Глава 10. Не верь, не бойся, не проси

 
«Мы плохо делаем, мы нарушаем работу лагерей. Освобождение этим людям, конечно, нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо.
Нельзя ли дело повернуть по-другому, чтобы люди эти оставались на работе - награды давать, ордена, может быть? А то мы их освободим, вернутся они к себе, снюхаются опять с уголовниками и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться.
(из выступления  Сталина  на заседании Президиума Верховного Совета СССР  в 1938 году)

       Минули короткие  весна с летом, тайга окрасилась в осенние тона, и Рудый, с которым Дим крепко сдружился, вышел на свободу. Теперь уже - Николай Леонтьевич Ковалев, он уехал в  родной Донбасс - давать стране угля, научив приятеля главным  колымским  истинам.
       «Не верь, не бойся, не проси» гласили они. И были проверены жизнью.
       К этому времени  фронтовиков в лагерях сильно поубавилось.
       За предшествующее пятилетие «естественная» лагерная убыль отправила на тот свет не одно войсковое соединение бывшей Армии - победительницы.
Оставшиеся  же продолжали вести свою последнюю войну, оставшись один на один с системой.
       Не желал сдаваться и Дим, все более ожесточаясь.
       Вскоре после  освобождения Рудого, он повздорил с новым  «бугром» (тот  сразу же лег под воров),  и  «борзого»*  перевели на  шахту. Бурильщиком.
       Золотоносный  горизонт был на глубине ста метров,  в темных забоях хлюпала, превращаясь в воду   вечная мерзлота,  потрескивали  деревянные стойки крепи.
       Труд бурильщика  являлся  ответственным и  тяжелым.
       Пневматический «баран»*, весом  в четверть центнера,  в нем трехметровая  стальная  штанга с коронкой,  и все на пуп. Такая вот механизация.   
       За смену, которая тянулась с  утра до ночи, приходилось бурить в груди забоя    многочисленные шпуры*,  которые  заряжались  и отпаливались    взрывниками,  после чего  золотоносная порода убиралась, и все начиналось сначала.
       Так что, Дим  гнал план. Чем больше шпуров - тем больше отпалов, и, соответственно,  тонн ценного сырья  поднятого на поверхность.
       А от плана добычи не только судьба жалкого зека зависела. От него карьера самого гражданина - начальника «Индирлага» полковника Смулова на ниточке повиснуть могла.
       Не зря и сам полковник и его боевые помощники зорко держали  «на прицеле» производственный процесс. И были вменяемо воинствующими реалистами.
В том смысле, что хорошо ведали, где при бессовестно  завышенной норме - выработке  была грань, за которой - хоть сгнои и замордуй в руднике всех стахановцев Советского Союза - нужной цифры не достигнешь.
       А вот с дописками, приписками, подчистками - если с умом, конечно, не по наглому - тут и «грудь в крестах, и голова не в кустах».
       Поэтому начальство в процессе материализации планового результата весьма охотно закрывало глаза на «липу» в документах, вымогало в промывочный сезон у зеков заначенное в руднике «рыжье» (в зону золотишко не  носили  - за это полагался расстрел) и прозревало лишь в исключительных случаях.
       Вроде того, анекдотичного, когда проверочная комиссия вдруг обнаружила в давно закрытых нарядах оплату «разгонки  дыма бушлатами», «кантовку фраеров» и  «вывоз пьяных десятников на тачках за зону на расстояние сто метров».
       Болезненных для себя осечек начальство «серой скотинке» не прощало. Но толковых организаторов в этой среде, знающих производство, да еще владеющих  искусством «грамотной отчетности» привечало, позволяя им жить, чуть вольнее дышать и ударно вкалывать.
       Всегда друживший с головой Дим все это - и организовывать  и оформлять - умел мастерски.
       Что убедительно доказал, когда сначала вышел в  бригадиры, а потом дорос и до мастера участка.
       А бригадирство его началось  после разборки с бандеровцами. В  «кондее»*, куда  он   попал за  пререкания  с  охраной.
       Пятерым, сидящим там  угрюмым «хлопцам»,  шестой сразу же не понравился. Независимым поведением и видом. А когда  те узрели на его руках и теле  флотские наколки,  старший, здоровенный детина, сказал:  «ось ты и прыплыв, комуняка, зараз будэмо  вбываты».
