Георгиадис

Александр Асмолов
С детства моя память хранит одну из фотографий, сделанную отцом около старого дома в Новороссийске. Мне там лет пять, и я теряюсь на фоне огромного тополя, который занимает полкадра. Слева неровный свеже побеленный каменный забор. За ним одноэтажный частный домишко. По рассказам отца этот забор сложили из мешков цемента, поднятых с затонувшей баржи, перевозившей цемент. Войны и революции отшумели, а забор тот долго стоял. Много позже, приезжая в Новороссийск, я приходил к этому дому и тополю, словно священному месту нашей семьи.

Если мне не изменяет память, улица с огромным старым тополем называлась Раевского. Вообще, улицы старого Новороссийска были особенные – Серебрякова, Случайная, Солнечная, Привольная, даже своя Дерибасовская. Этот мир открыл для меня отец – Георгиади Георгий Харлампиевич. Точнее нужно было бы написать Георгиадис, но последняя бука потерялась при оформлении документов, и фамилия из греческой стала почти грузинской. Впрочем, мы с братом носим фамилию матери. Так решил отец, чтобы тень послевоенных репрессий не пала на нас.

А началось все еще до революции. В самом начале XX века грек Харлампий Георгиадис встретил русскую красавицу Варвару Петрову в портовом городе Новороссийск. Их необычная любовь смела все препятствия на своем пути, и Харлампий остался жить в Новороссийске, хотя родственники из Афин настоятельно звали на родину. В более чем скромном доме в 1913 г. родился мой отец. Грянувшая через несколько лет революция разметала  семью. Опасаясь за жизнь Харлампия, друзья-греки  насильно затолкали его на один из последних пароходов, покидавших Россию в 1920-м.

Больше Харлампий не увидел Варвару. Он смог вернуться в Новороссийск к сыновьям только в конце 60-х. Вернее, он захотел провести в Новороссийске свои последние дни, и попросил похоронить его рядом с Варварой. Теперь они навсегда вместе.

Возможно, поэтому у отца была удивительная тяга запечатлевать моменты жизни. Он рано начал собирать старинные фото с видами дореволюционного Новороссийска. Я помню эти картинки на толстом картоне с вензелями и короткими поясняющими подписями. Порт. Парк. Вокзал. Набережная. Банк. Офицерское собрание. Купальни… Отец с любовью хранил эти карточки и мог подолгу рассказывать мне о старом Новороссийске.

В начале Великой Отечественной Войны отец ушел добровольцем на фронт. Попал в окружение под Киевом, и долгое время был в плену. Благодаря природной смекалке он сумел смонтировать и научиться работать на рентгеновском аппарате в концлагере. Не имея медицинского образования, стал хорошим специалистом. Делая очень тонкие рентгеновские снимки, точно ставил диагноз. Это спасло жизнь многим соотечественникам, да и ему самому . После победы и освобождения из плена, отец купил себе вожделенную «Лейку», о которой столько слышал в Германии.
С мая 1945 уже не расставался с ней никогда.

Мое детство прошло среди сохнущих фотопленок, кювет с растворами, банок с реактивами и с хрустом отлипающих от стекла глянцевых фотографий. Мне казалось, что приятели-фотографы отца в какой-то степени были и моими приятелями. Я сидел с ними за одним столом на веранде в парке Демьяна Бедного и слушал серьезные разговоры о фотографии. Заходил в темную комнату фотоателье на Советов и привычно садился в уголок на тумбочку,  пока отец что-нибудь обсуждал с «Сашкой». Рассказывал о своих школьных делах  приемщице «Танечке» в другом фотоателье, пока отец общался с «Виктором». Рисовал что-то в редакции «Новороссийского рабочего» пока отец, будучи внештатным корреспондентом газеты, ругал ретушера, «испортившего кадр». Ждал вместе с отцом у причала с парусником пока выйдет солнце, чтобы сделать кадр, а позже ненавидел «кучерявого», который с той же точки снял «наш парусник» и «тиснул его в газету раньше нас».

Мне было очень интересно ходить по городу вместе с отцом. Казалось, не было новороссийца, который бы не знал его. Кто-то просился на прием сделать рентгеновский снимок (отец так всю жизнь и проработал рентгенотехником в поликлинике моряков).  Другой звал на свадьбу к дочери сделать пару кадров. Продавец из газетного киоска, куда отец часто заглядывал, сообщал, что оставил для него новый номер журнала «Советское фото». Иные начинали рассказывать, как и где у них болит, чтобы «доктор» посоветовал лекарство.

Я ставлю в кавычки прямую речь, ничего не добавляя от себя.

Отца трудно было бы назвать фотолюбителем. Он был настоящим профи. «Лейка» из Германии прослужила ему почти полвека. За это время он сам ремонтировал ее десятки раз. Менял шестеренки, подбирал пружинки, подклеивал шторки, мастерил карусельный диск с тремя сменными объективами. Для своего «Зенита» делал чертежи телеобъектива, по которым потом один умелец выточил детали, а отец собрал этот телевик. Мы жили очень скромно, и отец все мастерил своими умелыми руками.

Помимо фотографий Новороссийска отец увлекался портретом. Один из наших дальних родственников играл в городском театре, и, хотя это была любительская труппа, спектакль о революции прогремел на всю страну. Дело в том, что этот родственник был похож на Ленина, а в гриме – просто фотокопия. Помню, как отец долго искал фотобумагу формата 24х30, чтобы сделать большой портрет этого «Ленина». За ним появились и ветераны войны, и докеры, и штурманы, чумазые мотористы с белоснежной улыбкой и «цементники». Один кадр помню до сих пор – рыбаки грузят на открытую полуторку здоровенную рыбину, а ее хвост почти до земли. Это было перед демонстрацией – возможно на 7 ноября или 1 мая.

Как отец все это успевал, я не знаю. После работы он мотался по городу, фотографировал в порту, снимал на заводах и, конечно же, на стадионе. В то время не было интернета и компьютеров, и его фотографии просто открывали для меня мир. Я учился смотреть на все его глазами, и удивлялся, как это здорово. Незнакомый человек вдруг становился удивительно искренним и душевным, почти родным. Открытие памятника неизвестному матросу я видел с такого ракурса, что все остальные снимки мне казались убогими. Торпедный катер на набережной просто взмывал над моей головой, а «Круглый магазин» на углу Советов, оказывается мог «открывать глаза» после пяти  в августе. Приехавший в Новороссийск Шостакович по-приятельски улыбался именно мне, а мускулистые парни  в тельняшках, которые так ловко управлялись со снастями на парусниках, казалось, запросто подмигивали мне, приглашая на борт.

Это был удивительный мир моего отца, Георгия Георгиади, который мог видеть, как прекрасен может быть  человек и его дела на этой грешной земле. Бесконечно признателен устроителям этой выставки и надеюсь, что она поможет посетителям по-особому взглянуть на Новороссийск и его жителей. Нам есть чем гордиться.

Написано, как предисловие к фотовыставке отца в Новороссийске. Ему бы исполнилось в этом году 102.