Сентябрьское солнце заливает маленький киевский дворик. Двое третьеклашек возвращаются домой с тяжелыми ранцами.
- Толик, ты кем станешь, когда вырастешь?
- Буду работать на папином заводе. А ты, Ромка?
- Полярником.
- На север поедешь?
- Нет, на полюс. Только об этом никому.
- Никому. А тебе не страшно.
- Нет, - отвечает маленький щуплый мальчик в очочках. Потом подумал и добавил. – Вообще-то, очень страшно. Но я стараюсь не бояться. Вырабатываю в себе смелость.
- А разве можно выработать в себе смелость?
- Можно еще и не то, если стараться. В таком деле главное запретить себе бояться.
- Я почти ничего не боюсь, - похвастал Толик. – Даже нашего директора.
- А чего его бояться? Директор – это не морж. Он ничего страшного тебе все равно не сделает. Ну, родителей вызовет. А морж даст лапой – и кирдык.
На выходе из дворика стоит компания больших ребят из их школы. Лыс и Костян – 5-в. Лиц не видно, как всегда во сне, и солнце слепит. Но Толя знает, что это они, и знает, что он сделает через минуту.
- Смотри-ка, наши друзья чешут… - Лыс проявляет интерес.
- Ну, малышня, что тянете в ранцах? – задирается Костян.
- Чего с ними говорить? – Лыс толкает Толика и выдирает ранец из рук Ромки. – Сами сейчас посмотрим.
- Не трогай ранец, - Ромка насупливается, руки у него дрожат. Он понимает, что противники в разной весовой категории, и знает, что будет драка, вернее его, Ромку, будут бить. Ничего, он не один – с ним его друг. Вместе не так страшно.
- Не трогай ранец! – повторяет Ромка увереннее.
- Чего?..
Очки Ромки полетели вниз и были раздавлены ногой в грязном ботинке не по размеру. Секундная проволочка дает Толику фору. Он делает два шага назад и начинает бежать во всю прыть, чтобы не догнали, только бы не догнали, только бы не догнали… На ватных ногах он заворачивает за угол. Он не трус, нет, ноги сами его понесли. Он совсем не хотел убегать. Ранец оттягивает плечи и мешает. Дальше, дальше, дальше, дальше…во сне что ни бежишь – все остаешься на месте. И вдруг, споткнувшись, он провалился в черную бездонную яму.
Резко выскочив из сна, Анатолий Степанович поднялся на постели. Мерзкий осенний дождь стучит в окно. Голова разболелась. Тьфу, как некстати, хотелось выспаться перед тяжелой неделей. Он зябко поежился. Тело затекло на неудобном диване. В голове мутно, путано, тупая боль не дает собраться с мыслями, - как с перепоя. Но он был трезв. Он был метеозависим. И болен. «Вот только чем… давление, может. Сны, опять же. Что-то будет». Неопределенность злила невероятно. «Нет, не дождетесь. Попробуем отвлечься. Что у нас тут?» Вытащив руку из-под клетчатого пледа дотянулся до книги, открыл на давнишней закладке. Буквы прыгали, потом унялись. «Только не очки, так вконец ослепнешь…». Стал читать. Минут через десять поймал себя на том, что не знает, о чем читает. Захлопнул книгу. Прочитал название. А-а-а…Отложил книгу. На часах 04-25. Отдохнули. Бессонница. Болезнь совести. Толи делаешь такое, за что потом стыдно, толи стыдно, что чего-то не делаешь, толи мучаешься из-за ерунды, на что другим начхать. А еще СТРАХ. Темный, неопределенный, всесильный. Укутывает своим плащом, окуривает комнату – живи и бойся. Он боялся так долго, уже не помнил себя таким, который ничего не боялся, или хотя бы не всего боялся. Тихо, стараясь не шуметь и не будить своих, Анатолий Степанович прокрался из кабинета в необъятную кухню, щелкнул чайником и закурил. Столько планов настроил, все рушится. Он так не привык.
- Толя… не спится?- в дверях стояла Надя. Вид у нее был как у любого, кому пришлось резко встать – слегка перепуганный и отчасти глуповатый. Она щурилась на свет, зябко кутаясь в огромный банный халат. Неужели слышно на втором этаже? Или тоже сон не идет?
