Над озером Нумто, летал кулик сорока

                Северная немилость

Cеверная немилость
Морозище. Природное явление для Крайнего Севера естественное. Хотя даже истинные северяне иной раз искренне недоумевают: как может, что то выжить вокруг при сорока градусах, а то и ниже?
По просеке, прорубленной в тайге, движется упряжка из двух лошадей, тянущих кошевку. Возница в чёрном тулупе, с заиндевелой на морозе бородой изредка подгоняет лошадей. Любое движение в такой мороз причиняет мучения. Вот так – сгруппировавшись, замерев, съёжившись – и движешься по таёжным трактам Крайнего Севера.
В кошеве – женщина в таком же тулупе, сверху покрытая войлочным одеялом, обвязанная платками, – то и дело заботливо поправляет подпрыгивающий на кочках утепленный короб, тот самый короб, который  и везёт снаряженная упряжка на самый край земли...
 "Там живут совсем иные народы, питающиеся сырым мясом, пьющие кровь", – думал опальный купчишка Гераська. Плевал он себе в душу, корил себя за то, что не утерпел, поддался искушению – переспал с инородкой, и та родила от него девочку. С испугу мать отправил подальше, аж за самую Обь, а девочку отдал в соседние юрты, роженице, чтоб выкормила её. Теперь же, когда девочка подросла и окрепла, решил он отослать её подальше, на озеро Нумто, чтоб разговоров не было лишних.
Озеро НУМТО у местных ненцев и хантов считается священным. Получило название по имени верховного небесного божества Нум (ненец.), или Торум (хант.), и в переводе на русский язык обозначает «божье, небесное озеро». По мифологии ханты и лесных ненцев, Нумто -- одно из трёх мест на земле, куда спускался с неба верховный бог. С этими представлениями тесно переплетаются, очевидно, более ранние верования, согласно которым само озеро является божеством или древним богатырём, лежащим на земле. Считается, что озеро -- это туловище богатыря, один из заливов (Ухлор -- Голова-озеро) -- его голова, два острова на Ухлоре -- глаза, реки, впадающие и вытекающие из озера, -- руки и ноги богатыря, а остров в середине озера -- его сердце.
Именно этот остров -- место периодических жертвоприношений, на которые собирались люди. В озере Нумто нельзя рубить деревья на островах, не перегораживать сетями «шею» (узкое место между Ухлором и основной частью озера).
 "Ну, а как иначе, – рассуждал про себя Гераська, – не важно, ненка она, хантыйка, – не наши они, другие, чужие нам, казакам, и позору не оберёшься". Вот и сговорился он с ненцами, которые живут вокруг озера Нумто, – за два ружья и припас к ним девочку забрали.
Давила камнем печаль под сердце, давила. Не утерпел тогда Гераська, посмотрел не дочку. Черненькая, скулы – как у инородцев, только вот глазки у неё, хоть и раскосые, а светлые, русские. А взгляд безучастный, даже слегка презрительный, как будто говорит она ему: "Не мой ты, я сама по себе!" Сглотнул Гераська слезу и неделю потом пьянствовал, старался боль заглушить.
 "А что делать? Позор принять, дитё от инородки оставить?.. Лишь бы до близких не дошло, до отца, до матери, – молил про себя Бога Гераська. – А рана в душе со временем заживёт. Подумаешь, вырастет она в тайге, как и все инородцы. Да и два ружья с припасом – за то, чтоб взяли её..."
Вскормленная чужой матерью и не наречённая никаким именем, девочка лежала в своём тёплом коробе, будто и не чувствовала толчков от попадания кошевки на кочки и ухабы. Ей, маленькой душе, не терпелось побыстрей увидеть свет, протянуть к нему ручки и улыбнуться, ибо полоски синего неба и свет – это единственное, чему радовалась девочка, лишённая материнского тепла и заботы. Наверное, так безропотно переносила она дорожные тяготы потому, что чувствовала: движение – это путь к чему то большому, светлому и тёплому, надо только чуть-чуть потерпеть. И ей было совсем невдомёк, что судьба - злодейка сыграла с ней недобрую шутку, свела две души грешные, и тут же развела. Вот только девочке испытание, а как она его примет – мы, обыватели, будем свидетелями.
 ...От испуга всхрапнули лошади, ускорили шаг. Это из сугроба чёрный, как коряга, хлопая чёрными с проседью крыльями, вылетел глухарь.
– Здоровый, гад, – сплюнул в сторону возница, с уважением провожая взглядом летящую птицу.
Неискушённому кажется, что тайга – это лишь однообразие хвойных лесов, сопок, болот. На самом же деле это не так. Тайга и тундра наполнены жизнью. Вот возле обочины дороги – лунки спавших недавно куропаток. Как и тот глухарь, испуганные движением саней, куропатки вылетели из-под тёплого снежного одеяла. Наискосок верховую санную дорогу пересекла тропа лесных обитателей. Из осинового лесочка в поисках корма туда и сюда сновали зайцы. Не брезговали этой тропой и лисички, которые часто на ужин вкушали зазевавшихся молодых зайчиков или заспавшегося в сугробе тетерева. И росомаха не прочь прогуляться по этим тропкам – вдруг и ей что-то обломится? Ничего не поделаешь, таковы таёжные правила: зевнул – и тут же оказался в пасти брата старшего.
Осинник изрядно исхожен лосиной семейкой – самыми крупными, сильными обитателями леса. Казалось бы, им всё нипочём, однако никому на нашей планете полная безопасность не обеспечена. Вот и они находятся под прицелом охотника, потерял бдительность – и всё, попал в пасть к зверю или на человеческую трапезу. Вот и получается, одна половина земных обитателей живёт, а вторая за ней охотится.
Густой таёжный массив заканчивается, переходит в мелкий сосняк, после него далеко на восток простирается болото, посереди которого – два холма. Побаивался возница мест этих «сыроедских», поговаривали, что нечистая сила тут обитает. Каких только страхов пережить ему в здешних краях не пришлось, аж вспоминать дурно!
Вдруг лошади сбавили шаг, начали всхрапывать, оглядываться, вовсе остановились, уставились куда-то вдаль, на те два холма, присели на задние ноги, стали сдавать назад.
Замахнулся на них от страха возница, штучки эти северные ему были знакомы. Озноб по телу прошёл, крепко зажав он в кулаках вожжи, сошёл с кошевы на дорогу:
  – А ну вперёд!… – кричал он на лошадей, стараясь злостью своей победить нечистую силу. Однако лошади, объятые ужасом, дрожали и пятились назад, хрипя и мотая гривами. Чуть не плача, возница снял с себя тёплый кушак, и, повернувшись в сторону двух поросших лесом холмиков, стал читать «Отче наш». Увидев перед собой спину возницы, лошади чуть успокоились, замерли, но, вытянув головы, продолжали глядеть туда, в глубину тундры, откуда виднелись две чёрные сопки, а возница снова и снова твердил молитву.
Неожиданно из-за лесного мыска, что по краю болота, раздался звон колокольчиков. Лошади смотрели в ту сторону, дрожа, пятясь назад, широко раздувая ноздри, стараясь увидеть и учуять что-то страшное и непонятное, приближавшееся к ним вместе со звоном колокольчиков.
 "Кто это? Что за нечисть?" – недоумевал возница. Казалось, вот-вот покажется, хантыйская нарта возмездия, звенящая колокольчиками. Внезапно звон колокольчиков смолк, стало тихо. Возница почувствовал себя слабым, растерянным, маленьким и беззащитным перед этим таёжным ужасом. Чуть успокоившись, оглядевшись, он подошёл к кошеве, пошевелив войлок, спросил:
– Не замёрзли?
– Нет, – ответил из-под войлочного одеяла женский голос.
– Холера вас, баб, не возьмёт, – ругнулся для согрева возница и, сплюнув в сугроб, стал усаживаться на своё место. Сколько раз он зарекался не соглашаться на рейсы в тайгу эту самоедскую. Но уговорил его хитрый Гераська, напоил водкой, да и оклад положил хороший за четыре этих перегона. Вот и не утерпел, поехал.
– А ну, пошли! – во всю грудь крикнул он на лошадей – и они, встрепенувшись, побежали вперёд размеренной рысью.
 "Часа три ещё – и приедем, – смекнул, про себя возница. – А обратно, домой проще – и лошадь идёт ходче, и сам на одном духе едешь". Однако не проходил страх от этих колокольчиков, будоражил душу, вспоминался недавний рассказ Гераськи.
 "По Ваху - реке, – говорил Гераська, – с обозом ходил, долго ходил, восемь месяцев. Обратно гружёные возвращались, и не утерпел я, от тоски водочки хлебнул на стоянке, у подножия высокого мыса. Из ружья стрелял до самой ночи, песни орал, потом уснул.  Просыпаюсь – ночь, всё спят, угольки ещё в костре тлеют. Только собака не спит, и так настороженно на мыс смотрит, будто видит кого-то. Глянул я туда – и обомлел. Вижу, с холма к нам спускается белый дедушка, посох в руке, борода длинная, белая и одежда вся белая. Спустился он, обошёл повозки наши и ко мне идёт. А я от страха прямо окаменел. Собаки на него смотрят и не лают. А он подходит ко мне, в глаза смотрит и говорит: "Шумите вы тут. Уходите!" – и так же, не спеша, пошёл обратно, вверх, к вершине кедрового мыса. Долго ещё на холме виднелась его белая, сутулая, уходящая к вершине сопки фигура. Костёр я до утра палил, ружьё возле себя поставил, нож из рук не выпускал, – учащённо дыша, говорил Гераська. – Никому в обозе про это не сказывал, только на  утро, когда светать стало, проводнику нашему, самоеду, виденное рассказал. Глаза его – не поверишь! – застыли в ужасе, оцепенел он, а как очнулся, давай просить меня скорей обоз в путь собирать, приговаривая: "Пожалел он ещё нас, мог и не выпустить, все тут и полегли бы, хозяин горы этой приходил к тебе!"
Мелкой дрожью при рассказе трясло Гераську, видно было, что не врёт он.
 "Страшно было, – нашептывал, как во сне, свою историю Гераська. – Тут всё от бесов –мороз, тихо, ветви деревьев – как из стекла, тронь – и рассыплются. Я только глянул на одну от берёзки ветвь, а она от одного только взгляда – возьми и сломайся, вот те крест!.."
Тяжело покорялась земля самоедская русскими. В тайге застревали обозы, гибли люди, но звала, тянула вперёд, в земли дикие романтика торговли. Да и где заработать можно так, как не тут, в торговле с князьями самоедскими. Доход от обмена товара окупался иной раз аж во сто крат.
 ...Придя в себя, возница погнал лошадей, уже не в первый раз думая: "Всё, последний раз на купчишку этого работаю, сам во грехах, а ещё за него гибнуть... Пойду ямщиком  в государеву службу, меньше платят, зато меньше и ездить. Да не по таким медвежьим углам, ужасам кланяться".
Лошаденки тем временем тянули кошевку вперёд.
 "Вёрст десять осталось", – в уме прикинул расстояние возница и, не оглядываясь назад, крикнул:
– Живы там?
– Живы, живы пока, – еле слышно отозвался хрипловатый женский голос.

 ***

 "За что ты, Хозяйка таёжная, девочку - то обидела? За что опахалом печали её окутала? Как она без мамки и папки? Не пойму ничего, хоть убей меня..." – мысленно обратился к хозяйке таёжной возница – и вновь шугнул лошадей.
Вот и последняя русская изба, возле неё два чума – инородцев заставили стога сена ставить. А дальше – тайга, безмолвие, земля инородцев.
 "Лошадёнки ночь постоят, отдохнут, груз отдам – и назад, домой быстрее надо ехать. Зря я один согласился сюда кошеву гнать, случись что – и всё, волки с росомахами сожрут, рода не спросят", – рассуждал про себя возница. Потом мыслями его завладел Гераська.
Да, в грехах, в больших грехах погряз этот человек, а от греха родиться может лишь только грех. Готов пять не прошло, как появился Гераська в этих местах – бедный, голодный, в одежде с чужого плеча. Мужики сказывали, с Нижнего Тагила бежал, с каторги, цепи порвал на себе – и в бега. А бежать – куда? Место одно было – север. Здесь  выживает тот, кто работает. Работаешь – живёшь, не работаешь – на улицу выгонят. А там и снова каторга, если прежде не помрёшь от мороза или от болезни.
Гераська и работящий был, и сильный. Амбары как-то забивали сеном. Он наверху один принимал навильники сена, которые ему трое подавали снизу. Целые сутки принимал, в амбаре укладывал, никаких помощников к себе не пускал. А те работники, что внизу были, три раза за сутки сменились. Спустился Гераська лишь тогда, когда последнюю подводу разгрузили. Мужички пьяные его побить хотели от зависти, за его богатырскую удаль, ну и напали. Так Гераська одного калачом согнул и в палисад закинул, у второго с головы шапку снял, угол дома за окладник взял, приподнял, шапку подложил – и угол дома отпустил.
– Забирай свою шапку сам, – крикнул Гераська в гневе обидчику и широким, размашистым шагом направился домой.
– А что ты их кулаком не проучил? – спросил как-то его Липицкий.
– Зачем? – добродушно ответил Гераська. – Хмельные они разум теряют. Побьёшь их, синяков наставишь, поутру они проснутся, покряхтят, вспомнят, кто их побил, поругают, а потом и простят тебе. Кланяются, как ни в чём не бывало, при встрече, и  получается – они тебя жалеют, а не ты их. Нет, – не согласился он с Липицким, – не бью я мужиков по пьянке.
Липицкий, купец мест здешних, заприметил мужичка, через приказчиков приблизил к усадьбе своей. Жалованье платить стал больше и порученья давал ответственные. Всё так бы и шло, хороший работник  подороже подводы с серебром иной раз бывает. Но как-то начал купчишка замечать, что дочка его любимая стала день ото дня в фигуре круглеть, в лице бледнеть.
Ну…? Подвыпив как-то раз, вперил в злобе взгляд свой в брови жёнушке. Запричитала сразу она, заплакала.
– Беременна Даша наша, беременна!
– Кто?.. – ещё громче взревел Липицкий, – кто посмел притронуться  к роду нашему?..
– Не знаю… – рыдала жёнушка, кинувшись на грудь мужа сурового, от руки которого побоев вынесла множество. Но ярость безмерная бушевала в душе Липицкого. В сердцах скинул он с груди жену плачущую, шагом широким вышел во двор и крикнул приказчику:
– А ну, ко мне иди, каналья!
Чуя неладное, приказчик воровато сунул писчую тетрадь за голенище хромового сапога и, в  почтении склонив голову, засеменил к своему хозяину.
– Кто? Кто тронул её?.. – сверля взглядом приказчика, сжав кулаки, хрипел Липицкий. Приказчик, зная суровый нрав хозяина, прямо глянул в его глаза и сказал:
– Поговаривают – Гераська.
От себя добавлять ничего не стал, потому что знал: любое слово против него обернуться может.
– Ко мне его, сюда! – рявкнул в ответ Липицкий.
– Слушаюсь, – угодливо произнёс в ответ приказчик, повернулся в глубь двора и пошагал выполнять волю барина. Сила силою, а власть – это власть, что толку ей противиться!
Понуро, опустив свои богатырские плечи, шагал вслед за приказчиком Гераська в усадьбу купеческую, как на эшафот. Смиряясь в душе с судьбой своей, вспоминал каторгу нижнетагильскую, приговаривал сам себе:
– На всё воля Божия...
– Как? – спрашивал судьбину свою Липицкий, в гневе вышагивая по дому. – Дочь, самая любимая, самая родная кровинушка, стала брюхатая от батрака безродного, беглого каторжанина.
Злость, обида, бессилие, клокотали в душе Липицкого. Заслышав шаги виновника по ступеням избы, остолбенел он вначале, вырвал из ножен казачью шашку и, негодуя, полный решимости, ринулся на обидчика:
– Убью, холоп!.. – клокотал его голос. И зарубил бы, если б не его кровинушка, Софья, добрый лик которой был для него иконой.  А тело её, была для Липицкого его плотью.
Тенью выпорхнула она навстречу Гераське, кинулась на грудь и, плача, сказала:
– И меня заруби, папенька!
Такого поворота Липицкий, не ждал. Остановился, замер, сник на секунду – и, наверное, впервые за суровую свою «бытинушку» почувствовал своё бессилие. Руки безвольно опустились, он отвернулся, стараясь ни о чём не думать, опустил понуро, как за несколько минут до этого Гераська, свои широкие плечи и пошагал, в дом. Судный день... Наверное, рано или поздно к каждому из нас он приходит.
– Вот он, пришёл, видать, и ко мне, сунул меня в дерьмо по самые уши. Что делать-то? – обливаясь слезами и стыдясь самого себя, шептал Липицкий, ещё вчера уверенный в себе и беспощадный.
Часто благо, идущее от Бога Всевышнего, кажется нам злом, и, лишь спустя какое-то время открывается нам суть происшедшего. Тогда в досаде рвём на куски душу свою, но поздно. Нет больше блага, есть только поле, на котором остались лишь истлевшие мощи от посланного Богом блага, от радости и добра...
Облокотившись на спинку стула, Липицкий глядел в верхний угол комнаты, стараясь не обращать внимания на хороводы ярости, раскалывающие на мелкие кусочки его буйную голову.
– Какой-то холоп! Какой-то холоп… Убью!
Но тут же возникал у него перед глазами лик его милой Софьюшки со слёзами на её ещё детских глазоньках:
– Папенька, папенька, – повторяла она то и дело.
 "Нет,  не выдержу, – думал  Липицкий, всё равно порубаю его шашкой. Мне ли, при моём положении в округе, пощёчину от холопа этого терпеть?"
Вдруг неожиданно, вначале тонким перезвоном, потом – всё больше набирая силу, устремляясь вверх, запели церковные колокола, заглушая в душе Липицкого смятение и ярость. Те самые колокола, которые несколько лет назад из далёких Каслей привёз Липицкий сюда, в Покур. Поэтому и звучание их было для него родным и умиротворяющим.
Неслышно в его комнату зашла кроткая и смирённая жёнушка. Многое вытерпела она  от крутого норова муженька за прожитую жизнь. Занемогла она давеча, лекаря позвали, тот осмотрел её тщательно. Не утаились от него и шрамы на голове. Отмечая зелёнкой каждый из них, откладывал спичку. Поинтересовался Липицкий, кивнув на горку спичек:
– Куда спички-то?
Вежливо глядя в глаза барину, лекарь сказал:
– Сто одиннадцать шрамиков на голове барышни – столько же, сколько и спиче.
Примолк Липицкий, вышел из комнаты, стыд перед Матрёной своей почувствовал. Жалеть стал её после этого. И сейчас не прогнал её за то, что застала его в смятении.
Гнев сошёл у Липицкого. Опять позвали Гераську, на колени поставили, клясться заставили, что любит её. После в церкви обвенчали их, в отдельном доме поселили. Липицкий поначалу к делам Гераську не допускал, больше работать заставлял. После увидел, что смышленый мужик-то – и стал в обозы посылать – с инородцами торговать.

