Случилось это по второму году его службы, вроде уже не молодым матросом числился,
не «зеленка килевая» какая-нибудь, но еще и «не годок» - старик по-солдатски. Хотя он
уже задумывался о своем, личном дембельском альбоме и всяких там прибамбасах, с
которыми моряки домой уходят. Правда, до демобилизации ему оставалось еще больше
года, это вам не сапоги носить, так что, служить еще, не переслужить. А друзья-
одногодки, кто попал служить в солдаты, уже дослужились до «дедов» и домой вовсю
собираются. Но, как говорится, каждому – свое. Все это он уже пережил и, смиряясь,
покорно тянул свою военно-морскую лямку.
Этим летом, начальство распорядилось почти на весь сезон оставить их без берега –
загнало весь дивизион торпедных катеров на охрану Большого Ленинградского рейда.
Поначалу это команде даже нравилось: от начальства далеко, ни тебе ежедневных
построений, ни дежурств по гарнизону, но два месяца без берега – это для многих тоска.
Хотя, чего грустить? Связь с гарнизоном осуществлял он, наш славный герой рассказа.
Ведь он, в звании старшины второй статьи, уже дослужился до должности старшего
радиста дивизиона, ежедневно осуществлял радиосвязь с берегом в режиме, как сейчас
говорят, «он лайн». Если радисты с других катеров имели право общаться с
командованием только в режиме «ключа», что было ограниченно по времени
определенным набором кодовых фраз, выбитых в эфир с помощью морзянки, то он мог
это делать в голосовом режиме по радиостанции Р-108, правда, разговоры в прямом
эфире были строго регламентированы военно-морским Уставом. Так что, он находился,
можно сказать, в привилегированном положении: как-никак, каждый день имел связь с
большой землей и, хоть пару неуставных фраз, всегда удавалось сказать при передаче
данных «на берег». А это уже что то.
Сезон судоходства для маломерных судов, каким был их торпедный катер, подходил к
своему завершению. Команда с радостью готовилась к возвращению домой, как
говорится, «на зимние квартиры». А это означало, что через какое-то время, по
возвращению в порт, весь их дивизион торпедных катеров поставят в сухой док на
подпорки, а потом и вовсе, с помощью плавучего крана, поднимут «на стенку», так на
флоте называют причал, где зимуют маломерные суда. Для экипажей в эти дни поздней
осени начинается самая напряженная служба. Почти целый месяц предстоит наводить
порядок на судне – делать приборку внутри и наводить внешний лоск на его корпусе. Ну,
приборку внутри кают и служебных отсеков матросы во время водного режима делают
ежедневно. Правда, делается это абы как, без командирского присмотра и особого рвения,
поэтому немало всякого ненужного хлама и бытового мусора скапливается под паёлами –
половыми перегородками. На стенке, все это вскрывается и тщательно отчищается, где
нужно шлифуется и подкрашивается. Корпус катера с внешней стороны за летний период
настолько обрастает морской тиной и ракушками, что осенью его приходится скоблить,
шлифовать до блеска, проверять на наличие трещин и покрывать тремя слоями
водостойкой, серой эмали. Живут матросы, как обычные солдаты, на берегу, в
сырмяжныж, на 100 человек казармах, хотя, по привычке кличут их – кубриками.
Между делами личному составу, конец осени, всю зиму и даже начало весны, до схода
льда предстояло: ходить в караул, на охрану своего, стоящего на причале судна, в
гарнизонный патруль. И одно только приятное мероприятие – три раза в неделю, тем, кто
свободен от нарядов и если нет дисциплинарных провинностей, полагалось увольнение
«на берег». За этими емкими словами скрывались такие понятия, как относительная
свобода, можно было четыре часа пошляться без дела по городу, кишащему такими же
«свободными» матросами и солдатами, вперемежку с флотскими и армейскими
патрулями. А они (патрули) питали к лицам в противоположной ферме, солдаты к
матросам, а матросы к солдатам, взаимную неприязнь. Вот такие радужные перспективы
ожидали впереди команду судна, но дело до этого еще не дошло.