- Да вот, - Анатолий Степанович смотрел сквозь Надю. Последний месяц все время сквозь нее.
- Кофе будешь или чай? – Надя старалась не обижаться. Изо всех сил. – Хочешь посижу рядом?
- А ты чай хочешь, Надюша?
- Ну конечно хочу… - может сейчас поговорим.
Надя доставала любимые чашки драгоценного Майсенского сервиза. Даже ночью на кухне – сколько той жизни? Заварила чай привезенный из лондонского дома чая Twinings.
- Что-то случилось, Анатоль? – спросила она буднично, не вспугнуть бы.
- Все нормально, - Анатолий Степанович закрылся, вполз в панцирь, опустил забрало, поднял мост.
Конец разговора. «Хотите чаю – пейте, пожалуйста, хотите водки – ваше дело, не рассчитывайте на мою откровенность, и что так просто с липовой ксивой войдете в святая святых – меня». Надю его «Все нормально» не успокаивало, а бесило. Он никогда не рассказывал о работе, рождая глубокое и беспочвенное женское беспокойство. У них были страхи, у каждого свои. Кто что строил – за то и боялся. Надя боялась потерять мужа, сына, семью. Анатолий Степанович боялся потерять завод. Много лет, практически столько, сколько был его директором. Страх, липкий тягучий, стал его спутником, и советчиком, иногда союзником, но чаще всего – врагом: жестоким, сильным, насмешливым. С Анатолием Степановичем реже случались неприятности, чем нашептывал страх, внося серьезные, иногда фатальные, изменения в планы. Но сейчас было чего бояться. Если тарифы увеличатся – бизнес-плану грош цена. И встреча с акционерами. Поставщиков он не боялся. Департаментом руководит Семенов, а если и случится проволочка – задержка закладывается в контракт. Они никуда не денутся – потерять такого партнера как завод – не шутка. А вот покупатели… если заложить другие цены – конец. Только цены их и держат. Качество – что качество? Не Германия, понятно. Чтобы качество было немецким, надо все менять все. Все! Технологию, специалистов, всю сетку. Кто даст такой кредит? Даже если взять кредит, и работать себе в убыток. Кому все это нужно? Уволенным? И кто будет покупать продукцию, если made in Ukraine, а цены выше европейских? Но если при том же качестве из-за тарифов возрастет себестоимость – тогда конец…
- Данины работы отобрали для выставки, - Надя выдернула его из мрачных мыслей. Такое общение с мужем вызывало у нее послевкусие, как французский козий сыра с плесенью – как же его? – который так нравился мужу и который они с сыном не выносили на дух.
- Да?.. – растерялся Анатолий Степанович. - Это хорошо.
«Какой хорошо? - думал про себя. - Художник. С математикой катастрофа. Отдай такому завод. Сам мальчишкой он-то и не думал, что такую махину выстроит.
Империя. Отец бы гордился. Узнал – не поверил бы. Или поверил?.. а Данька – так, мажор хренов. И нет у него таланта никакого, а если бы и был – поди продай еще картину. Главное – не нарисовать, главное продать. Это уж я точно знаю. Мазня. И краски темные, мрачные, кому такое надо?»
- Я сейчас,- Надя выскользнула из кухни в гостевую ванну, тихо давясь слезами, чтобы не раздражать мужа. Женских слез он не выносил. И вообще ничего гнетущего не терпел, хотя (вот удивительно) сам не человек, а могильная плита. Придавит - так придавит, холод и мрак. «Ничего ему про нас не интересно. Не нужны». Надя стала под прохладный душ. Слезы смешивались с потоком воды, и исчезали в темноте канализационных труб, прочь. Она отчаянно себя жалела и горько плакала. Давно она не плакала так. И, как водится, ей становилось легче, словно вместе со слезами ее покидала тоска, а внутри становилось светло и пусто. Думалось о том, что вся жизнь превратилась в погоню за синей птицей, а схватишь ее за хвост – и в руках остаются длинные обтрепанные перья линялого цвета. Поступление, защита, замужество, защита, рождение долгожданного продолжателя фамилии, завод этот, первая квартира, вторая квартира, дом, первая машина, вторая машина, еще одна машина…а счастье где? Где? В чем? Обманули… Живешь ожиданием, а получаешь – разочаровываешься. Олимпийский резерв. Быстрее, выше, сильнее. Машина – чтоб круче, чем у других, дом – крупнее и в месте попрестижнее, а если общее сборище – следи за последними модными коллекциями до и камнями на руке близстоящих дам во время. Не ударить в грязь лицом. Зачем мне все это? На что жизнь разменяна? По мере накопления - опустошенность. Такой вот парадокс. Мне все это не слишком нужно – выросла в деревне без ванной и марципанов – и ничего, выросла. И Анатолю это зачем? Он вообще не успевает радоваться новому приобретению – засыпает на пороге. Дома что он видит? Экран компьютера? Данька вырос в достатке, а потому достаток не ценит. Ему сидеть бы у окна мечтать.
