1.
Зяма и в самом деле везучий человек, в этом можно не сомневаться. Одно имя чего стоит. В детстве его и дразнить не было надобности. Достаточно было сказать, эй ты, Зяма, и это явно отличалось от слов, эй ты, Ваcя или Петя. То есть всем было ясно, что Зяма не француз, не нанаец и даже не чукча. В этом было что-то ненормальное, экзотическое. Зяма об этом думал, но понять и объяснить не мог. С чем, в частности, и дожил до седых волос...
Дожив до седых волос, он тем более мог считать себя вполне везучим: ни разу еще не попадал под трамвай, поезд или автомашину. Его не брали в заложники, не обворовывали и не грабили по-крупному. А били, без длительного ущерба для здоровья, всего несколько раз, в основном в юные и молодые годы. С женщинами у него иногда выходили недоразумения, но в конце концов все налаживалось.
Понятно, что в современном мире, который похож на балаган, разного рода мелкие неприятности можно не принимать в расчет. Зяма так и делал и, как мог, боролся с врожденным пессимизмом, необъяснимым, хотя и понятным, страхом смерти, который иногда охватывал его. Далеко не все Зямины сверстники, большинство из которых он помнил уже смутно – по двору, улице, по школе и даже по жизни после института, дотянули до Зяминых лет. «Хитрый ты, Зяма, везунчик, - сказал ему однажды студенческий товарищ Юра. Зяма тогда немного, про себя, на Юру обиделся, оттого и запомнил его надолго, потому и сейчас иногда вспоминал с некоторым раздражением. Но в принципе так оно и оказалось. Большую часть жизни Зяма протянул без особых потрясений и даже когда настали трудные времена, и в той стране, где жил тогда Зяма (названия ее он сейчас не помнит, помнит только, что на карте она занимала очень большое место), все в очередной раз обвалилось, он остался на плаву.
Можно сказать, что Зяма этого как бы не заметил. Таким он был наивным, в определенном смысле, классическим совком. Не зря так не любил этого слова. Но это потом, когда оно вошло в употребление, а тогда, во времена глобальной перелицовки, Зямина контора даже окрепла, и исправно выдавала зарплату. Так что у Зямы не было особых причин жаловаться на жизнь. Боялся он только завистников. И снова почти обиделся, когда один его коллега, оказавшийся безработным, естественно, не мог не отметить причину Зяминых удач.
-Везучий ты, братец, - повторил он давнее оскорбление, - и против ветра не ссышь.
-А зачем? - растерялся Зяма. - Я что идиот?
Его всегда возмущало, что почему-то именно ему говорят подобного рода гадости, словно он не такой, как все. Он понимал, что мыслит примитивно, что на нем природа отдыхает в отличие от некоторых представителей его популяции. Он только совсем недавно смирился с мыслью, что является весьма обыкновенным человеком с зачаточными способностями к наукам и искусствам. Он не умел по-крупному страдать, хулиганить, дерзить. Правда, под конец он изрядно промахнулся, начав все сначала как-то не вовремя и с порядочным опозданием, но потом почти успокоился, смирился. Вообще он был, конечно, существом непоследовательным, именно отсюда проистекала его внутренняя дисгармония. Зяме никогда не хватало времени для душевного спокойствия. Всю жизнь он изводил себя какими-то надуманными делами, а позже и проблемами. И все же ему везло. Он не опустился на самое дно, у него была жена стерва, но не самая такая безнадежная, а любимая, дети, чтоб они были здоровы, на которых природа продолжала отдыхать, как и на самом Зяме, нескорой поступью, но тоже шли в люди.
Иногда Зяма серьезно думал о смысле существования, но мысли путались. Теоретически он знал, что бывает полоса везения, потом ее сменяет поляна неудач, но иди разберись, где, что и когда. Все так переменчиво, расплывчато и перемешано в этом мире…
2.
Но то утро определенно было особенное. К Зяме однозначно пришла удача. С некоторым риском для жизни, настороженно вытягивая длинную шею, он преодолел проезжую часть подземного гаража, потом свернул на стоянку, хотя ему там в этот момент абсолютно нечего было делать, и остановился с выражением задумчивости на несвежевыбритом лице. Вокруг вертелись люди, подвывали охранные устройства. У Зямы от недосыпа была резь в глазах, но когда мимо проплыла дама с мощно выпирающей из блузона грудью, Зяма это, конечно, заметил. У дамы был рельефообразующий тяжелый зад и глухо все прикрывающие брюки. Зяма мгновенно подраздел ее, с аппетитом попробовал и тут же получил еще один пожизненный срок за сексуальные домогательства. В лица он не глядел, тем более что клиенты гаража, паркующие свои машины и быстро устремляющиеся к лифтам, большей частью были в масках или таранили пространство с выпученными глазами и смотрели как бы сквозь Зяму.
Зяма всем своим нутром чувствовал, что не существует для этих людей, что он для них лишь призрак, тень, функция и старался воспринимать это обстоятельство спокойно. Ну и наплевать, -думал Зяма не без досады, раздражения и беспокойства, - козлы вонючие...
Насчет последнего он, конечно, был не прав. Но он и не претендовал, особенно в последнее время, на полную объективность. Этого явления, по его убеждению, вообще не существовало в природе. Вокруг, едва ли ни в притирку один к другому, словно затаившись и подремывая, застыли, присевши на задние лапы в ожидании своих хозяев, откормленные, холеные, готовые в любую минуту взбрыкнуть, животные. Сделанные из металла, пластика, стекла и многих других неизвестных гуманитарно ориентированному Зяме материалов, они несомненно были живыми существами, способными чувствовать, наблюдать и при случае реагировать на раздражение истошными электронными воплями. Поэтому Зяма все время был начеку. Всюду было много мусора. Окурки, салфетки, стакачики от кофе, банки и бутылки. Иногда попадалась жвачка и реже презервативы. Тут словно срали под себя, обычно думал Зяма, выметая всякую гадость из-под колес, разных закоулков и щелей.
И непонятно, как это он заметил ее. То есть понятно, Зяма был парень глазастый. Раз она была там, он не мог, не имел права пройти мимо. Другое дело, как она там оказалась, эта похожая на фантик, будто специально скомканная и подброшенная в определенное место оранжевая бумажка, приютившаяся чуть ли не под самым колесом, словно ее туда подтолкнули: мол, лежи и не вякай, дорогуша. А что, действительно, не мелочевка. Не оранжевая, правда, не красная, а скорее рыжая , чуть позже уточнил для себя Зяма ее окраску, а потом подумал, какое это имеет значение. Тогда же он сразу вспотел и немного растерялся. Ему показалось, что все на него смотрят, всё видят и обсуждают, как он поступит. Или подглядывают, чтобы потом посмеяться и примерно наказать. Мало ли что может быть на уме у этих чужих, непредсказуемых людей, не исключал Зяма, начавший в последнее время проявлять склонность ко всяким идиотским умозаключениям. Но и удержаться было невозможно. Это было так неожиданно, так здорово.
3.
Рабочий день у Зямы был длинный, начинался рано утром и неизвестно когда заканчивался. И сейчас он фактически только брал разгон. Все еще было впереди, и ощущалось, как уходящая в бесконечность кривая. Как обычно, на всех отрезках этой долгой временной спирали, Зяма испытывал самые разнообразные ощущения, не всегда бодрые. И это понятно, он все же был человек, хотя и поизношенный, а не машина. Зяма вообще был типом, который часто и далеко не всегда обоснованно комлексовал. Внешне же, особенно перед коллегами, если так можно выразиться по поводу таких же, как Зяма, субъектов, вляпавшихся в новую жизнь, он иногда притворялся человеком, которому на все наплевать. В этом заключалась одна из главных хитростей, поддерживающих очень шаткое в Зяме чувство собственного достоинства. Он бы высок ростом, хлипкого телосложения и выглядел, мягко говоря, немного неухоженным на фоне шикарных и, возможно, просто хороших автомобилей, а также самоуверенных на вид мужчин и женщин.
Со все этим миром Зяма, если и общался, то только жестами, мимикой и предельно односложными предложениями. Он ему казался чужим, искусственным, каким, возможно, и был на самом деле. Пространство вокруг него было наполнено липкой духотой, размазанными по стенам невнятными голосами, электронными выкриками, имитирующими тревогу. Зяма вздрагивал и оглядывался, боясь показаться смешным.