Вот, один из таких осенних, пасмурных дней, когда небо было затянуто непроглядными,
черными тучами, из которых бесконечно моросил не то дождь, не то снег, похожий на
манную крупу и с правого борта натужно гнал волну бродяга ветер, судно от этого качало,
как детскую колыбельку, с борта на борт. Можно было перекинуть якорь, но тогда
менялся бы сектор обзора, да и никому не хотелось в такую промозглую погоду возиться
на верхней палубе. А радисту подошло время сеанса связи, нужно было покинуть
натопленный матросский кубрик и взбежав по трапу, перебежками добраться до рубки,
вскрыть ее, ключи были только у него и командира и быстро передать заученный текст
радиограммы. Он нехотя, сменил свои корабельные тапочки на прогары и как был в робе,
даже китель не одел, направился к люку. Выбравшись наверх, бегом преодолел
расстояние до торчащей на палубе рулевой рубки, в задней части которой по правому
борту, располагалась переборка – вход в радиорубку.
По сути дела, переборка на судне – это металлическая и герметическая дверь которая,
никакую влагу не пропускает. Для этого по ее периметру сделан такой металлический
кантик, а на стенке, к которой переборка прижимается, имеются два специальных паза с
уплотнительной резинкой, куда и входит тот самый кантик, расположенный по краю
переборки. Вот в эту саму конструкцию на стенке рубки и попали кончики указательного
и среднего пальцев правой руки нашего радиста, переборка, подталкиваемая силой
земного притяжения (корабль накренился на левый борт) и под действием ветра, с силой
хлопнула по самым крайним фалангам пальцев, оказавшихся между буртиками на стене и
кантом переборки! Что произошло, не трудно представить – тяжеленная, сама по себе,
дверь ударила с такой силой, что крайние косточки фаланг пальцев правой руки не
выдержали и совсем сломались. Говорить о том, что раздробленными, кровоточащими
пальцами правой руки (а он был правша) включать рацию – было бесполезно. В первое
мгновение радист даже не почувствовал боли, он попой оттолкнул переборку и, притянув
к себе руку понял, что произошло несчастье. Кончики пальцев, как на ниточках болтались
на сухожилиях, а с обоих концов раны, как переломанные спички, торчали косточки
фаланг…
- Что же они такие тоненькие, - подумал он и, завидев кровь, испугался, что перемажет
ею всю радиорубку.
Переборка, вначале открывшись во всю ширь, а потом под действием качки и ветра вновь
закрылась, еще раз хлопнула по стенке и встала на фиксатор, вделанный в замок.
Оказавшись в замкнутой рубке, он зубами и левой рукой открыл перевязочный пакет из
индивидуальной аптечки, висевшей долгое время без дела на стене перед глазами, и
аккуратно сложив пальцы на ватно-марлевую подушечку, замотал их бинтом. В это время
он почувствовал нестерпимую боль не только в пальцах, но и во всей правой руке. Сил
хватило только на то, чтобы левой рукой снять трубку корабельного телеграфа и
сообщить вахтенному команду СОС. Быстро прибежали командир и ребята из
бодрствующей вахты. И началось.
По наставлению «Борьбы за живучесть» его надо было уложить на носилки, но их
отродясь на катере не было. Сняли из кубрика его койку, подвешенную на цепях,
притащили ее вместе с матрасом и подушкой в радиорубку. В виду отсутствия там места,
его перевели под руки в рулевую рубку и уложили на пол. Командир, видя, что парень
истекает кровью, весь перевязочный пакет уже был в крови, принял решение вызвать
срочную медпомощь с базы. Благо, что стояли они недалеко оттуда, через полчаса или
чуть больше к борту катера пришвартовался другой катерок на подводных крыльях,
перегрузили туда матроса и быстренько отправились в Военно-морской госпиталь.
Располагался он на берегу с оборудованным причалом, куда и ошвартовался катер вместе
с раненым, как стали называть матроса фельдшер и два санитара, доставшие его на берег.