Дети. Вот еще один повод для вечного-бесконечного соревнования. «Вы как?» «Мы в Лондоне учимся». И я туда же с этой школой. Какой из него экономист? Нет бы любить его просто и сидеть рядом смотреть какие ему звезды удаются на ночном небе, а вечером укладывать – и радоваться, что твой родной оболтус посапывает.
Пусть двоечник, зато вон как рисует!
Нет, не то.
Зато вон какой, здоровенький! Бегает – никто не догонит. Тьфу! Олимпиадой начали – олимпиадой кончили. Она вспомнила отца – пахал землю, смотрел на небо, щурясь на утреннее солнце. Лицо у него все в морщинках-лучиках было – от улыбки. Руки в рубашке с вечно закатанными рукавами – сильные, загорелые. Из детства помнится, как он шел по широкому летящему из-за линии горизонта полю ей навстречу – походка у него легкая и хозяйская – как по своему полю шел. И до сих пор такая походка. Да и жизнь его широкая, как золотое пшеничное поле. Послевоенное поколение: чистое небо – это уже счастье, а хлеб на столе – почти изобилие. Мать томила в печи картошку – и она была вкусной и праздничной. И никакой суеты. Не простая жизнь, а просто жизнь, как она есть. А когда тебе здесь хорошо – и спешить никуда не надо. Живи и радуйся. И дел было невпроворот, а все успевали без спешки. Далась ей эта столица, образование. Да и не в образовании дело. Просто мы все стали другими. Чего-то такого непонятно какого нам надо. А может просто сели не в свои сани…
День набирал обороты. В 7-30 как обычно семья села за стол, тщательно накрытый к завтраку чужой рукой. Хлопья и молоко из Delight, сыр из Франции, кофе из Колумбии, апельсины из Испании, хлеб их хлебопечки, сок из соковыжималки, - качественно и полезно. Все у нас хорошо. Анатолий Степанович оставался мрачным и молчаливым. Громко и тяжело дышал – верный признак того, что чем-то обеспокоен и даже зол. Надя поймала себя на том, что ее отец всегда что-то рассказывал за столом маме и им с братом, всегда шутил, и сразу стало резать в глазах. А Анатолий Степанович думал, что вся жизнь на виду. Даже дома всегда есть кто-то чужой, и он никогда не может снять маску, ослабить узел галстука. Где укрыться от чужих глаз? Что ему-то остается – кабинет с жестким диваном? Завидная участь.
Поблагодарив за завтрак, Анатолий Степанович встал из-за стола. Надя тоже.
В передней он взял короткое пальто, портфель.
- До свидания, Надя. – На какой-то миг его взгляд остановился на жене, наполняя ее теплом. – Тебе надо выспаться, смотри как устаешь.
- Хорошего дня, Анатоль, - в голове Нади мелькнуло, что муж не попрощался с сыном.
Анатолий Степанович Полетаев закрыл за собой дверь и сделал шаг вперед.
Он больше не муж и отец. Другой мир открывает двери. Он правит в этом мире. Он - Император.
От стены отделилась фигура и тенью последовала за ним. Дождь Полетаев не замечал. Не удивительно. Над ним заботливой рукой был открыт зонт. Он шел широкими твердыми шагами рассекая собой пространство. Телохранитель отмечал краем глаза его тяжелый поджатый подбородок. Шеф нынче не в духе. Зол. Лучше не попадаться под горячую руку. Дверь машины открылась, дверь машины закрылась, Toyota выехала за ворота коттеджного городка и понеслась по новой безупречно-ровной дороге. Можно было подумать, что-то зависело от скорости.
