В воскресное утро вагоны метро почти пусты, и свободных диванчиков пруд пруди.
На один из них и присели мать с сыном.
Стук колес и покачивание вагонов привычны для жителя большого города. Аборигены в метро, как рыба в воде, здесь они читают, болтают без умолку, едят. И спят.
Вот и женщина почти сразу задремала.
Причина усталости с утра - длительный изматывающий недосып.
Засыпается везде и всегда. Моментально и глубоко.
Ей было под тридцать.
Блестящие каштановые волосы, уложенные по последней моде: валик над чистым высоким лбом и длинные локоны завитых волос, спадающие чуть ниже плеч. Светлое крепдешиновое платье, невесомое, летящее от любого дуновения, все в меленьких голубых незабудках. Прозрачная косынка, фасонисто выглядывающая из-под неглубокого выреза на лифе. В тон платью-молочного цвета туфли на толстом каблуке, сшитые на заказ бывшим фронтовым сапожником-редким мастером шила и дратвы. Сумочка-того же цвета с никелированными шариками застежки. Тоненькие кружевные перчатки - последний подарок мужа. Довоенный.
Какая-то сегодня особенная усталость…
Сказывается которая по счету бессонная ночь. Однако надо, надо работать, зарабатывать. Никто не будет Мишеньку ее содержать, да и самой и покушать надо, и приодеться.
Хорошо, что она пошла в медсестры! Сначала в артистки хотела податься, да мама уговорила в медицинское училище поступить. Окончила с отличием, собралась было в институт, да тут встретился курсантик, замуж вышла, Мишенька народился. Всего-то пять лет и пожили, а летом война полыхнула.
Муж-на фронт, а они с Мишей-в Ашхабад.
В эвакуации устроилась в больницу, с домом рядом и мишенькин садик под боком.
Подрабатывала, ухаживая за больными на дому: укол там, горчичники поставить, перевязку сделать. Получалось у нее ловко. Потому и спрос был.
Доктор ашхабадский так и сказал: «Легкая у Вас рука, Машенька!».
И раненые в очередь к ней бегут, торопятся, чтобы именно она уколола их и так наболевшее тело.
А домой из эвакуации приехала-пожалуйте, и здесь работы завались!
Вернулись с войны генералы и полковники с женами, разодетыми в трофейное в пух и прах, им, избалованным, уход подавай на высшем уровне.
Пришла однажды в квартиру выписавшейся больной, да и ахнула: картины по стенам, ковры на полу, вся мебель точеная-золоченая, люстры сверкают. Как в музее.
С того раза стала бывать она в этой квартире трижды в неделю: не только ставить уколы, а еще и убирать. Хозяйка порекомендовала своим подругам аккуратную работницу и опытную медичку в одном лице, и свободных дней совсем не осталось.
Коллега по работе обучила массажу, к нему прибавился уход за лицом…
Так что работала она до глубокой ночи, а уже собственно ночью стирала и гладила белье, варила обеды, проверяла уроки единственного сына.
Он был ее гордостью - отличник, примерный ученик, книгочей и шахматист.
Уставала, правда, смертельно, но длинная дорога на работу и обратно давала возможность вздремнуть прямо в вагоне метро.
Вот и сейчас – сморил сон.
Но она умеет спать вполглаза, слышать названия остановок и одновременно держать своего сына за край рубашки, чтобы не выскочил без нее, шалун!
Вагон дернулся и остановился.
Мишенька вскочил, и она среагировала мгновенно, привычно проснувшись сразу.
Она открыла глаза и увидела вытянутую вслед сыну старческую руку с болтающимся на худом пальце серебряным кольцом. Рука показалась знакомой, и, окончательно проснувшись, она поняла: это ее рука.
И кольцо. Стертое, старое.
Его невозможно снять из-за распухшего сустава.
Руки старухи. Ветхие, как и она сама. Теперешняя.
А молодость…
Молодость просто приснилась.
Она часто снится ей в последнее время.
