Житейские разговоры на вольную тему 5

Сергей Воробьёв
                Разговор пятый

           – А что Вы думаете по поводу исторической справедливости?
           – А что мне думать и гадать? Загад – небогат. Где Вы вообще видели справедливость. Её придумали романтики собственных заблуждений. Я Вам не подмахиваю, я Вам в плане правды говорю. Как Достоевский. У меня других планов вообще нет. Только – правда. Разве может в наше время сказать правду современный писатель? Как тот же Лев Толстой, благодаря Софье Андреевне. А он-то любил правду и справедливость, как никто. Особенно историческую справедливость. А в итоге стал зеркалом русской революции – бессмысленной и беспощадной.
           – Говорят, граф не переносил Шекспира.
           – Интересно, как бы сам Шекспир отнёсся к русскому классику. Быть или не быть… Кто сейчас над этим задумывается? Да, и вообще, кроме Шекспира кто-нибудь задавал сам себе такой вопрос? Народ измельчал. Смотрит себе под ноги: плыть или не плыть? Идти – не идти? Делать или не делать? Брать или не брать? – вот насущные вопросы дня.
           – Вот именно!
           – Подняться до Шекспира или Достоевского мешают либеральные ценности. Все стали мамонцами. Все говорят «дай», и никто не хочет сказать «на». Кроме меня, конечно. Показывают свою законопослушность перед светофором, а перед Богом лгут и изворачиваются. Нынче и писатель измельчал. Щелкопёры! Раньше это были мыслители, властители дум. Сейчас – литературные сапожники, подбивающие на ходу каблуки. Тот же Михаил Жванецкий – главный литературный сапожник. Но попробуйте сказать это во всеуслышание, вас забросают каменьями. Они все – донцовы, улицкие, дашковы и прочая, как с одного куста. Ни уму, ни сердцу. Нет у них философии жизни. Но и философия не для каждой головы. Философы нередко склонны мутить воду. Их не всяк поймёт. Гегель для меня, например, неподъёмен. А для ленинской головы он был в самый раз. Но я же не могу переставить его мозги к себе. Зато «Апрельские тезисы» понимаю, как Отче наш. Это и есть молитва революционера. Только очень длинная. А сочинения Ленина по мировым тиражам сопоставимы с тиражами книги книг. Потому что для кого-то, не будем называть имена, они являются второй Библией.
           – А Вы что, тоже революционерка?
           – Революционер всё время на взлёте. У меня же особых взлётов нет, но и падений, соответственно, тоже. Я совершенно безбашенная. А революционеру нужна башня, башка. Причём наполненная идеями. А во мне одна аферистика. И поскольку я  нахожусь сейчас в самом элегантном возрасте, скажу Вам честно: всё дело в евреях. Чувствую это на себе. Я всегда ищу евреев, чтобы поговорить и узнать, за что они так гонимы.
           – Да, никто не умеет объяснять так, как они.
           – И заметьте: что ни еврей, то или жертва погрома или злостный революционер. А всё почему? Потому что интеллигенты. А интеллигенту третьего не дано: или, или. Да…
           – Но зато и Альцгеймер у них бывает чаще.
           – А всё почему? Потому что мозг у них кипит. Помните песню: «Кипит наш разум возмущённый…» Вот, он у них и кипит, пока этот самый Альцгеймер не придёт и не скажет: «Покипел и хватит, пора всё забыть, дружище!» Еврейский вопрос – это вечный вопрос. По идее на него должны ответить сами евреи. Но они почему-то не хотят. Возможно, на него смог бы ответить Вечный жид. Но пойди, найди его, где он там шляется до Второго пришествия. А любой вопрос нужно уметь отпарить, как говорила моя свекровь. Она закройщицей в ателье работала. Она-то и научила меня шляпки варганить. Спасибо ей за всё с реверансом. Я всем всегда делаю реверансы.
           – Всем-всем?
           – Ну, не совсем так. Перед людьми я всегда делаю реверансы. Потому что есть люди, а есть человеки. Вот, например, мой свёкр Роберт Петрович – люди, Радлер – люди. А остальные человеки.
           – Отчего ж так?
           – А оттого, что они вышли в люди. А остальные ещё только выходят. Когда Солженицын жил у Ростроповича, так они вместе с Вишневской носили ему еду, чтобы он мог писать там у них свои бессмертные произведения и одновременно не умереть с голоду. Вот это – люди! И таких людей много. Я знала одного виолончелиста. У него вся семья такая: брат скрипач, а по совместительству инженер, жена певица в оперном, деверь врач и писатель, пишет терапевтические книги, сестра зубной техник, а вторая сестра преподаёт в престижном колледже. Короче – сплошь интеллигенция и богема. Ну, как перед такими людьми не сделать реверанс. Не хлебом единым жив человек, но и не колбасой. А ещё высоким искусством и потребностью в общении. Если бы не моя работа, я вся бы погрузилась в искусство. С головой. Но сейчас искусство становится синтетическим. Впрочем, как и всё остальное: еда, одежда и наши с вами мозги. Спасти от этого может только общение, общение и ещё раз общение.
           – Чувствуется, что общением Вы не обделены.