Полетаев не слышал тихого звучания Queen в салоне, не видел то, что проносится за окном машины, не замечал дождь и скорость. Он был погружен в свои мысли, и они его не радовали. Завтра собрание акционеров, завтра все решится. Он был умным и фартовым. Но всему приходит конец. Либо силы оставят, либо фарт.
Вот и завод. Его Империя. Жизнь и любовь.
Разрезая воздух, и сухо здороваясь, Император шел по коридорам административного корпуса. За ним шлейфом развивалась сила и власть. Здесь его любили. Он знал это, чувствовал, и любовь эта помогала ему быть тем, кем он был. Соответствовать придуманному герою. Некоторые его боялись. Нет, страх мы оставим для врагов. «Там где страх – места нет любви…» Для своих – любовь и уважение, помощь и понимание. Император – могущественный и всесильный – здесь чтобы вести и защищать. Мы едины, мы семья. Все у нас получится.
Секретарша занесла документы на подпись. Сообщила о звонке из банка. Он слушал в пол-уха, все это не главное, а значит не достойно его внимания.
- Оставь, Светлана, что на подпись на столе. Сейчас просмотрю. Соедини с Валерием Семеновичем. Нет, не надо. Ничего не надо ни с кем пока не соединяй. Я занят.
Правильно. Он поговорит с Валерием Семеновичем. Отложить собрание акционеров хоть на месяц. Время. Так необходимо время.
Минут через тридцать еще раз все обдумав и взвесив, он набрал номер, который знал наизусть, хотя звонил нечасто. И то хорошо, что у него есть этот номер, и он может звонить напрямую в обход помощников.
- Здравствуйте, Валерий Семенович. Как здоровье, как Наталья Георгиевна?... конечно…спасибо… Хотел предложить позавтракать завтра утром. Ну, скажем, Premier Palace. А Вам в какое время удобно? Отлично, завтра в девять. Всего доброго.
«Да. Все верно. Он не просчитает, конечно, что я ему предложу. И времени передумать у него не будет, как если бы мы встретились сегодня. Собрание акционеров назначено на 11-30. Он единственный, кто может сказать о тарифах. И он скажет то, что нужно, и ничего лишнего. А потом мы все это провернем, недели за две. В накладе не останется».
Настроение Анатолия Степановича заметно улучшилось, он подошел к окну, насвистывая We are the champions, my friends…
В просторной и пустой спальне на застеленной расторопной Люсей постели сидела Надя, задавала себе вопросы и сама же на них отвечала. Подруг у нее не было. А у кого они есть? Никто Наде, кроме семьи был не нужен. Надя принадлежала семье, подчиняла ей свою волю и жизнь. Сын, муж, родители и брат. Она любила их и боялась потерять... Боишься потерять или то, что тебе не принадлежит по-настоящему, или то, что очень-очень любишь.
«Что имеем? Сорок лет. Для сорока лет выгляжу неплохо. Но сорок лет – это сорок лет. Анатоль две недели спит в кабинете. Неужели и со мной это случилось? Надо выспаться… Что он имеет ввиду? Плохо выгляжу? Что это, забота или объяснение происходящего? Надя придирчиво посмотрела на себя в зеркало... Тонкие черты лица, острые глаза, остренький нос, маленький нервный рот. Не красавица, но очень привлекательная женщина. Особенно если привести себя в порядок, съездить в Институт красоты… Глупости. Не во внешности дело. Кризис среднего возраста. Пролистни журнал: такой-то со спутницей, такой-то со спутницей… а этот вообще один – отчего же не подойти – скучает ведь». Надя приблизилась к окну, по которому осенняя печаль размазывала свои слезы. Так они и плакали – осень в саду, Надя в доме.
Через пару часов в новом английском пальто и туфлях Cassadeo Надя вышла из дому. Она увидит Анатоля на работе и все поймет. Отчего у нее была такая уверенность и зачем ей надо было обязательно все узнать – кто ответит. Просто женская сущность, а против природы не попрешь. Неожиданно, уже выехав, она решила сделать внушительную петлю и заехать к маме. К тому же она давно приготовила для племянников сюрприз – новые снасти для рыбалки, которые так и болтались в багажнике две недели.