 ***

 "Вот так, – рассуждал про себя возничий, ёжась от холода на облучке кошевки в своём тяжёлом тулупе. – Куда ни глянь, везде, грех. Всё от греха идёт! Только одним грех во благо, как Гераське. А другим, вот как мне, например, – в погибель.  Всё равно достанет меня он, с того света достанет, всё равно!" Задрожал от воспоминаний возница.
 ...В Тобольск снарядил тогда Липицкий сорок подвод: мясо оленье вести надо было, рыбу... Меня протяжным обозчиком назначил. Всё бы было хорошо, если б дьячок не подошёл к подводе и не подал в дорогу торбу с гостинцами работнице обозной, Марье. Она взяла торбочку, чуть смутившись взглядов обозных. Потом в пути узнал я, что с псаломщиком они помолвлены были. Который любил её свято, берёг к свадьбе, к телу её не то что пальцем но и духом не притрагивался.
А в душу мою, когда в пути пригляделся к ней, как будто бес зашёл. Всё думал о ней, издалека любовался ею. Потом говорить с ней стал, помогать, расположения добился. Обоз трудный был. Метели, тракт переметало. Неделями стояли, ждали. Когда утихла метель, всё-таки до Тобольска дошли, выгрузились. В обратную дорогу снаряжать обоз, грузить стали. Тут день святой - масленица. Так вот получилось, что согрешил я с Марьей, согрешил. Любви не получил, так только, искушенье. Потом обходил её в обозе, в глаза не глядел. В Покур обоз пришёл, весна была. И Марья не глядела в глаза мне, в сердце чувствовало: не то что-то, заноза сердце давила.
Потом псаломщик на конный двор пришёл,  Марье в мешочке подарок принёс, она не взяла его, посмотрела в глаза ему – и с двора конного повела его на улицу. После вернулась, плакала. Ну а что такого, любая баба плачет. Только всё село охнуло, когда узнало, что псаломщику рассказала Марья, что беременна от протяжного обозчика. Тот в церковь пошёл, у алтаря поставил три свечки и проклял род мой до третьего колена. Из церкви вышел, пошёл к реке и в полынью  кинулся. Вот так вот, и получил! И в церковь-то пойти покаяться страшно..."
Вздыхал возница на своём облучке. Никогда он не думал про муки душевные, а они вон как точат, спасу нет...
Темнело. Вёрст пять осталось, – прикинул оставшееся расстояние до ночевки возница. От вспотевших крупов коней на морозе шёл пар. "Место хорошее, вершина сопки, отдых коням дам", – решил возница и, натянув вожжи, остановил лошадей. Чтоб быстрей разогреться, он слез с кошевы, из под войлока вытянул сена, отстегнул у коней удила и дал им по пучку сена.
 "Странно, – подумал возница, – так тихо ещё никогда не было. И ветки деревьев – как из стекла. Кажется, крикни сейчас во всю грудь, и осколками стёкол рассыплются кедры". Тихонько подошёл он кошеве, прислушался: тихо. Снял рукавицу, руку внутрь затолкал, под попону из войлока. Ага, есть тепло. Значит, спят, хорошие. Тихонько отошёл, чтоб не потревожить спящих. А в душе продолжали гулять сполохи мыслей.
 "Вот Гераське любой  грех во благо идёт! С дочкой Липицкого согрешил – из холопа в купцы превратился. С инородкой потешился – дитё родилось, и всё нипочём. Инородку в один конец земли отправил, дитё – в другой. Ещё до того, с дьячком, случая, было: отстоим с Гераськой в церкви службу. При дворе тогда вместе работали, он ещё холостой был, грехи-то тогда с ним у нас одни были. Исповедаюсь я – на полгода от причастия батюшка меня отлучает. Исповедается Гераська – батюшка его на утренней службе причащает. Всё нипочём. Несправедливо всё как-то. Одним во благо грех, другим, в кручину".
Спины коней стали покрываться, изморосью – надо ехать. Привычным движением зауздал лошадей, не спеша, чувствуя на плечах вес тулупа, пошёл на свой облучок. Впереди спуск, Чёрная речка, подъём, ещё с версту – и зимовье. С избой, с конюшней, с сеном. И, конечно же, с теплом.
И лошади, чувствуя приближение тепла, резво взяли вперёд. Вот только спуск был крутой. Кошева накатывала коням на ноги:
– Лешак! – ругнулся про себя возничий. – Не привязал к кошеве жердину, может разнести её на спуске, самим бы уцелеть.
Обычно при крутых, обледеневших спусках к полозьям, поперёк, привязывают жердину. Она и тормозит ход кошевки, но тут…
Кошева и кони летели по ледяному склону, к Чёрной речке, похоже, поставила для всех капкан смертельный.
На севере совсем не такая природа, как на юге. Вот Чёрная речка – весной, как и все, полноводна, летом мелка. Осенью – дожди, вода прибывает, а дальше октябрь, мороз и на реке чёрный лёд. Вроде бы – всё, жди потайку весной, ручейки, но нет. В реке начинается зимняя жизнь. Она не широкая, всего метров с пять. Ноябрь, декабрь – болота живы ещё, не промёрзли, дают речке воду. И лёд крепок, всё толще день ото дня. Но вот январь, морозный февраль, болота промёрзли и воду речке перестали давать. И речка мелеет, вода уходит, и образуется пропарина, пустота подо льдом. Вот в такую пропарину и неслась с горы упряжка лошадей с тремя  людьми в кошеве. Что будет?..
Стало совсем темно, из за кедр вышла луна. В Чёрную речку с горы летела упряжка, и вот под её тяжестью лёд лопнул, обвалился правильным кругом. В чёрную яму первыми рухнули лошади. За ними кошевка, ударившись о льдины, улетела под воду.
– За что ты её забираешь? Со мной-то понятно, – последнее, что спросил у Хозяйки таёжной возничий. Но она сама знала, что делать, и откинула в сторону чёрный комок с детенышем. А лошади бились на пропарине речки, порвали постромки, втоптали в дно Чёрной речки кошёвку, её ездоков, а ещё поднапрягшись чуть-чуть, вышли на лёд, волоча за собой обрывки упряжки, подошли к тальнику, и встали…
А из-за леса, из-за луны вновь послышался звон колокольчиков, как будто нарта всё ближе, ближе и ближе…
Лошади, испуганные Чёрной речкой, не обращали внимания на этот звук, они  медленно приходили в себя, чувствуя под копытами твёрдую землю.
А колокольчики так и не появившихся нарт смолкли. У кромки льда остался лежать чёрный комочек, в центре которого, не ведая о происходящем, безмятежно спала девочка.
Вот так вот бывает на севере. Ночь. Тишина. Двое, мужчина и женщина, остались на дне Чёрной речки. Как в той поговорке: "кому воля, кому неволя, кому могила", а девочке этой – судьба. Видно, у Хозяйки тайги на неё свои виды. Вот только какая судьба уготована?
Мистика... Что это? Галлюцинации, психические видения, сны, страх? Никто это даже сегодня объяснить не может. Но то, что ЭТО существует – несомненный факт! Являясь, к нам, ОНО имеет очертания, ОНО слышимо, иной раз даже видимо. А показавшись и обозначившись, ОНО исчезает так же внезапно, как и пришло, окружая свое посещение всевозможными преувеличениями, домыслами... Я не верю в ЭТО. Я верю в людей, в человека, ибо он на земле самый главный, над ним только Бог!
 ...И вот всё позади. Колокольчики, звеневшие в минуты гибели людей, смолкли. Но тут вдалеке послышалось шуршание нарты, скользящей по снегу, оленье дыхание. Только что спасшиеся кони насторожились, заводили ушами, услышав человеческий голос, видно, обращённый к оленям: "Кой ту…!!!" И вот она, нарта, ездок - дедушка, бравый ещё, в тёплой ненецкой одежде из оленьего меха. Заметил коней, остановился, у обочины привязал оленей и тихонько пошёл к Чёрной речке. А увидев обвалившуюся ледяную «зеловину», поднимающийся из неё пар, испугавшись, присел, пригляделся.
– О пэй!.. А пэй!  – Вышел из его груди возглас. Быстро понять, что случилось – вот удел сильного! Мотлюм звали его – ненецкое имя. По- таёжному, сильной походкой Мотлюма вернулся к нарте, снял с себя «гусь – тулуп из оленьего меха, достал из нарты топор, нож у него был на поясе. Нарезал сухостоя, наготовил «сушин», в вязанку собрал и обратно пошагал к Чёрной речке. Размеренно, продумано жизнью каждое движение Мотлюма. Когда у кромки ледяного облома разгорелся костёр, дед глянул туда –  и обомлел, увидев страшное. Ничто так не впечатляет нас, как смерть человека:
–…А пэй… – с ужасом шептал дед Мотлюм. – Чёрная речка луса (русского) убила. … А пэй… 
Дух Чёрной речки – крепкий. Видно, подарок надо ей делать. И вот в ночи послышался голосок девочки без имени. Он не плакал, он о чём-то просил – видно, стало холодно или захотела поесть:
–… А пэй…   – вновь произнёс в удивлении Мотлюм, присмотрелся и в отблесках огня увидел свёрток из меха, из которого слышался звук. – Девочка пришла, Чёрная речка её не взяла, жить долго будет...
Дед, не долго думая, взял свёрток, поднялся к нарте, привязал его, надел на себя "гусь" – и поспешил на зимовье. К утру из Чёрной речки достали тела, провиант и оружие, полагавшееся к девочке. На льду речки помолились на четыре стороны света.
Мотлюм помолился богине Я Миня:
- «О! Я Миня – мать наша! О! Небесная наша мать Я Миня! Мы к тебе обращаемся! Спаси девочку тобою нам данною, Пусть станет нам старикам утишением и силой! Пусть вырастет и помощницей станет для моей Укони. Пусть звенит детский смех, голос в нашем чуме.
 ***
Андриан – казак, построивший зимовье, вращаясь среди купчишек, остяцких князьков, ясак собирающих, умело обделывал дела – и зимовье его росло. Конюшня на десять коней. Своих лошадей пяток. Амбар под мясо и рыбу. Пушнина – вот двигатель его успеха. Не надо обозы рыбы и мяса в Тобольск отправлять, достаточно с остяками водиться, рядиться. Живи на зимовье, имей водки припас – и пойдёт пушнина сама, успевай отмерять только.
С пониманием о трагедии, поселил он ненцев, за дитём приехавших, в прирубе конном. Приказал печь там топить, дров не жалеть, а как же – сам Гераська Покурский, просил всё ладом сделать. Возничего только вот с казачкой жаль, а так волю Гераськину справил. Самоеды завтра иль через день должны отъехать, говорят дитё шибко плохое.
А в это время  в прирубе к конюшне шёл бой за жизнь девочки. Обессиленную, переохлаждённую, вручили её в руки Укони – старушке, которая должна была стать на время каслания, её мамой. Свёрток с дитём она положила недалеко от раскалённой печки, развернула, а когда увидела, забормотала:
– Совсем плохой, чуть не умер!.. Ёршиков надо варить, а то совсем умрёт.
Женщина тундры Укони знала, что такое голод и переохлаждение, и все её действия по спасению привезённой девочки были выверены. Из своего рта она влила в её рот  тёпленькую водичку. Было жарко от полыхающей печи, неподалеку от которой и развернули странницу. И дедушка занёс в мешочке ёршиков, привезённых и добытых в верховьях реки Казым. Ёрш – рыба уникальная, доступная человеку практически круглый год. Разрой в снегу любой ручеёк, поставь в него небольшую мордушку – и котелок живых рыбок к утру будет в ваших руках. Дедушка Мотлюм положил в котелок рыбу, залил её водой и поставил котелок на печь. Уха из ершей – густая и питательная, а если в неё подсыпать муки, то получится суп. Закипели и наши ерши. Укони, хлопоча вокруг девочки, поучала:
– Долго вари, чтоб густо было!
В чугунном котле Укони варила ёршиков пока у рыбок кости не смяглись, затем их с бульоном в деревяной чаше мяла до тех пор пока неполучилась однородная кашица из свежих ёршиков.
И вот котелок снят с печи, отставлен в прохладное место. А у печи Укони колдовала вокруг ненецкой люльки, в которой девочка и должна была поехать в  далёкую тундру, расстилающуюся вокруг святого озера Нум То. Люлька из бересты – гениальное изобретение народов севера, это импровизированный многофункциональный домик для маленьких детишек. Продумано всё, чтобы в ней вырос полноценный ребёнок. С виду это берестяной короб с поднятой спинкой. Короб, который можно подвешивать к потолку – и укачивать дитя, когда надо его уложить спать. Его можно укрыть тёплым мехом, привязать к нарте и транспортировать сотни километров. А самое главное – это уход за ребёнком, стерильность. На дно люльки накладывают труху старой берёзы. Её собирают знающие люди – самое главное, чтобы в ней не оказалось личинок, которые от тепла оживают, выбираются из кокона и заползают ребёнку под ногти, что в условиях тундры означает летальный исход. Поэтому она берётся знающим человеком, из хороших берёзок, росших когда то, на высоких сухих местах. На труху ложится слой «воротника оленя» –  длинная и мягкая шерсть, которая берётся с шейны зверя. Всё, что отходит от малого дитя, попадает на мех оленя, а после на труху берёзы. Чаще меняется олений мех, а после – труха берёзы, которая берёт на себя основной впитывающий эффект.
Девочку обернули оленьим пыжиком – мягко выделанной шкуркой не родившегося оленя – и уложили в люльку. Оленьими верёвочками, как шнурком, обвязали – и дом для неё готов. Маленькими порциями из своих губ Укони вливала девочке в рот живительную ершовую смесь – и девочка брала, послушно кушала, поглядывая испуганными глазками на окружающих, на свой новый мир. А когда поела достаточно, уснула.
– Хорошая… – заулыбалась Укони, увидав, что на щёчках девочки появился румянец, а поев ухи из ершей, она во сне засопела своим смешным, не таким, как у ненцев, носиком.
– Завтра тут сидеть надо, смотреть на неё, чтоб живая была, а то дорогу не вытерпит,–  сказала Укони.
– Вот и сиди, – согласился дедушка, – а я оленей привяжу на новое место, пусть кормятся.
Олень – это северный корабль. Приручив его, ненцы расширили свои горизонты, стали путешествовать. Олень – это и пища, и мех, и одежда, вокруг него теплится жизнь.
На трёх нартах Мотлюм приехал на это зимовье. Мэйко (крепкий) – самый богатый, четыре тысячи его оленей пасутся в тундре меж речьём Надым и Катучей – отправил Мотлюма на зимовье, за ружьями и припасами. Девочку велел себе оставить и двух быков после поездки. Остальных оленей и нарты вернуть. Обоз у Мотлюма небольшой, три нарты. На первой, с тремя оленями, бил в снегу тропу для обоза сам. И за нартой на поводу шли три оленя – на смену. Три дня нарту тянут одни быки, три дня другие. Быки – это кастрированные олени, они крупнее, выносливее, смирнее, чем хоры – самцы- производители. И Укони ехала на упряжке из трёх оленей, и три сзади бежали на поводу, так как дорога дальняя и тяжёлая. Обычно женщине запрягают двух оленей, если едет она, на небольшие расстояния. Женская нарта отличается от нарты мужской. Если на мужской нарте три копыла, то на женской четыре, и в конце женской нарты спинка. И отправил Мейко третью нарту, запряжённую двумя быками, и двумя на поводу сзади, в которой нужно будет везти огневые ружья и припасы к ним. Тяжёлый суконный свёрток, обвитый лусса (русскими) верёвками погрузили в нарту, в другую положили ещё один, что поменьше- это для Мэйко.
–А пэй!... – Оглядывал их Мотлюм и дивился, – совсем богатый Мэйко будет, гусей жирных весной много добудет, в тундру под мох прятать будет и лето их кушать будет, и зиму…