В пути они ему вкололи обезболивающее (скорее всего – промедол), поэтому он опять
чувствовал себе бодрым и здоровым. Только голова кружилась и чувствовалась во всем
теле невероятная слабость.
На носилках его доставили в операционную, где военный хирург приказал ему встать,
сесть рядом с операционным столом и размотал его повязку. Кровь, уже остановившаяся,
снова начала хлестать из обоих пальцев. Обтерев их спиртом, врач, сделав надрезы на
ногтях, оторвал их. Потом он аккуратно, по очереди сложил осколочки косточек пальцев и
заковал их в гипс, оставив оперативное пространство для контроля. Все это хирург делал
на глазах у матроса, постоянно отпуская в его адрес различные шуточки. Мол, теперь в
носу ковыряться придется учиться левой рукой, при этом он постоянно визуально следил
за состоянием пациента, и периодически похваливая его. Нужно было как-то разговорить
больного, поэтому, хирург спросил:
- Ты по флотской специальности то кто?
- Радиотелеграфист, - чуть слышно ответил моряк.
- Да ты у меня, братец, часом не самострел ли?, - спросил доктор.
- Да нет доктор, мне служить то чуть больше года осталось, чего я «стреляться то» буду, -
испугавшись, быстро ответил тот.
- Как же теперь на ключе работать будешь? Иль ты левша?
- Да нет, - еще больше разволновался матрос, - я обычный, правша. Я правой рукой на
ключе стучу, но если надо, то могу - левой, только медленней. А вообще, я на Р-108 в
последнее время сижу, там нет ключа, только гарнитура с микрофоном.
- Да, ладно, я шучу, - продолжал балагурить эскулап. – Но проверить тебя придется, я
обязан доложить об этом происшествии в спецотдел. Ты уж извини меня, брат.
Закончив все манипуляции, хирург сказал:
- Ну, мОлодец, держись! Если я удачно сложил тебе пальцы, то все будет хорошо, даже
ногти снова нарастут. А если я напортачил, то придется еще раз тебе пальчики резать,
вернее, пилить их ножовкой. Но на все это нужно время, так что на полгода у нас ты тут
застрял…
Так оно и вышло, полгода матрос проходил службу в военно-морском госпитале. Как и
говорил доктор, через полмесяца к нему заявился майор, с голубыми погонами, из
спецотдела и с пристрастием провел допрос, как да что случилось. Лишь услышав от
моряка ответ, что он готов продолжить службу до конца положенного срока, майор все
тщательно запротоколировав, попросил поставить закорючку левой рукой и отбыл
восвояси. Ребята с коробки, потом рассказывали, что и к ним тоже приходил майор, все
обследовав, пожалел, что катер уже покрасили и следов крови на стене рубки и переборки
не осталось. Матросы сказали, что смотреть на кровищу никто из них не пожелал,
поэтому, еще, задолго до покраски корпуса судна, смыли следы «преступления».
А между тем, наш герой «отбывал» свою повинность со всей ответственностью. Вначале
пребывания в госпитале он мало что соображал, так как первые дни он попросту
находился под действием обезболивающих и наркотиков. Дня три ему кололи промедол, а
потом перешли на – анальгин, так что он ощущал только блаженство или, как говорят
наркоманы, находился «под кайфом». По прошествии этого периода, настала зелёная
тоска нестерпимой боли в поврежденных пальцах, да и как казалось, во всей руке. От
этого хотелось лезть на стену или выть волком. Но, ни то, ни другое – не положено
матросу, тем более, старшине второй статьи, по должности и званию. Поэтому, он скрепя
зубами, превозмогал боль, даже мог поддержать беседу в госпитальном матросском
кубрике на десять человек и весело улыбаться шуткам, которые сыпались со всех сторон
от таких же выздоравливающих старшин и матросов.