- Мама, привет, я заеду?- звонила она уже из машины.
Мама, конечно, ее ждала всегда. На то она и мама.
Вскоре Надька оказалась на плохонькой дороге. Поселок есть поселок. Все равно брат правильно сделал, что не уехал отсюда, отремонтировал старую часть дома, пристроил новую – воздух, тишина, родные люди. Вот и зеленые ворота. Она вошла через узенькую калитку слева, отмечая свежую краску. Надя помнила эту калитку и взглядом и ощупью, как помнят родное стареющее лицо. Мелкие морщинки-выбоины проглядывали сквозь слои марафета. Сразу увидела маму, которая о чем-то говорила с соседкой. Мама, мама. Как же мне плохо! А когда плохо – кому тут скажешь? У всех своя чашка горя и своя к ней ложка. Чужого уже не надо – и так сыты, спасибо. Но мама - другое дело. Надя не носила маме своего горя, она просто припадала к маме, как к земле, черпая силы и любовь. Страхи и горести покидали ее здесь, оставаясь за зеленой калиткой, рассеиваясь по сельскому бездорожью. Здесь она беспокоилась о семье, но никаких напастей из внешнего мира не боялась. Если есть семья, если все живы-здоровы, –– чего бояться? Только здесь Надя была сама собой и немного расслаблялась – любимая и счастливая. Материнская любовь идеальна. Ты не должен быть лучшим, чтоб заслужить ее. Тебя не предадут и не бросят, ничего не станут требовать. Есть ты – и хорошо. Простые мысли, простые чувства. Как все гениальное.
- Пойду я. У вас гости, Марина Семеновна, - соседка засобиралась. А Надя отметила это слово - гостья.
- Наденька приехала, - мама обняла, прижала дочь к сердцу. – Случилось что?
Только бы не раскиснуть.
- Все нормально. А почему ты спросила?
- Ну, если приехала… я просто подумала, может что-то не так, - развела руками мама, словно ей неловко было такого объяснения.
«Ну я и свинья. Когда последний раз приезжала?»
- Все в порядке. Соскучилась. А как папа?
- Спасибо уже лучше. Уже почти не кашляет.
«Господи, что, папа болел? Мне же что-то Игорь говорил…простыл кажется»
-Температура не поднималась, - и спохватившись - А ты папу проведать? Так они с Андрюшкой и Сережкой уже второй раз после этого рыбачат. Я третьего дня такую уху сварила! Жаль вас не дозовешься. И Данька бы побегал с мальчишками.
- Давно мы, мамочка, не приезжали, все на выходных что-то происходит, - какими тусклыми кажутся выходные в ее доме на фоне этой настоящей жизни, которую Надя оставили здесь. В этом старом саду, в доме возле реки.
- Пойдем чай пить? А хочешь – пообедаем. У нас утка сегодня.
- Я не голодна, - у Нади кусок в горло не лез. - Давай так посидим. С чаем. Я поставлю.
Она поднялась в дом. Поставила чайник. Господи, как же здесь уютно? Только недавно она поняла, что уют это не каминный зал, цветочки-вазочки, мебель итальянская. Дизайнеры и вещи его не создают. Бог его знает, кто его создает и как. Но здесь было уютно, было тепло и весело. Здесь жили не просто шестеро человек. Семья. Родители – фундамент, брат с женою – стены да крыша, а дети – были его содержимым, смыслом и логическим продолжением. И не были олимпийским резервом - это уж точно. Нормальные троечники. И рыбаки.
Дождь обошел этим утром поселок, поэтому сели пить чай в саду, на скамейке под яблоней. Яблок она уже лет пять не давала, а Надя помнила их вкус до сих пор. Деревья детства. Вишни, яблони, абрикос и огромный раскидистый дуб. В его зеленом мху приютился скворечник. Такой старый, что сам казался частью исполина. Дуб этот обосновался здесь неизвестно когда, и непонятно почему. Много от него было хлопот, желуди, листья, он мешал фруктовым деревьям, но рука бы не поднялась выкорчевать – его любили, по нему лазали в детстве, под ним открывали секреты и прятали смешные детские клады, к которым полагались записки и карты. Надя видела, как старятся вишни и яблони, но дуб был старцем всю ее жизнь.