Заботы требует олень, но забота эта окупается старицей. Вот после прибытия на зимовье сутки простояли олени в нартах, а это плохо – силу потеряют, могут не дойти до дому – надо их покормить. И вот пауза. После того, как покормили ухой девочку, Мотлюм надел на себя малицу, пояс, вышел во двор, чтоб отогнать нарты в сосновый бор. Там нажно распрячь их и привязать на длинную верёвку к дереву, причём каждого оленя – к отдельному деревцу, чтоб он мог копытить вокруг него ягель, когда вдоволь наестся, то мог бы  полежать в снегу, снова пережевать ягель и отдохнуть. После длинного перегона, за две ночи олень восстанавливает потерянные в пути силы. На улице хоть и мороз, но тихо, ветра нет. Хорошо, можно вязать узлы, расстегивать на упряжи костяные пуговицы, не примораживая своих рук. Немножко не дошёл Мотлюма до своей нарты, как увидел русского Андриана, который помянул самогоном покойного возницу, казачку его, вышел во двор вдохнуть свежего морозного воздуха. И вот Мотлюм, пригнувшись чуть вперёд, прошагал мимо Андриана к кучке оленьих нарт – островк оленьему посереди хозяйского дворика.
 "Эти-то, понятно, местные, – скользнул взглядом Андриан по прижившемуся при зимовье остяку в облезлой малице, – а эти, – глядел на Мотлюма Андриан, – откуда-то из ада приезжают – оттуда, где, по рассказам остяков, даже деревья не растут и без перерыва дуют ветра. Гераська рассказывал, вёрст через триста на север деревья заканчиваются и снежные поля начинаются, и снег не тает круглый год. Звери живут все белые – и лисы, и медведи белые, шкуру даже показал. А после снежной пустыни вообще земля заканчивается! И люди, – говорил Гераська, – живут там не такие. Вместо того, чтобы  говорить, – свистят. Бегают быстро – оленя догонят, шкуру снимут с него чулком и мехом внутрь оденут, где передние лапы у оленя – руки просунут, а где голова у оленя – свою просунут. Да и тут, – глядел на Мотлюма Андриан, – ненамного лучше, надо уезжать отсюда за камень – там хоть теплее, и люди однокровные".
Если следовать логике Андриана, то, действительно, ненцы, проживающие вдоль Ледовитого океана  – это пограничные народы, существующие между жизнью и белым безмолвием, они последние, после них на севере не выживает никто.
Эгоизм – вот, пожалуй, один из двигателей человеческого прогресса, в первую очередь – в крупном лесном ненце, Адриан видел ворох меха, который легко можно у него забрать. А мех – это золото, деньги, товар, уважение, в конце то концов. В Сургуте, да и в Тобольске Андриана знают, на чай зовут, хоть он и поменьше размахом, чем Гераська. Что сравнивать с ним, под ним практически вся Обь.
И Мотлюму, который впервые в своей жизни видел (луса) русского, хотелось выгодно обменять меховую рухлядь на необходимые в жизни вещи и продукты – в первую очередь, хлеб который стал главным продуктом на столе народов севера. Вот вам один из поводов общения по принципу эгоизма. И ещё, конечно же, общение помогает узнать что- то, научиться чему-то новому.
Завидовал немного Мотлюму Андриан – наверное, потому, что в душе сам был охотником. Ещё будучи пацаном, родившись неподалеку от Лисьей горы, что в Нижнем Тагиле, избегал пешком немало охотничьих троп. Поймал силками уйму дичи, от рябчика, до глухаря. И, конечно же, мечтал своими руками добыть медведя или, на худой конец, волка. Но увы, дело ограничивалось дичью. Даже служа  ямщиком, приходилось видеть и лося, и медведя на сплаве, но один на один в тайге встретиться не пришлось. Поэтому и завидовал Андриан, этим сильным и таинственным людям – таким, как этот Мотлюм, – которые комфортно живут в тайге, с лёгкость добывают любого зверя, а на медведя ходят с обыкновенной острогой, на конце которой – металлический наконечник.
– Эй, меховой! – не удержался от искушения поболтать, развеять тоску Андриан. – Пойдём, покажу, – махнул он Мотлюме и пошагал к своему амбару. Высокий деревянный амбар, в два уровня, был его гордостью. В нижних складах накапливал и хранил он мясо, рыбу, ягоду. В одном из верхних – пушнину, менянную у остяков, в другом – деловой припас, который ценится у остяков и самоедов: топоры, пешни, кованые наконечники для стрел, капканы, сукно и одёжные материалы. И провиант – мука, сахар, да и много чего…
Охотно Мотлюм повернул навстречу русскому и пошагал за ним: во-первых, в душе играл интерес увидеть новое, а во-вторых, в нарте добытые им шкурки ждали своего часа. Да и с русским прежде ему говорить не приходилось. Раньше он выменивал пушнину через остяков или людей Мейко, которые ездили часто к русским, увозили пушнину, мясо, шкуры – и, конечно же, обманывали Мотлюма, по дешёвке  обменивая русские товары, на пушнину, добытую потом и кровью. И Андриан, шагая, подумывал: "Пушнину покажет, дам ему что-нибудь, шкурьё заберу, и пусть завтра едет в свою тундру. Зачем оно ему там, добудет новое".
  Громко топал Андриан по деревянной лестнице своими тяжёлыми чёрными сапогами. Кряхтя, долго ковырял промёрзший механизм замка, громко ругался, а когда открыл его, с шумом растворив воротины своего амбара, рявкнул:
– Гляди… – и  за малицу завёл Мотлюма во внутрь, а сам  встал в стороне.
–..А пэй… – удивлённо воскликнул  Мотлюм, увидев двадцатку рядком стоящих новеньких пешен. Осторожно подошёл к ним, оглядел все и  одну из них, бережно взял в руки, а подержав чуть-чуть, насладившись весом металла, хищным блеском острия, мечтательно  произнёс, глядя Андриану в глаза:
– Хома! – что означало по-ненецки "хорошая".
– "Хома", – передразнил его изрядно захмелевший Андриан, – шкуру давай! –  при этом правую руку в локте согнул, кулак прижав к груди, а левую, вытянул, это означало – "выдру давай" указанного руками размера.
– Хома! Хома! – закивал головой Мотлюм и, часто семеня ногами, ринулся из Андрианова амбара к нарте, в которой лежали добытые им шкурки.
Пешня – самый ценный товар таёжного и тундрового народа. С её помощью можно добывать рыбу даже в лютые морозы, дробя в речке самый прочный лёд. Была у Мотлюма одна, но маленькая, четыре выдры отдал за неё он хитрому Мейку. Тонкий лёд ей долбить хорошо, а вот толстый не взять ей.
Дед бежал к нарте, где в связке лежала такая, размеры которой показал русский. Широкая, чёрная, без седины – русские таких любят. Осенью добыл её стрелой со стальным наконечником. Неделю выслеживал, два самострела-лука на переходе ставил, на тропе её, в извилистой речке – всё напрасно, обманывала. она. То стрелу спустит, то тропу обойдёт, жила где то рядом, – и наконец попалась, пронзила её стрела сверху вниз, пригвоздила к земле.
Ноги сами несли Мотлюма к нарте, радость и ликование бились в его груди – не пустой поедет он к себе домой, «луса» берёт пушнину его, товар даёт.
И Андриан улыбался: богатый ненец приехал, пополнит свои вешала мехами, выдрами. За выдру всех больше дают, самый дорогой мех, сколько у него их? В азарте наживы смотрел Андриан вслед семенящему по снегу ненцу. Уставшие олени даже не встрепенулись в упряжке. Мотлюм на нарте откинул шкуру оленя, развязал кожаную тесёмку на связке шкурок выдр, нашёл нужную и, перевесив их через руку, победно побежал в амбар.
– Хома! – подал её Андриану, а остальных уложил у входа в амбар. Тот взял за хвост её, вытянул, примерил  – тест на заявленный размер она выдержала.
Держа шкуру за голову, Андриан вышел на улицу, повалял её чуть в снегу, а затем крепко встряхнул несколько раз и заулыбался. Чёрная смолистая выдра радовала глаз своей красотой, она займёт почётное место в его товарном пушном ряду, прибавит Андриану вес в деловых кругах. Радовался и Мотлюм, видя, что русскому шкура нравится. Глядя ему в глаза, как бы прося разрешения, Мотлюм взял в руки пешенку  и понёс из амбара, благодарно приговаривая одно и то же ненецкое слово: "Хома, хома, хома..." Андриан, в добром расположении духа, сделал навстречу ненцу шаг, придержал его за локоть и показал на подвешенную за амбарную балку пешню с деревянной рукояткой:
– Возьми готовую! – И за острое жало качнул пешенку, подвешенную за продетыйю через рукоять кожаный ремень. Пешня раскачивалась над амбарной балкой из стороны в сторону, блистая своими стальными гранями. Не знал Андриан ненецкого, равно как и Мотлюм не знал русского, но они общались и понимали друг друга. Вот что такое торговля – занятие, уравнивающее и сводящее воедино разные народы.
– Не, – воспротивился Мотлюм, – большая она, тяжёлая в дороге, эту возьму, – и понёс  из амбара самолично отобранную пешню, без деревянной рукояти, после чего бережно приставил её к стенке жалом вверх.
 "Вот Тойча, брат мой, радоваться будет, крупную рыбу круглый год ловить будем, на мясо, на муку менять будем", – ласкал своё воображение Мотлюм.
Андриана же точили свои неправедные мысли. "А тех двух выдр заберу у него, амбар закрою, и пусть будет этой пешней доволен", – твёрдо решил Андриан под воздействием крепкого первача. Вдруг глаза их встретились, Карие глаза ненца, стоящего на пороге амбара, смотрели прямо, излучая уважение и какую-то невероятную силу. А глаза Андриана загорелись агрессией. Взгляд его выхватил во мраке амбара замок, он двинулся вперёд, схватил две шкуры выдр, которые Мотлюм прихватил с собой, кинул их на стеллаж амбара.
– Давай, самоядь, иди, – выдохнул перегаром Андриан и шагнул навстречу ненцу. И вот, как сигнал откуда-то свыше... Что-то шаркнуло, скользнуло по плечу и, ударив по ноге, намертво пришило её к амбарному полу. Взгляд Андриана, высвободившись из плена ненецкого взора, пронизывающего душу его такой смиреной благодатью, скользнул вниз. Андриан увидел торчащую из его ноги пешню – сорвавшись с балки, она остриём пронзила его сапог и, пройдя меж пальцев ноги, пригвоздила его к амбарному полу. Слабость, одышка, сердцебиение... Он даже неожиданно для самого себя перекрестился. Неужели, овладело им раскаяние?.. Страх, вот что почувствовал Андриан перед этим сверх человеком, облачённым в одежду северного аборигена. Между тем Мотлюм продолжал смотреть на Андриана, на его проткнутую пешнёй ногу. Увидев растерянность русского, ненец вновь воскликнул своё " а пэй", подбежал к русскому на цыпочках, всмотрелся –  и, не увидев крови, аккуратно вытащил из сапога массивное жало кованого стержня, сказав по ненецки:
– Нум Вэсоко Небо - бог ногу русского пожалел, так бы нога сильно плохой б был. Далеко по тундре не пошёл бы, хромал бы!
  Андриан же, высвободившись от приколотой пешни, отскочил в сторону и, успокоенный мелодично - бархатным голосом ненца, осенив себя крестом, сказал:
– Слава Тебе, Господи Иисусе Христе!
А потом, взглянув на злополучный инструмент, выхватил его из рук Мотлюма и с ненавистью выбросил из амбара. На глаза ему попались две лежащие на стеллаже амбара шкурки, и вспомнилась прежняя мысль: «Этих двух выдр заберу у ненца и амбар закрою». Андриан отдал ненцу шкуры и сказал, указал вслед выброшенной пешне:
– Иди! Забери её.
Мотлюм пулей выскочил прибрать пешню:
– Хома! Хома! Хома!..
Через минуту к первой пешне прибавилась и другая, с деревянной ручкой. "Двух оленей можно за неё взять", – смекнул про себя Мотлюм.
Андриан в сердцах, да и с испугу хотел было закрыть амбар, думая про себя: "Ненец какой-то не такой, как все инородцы, взгляд у него, как молот: устрашает, карает и мгновенно спасает". Он вдруг представил, что ещё чуть-чуть – и жало пешни пронзило бы его ногу. Боль, кровь... От видения этого сжались до хруста челюсти. Отгоняя от себя эти мысли, Андриан, скрипнув зубами, хмельным голосом окликнул ненца:
– Иди сюда! Хоть я и не Гераська, но у меня много чего есть, смотри! – и подвёл Мотлюма к стеллажу, на котором – чего только не было...
–А пэй! … – удивлённо воскликнул Мотлюм, увидев множество скарба, без которого жизнь в тундре, невозможна: кованые заготовки к ножам, разных размеров наконечники стрел, пилы, топоры, капканы… Мимо этого ни один житель тундры пройти никогда не смог бы. И у Мотлюма в нарте лежало то, от чего глаза русских наливались теплом, а в глазах загорались огоньки радости. Поэтому и общение у них, особенно после случившегося, происходило на равных. Мотлюм был не какой-то там остяк, наловчившийся общаться и торговаться с купцами. Он знал цену всему. И не всякого имелась пушнина такого качества, как у него, тундрового ненца высоченного роста.  Андриан же большим ростом не отличался – такой крепыш с  вьющейся чёрной бородой, которая при разговоре повторяла движения челюсти. Мотлюм, разглядывая её, дивился, рассказывая потом тундровым: «Борода у лусса, как у росомахи хвост». Андриан же, искоса поглядывая на громадного Мотлюма с белой седой бородкой, белыми прядями волос, саженными плечами и почему то белесыми глазами, думал:
– Не иначе как он – сын снежного человека...
На ногах Мотлюма были расшитые меховыми узорами кисы. Алые толстые кисти бантов из кожи оленя, увязанных в коленях, подчёркивали значимость и силу хозяина. Малица, шапка которой – из красивейшей выдры. Из сукна тёмно-синего цвета «верхонка», из-под которой свежим мехом «неблюя» – забитого в августе оленя – виднелась сама малица. И, конечно же, широкий ненецкий пояс, украшенный крупными пластинками из кости, с замысловатыми узорами. Украшали пояс красиво вложенные  в этакие кожаные  подвески, клыки медведя и волка. В массивных деревянных ножнах на длинной подвеске из кожи – нож и всевозможные, красиво выполненные, острые и длинные костяные приспособления, необходимые в обиходе.  Малица –  изобретение народов севера, в котором можно комфортно жить в условиях, в которых другая одежда, просто не годна.
– Сукном-то этим Гераська торговал уж два года как, – отметил про себя Андриан,  разглядывая одежду тундрового аборигена. 
Мотлюм осторожно склонился над кованым скарбом и, любуясь им, воображал себе сцены охоты, где их можно применить на деле, и то, что нужно, откладывал. Пять наконечников стрел на сторожевые луки для охоты на росомаху и выдру. Три наконечника стрел для сторожевого лука – на  лося. Топоры – один большой, для дров, другой маленький, с собой таскать в нарте. И пила. Собрав это всё в кучку, Мотлюм выпрямился и громко произнёс:
– Мащ!(хватит).
Их взгляды и интересы вновь  встретились.
Если говорить о высококачественном мехе, то в переводе на драгоценный метал это – золото. А скарб, отобранный Мотлюмом, для жизни в тундре, наверное, дороже золота.  Это значило, что интересы торгующих людей из разных цивилизаций сошлись.
 "Вот только... – теребил свою бороду толстыми пальцами Андриан, – одну выдру за это мало, две-то хорошо... А попробую три, вдруг согласится..." И, нахмурив брови, не отрывая глаз от самоеда, отмерил руками три раза по выдре.
–А пэй!  Как много, руки не терпят столько выдру ловить! – говорил Андриану  по- ненецким Мотлюм. В его голове мерно отвешивался порог меры, ведь надо ещё у русского взять и муки, и материала для шитья, а шкурок и не так много.
Но увы, русский молча думал о чём то своём, как бы говоря: "Мне-то что, не ты, так другой принесёт шкурки". А сам с уважением поглядывал на деда и подумывал: "Этот ещё не торговал с нами, сразу видно, обские остяки рубли бы потребовали и скарб на них бы и купили. А он и этому радуется – за таких-то красавиц!" Андриан любовался выдрами:

 За таких пришлось бы отдать ему по шесть рублей за шкуру, за росомах – по столько же. А тут вон как, почти так отдал.
Опустив голову, Мотлюм взял уже знакомые нам шкурки двух выдр, покорно положил у ног Андриана и, чуть потоптавшись, отошёл в сторону, как бы говоря своим видом: «Сдаюсь на милость победителя, третьей выдры у меня, нет». Заметив равнодушный взгляд хозяина положения, он вышел из амбара, взяв пешни, и пошагал в нарту.
  "Сколько великий бог Ямал даст мне от Андриана, столько и увезу",– расчётливо думал про себя Мотлюм. Бережно уложил в нарту пешни, одну купленную, другую дарованную.
– В мою ногу не ходи, в лёд ходи, рыбу  лови! – обратился он ко второй. А сам тревожно подумывал, отдаст русский отобранный товар или ещё выдру потребует…
"Маловато, – поглядывая на них, чувствовал Мотлюм, – не отдаст отобранное русский", – и, чуть потоптавшись, взял из нарты Укони две крестовые шкурки лисицы. Крестовая лиса – творение дикой природы особой красоты.
У крестовой лисицы особенный окрас, полученный в результате скрещивания чёрно- бурой лисицы и огнёвки. У неё чёрное брюхо, опоясана она чёрной полосой по бокам, от лопаток до брюха, а под огненно-рыжим мехом чёрный подпушек. Купцы забирали такой мех, не раздумывая. И у деда был свой план. Он лисьи шкурки спрятал под малицу, снизу опоясал себя ремнём и пошагал к Андриану. У амбара, как и полагается, каждую шкурку обвалял в снегу, встряхнул слежавшийся мех, после чего тот заблестел, поднялся над ровной подпушкой, ось заблестела и шкурки ожили, словно на живом звере. И, спрятав вновь шкурки в свою необъятную малицу, шагнул в открытые «воротины» Андриановского амбара. Андриан стоял, не шелохнувшись на том же месте, ожидая следующего хода ненца: Отвалит он ещё меха или не отвалит? Не отвалит – придётся отдать скарб, отвалит –  будет ещё лучше! А Мотлюм инициативу в торговой игре взял на себя и, вынув из малицы лисью шкурку, положил  её у отобранного инвентаря и начал нахваливать:
–Хома! Лиса хома!..
Андриан, привалившись плечом к деревянной стойке и поняв, к чему клонит ненец, смотрел на него молча, ни движением, ни телом не выдавая ни одной эмоции. Хоть и хотел он завладеть выдрой громадных размеров, но от заявленных трёх отступать не хотел. Да и лиса радовала душу. Но всё равно – мало. "Посмотрю, может ещё что даст", – затягивал молчаливую паузу Андриан.
Ещё потоптавшись чуть вокруг пушно - металлического барахла и поняв, что русский от своего требования не отступит, ненец понуро опустил голову и достал из малицы вторую крестовую лисицу, положил её к выдрам, а с верхнего стеллажа в кучу отобранного доложил один лисий капкан и один волчий, кованный.
– Хома! – по - доброму улыбнувшись русскому, произнёс уже знакомое слово Мотлюм. Андриан любовался красавицами крестовками.
 "Одна лиса – это не туда и не сюда: и не шапка, и не воротник. А вот пара – это уже товар. За две таких Гераська ружьё купил с припасом, не говоря уже об этом скарбе", размышлял про себя Андриашка, шевеля бородой.
– А что у тебя ещё есть? – просверливал Мотлюма Андриан своими чёрными цыганскими глазами. Слышал Мотлюм, Мэйко рассказывал, как загораются  у русских глаза огнями при виде меха, загораются, как в зимнем морозном небе звёзды. Поэтому не спеша вёл сам свою игру. А  Андриана этот торг и завёл, оттолкнулся он деревянной стойки, заходил и не выдержал, поднял с полу лисьи шкуры, встряхнул их в воздухе, поднёс к свету, заулыбался:
– Красавицы! – произнёс он. – С такими не только в Сургут или Тобольск ехать можно, а и в Москве любому стряпчему такие поднести можно, стыдно не будет. Что хочешь с их помощью выхлопотать можно, любую бумагу состряпают.
Восхищение, жадность и эгоизм будоражили Андрианову душу.
 "На кой они ему в тайге – меха, и так от меня вон чего получил. У него они не последние, наверняка ещё есть. Принесёт… Вон какой стоит, настоящий леший.
И, возрадовавшись вконец, махнул Мотлюму рукой:
– Забирай!
Как ждал Мотлюм этого жеста! Собрал он в подол малицы этот металлический скарб, вынес его из заснеженного амбара. Уложил на выметенный тротуар и, не теряя неожиданной удачи, вновь ринулся к бородатому русскому.
– Нянь!(хлеб) – громко произнёс Мотлюм.
Хлеб стал одним из основных продуктов питания у аборигенов севера. Те, кто был побогаче, пекли лепёшки, а у те, у кого достаток был поскромнее и муки мало, подмешивали её в бульон или уху. И Андриан, через амбар которого перекочевала не одна тонна муки, слово «нянь» знал на зубок. В ответ он кивнул, снял со скобы связку ключей и махнул Мотлюму:
– Иди за мной!
Как за каким - то светилом, Мотлюм  семенил за Андрианом в другой амбар. Покорно выжидал, пока Андриан справлялся с массивным замком, наконец провернув всё - таки в нём ключ. По скрипучему настилу перешли они в правое крыло амбара. Что-то сердито говоря, Андриан, изрядно повозившись, всё - таки открыл и этот промёрзлый замок, со скрипом отворил дверь и шагнул внутрь своего хранилища. Неслышно зашёл вместе с ним и Мотлюм. Глаза привыкли к густым складскими сумеркам, и вот они, пахучие штабеля муки – сколько их!
 "Зачем русскому ходить на охоту, бить зверя, ловушки на рыбу ставить, за оленями по тундре бегать", – думал Мотлюм. – Неба Бог, наверное, русских больше любит, чем ненцев, если столько хлеба даёт".
Глаза постепенно свыкались с амбарными атрибутами и начинали выхватывать нужное.
  – Нянь! – произнёс Мотлюм, выставив перед Андрианом три пальца, на что Андраин хладнокровно, выражая согласие, кивнул, сведя ладони вместе, а затем развёл их на расстояние сажени:
– Есть нянь, шкурку неси!
– Хома! Хома! – и Мотлюм опять ринулся, к нартам. Три мешка – этого хватит им на год. И шкурки у него есть, чтобы обменять. Хитрый Мэйку за две выдры давал один мешок или за три росомахи, а тут одна выдра за три мешка – совсем даром!
Не осталось выдры в нарте у Мотлюма, зато три шкурки росомахи, лежали в нарте, в которой ехала Укони, стрелой сторожевого лука добыл их Мотлюм. Мех росомахи, как и мех выдры, при дыхании на морозе не индевеет, не изнашивается и, безусловно, красив. Поэтому и цениться он в знатных кругах.
На речке Мотлюма рыбы много ловил, ёрша в основном, целый ершовый «курган» лежал на льду таёжной речки. Вот росомахи и стали ходить, воровать по ночам рыбу. Да и днём хаживали.  Как брат научил,  Мотлюм в лёд вморозил два колышка, к ним привязал лук самострельный, в который вложил стрелу с кованым наконечником. Самострел обложили рыбой так, что как бы маленький чум (домик) получился, самострел внутри поставил, стрелой к входу, чтоб росомаха пройти могла, чуть пригнувшись. Снаружи рыбу еловыми ветками обложил, деревьями сухостойными, чтоб путь у росомахи за рыбой был только внутрь. Залезла она внутрь ловушки, сторожку спустила – и в грудь наконечник стрелы получила. Вот так пять зверей Мотлюм у запора и добыл. Две Мэйку уплатил – ясак, говорит, русскому увезёт, – и три выдры потребовал, пришлось отдать.
Торг. Наверное, это праздник. Торг будоражит душу,  удовлетворяет эгоизм, приносит и радость, и уныние. Заставляет строить планы на будущее, дарит оптимизм. Именно он заставлял Мотлюма долбить в реке толстый лёд, ставить ловушки и ловить рыбу, чтоб её поменять на что-то такое, что поможет улучшить жизнь. Желание жить лучше ведёт деда на тропу охоты, чтобы в мороз ночь напролёт сидеть у приманки с луком в руках, караулить росомаху или выдру. А добытый зверь – это достаток. Его можно поменять на оленье мясо, вещи – одним словом, можно, поторговавшись, получить желаемое.
Зажав в руке шкуры трёх росомах, Мотлюм семенил к амбару, а все мысли его были дома, он представлял, как сытно наваривается бульон из лося, приправленный белой мукой. Как сушится внутренний жир дикого оленя и лося, неся в себе достаток, природный витамин, вкус  и силу.
 "Один мешок муки положу в лабаз, что недалеко от реки Пар - Савар, второй – в лабаз у озера Енто-Яй, – думал Мотлюм. – Остяков диких ездит много, злых ненцев с Ямала, отобрать могут, а там не найдут".
– Вот! – положил Мотлюм росомаху у ног Андриана, а две отложил в сторонку. Андриан глянул на шкурки и расплылся в наглой, торжествующей улыбке. Мех этот считается самым крепким, носким, одним словом, это – богатство, которое в любой момент можно превратить в золотой рубль. Подержав шкурку, налюбовавшись её неповторимой красотой, бережно повесил шкурку на вешала, после чего, подумав чуть, достал со стеллажа отрез сукна и, как премиальные, вручил его ненцу, передразнив его:
– Дарю. Хома! Хома! Хома! – и указал на три мешка ржаной муки. Нисколько  не споря, Мотлюм по одному мешку вынес муку из амбара, положил сверху отрез сукна и снова зашёл к Андриану. Дальше, по его планам, дело за хозяйством Укони. А Андриан как будто догадывался:
  – Иди за мной, – кивнул он Мотлюму и показал на стеллаж, на котором лежали отрезы ситца.
–А пэй! – опять в восхищении удивился Мотлюм. Разноцветье отрезов материала поражало его воображение, он долго осматривал их, представлял свою Укони  в красивых платьях, а насмотревшись на русскую красоту, стал проверять толщину ситца  на ощупь. А когда убедился, что это то, что надо, смело, посмотрел Андриану в глаза, с пола поднял шкуры двух росомах и сказал, своё знаменитое:
– Хома!
Андриан  с достоинством принял подношение ненца, присоединил две шкурки к первой,  степенно подошёл к отрезам ситца, положил руку на один из них и, показав сажень, показал пять пальцев. С каждого отреза по пять саженей ситца. Дед, поразмышляв чуть, внезапно понял, что это большая удача, и радостно выкрикнул:
– Хома!
Обе стороны были счастливы.