Так продолжалось недели две, потом боль постепенно притерпелась, дальше и вовсе
прошла, но гипс остался еще на два месяца. Все это время он оставался в госпитале, ведь
работать на радиостанции не было возможности. А, как предсказал военный доктор, в
госпитале он оставался почти полгода. Первое время, пока был с гипсом, он чувствовал
себя полноценным больным. Лежал в общей палате, как и все ходил в огромную столовку
на завтрак, обед и ужин. Кормежка, кстати, тут была ничем не хуже, чем у них в экипаже,
по флотскому рациону, и в виду полнейшей гиподинамии, многие больные быстро
набирали вес и поправлялись. Поправлялись в полном смысле этого слова –
выздоравливали и набирали вес. В вестибюле для «поправляющихся» стояли напольные
медицинские весы, такие с полочкой на уровне ног и длинной штангой, до уровня груди,
с поперечной перекладиной, на которой болталась стрелка с двумя двигающимися
гирьками, одна – побольше , показывающая килограммы, другая – маленькая, граммовая.
Почти все ходячие «выздоравливающие» несколько раз на день взбирались на полочку
весов и тщательнейшим образом выверяли свой вес. Делать то нечего, вот и
взвешивались, а потом «докладывали» результаты взвешивания своим родным, невестам
или друзьям. Не минул этой процедуры и наш герой.
Примерно на втором месяце, своего нахождения в госпитале, у него вдруг резко
изменился статус: из больного он резко превратился в выздоравливающего. По-другому,
его нельзя было использовать в качестве санитара – по штату госпиталя не положено, а
обстоятельства того требовали.
В палате реанимации уже три дня лежал матрос, пострадавший на пожаре. Парень явно
был невыживной, у него было более 80% тела обожжено, лежал без сознания, дожидался
пока к нему мать из Белоруссии приедет. Матросу посмертно дали медаль «За отвагу на
пожаре», он пострадал, исполняя свой долг часового, охранявшего склад ГСМ. По-сути,
он один ликвидировал очаг возгорания: как уж она загорелась – одному Богу известно, но
вдруг, вспыхнула емкость с дизельным топливом, рядом с которой он находился. По
уставу рядом с такой емкостью должна находиться свернутая кошма. Вот ее и
использовал матрос при тушении, но сам попал ногами в лужу солярки и вспыхнул, как
факел, пока раскручивал и тащил эту кошму к люку горевшего резервуара. Ему уже
начали пересаживать донорскую кожу доноров-сослуживцев с одинаковой группой крови,
почти 30% пересадили, но тщетно…
Вот за этим матросом в течении трех дней наш герой, одной левой рукой и ухаживал.
Собственно, ухаживать то было не особо сложно, весь уход заключался в том, что нужно
было: постоянно находиться подле больного в палате, иногда смачивать губы или давать
попить, да пару раз поменять утку с мочой (по большому он ни разу так и не сходил).
Больной лежал совершенно голый, накрытый простыней, под куполом во весь рост, в нем
были сделаны закрывающиеся отверстия для ухода. На четвертый день приехала мать
героя, и он умер на ее руках. Так была спасена честь подразделения и госпиталя, сделали
все что могли. Груз 200 отправляли домой из ворот госпиталя, со всеми полагающимися в
таких случаях почестями: в сопровождении роты почетного караула из сослуживцев и
сразу состарившейся матери, которая вместе с лейтенантом, командиром взвода, повезла
парнишку домой.
Простившись с матросом, старшина второй статьи вновь ненадолго вернулся в общий
кубрик. Но вскоре ему подбросили нового пациента, это был рядовой Советской армии,
солдат стройбатовец, который работал на стройке четырехэтажного дома в военном
гарнизоне. Дом уже почти был готов к сдаче, в нем велись отделочные работы, солдаты
занимались приборкой, в том числе мыли стела. И надо же было такому случиться, кто-то
из отцов-командиров пожалел своих солдатиков и с целью облегчения их участи –
холодно уже было, выдал им со склада стеклоочистительную жидкость. Бойцы решили
распорядиться жидкостью по-своему, прочуяв, что она спиртосодержащая, вознамерились
употребить ее в свои внутренности.
