а Алла ушла рисовать акварели, чем занималась до позднего обеда. После обеда мы посмотрели сильно ею рекламированное «Шапито-Шоу».
Сделано очень неплохо, ярко, прекрасно поставлены танцы. Смысл не особенно важен, он лишь внешний повод для «шоу» и разных эффектов. Забавно, что квартирная сцена с Мамоновым – снималась в квартире Оли Сусловой в Симеизе, в которой мы с Машечкой Львовой ночевали в середине лета. Квартира располагается в бывшей вилле, построенной архитектором Красновым, который до кучи проектировал Ливадийский дворец (и не только его).
Алла опять рисовала, я правил текст и готовил фото для поста о Римской дороге. Ночью на достархане после нескольких искуренных трубок я сочинил сюжет для фильма, навеянный рассказом Аллы о своем детстве.
Первая картина: голое зеленое поле, полное цветов, по нему ползают совсем маленькие дети, типа полутора-двух лет.
Вторая картина: в поле ведется прокладка труб, среди свежих ям и гор глины играют те же дети, но уже лет пяти.
Третья картина: в поле выкопан огромный котлован, залитый после зимы водой, так что он напоминает озеро, по которому на самодельных плотах катаются повзрослевшие дети.
Четвертая картина: над котлованом возведен подвальный этаж, первый, второй, дети, еще более выросшие, играют в них в войну.
Дом растет, дети тоже, на пустых этажах назначают свидания, пьют портвейн, курят, дерутся.
К моменту, когда дом достроен, дети вырастают во взрослых людей, у них рождаются свои дети, они переселяются в новый дом. Их дети идут гулять в зеленое поле.
Отправил Дашу – и хорошо. Она порождала излишний интерес, она была дразнящим соблазном. С женщиной часто так бывает, когда она по той или иной причине недоступна, но притягательна. Хотя в данном случае она была недоступна лишь из соображений ответственности и непричинения зла. Для нее даже короткий роман с пятидесятилетним мужчиной был бы слишком сильным жизненным впечатлением (мне так кажется). Я сотряс бы ее новенькую жизнь – а до какой степени – не мог бы понять. Я бы уехал, она осталась бы тут, как прикормленный котик или щенок. Легко бы ей было? Не знаю. Да и глупо связываться почти с ребенком! Глупо, зато остро и чарующе!
Ну, вот и перелом на осень – после 24 ночью и 30 днем. И такого ласкового моря.
Весь день ливень и ветер. Съездили с Аллой в город за гребенками для пластиковых окон: их захлопывает от сквозняков в доме. Зашли в художественную галерею на углу Новороссийской. Она оказалась лучше, чем я думал. Зато очень бедна на чистые холсты. Заехали в «Челентано», где съели по французскому блину в ожидании пиццы, которую хотим съесть дома. Людей много, кажется, что они используют непогоду, как повод к маленькому счастью. Сквозь стекло видна поливаемая дождем площадь (имени круглых советских дат).
Заехали в Novus за грузинским «вином свободы» и в художественный салон на Соловьева. Последний уже закрылся, за 40 минут до официально объявленного конца рабочего дня. Ничего, мне есть, что писать и чем заняться. Я установил крючки и гребенки на все окна и сел доделывать «Девушку с белой лентой»…
Я увидел ее ночью 16 мая на «Оккупай Абае» на площади Восстания, там есть такой садик под высоткой… Мы стояли (сидели, лежали) в этом симпатичном садике до утра, утверждая свою гражданскую позицию. Она возникла из темноты и толпы со своим изящным профилем – сигналом, которые кто-то посылает мне, чтобы мой глаз не терял настройку и не впадал в мизантропию…
Аллочка работает, как очумелая, в соседней комнате, пишет акварель.
Ужин у камина с пиццей и вином. Из ее рассказов узнал про еще один вариант того, как люди становятся «не такими». Ее отец умер в 24 года, когда ей самой было два с половиной. Мать, занявшись устройством личной жизни, отдала ее на много лет бабушке с дедушкой. Очень рано у нее возникли проблемы коммуникации, она не умела дружить с детьми. Увлеклась книгами, вплоть до записи в философский кружок в школе, в котором она была единственной девочкой, да, в общем, и единственным членом.
Я развиваю свои идеи по поводу традиционного брака, в котором каждая из сторон воспринимается другой как собственность, не имеющая никакой свободы, в то время, как брак явно не перекрывает всех интересов… Аллочка рассказала, что десять лет жила одна, имея, впрочем, несколько сторонних возлюбленных, – и испугалась, что отучится жить с кем-нибудь. И завела «совместные отношения». И через год сбежала, не выдержав их сложности.
Был у нее и опыт погружения в православие. Чтение правил, посты, регулярное посещение храма и пр. оказали неожиданное действие: она лишилась всех сексуальных желаний. Этого мало: она почувствовала, что начала терять пол. Но и это не все: следующая стадия «просветления» заключалась в том, что она почувствовала в себе нечто мужское. В подтверждение на нее стали кидаться молодые девушки с работы – и она сама вдруг ощутила интерес к женщинам. Впрочем, по ее словам, не сексуальный, так как сексуальные стремления были убиты.
С ней интересно проводить вечера: она умна, у нее неплохой опыт. После ужина-обеда – новый фильм по ее рекомендации: «Житие Брайяна» в исполнении «Монти Пайтон». Веселый провокационный фильм на грани фола. И после него устраивать судилище над Pussy! Эти люди просто не в курсе современной культуры!
В этой неожиданной осенней непогоде есть своя прелесть: новые запахи или более яркие их контрасты. Она возвращает бездельников в дом – заняться, наконец, делом.