Вот! Протянул Мотлюму Андриан. И по хантыйски произнёс слово:

Пувща (жена), протягивая коробочку с принадлежностями для шитья- иголки, перстни, крючки. Хома! В десятый раз отблагодарил его Мотлюм. У одного – гора отменного меха, у другого – хлеб, скарб, радость, в конце-то концов! И, не скрывая своих чувств, они улыбались друг другу. Не торопясь, Мотлюм отмерял отрезы ситца, сворачивал их, а Андриан, чтоб приручить навсегда к себе такого богатого самояда, подошёл к одному стеллажу, что-то пересыпал и небрежно поставил перед Мотлюмом. Медная кружка была доверху наполнена разноцветным бисером.  Знал хитрый Андриан, знал, что любят украшения аборигены, и бил этим по душе Мотлюма наверняка. И Мотлюм в душе своей уже вновь стремился в этот амбар – в следующий сезон, с полной нартой пушнины. "Получится ли на следующий год?" – вздыхал про себя.
Наконец-то дела у сторон окончились. Андриан, покряхтывая, закрывал свой амбар, а закрыв, понуро пошагал в избу, перебирая в голове всё пережитое за этот час, вспоминая твердь метала упавшей на ногу пешни и боль в раздвинутых пальцах, и пронзительный взгляд самояда. Рука невольно поднималась ко лбу, крестила грешное тело, а губы читали вслух: "Отче наш..."
Мотлюм же отвязал нарту Укони и вёл её к Андрианову амбару – грузить муку и пожитки. Работы у него ещё было много. "В нарту по мешку муки, – рассчитывал он поклажу на обратный путь. – Остальное не тяжёлое, олени вытерпят, по старому следу, дотянут нарту домой, к озеру Иенто-Яй".
Вот вроде и всё, в небе загорелась луна, на севере она яркая, в безоблачную погоду видно, как днём. И, погрузив всю поклажу, Мотлюм привязал передовых вожаков к своей нарте и повёл обоз за зимовье. Оленей необходимо накормить перед дальней дорогой.
Убежище. Дом. Очаг. Место, без которого, пожалуй, обойтись не сможет никто. И пташка имеет дом в тайге – в огромной кисти кедровых игл она спасается от врагов, дожидается рассвета. Выдра спит у уреза воды, под метровым слоем льда. От воды идёт тепло, и никакому врагу не докопаться до её природного дома. У белки гайно свито из сухих палочек, забраться в него не каждый сможет. И сейчас олени послушно тянут гружёные нарты в сосновый бор, они знают что там есть ягель, там им можно насытиться и отдохнуть. Ягельник и сосновый бор – вот дом и очаг северного оленя.
Тот, кто говорит, что живёт будущим, – заблуждается! Ибо есть только сегодня и только сейчас. Не покормишь оленя сегодня – не будет завтра. Не поймаешь рыбу сейчас – с голоду умрёшь завтра. Именного сегодня и только сейчас определяет будущее.
Обезумев от страха и ужаса, олень убегает от волка, он бежит в тундру – там есть простор, там можно спастись, но только сейчас. Надо хорошо разбежаться и оставить волка ни с чем. Завтра не будет, если не спасёшься сейчас.
Обоз, возглавляемый Мотлюмом, свернул с дороги и, пройдя  по рыхлому снегу  метров сто, остановился. Хотя работы было часа на два, Мотлюм не терял оптимизма. Его  нарты были гружёны тем, что возвышало его на порядок над остальными лесными ненцами Надымской тундры. Движения его были уверенными, а руки – знающими своё, дело. Бор был просторным, глаз тут же приметил две небольшие сосёнки. Лёгким топором зачистил он ствол от сучков от основания вверх на полтора метра, Вернулся к своей нарте и из-под шкуры оленя извлёк связку длинных верёвок из кожи лося, ими он и привяжет к деревьям своих оленей. Верёвка вяжется оленю за шею не затягиваемым узлом, а другой конец привязывается к дереву. Метра четыре в радиусе вокруг дерева – пространство оленя. Этого хватает, чтобы накопытить ягеля и отлежаться. Если ночевать нужно на этом месте ещё одну ночь, то оленя нужно перевязать на свежее место. Олень не будет копать ягель на натоптанном месте – такое вот требующее свежести животное.
Вот вроде бы и всё. Выгнул свою натруженную за день спину Мотлюм, день окончен. Осталось не спеша добрести до дома русского, узнать, как дела у Укони, и спать. Довольный прошедшим днём, довольный торгом с русским, успокоенный тем, что олени привязаны и отдыхают, Мотлюм, обойдя свои нарты, выбрался на санную дорогу и, любуясь звёздами на небосклоне, пошагал в зимовье Андриана. Что говорить,  после удачного дня, когда все дела сделаны, легко на душе, да и в теле, и думается хорошо:
 "Как плохо у него тут, у русского. В тайге, тундре тихо, никто не мешает, а тут людей злых много, вон какие замки на дверь вешает, я умер бы, если бы в дом русский меня поселили. Вот Укони накормит хорошо русскую девочку, даст ей сил, и поедем на моё озеро Йенто-Яй, хорошо там..."
Родившемуся не в тайге никогда не понять лесного человека. Никогда морозная ночь, ему не будет казаться тёплой. Если Мотлюму вот эта санная дорога, тайга, мороз – колыбель, то другому  это – озноб кожи лица, да и души; ему будет мерещиться под каждым деревом  медведь, а если и не медведь, то леший. А Мотлюм вот шагал в тёплых кисах из оленьего меха, придававших его ногам  не только тепло, но и чувствительность, и радовался всему, что попадалось ему на его тундровый глаз. Толстый кедр длинными сучьями - лапами при полной луне кидал на снег причудливые тени, похожие то на крупного зверя, то на птицу. Глядел на кедр и удивлялся про себя Мотлюм: орешек у шишки маленький, в землю падает, набухает. Росток, как червячок, из него выходит, после за землю цепляется и тянется в небо. Много таких кедров взметнулось в небо на глазах наблюдательного Мотлюма:
–А пэй! – вслух удивился Мотлюм: как нарта с оленями вырисовался рисунок от кедровой тени. Мотлюм приостановился, всмотрелся в крону дерева и увидел три беличьих гайна. – Хома! Поклонился дереву Мотлюм, чувствуя тепло, исходившее от красавца - кедра. Да, наверное, не только тепло. Тайга – это дом Мотлюма, в котором он живёт, дышит, радуется или грустит. Или, как сейчас, идёт в дом где ждёт его Укони, она не знает ещё, как хорошо он купил у русского товар. Нарты тяжёлые стали, домой долго ехать будем, оленю одышки часто делать придётся.
Вот на лёгкую ногу, усталый чуть, пришёл Мотлюм в русский двор, в избушку, в которой Укони у горячей печи хлопотала у маленького дитя. Глазами, наполненными дневными событиями, Мотлюм оглядел свою Укони, снял с себя повесил на гвоздь пояс, снял малицу и сел к столу.
Укони из стоящей в печи кастрюли налила в широкое деревянное блюдо ершовой ухи и поставила его перед мужем. В ненецком деревянном блюде лежали с горкой отваренные для Мотлюма крупные ерши. Вот такой у лесного ненца вечерний рыбный рацион. Лесными ненцев, проживающих у великих северных озёр Нумто, и Пякуто, прозвали за то, что места для жизни они выбирают и не в тундре, и не в тайге, а в таких местах где тайга закончилась, а тундра ещё не началась.
Укони, радостно глядя Мотлюму в глаза, сказала:
– Смотрит на меня девочка и молчит!
– А пэй! – удивился Мотлюм и спросил, – кушает…?
– Ёршики кушает, бульон кушает!
– Тогда пойдёт на Ейнто-Яй, – сказал Мотлюм и увлёкся ершовой ухой. Укони под мерцание керосиновой лампы управлялась по дому. Отряхнула от снегу малицу Мотлюма, уложила её, после чего вновь подсела к люльке девочки, улыбнулась её маленьким, но уже серьёзным глазкам, а глазки ответили ей такой же доброй улыбкой.
– Улыбнулась… – удивилась Укони и, не отрывая взгляда от ребёнка, сказала:
– Я сказку расскажу тебе сейчас.
Девочка, будто поняв сказанное Укони, точно в знак согласия, улыбнусь. И из уст Укони полилась ненецкая сказка. Прислушался к ней и Мотлюм. Он любил слушать легенды и сказки от Укони, уж мастерица была она в таких рассказах А сказка была, такова.
У речки Сими - Юган, которая впадает в большую реку Надым, в берестяном чуме, жили дедушка и бабушка. Дедушка был совсем слепой, а бабушка видела, но не очень хорошо. Одни они не смогли бы жить, если бы не было у них сына, кормильца в семье. Дедушка, хоть и был слепой, научился плести деревянные морды для ловли рыбы. Умел ставить на речке запор. От чума  до речки он протянул кожаные верёвочки и по ним ходил проверять поставленные на рыбу мордочки. Запор требовал большого ухода, но дедушка и с этим справлялся. Осенью, когда с деревьев падает листва, много её несёт по реке и засоряет водяную изгородь запора. И дедушка по два раза в день специальным шестом прочищает воткнутые в дно реки жерди от листьев. А перед тем, как речка вот-вот, покроется льдом, дед нырял в воду и на дне ладошками между жердей искал отверстия, или промоины, по которым рыба может легко преодолеть заграждение запора. Сложно или не сложно, легко или тяжело, но дед справлялся со своими делами. А когда стал подрастать сын, то ему и вовсе стало легко. Время летело быстро, дед сильно состарился, а сын подрос и стал настоящим кормильцем в чуме. Всё умел: и слопцы на глухарей поставить, и оленей пасти, а главным увлечением его была охота на зверя, добывать пушнину было его любимое занятие.
Как и все молодые парни, приметил он невесту и вскоре женился, а потом родился у них мальчик.
 "Для дедушки", – с гордостью говорил сын. Вроде бы, всё хорошо было у них –, и любовь, и согласие. Но не было одного – достатка. Хоть сын и невестка работали с утра до поздней ночи, богатства они так и не нажили. Чум берестяной, запор на речке, слопцы на глухарей, иногда песца удавалось добыть или выдру. Оленей разводить не давали волки, а без своего стада оленьего в тундре богатым не будешь.
 ...Под добрый и певучий голос Укони сказка разливалась по домику, по сердцам слушателей, а сытая и согретая девочк, засопела своим смешным, совсем не ненецким носиком. И Мотлюм, справившись со своей чашей ершей, кастрюлькой ухи, тихонечко, чтоб не сбить Укони с нити её рассказа, расправил на полу постели из оленьих шкур, прилёг на них и вслушался в сказку, которую рассказывала девочке Укони.
Да и что эта сказка! Наверное, и наша жизнь – тоже сказка. Пробежим лет до пятидесяти  стремительно, как олень бежит по тундре, спасаясь от волков. Оглянемся – и увидим сказку свою – с чудесами и без чудес, с былью и вымыслом. И улыбаемся таинственно, вспоминая чудеса жизненные, огорчаемся, вспоминая неудачи. И жизнь-то наша, когда проживёшь её, оказывается настоящей сказкой.
Затухавшая лучина кидала свои последние искорки, а наш Уконёчек продолжала свой сказ, унося нас в северную философию жизни:
– ...Манил сына видневшийся за тундрой горизонт, казалось, за той чёрной каёмкой леса – речка, в которой щуки – крупные, как сосны. Зверя много – и чёрных выдр, и росомах, и лисиц, в тундре мышей копающих. "Вот если поймать щук много, выдр десяток и росомах, то оленей можно купить, – думал про себя сын. – Следить за ними, пасти, и будет много оленей, а это – богатство!" Однажды, посоветовавшись со своей женой, сын говорит слепому отцу:
– Вы оставайтесь в чуме, а мы  наготовим вам дров, чтоб хватило. А нужно будет воды, натопите вы снега. Оставим вам мясо и рыбу, а сами пойдём за тундру, примерно до весны, зверя бить, чтоб потом оленей купить.
Три дня они готовили старикам и сыну малому дрова, лёд накололи  в реки для воды, в нарту положили мясо и рыбу, чтоб до них не смогли добраться дикие звери. Снарядили две нарты  себе, в поход. Идти им далеко надо – может, дня три, надо будет ночевать в голой тундре.
– Ну вот, – говорит сын  слепому отцу, – вроде и всё у вас есть, и рыба, и мясо, и снег, и лёд, чтоб его растопить на огне.
И на следующий день они встали рано, с рассветом, помолился сын высшему богу Ямал Нум Вэсоко – и в дорогу.
– Обратно вернёмся весной, с богатой добычей, – на прощание сказал сын. И остались дед слепой и бабушка с внуком одни.
Лёжа на оленьей постели,  Мотлюм, удивившись вслух своим возгласом «а пэй!», задумался, слушая Укони. "А ведь и вправду – я, Укони и девочка тоже остались одни, нет никого больше, а ведь впереди зима. Надо доехать до чума, в реке долбить лёд, ловить рыбу, добывать зверя, надо ведь жить, не будет сил, волки придут, рыбу съедят и Укони, и меня съедят, и девочку. Крепко надо будет работать", – крепил себя в мысли Мотлюм, слушая во тьме продолжение сказки, которая, как сияние севера, певуче разливалась из уст Укони по избушке.
 ...Тянет, тянет нас какая-то великая сила вперёд, особенно туда, где нога человека ещё не ступала, хочется войти в эту неизвестность и взять «Это». Вот только знать быть его…
Вот и день. Погрузив в две небольшие нарты поклажу, сын и его жена пошли через тундру. Молча смотрел им вслед дед, провожая в дальнюю дорогу, сказать было нечего, так как и сам он в свои молодые годы открыл для себя много рек, много богатых ягелем тундр с целыми стадами диких кочующих оленей.
Горевшая в избушке лучина потухла, в печке догорал последний уголёк, Мотлюм  лежал на тёплой постели из оленьих шкур, и порою казалось, жизнь приостановилась на ночлег, но мелодичный тембр голоса Укони уносил всех в события, водоворотом крутящиеся вокруг жизни слепого деда и бабушки.
 ...Тяжело старому жить в одиночестве в тундре, опасностей много, ветра и морозы, безжалостный дикий зверь, но какая бы ни была наша жизнь, стой, сопротивляйся – и ты выживешь! Вот так самые холодные дни зимы и пролетели. Дни стали длиннее, солнышко ярче, кедровки в чёрных стволах кедров загомонили громко – и в душе стало радостнее. Дед выходил из соснового бора в тундру и часто всматривался в её бескрайнюю даль: вдруг да появится силуэт сына... Что говорить, душой ждал он его, пусть даже и без добычи.
И сыну выдалось испытание. Три дня и три ночи тянули они с женой на себе в тундру гружёные поклажей нарты. Мороз был и ветер, но терпели молодые охотники, в стужу ночную спали они на ветру под песни волков. Но дошли они до той реки, у короны корня упавшего кедра, соорудили жильё, лапнику на пол устелили, сложили костёр – жить можно. Сын дедов с топором на речку пошёл, чтобы выдолбить майну и морду поставить на рыбу. Тогда они будут спасены от голода. Сын лёд долбил, жена с луком на лыжах  ходила по бору сосновому, добывала белок. Беличье мясо – это и свежая пища, и одежда, белок охотно у ненцев покупают купцы. Работящая у дедова сына попалась жена, умела красивую одежду из оленьего меха шить, умела и петли поставить на куропаток, умела и жерди топором сделать для постановки запора на рыбу. Спорилось у них на охоте дело. На третий день поставили в реку первую морду, на шестой – вторую. На удивление, в первую ночь в морду залезла крупная щука, да такая, что застряла в устье морды, но и это радовала молодых. На вторую ночь – таких же размеров щука застряла в устье морды. Было понятно, что щука в этой реке крупная, и вход в морду пришлось увеличить. Не успела на льду вырасти большая куча метровых щук, как в морду попал выводок выдр. А ещё через  день  через речку «каслался» со стадом оленей ямальский пастух-ненец. Когда увидел он кучу жирных, как бревно, щук, не смог не остановиться, а когда поторговался, то оставил за гору щук трёх жирных оленей – «ездовых быков». Радовалась жена: ушли за тундру пешком, а приедем на нарте!
Вскоре об удачливых рыбаках узнала вся тундра, стали к запорам приезжать гости, привозили подарки, покупали рыбу. Тяжёл труд любой, но окупается старицей!
Неспокойно жил дед, поджидая сына, слушая голосок подрастающего внука, вслушивался он вдаль, стараясь услышать приближение сына. И вот в один ясный, солнечный день послышался шум от оленьих упряжек.
–Едут! – слетело дедовых уст слово, а шум всё приближался и приближался. Обрадовались они, слепой дед вышел навстречу шуму и услышал, что к чуму пристало много упряжек. И странно – разговор слышен на другом языке, не похожем на их и на язык народов ханты. Испугался дед, поняв, что это не их дети, а другие совсем люди.
Сперва подошёл к нему вождь ямальских ненцев, поздоровался и зашёл к нему в чум, вслед за ним и другие ненцы-воины. Уселись вокруг костра и спрашивают:
– С кем вы живёте, старые?
Дед спокойно им отвечает:
– Мы живём с сыном, снохой и внуком. Они ещё осенью уехали на охоту, за тундру, в чуме я, бабка моя и внук. С нетерпением ждём возвращения сына, приехать должны они вот-вот.
Вождь, помолчав, спросил:
– Сколько у вас оленей?
А дед отвечает:
– У нас нет совсем оленей – наверное, видели, что вокруг чума нет их следов?
Вождь разозлился, встал со своего места, схватил старика за грудь и стал трясти его, говоря:
– Врёшь ты, что у вас нет оленей, мои воины осмотрели окрестности твоего чума и увидели землю, истоптанную многочисленными следами оленей, и поняли мы, что у тебя, проклятый и жадный старик, их много!
Вытащил вождь деда на улицу, усадил в нарту, а воинам приказал осмотреть лабазы,  стоявшие невдалеке от чума, наказав:
– Если есть там пушнина, меха, наконечники, стрелы – заберите и принесите!
Собрали воины из лабазов слепого старика и старухи всё, что было, кинули на упряжки и поехали, взяв с собой деда. А когда доехали до широкой речки Казым, остановились вдруг, а вождь спрашивает своих воинов:
– Что будем делать со стариком? Или тут мы его повесим у речки, зачем его везти, силы оленям на него тратить? Давайте его вон на той толстой берёзке повесим!
 ...Слушая сказку, дедушка Мотлюм, знавший вершину реки Казым, как свои пять пальцев, представил эту картину. Мало того, он понял, на какую берёзку указал вождь, так как сам знал её в лицо, и невольно вырвался у него возглас сопереживания: А пэй!. А голос Укони продолжал вести сказку вперёд.
– Привязали воины передовых оленей к нартам, достали верёвки из лосинных шкур. И тихо стало вокруг, замерла речка, деревья стали как изо льда, казалось, тронь веточку – и рассыплется она на осколки, как сосулька. И только взял было воин его за малицу, верёвку на шею одел, к берёзе подвёл, как закричал громко, в испуге:
– Ой - ой - ой! Смотрите, из ноздрей у деда черви лезут!
И стали из дедушкиных ноздрей вылезать и вылезать черви, мухи. Катятся по малице вниз и ползают по снегу. Потом стали вылетать из ноздрей птицы, выползать и убегать в лес волки. Видел это и вождь, испугался. Приказал своим воинам снять с шеи деда верёвку, посадить его в нарту и отправить домой. Сокрушался в испуге вождь, не стесняясь своих воинов, говорил вслух:
– Ой, какой страшный дед! Я впервые вижу такого, а сын его, наверняка, страшнее его, и что будет с нами со всеми, если  встретим мы и его на своём пути!.. Отвезите его назад, а что в лабазах нашли, то отдайте!
Выполнили воины приказ своего вождя, отвезли деда в его чум и больше в эти края никогда не возвращались.
Ещё некоторое время дед с бабкой и внуком жили одни, и когда солнце перестало садиться за горизонт, к чуму вновь подъехали оленьи упряжки. Вышли из чума дед со своей бабкой, прислушиваются и говорят друг другу:
– Не воины ли опять к нам пожаловали?
– Нет, – ответил сын, – это мы за вами вернулись, – и обнял своих родителей.
Зашли  они в чум и стали рассказывать, как провели сезон рыбалки - охоты, сколько добыли и заготовили птиц, зверей и рыбы, сколько смогли купить оленей.
– Теперь, дедушка, – рассказывал сын, – наши нарты тянут олени.
А жена его сыну своёму и бабушке с дедом вкусное мясо оленье подкладывала. Счастливы были старые возвращению своих детей, радовались их удачной охоте. А сын спросил чуть в тревоге у деда:
– Откуда вокруг чума столько следов от оленьих упряжек? К нам кто приезжал?
И отец ответил ему:
– Приезжали ямальские ненцы, отобрали все меха, шкурки, вещи и увезли меня на речку Казым, где ты родился, берёзка там есть высокая. И хотели повесить, а когда увидели, что из ноздрей у меня стали вылезать всякие звери, они испугались сильно. И вождь их приказал меня привезти в чум обратно, со всем награбленным.
Сын выслушал эту историю, немного опечалился, но больше удивился и возгордился своим отцом, его мужеством. И поклялся деду никогда больше не оставлять их одних. И до сего дня каслаются по тундре они все вместе...
Засыпая, Мотлюм прокручивал в голове сюжет сказки, подумывая: "А ведь за мной и Укони некому будет присматривать, некому нас кормить, Тойча совсем слабый. Девка эта маленькая совсем, да и не сможет она ставить запоры на реке, ловить зверя. Хорошо, пока ещё сами с Укони крепкие..." Ещё раз прислушавшись в тишине русского двора, Мотлюм уснул.