       Однако «вбываты» не получилось.
       Всю эту шоблу Дим  отходил до  поросячьего визга,  чем вызвал  изрядное удивление вертухаев. Очень уж неравное было соотношение сил,  и  впечатляли результаты. 
       Те, как положено, доложили начальству, и оно положило глаз на умелого воспитателя.
       Дело в том, что «героев УПА»* тоже определили в шахту, но пахать в забое они не желали, предпочтя  ей  кондей и штрафную пайку.
       В результате с Димом состоялся предметный разговор   по поводу  руководства новой бригадой из слегка покалеченных бандеровцев.
       -  Согласен, - чуть подумав, согласился он. - При условии,   что  «битие определяет сознание». 
       - Можешь, - тут же согласилось начальство. - Но план  вынь, да положь. Кровь из носу.
       После этого, по просьбе нового «бугра»  бригаду усилили  тройкой подобранных им фронтовиков, и она стала давать стране  золото  ударными темпами.
       Дальнейшее карьерное продвижение на должность мастера участка, в «воровском лагере» было невозможно  без согласования с блатными авторитетами.
И на состоявшемся по этому поводу  толковище*  те дали добро, поскольку удовлетворились ответом.
       Он состоял в том, что  Дим  заявил прямо:  хочу, мол,  и сам побыстрей «откинуться»  и людей за собой вывести. Имеется такой план. В мыслях.
       То, что «колымский фраер»  - это «материковый вор» (то - есть не ниже авторитета в обычной зоне),  «Вавилов» народу быстро доказал. Сразу же, как заработала его «подсистема».
       Отличалась она простотой и эффективностью.
       Первым делом к двум  вольнонаемным бурильщикам Дим «пристегнул» двух зеков. В результате -  на ломовой, но хорошо вольным  оплачиваемой работе, те получили возможность делать живые деньги. Часть суммы, через того же Дима возвращалась в бригаду, на подкормку «мужикам». Ведь у зеков с их мизерной зарплаты в «фонд освобождения»  вычитали буквально за все: «кормежку», «обмундирование», «охрану».
       Выдирали даже «за похлебку для вохровских собак» и - уж отдай не греши, в виде подписки на очередной государственный заем.
       «Подкормка» работяг в колоде Дима была важным козырем.
       Попасть под его начало считалось большой удачей. Зеки знали: у  «Вавилова» надо вкалывать. Но зато он, как никто другой умеет и организовать, и условия создать.
       После работы в сорокаградусный мороз ребята из «вавиловской» бригады возвращались в хорошо протопленный дневальным барак, где их всегда ждала жратва - хлеб, каша, сладкий чай.  Не «Метрополь», конечно. Но и  не за пустую баланду «на рекорд шли». За очередной день жизни.
       Немалые «бабки» уходили  горновому*. Для него отстегивали даже принципиально не работающие, но числящиеся в бригаде воры Мишка Лысый и Витька Колбаса. В качестве доли они тащили Диму  выигранные в карты деньги, тряпки и продукты из передач. Которые счастливчики получали с воли.
       Горновой* для Дима был ферзем, ключевой фигурой. С его помощью бригадир перепрыгивал    проклятую завышенную норму - выработку.  Ублаженный  мастер   в момент косел и,  почти не вникая, подмахивал наряды, где кроме основной значилась целая куча другой, якобы дополнительно выполненной работы:  уборка, приборка, актирование шахты, вывоз   грунта и тому подобное.
       Деньги в «подсистеме  Вавилова» были лишь средством. Самое важное заключалось в другом: в зачете рабочих дней, вычитаемых из срока, когда в зависимости от  «ударного  труда»  день неволи шел за  полтора,   два   или   три  дня отсидки.
       «День за полтора»  - получали «придурки»: дневальные, нарядчики и прочая, кантующаяся у котлов публика.
       Бригадиру  же нужен был предел - 141 процент выработки. За этой  цифирью ежесуточно стояла 800 граммовая  горбушка ржаного (очень ценная вещь для истощенных зеков).  А еще приварок и небольшая дополнительная сумма денег, которая до выхода на волю аккумулировалась  в «фонде освобождения». Тоже не последнее дело при выходе на волю.
       Главное же, именно такой  процент давал зачет одного дня  «за три».