Напротив скамейки рос абрикос. Часть его уже надломилась и упала, ствол расходился надвое. Одну часть дерева стянули с другой металлическими обручами, которые дико рвали старую сморщенную кору, как железные обручи тоски рвали Надину грудь сегодня. А может ей больно оттого, что они с Анатолием тоже окольцованы железными обручами? Упасть не могут, и расти вместе трудно. Так и будут мучиться и стариться. И больно как!
- Тебе плохо, маленькая? – мама встревожено посмотрела на Надю, и Надя увидела себя со стороны со страдальческим выражением лица. И неожиданно ей стало стыдно, что она сытая и благополучная, страдает из-за преследующих ее химер.
Этот дом знает и боится конкретных проблем, не выдуманных. Он видел немцев, голод, советскую неразбериху, перестройку, девяностые – и ничего, выстоял. И обитатели его – не все, конечно, - всяко видели, и ничего. Живы, слава Богу, здоровы. Мама, мамочка. Как же я люблю тебя, морщинки все твои родненькие, вокруг глубоко посаженых глаз, около губ, на лбу.
- Я о ерунде задумалась, - оправдалась Надя. И неожиданно для себя добавила: – С Толей что-то происходит – не знаю, что и думать.
- Игорь говорил, что на заводе дела плохо. Помочь может только чудо. – Мама сказала об этом так просто, как будто речь шла о пропущенном трамвае.
- Возможно, - Надю такой вариант устраивал больше, чем опасения выгнавшие ее утром из дому. – Он точно знает?
- Да, вроде. Народ начал увольняться.
- А Игорь?
Игорь возглавлял отдел логистики.
- Говорит, это не достойно. Семья. Сказал, что работали вместе, и уходить будут тоже вместе с Полетаевым.
Надя гордилась братом. Он жил по совести, как и отец. Это было достойно и редко, и оттого вызывало еще большее уважение. Нынче все думают только про сейчас. Чай наполнял Надю теплом, мама – покоем. Мама молодец она создала семью. А она… Только семья - работа коллективная. Одному не справиться. А может она снимает с себя ответственность за «упущенные возможности»?
Никуда не хотелось уезжать, не хотелось выходить на дистанцию. Но сад этот и скамейка и дом уже не ее пространство. Надя еще раз прижалась к маме, когда теперь выберется?
В приемной было тихо, и тишина эта удивляла и пугала. Света заблокировала компьютер, взяла пачку кислых дамских сигарет, трубку радиотелефона и спустилась по лестнице в маленький коридорчик, где под лестницей за старой кадкой с драценой чаще всего и курили. Она вообще начала много курить, раздражалась по ерунде. Сегодня и здесь было пусто. Странно, может она чего-то не знает? Света была не традиционной секретаршей, стремящейся помимо выполнения своих прямых обязанностей быть еще и «в курсе всего». Она как раз предпочитала ничего не замечать. Что и удивляться теперь? Света курила и, как это часто с ней бывало в последние полгода, жалела себя.
«Почему так странно складывается жизнь? – мысленно жаловалась она драцене. - Одним весь мир принадлежит, а другим – несколько метров под грязной лестницей. Что со мной не так, в конце концов? Почему жизнь проходит мимо, больно задевая плечом. Держи равновесие. Держи удар. В школе училась отлично, институт с красным дипломом, может, не надо было начинать секретарем? Ну, уж точно не надо секретарем заканчивать. Светочка в 32, Светочка в 42… Ужас! Если бы она преподавала русскую литературу, то была бы Светланой Матвеевной, а не Светочкой – кофе пожалуйста два без сахара, письма на подпись, соедини меня быстренько с логистикой, совещание, нет сегодня не соединять, карету мне карету. Разве об этом я мечтала? Пришла сюда из-за зарплаты. Да разве это зарплата? Нет, ну для вчерашней студентки – конечно, а вообще?.. Что на такую зарплату купишь? Тряпки на распродаже? На тачку не отложишь, мир не посмотришь, квартиру не приобретешь. У других в 32 уже семья, ребенок, развод, другая семья, еще один ребенок. Жизнь! А у меня? Погоня за бабочками? Отзвук чьего-то шага? Чем я хуже Надежды Полетаевой? Почему она в своем невзрачном оперении занимает лучшее место в партере, а я – на балконе за колонной?»