Когда я читал на диване Фаулза, подошла Аллочка и вдруг поцеловала в лоб:
– За что?!
– За хороший вечер!
Вот какие у нас отношения.
Общение, прогулки, путешествия, что были этим летом, – это прекрасно… Нет яркой интимности жизни двух людей. Этого незабываемого переживания…
Я оправдываю теперешний сложный период тем, что строю что-то внутри себя, чтобы без паники выдержать все, что бы ни опрокинул на меня в следующий раз бушующий мир. То, что я ищу – это безоговорочное принятие бытия. И это не абстрактная формула, это ежеминутная практика на уровне любого дела – когда ты принимаешь его без раздражения, не унижая себя жалостью к себе, недовольством своей долей, якобы, самой несчастной.
Сел писать девушку с одесского фото… Она стояла под фонарем в светло-синем платье в желтом конусе света, отчего ее светлые волосы сияли золотым контражуром на темном фоне, а ее залитое тенью лицо освещалось голубым светом мобильника, который она держала в руках. Это золотое с голубым создавало изумительный контраст. Ну, а я сидел на лавочке в кафе на Преображенской улице – после долгой прогулки по городу…
…Послезавтра Алла уедет, и я снова останусь один. Я напоминаю премудрого пескаря, который избирает одиночество – в страхе, что ему очень быстро надоест быть не одному. К чему эта дикая зависимость от другого, который может сделать с тобой все, что захочет: смять и разорвать, как бумажку, по собственному капризу?..
Днем на достархане беседовали с Аллочкой о психологии: Отто Ранк совершенно прав, утверждая, что, покинув материнское лоно, человек оказывается навсегда зажат между двух фундаментальных страхов: страха жизни и страха смерти. («Навсегда», естественно, для самого человека.)
И иногда страх жизни бывает сильнее страха смерти, хотя последний по идее должен уравновешивать первый. Я боюсь жизни лишь в том смысле, что допускаю, что она может довести меня до состояния, когда я предпочту умереть…
Когда-то мой преподаватель рисунка учил нас, что рисовать надо так, чтобы когда бы ни прервалось занятие, например, в аудитории погас свет, – работа все равно должна казаться законченной: на стадии наброска, эскиза, из нескольких линий, хорошо схвативших и закомпоновавших модель.
Наверное, жить надо так же: когда бы ни «погас свет» – ты мог бы сказать, что жизнь имела смысл, форму, что в ней была законченность.
У меня трое соседей: со знаком плюс, нейтральные и со знаком минус. С последними я разругался в день приезда – из-за забора. Бубновы, мои соседи-плюс, сегодня уехали в Москву.
Во время прощания у машины Виктора (местного жителя), отвозившего их на вокзал, ко мне подошел Денис, московско-севастопольский знакомый и друг друзей. Про него можно много говорить. Год назад во время коллективной пьянки у Бубновых я сцепился (словесно, разумеется) сперва с Денисом, потом с поддержавшим его Лешей, отцом DVD. С тех пор наши пути разошлись... Теперь Денис будет жить в опустевшем доме. Такова традиция.
Неожиданно он протянул руку: он осознал свою вину, всю ее берет на себя… Обнялись и забыли...
Вечером прогулялись с Аллой к остаткам греческой усадьбы за лесом. Два мужика с лопатами и миноискателем копаются среди камней. Это оказались классические «черные археологи». Один – обычный немолодой мужик, вроде строителя, второй – длинноволосый «пират» в бандане, на побегушках у первого: копает и оттаскивает ведра с грунтом, пока его босс слушает землю миноискателем. Они рыли вход в склеп, как они это назвали. Ничего особенного не нашли: немецкие и французские железяки, стекло. Названия усадьбы они не знают, «пират» сказал, что в атласе у Николаева (?) она значится, как участок 347. Поспорил с ними о Римской дороге. Помимо нас и их, тут на руинах еще парень и три девушки.
По балке и полям довел Аллу до военных частей у Георгиевского монастыря. Хорошее вечернее освещение. Но как изуродован пейзаж, как все запущено, заброшено! Мусор, покинутые строения, уродливые поселки, заборы! Словно ходишь по руинам империи. Но они ничуть не романтичны.
Вдоль моря дул сильный ветер, и, видимо, меня продуло, чего я не заметил. К вечеру стало зябко. Разболелась спина (после утреннего аллиного массажа). Мы ели, курили, пили кофе и болтали у камина, изведя б;льшую часть заготовленного хвороста. Спорили с ней о понятиях искусства и творчества. Искусство для нее лишь то, что кем-то оценено.
– Поэтому картины Ван Гога, скажем, при его жизни были не искусством, – комментирую я.
– Их может оценить сам художник, – нашлась Алла.
Она рассказала о своей работе в театре – этим самым художником, о том, как она ездила на «Архстояние» под Калугой, в деревню Никола-Ленивец, про ее знакомых, тоже художников. Говорили о политике и снова о религии.
Ночью, после интернета и чтения, – совсем худо: знобит, болит спина. Восприятие стало нервным и резким: лай собак, шум далеких машин на шоссе, казавшийся морским прибоем. Любая мысль была болезненна – о себе, своем возрасте, смерти… О том, что в своем гордом одиночестве я живу как инвалид, который хочет доказать другим, что он вполне здоров и ничем не хуже их. Я шучу, болтаю, демонстрируя абсолютную полноценность. Но это вроде театра. Внутри я болен и надломлен.