       И поэтому самое важное, о чем мог сказать каждый ударник «вавиловской» бригады: «Ага! Двенадцать месяцев отбарабанил - два года с меня ушло». 
Это была тяжелая, но единственно возможная дорога к свободе.
       О нереальности  других путей лагерное бытие подтверждало каждый день. Как и о том, что начальственный произвол и человеческая подлость пределов не имеют. Под этим топором ходили все, даже «передовики» Дима.
       …Зимой пятьдесят второго из лагеря вдруг побежали.
       Но что странно. На улице мороз - минус пятьдесят. Хороший хозяин собаку за дверь не выгонит. А тут любители смертельного моржевания объявились. И самое интересное:  среди беглецов почти все свой срок  фактически отсидели.
       Данное обстоятельство Дима смущало больше всего. Как так? Человеку год - полгода осталось, а он вдруг на верную смерть срывается.
Непостижимо. Сумасшествие  какое - то.
       Потом понял. История с Олегом Васильевым, дружком его закадычным, глаза открыла. Да и свидетели невольные нашлись. Слышали, как один вертухай другому по пьяни болтал. В пылу откровенности. 
       Оказывается, слишком долго в зоне тихо было. Никаких тебе разборок, заварух и побегов.
       Начлаг от того нервничал, спецов из оперчасти напрягал, а те, в свою очередь, своих стукачей пришпоривали.
       От сексотов*, естественно, ничего путного не поступало. Им объективно нечего было докладывать. Да и лишний раз «светиться»   не резон. Братва  если расколет, к такому приговорит - о легкой смерти мечтать будешь.
       Одного такого сучонка  к Диму под бок подсунутого, ребята быстро вычислили. Так долго не цацкались.  Во время смены в шахте перебили ему ломом ноги и под закол -  кусок нависшей породы засунули. Тот «мама, мама!». А  мужики закол долбанули, и всю глыбу обрушили…
       Поднявшись на гора, доложили: «Обвал. Несчастный случай». В руднике такое частенько бывало.
       Начальство, конечно,  истинный подтекст    раскусило. Не пальцем деланное. Виду, однако, не показало. Не пойман - не вор. Как в той пословице. Но зуб на «контингент» нарисовало. И отыгралось, когда случай подвернулся, с довеском.
       Правда Олег Васильев вообще ни к каким делам причастен не был. Да и не заваривалось в тот период в лагере никакой бузы.
       Просто решили начальники, что давненько они не доказывали вышестоящим товарищам от какого коварного и опасного врага Отчизну  оберегают. Вот и решили оправдать перед державой свое казенное существование и численность немалую.
       Настроили соответственно вохру. А той два раза говорить не надо: вывели студеным утром подальше за зону Олега и еще несколько  зекачей -  кандидатов на скорое освобождение  (якобы этап в другой лагерь)  и в упор расстреляли. Убиенным  - в теплые еще руки - вложили оружие, а потом объявили:  «Пытались завладеть и бежать. Попытка   пресечена охраной».
       Дим со временем узнал, что подобные провокации с «без пяти минут вольными» повторялись неоднократно. И в разных лагерях. Уж больно выгодное это дело и для начальства,  и для системы. Ведь как не поверни, сразу двух зайцев убивали: и звезду себе на погон, и на воле без очередной партии отбывших срок «врагов народа»  воздух чище.
       Впрочем, чаще случались расправы и по более мелкому, бытовому расчету.
Но оттого, кстати, еще более страшные и позорные.
       Трудился у «Вавилова» в бригаде хлопчик с Украины по  фамилии Петренко.
Подходит как- то после работы  и бубнит на ухо. - Слышь, бригадир, я тут земляка встретил. С одного села мы. Вон он на вышке топчется.
       -  Ну и что?
       -  Та, когда стемнеет, я до него схожу. Може он хлеба дасть.
       Дим, уже ученый, строго его одернул.
       -  И не вздумай! Не ходи! В бригаде  и хлеб, и другая жратва имеется.
       А тот все свое.
       - Та може он и табачку дасть. Про моих шо нибудь раскажэ.
       -  Баста! - закрыл тему Дим. - Даже из головы выбрось!
       Не послушался Петренко. Ночью тайком ушел. Когда все уснули. Узнали  о том   чуть позже, когда проснулись от звуков стрельбы на «запретке».