Один растет деревцем, другой стоит колышком-подпоркой. А разрежешь веревочку – станет палочка деревцем? Неужели вторичность предопределена?
Светочка рассматривала свое отражение в стекле двери. Тускло, но так даже лучше, моложе. Точеный носик, миндалевидные глаза, роскошные золотые волосы собраны сзади в приличный пучок, балетная осанка. Умна, хороша собой, воспитана. В чем закавыка? Ни карьеры, ни семьи. Да и в чем смысл ее жизни? Каково ее предназначение? Получать и подшивать факсы? Через пару лет нельзя будет не то, что вспомнить – прочесть текст этих факсов! Черные размазанные строчки станут серыми, затем светло-серыми, а потом и вовсе исчезнут. А письма сдадут в архив. На всякий случай – так положено. Только случай этот вряд ли представится. Потом их вовсе уничтожат. Пропустят через шредер или сожгут. Равнодушный огонь поглотит бумагу, как годы поглотят ее. Настоящее не устраивало, но будущее… Есть ли оно вообще, это будущее?
Радиотелефон пропищал:
- Светочка, два кофе, пожалуйста. Молоко и сахар отдельно, - голос Полетаева.
«Ну? А я о чем?» секретарша поспешно затушила сигарету в кадке и посеменила за кофе.
Стараясь не смотреть по сторонам, Светлана внесла кофе в кабинет. Мол, кофе сам по себе, а я – сама по себе.
Надя Полетаева понимала это и отмечала про себя «комплекс швейцара». Вот уж что она никак не могла понять, так зависть этой странной барышни. Что она может знать о Наде, чтоб завидовать ей? Как вообще один человек умудряется тупо завидовать другому? Секретарша, кстати, если так не довольна своим положением, почему ничего не меняет? Свободна, молода, с профессией – филолог, кажется? Неужели мы все заложники обстоятельств, каждый своих? Мухи в меду? Летели на запах, прилетели – влипли. Отвратительная картина.
- А меду у вас нет? – неожиданно для себя спросила Надя, глядя в упор на Свету.
- Простите, что? – Света обалдело посмотрела на гостью.
- Меду нет, спрашиваю, - четко, почти по слогам, проговорила Надежда.
- Меду нет, только сахар. В пакетиках, - почему-то уточнила Света.
- Ну и правильно, сладкого нужно избегать. И липкого.
Света вышла.
- Что вдруг тебе меду захотелось, - развеселился Анатолий Степанович. – Ты же его терпеть не можешь.
- Так вдруг, - Надя подошла вплотную, нежно прижимаясь к мужу, входя в облако знакомого одеколона, ввинчиваясь в тепло его родных рук.
- Извини меня, - сказала Надя, глядя глаза в глаза.
- За что это? – спросил Анатолий Степанович, пуская жену в кокон.
- Отвлекаю.
Они поцеловались впервые за несколько дней. Наде стало тепло и спокойно. И Анатолию Степановичу стало тепло и спокойно. Может, ее чувство передалось, а может, нам всем просто нужен родной любящий человек. Он знал, что такой человек – здесь, рядом. Поддерживает своим худощавым слабеньким плечиком.
- Езжай домой, я постараюсь сегодня не задержаться, - нежно сказал Анатолий Степанович.
Надя шла по коридору походкой счастливой женщины. Пальто - в правой руке, сумка - в левой. Хорошо, что заехала, а то так и мучилась бы. У него просто какие-то неприятности. Ничего. Столько переживали всего – и это переживем. Вот глупая, накрутила себя на ровном месте. Все это собрание акционеров. Ничего, пусть только все закончится. Поедем на выходные в Париж, визы наверняка еще действительны. А нет, так еще куда-нибудь – какая разница? Главное вместе. И никаких служебных вопросов, труб и телефонов.
Одно окно кабинета Полетаева выходило во внутренний двор, Анатолий Степанович стоял у окна и смотрел, как Надя медленно подходит к своей машине, как садится за руль, как по привычке оглянувшись начинает выезжать. Наверное, если бы они не были знакомы и женаты, он бы с ней познакомился. И женился. С этим собранием совсем забыл о жене.