Но почему я инвалид? И кто не инвалид? Я инвалид не более, чем другие, которые ходят на работу, имеют жен, ругаются, изменяют, дерутся, кто так же, то есть гораздо больше – слаб, уязвим, неуверен в себе и жизни! Поэтому живет в ложных союзах и тянет болезненные связи. Всем людям присущи неврозы, и они прячутся от них в семьи, дела, любовь, увлечения, они пьют, торчат, они маскируют пустоту и боль.
Я же пытаюсь докопаться до нее. Чтобы восторжествовать над ней. Может быть, у меня ничего не выйдет, «но я хотя бы попробовал». Мой опыт болезнен, но не бесполезен. Поэтому я не «премудрый пескарь». Я просто хочу жить самостоятельно и ясно, впервые в жизни.
Читая Бергсона, сделал неожиданный вывод: души – это души умерших; духи – это субстанции, которые никогда и не имели физического тела, иначе – они разумные и волящие сущности неживых объектов, например, гор, лесов, рек и пр. (С одной из таких и боролся Иаков.)
От них, надо думать, и произошло понятие «дух» – в пару к «душе». Этот «дух» всегда вызывал вопросы и путаницу, даже у верующих. Павел, например, говорит, что есть тело душевное, а есть тело духовное. То есть, что-то более высокое, чем душа. Это – очередное христианское искажение первоначальных понятий.
Утром уже не знобит, но спина все болит – и тяжесть в теле. И даже мутит, так что я подумал: не сходить ли мне за тазиком?
А мне отвозить Аллу на вокзал.
Выпил «Полисорб», полежал в постели и у бассейна на солнце. Здесь Алла сделала мне еще один массаж, с кукурузным маслом, – чтобы снять возникшую после предыдущего массажа боль. Сама процедура приятна – когда без большого насилия, пусть серьезного облегчения я не почувствовал.
Алла ходила на море, где, по ее словам, нельзя купаться, и рисовала. Я сидел в компе, сканировал фотографии и обрабатывал картинки. Мангуста похвалила пост про поэта: «Тебя всегда интересно читать…» Сама постит фото своей новой работы: бассейна и дорожки во дворе частного дома. Все у нее теперь хорошо.
Стал выезжать из ворот – из дома Бубновых появился Денис с сыном Колей: они едут в клуб «XXI век», на улице Гоголя, где будет демонстрироваться «авангардный» фильм, как люди шли с табуреткой через Тибет и Гималаи к Индийскому океану. У меня на эти милые глупости нет сил. Взял их на борт до города.
Попрощался с Аллочкой уже в купе, куда занес ее рюкзак. Она спрашивает, не испортила она своим приездом моих планов? Но у меня нет планов. Мой план – дожить каждый конкретный день (и не сойти с ума… шутка!). Так что она мне только помогла…
Прощание короткое: на платформе у меня есть шкурный интерес. Искал и нашел проводницу, через которую можно сделать эмиграционку, не выезжая из Украины: 1500 руб. и ксера с паспорта. Это могло бы продлить мои три месяца пребывания здесь еще на столько же. На свою машину, которая живет в Крыму безвыездно четыре года, вместо двух месяцев, я уже забил.
Заехал в Novus за хлебом и молоком.
Плохо быть одному, а болящему еще хуже. Пафос моей теперешней жизни может быть только один: тотальное творчество. И где же оно? Я раскис и ослаб. Для вдохновения мне нужна публика, модель, общество. Как я распустил хвост перед маленькой Дашей, в каком ажиотаже работал! Мой склеп замораживает все силы. А ведь как было бы просто: вернуться домой и сбросить с плеч этот жернов! Отсутствие того, с кем можно говорить!
А тут и лето прошло.
В лице Даши я столкнулся с почти идеальным женским телом, еще не испорченным ни родами, ни трудной жизнью, ни, э-э, вредными привычками. И увидел, как оно может быть притягательно, хотя и раньше не был склонен недооценивать эту притягательность. Хорошо, что я успел изучить и даже заснять его (тело): теперь у меня есть отличный материал для работы.
На Даше я проверил: переложу ли я восторг от работы – на модель, уже в эротическом ключе? Да, отчасти, но не так, чтобы не мог собой владеть. Это одолимо. Красота – это все же некая иллюзия и лишь один ракурс действительности. Не надо преувеличивать ее глубину. Хотя первоначальная роль красоты – именно привлечь другого к сексу.
Но я не вчера родился и проходил сквозь подобные искушения, набивая шишки. Я кажусь себе электриком, что копается среди неизолированных проводов, делая свое дело. Я сорвал с дерева лучший плод – и, не пойманный, убежал!..
Лишь ограничения создают ценность. Лишь в конце лета понимаешь, каким оно было и зачем? Так рама картины концентрирует взгляд и нагнетает понимание. В конце концов, многие жизненные и философские вещи я понимаю только теперь, когда хожу по тонкому льду вновь создаваемой реальности, сильно отличающейся от прежней. Но у меня осталось мало времени пользоваться ею. Мне нельзя терять ни дня. Поэтому пложу картинки – и все на тему Даши. Поздно она появилась: уезжать скоро, а я только разошелся! Да и осень этому способствует: летом было трудно заставить себя. Сейчас уже не так жалко тратить пряные южные дни.
Меньше чем через месяц мне будет полтинник – и с чем я к нему пришел? Одинокий человек без определенных занятий. Притом что почти все мои герои юности были одиночки… Я хотел жить также просто и цельно, героически сражаться за идею и тратить на это все силы, которые у семейного человека расходуются черте как!
Все вышло по-другому. И не то чтобы напрасно. Теперь у меня есть шанс осуществить любимую парадигму: жить свободным философом. По сути, я мог бы жить им уже три года, то есть, вроде, так и жил. Но это было выживанием, а не жизнью. Каждодневный бой с самим собой. Что, вот так и живут философы?