Эти мысли время от времени перебивались терпкими, смутными воспоминаниями о какой-то другой жизни. Они стремительно наплывали и обжигали как паяльная лампа. Иногда Зяме казалось, что все это ему снится. Затем он как бы приходил в сознание и ошеломленно спрашивал себя: где я, что я здесь делаю?
Ну, известно что, можно было бы и не спрашивать. В руках у Зямы были то метла, то швабра, то поломанный совок, то лопата, то мешок с мусором. И если бы, конечно, не случаи везения, жизнь была бы совсем серой. Вот и сейчас Зяма внутренне вздрогнул и как бы вернулся в настоящий мир. Он шел по главной подземной магистрали, зорким взглядом оглядывая округу. Он почти перестал шарахаться от машин, иные из которых бесшабашно мчались по виражам закрученным в спираль этажей, иногда обдавая Зяму горячим вонючим дыханием. Зяме не без оснований казалось, что он весь на виду. Кто-то откуда-то в любой момент мог посмотреть на Зяму, сказать или подумать о нем что-то смешное или оскорбительное, а потом еще и сделать какое-то замечание. Зямин начальник Шмулик, имя которого Зяма первоначально воспринимал как кличку и все норовил назвать его Шмоликом, буквально сегодня утром ткнул его носом в кофейный стаканчик, который якобы три дня стоял незамеченный Зямой за столбом, успел заплесневеть и, если еще раз такое случится, популярно дал понять Шмулик, пусть он, Зяма, сразу идет домой. Зяма хотел психануть, но сдержался, проглотил пилюлю и снова уверовал, что он везунчик, раз уж все обошлось.
А вообще Зяма немного одичал на этой работе. С людьми он почти не разговаривал и, очевидно, выглядел со стороны каким-то олигофреном, что, возможно, было недалеко от истины. Иногда у него пытались узнать, где лифт или как попасть в мисрад опним*, но пока Зяма соображал, что ответить, как будет на иврите направо или наверх, спрашивающие, нетерпеливо помахав руками, убегали прочь. Нередко все происходившее вокруг напоминало ему дурной сон. Этих людей Зяма втихомолку презирал. Они казались ему агрессивными, отмороженными и совсем не были похожи на евреев. Он не всегда понимал, что происходит. Он поначалу даже не знал, куда пропадают все эти люди, оставившие под землей автомобили. Поначалу он думал, что их пожирает какое-то гигантское чудовище, а потом, через несколько часов, не переварив, выплевывает или вырыгивает назад. Но постепенно он привык ко всему, и ничего мистического ему не мерещилось, хотя на верхних этажах дома-башни он ни разу не бывал и с трудом представлял, как там все выглядит и что там делается. Да и видик у него был не очень, затраханный какой-то. Зяма это чувствовал и стеснялся показываться там, где все, на его взгляд, сверкало.
4.
Годы, по мнению Зямы, не украсили его. На собственную морду, простите за выражение, он не мог смотреть без раздражения. Большая, имеющая форму эллипса голова, толстые губы, какой-то нервный нос, всегда кажущееся потным лицо. Трудно было поверить, что Зяма когда-то был весьма и весьма и даже не исключал для себя карьеры артиста. Это, правда, было в далекой молодости, но ведь было же. Зяма подвизался в художественной самодеятельности, декламировал со сцены стихи, танцевал, сочинял буриме. Веселил публику. На встрече одноклассников всего лет двадцать назад, он был в центре внимания. Но здесь все перекосилось в Зяминой жизни. Или просто - так сложилось. Он каждый день, возясь в дерьме, думал об этом, примерял на себя различные версии, комментарии, пытался понять, почему в нем так резко все изменилось, что с ним все-таки произошло, хотя он и не перестал быть везунчиком.
Так проходил рабочий день. В том числе и этот. Зяма думал то об одном, то о другом, отвлекался, увлекался, успокаивался, снова задумывался да так, что вдруг поскользнулся, не удержался на ногах и прямо коленом плюхнулся в скользкую лужицу. Замочил брюки, растер грязь. Почувствовал себя жалким. Но очень кстати вспомнил про находку, и настроение у него сразу повысилось. В душе похорошело. Тем более, что можно было уже сворачиваться - на финише его ждал специальный прибор, и жить надо было именно по тому времени, которое он показывал. Он посмотрел на часы, увидел, что опаздывает и надо поторопиться. Еще, как назло, Зяме захотелось пописать, а терпеть не хотелось, так как это бы исказило чувство комфорта, которое он недолго испытывал, когда рабочий день наконец-то кончался. А сегодня тем более. Он идет домой с двухсотенной, упавшей буквально с неба.
5.
Да, все же есть Б-г на свете, простодушно признал Зяма, и эта мысль непроизвольно согрела его сердце. Он начал думать, как получше распорядиться подарком судьбы. Отдать кэсэф жене, дочке, поделить... Или хоть раз в жизни проявить эгоизм и прикупить себе что-нибудь, не очень нужное.
Он думал об этом, но не очень навязчиво. Он стал в последнее время удивительно равнодушен ко многим вещам. Лишь смерти почему-то боялся. Не так, чтобы очень, а временами - когда липкий, непонятный страх накатывал на него какими-то волнами, словно стихия. В эти моменты он очень живо представлял себе, что там ничего не будет. А будет так, когда спишь или еще не родился. Но не это было самое тошное. А вот вообразить, что это тело, эти руки, ноги, эти мысли, это лицо, этот извините за откровенность, член, который, если пустить дело на самотек, так криво писает, что иногда становится неудобно, исчезнут навсегда, было невыносимо. Еще более Зяму ужасала мысль о самом так называемом механизме перехода из бытия в небытие. Во-первых, этот процесс может затянуться и превратиться в кошмар. Ему будет трудно дышать, неудобно лежать, разговаривать, справлять нужду, он не сможет объяснить, чего хочет. И вообще, это может быть очень, нестерпимо больно. Успокаивала его лишь мысль о том, что он не первый и не последний, через это проходят все, богатые и бедные, везучие и неудачливые, гении и идиоты, с колесами и безлошадные....
Но в этот день, впрочем, Зяма был естественно озабочен по другому, вполне жизненному и относительно приятному поводу. Он решил не откладывать дело в долгий ящик, и сразу после работы отправился в супермаркет за покупками. Он чувствовал себя легко и беспечно. И хотя понимал, что эти двести шекелей не весть какое богатство, его все равно согревало, что в бумажнике есть свободные, как бы лишние деньги, которыми можно распорядиться без особой щепетильности.
Супер, как обычно, ослепил ярким светом, оглушил, закружил, заставил маневрировать между тележками для продуктов. Зяма немного растерялся и пожалел, что поспешил, не привлек супругу. И вот теперь надо толкаться и выбирать что-то такое, что всех порадует. А что, он почему-то забыл, хотя кое-какие соображения на сей счет у него были. Ему вдруг расхотелось что-то покупать именно сейчас, но выходить из магазина с пустыми руками было неудобно. Он огляделся, вырвал из связки пакет и, почти не разбираясь, запихнул в него несколько ярких коробочек и баночек, которые раньше обходил вниманием, так как этот товар не принадлежал к привычным для Зямы предметам первой необходимости. С потухшим без видимой причины настроением Зяма начал протискиваться к кассе и порадовался, что туда еще не выстроилось большой очереди.
Оказавшись перед кассой, Зяма приосанился, достал потертый бумажник и поднял глаза на сидевшую перед монитором пышногрудую белокожую женщину. Его не волновало, какую сумму она назовет. Он небрежно вытащил оранжевую бумажку и, не дожидаясь чека, положил ее на стол. Кассирша пощелкала по клавиатуре, бросила взгляд на экран, почему-то недовольно взяла купюру и начала пристально разглядывать ее на свет. Она только вышла на смену, со сдачей у нее было туго, и вот этот носатый с встревоженными глазами действовал ей на нервы – купил на гроши, а расплачивается крупными...
Она строго-назидательно посмотрела на успевшего вспотеть Зяму, и, покачивая блондинистой гривой, спросила на немного ломанном русском: где вы это взяли, мужчина?
Вообще, у нее была такая шутка, но Зяма этого не знал. Он только почувствовал, что происходит что-то нехорошее, и он влип со своей находкой, клюнул на подделку и теперь его ждут большие неприятности. Он похолодел, смутился, что-то забормотал. И схватился за сердце. Он сразу представил, что может быть дальше, и едва удержался на ногах. И хотя ничего страшного не произошло, через минуту он выходил из магазина, сжимая в одной руке помятый чек и пакет с покупками, а в другой - приличную сдачу с двухсот шекелей, он чувствовал себя как обосранный.