Сны настолько реальны, что сразу после пробуждения она с ужасом и недоверием всматривается в собственное отражение в старом пыльном зеркале: неужели эта худущая старуха-она и есть?
Платье висит на костлявых плечах, как на вешалке. В него можно обернуться уже дважды.
Надо бы ушить одежку, да глаза совсем не видят. И иглу не удержать-пальцы потеряли чувствительность.
Она худеет с каждым днем, будто тает, и, как медичка, знает почему.
Хорошо, что боли пока несильные...
Еще и кашель привязался. Надо бы медку прикупить, лимонов.
И пирожное!
Она иногда позволяла себе откусить немножко от пироженки сына…
«Где же Мишенька?»-разволновалась она и зашаркала из вагона за сыном следом: ему надо беречь больную ногу, а он совсем не понимает этого.
Пожилая женщина в широком стареньком платье, в стоптанных тапочках с самодельной перепоночкой из бельевой резинки, в вязаной крючком шапочке-сетке на седых, коротко стриженных волосах, с матерчатой цветастой торбочкой в руке беспокойно оглядывалась по сторонам, пытаясь найти свое дитя в необъятном вестибюле станции.
Горячая волна любви и нежности нахлынула на нее: впереди, чуть прихрамывая, все ускоряясь, освещенный ярким светом хрустальных ламп метро, шел ее сын.
Она узнала бы его из сотен и тысяч, из миллионов невысоких сухощавых мужчин. Его плечи, затылок, острые локотки, готовые, казалось, проткнуть ткань пиджака в полоску.
И эта его походка...
Тогда, в 1942, он упал с ашхабадского дувала и сломал ногу. Перелом оказался сложным, дежурный доктор-неопытным, и кость срослась неправильно.
Сын косолапил и плакал из-за этого, а она старательно улыбалась, не подавая виду ребенку, что расстроена: «Ничего, Мишенька, не в балете тебе танцевать!».
И он, вытирая слезы, кивал, соглашаясь.
Выхлопотала направление к хорошему доктору, который, рассмотрев рентгеновский снимок, сказал, как рубанул по живому: «Ломать!»
Такие они, военные хирурги, им не до сантиментов...
Ломать?!
«Именно: ломать! И складывать заново!»
От этих слов в глазах потемнело. Она физически ощутила страшную боль, которую придется испытать ребенку, если она скажет : «Да.»
Она пожалела свое дитя. Долго мучилась, вертелась беспокойными ночами, взвешивая все за и против. И решила: «Нет!»
Сын потом пенял ей, что не довела дело до конца, и она виновато прятала глаза…
А хромота так и осталась.
«Сынок! -крикнула она ему вслед.-Подожди меня!»
Новая волна, горячее прежней, плеснула ей в лицо и окатила с головы до ног.
Она присела на скамью, держась обеими руками за грудь.
Он, ее Мишенька, почти бежал к выходу.
«Все также прихрамывает,-подумала она.-И каблуки, поди, совсем стоптались. Надо бы новые ботиночки купить.»
Она собрала все свои силы, приподнялась и выдохнула так громко, как могла: «Сынок!...»
Проходившая мимо девушка подхватила ее под руку и вновь усадила на деревянную скамью.
Худенькая старушка тяжело дышала, а ее светлые глаза за толстыми линзами очков с резинкой вместо дужек смотрели куда-то поверх головы девушки и почти не видели очертаний окружающего мира.
Все вдруг расплылось в единую тусклую бесформенную массу.
Пожилая женщина сползла по мраморной стене на полированное сидение и затихла.
Матерчатая сумочка, соскользнув с пальцев разжавшейся ладони, беззвучно упала на пол.
«Бабушка, Вам плохо?»-испуганно вскрикнула студентка, вдруг почему-то сразу поняв, что спокойно лежащей женщине не плохо.
Ей-уже никак.
Девушка, прижав руки к груди, в растерянности стояла рядом с навеки уснувшей.
В гулкой пустоте утреннего воскресного метро стук собственного сердца показался студентке оглушительным.