Накануне на перекрестке у магазина парень сказал, что море – великолепно. Таким оно и оказалось. Все совпало: море стало лучше, погода стала лучше и спина стала лучше. Я пошел «на камни», дикий берег справа от мыса Лермонтова. Мимо грота Дианы я доплыл до конца мыса, всегда напоминавшего мне птицу, если смотреть издали, и долго лежал на пористой лаве, под застывшим над морем солнцем, в полном одиночестве, как Робинзон Крузо на своем острове. Потом читал Тендрякова и писал мысли о русской деревне, которые он же и навеял. Пришла девушка и легла недалеко от меня, голая, в какой-то очень откровенной позе, расставив ноги навстречу солнцу. «Можно изучать анатомию» – как сказала барышня из компании молодых людей, пришедших позже. И никаких ревнителей пляжного целомудрия.
Искупался в бассейне, сделал себе омлет с помидором – и поехал на встречу с Умкой в кафе «Куриная лапа», на Хрюкина (это улица такая).
В названии кафе – аллюзия на «пацифик» и даже имеется подзаголовок: «Кафе хорошей жизни». Оно воткнуто на первом этаже современного (по виду – еще советского) культурного, что ли, центра. Внутри кафе неинтересное: голые стены, стандартная мебель. Видно, что недавно взято в аренду. Зато снаружи устроена уличная пергола-навес с ротанговой мебелью. Тут и сидят редкие посетители.
Оно и правда существует всего год, хозяйка – Надя, веселая женщина примерно нашего возраста или чуть младше, много лет жила в Москве, потом в Голландии… Это я узнал от Умки и Бори, когда они, наконец, подошли. Через несколько дней у них здесь концерт.
Оба усталые, какие-то убитые. Умка оправдывается, что сожгла лицо, поэтому нет мимики.
– И вообще, возраст, чего ты хочешь! На себя посмотри!
– Как сказал Джерри Рубин: у контркультурного человека – нет возраста! – авторитетно возразил я.
– Это верно.
Сели за столик под перголой – в ожидании аниных друзей: Лехи (из ее песни: «Леха, не боись, ломать – не строить!») и его жены Даши. Я пытаюсь их разговорить. Боря в ужасном настроении, все ругает, матерится, просто не владеет собой. Недавно они вернулись из Коктебеля, и еще не пришли в себя. Он ушел за шампанским – для поездки на Фиолент, на которую (поездку) они, оказывается, еще не решились. Я спросил: что они делали в Коктебеле? Оказывается, они там были на джазовом фестивале, в котором даже поучаствовали. Аня рассказала про небезызвестного мне Дементьева, его жену, замечательную вписку у замечательной женщины Оли, хозяйки кафе на территории Литфонда. Аня готова поделиться со мной этой впиской. Спорили о политике, Pussy, за которыми она видит гэбистский проект!
– Как, и они тоже?!
– Я же советский человек! – оправдывается она. Поэтому склонна преувеличивать мощь и изощренную хитрость этой уже давно несуществующей организации.
Да разве мы так ее боялись? Это диссиденты нас накручивали. И в качестве прикола я рассказал историю, как два года я был председателем садоводческого товарищества бывших гэбистов, и вот такой, с хаером, посылал их туда и сюда, в том числе лесом, и они меня слушались! Из-за чего я (якобы) испытывал мрачную сатисфакцию. Рассказ вызвал смех (наконец-то!).
Тут подошли и Леха с Дашей. Леха – молчаливый, худой, невысокий, с редеющими волосами, Даша – девушка в теле, веселая и разговорчивая. Поэтому опять разговоры, которые могут длиться до ночи. Я все же заставил компанию подняться. Однако мы едем не ко мне, как планировалось, но, по просьбе Умки, на Автобат, к ее друзьям, которые везли их с Борей из Коктебеля на своем авто – и сегодня пригласили в гости. Там, в районе Автобата, дача одного из друзей. По дороге Леша и Даша рассказывали жуткую историю возвращения из Коктебеля на ломающемся хиппи-басе, а Боря ругал волосатых и обещал постричься.
Боря не может дождаться, когда мы доедем, и бутылка была выпита на Автобате, на повороте к морю, без участия нас с Умкой. По ухабистой грунтовой дороге, считая дном перегруженной машины все ямы, мы дотащились до площадки над морем. Тут стоит несколько иномарок, и два мэна сидят в походных креслах, смотрят на закат. Это и оказались друзья: Андрей, бывший спасатель, и Сергей. Андрей – бородатый, активный, не расстается с флейтой, 48 лет. Сергей моложе – ему 40, с бритым приятным лицом. Они пьют чачу из фляжки и предлагают нам. Андрей рассказал про добытых сегодня мидий и рапанов, из которых у него дома сейчас готовится плов, жульен и много чего еще.
К этому плову они и поехали, проводив солнце, – причем Боря и Леха пересели в их иномарку, Аня и Даша остались в моей развалюхе. Умка спросила про М., общаемся ли, дружим ли? Я рассказал про нашу «дружбу», которая вся – через сына Ваню. Она спросила про здоровье, похвалила мой вид.
– Как недавно сказала Приква: свободная жизнь – красит мужчин! – бодро рапортую я.
Спросила она и про Леню. Я рассказал про его роман с Машей Белл. Это ее изумило:
– Это все равно, как если бы мы с тобой завели роман! – сообщила она.
– Странная мысль… Кстати, сначала Маша хотела соблазнить меня.
– Да, она любит красивых мальчиков. Помню, как она клеила Аркашу Гуру.