Лесные ненцы – люди солнца. Вся их жизнедеятельность проходит в светлое время суток, а село солнце за горизонт – ненцы повечеряют в чуме и спят. По их поверью, ночь – время леших, чертей и прочей нечистой силы. Поэтому в зимнее время в семь вечера в чумах уже крепко спят. Но и встают они рано. Проснулся и наш Мотлюм, зажег лучину, Укони затопила печь.
– Сможет девочка сегодня ехать на нарте? – негромко спросил Укони Мотлюм.
– Наверное, ещё надо подождать, – ответила Укони.
Мотлюм попил разогретого чая вприкуску с ершами, оделся и пошагал в лес к своим оленям. Олени – это, пожалуй, самое главное, что любят и чему покланяются ненцы. Они знают, как обращаться с ними, как пасти, как вырастить, как приучить к упряжи. И олень расширяет жизненные горизонты ненцев, делает их жизнь комфортней, перевозит их на нартах на большие расстояния, даёт мех и вкусное, ценное мясо. Как хозяин шагал Мотлюм по таёжной дорожке, шурша подошвами оленьих кисов по морозному снегу. В кроне высокого кедра заметив гайно, приостановился чуть Мотлюм, вгляделся в него, подумал: "В тайге мороз, а у белки в доме тепло, спит она и ждёт, когда потеплее будет, когда можно будет грызть сосновые орешки. И человек ведь тоже в мороз, в метель в чуме сидит, прячется, ждёт, когда вокруг станет хорошо. Постояв ещё немного у высокой кедрины, двинулся он по таёжной тропе вперёд, к своим оленям.
– Хома! – произнёс Мотлюм, увидев лежащих в снегу оленей, прожёвывающих во второй раз ягель. Вокруг привязи на снегу лежал выбитый копытами ягель, а это значило, что место для привязи оленей выбрал он удачно – под снегом есть ягель, и олень насытился. Ещё час работы – и Мотлюм каждого оленя перевязал на новое место, на свежий ягель, ибо олень дважды в одном месте, не копытит ягель. Наверное, поэтому оленьи стада, мигрируют по тундре в поисках свежих пастбищ. Довольный  оленями, Мотлюм возвращался на зимовье к русскому с твёрдым решением выезжать завтра, домой. "Как Тойча там в чуме живёт,– подумывал про своего брата Мотлюм, – совсем слабый стал, много не проживёт, наверное, хотя бы до лета дожил, утку жирную, гуся бы кушал – силы бы, может, и пришли. Надо ехать, надо", – подгонял себя в поездку домой Мотлюм. Последний день на зимовье Андриана он проводил в обследовании строений, было интересно рассмотреть, как русские строят дома, как кладут брёвна. Залез Мотлюм и на чердак, и внутрь заглянул:
 А пэй! Так же буду крышу делать, как русский, и брёвна в углах – как русские делают, избушка совсем крепкая будет!
А девочке в люльке понравился, видно, певучий и ласковый голос Укони, она улыбалась и смотрела своими чёрными глазками. И Укони улыбалась, видя, что дитя пошло на поправку, скоро вместе поедут на нарте. В суете, хлопотах, в подготовке к дальней поездке прошли и день, и ещё одна ночь. И ещё одна ненецкая сказка под затухающий огонёк лучины полился из уст Укони. Неспешно, глядя в милые глазки девочки, повела она свой сказ:
– На тундровой речке Сими - Юган жила одна женщина. Трое детей было у неё, а мужа не стало – ушёл года два назад на охоту и не вернулся. Дети росли, играли друг с другом, ссорились, снова мирились, бегали вокруг чума, шумели и не слушались матери. Просит их мать:
– Сходите, детишки мои, в лес, принесите дровишек, а когда принесёте, то в реке воды наберите, я вам рыбу сварю. Детишки играют на улице и отвечают:
– Хорошо, мама, мы поиграем ещё чуть-чуть и принесём и воды и дровишек!
И забывали про мамину просьбу. Мать, подождав, вставала, из леса несла дровишек сухих. В реке проверяла мордушку, доставала из неё крупных ершей, варила их, и шумливые непослушные дети, как галчата, налетали и ели, громко шумя. Так продолжалось изо дня в день, мать работала целыми днями, носила из леса дрова, проверяла ловушки, слопцы на рыбу и птицу, а дети играли и по-прежнему не слушались маму.
Слушая Укони и искренне входя в создаваемые ею образы, Мотлюм вновь и вновь поражался мудрости  её жизненных повествований. И вновь, как вчера, мелодия доброго голоса Укони завладела всей избушкой и её обитателями.
– Года брали своё, – продолжала Укони сказку, – что-то часто стала побаливать мать, а помочь в хозяйстве некому. Как-то просыпается она в своей постели – и не может встать, посмотрела на своих шумных детей и просит их:
– Принесите, дети мои, мне водички, ноги что-то слабые у вашей матери стали!
– Сейчас, – как обычно, ответили дети и про просьбу своей матери тут же забыли. Пришлось ей собрать последние силы, с трудом поднялась она с постели из оленьего меха, вышла на улицу, подошла к вёдрам, а ни все пустые. Тяжело, но надо идти на речку за водой, из садка щуку взять, дров принести, чтоб детей накормить и самой поесть. Ничего не поделаешь, ноги слабые, руки тяжёлые, в глазах всё расплывается, но работать надо. Медленно, с одышками, наносила мать в чум воды, дровишек, из садка принесла крупных щук. Сварила их, а самую крупную и жирную щуку запекла на ивовом пруту на углях, аромат пошёл вокруг чума, донёсся он и до непослушных детей. Выскочили они из кустов, где играли, подбежали к костру и просят:
– Дай, мамочка, нам рыбки вкусной, а то долго играли мы, проголодались, а от костра такой вкуснотищей пахнет!
– Конечно же, мои детишки, – ответила она им, – кушайте! Для вас ведь я принесла водички с реки, дров сухих из лесу, чтоб вы согрелись, одежду от воды просушили. Для кого мне рыбу готовить, как не для вас, мои  хорошие дети.
Радостно накинулись дети на еду, съели всё, чаю попили и дальше побежали играть в детские игры. А матери становилось всё хуже и хуже, поесть не смогла даже. Хотела в чум пойти, лечь на постель тёплую, да сил не нашла. Кинула в костёр сухих палочек, разожгла пламя высокое, набрала тепла от него, силы вернулись понемногу в её тело. Не выдержав детей-неслухов, вошла она в чум, взяла крылышки птиц, которым подметала в чуме полы, взяла доску для выделки шкур оленьих, вышла на улицу и стала превращаться в кукушку. Вместо рук у неё из взятых в чуме крылышек выросли крылья. А из доски, взятой в чуме, вырос хвост. И полетела она по северным тундрам, кукуя:
– Ку- ку! Ку-ку! Ку-ку!
Увидели дети, что мать улетает от них, побежали по тундре вслед за ней с водой в руках – и умоляли, и просили её вернуться домой. Обещали слушаться и помогать ей во всём, крича ей:
– Мамочка, прости нас!.. Мы будем тебя слушаться! Будем тебе помогать! Мамочка, как мы будем жить без тебя одни!?
Долго они так бежали за ней, день прошёл, два дня прошло – и истёрлись у них  об траву ноги до крови, оставляя за собой по всей тундре кровавые следы. И видно эти следы по сей день. Поэтому-то и кукушка подкладывает свои яйца в чужие гнёзда и бросает их навсегда!
Заканчивала свою сказку Укони, говоря маленькой сопящей девочке в люльке наказ:
– Слушайся, хорошенькая, всегда Укони и дедушку Мотлюма.
Две ночи прошло, как приехали на зимовье к русскому ненцы, две сказки рассказывалось, а завтра утром – домой.