           – Я всегда любила поговорить на «вы». У меня очень много знакомых, достойных уважения. Выхожу я из дому, вижу, идёт молодой человек студенческого характера и ругает кого-то в сердцах матом. Я же не могу с ним на «вы». Он и укусить может. Мат – это что-то тёмное и трагичное. Я даже когда в ателье работала, ни разу матом не ругнулась. А поводы были каждый день. А от мужа, несмотря на то, что он артист, за всю свою жизнь ни одного матного слова так и не услышала.
           – Это весьма редкое явление.
           – Он меня очень выделял. Я ему на ночь пела песню Роз Мари из одноимённой оперетты. Я ведь в Рижском театре музкомедии – он на Ленина тогда находился – все спектакли пересмотрела. И Сильву, и Фиалку Монмартра, и Баядеру Кальмана, и Летучую мышь, и Весёлую вдову Легара. Ах, как я любила оперетту! Могла петь всю ночь на четвёртой октаве, пока мой муж отсыпался после спектаклей. Разве мог быть в такой идиллии мат. Я всегда и всем стараюсь делать одни приятности. А мужу – тем более.
           – Если жена не сделает мужу приятности, сделает кто-нибудь другой.
           – Ах, как Вы правы. Я на себе это испытала. Но вовремя пресекла все поползновения. Одна костюмерша его осаждала. Так я ей такое сказала, что нигде и не прочтёшь. А она глаза выпучила, изо рта пена, дай Бог ей здоровья – видно, совесть не чиста. Не лжите! – говорю я этой кикиморе. А она всё лжёт и лжёт. И пену гонит, как огнетушитель. Но охоту делать приятности чужим мужьям я у ней отбила надолго. После этого мой артист засел за мольберт. Увлёкся живописью. Талант – он везде талант. И в слове, и в кисти, и в обхождении.
           – Как Вы правильно подметили.
           – Он работал под Куинджи. Я его так и называла: мой Подкуинджик. Повторил Лунную ночь на Днепре. Приходили приятели, актёры из Пушкинского, думали, украл из Третьяковки.
           – Она же в Русском.
           – Думаете, кто-то из них ходил в Третьяковку? Только после хорошей выпивки поверили, что сам рисовал. Луна на картине светилась шибче, чем у самого Куинджи. А за Берёзовую рощу худрук театра крепко расцеловал Агрия и, притянув за уши, упёрся своим крутым лбом в его тоже немалый лоб и прошептал, заплакав крупной слезой: «Гений! Истинный гений! Так и хочется зайти в эту рощу, упасть под первой же берёзой и, если не умереть, то просто заснуть богатырским сном и не просыпаться. Жаль за водкой послать некого. Обмыть». Я его поощряла в этих художествах. В результате мой Подкуинджик повторил все картины Куинджи. Уверена, что Куинджи сошёл бы с ума, увидев эту галерею гениальных копий.
           – И где же теперь эта галерея?
           – Подарил театру. Ах! – театр, театр. Я без театра и дня прожить не могу. Бывало, в кошельке пусто, а всё равно тащишься по привычке. Подходишь к кассе, говоришь: «Что-нибудь ярусное, но не выше последнего». Дают билеты на 7 ярусе третий ряд за 200 рублей. А я говорю: «Мы из театральной среды и привыкли, конечно, к лучшему». А денег-то больше нет. Пришлось поневоле брать в ярус. А сами сели в ложу. Кто-то не пришёл. Не могу же я – выходец из театральной среды – сидеть в 7 ярусе, да ещё в 3 ряду. Шло «Горе от ума». Малый театр. Пришла домой, и такая мигрень началась, хоть караул  кричи. Я ещё подумала: «От ума это или от горя?» Но главное – дёшево. Всего 200 рублей.
           – Так картины вашего Куинджи в театре и остались?
           – Нет, их вместе с реквизитом по ошибке забрали в другой город, где проходили гастроли. Там они и затерялись. А, может, кто и украл. У нас народ простой. Возможно, из местных кто-то взял курятник прикрыть, холсты были проолифлены, воду не пропускали. Или сам замреж пропил на безденежье. В искусстве ведь ещё и разбираться надо. А цены настоящему искусству нет. Причём в денежном эквиваленте это тоже имеет место быть.
           – Настоящие художники, как правило, бедны.
           – Поэтому-то мне и приходилось подрабатывать модисткой. Шляпы шила день и ночь. Больше, конечно, ночью. Могли застукать. Сейчас это называется бизнес. А раньше была спекуляция. Знаете? – Петровка 38. Они быстро реагировали на все проявления капитализма в советском обществе. Я до сих пор удивляюсь, как это я выжила в те времена и не загремела под фанфары. Ведь постоянно приходилось что-то изобретать, чтобы заработать… Однажды якут один приезжал. Рысь привозил. А она – в красной книге… Говорит: «Можно я чайку у вас попью?» Сидит – чай пьёт, весь закостошубился, как у себя в юрте. И я тоже, как в юрте, шапки из его рыси шью. Вы знаете, как пахнет в юрте? Я тоже до этого не знала. Он весь в поту, я – тоже. Красная книга – дело серьёзное. На Петровке её наизусть знали. Но какое это было замечательное время! Даже вспомнить страшно. Как мы жили, как мы жили, Господи! Не приведи, Господи! Но в любом случае лучше, чем сейчас.