– Спасибо за характеристику… А потом ей попался Леня, одинокий, в раздрызганных чувствах…
Оказавшись у дома Андрея, мы сразу поняли, что заехали не туда. Все происходило на бывшей стоянке для машины, превращенной в летнюю столовую. Тут было много народа, разнообразных отдыхающих друзей, без перерыва лаяла соседская собака, сесть было некуда. Условия жизни – спартанские. Плов, который варили в большом казане на костре, еще не готов. Общих тем не было. Тем не менее, я старательно их ищу. Андрей-спасатель захотел знать, почему я – «Пессимист»?
– Ты совсем не похож на пессимиста!
Так нас видят другие.
Зато плов с мидиями, когда, наконец, он был изготовлен, понравился тем, кто его ел. По виду это напоминало испанскую паэлью, причем запекались целые мидии, вместе с ракушками. Моя еда состояла из хозяйского черного винограда с ветки.
Андрей стал показывать мне свое владение: сворачиваемую солнечную батарею для зарядки компа и мобильников (полезную вещь для туриста), недостроенный бассейн, бордюр из «каменных роз», флагшток с Веселым Роджером, пустырь за домом. Все это он недавно купил – и обустраивает. Есть и довольно убогий дом, куда он меня не повел. Тут нас догнала Умка: надо ехать, Боре плохо.
Боре просто здесь не нравится, и он изобразил, что у него болит живот. Наш уход больше напоминал побег. Я был готов отвезти их домой, особенно когда Боря устроил в машине почти истерику по поводу только что состоявшегося визита. Но, оказывается, их главная цель – посетить меня. Остановились у Маяка, где (в упомянутом выше магазине) купили шампанское для Бори и халву с пирогом для чая.
Сперва люди заметили, что у меня тихо и пусто. Потом оценили бассейн, а подсветка просто привела их в экстаз. А еще чистота воды. Достархан просто их добил.
– Неужели ты все сам это сделал? – спросила Аня. – И достархан?
Мы устроились в саду на этом самом достархане, с чаем и шампанским, причем часть шампанского Боря при открывании вылил себе на штаны, часть на землю, что вызвало новый взрыв ярости. На смену быстро кончившемуся шампанскому я принес свое вино. Сам пил чай и минералку, как и Умка. Она улеглась в гамак, а потом потребовала, чтобы все испытали этот кайф. Боря без перерыва ругался: на ментов, на эту страну, от которой его трясет (собственно, от обеих стран), и в которой никогда ничего не изменится! И ругал какого-то Андриевского, испортившего день рождения Володи (кто это?) в «Зеленой Пирамиде». Мол, перетянул на себя все одеяло, не давал никому говорить…
– Почему никто не встал и не дал ему по мозгам?! Почему так не принято?! – возмущался он.
– Почему не принято? – и я рассказал старую историю про Баптиста, как Маркел на пьянке у Тери, устав слушать его гонево, плеснул ему в лицо водку, а М. много лет спустя дала пощечину – в гостях у Мочалкиной, – встав за честь женщин, на которых напившийся Баптист нерасчетливо обрушил дремучий шовинизм. (Бедняга.)
Постепенно тишина, теплый вечер с цикадами оказали на всех нужное воздействие. Я показал гостям дом. Боря восхитился картинкой «Кошка» (или «Кот», не важно) и спросил, как она пришла мне в голову?..
Это был год нашей здесь зимовки. Поселившиеся вместе с нами Сентябри вырастили прекрасные грибы, на Новый Год приехало много друзей, и грибы были откупорены вместе с шампанским. Посреди своего путешествия я и увидел этого кота, антропоморфного, среди стеблей тростника (из которого я делал тогда забор), с полной луной над головой. В Коте была явная аллюзия на кота из «Обыкновенного чуда»…
Началась спасительная тема грибов. Я предложил подарить ему картину, когда сделаю копию, но он отказался: нельзя лишать меня такого шедевра! Ну, у него и представления о шедеврах!
Умка оттаяла и назвала мой дом – лучшим местом в Севастополе, впав в сильное преувеличение. В 12-ом ночи поехали в город-герой. Я довез Леху и Дашу до Острякова, а Аню и Борю до их дома на проспекте Октябрьской Революции. По дороге я посоветовал им хорошо отдохнуть, например, в Турции, чтобы никаких концертов, тусовки… Умка предпочла бы Грецию – и я восхвалил Грецию и свое путешествие с Котом.
– Не тяжело было?
– Нет. Он давно хотел туда, даже какие-то мифы изучил, мечтал хоть раз побывать заграницей. А я как туда рвался, лет тридцать! Решил выполнить отцовский долг… На самом деле, я даже пытался «купить» его этой поездкой, в надежде, что он будет лучше учиться. Но это был дохлый номер…
Умка вспомнила, как я «спас» их несколько лет назад от Брагинской и Геры. Боря снова пришел в неистовство и стал кричать, что их надо было просто посадить на поезд – и пусть уе…ывают в свою Москву!.. Он лично убил бы Геру, если бы встретил. И что-то про него и музыку: зачем музыка дается таким людям?! Категоричность зашкалива.
Получил приглашение зайти и зашел. У них Андрей Таюшев (из Вологды), которого я часто вижу на их концертах. Аня сымпровизировала еду, Боря поставил пластинку фри-джаза. Поговорили о джазе, Доне Черри, о котором он почему-то не знал, а ведь это был один из любимцев Кена Кизи. Снова об усталости Бори. Он не скрывает, что устал от концертов:
– Видишь, даже посторонним это видно! – говорит он Умке с упреком. – А ты гонишь меня на новые!
Он сомневается, что они так нужны, Аня возражает:
– Неделя без концертов – и ты это поймешь!