                Тихая гавань у   Йенто- Яй.
Движение. Вот, пожалуй, единоличный источник прогресса. Ибо Господь нам дал всё – возьмите! Наш удел – лишь только взять и жить. А чтобы взять, необходимо двигаться. Лишь только когда мы в  движении – мы живём. Остановились – и всё, жизнь закончилась. "Возьми!" – сказал нам Господь и дал нам оленя. Дар этот взял человек, пробежав по тундре за ним километры и вконец приручив его, обретя тепло из меха его, а из мяса – пищу.
 "Возьмите!" – сказал нам Господь, наполнив таёжные реки рыбой. Человек изготовил ловушки и на круглый год насытил свой стол рыбой. Запекая её на огне, в бору сосновом, или просто в тундре, вкушал её вкусное, свежее мясо.
А чтоб было ещё красивей, Господь наполнил леса и тундру зверьём – большим и малым. И птицы впустил разной. Живи в гармонии, радуйся, иди навстречу жизни!
И в душе Мотлюма жизнь была, да какая ещё! Энергия в нём бурлила, тянула его в лес, на лыжах искать и добывать белку. Пешнёй крошить толстый лёд  в промёрзшей речке и добывать там мордушками толстых, мясистых щук. А в нарте каслаться по синему  мареву широких тундр, по черни лесов, речек больших и малых – всё для него было в радость, движение – это как песня, как сказка, только дивись.
Не зря Мотлюм побывал у русских, многое приобрёл, и приобрёл не только материально, но и увидел, как живут русские, как строят, как кладут из брёвен стену. Впечатлила его и железная печь. "Вот бы такую, – мечтал он про себя, – но нельзя иметь такую, заберут те, кто посильней, иль ямальские ненцы". Переполненный новыми знаниями и чувствами, дед бесшумно шагал своим широким шагом в бор, в котором ждали его олени. Услышав поступь своего хозяина, олени встали, стряхнули с себя снег и замерли в ожидании. Что говорить, энергия пути передалась и им, они тоже соскучились по своей нумтовской тундре, где больше ягеля, где мягче снег, одним словом – где их дом. Есть какое необъяснимое понимание друг друга у оленя, и человека, объяснять его нет смысла, ибо объясняет это сама жизнь.
На первый взгляд, работа немалая, – три нарты, в которые надо запрячь восемь оленей. Мёрзлые кожаные лямки нужно расправить, опоясать ими оленей, которые при этом проявляют и выражают толканием, ударами костяных рогов недовольство. В местах соединений лямки нужно скрепить костяными пуговицами или связать кожаными шнурками. И всё это на  тридцатиградусном морозе.  Но руки делали, их подгоняли мысли о доме, по которому уже нестерпимо ныла душа. Как там? Жив ли Тойча? Побыстрей бы показать ему всё, что купил у русского. И подгоняемые мыслью руки справились. К передовой нарте за повод пристёгнута нарта Укони, к нарте Укони пристегнул Мотлюм грузовую нарту, и на длинных кожаных лямках за каждой нартой по  три оленя. За повод  Мотлюм провёл до дороги передового быка оленьего обоза и, впрыгнув в свою нарту, поехал на Андриановскую усадьбу.
Утверждая человека как властелина севера, отбрасывая на обочину своего пути щупальца морозов, метелей, снегов, подгоняя оленей баритоном своего необычного голоса, Мотлюм вёл свой обоз за своей Укони и девочкой, над именем которой он ещё не задумывался. Косматые ветви тёмных кедрин как бы рассыпались перед обозом оленьего хода, угодливо пропуская санный обоз вперёд, а ещё через сто метров послышался громкий собачий лай – это зимовье Андриана. Олени чувствовали тяжесть поклажи, но она была для них терпима, добежав два километра до жилья человека, даже не задышали. Мало того – они понимали о предстоящем большом переходе домой.
Обоз Мотлюма, властелина нумтовской тундры, из студёной северной мглы, как призрак, въехал в зимовье купца Андриана. Неистово лаяли на цепях собаки, чуя не русский дух, да и что говорить, лёжа спать холодно, а тут повод неистово поскакать на цепи, полаять до хрипоты – время пролетит быстро да и организм согреется, а там, глядишь, и хозяин отблагодарит чем-нибудь вкусненьким.
Обоз остановился в Андриановском добротном зимовье, Мотлюм не спеша встал с нарты, привязал передового оленя вожжиной к копылу нарты и в утренней морозной мгле, стал осматривать добротные постройки русского. Гордился Андриан своим "городищем". Каждая постройка срублена на века, первые семь рядов – из листвянки. Каждую Андриан в тайге выбирал лично простукивая со всех сторон ствол, а когда дерево подавало звонкий голос, на теле его делал насечки, чтоб подсочить его, а через год  только лесина валилась и шла в кладку сруба. При высыхание ствол становился как камень, ни грибок ему нипочём, ни сырость.
Как призрак в оленьем гусе, Мотлюм тихо ходил по зимовью и поражался невиданными доселе гигантскими строениями из дерева. И не только строениями восхищался Мотлюм. Он с интересом осматривал углы срубов и понимал, насколько просто и крепко срублены Андриановы амбары. Вот амбар рубится, ставят стропила, руками Андриан ощупывал стыки, запоминал, представлял, как построит такой у себя на своей речке.  А пэй! – шёпотом восклицал он. – Всю тундру Нумто вместе с Мэйко можно тут поселить!" И тут же в мыслях Мотлюм видел речку свою, озеро Йенто-Яй, где знает каждый изгиб, поворот, в котором водится щука и окунь. В светлых сосновых борах, украшенных ковром из ягеля, слопцы на птицу стоят, там тихо, там Мотлюма дом, там душа его и души богов его. Там всё его – личное. Вот русские, они и мясо кушают не такое, как ненцы, оленя, наверное, не кушают, на нём шерсть есть.
Зимовье уже проснулась, в коротких тулупчиках вокруг амбаров шла суета, что говорить – хозяйство. Утреннее безмолвие прервала открывшаяся дверь одного из амбаров, при свете керосиновой лампы с визгом в загон выбежал белый зверь, крупный, на шкуре которого не было шерсти.
– О пэй! А пэй!  Лысый зверь! Наверное, можно со шкуркой кушать его, – подумал Мотлюм и пошагал к Укони, оставаясь под впечатлением от встречи с такой диковинкой.
Богатым стал Мотлюм, посетив зимовье Андриана, богатым не только материально, купив у русского скарб, но и духовно. Мотлюм загорелся идеей построить на своей речке дом, как у русского. Он прощупал и протрогал руками все брёвна и стыки соединений, душа его стремилась быстрее назад, домой. Да и меняться с русским пушниной ему понравилось, из меха не только можно делать одежду, но и покупать на него то, без чего в тундре жить трудно.
Ненецкая женщина ждала своего мужа, а когда тот шагнул в каморку, то его ждала еда, которую приготовила Укони. Жирные куски оленьего мяса, густой наваристый бульон и внутренний олений жир. Путь далёкий, мороз – поесть придётся только тогда, когда будет ночёвка, а жирное оленье мясо – тот самый продукт, который даст тебе силы на весь кочевой день. Неторопливо вкушал Мотлюм дары нумтовской тундры – оленье мясо, окунал в растопленный олений нутряной жир, от чего вкус становился ещё насыщеннее, а чувство сытости приходило ещё быстрее. В отход от забитого оленя фактически ничего не уходит. С внутренностей зверя собирается жир, после чего он развешивается в чуме на вешала, высыхает и может хранится долго. Перед тем, как его поставить на стол, кусочки жира мелко рубятся на крошки, кладутся в чашу и слегка топятся на огне, получается вкусная, сладковатая калорийная добавка к пище, с помощью которой удаётся прожить без пищи день. Она  даёт силы и сопротивление сильным морозам севера. Если сушится в чуме на вешалах олений жир, значит, семья богатая, – есть примета у жителей тундры.
Насытившись Мотлюм выпрямился, поглядывая на чай, который Укони наливала в кружку, и, выдохнув из себя своё удивление возгласом "о пэй!" а пэй!, стал рассказывать о своём новом открытии, которое ему удалось сделать вчера на зимовье  Андриана. Проходя мимо конюшен, он услышал необыкновенный визг, а когда открылась в загоне дверь, то оттуда выбежал лысый зверь, о существовании которого Мотлюм не мог и подумать.
– Больше, чем росомаха, – рассказывал Укони Мотлюм, – меньше, чем медведь. Круглый и жирный, а шерсти на нём нет совсем, лысый!
Слушая удивлённо, Укони лишь переспросила:
– Как хоть мороз терпит?
– Он живёт в доме лусса (русский), который он ему построил, поэтому и морозы терпит, – объяснил Мотлюма, обмакивая лепёшку в олений жир и запивая чайком. "Лусса (русский) пища,– рассуждал про себя Мотлюм, – старые люди чай не пили такой и хлеба не знали. Теперь вот все ненцы нумтовской тундры кушают, не кушают разве совсем дикие ненцы, которые и к нам не ходят, сами живут, одни..." Чуть замолчав, Мотлюм разглядывал люльку с девочкой и сказал ей:

Вот как случается, могла ты поехать к лусса (русским) жить, лусса (русской) стать, могла ты ханты быть, а вот поехала к ненцам на озеро Нумто жить, вот так великий бог Ямал, сказал. Души лусса (русских) забрал которые на конях везли тебя, значит, будешь, ты ненецкой девочкой и бог твой будет великий Ямал. Мотлюм допил свой чай, молча одел свою малицу, мужской пояс с ножом глядя вперёд шагнул на улицу. Мужской пояс является главной вещью, мужской одежды лесных ненцев, главной функцией которого, является подпоясыванием одежды, а так же можно им укорачивать или удлинять малицу. Если мужчина одел пояс, значит он пошёл на серьёзные дела. Более того, пояс- символ мужского достоинства. Ненец в тундре или лесу, всегда в поясе, без него разве только за пищей хотя даже при этом, пояс лежит всегда рядом. Большой грех, если пояс лежит на земле, по которой люди ходят ногами, пояс когда не на человеке, должен висеть над землёй. Пояс изготавливается из кожи морских животных, или оленьей кожи, она не разбухает и не намокает. На поясе нет ничего лишнего, всё самое необходимое. Нож с ножнами- это самое главное на мужском поясе. Ножи не только лесных ненцев, но и в основном всех народов севера небольшие. Полоска метала, заточенная с одной стороны. Если ты правша, то полоска затачивается справа, если левша, то слева. Вообще пояс вещи не только необходимая, но и дорогая- за пояс сделанный по заказу, мастер иногда дают до нескольких оленей. Дедушка Мотлюм сам делает себе пояса, и они получаются у него. А порою делает их и на заказ.
Зачем ростить оленя, всегда смеялся он, когда тебе его могут дать и так, если ты, конечно, умеешь делать мужской пояс. Нож, подвешивается к поясу с правой стороны. С левой стороны не подвесишь, он будет мешать при езде на нарте, будет задевать за хорей, цепляться за кусты и ветки при езде по лесу, так что и тут есть свой житейский расчёт. Рукоятка ножа делается или из кости рога оленя, капа или киша. Из киша рукоятка получается более красивой. Киш находят в месте, из которого растут много мелких берёз, её молоди. Это место обкапывают, и извлекают толстый корень своеобразный комок- это и есть киш. У него более насыщенный цвет оранжево красного цвета и красивый природный орнамент. Мотлюм знал, как добыть из земли самый красивый киш, дед знал что красивый киш- это когда много мелких берёзок высотой до колена и чем они гуще, тем орнамент дерева будет красивей. С капа такая красота не получится. Кап это нарост на самом стволе берёзы, который, то же используется для домашних поделок и имеет порой незамысловатые узоры. Рукоятка ножа подвешаная на поясе, всегда смотрит вперёд, что б было удобнее вытаскивать, и деревянная ручка, как нельзя лучше подходит для этих целей, в особенности удобна тем, что плотно сидит в ножнах и не выпадает из ножен.

Мотлюма нашёл место, где из земли торчат кости крупных животных, которые умерли давно, и они- то идут на оформление пояса. Белые, глянцевые, блестят на солнце, и ещё, если от бивня маомнта отколоть осколок и положить на больной зуб, то он сразу перестаёт болеть. В середине пояса Мотлюм подвесил клыки медведя и волка, потому что он смог победить и того, и другого, а поэтому на правах победителя нося эти обереги, провозглашал себя хозяином тундры где он живёт, и просил их. Волчий клык, должен оберегать от болезней, хранить от волков оленей. А медвежий, хранит спину от всяких болезней и с ним, охота всегда удачлива. Гордился Мотлюм своим поясом, ухаживал за ним, обновлял его, в середине пояса на красивой подвеске, кость и кожа, висело костяное шило, его Мотлюм сделал то же из кости древнего животного, без такого шила, жизнь тундрового человека немыслима, ибо всё начиная от оленьей упряжы, до рыбацких ловушек держится на узлах, которые в особенности на морозе без такого шила не развязать. И конечно же в кожаном чехольчике. Подвешен точильный брусок. Острый нож, значит у хозяина всё в порядке. Вообще неподпоясанные, считают ненцы- это неряшливые и неудачливые люди.

Вот и всё, общение с русскими закончилось, впереди путь. Мотлюм своей неслышной походкой обходил свой обоз, продумывал всё, и конечно же в его душе, заскребло, зазвало его родная речка, чум, как там, играли мысли:

Ехать надо, ехать! Да и что Мотлюм, олени смотрели на своего хозяина и своим взглядом просили:

Домой хотим в Нумто, там ягель лучше, там дом наш, тундра и озёра. Мотлюм смотрел на передового быка и шёпотом разговаривал с ним:
Авка, мой! Ты сильный, крепкий, дорогу до дому в любую метель отищешь.
Домой пойдёшь, меня возьмёшь, обратно легче будет, дорога есть, метели со снегом не было. Деловито, пошагово, Мотлюм одел лямки на оленей, пристегнул их к нартам, не спеша вывел обоз на дорогу и поехал на зимовье Андриана, которое уже задымило в небо, просыпаясь печными трубами. Как инопланетный корабль, неслышно, обоз Мотлюма въехал в дома Андриана, остановился, каюр привязал передового к нарте, положил хорей и оглядывая купеческое поселение обратился к Богу:

О великий небо Бог Ямал! Ты самый сильный и видишь нас всех, я кланяюсь перед тобой! Мотлюм поклонился в сторону восхода солнца и повернулся по ходу его три раза вокруг себя.

Великий Ямал! Скажи ты мне? Вот лусса (русский), он ведь как Бог, у него жилище большое как у тебя, Бога, у него есть ружьё, капкан, хлеб, у него есть всё! Может и он Бог, только земной…? Мотлюм остановил свою речь, замолк и стал вслушиваться в безмолвную даль, в своё сознание, стараясь услышать, почувствовать, отклик на свой вопрос. Но ответа не было.

В избе открылась дверь и Укони, с заветным свёртком вышла на улицу. Неторопливым тундровым шагом, она поставила люльку на нарту, привязала и снова в избу, ещё ходка и походный скарб, увязан, на её нарте. Обоз к пути готов. Вот ведь как, мороз, и люди, спокойно по хозяйски, не боясь ничего, собрались в дорогу, в которой пути дней пять. С ночёвками в тайге под открытым небом. Вот такие они люди севера. Более того, путь им привычен, сложного ничего нет, борись, обустраивай себе путь, и сложности и лишения будут преодолимы.

Мотлюм глянул на люльку с девочкой, и кашлянув сказал ей:
Ну вот девка, поедешь ты сечас домой на Ентойяй, к озеру Нумто, там дом твой! Мордушку  на рыбу будешь со мной ставить. Укони тебя в тундру за ягодой поведёт. Тойча ждёт тебя, костёр в чуме делает, Тойча дров не жалеет, что тепло тебе было.

Состояние человека находящегося в пути, не объяснимо, наверное, и сегодня. Как звезда в небе у человека стоит в сознании конечный пункт маршрута, и что бы он не делал, все мысли действия и поступки будут направлены независимо от обстоятельств только туда. На прощание Мотлюм окинул зимовье купца Андриана, по удивлялся радостно размаху его владениям, отвязал у копыла нарты вожжину, и нарта двинулась с морозного снега вперёд. Залаяли вслед собаки, заскрипел снег под полозьями, и обоз Мотлюма поглотила северная тайга. И олени, настоявшись несколько дней в чужом лесу, по накатанной дороге рысью тянули свои нарты, с единым со своим хозяином желании, прийти домой. Там безопасно. Там вкусный ягель. Там Родина.