Играла музыка, толпился народ, неотъемлемой частичкой которого иногда, когда у него было романтичное настроение, считал себя Зяма. Но сейчас эта частичка была явно не в своей тарелке. Зяма шел как во сне, на автопилоте. Он ничего и никого не замечал, хотя, конечно же, он шел именно домой, привычной дорогой, короткой и неутомительной. Над дорожным перекрестком клубились электрические пары, безликие автомобили грузно расталкивали воздух, и машинально остановившийся у самого бордюра Зяма чувствовал их бесцеремонное дыхание. Из-за спины, больно задев Зяму рюкзаком, на дорогу выскочил чернокожий с экзотической прической и искрящимися подошвами, и Зяма, заглядевшийся, задумавшийся, погруженный в свои мысли и по-прежнему по инерции, хотя еще ничего не случилось, изнывающий от страха, заново переживающий дикость своего положения, нелепость ситуации, чувство стыда и унижения, что вот сейчас с ним будут разговаривать как с нашкодившим мальчишкой и ему придется оправдываться, тоже побежал вслед - на красный свет и спешившего проскочить перекресток мотоциклиста. Они встретились почти лоб в лоб, в последний момент попытались увернуться друг от друга, и это ослабило удар.
Впрочем, для Зямы и этого оказалось достаточно. Ему почти не было больно, было только ощущение, будто что-то такое, что еще мгновение назад тесно и плотно держало и душило его, вдруг разорвалось. То есть, по всем признакам, наступило освобождение. Зяма умер.
6.
Он понял это, конечно, не сразу. Сразу он вообще ничего не понял. Потому что, когда очнулся, то застал себя не побитым и искореженным, не на земле и не на небе, а в полном здравии и за весьма любопытным, но не очень, по обычным, общепринятым меркам, приличном занятии. Он сидел на скамеечке в каком-то сквере и рассматривал свой когда-то детородный орган. Что его заинтересовало в этой штуке, уже совершенно бесполезной, спросить было не у кого. Возможно, хотя и маловероятно, что она занимала достачно большое место в земной Зяминой жизни.
Эта штучка у Зямы, конечно, была не такая выдающаяся, как у некоторых тяжеловесов. Если говорить честно, то Зяма в иные времена иногда даже переживал, потому что в обычном, повседневном состоянии, в режиме только пописать, там вообще смотреть было не на что. Зяма по молодости огорчался, стеснялся и формировал в себе некоторые комплексы. Но потом выяснились интересные, хотя и не уникальные особенности. Она преображалась. В зависимости от места действия, от душевного состояния, целенаправленности. С годами Зяма приспособился к характеру своей крайней передней плоти, которая в некоторые моменты действительно проявляла самоотверженность и вообще вела себя как верный товарищ, надежный спутник жизни. Сейчас, после того, что случилось, прибор этот, за ненадобностью, конечно, потускнел, провис, кожа сморщилась и собралась в гармошку, прошитую синими жилками. Впрочем, на минуту забыв, что он уже покойник и где находится, Зяма подумал, что ничего страшного, пусть эта вещичка не вызывает эстетического чувства, но ведь не на выставке античного искусства он собирается ее выставлять.
7.
Зяма отвлекся, огляделся. Нельзя сказать, что было жарко, но определенно можно было утверждать, что не было холодно. Хотя Зяма скептически и с иронией относился к загробному миру, сейчас он был настроен благодушно и доверчиво. На него нахлынули разноречивые чувства, воспоминания, картинки: и лица, и тела, и губы, и другие детали женского естества, иногда в странно-разобранном виде, но и в цельно-знакомом тоже. Все эти как бы живые изображения принадлежали особам, в разное время как-либо связанных с Зямой. И, естественно, имеющих с ним определенные отношения. Это была и девушка, имени которой он уже не помнил, но которая казалась чуть-чуть горбатенькой и которую, по неведению и по нетрезвости, он пытался обнимать на берегу моря, и студентка Зоя, с которой он занимался любовью в поезде, а потом в студенческом общежитии, но из-за которой у него сорвались очень серьезные отношения с Валей. И Юля, которая была всегда удивленной и застенчивой. Она трогала его пальчиком, поглаживала и вздыхала: миленький мой или маленький мой, Зяма так и не мог разобрать точно. Галя Зяму упрекала в неопытности и так однажды резко дернула эту штуку, что чуть не оторвала ее…
Было еще немало такого, о чем разохотился вспомнить Зяма, но…
- Господи, - вдруг вполне искренне вздрогнул он, - какие это глупости и мерзости приходят мне в голову, об этом ли сейчас надо думать?
8.
Этот вопрос недолго огорчал его. Очень скоро и непонятно каким образом наружу пробилась мыслишка о том, что все это естественно и, следовательно, не безобразно. Он представил, что этого не было, и в его потустороннем сознании сразу возникла какая-то пустота, без вкуса и запаха. Но тут же память снова, словно в ней открыли заслонку, быстро стала заполняться немного расплывчатыми картинками, стертыми силуэтами, клочкообразными видениями. И чувством неизбывной тоски, очень странной в Зямином положении. Одно время ему очень хорошо было с Наташей, которая предпочитала любить губами и язычком, а трусики у нее иногда были с такой тугой резинкой, словно это был пояс верности.
Наташа была после, до или одновременно?
Все в Зяминой старой голове с полуслипшимися от сотрясения мозгами и с полустертыми извилинами уже давно перемешалось, а сейчас, когда он так неожиданно даже не ушел, а буквально выпрыгнул из жизни, тем более трудно было ожидать, что в ней появится что-то вразумительное. Женя, как правило, была пьяненькая и голодная. Перед ней Зяме почему-то было стыдно до сих пор. Может быть, потому, что она была беззащитная, непритязательная и, наверное, единственная, перед кем Зяма чувствовал себя действительно сильным. Про горбатенькую ему не совсем хотелось думать даже сейчас, с ней все получилось очень нелепо, и ее призрак стал приходить к нему лишь много лет спустя. Лица он не имел, только выражение – упрека и укоризны.
Зяма задумался, занервничал, потом успокоился и на мгновение снова почувствовал себя живым, еще не старым и многого ждущим от жизни.
9.
В детстве Зяма был созерцательным, серьезным мальчиком без каких-то особенных способностей. Его долго томило что-то неопределенно-романтическое, и он сравнительно поздно понял, что потерянное время не вернешь. Не наверстаешь. То есть можно что-то сделать, чего не сделал раньше, но ведь если бы сделал раньше, можно было бы сделать больше.
Этот бред Зяма никогда прежде не произносил, даже мысленно. Иногда, однако, в его жизни появлялись этапы осмысливания использованных и неиспользованных возможностей, но реально на его жизнь это не влияло. И в этом был элемент стабильности и, следовательно, везения. Позволивший Зяме достичь достаточно солидного возраста.
Хотя Зяма уже был, как он думал, невероятно стар и раньше никогда не предполагал, что будет жить так долго, в душе он не верил в это. Возможно, думал он, я живу не на схируте*, а в бейтаводе* , или в доме сумасшедших. Или, что совсем хорошо, в доме отдыха.
Действительно, иногда в Зяминой голове совершалось что-то невероятное. По его собственным расчетам, на сегодня, 29 февраля текущего года, ему исполнилось 115 лет 14 месяцев 35 дней и 28 часов. То есть ему оставалось совсем немного до выполнения искомого еврейского пожелания – до 120. И вот эта ранняя, преждевременная встряска...
Зяма задумался и вскоре пришел к выводу, что все равно ему дико повезло. Во-первых, он не страдал, а, во-вторых, бывает и хуже. Да, он с полным основанием мог считать себя везунчиком. Хотя он многого, а порой вообще ничего не понимал в той жизни, но почти всегда был уверен, что все в конце концов разъяснится. Жаль, конечно, что маловато было событий и память подводила. Он ничего, например, не помнил ни про войну, ни про тюрьму, хотя у него иногда появлялось ощущение, что он прошел и то, и другое, и третье. Его кормили с ложечки, он глотал пищу и искоса поглядывал на похожую на куклу Эльзу, как он ее называл. Ничего, что Эльза была ровесницей мира, но конфигурация ее напомаженных губ выдавала ее тайные и явные вековые пороки и пристрастия. Она бы и сейчас, не сомневался Зяма, с удовольствием сделала бы ему это. Хотя, что для него сейчас значит «сейчас»? Щекотливый вопросик. Зяма зажмурился и так живо представил себе все это, что почувствал, как его давно-уже-не-мальчик, а дряхлый конченный старикашка начал расти и затвердевать. Вот какая неизбывная сила жизни таилась в Зяме совсем уже неживом.