Деньги у них, конечно, есть, но не на отдых… Боря снова вспомнил моего «Кота», который так его поразил, от которого он перешел к наивной живописи вообще – и, наконец, к повествованию о шедевре коктебельского художника, подаренного автором дружественной джаз-группе, с которой Умка и Боря ночевали у «тети Оли». Шедевр представлял собой голую бабу с саксофоном, страшно вульгарную и плохо прорисованную. Но в этом, мол, и заключался прикол. За какие-то заслуги перед группой шедевр достался Андрею-спасателю, а тот, по предложению Умки, передарил его Володе, у которого был д/р в «Зеленой Пирамиде» (он – сын Леонида Юрьевича, как я понял, хозяина «Пирамиды»). Шедевр был воспринят как достойное приобретение галереи.
– Да, в этой галерее часто можно видеть вполне достойные этого шедевра картины, – иронизирую я.
Умка согласилась: да, например, работы местного художника Бочара (?), с чьим вернисажем однажды совпал их концерт в «Пирамиде». Именно тогда Боря единственный раз подрался на сцене… А дело было так: напившийся автор прыгал перед сценой, орал что-то в микрофон, пытаясь показать, как он любит Умку и Броневик. За что, в конце концов, получил от Бори гитарой по голове. С разбитой бровью, из которой обильно лилась кровь, художник продолжал прыгать, требуя, чтобы Боря разбил ему и вторую бровь, а потом вымазал кровью стены галереи. Работницы галереи отмывали их до утра.
Ну, а я вспомнил, как на Вудстоке (!) Пит Тауншенд дал гитарой по голове Эбби Хоффману, который что-то вещал про нацию Вудстока. Разгорелся небольшой спор о Вудстоке. Боря, как всегда, настроен критично.
Уехал в час ночи. Приятный пустой Севастополь. Он по-прежнему мил мне, особенно ночью. Вернулся в свой столь высоко оцененный дом: вот ведь, не знаешь, где живешь! Было бы у меня больше денег и пафоса: что я сделал бы из него!
Удивительная вещь: до сих пор стучат в калитку и спрашивают жилье.
На полдня ушел на море, на «голый пляж». Жара такая, что бросался в море каждый двадцать минут. В третий раз, чтобы не повторяться – доплыл до маленького мыса, где когда-то стояла компания Мафи и Шурупа. Это довольно большое расстояние, и я сделал промежуточную остановку на камнях. На мысе два голых мужика и пара нормальных людей, ловящих рыбу в гидрокостюмах. Первый раз вижу девушку в гидрокостюме, еще и охотницу, с рыбой на гарпуне. Как ей не жалко!
Это было самое дальнее плавание в этом году. Оно потребовало изрядных сил, даже коленка заболела. После такого заплыва в море больше не тянет, да и времени уже седьмой час. На пляже была симпатичная девушка с очень красивой грудью, прекрасная ныряльщица. Она была без спутника, и мужчины вились вокруг нее, как мухи.
Дома продолжил картинки, где все – Даша. Она, кстати, написала мне смс, что приедет на концерт Умки в «Куриной лапе», «в последний раз» – и попросила вписаться.
Как я страдаю, что в живописи я по-прежнему ученик! И бью все время рядом с целью. Вижу, что нет нужного эффекта, ищу, переписываю, но его все равно нет!
При всей своей свободе я ничего не успеваю: живопись, чтение, писания, море – слишком много дел даже для свободного человека. На гитаре за все лето я играл раза три-четыре. Как можно что-то успеть, если у тебя семья, работа?! «Семейное счастье» и творческая зараза в одном флаконе – так не бывает (или крайне редко). Все же придется выбрать. И мне всю жизнь не хватало духу сделать этот выбор. И пусть эти три года были не особенно плодовиты, но, кто знает, может, я однажды все же обрету равновесие и уверенность – и тогда!.. Или все это слишком наивно?
Приехала мама. В Москве семь тепла, постоянные дожди. Поэтому полный поезд людей. Заехали в Novus, потом пили пиво за домом. Мама недавно была у Кота и М. и передала слова М., якобы сказанные в споре про Ваню: мама развратила Кота подарками, а я – примером ничего неделания… Неужели она правда это сказала?
Если я имею возможность «ничего не делать», то только сейчас, кажется, первый раз в жизни. «Ничего не делать», как «ничего не делал» Сократ. Вообще, найдется миллион примеров! Все эти философы, художники, поэты, певцы – тоже всем скопом «ничего не делали»! Возможно, я хуже них, но ведь я только сейчас имею шанс это проверить…
Мама пошла на море, я (испытывая шанс) пописал текстики, порисовал – и полетел на концерт Умки в «Куриной лапе».
На ступенях перед кафе, но в разных концах лестницы, сидят одинокий Боря и одинокая Даша.
– Никого нет, – подавлено объявил Боря.
Я предположил, что это из-за того, что в «Вконтакте» начало концерта было объявлено в 9-ть.
– Новая версия. Мне сказали, что в интернете было объявлено в 8-мь.
Я замахал рукой Даше, приглашая ее принять участие в дискуссии: какое в интернете было объявлено время? Она подтвердила, что в разных местах по-разному. Боря стал звонить Умке, гулявшей неподалеку с внуком Платоном. Умка высказала безумную версию, что «9-ть» – это потому что «Вконтакт» – российский! Как от этого может меняться время? Боря передал мне мобильник и попросил поговорить с Умкой, чтобы чем-нибудь ее успокоить.
Даша одета по-новому, в изящную светлую блузку. Взяли кофе и сели в плетенные кресла на улице. Она беспрерывно курит, словно нервничает. Раньше этой привычки у нее не было. Она сообщила, что отказалась бросить учебу. Я горячо ее поддержал. И в Киров она, соответственно, тоже не едет.