       И уж на рассвете, когда на развод выгоняли, смотрят - лежит у проволоки Петренко. Свежий снежок лицо припорошил и не тает…
       А случилось все так. Они с вертухаем действительно односельчанами оказались. Когда- то за одной дивчиной ухаживали. Вертухай земляка среди зекачей первым приметил. И, подловив момент, дал знак:   приходи, дескать ко мне на пост. Покалякаем без лишних глаз. Петренко, дурень, ночью к нем и побежал.
       Тот его окликнул, опознал, а потом - уж близ «запретки» - хлобысь с первого выстрела. А затем еще два, но только в воздух… Командирам  доложил честь по чести. Бросился, мол, на него нарушитель. Пришлось применить оружие.    Сначала стрельнул два раза в воздух. Потом уж - на поражение.
Получил  вскоре «герой» награду. Отпуск на родину.
       Туда, где не дождавшаяся Петренко дивчина жила. В тихом закарпатском селе. У Черемоша.
       Были, впрочем, случаи  и иного порядка. По лагерному «кипиш».
Как-то зимой,  после утренней побудки, бригады первой очереди двинули  на завтрак.
       Прихрустели к столовой (была оттепель), а на ее крыльце заведующий «Хряк» с штатными придурками переминаются. И какие-то не такие.
       Хряк заорал, -   бугры ко мне! Остальные на месте!»
       Бригадиры на крыльцо и  заведующий  пригласил их за собою. Испуганно озираясь.
       В варочном цехе, в одном из котлов  с теплой водой, сидел   голый  повар.
       - Хавайте меня, братва, -  обратился к  вошедшим и заплакал. - Я  всю утреннюю закладку пробурил*. Вместе с хлебом.
       - Потемнели лицами бугры, переглянулись, а потом шлеп ему клешни  на башку и притопили.
       - Что будем делать мужики? -  прохрипел бледный Хряк, когда повар перестал булькать.
       -  Иди сука объясняйся сам, мы не при делах -  буркнули те. И все заспешили назад, к ждущим завтрака бригадам.
       Когда заведующий  сообщил, что и как,  все густевшая толпа возмутилась.
       -  Порвем   на куски  падлы..!  удавим..! мать - перемать!! -  зашумела она,  и  тут же материализовался   вооруженный  конвой, - в чем дело?!
       Видя, что пахнет жареным,  доложил  начальству, и то примчалось во главе с самим «хозяином».
       Разобравшись, что к чему, майор обещал выдать сухпай,  приказав всем следовать на работу.
       Серая масса молча села на снег, отказавшись повиноваться. И не помогли ни угрозы новых сроков,  ни  автоматные очереди  в воздух.
       На развод  пошли спустя два часа. Получив горячий завтрак.
       А  в соседнем лагере   вообще произошло из   рук вон выходящее.
       Для продолжения службы после училища, туда  прибыл  молодой лейтенант, назначенный начкаром*.
       На первой же выводке заключенных в лес, он  обратил внимание на сачкующих воров, разведших  на полянке костер и принявшихся играть в карты.
       - Что за  хрень? - кивнув на них,  поинтересовался у   сержанта - сверхсрочника.
       -  Так всегда было!-  отрапортовал тот.- Авторитеты в зоне не работают.
       -  Вот как? -  хмыкнул лейтенант, и они вместе направились к отдыхающим.
       -  Встать! Почему не  рубите лес?!  - остановился  офицер перед ворами. 
       Отложив в сторону карты, те неспешно поднялись, переглянулись, а потом один сказал, - с работы кони дохнут, гражданин начальник. И харкнул  на снег. Самоутверждаясь.
       -  Немедленно взять инструменты и работать!  - заиграл желваками начкар.
       В ответ  ноль реакции.
       После этого лейтенант приказал сержанту арестовать всех  четверых и отвести в сторону,   а сам, уточнив их  фамилии, присел на бревно у костра,  щелкнул кнопкой планшета и стал что-то писать карандашом   на листе бумаги.
       Затем  лейтенант  приостановил работу бригад,  после чего те были выстроены напротив кучки «авторитетов».
       - Всем слушать приговор! -   прошелся  перед строем.
       «Именем Российской  Советской Федеративной Социалистической республики!   - громко начал читать  с листа,  завершив речь  вполне конкретно  - «расстрелять на месте!».
       Далее последовал  соответствующий приказ  - сержант  козырнул  «есть!»,  и перед  бледными ворами встали трое  караульных.