Потом ход его мыслей прервался, и он стал припоминать, сколько все-таки лет он пробыл на бренной земле. Получалось как-то непонятно и неоднозначно. Он и так и этак примерял к себе даты прихода и ухода , искал варианты, выдвигал версии. Возможно, не исключал он, мне в этом возрасте принадлежит чуть-чуть, где-то на макушке, а остальное от предков. Но тогда вообще всего-ничего получается у него самого.
Да, от таких мыслишек можно было сойти с ума.
Было бы с чего сходить, - поправлял себя самокритично Зяма.
И был день, и была ночь, и настало утро. Очередное светлое утро на том свете.
10.
Он как бы вывалился из тьмы забытья и обнаружил себя на пути в неизвестном направлении. Он брел по шоссе, прижимаясь по привычке к обочине. И в голове его творилось что-то не совсем понятное. Никакого транспорта, разумеется, Зяме можно было уже не бояться, и он мог спокойно считать стоящие вдоль магистрали столбы. Значит, по логике вещей даже потустороннего мира, это была столбовая дорога, и он шел правильно. И зашел, надо сказать, далеко, в какой-то другой и тоже полузнакомый город. А ведь думал, что на минутку, вышел вроде бы только прогуляться, подышать свежим воздухом. Хорошо, что не на голодный желудок. Сделал себе предварительно укольчик в попу, выпил рюмку водки. А может и две. Сразу оживились мысли о жизни. Которая пропадает или уже пропала. Пока не все было ясно окончательно. Что, конечно, не одно и тоже. Но очень похоже. Зяма уговаривал себя не переживать по этому поводу, ко всему относиться философски, не удивляться. Сегодня, вернее, в данный момент, он чувствовал себя комфортно. Он был среди людей и ничем не отличался от них. Он не ощущал себя одиноким и покинутым. Что-то особенное заполняло его. А над головой было небо как настоящее. Вдруг Зяме показалось, что кто-то зовет его. Он задрал голову и увидел очень низко летящее существо. Заметив, что Зяма смотрит на него, оно приветливо помахало какой-то конечностью – то ли рукой, то ли крылом. У Зямы от волнения учащенно забилось его несуществующее сердце. Он понял: это был ангел, живой, настоящий. И хотя говорил он негромко, без крика и надрыва, Зяма хорошо слышал его молодой и веселый голос, немного с кавказским акцентом, что Зяму все-таки насторожило.
- Ма нишма, Зяма. Коль бэсэдэр?
-Бэсэдэр, бэсэдэр, - терпеливо, но с оттенком раздражения ответил Зяма, так как ему еще при жизни буквально осточертел этот вопрос, который ему задавали все, кому ни лень.
У Зямы сразу портилось настроение от этого вопроса. Что-то в нем было унизительно-равнодушно-ходульное. Ему казалось, что людям, у которых действительно все «коль бэсэдер», такие вопросы не задают...
Но сейчас Зяме было не до таких психологических тонкостей, и он решил не обижаться. Зяма расслабился. Ему захотелось обо всем рассказать, излить душу. Тем более, что после кончины это было последнее, что у него еще оставалось.
-Повезло тебе, старина, отмучился, - продолжил ангел, который представился Григорием.- А теперь отдыхать будешь, гулять будешь, с Божьей помощью конечно, - добавил он.
Зяме было приятно слышать это. Он в этот момент чувствовал себя по-особенному - и не жил, а как бы существовал в нескольких измерениях. Ему показалось, что он никуда не уезжал из этого чужого города, истыканного небоскребами.
И город жил или казалось, что живет, своей жизнью. Мчались непрерывным потоком машины, куда-то спешили пешеходы, все было в движении, но можно было подумать, что это сама жизнь пролетает мимо. И не за что зацепиться, чтобы как-то задержать ее, остановить. Всюду ходили красивые, незастенчивые женщины, и Зяма с удивлением и некоторой гордостью ощущал, что его организм еще способен осуществлять соответствующие функции и готов преодолевать естественные преграды, препятствия. И это Зяму как-то непонятно взбадривало в том смысле, что еще не все потеряно.
11.
-Куда ты так спешишь, друг Зиновий, - с приятной хрипотцой в голосе вдруг остановил его Григорий. - Там нет ничего такого, о чем ты еще не знаешь.
Зяма притормозил, смущенно улыбнулся ангелу и тут же вспомнил, что он уже не на этом свете. И что спешить ему действительно некуда.
-А что делать? – растерялся Зяма, я ведь новый, как сказать, репатриант, я только-только...
-Ну, ты даешь, -засмеялся Григорий. - Въелся же в тебя этот бред. Новый, только-только... Неужели все забыл? Но ничего, это дело поправимое. Постепенно адаптируешься, восстановишься. Здесь тебя помнят и немного любят.
Но Зяма словно не услышал его. «Жизнь прошла, -пожаловался он, - и так быстро». Ангел усмехнулся.
- Жизнь всегда проходит, но не всем что-то дарит.
-Да, - согласился безропотно Зяма, - я знаю, как это грустно. Почему все так неравномерно, вы тут думаете об этом или только о вечном чирикаете, - неожиданно разгорячился он.
Григорий нахмурился, косо посмотрел на Зяму.
- Не вашего ума дело, - без прежней любезности отрезал он. - Иш какие …
- Придуриваетесь вы много, - неожиданно даже для себя сошел с тормозов Зяма. - Умничаете. Всю жизнь только и думаешь, есть Он или нет Его. Если нет, тогда зачем все… Если есть, тогда почему так хреново. Ведь вы кто? Никто! Неизвестно, существуете или нет вас. Может быть, вы просто плод моего воображения. Фантом, мистификация, виртуальный мир.
Зяма мог бы продолжить дальше, но небожитель бесцеремонно взял его за ухо и начал раскручивать. Зяма заткнулся, зато убедился в наличии потусторонней силы и совсем поверил в существование загробного мира. Почему-то сделалось больно. Наконец-то ангел его отпустил, но вконец залупленный, Зяма куснул его в плечо, и сам смутился от того, что сделал.
-Ты что, больной? - то ли растерялся, то ли скривился Григорий.
Зяма испуганно отпрянул и, стараясь не терять лица, сохраняя чувство собственно достоинства, не без любопытства начал рассматривать своего наставника, которого никогда еще не видел так близко. Это был плотный, высокого роста мужчина, наголо остриженный или, скорее, просто лысый, с крупными, но не очень выразительными, даже немного стертыми, чертами лица. Он был далеко не красавец, но и не урод, конечно. Другими словами, он представлял собой существо с совершенно обыкновенной, заурядной внешностью. «И надо же, так продвинулся, умеют же некоторые», - со смешанным чувством зависти и раздражения подумал Зяма.
- Значит, ты там бываешь? – спросил он, преодолевая стеснительность и возникшую между ними неловкость. Григорий не ответил, некоторое время они двигались молча.
Они как бы помирились и теперь шли по шумной, оживленной и неширокой улице, сплошняком состоявшей из магазинов, ярких, оживленных. Вокруг были фигуры, похожие на людей, но никакой толкотни Зяма не чувствовал. Они проходили сквозь него, а он сквозь них.
И все равно Зяма устал. Во всем теле была слабость, во рту - горько и невкусно. Переход оттуда сюда, очевидно, дался ему болезненно. Хотя мог быть и хуже, неприятнее. «Все это удивительно, думал Зяма. Такое впечатление, что ничего не изменилось. Или нас дурят на том свете, так же, как дурили и на этом»...