Окна мыли водой из ближайшей колонки, а «драгоценную» жидкость припрятали до
обеда. Ну и когда пришла пора трапезничать, на импровизированном столе, который был
накрыт на четвертом этаже, в среднем подъезде, появилась вожделенная злодейка
жидкость, в количестве пяти бутылок, как раз на подъезд, по бутылки – на этаж, а
солдатам – на отделение. Попировали славно, даже кое-кто уснул прямо за столом, но
только не хозяин праздника. Ему приспичило в туалет сходить, по малой нужде. Ну и, как
человек воспитанный в лучших традициях лОндОна и пОрижа, он отправился в гальюн,
который с начала строительсва был сооружен возле строящегося дома, виде деревянной
будки на одно очко. Но к тому времени спиртосодержащая жидкость уже сильно
затуманила его сознание, и он забыл, на каком этаже они разместились для банкета.
Следует сказать, что в традициях советской эпохи было строить дома с застекленными
такими, литыми из стекла квадратными кирпичиками – красиво и днем не надо свет в
подъездах включать. Но, опять же, традиционно клали эти кирпичики в самый последний
момент перед сдачей дома. Мало ли что может случиться, еще разобьет кто ненароком
этот самый, «драгоценный» кирпичик… Но нечаянность чаще всего, видимо, случалась,
потому такие стены зачастую встречаются с разбитыми кирпичиками, или это
неблагодарные жильцы домов их колотят?
Так вот, дом почти был готов, а эти самые стеклянные кирпичи еще только смонтировали
на уроне третьего этажа. Наш солдатик, почти как оловянный, перепутал, где он
находится, (подумал, что на первом этаже) спустился на один лестничный марш, шагнул в
проем! И, полетел, практически, с четвертого этажа! А так строительные работы по
монтажу стеклянных стен еще не закончили, прямо возле входа в подъезд, откуда солдат
совершил свой прыжок, стоял огромный, открытый короб со свежим цементом. Ему
«повезло», он упал на живот, верхняя часть корпуса – в цемент, а ноги – за стенки короба.
Вот так, он и получил открытые переломы бедерных костей обеих ног.
Когда его доставили в госпиталь, то «выхлоп» от него шел, как из пивной бочки такой, что
врачам даже не пришлось делать обезболивающие уколы, нужно было лишь проветривать
помещение операционной, чтобы самим не захмелеть. Его упаковали в гипс с ног и до
самой шеи, так что двигать он мог только руками. Для отправления естественных
надобностей хирурги оставили в гипсе скрозное отверстие – между нижней частью спины
и немного пониже пупка. Вот за этим, сугубо сухопутным бойцом, любителем
стеклоочистительной жидкости, поручили ухаживать однорукому, с загипсованной рукой,
но физически вполне здоровому, флотскому старшине второй статьи. Поместили их в
двухместной палате, что было непозволительной роскошью в условиях военно-морского
госпиталя. Раньше сроки нахождения в гипсе исчислялись месяцами, может, это было в
условиях военных госпиталей, сейчас гипс ставят на 20 дней ну, в крайнем случае, на
месяц. А возможно, такие сроки ношения гипса были связаны с прохождением воинской
службы. Неизвестно, но что было, то было.
Приказ, есть приказ – его хочешь, не хочешь, а исполнять надо. Полтора месяца старшина
день ото дня добросовестно исполнял обязанности санитара, ухаживая за тяжело больным
солдатом и излечивая свою травмированную конечность. Поначалу, с непривычки,
обязанность санитара ему давались тяжело. Хлопотно это и нудно, в 20 лет постоянно
находиться подле одного и того же человека, да к тому же – калечного. Кроме того, за ним
нужно ухаживать: подать воды, принести из столовой еды, первое время, даже
приходилось его кормить, подставить утку… Но самая мучительная операция – «поход» в
туалет, по большому, и протирание попы больного после этой процедуры. Сам-то солдат
не мог это сделать, через отверстие в гипсе рука не доставала, вот и приходилось
старшине все это делать за него. Отказаться от выполнения этой простой работы он не
смог, помнил, что сказал майор-особист, да и военврача не хотелось подводить. Понять, с
каким чувством он, двадцатилетний парень, это исполнял – не сложно. Но все, как
говорится, проходит, прошло и его чувство брезгливости. Раньше он как-то и мало
задумывался над этим, а тут пришлось. Он справедливо рассудил: сам себе я каждый день
делаю эту процедуру, сделаю и с ним такое. Ведь кому-то все равно придется вытирать
ему попу, так почему же мне не должна выпасть эта роль? И он добросовестно
подсовывал под солдата судно, ждал, когда он опорожнит свою прямую кишку, потом,
повернув его на бок, вытирал анус старыми скомканными газетами, туалетной бумаги в то
время еще не было. Собирал использованные газеты в судно и относил все содержимое в
гальюн. Раз в неделю, к ним в палату приходила старая санитарка и обмывала из тазика
все хозяйство солдата салфетками и теплой водой. А старшина второй статьи с солдатом,
даже подружились и научились подшучивать друг над дружкой.