– Это все из-за тебя! – говорит она.
Я улыбаюсь. Мне приятно на нее смотреть. И мне нравится, что у меня опять есть спутник.
Обнялся с Умкой, представил ей Дашу.
– Вот, думаю теперь ее удочерить… – смеюсь я.
Спросил ее насчет книги стихов, что вышла у нее в Москве. Книга еще в пути. Умка познакомила меня с Кристиной, свой невесткой, симпатичной светловолосой девушкой, художницей и автором иллюстраций для ее книжки.
Перешли в зал. Тут голо, неуютно: типичное кафе советских времен. Лишь на кремовой стене висит большое полотно с цветущими маками. Среди публики нашлись Леха («Не боись») и его жена Даша, Андрей Таюшев, кто-то еще из местных знакомых. Народу немного, часть публики в ожидании концерта сильно выпила и шумит в первых рядах за столом с напитками и закусками, мешая слушать. Наконец, Умка прервала концерт и, кликнув приятеля, перенесла стол шумящей компании в задний ряд. Парень из компании возмущен такой бесцеремонностью, Боря на нервах – и отказался играть. Объявляется перерыв. Мы с Дашей снова идем на улицу. Я ругаю место: акустика, может, и хорошая, только бар слышно так же, как и музыкантов.
После перерыва сели ближе к «сцене», в первом ряду. Людей еще меньше, чем в начале. Заметил, что Умка на всех близких концертах играет примерно один репертуар. Хотя год от года он разнится, но в целом это некий блок, который, видимо, она хорошо помнит и который хорошо отрепетирован. Поэтому ходить на несколько концертов подряд – не очень интересно. Тем более, когда играются не самые мои любимые песни. Зато Боря очень хорошо импровизирует в отведенных ему интервалах. Это красит дело.
Мы с Дашечкой сидели рядом и держались очень скромно. За весь концерт она сказала мне две фразы: «Мне очень нравится эта вещь» и еще что-то. Меня лишь удручает, как она сутулится. Учу ее держаться, распрямляю ей плечи. Она, якобы, сама это знает…
После концерта Умка объявила о скорой презентации ее книги… Она призналась, что отменила все концерты, в том числе в Донецке, ради Бори. Я пригласил их в понравившийся ей дом – приезжать в любое время и просто отдыхать.
Дома застали еще не спавшую маму. Лишь я заметил, как она удивилась моей спутнице. Она сделала картошку с грибами. Мы пили с Дашей коньяк, потом вино у камина. Я рассказывал про мифологию, объяснял пользу высшего образования, расписывал прелести студенческой жизни. Спросил насчет жениха.
– Я, наверное, разлюбила его. Так у меня бывает… Теперь надо сообщить, чтобы не ждал.
Неужели я в этом виноват? Мне, конечно, жаль этого неизвестного парня, но Дашу было бы жаль больше – если бы она испортила себе жизнь.
Она очень трепетное существо: боится быстрой езды, боится мостов и туннелей (по дороге в Севастополь), боится ездить на переднем сидении (но ездит). Что-то она делает, вероятно, ради меня, потому что доверяет мне. Рассказала про их родившую собаку рыжей масти, что живет во дворе: она так счастлива щенками!..
Ночью мы смотрели в моей комнате «Орфея» Кокто. Как она наивно смотрит! «Почему Орфей любит Смерть, когда у него есть жена?» Или: «Я думала, что Смерть – плохая, а она, оказывается, хорошая…»
Она ушла спать – и через двадцать минут вышла из своей комнаты в полупрозрачной ночной рубашке – с закинутой головой: у нее пошла носом кровь. Я дал ей мокрый платок на нос. Присел рядом с ее постелью на стул, погладил по лбу. Потом она появилась опять – вернуть платок. Спросила: не постирать ли его?
– У меня это бывает, когда много курю.
Нет, я не могу причинить ей зла. И даже добра, разве – самого маленького.
Утром мама спросила меня:
– Ты увлекся юными девушками?
– Что ты имеешь в виду?
– Я слышала, как ты ухаживал за ней.
– Ничего подобного! Она действительно слишком юна для этого.
Она спросила про мои отношения с Машей Львовой и Аллой – и огорчилась, что у нас только дружба. Особенно с Аллой, в которую она сама бы влюбилась!
Кстати, Алла звонила вчера, спрашивала про спину, обещала в Москве остеопата.
Даша встала в час, сошла вниз в той же ночной рубашке. Мама уже уехала в город. За завтраком я расспросил ее про колледж, про предметы, которые там преподают. Оказывается, он платный, пять тысяч гривен в год – и еще полторы тысячи общежитие. И родители, совсем не богатые люди, платили… Она призналась, как они огорчились, когда она объявила о своем решении бросить учебу и уехать в чужой город, ходили, как убитые, уже отчаявшись за ее судьбу. А теперь они не могут нарадоваться!
– Особенно бабушка обрадовалась!
Я еще раз поздравил ее с выбором. Образование и диплом всегда лучше, чем их отсутствие. Ей осталось доучиться полтора года – за это время она, возможно, поймет, чем ей заниматься дальше. Не надо спешить. С другой стороны, если судьба посылает шанс – не надо отказываться: судьба не щедра, другого раза, может, не будет…
Что я имел в виду? Фиг знает, скорее всего, это разговор с самим собой, грустный вывод из собственных ошибок.
После завтрака я снова попросил ее попозировать. Сделал два наброска, не очень удачных, но и времени мало: у нее электричка в Симферополь.
– Теперь ведь у меня учеба, – извиняется она.