И в то же время казалось, что мир, все вокруг стало бесплотным, полупрозрачным, неосязаемым. И одновременно – каким-то расхристанным, неубранным. Зяма почему-то неожиданно для себя отстал от Григория и зашел в туалет, очень напоминающий те, которые Зяма пользовал в прежней жизни. Эта существующая в ином мире уборная тоже был изрядно испачкана в отдельных местах, словно там испражнялись не нормальные люди, а какие-то отмороженные неудачники, которые именно таким образом утверждали себя. Но я ведь не такой, - утешил сам себя Зяма. Он пописал и даже не удивился, как это удалось сделать ему, человеку уже не существующему в натуре. Он почесал ухо, которое покрутил ангел, вспомнил о некоторых противоречиях в этом нематериальном мире, но не стал в них вдаваться. Неожиданно усталость прошла. У него появилась чувство раскованности. И он даже позволил себе не очень громко, но и не совсем тихо пукнуть. Хотя где-то рядом могли находиться вполне живые люди.
А впрочем, только не это. Откуда они здесь могут взяться, и вообще наплевать, - мысленно созорничал Зяма. - Все, что естественно, то не безобразно. Хотя и не безобидно. И что это я всю жизнь стеснялся самых естественных и необходимых вещей. Кому от этого стало лучше?
12.
Последний безответный вопрос настроил его на философский лад. Ему захотелось порассуждать о бренности бытия, о неизбежности исчезновения и краткосрочности человеческого существования. Но собеседник его куда-то исчез, а потрошить вечные вопросы в одиночку, Зяме было неинтересно. Зато у него вдруг появилось непреодолимое желание хоть краешком глаза подсмотреть, что сейчас происходит в реальном мире, что там новенького?
Не успел он об этом подумать, как увидел себя - и ни где-нибудь, а в гробу, в окружении немногочисленных родственников и товарищей по работе. Все выглядело бедненько и скромно. Венок был всего один - от семьи, а трудовой коллектив, изрядно поредевший в последние годы, был представлен несколькими хилыми букетиками. Не было и музыки.
- Сэкономили, - беззлобно понял Зяма, - что поделаешь. Распад, разлад, экономический кризис, глобализация...
И тут же поразился, почему его хоронят в той стране, в которой он давно не живет. А на похоронах его в основном находятся люди, с которыми он расстался довольно давно и как бы навсегда. Как он вообще там оказался? Может быть это Гриша, небесный служащий, шутит?
Зяма повертел головой, хотел расспросить своего ангела, но того, как назло, по-прежнему не было видно. Зяма хотел психануть, но не знал, насколько это возможно на том свете. Он сделал вид, что успокоился и начал кружиться на головами тех, кто пришел его хоронить. Дело, очевидно, подходило к финишу. Тело уже вынесли какие-то незнакомые Зяме мужики, гроб установили возле подъезда дома на двух шатких табуретках. Товарищи по работе жались в сторонке, тихо переговаривались. «Еврей, а какой хороший человек, и голова была светлая», - донеслось до Зямы. «Не знаешь, поминки они устраивают?» - спросил другой голос.
Зямина супружница, неожиданно помолодевшая, стояла у самого изголовья. Она была в черном кокетливом платочке и внимательно, не отрываясь, смотрела на Зяму. «Небось думает, что я притворяюсь», - захотелось съязвить Зяме. Зато доченька выглядела неожиданно постаревшей и расстроенной. «Что-то я ей обещал, а купить не успел», - снова пришла в несуществующую Зямину голову несвоевременная мысль.
Люди подходили, пристально глядели на него, терли глаза. Зяма не обольщался. В принципе, все всем было до фени, понимал он. Просто каждый вольно или невольно примеряет случившееся с ним на себя и естественным образом расстраивается. А он явно зажился, надоел всем и то, что с ним произошло, ни у кого не вызвало глубокой печали.
В гробу, однако, Зяма выглядел не очень старым. «Мог бы еще жить и жить», - всхлипнул кто-то. Он пригляделся, узнал и даже вздрогнул: нежели? не может быть!
Эта страшная на вид тетка, которая была когда-то нежной девушкой Зоей, однажды напомнила ему о себе - нашла его по Интернету и почти что призналась в любви. В той самой, что была у них лет сто назад и давно, как говорится, прошла, совсем не по Зяминой воле... Тогда, сто лет назад, вспомнил Зяма, она его сначала приревновала, а потом дала ему от ворот поворот и убежала с каким-то хмырем. Это было неожиданно, и Зяма обиделся. И обиду помнил долго, едва ли не до сих пор. И вот эта стервоза, эта изменщица однажды написала, как счастлива, что нашла его, и что знакомство с ним было самым замечательным событием в ее жизни. И за это она благодарит судьбу. Зяма не верил в этакую безмерность ее чувств и считал, что бабе просто нечего делать. И все-таки, хотя их разделяли тысячи километров, что-то согревало его душу. Прорва лет, целая жизнь прошла с тех пор, как он уехал из города, который можно было назвать его малой родиной, пусть не первой, но по меньшей мере, второй, в места сравнительно отдаленные, и даже подзабыл, что какое-то время спустя, задним числом порадовался за себя, что счастливо отделался. И без последствий.
- Почему ты тогда уехал не попрощавшись, так неожиданно?, - спросила вечность спустя Зоя, уже пережившая климакс, но, очевидно, еще верившая в любовь по переписке. Но Зяма демонстративно не обратил внимания на этот вопрос и вспомнил о нем лишь сейчас, на том свете.
У него защемило сердце. И хотя настоящего сердца у него уже не было, и это была фантомная боль, все равно было больно.
13.
Он отвлекся от своих мыслей. Если честно, он уже не помнил, почему тогда уехал не попрощавшись, как не помнил и многие другие подробности той жизни. Господи, содрогнулся Зяма, почему я забыл обо всем этом, о подробностях. Жил ли я вообще, если ничего не помню? Ведь жизнь это и есть подробности, это именно то, что ты не забыл...
Но глупо философствовать на том свете. А тут и ангел появился, хотя это было банально и неправдоподобно - ангелы, черти, херувимы, демоны, служащие министерства абсорбции или Битуах Леуми*...
Зяма пытался продолжить перечисление предполагаемых обитателей потустороннего мира, но больше ничего не мог придумать. И Григория, наверное, только условно можно было назвать ангелом, скорее всего он был чиновником, координатором, сопровождающим, консультантом, чтобы, наконец-то догадался Зяма, помогать попадающим сюда покойникам поскорее прийти в себя, начать новое существование. Зяма снова внимательно всмотрелся в своего загробного приятеля и еще раз отметил, что это был крупный, представительный мужчина с нормальными руками и ногами, хотя где-то за лопатками угадывались образования, похожие на какие-то крылышки. Возможно, даже куриные. Неожиданно в его облике, по вдруг возникшему у Зямы впечатлению, пропечаталось что-то женоподобное и лукавое, но Зяма не придал этому никакого значения. Он был рад, что снова не один, и хоть одна живая душа, изъясняющаяся на понятном языке, находится рядом.
- Ну что, спросил он искренне и простодушно, - как будем жить дальше?
-Ты что, идиот? - оторопело посмотрел на него Григорий. - Что значит жить дальше? Забыл, где находишься?
-Но как-то же это должно называться? – проявил недюжинное любопытство всегда скромный и деликатный Зяма. - Должно же это как-то называться?
-Много будешь знать, - буркнул ангел, - быстро состар… - Но не договорил эту всем известную нелепость и с досадой нахмурился. - Слушай-ка, дорогой, - раздраженно сказал он, - смотри, доиграешься. Ну, чего тебе не хватает? Там отделался легким испугом, здесь на тебя никто не наезжает, я к твоим услугам. И будешь ты теперь не жить, забудь об этом, а существовать. А я тебе помогу поначалу кое в чем разобраться.
Он замолчал, отвернулся. Зяма тоже примолк, задумался, пытаясь понять, в чем здесь разница. С одной стороны, все вроде нематериальное и тела у тебя нет, а с другой, он все чувствует, как раньше. И хочется, как раньше. И пожрать чего-нибудь вкусненького, не думая про сахар, холестирин и подагру, и ****ушечку какую-нибудь ласковую он тоже бы сейчас не отказался потрогать…
От одной этой мысли у Зямы твердеет там, где положено, разумеется, на том, прежнем, настоящем свете. Какая-то это мистика, - думает Зяма, настоящая чертовщина..
Между тем, Григорий держит его крепко под руку, как будто он арестованный. А ведь по идее у него и рук не должно быть. Ведь его так тряхануло, что он на куски разлетелся. Или нет? Зяма ужаснулся, только сейчас живо представив, что с ним произошло.
14.
