1986 год. Я в очередной раз приехал в отпуск к маме, в Иваново. И в очередной раз свалился с сильнейшим обострением со стороны моей многострадальной поясницы. Провалялся июль, август, – без перспектив на улучшение. В сентябре мой бывший сослуживец по медотделу ТОФ Адам Николаевич Волосевич устраивает меня в госпиталь Бурденко, где я попадаю в руки опытных эскулапов, и начинаются мои лечебно-диагностические страдания.
В госпитале я впервые познакомился с компьютерной томографией, с магнито– и лазеротерапией, с необычными видами массажа, в том числе и с оригинальным массажем молодого «экстрасенса», ублажавшего меня при каждой встрече рассказами о спартаковской футбольной команде, от которой он был, по-моему, без ума! Но самое главное здесь было то, что я получил исчерпывающую консультацию у ведущего нейрохирурга, который убедил меня в абсолютной нецелесообразности оперативного вмешательства: – «Ходишь пять месяцев в году на своих палках, – будь рад и этому. Иначе уедешь отсюда в инвалидной коляске, с вероятностью 90 процентов».
Выдержать полтора месяца лечения, даже в таком великолепном лечебном заведении, непросто. Много времени и сил уходило на лечение и тренировки. Оставшееся я пытался занять чтением. Литературу брал в клубе, куда недели через две смог доползать на своих «костылях». В коридоре клуба, перед залом, стоял рояль. И я как-то попробовал сесть за него. Сидеть в то время я почти не мог и еле выдерживал обязательные приёмы пищи в столовой.
Удивительное это было ощущение прикоснуться к такой некогда любимой клавиатуре после почти тридцатилетнего перерыва. Нет, отдельные встречи с инструментом у меня, конечно, были. Но это были лишь кратковременные свидания с исполнением трёх-четырёх простеньких вещичек, типа этюдов Бургмюллера и полонеза Огинского. Для хорошей игры нужна регулярная работа. А сейчас было и ощущение боязни, что ничего не смогу вспомнить и не смогу сидеть за роялем, и одновременно чувство страстного желания услышать любимую музыку, и просто поиграть для своего удовольствия – чувство, знакомое каждому, кто хоть немножко владеет инструментом.
А инструмент вдруг запел удивительно приятным, и по необходимости мощным звуком, рождавшимся под моими пальцами, по моему желанию. Эти звуки успокаивали меня, радовали, «умиротворяли». И почему-то я почти сразу вспомнил многое из своей юношеской программы: несколько этюдов любимого Бургмюллера, сентиментальный вальс Чайковского, вальс Дюрана, Блестящую мазурку, отдельные фрагменты полонеза Шопена, Жаворонка, несколько романсов. Бывает же такое! И даже мои нетренированные пальцы довольно легко бегали по клавиатуре в технически трудных пассажах... И боли в спине постепенно стали стихать, позволив мне, хотя и с трудом, высидеть за инструментом около получаса. Эта встреча резко подняла моё настроение и вселила уверенность в будущее. Неожиданно появилась серьёзная цель, над которой надо было работать.
Я надеялся, что смогу ходить в клуб каждый день. Но в первые же выходные дежурная служба меня к инструменту не допустила. Не пустила, несмотря на то, что я - коллега (врач), что я в таком же воинском звании (подполковник), и что я очень хочу играть. Конечно, надо было предвидеть это и попросить письменное разрешение у начальника клуба. Это я понял уже потом, когда сам начальник (старший лейтенант) подошёл ко мне во время очередных моих музыкальных «изысканий» и попросил поучаствовать в праздничном концерте – приближались ноябрьские праздники. Я усомнился в такой возможности, сказав, что только начинаю играть после длительного перерыва, на что он ответил: – «Я отлично вижу, что и как вы играете!» Видимо, ему понравилось исполнение полонеза Шопена и Жаворонка, которые через несколько дней занятий стали получаться у меня довольно сносно.
Возможно, выступление перед госпитальной аудиторией и состоялась бы, но судьба сложилась так, что я выписался из госпиталя ещё до праздников, узнав вердикт нейрохирурга. Госпитальное лечение всё равно желаемого эффекта не давало, и следовало добираться до Владивостока, где родные стены должны были помочь мне в восстановлении.
В целом так всё и произошло. Только дома я уже стал присаживаться к пианино, сменив на этом фронте сына, который полностью переключился с музыки на научную деятельность. Результаты не заставили себя ждать, и через несколько месяцев я уже вспомнил многое из того, что когда-то играл с учителем в детстве и разучил в академии, в период первых двух лет занятий.