Я хвалю ее формы, в которых пока ничего лишнего. С такими формами можно открыть ворота любой крепости, если не сутулиться, держать плечи прямыми и быть уверенной в себе. Это то, чего ей не хватает.
По дороге на вокзал она воскликнула:
– Неужели мы больше никогда не увидимся?!
А потом делилась сегодняшними снами, где так или иначе присутствовал я. Например, сон про то, что в моем доме живут три влюбленные в меня женщины, и меня это мучит… Хм, уж не она ли одна из них?
А я лишь предостерегаю ее от курения, к тому же у нее не очень хорошо с легкими.
– Я курю только когда пью, – оправдывается она.
Утешительно. При этом курит в машине, а ведь ничего не пила.
На вокзале обнялись и поцеловались. Я очень нежен с ней, мне нравится касаться ее. Жаль, что это все, что я могу себе позволить.
Оставил ей адрес своей электронной почты. Моя привычная связь с женщинами.
Помимо правильных принципов, образования, даже доброго сердца и благорасположения к людям – у человека должно быть еще одно свойство: внутренняя стойкость. Без нее все остальные принципы и свойства то и дело оказываются бесполезны. Человек просто ломается под ударом – и спешит спрятаться под подушку, схватиться за любое подручное утешение, вернуть любой ценой разрушенный мир, который все равно уже никогда не будет прежним.
Твой мир – это то, что ты сумел завоевать или отстоять. Сумел построить, несмотря на сопротивление материала. Нельзя выстроить мир на слабости. Одна капитуляция в решающий момент предопределит все последующие поражения. Человек боится отчаяния – а через него надо пройти, просто чтобы воспитать себя, начать верить себе. Неуверенный строитель не построит ничего стоящего. Неуверенный водитель не уедет далеко.
Это я все про свое.
Люди редко бывают свободны, даже нашей относительной свободой. Развлечения ради они заводят отношения – и растворяются в их следствиях почти без остатка. А потом им и хочется помочь, да куда там! – у них дети, жены-мужья, хозяйство, обязанности, квартиры или их отсутствие… У них уже состоявшаяся жизнь, которую они и мечтали бы изменить, да редко кто меняет. А если и меняет, то это еще вопрос – к лучшему ли?
Глубина отношений создает невозможность распоряжаться собой. Теперь во всех действиях тебе надо иметь в виду другого, с кем ты эмоционально и физически соединился.
Все «мои» женщины – были женщинами с детьми. Я не знал жизни со свободной женщиной. Вообще, свободных женщин после двадцати с небольшим почти не бывает. То есть свободная женщина должна быть очень молода – пока ее не поймали в семью и материнство (скорее – она сама себя не поймала). Лишь восемнадцатилетний бывает свободен. И наиболее физически привлекателен тоже, ибо жизнь еще не проехала по нему бульдозером. Конечно, он мало знает, зато гибок в любую сторону. Он на все согласен и почти на все способен.
32 года разницы, при этом она пишет мне в смс «Сашенька»! Прикол!
В конце концов, есть не только Гумберт Гумберт, но и Кречмер, герой «Камеры обскура» («…Развязная естественность наготы, точно она давно привыкла бегать раздетой по взморью его снов»). Бегала она, впрочем, с похожим результатом… Это завораживает – быть учителем такого юного создания, гибкого, как ветка. Ее можно было бы развить и воспитать под себя, как отец Гоголя свою будущую жену.
Если бы она была студенткой МГУ – мне было бы трудней устоять. С другой стороны, я знаю по меньшей мере одну подобную студентку, С., которой М. преподавала на Журфаке. Сколько в ней понтов, какое самомнение! Такую не погнешь, у такой уже четкая программа жизни.
Даша же – проста и благодарна. Каждый день она пишет мне письма и рассказывает о маленьких достижениях: пошла в библиотеку и стала читать про знаменитые архитектурные сооружения и про египетскую мифологию – «после твоих рассказов». Ей стало интересно учиться! Еще она стала более серьезно рисовать. «А, еще Сашенька! Благодаря тебе я теперь ем овсянку по утрам и сама себе удивляюсь, что раньше её не любила... А ведь вкусно». Ну, хоть на кого-то я хорошо повлиял (Кот с этой точки зрения – мое полное поражение). Мои знания тухнут во мне – и вдруг такой благодарный слушатель!
Нарисовал еще одну картинку с Дашей. И уже третий день правлю «Остров Никогда» – совсем другая будет вещь! В общем, не так плохо я живу. Ночью вывесил очередной пост и обменялся комментариями с Мангустой по поводу инцеста. Для нее нет проблемы в сексуальных отношениях отца с дочерью, а это основной конфликт «Homo Faber», насколько я помню. Я выдал ей небольшое исследование по инцесту.
Даша дала ссылки на свои рассказы и стихи в интернете. Почему-то она все время пишет от мужского лица. Что это: внутреннее самоотождествление? Поэтика знакомая, и она такого рода, что трудно сказать: литература это или просто так? Но для первых шагов неплохо…
Наша переписка продолжалась несколько месяцев – и после моего возвращения из Крыма тоже: она делилась успехами в учебе, книгами, которые прочла или стала читать, какими-то небольшими событиями в жизни. У нее было хорошее настроение, все у нее получалось…
И надеюсь, что все получилось.
Из переписки:
Сашенька! Поздравляю тебя с Днём Рождения! От всей души желаю тебе всего самого хорошего и самого доброго. Чтобы все твои мечты сбывались! Обнимаю.
Спасибо, дорогая! Видишь, какой я старый. Мечты не садятся на такие старые деревья. Шутка…
2012-15