Они снова идут по большому, чем-то знакомому Зяме из прежней жизни, городу. Подолгу стоят на перекрестках, пережидая красный свет, невольно заглядывают в проемы магазинов, вдыхают ароматы проносящихся мимо машин и людей. Передвигаются они несколько быстрее, чем обычно, помнится, передвигался Зяма. И усталости никакой он уже не чувствует. Как во сне, догадывается Зяма, но понимает, что все это не может быть сном – так все зримо, явственно, долго, подробно. В голове у него, впрочем, какая-то каша, то он видит себя учеником четвертого класса, то пенсионером, то пионером, то беззаботным, то безработным. И что это за изображения людей то и дело маячат перед глазами, - он решил про себя пока выражаться именно так, - в каком статусе они пребывают?
Зяме вдруг стало казаться, что кого-то из них он видит не первый раз, когда-то, в разные времена знавал их, с некоторыми даже общался...
...Вот проявляется, словно из небытия, мальчишка по фамилии Зеленый, наглый и пакостливый такой пацан, который часто и обидно дразнится. Они идут стайкой из школы номер 80, по улице Шевченко, домой, мимо дворов, и решают, что здесь будет удобно поколотить Зеленого. Тот, естественно, драпает, начинается погоня, и Зяма оказывается как бы в первых рядах догоняющих, бежит за ним, а впереди какие-то знакомые ребята. Все кричат: «держи Зеленого, держи Зеленого». Но Зеленый беспрепятственно пробегает заслон, а вот Зяме путь преграждают. В те дни Зяма ежедневно принимал таблетки от глистов, и его лицо приобрело специфический цвет, вот его и приняли за Зеленого.
Этот Зеленый, которого Зяма не видел целую вечность и до последнего времени не вспоминал, вернее, никогда в жизни не вспоминал и не помнил его даже в лицо, мелькнул в конце улицы. Значит, он уже тоже, того… - догадался Зяма, - и не он один, наверное, наше поколение уходит, - взгрустнул он, одновременно удивляясь, почему ему это не все равно, раз для него все уже кончилось.
События пусть и долгой, но быстротечной жизни маленькими вспышками возникали в его голове, без всякой логики и приоритетов. Вот он в армии, младший сержант, танкист, механик-водитель. Они учатся форсировать водную преграду, а в свободное время чуть-чуть хулиганят. Нарвали или скорее затоптали клубнику в окрестном селе, поменяли несколько шлемофонов на самогоночку и балдеют на берегу реки. Зяма в сторонке, он трезв как стеклышко, но именно к нему привязывается нагрянувший в расположение роты капитан, уверяя всех и себя, что Зяма выпивши. И все после этого стали говорить, что Зяма выпить не дурак и иногда приглядывались и принюхивались к нему, с немым или с явным вопросом: что опять? Но и тут Зяме повезло, он ни разу не попался. Хотя мог в увольнении и чекушку осилить залпом.
15.
В общем, в армии, как сейчас совершенно не ко времени припоминает Зяма, с ним иногда происходили некоторые негромкие, но интересные вещи в целом с положительным исходом. Однажды его даже прямым ходом на войну везли, но, слава Богу, оказалось, не суждено.
Хотя, как было Зямой продумано ниже, он прожил длинную, более чем вековую, по его измерениям, жизнь, войны миновали его. На одну он опоздал, для другой уже был старым. Тем не менее иногда он себя чувствовал участником всех трех или четырех русских революций, и ему делалось стыдно за это участие. Был момент, когда Зяма служил далеко-далеко, почти на границе и ходил в караул. На посту была будка, он ее открыл и залез погреться, а вот выбраться не смог. Оказалось, что будка открывалась только снаружи, и он запер сам себя. Через много лет, когда у Зямы укрепились познания во многих областях жизни, он понял, что это был рефрижератор. Тогда же он сидел в кромешной, непроницаемой тьме и уже взял на изготовку АКМ, загнал патрон в патронник и нащупал пальцем курок: хотел стрелять в стену или в то место, где замок, но не решился. И хорошо сделал. Его потом поискал сменщик, покричал, он услышал, а отставший офицер так и не понял, где он был. Все обошлось, и он еще раз убедился, как ему везет. Гораздо хуже все могло кончиться, когда студентом он подрабатывал в охране. Ему выдали наган и как-то ночью, от нечего делать, он начал крутить эту игрушку у виска и едва не дожал курок…
Нет, почему он сейчас думает обо всем этом? Почему картинки той живой жизни непроизвольно вспыхивают перед ним, заставляют как бы заново переживать, волноваться, хотя, по идее, ему все уже должно быть до фени...
...Вот он идет с девушкой по темным улицам маленького, но кажущегося безразмерным городка. Дома похожи на бараки, а городок на огромный лагерь, разве что без колючей проволоки по периметру. Зато весело. Получив увольнительную, Зяма сходил на танцы в клуб кирпичного завода. Для смелости он выпил стакан водки, ему стало хорошо, он сразу показался себе сильным, красивым и смелым, каким не всегда чувствовал себя и был на самом деле. Девочка была маленькая, полненькая и упругая, как мячик. Личико у нее было круглое и расплывчатое, немного напоминало алюминиевый тазик, но в полумраке казалось даже привлекательным... Поэтому Зяма в очередной раз чувствовал себя везунчиком. Он пообжимал ее и несколько раз чмокнул в шею и возле губ, а уже самое главное ожидаемое удовольствие они оставили на потом. «Ты проводишь меня?», - спросила дама. «Конечно, - бодро ответил Зяма, - хоть на край света». Дама хмыкнула и преданно посмотрела на него снизу вверх. «А мы будем переписываться?» – еще спросила она. «Только потом», - как ему показалось остроумно, ответил Зяма. И все было ничего, и все было почти хорошо, пока Зяме не захотелось писать – остро, стремительно, жгуче, буквально невтерпеж стало ему. И ничего похожего на туалет нигде не было. Они шли по бесконечной низкорослой улице, из иных дворов порыкивали собаки, и Зяма не знал, что делать, что сказать, как остановиться. И оно потекло из него, по ногам, липко, холодя тело и душу, и он пытался понять, учуяла его подруга или нет, и в сапоге было мокро и противно. «Ой, - вдруг сказал он совершеннейшую нелепость, - знаешь, мне уже поздно, мне надо в часть», и повернулся спиной к почти оторопевшей спутнице, еще немного пьяненькой.
Уже потом он думал, какой он был стеснительный дурак, тогда, почти сто лет назад, ведь можно было просто сказать, подожди, мне надо отлить, и ничего бы не случилось. На обратном пути он заблудился, блуждал почти до рассвета, пока не набрел на знакомый мосток через узенькую речку, откуда уже знал дорогу в казарму, и по прямой его обогнал командир, капитан Зуев, который, возможно, тоже возвращался с ****ок, поэтому ничего не сказал, а только ухмыльнулся.
Он тогда успел до утренней проверки, а обоссанное, и почти просохшее на свежем воздухе галифе со специфическим, правда, запашком, затолкал под матрац, моля бога, чтобы никто не заметил и не учуял. Еще долго ему было стыдно неизвестно перед кем, а теперь, на том свете, тоже было стыдно, только непонятно почему. Уже было непонятно, почему. Несостоявшаяся Зямина дама, впрочем, в накладе не осталась. Ее очень скоро приветил один из сослуживцев. Потом оказалось, что смельчак подхватил триппер. Был большой скандал, шум, на полгода им закрыли все увольнения и строго-настрого запретили бегать в клуб кирзавода.
16.
- Что-то ты задумался, - потрепал его вдруг за бестелесное плечо ангел Григорий. - Взбодрись, земляк, сосредоточься, соберись духом, сегодня у тебя собеседование. «То есть, - не понял Зяма. - какое еще собеседование?» «Что значит какое? - удивился Григорий его непониманию. - Не можешь же ты без дела шляться, дурака валять целую вечность, просто так и без прописки».
- О, Господи, - застонал Зяма, и здесь…
- А что здесь? - нахмурился Григорий. - Ты, Зиновий, будь осторожнее на поворотах, это тебе не та жизнь, где все позволено. Отвыкай от вредных привычек.
-Да я в общем-то ничего, - сник Зяма, предчувствуя, что покоя нет и на том свете, и на этом, - я не хотел ничего плохого, я по незнанию, по наивности, по совковости. А о чем меня будут спрашивать и для чего? – не сумел скрыть он беспокойства, - я же умер, что с меня возьмешь?