«Когда мы последний раз вместе ужинали?- думал Анатолий Степанович. - Надо послать водителя за цветами. Нет, лучше сам».
Он подошел к другому окну. За окном простиралась огромная территория завода дышащий живой организм. Сюда он прибегал маленьким мальчиком с отцом. Отец дошел до старшего инженера. Маленький Толя говорил, что вырастет – и тоже станет самым главным инженером. А вернее – самым главным. Директором.
Папа смеялся, ерошил его волосы и говорил:
«Чтобы стать самым главным - надо стать самым лучшим и самым нужным».
Говорят же прежде чем пожелать – крепко подумай.
«Да, видел бы ты меня сегодня, папа. Я всегда был самым главным, с самого начала, тогда еще в 90-х. Наверное, это и есть самый лучший? Начинал с аренды цеха – и смотри – все подо мной. Махина. Только бы завтра обошлось.
Господи, вся жизнь превратилась в охоту. Только я давно не охотник, а дичь.
Думал ли я что все это - бег с препятствиями? Не волен я распоряжаться своей жизнью. Может и хорошо, что Данька рисует. На кой такая империя? Мальчишкой мечтал стать хозяином всего этого мини-государства. Величина, казалось, - не дотянуться. Власть, свобода… а оказалось – наоборот. Любой грузчик на этом заводе свободнее. Хочет – работает, хочет – прогуливает, хочет – вообще увольняется».
Анатолий Степанович думал о разговоре с Валерием Семеновичем. Нечистая игра. Он Император. Он все это создал – ему решать, как распорядиться своим детищем. Кто ему указ? Он здесь закон. Механизм запущен. Обратного хода нет. Завтра на собрании акционеров он предложит пересмотреть варианты, бизнес-план пройдет. Они не представляют, как тарифы увеличатся. А Валерий Семенович будет молчать, поддержит. А потом они все прокрутят через новую организацию. Главное чтобы он не потерял завод. Он не может его потерять – это вся его жизнь. Пусть он потеряет все, но только не завод. Этого он не переживет.
Конечно, жалко людей. Но ничего – оправятся. У них своя жизнь, пусть они о ней заботятся, а она позаботится о них. Есть же механизмы – выплатят при увольнении, согласно законодательству. У заводчан есть профессия, опыт работы, нормальные трудовые книжки. Зарплату он платил чистую без всяких конвертов, был заботливым отцом, входил в их положения, пусть и они его поймут.
Император шел по коридору полупустого здания. Его здания. Садился в свою машину. Ехал к себе домой. Он конечно проскочил цветы. В его голове стучало только «собрание… пережить собрание…»
Он очень устал. Надо отдохнуть, выспаться. Сон этот еще преследует. Вот ведь сколько лет прошло – а не может забыть. Противная история. Ромка так и не понял его. Они больше никогда не возвращались вместе. И не хотел ведь он бежать тогда, как-то само собой получилось. А с другой стороны – если бы их двоих тогда побили – кому было бы лучше?
Кроме Толиного отца эту историю никто так и не узнал. Отец – нет, не ругал даже. Сник.
- Как же так? Ты сбежал и предал своего друга, - вполголоса спросил отец.
- Я не предавал, я только испугался, - оправдывался, переходя на крик сквозь всхлипывания маленький Толик.
- Если бы начали с тебя, то Ромка бы не убежал,– ответил отец. - Всегда найдутся причины и оправдания предательству. Но это ничего не изменит.
Предательство, как ни смотри на него, это всегда предательство. Один – бросит друга и убежит. А другой останется рядом. А страшно – оно всем страшно.
Толе всегда казалось, что папа об этом помнит. Каждую минуту помнит. За ужином, в кино, на стадионе. Он смотрел на него и понимал – он помнит. Вернее, просто знает. А ему хотелось, чтоб отец им, Толиком, Анатолием Степановичем, гордился. Всю жизнь что-то доказывал отцу, чтоб он понял: его сын – стоящий, смелый человек.
Только бы пережить это гадское собрание акционеров.
Собрание акционеров не состоялось ни утром, ни через месяц. Вернее, состоялось, только в другое время и в другом формате. Без участия Анатолия Степановича. Под утро его увезла скорая. В народе говорят – человек предполагает, а Бог располагает. А император всего лишь человек, хоть и коронованный.