       - Заряжай! По врагам народа огонь! - махнул рукавицей сержант,  и тишину леса разорвали  автоматные очереди.
       -  Продолжить работу! -  упрятал приговор в планшет начкар. Под сосною четверо подплывали кровью…
       Вечером «жмуров»*   на волокушах притащили в лагерь -  поднялся шум,  и  туда нагрянула  комиссия  из управления. Лейтенанта объявили шизофреником, отправив лечиться на материк,  расстрелянных же   «по - тихому»  сактировали.
       Но еще долго лагерная молва  передавала тот случай. Небывалой справедливости.
       Минул еще год, а этапам в «Индирлаг» не было конца и края.
       Новичков в свою бригаду  Дим набирал из свежего   пополнения обычно сам, лично, изредка привлекая своего друга, тоже бывшего моряка, а теперь лагерного нарядчика Сашку Згировского.
       Отбирать предпочитал людей толковых, видящих дальше лагерного корыта. И потому цепко оглядывая кандидатов, мог равнодушно пройти  мимо здоровенного амбала, а выбрать какого - нибудь щуплого, но явно содержательного парня.
       На фронте у такого, бывало, спрашивал:
       - Пойдешь ко мне в разведку?
       А тот: «Так точно!» И тут же глаза в землю: «Только это… я день как из штрафной роты…»
       - Беру, - решал в таких случаях старшина. - Этот пороху нюхал.
       Помимо производственной, была у Дима   и еще одна, личная причина встречать  новый этап.  Надеялся высмотреть  кого - нибудь из знакомых, а может близких - того же дядю Мишу. Хотел бы их взять к себе: подкормить, уберечь, помочь дотянуть до воли.
       Но дядя Миша, видно по - прежнему, отсиживал свое в Ухтпечлаге. Хотя многих старожилов любили перебрасывать с места на место.
       Так что «Вавилов» новичков привечал. Помогал как мог.
       Одного такого бедолагу - пожилого зека по фамилии Воскобойник, забрал к себе в бригаду с подачи Сашки Згировского. Тот прослышал, что  Воскобойник замечательно  поет украинские песни.
       Дима это душевно заинтересовало, и он первым делом попросил:
       - Спой - ка   нам что - нибудь на «ридной мове».
       - Хрен ли ему сразу петь, - заржал Сашка. - Да ты посмотри на этого бабая*.   Он же жрать хочет, словно волк!
       -  Хочу, - застенчиво сказал тот, сглотнув слюну. - Очень. 
       Голодного накормили от пуза. Закурили. Тут Дим  и поинтересовался у осужденного аж  на 25 лет «деда».
       - За что «четвертак» - то всучили?
       - Артистом был,  -  потупился  зек. - Немцам пел. В оккупации.
       - Да, нашел ты кому петь, - нахмурился  бригадир, а сам подумал, -  ну     в чем, собственно, виноват этот обиженный  жизнью «кобзарь» - одиночка? Пожилой, беспомощный. Сколько таких под немцем оставили, когда отступали?
       А вечером, в полумраке барака,  освещенном неверным светом коптилки, лилась  бредящая душу песня, которую многие слышали впервые.
 
            Дuвлюсь я на небо, та й думку гадаю,
            Чому я не сокил, чому не литаю,
            Чому мени, Боже, тu крuлив не дав?
            Я землю-б покuнув и в небо злитав!

пел мягкий баритон, заставляя сжиматься  очерствевшие сердца зеков.
       - Словно про нас написано, -  вздохнул Сашка,  и на него тут же зашикали, - не мешай слушать.
       Баритон же вел дальше,  к несбыточным мечтам      

             Далеко за хмарu, подальше од свиту,
             Шукать соби доли, на горе прuвиту,
            И ласкu у зирок, у сонця просuть,
            У свити их ясним все горе втопuть;

       Так и остался Воскобойник  в бригаде.  Певцом и вечным дневальным.
Благодаря этому и дожил  до реабилитации. И домой вернулся.
       По прошествии ряда лет, когда Дим гонял  дальнобойщиком по просторам Союза, бывая на Украине   несколько раз к своему «крестнику» заворачивал.
       Так и сам Воскобойник, и его говорливая родня не знали, куда посадить, чем потчевать дорого гостя.  Помнили добро.  Такое не забывается...