- Да не скажи, -возразил Григорий. - Ты, брат, себе цены не знаешь. Вот отдохнешь, остынешь, тогда кое что вспомнишь. Кем ты только не был уже. И муравьем, и верблюдихой, и бациллой, и сперматозоидом, и жертвой аборта, и негром, и карликом, и Иудой из Кариота, и т.д., и т.п. Теперь вот и простым евреем побывал.
- А нормальным человеком я хоть раз был? - не сдержался Зяма.
- Как-нибудь я тебе расскажу, - пообещал Григорий, - а сейчас пойдем к Творцу, он и поговорит с тобой, и решит, кем будешь работать в следующий заход.
- Подожди, - вдруг заупрямился Зяма. -Так что, меня так уж сразу снова запрягут, без отпуска, без отгулов. А я ведь даже на пенсии не успел побывать.
- Ну я же сказал, отдохнешь пару веков, остынешь, - разозлился Григорий, - какой ты, братец, непонятливый, будто с неба свалился…
Он поперхнулся на последних словах и наверное сплюнул, если бы было чем.
- Не вводи меня в грех,- закричал Григорий. - Я ведь тоже в свое время в определенном смысле не пальцем деланный!
Зяма смутился. На сердце, хотя наверное это были фантомные ощущения, сделалось тошно. Особенно, когда про Иуду услышал.
Всю свою относительно долгую теперешнюю жизнь Зяма проболел трудноизлечимой болезнью - неверием в Б-га. Он, конечно, пытался и даже временами уговаривал себя: мол, что ты, Зяма, надо верить, надо, нельзя не верить.
И хотя иногда казалось, что он на пороге выздоровления, на поверку выяснялось, что от истинной веры Зяма весьма далек. Странно, конечно. Никаких объяснений появления всего сущего, кроме как по причине Божественного участия, Зяма не находил и не мог найти, но все равно, какой-то такой винтик, возможно, не без умысла со стороны самого Создателя, был недокручен в нем. Он, конечно, не допускал этакого богохульствования, он даже иногда молился по-своему, но все это считалось ненастоящей верой, отсебятиной. Да и грешил он изрядно, во всю. Вспомнив об этом, Зяма снова схватился за сердце. Ни суббот, ни кошерной* пищи… И еще целая серия грехов, включая сбрасывание котенка в колодец, и псевдофлирт с горбатенькой девушкой... Мысли у него начали путаться. Интересно, к кому меня сейчас поведут, - подумал Зяма. - К нашему еврейскому Богу или к ихнему. И если я был Иудой, хорошо я тогда сделал или плохо? Но он тут же сообразил, что Б-г в общем-то один для всех и еще раз испугался своей ереси.
Он зашатался и, если бы Григорий не подставил ему складной стульчик, возможно , не удержался бы на ногах.
- Успокойся, что-то ты, земляк, совсем раскис, - сочувственно заметил Григорий…
17.
У Зямы какая-то пелена возникла перед глазами, и он почти наяву очутился в прямоугольной, выглядевшей тесной комнате с колоннами. Все уже были в сборе.
Наступал вечер, огненные язычки пламени свеч изгоняли через маленькие окна серые сумерки. Иешуа был молчалив, задумчив, ходил из угла в угол и, казалось, порывался что-то сказать, но не решался или не знал, с чего начать. Они сидели и ждали. Все были как чужие и избегали смотреть друг другу в глаза. У Иуды было тяжело на сердце. Он вдруг представил, что все всё знают и согласны взвалить эту ношу на него, на Иуду, а сами умывают руки. И притворяются, что ни о чем не ведают. Ему стало страшно и тоскливо, ему хотелось подойти к Иешуа, обнять его, поговорить по душам, убедить все бросить, забыть... Ведь еще не поздно, еще все поправимо. Но он не знал, как это сделать, Иешуа стал таким отчужденным, недоступным. Между ними двоими все было обговорено, сам Иешуа утверждал, что больше нет смысла терпеть, жить в мучительном, неопределенном ожидании, нужно или прекращать, или сделать решительный шаг. Зато Мария, превратившаяся в его тень, в его ангела-хранителя, женщина, которая была сейчас, возможно, единственной земной любовью Иешуа, надеялась, что все обойдется и хотела увезти его куда-нибудь подальше. Может быть, даже в Рим.
В тот вечер Иешуа был на грани срыва. Он то долго молчал, то что-то начинал говорить, как-то быстро, лихорадочно, словно боялся, что не успеет, что его прервут, остановят. Он подходил то к Петру, то к Матфею, то к Иоану, то к Фаддею, то к кому-то другому и пристально смотрел в глаза. Наконец-то приступили к трапезе. На столе были вино, хлеб, рыба. Но Учитель не дал спокойно поесть. «Истинно говорю вам, - вдруг воскликнул он, - что один из вас предаст меня...»
- И почему предаст? -подумалось тогда Иуде.- Ведь мы не говорили о предательстве… Само это слово даже не подразумевалось.
А ученики между тем оживились, растерялись. Никто толком не хотел поверить, что именно сейчас, в эти минуты, свершается нечто такое, что совершенно переменит всю их жизнь. Единственное, что все они сразу и без остатка почувствовали всем нутром своим, так это то, что все, что происходит сейчас и, то, что должно произойти очень скоро, ни от кого из них не зависит, что все это рок, судьба, неизбежность, и единственный из людей, кто на понятном для них языке может что-то сказать, это их Учитель, это их Иешуа, сын Марии и Иосифа.
Еще совсем недавно мальчишка из Назарета, задумчивый и пытливый, и вот выросший, превратившийся в красивого мужчину, такой свой и близкий, и в то же время чужой и далекий, словно между ними непреодолимая пропасть. Кто он на самом деле, как теперь называть его?..
- Не я ли, Господи? - прерывающимся голосом произнес с дальнего края стола Матфей.
- Не я ли... - напрягся Петр
- Не я ли... - испытывающе боязливо посмотрел Яков, любимый брат Иешуа.
Не я ли... -едва не заплакал от избытка чувств молоденький Иоан
Не я ли, равви? – не сдержался и Иуда, хотя ему-то зачем было спрашивать?
- Ты сказал, - ему-то единственному и ответил Иешуа и вдруг остановился, оглядел прямоугольную комнату с колоннами и всех находящихся в ней. Он был бледен и казалось, говорит через силу, нехотя, словно не хочет говорить, но вынужден это сделать.
- Опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст меня, - продолжил он. - Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается, лучше было бы этому человеку не родиться...
И в этот миг Иуда окончательно поверил: все предопределено, все известно заранее, а это значит, он действительно обречен...
...Зяма снова вздрогнул. Он вроде все вспомнил, представил и заново ощутил чувство безысходности и недоумения, почему именно он оказался безропотным персонажем написанных много веков назад пророческих книг...
Зяма смутно представил себе, как он увидел светящееся облако и вошел в него, но что было дальше он уже не разглядел, наверное, на этом все для него кончилось.
Иешуа обладал удивительными качествами, он словно видел тебя насквозь. Его взгляд завораживал, иногда парализовал, а иногда откровенно говорил, какие вы, Господи, ничего не понимаете. Но он, Иуда, и сейчас Зяма почти был уверен в этом, все понял, хотя до последнего сомневался. Ну и страшно было. Он вообще в той жизни был невезучим, что бы ни делал, все для него кончалось плохо, да и эта история тоже закончилась не по-людски . Люди все переврали, перевернули, даже лучшие чувства, даже ту встречу на затоптанной лужайке Гефсиманского сада, когда он уже знал, что все совершилось и уже необратимо, уже ничего не исправишь, и хотел просто попрощаться, и невольно потянулся к Иешуа. И еще он хотел спросить, все ли правильно он сделал, не ошибся ли...
Но Иешуа в том момент был совсем чужой и далекий, а спросить он у него так ничего и не успел. Вот и получился - поцелуй Иуды...
Зяма опять почувствовал далекий, казалось, навечно забытый вкус тонкой кожи, запах давно немытого тела, и увидел светящиеся точки, в которые превратилась череда томительных, нервных, полных неясности дней. И словно листья в саду, зашумели, зашептались слова, слова...
- Для того-то и говорил Я вам, что никто не может прийти ко Мне, если то не дано будет ему от Отца Моего, - убеждал Иешуа толпу, и ему верили, и не отходили от него. Но первоначального ажиотажа не было, все меньше последователей ходило за ним, и однажды внешне спокойно, но едва сдерживая гнев, Он спросил у ближайших учеников – не хотите ли и вы отойти? Симон Петр пытался успокоить Его, он как бы внешне был главный среди них.