Подбежала дежурная, ахнула: "Старуха! Опять! Ноги не носят, а они все ездят и ездят, сидели бы себе дома. Вторая уже на этой неделе!" и умчалась за милиционером и «Скорой», проходившие мимо люди старательно отворачивали лица от неприятного зрелища, у них было полно своих проблем и горестей, а худощавый мужчина в пиджаке с заштопанными локтями несся к выходу из подземного лабиринта легко и радостно.
Вчера он наконец-то подглядел, где Эта прячет деньги. А когда Эта уснула, он открыл дверцу старого шкафа и вытащил из затертого бархатного фотоальбома две денежные купюры.
Радости его не было конца!
Он ликовал и по этой причине уснул нескоро.
Наутро он даже позволил Этой поехать с ним в метро.
Он сделал вид, что не заметил ее старческой хитрости: «Схватила пальцами край пиджака! Думает, что не вырвусь.»
Он все решал, когда же осуществить побег, и это наполняло его новым приступом такой радости, что несколько раз он едва не рассмеялся Этой в лицо.
Он выскочил из вагона и пошел, а потом побежал, как не бегал уже много лет. Он просто летел!
Наверх, наверх, наверх!
По вестибюлю, по эскалатору, через двери выхода из станции, а потом налево, к продуктовому магазинчику, маленькому и грязноватому.
Его не беспокоил скудный ассортимент, немытые окна и кислый запах из подсобки.
В магазине его ждало чудо из чудес, апогей человеческого разума - бутылка дешевого вина, которого он, захлебываясь, глотнет сразу за углом, даже не присев на лавочку!
Кстати, за углом магазинчика-крохотный парк.
Что характерно-проходной, а, значит, почти безопасный. Люди, снующие туда-сюда - гарантия того, что изнывающая от безделия и безденежья мелкота 12-15 лет не изобьет до полусмерти, как случилось полгода назад. Месяц в больнице отвалялся, поломанные ребра до сих пор болят… Пацаны именно этого возраста, как молодые волчата, жестоки до безобразия, он видел их побелевшие от ярости глаза и разрумянившиеся лица, когда они всем скопом, не зная пощады, убивали его тогда.
В парке он сядет на скамью и уже не торопясь допьет желанный напиток. Вино разольется по всему телу, придаст ему сил, день заиграет яркими красками, наполнится новыми звуками и солнце подмигнет своим огненным глазом.
«Глупые люди, - веселился он, поглядывая на встречных свысока. - Торопятся куда-то, детей орущих тащат. Это все-ненужная суета. Глоток вина, и все обыденное отодвинется на положенный ему задний план. Нужно быть выше суеты. Недаром еще в Древнем Риме говорили: «In vino veritas».
Он напрягся и вспомнил, кому принадлежат эти слова: Плинию! Старшему!
Именно так! Сегодня он точно в ударе!
«Сынок! »-вспомнил он набегу опостылевший скрипучий голос Этой и засмеялся в ответ: «Когда же ты сдохнешь!», а потом осудил себя и великодушно позволил: «Ладно, живи! Скоро пенсия! Теперь-то я знаю, куда ты спрячешь деньги на этот раз!»
Через десяток минут Михаил Юрьевич, в миру Мишка-алкаш, сидел на скамье, расслабленный и совершенно счастливый. Кого-то алкоголь делает болтливым, кого-то-агрессивным, а он становился излишне вежливым и любящим весь мир.
Не смотря на пасмурное утро было совсем не холодно, и он задремал, раскинув руки и запрокинув голову.
В последнее время ему редко снились сны. А сейчас из дальних лет, прорвавшись сквозь десятилетия ежедневного беспробудного пьянства, не спрашивая разрешения, к нему пришло детство.
Он стоял на вершине длинного соседского дувала. Ему предстояло на спор пройти по верху глиняного сооружения, совсем низенького, если смотреть с земли, и опасно высокого, если залезть наверх.
Слева от дувала соседка тетя Джемиле пекла в тамдыре лепешки. Вкусные!