Когда солдат испытывал потребность в постановке судна или утки, то он вежливо просил:
- Эй, там, на вахте, подставь судно (утку) к моему причалу, у меня возникла острая
потребность в этом неотложном деле.
- Сейчас, ошвартую, товарищ зас…нец. Когда ты уже сам научишься приборку после
такой швартовки делать? Может попросить земляка купить тебе Стекмомойку, выпьешь и,
тогда сам все делать будешь.
- Нет, спасибо! Я уже на всю жизнь напился этой гадости…
Вот так с шутками да прибаутками они исполняли свои обязанности. Гипсы у обоих за два
месяца так измочалились, что с первого взгляда в них трудно было узнать «несгибаемую»
повязку. У старшины на руке болталась грязная, от работы повязка, пропитанная
остатками гипса, уже не исполняющая своего предназначения, потому что гипс во многих
местах поломался и раскрошился. К тому же, он уже несколько раз ходил в госпитальную
баню, что отнюдь не добавило гипсу прочности. Ставить новый гипс военврач посчитал
ненужным, он приказал медбрату еженедельно менять бинтовую повязку на всем гипсе.
До этого, каждую неделю выздоравливающего осматривал сам хирург: вскрывал бинты в
районе открытых переломов – кончиков пальцев, смотрел, как идет процесс срастания
костей и роста удаленных ногтей. При осмотре шутил:
- Все идет нормально, заживает как на собаке.
- Доктор, а домой в часть, когда уже?
- Не спеши! Еще послужишь, тебе сколько осталось?
- Считай, год…
- Значит осенью домой? Ну, еще в море успеешь выйти…
В госпитале, старшина стал чаще вспоминать свой дом, родных. К этому подталкивало то,
что писать письма он не мог, левой рукой не у всякого получается. Хотел, было,
попросить написать о случившейся с ним беде своего земляка, но передумал. Письма из
дома земляк ему приносил в госпиталь, а ответов никто не писал. Родители заволновались
и написали письмо на командира части, который, через посыльного отругал старшину. К
тому времени у него уже начали отрастать на пальцах ампутированные ногти, но гипсовая
повязка не давала возможности взять в правую руку авторучку. Он попробовал написать
левой рукой, получалось «как курица лапой», но понять, из написанного, о чем идет речь,
хоть с трудом, но можно было. Так незаметно пролетели четыре месяца, зима была на
исходе.
Его выписали из госпиталя в начале марта. Солдат чуть не расплакался, когда с ним
прощался. Ему предстояло «париться» в гипсе целый месяц, а то и больше, надо
привыкать к новому «санитару». Кто им окажется и какой он будет? А старшина второй
статьи с легким сердцем возвращался на службу. Он научился левой рукой стучать на
ключе, писать. Правая – почти зажила, ногти на пальцах выросли, но в результате
гиподинамии, разучились двигаться, и надо будет еще долго разрабатывать их.
Подозрения в «самостреле» с него сняты, зима прошла, их корабль скоро снимут со
стенки и начнется штатная служба – с выходами в море, может быть, предстоит дальний
поход в Балтийск, а может и дальше. Но это все еще впереди.