- Господи, к кому нам идти, - воскликнул он.
И снова та же самая комната и картинка. Словно они снимают кино и делают еще один дубль. Но все уже выглядит немного по-иному. Иешуа ходит взволнованный и говорит, говорит...
- Не я ли сам избрал вас, - неожиданно спрашивает он. – И вот – один из вас диавол.
Потом они как-то усаживаются и какое-то время молча едят. Иуде кусок в горло не лезет, он теперь точно знает, чем все это для него кончится. И чувство непонятной, острой, похожей на ожог боли, пронизывает его.
18.
Это чувство, что Зяма только теперь понял, нередко томило его и в последней жизни. И даже сейчас, когда все уже в очередной раз кончилось, когда и видение пропало, и подробности тут же стерлись, мгновенно забылись, какой-то неприятный осадок полностью не исчез. Осталось ощущение неловкости, досады на то, что что-то упущено, недоделано, но ничего поправить нельзя. И в то же время нет никакой уверенности в том, что это было именно так, именно с ним.
-Конечно же, - успокаивает себя Зяма, - это мне просто показалось, это был не я, это не мог быть я.
Но и в этом у него теперь нет никакой уверенности.
-Ну вот, - снова с досадой думает Зяма, - и на том свете покоя нет от всех этих мыслей, это что же за наказание?
-Привыкай, - как бы протиснулся в его мыслительный процесс Григорий. - Кое-что тебе еще не раз придется и забыть, и вспомнить, и понять, и осмыслить. Не сейчас так позже, не в этот исход, так в следующий. И каждый раз у тебя все будет как в первый раз. И приход, и уход, и возвращение. Но это не страшно. Я тоже поначалу переживал, а потом понял, что это нормальное состояние: так называемое самоощущение, которое ты выносишь из каждой своей жизни.
-И все-таки я не понимаю, - не мог остановиться Зяма, - как все это происходит. Ведь каждый день люди помирают сотнями, а то и тысячами или миллионами, и что, каждый попадает сюда, и здесь с ним занимаются опытные специалисты? – Зяма благосклонно посмотрел на Григория, - а потом каждый приходит к Нему? – и Зяма невольно посмотрел на небо. Оно было обычным, как и на земле в хорошую погоду. Голубым, бездонным, загадочным.
- А Он, как выглядит Он, - вернулся к излюбленной теме Зяма, - ты же видел Его?
- Видел, - уклончиво ответил Григорий.
- Ну и как?
- А никак, - почему-то начал горячиться Григорий, - не знаю как. Он перед каждым разный, Он может принять любой облик, чаще всего такой, какой тебе наиболее привычен и понятен. Так что у тебя не будет ни страха, ни удивления, ни шока. Наоборот, ты по-прежнему будешь в чем-то сомневаться. Я не знаю, зачем это, но это так. Впрочем, твой час пробил, суди сам...
И он неожиданно резко хлопнул Зяму, как бы вновь обретшего плоть, по плечу. Зяма съежился, зажмурился, едва не потерял равновесие, а когда снова открыл глаза, застал себя в квадратной комнате с колоннами, которая тоже показалась ему знакомой.
Зяма огляделся и не сразу заметил стоящего у ниши в стене невысокого ухоженного человека, одетого, как почему-то решил Зяма, в форму полковника в отставке. Но что это за одежда и почему он так решил, Зяма объяснить бы не мог.
У него были залысины, мелкое, гладкое, тщательно выбритое лицо, почему-то своим выражением, напоминавшее что-то лисье.
- Ну, что, коллега,- спросил он без особого энтузиазма, - закончился ваш очередной жизненный путь, как вы думаете?
И хотя Зяма был уже существо бестелесное, духовное, он почувствовал, что во рту у него все пересохло, язык стал тяжелым и неповоротливым. Короче говоря, он оробел и не мог вымолвить ни слова. Хотя и понимал, что снова стоит перед проблемой какого-то выбора. Полковник между тем смотрел на него пытливо и с какой-то скрытой неприязнью, даже с брезгливостью.
Может, он антисемит, - подумал онемевший Зяма, - вот и припомнит мне сейчас, за все хорошее…
- Вам виднее, - наконец-то обрел дар речи Зяма, - я старался. Я все делал, как умел и даже немного больше. Вы не очень щедры были по отношению ко мне...
-Это бы вам не помогло, - возразил Создатель. - Вы были очень осторожным, нерешительным… мелковатым, - неожиданно упрекнул он его. - Просто удивительно. Вы по большому счету не сделали в этой последней жизни ничего крупного, предосудительного или положительного, такого, что могли запомнить люди. Подумаешь, там, мелкие грешки... А так, ни одного стоящего поступка, ни хорошего, ни плохого, ну, святее папы римского или меня, - под конец скупо пошутил он.
- Я же хотел, как лучше, - поежился Зяма.
-Да, - согласился Полковник, -я понимаю. - Но вы не переживайте, все это исправимо.
Что он имеет в виду? - насторожился Зяма. - Я больше ничего не хочу...
Создатель некоторое время молчал, а потом посмотрел на часы.
- Как знаете, - наконец-то сказал он. - Здесь у нас сейчас вакансий нет, поэтому придется возвратиться. Будем считать, что вам повезло, жизнь продолжается...
Он поднял руку, и в комнате появились Григорий, на этот раз с отчужденным лицом, будто они не были знакомы, и еще несколько типов с крылышками, больше похожих на сантехников.
Зяма по-прежнему ничего не понимал и, словно во сне, направился к выходу в сопровождении окружающих его существ, которые между тем о чем-то весело переговаривались. Гриша был в стороне.
- До встречи, - вдруг озорно прокричал он Зяме и исчез за невидимым поворотом в неизвестном направлении. А Зяму подвели к сооружению, которое напоминало обыкновенную пушку, относительно большую. Зяма был в недоумении и ничего не понимал. Его подтолкнули к стволу, жерло которого смотрело в небо, пригнули его к земле, а потом, взяв Зяму подмышки, не больно, но настойчиво, и засадили в эту божественную трубу. Короче говоря, Зямой зарядили пушку. Он был ошарашен и не верил, что все происходит именно с ним. И даже не хотел верить. Ему хотелось только покоя.
Небо потускнело, невдалеке проплыли серые облака. Полковник вышел на крылечко и поежился. Но лоб у него почему-то был влажный.
- Так дождь будет? – спросил он, - кто слышал прогноз?
-Разве это тот свет, - в это же время затосковал уже по-настоящему Зяма. - Это какая-то наебаловка...
На этом его мысли оборвались, последнее, что он успел услышать, это команду - пли!
Потом Зяме показалось, что он разлетелся на тысячи осколков, словно зеркало, с размаху спущенное вниз. И тысячи иголок вдруг вошли в его тело и оглушили не фантомной, а самой настоящей, земной болью.
-О, Господи, - простонал Зяма, - что же это такое. ..
19.
Уже стемнело, и городской перекресток, напоминавший подмостки уличного театра, был неправдоподобно ярко освещен. Зяма лежал поперек пешеходной разметки, на животе, лицом в дорожное покрытие, в луже казавшейся черной крови, в которой играли огни. Невдалеке валялся пакетик с покупками. Полицейская машина перекрыла движение, в одно мгновение дорога заросла километровой автомобильной очередью и разбухла нетерпеливо-утробным электронным ревом. С другой стороны на развилку заехала скорая и тоже завизжала в унисон и, как мурашки по коже, по красивой, мощной машине пробежала россыпь огней.
Несколько мгновений еще Зяма был просто телом, искореженным несовместимым с жизнью ударом. Но вдруг его словно пронзило током, и он вздрогнул.
-Смотрите, - этот, кажется, жив, - закричал кто-то. В это же время к Зяме уже подбирались врач и санитары с носилками на колесиках.
Ему сделали все необходимое, потом в реаниматоре подключили к различным устройствам, и он окончательно пришел в себя.
- Считайте, что вам повезло, - сказал ему немолодой доктор по-русски, но как иностранец, то есть с акцентом. - Можно сказать, что вы побывали на том свете, это чудо, вы понимаете?
Зяма не просто понимал, Зяма знал это, хотя ничего не стал отвечать, а только заморгал глазами. В этот момент он еще не чувствовал боли, но ему уже очень хотелось плакать...
.