По-туркменски называются чурек.
Добрый дедушка Алты сидел в тени, опираясь на палку.
Справа-мама. Она занята своим обычным делом: возится с бинтами. Она приносит их, окровавленные, из госпиталя, стирает, кипятит, потом сушит на растянутых по двору веревках и сворачивает в рулончики. Не хватает бинтов - война...
Миша делает первый шаг по покатой верхушке дувала.
В нескольких метрах от него верхом на глиняном заборе сидит Венька Фролов.
Венька – ленинградец. Его привезли в теплые края из блокадного города. Худой, изможденный мальчишка необычайно крепок духом, и он не может пройти по дувалу только потому, что у него сильно кружится голова. Все время. Но он обязательно это сделает, как только выздоровеет.
Венька машет Мише рукой: «Иди сюда, не бойся! Только руки расставь для равновесия.»
Миша идет по направлению к Веньке, своему лучшему другу на свете, а дувал становится вдруг бесконечно длинным и теряется где-то в тумане.
Мише очень важно дойти до друга, он торопится, но Венька почему-то удаляется с каждым мишиным осторожным шагом.
Солнце палит, Миша останавливается и вытирает мокрый горячий лоб.
Жарко…
Михаил Юрьевич вздрагивает и открывает глаза…
Уставшее от летних трудов осеннее солнце растолкало-таки круглыми боками серые тучи и делится последним теплом с земным миром.
Тепло, даже немного жарко.
Не так, как во сне, где ашхабадское солнце способно, кажется, расплавить песок и выпить всю воду из арыка.
Михаил Юрьевич сладко потягивается, и искалеченная в детстве нога отзывается привычной болью.
Проиграл он тогда спор.
Упал с дувала.
И первым к нему подбежал Венька.
Он приходил проведывать друга каждый день, рассказывал ему о Тимуре и его команде, об отважном мальчике Альке и его военной тайне, о хозяйке Медной горы, о Снежной королеве, а потом вдруг пропал куда-то.
Мама сказала, что Венька в больнице, его лечат от малокровия.
Но и после лечения друг не пришел.
«Мама, где же Венька?»-спрашивал Миша у мамы, а та раздраженно махала рукой в ответ: «Уехал твой друг! Обратно, в Ленинград.»
Миша обиделся: уехал и даже не зашел попрощаться, друг называется…
И вот сегодня Венька, о котором он совсем забыл, вдруг напомнил о себе.
Тот 1942 год Михаил Юрьевич запомнил навсегда. Намучился с ногой.
Стоп, значит, Венька вернулся домой тоже в 1942?
Но ведь тогда Ленинград все еще был в блокаде!
Куда же он мог уехать, больной и слабый двенадцатилетний пацан, опять в голодный город, в котором его никто не ждал?
Только один человек может ответить на эти вопросы: мама!
Михаил Юрьевич встал и заторопился домой.
Ему вдруг нестерпимо захотелось побеседовать с мамой так, как это было много лет назад.
Зря он был груб с ней последние годы.
«Надо будет сделать ей что-нибудь приятное, - великодушно подумал Михаил Юрьевич.-Например, купить пирожное. Она так любила эклеры!»
Мама прощала ему все: бесконечные пьянки, оскорбления, пустоту квартиры, из которой он давным-давно вынес все, что только можно, ради пары глотков живительной хмельной влаги.
На ходу он вспомнил случайно услышанную когда-то пословицу: «Бог не может быть везде одновременно — поэтому он создал матерей» и согласился с этим утверждением.
А пирожное…
Он купит его обязательно.
Не сейчас. Попозже.
Гордый своими мыслями, он направился к метро, ускорив шаг и любовно придерживая ценную ношу, которая грела душу и радовала сердце.
Карман пиджака оттягивала бутылка с недопитым чудесным содержимым, апогеем человеческого разума, дарующим радость и придающим смысл всей жизни.
И пить он обязательно бросит.
Для него это - раз плюнуть.
Вот только допьет эту бутылку.