В предместьях зимовья купца, была накатанная широкая дорога, с много численными отвилками:

Много людей к нему ездят, делал выводы Мотлюм, много пушнины возят, богатый лусса. Дорогу Мотлюм знал не интуитивно, а по памяти. Сколько больших речек надо проехать, сколько мелких, а потом когда дороги кончаться, то по своему следу, эти дни были морозные, и метелей не было. По светлу успею доехать до чума этого здоровенного ханты «Киоськи», Киоська был крупный и разговорчивый, даже болтливый. Вот только бедный, думал про него Мотлюм. Лусса рядом, рыбу лови- сдавай ему. Мех добывай, то же ему неси, и печка железная в чуме будет и капканы и всё…! Позади осталось зимовье, утонул в морозном утре лай домовых собак, не витает вокруг дым печных труб аромат, больше того, чем дальше двигался обоз Мотлюма, тем меньше становилось присутствие человека в этом мире, казалось иногда что обоз идёт в никуда. Но Мотлюм не думал так, он знал, что до чума Киоськи, семь оленьих одышек. Оленья нарта по дороге может бежать пять семь километров, после чего нужно в месте, где растёт ягель свернуть с дороги на её обочину, оленю необходимо отдышаться, порыть снег, достать оттуда ягеля, это минут десять и снова в путь. Из заросшей кедровым лесом тайги олени вынесли нарту в мелкий ручей заросший карликовой берёзы, гуща которой была испещрена куропачьими следами, а по центру ручья, свежайший след- это прошёл выводок выдры.

А пэй! Воскликнул Мотлюм. Мамка выдра и семь последышей прошла оставив после себя борозду, в лабиринте таёжной реки- это ведь у купца Андриана железная печка в чум стоит! Укони подгоняла хореем, передового быка, и вслушивалась в его возгласы, улыбаясь им, и подумывала:

Мотлюм какой умный, всё видит и всё знает, нарту до Ентойяй доведёт, и не закружиться. Малицу ему сшила, дак мороза то он вокруг и не видит. И пусть его наряд не так красив и бел, как у других богатых, зато в пути таком длинном и в мороз, ему будет тепло от моих трудов! Не зря он держит меня всю жизнь, возгордилась за себя Уконёчик, я ему и одежду шью, и за чумом смотрю, и рыбу разделываю, всё делаю! И мне завидуют другие улыбаясь про себя Укони перебирала в уме свои преимущества. Девочку привезём, я ей одежды нашью, кормить вкусно буду вырастет крепкая и умелая как я! Мотлюм добудет белку, шкурку с неё снимет, а в желудке её полно орешков лесных, мы их на огне поджарим и скушаешь, разговаривала вслух с девочкой Укони.

Одежда у человека пошла с давних времён, по ненецким преданиям, когда человек добывал в тундре оленя, он снимал с него чулком шкуру, и одевал её на себя. Там где у оленя была голова, человек просовывал свою голову, а в передние ноги вставлял руки, после, тундровый человек научился шкуру выделывать и шить из неё одежду, по первому прототипу снятой чулком оленьей шкуры.

Пейзажи один за другим меняли картину природы, и вот группа здоровых «кедрин», изображали громадного человека, с большой косматой головой:

А пэй!, вслух, тут же воскликнул Мотлюм. Неба Бог, смотрит за нами, и вознеся глаза к нему, прокричал:
Любим мы тебя неба Бог, кланяемся тебе! Подарки будем дарить! Перед бегущему по болотине обозу, предстала вереница чёрного леса- это таёжная речка. Увидев её Мотлюм, приосанился и произнёс, шаманить будем сейчвас у тебя речка, готовься, мы уже близко! Нарта. Оленья упряжка. Сбруя. Талантливо изобретённый инструмент, по гужевому передвижению по тундре. Интересен принцип работы упряжи. Тяговые лямки (оглобли), изготавливаются из лосинных шкур, к самой нарте, к началу полозьев монтируют узел, он из дерева, или из кости лося, или мамонта с двумя отверстиями, диаметром с перепелиное яйцо. Одно отверстие для того что это для того что б прикрепить узел к началу полоза нарты, а второе нужно для прохода через него тянущей лямки. Смысл этого заключается в том, что тянущие оленями лямки (оглобли)- скользящие в месте соединения их с нартой. Поэтому, ни одному оленю в упряжке «сачкануть» не получится. Если один перестанет тянуть, то лямка вытянется, он отстанет, а нарта ему наедет на ноги, им приходиться постоянно перетягивать другого оленя. Так что хочешь, не хочешь, а надо бежать вместе со всей упряжкой и везти свою поклажу, обученные олени прекрасно управляются и тянут вперёд своих ездоков. Болотина кончилась, лес стал плотнее, несколько поворотов между высокими елями, и обоз спустился на лёд, этой чужой для ездоков реки. Мотлюм встал ногами на лёд, привязал передового к копылу нарты, подметил спускающуюся «сушину» с берега на лёд, подошёл к ней. Неторопливо вытоптал возле неё, снежную полянку. И Укони делала своё дело, глянула на свою живую, развязав платочки, глянула внутрь, улыбнулась и произнесла, скорее всего для себя:

Спит! Мешочек, расшитый узорами из разного звериного мехом, Укони взяла и подошла к облюбованному Мотлюмом месту, и на «сушину» выложила кусочки варёного мяса, жир, лепёшку, и маленькое с ладошку корытце из бересты, в котором лежали кусочки трухи от берёзы. Мотлюм достал кожаный мешочек, из которого аккуратно достал ненецуий инструмент для добычи огня. Это что то типа маленького лука, коротенькая стрела, упирается в отверстие в древесине, вокруг неё делается петля из кожаной тесёмки, и при движении лука, петля заставляет стрелу вращаться. От трения стрела греется, затем начинает дымить, и в этот момент тут подсыпается сухая труха деревьев, ещё одно усилие и труха начинает дымить. Остаётся только подуть на неё, появятся красные угольки, ещё одно усилие и огонь начинает играть маленькими язычками. Мотлюм выверенными усилиями, выбил дым и из деревянной стрелы, обогатил это сухой трухой, а когда и она задымела, то подхватил её ладошкой подул, выложил в берестяное корытце с такой же трухой, ещё чуток по раздувал щёки, и священное действо пошло. Закурил дымок, выдавая округе бархатный аромат, олени притихли, какие легли, хрустальная тишина вокруг, мороз. Казалось прикоснись сечас к дереву, оно возьмёт и рассыпится, как стекло, но это обманчиво.  Мотлюму предстояло выполнить ритуальный обряд, отправляющегося в долгий путь, и поэтому вместе с Укони им предстояло выдержать канон обычая лесных ненцев. Молитвенные обряды. Жертвоприношения, лесные ненцы стараются делать на льду. Наверное потому, что они считают себя ледяными людьми, людьми живущих большую часть своей жизни. во льдах. Ногами Мотлюм вытоптал в снегу полянку перед берестяным коробом, Откинул с головы капюшон и глядя туда, откуда встаёт солнце, начал молитву:

О великий Бог Ямал! Я приветствую тебя, кланяюсь тебе! И Мотлюм поклонился Богу, затем сделал поворот вокруг себя и так три раза, Укони автоматически повторяла за ним всё движения. Воистину мужской голос, волевой и сильный, в то же самое время слегка поющий разливался по льду таёжной реки, окутывая своим баритоном чёрные ели, высокие листвянки, и всё в округе замерло и затихло, заслушиваясь словами лесного ненца. А Мотлюм продолжал:

Спасибо тебе Бог Ямал, за то что ты помогаешь мне! Бережёшь меня, тепло даёшь и покушать! Кланяюсь я тебе! И Мотлюм вновь выполнил поклон с разворотом вокруг своей оси. Дымок из берестяного короба вился и его аромат, казался был даже в самом сердце. И тихо. А Мотлюм продолжал говорить с Богом Ямалом, выдавая всё насущное и больное, которое беспокоило его душу.

Помоги Бог Ямал преодолеть мне маршрут до озера Ентойяй! Оленям силы дай! Сделай так, что б при переходе через речки не рвались у оленей лямки! Силы дай моим оленям! Метели не отправляй нам в дорогу великий Бог Ямал, и мы отблагодарим тебя! Во время пути, в мороз и ветер, мы думать будем о тебе Ямал, славить тебя! А когда приедем домой, то подарок делать будем тебе! Мотлюм вновь отбил три поклона, и три разворота вокруг себя. Ритуал поклонения  был совершён. Мотлюм оглядел свод небосклона, и выдохнув подумал:
Нет на небе тёмных туч, плохо! Бог не увидел и не услышал мою молитву- плохо! Беда может быть. Так дак так, казалось бы езжай, но! Тайга всегда ненавязчиво даёт коррективы в твою жизнедеятельность. Было, Мотлюм подошёл к нарте, что б поехать дальше, как взгляд его увидел большое беличье гайно, черневшее как раз над местом проведения ритуала. Практичный азарт, мгновенно охватил душу путника:
Белка…! Кивнул он Укони на тёмную ель и принялся доставать из нарты зачехлённый охотничий лук. А сердцем Укони уже завладела девочка, укутанная в походной люльке, над которой Уконёчек хлопотала и делала действа, понятные лишь только заботливой женщине. Кусочки мяса, Укони жевала во рту и давала девчоке. А та, с готовностью принимала их, и смешно жевала, перебирая своими нежными губками.
Кушает…! Счастливо обернулась, доложила Укони, сосредоточённому на охоте Мотлюму. Луки- это была гордость Мотлюма. Он умел делать их сам, и они у него получались самые лучшие. Оленя давали ненцы, за такой лук Мотлюму не торгуясь. Делал их Мотлюм осенью, именно осенью дерево набирало самую силу. Три дерева брал для изготовления лука Мотлюм- листвянку, рябину и сосну. И вот в руках охотника лук и стрела, у которой вместо острия- шишечка размером с грецкий орех. Зимой в мороз, белки вдоволь наевшись орешков, из шишек сосны, ели кедры, забираются в домики, изготовленных из сухих прутиков ели. В них то белка и пережидает сильный мороз, бывает в таком гнезде спят по несколько особей. Мотлюм вставил стрелу в тетиву, опробовал натяг тетивы, и когда, убедившись в силе её, взял в руку хорей, которым погонял оленей и подошёл поближе к дереву. Кончик хорея упёр в ствол и стал крутить его, создавай у дерева шорох, после чего несколько раз слегка ударил по дереву, и… Беличья мордочка испугано глядя вокруг выскочила из на елочый сучок и замерла, этот момент и ждал Мотлюм- четыре метра, самая убойная сила для его стрелы. Поднял лук охотник, натянул тетиву, прицелился и шлепок, стрела ударила белку, свалив её на снег. Стрела впечатала сонного зверка в ствол, даже не дав ему током проснуться, от глубокого зимнего сна.

Хома…, поблагодарил кого то на небесах Млотлюм и снова упёр хорей в ствол дерева, «шебурша» белок. Услышав такой шорох, белке кажется, что к ней в гайно лезет соболь или куница, и сразу старается вылезть от туда, оглядеться, а потом решить что делать.

Ещё одна белка! Проговорил Мотлюм, и снова взялся за тетиву своего лука. А Укони настоящая женщина, она уже влюбилась и влюблялась в эту маленькую крошку, втиснула своё лицо в люльку и рассматривала её милое личико, говоря ей ласковые и нежные слова.

Умная будет, говорила вслух Укони, глаза у неё крупные и смотрит крепко, никого бояться не будет!

Женщина. Как много в этом слове. Много дано ей, вот и сейчас Укони глядя на это ещё совсем незнакомое дитё, практически описывала её характер, читала её судьбу, стараясь не упустить ни одного движения малышки. Вот так- у каждого своё восприятие мира. Мотлюм увлёкся охотой, а Укони маленьким дитём, ещё не подозревая того, что душа её начала влюбляться в это крохотное существо. Вот ведь как, мороз, деревья в морозном инее, а люди в тепле и в радостях, Мотлюм в азарте охотничьем, Укони в материнском тепле.

Пять белок, произнёс Мотлюм. И положил три, на нарту Укони. Быстро, Укони три, Мотлюм две, освободили от шкурок, от потрошков, сложили вместе- это будет на ночёвке, сытный суп. И даже деликатес. В Беличьих желудках белый орех, его остаётся подогреть на костре. И блюда ароматное, вкусное готово. Мотлюм улыбнувшись, глядя как его Укони, красиво, аккуратно сделала дело с обработкой белок, сказал:

Три одышки оленей, и чум будет Киоськи ханты, прошлый раз ехали, через него дорога шла, ночевать будем.

Он добрый и болтливый, и высокий, вслух описал Мотлюм местного ханты Киоську, правда бедный- оленей нет у него. У нас то же нет, но речка есть, рыбы много. Лес есть, зверя много. Пушнины много- у луса (русского) всё купил, гордился собой Мотлюм.

Бог Ямал не увидел и отправил нам тёмную тучу со снегом! Видно сказал- иди Мотлюм без тучи, без снега, метели, возьми вот только в дорогу пять белок, у костра спать поможет свежее мясо! Пояснил ситуацию Укони Мотлюм, отвязал вожину нарты от копыла и тронулся в путь. Заскрипели на морозе постромки, зашуршали и защёлкала копыта оленей, обоз вновь взял курс, на север- к небесному Богу озеру, на Ентояй, озеро лесного ненца Мотлюма. Домой! Всё рвалось туда и мысли, мечты. Олени, побыстрей прибежать в родную тундру и достать из под снега свой ягель. А как там Ентояй? А как там речка? Домой! Бежали быстро олени, рука уверенно держала хорей и мысли, бежали впереди оленьего обоза.

Вот олень! Вслух рассуждал Мотлюм. Есть олень, есть нарта. Есть расстояние. Не было бы олень, не видел бы лусса (русского), не держал бы капканов, пешней, топоров. Да и земли б не видел другие! Зря, оленей своих не держал никогда, теперь покупать буду.

Укони пребывала в своих мыслях. Бог не дал детей, а тут вот девочку судьба. А что я, думала она, я ещё  крепкая. И смогу воспитать её, одежду шить ей, всей женской работе научу, и вдруг откуа то пришла горькая мысль, а вдруг её заберут у нас? Перед взором предстал образ хитрого Мэйко, на красивой нарте, запряжённой пятью самками оленями, забрал люльку с девочкой и умчался с ней, в свою Надымскую тундру.

Вот ведь как! Как природа не сопротивляется, какие не создаёт препятствия для человека, а он с честью проходит их. Пусть это будет мороз, метель, полчища комаров, ураганные ветра, а человек живёт. И не просто живёт, а находит гармонию уюта, в этих порой нечеловеческих испытаниях. Вот сегодня- мороз, кажется, прикоснись к дереву, оно и рассыпиться как стекло, а человеку как? И человек приспособился переносить вот такие морозы, наверное взял пример с диких зверей. Вот песец или лиса, носят тёплую шубу. И человек придумал одежду, в которой ему тепло в любой мороз. Одежда лесных ненцев этот творение мысли человеческой! Всё начиналось у человека во время похолодания с примитива. Человек натягивал на себя снятую чулком шкуру животного и согревался. Но холод не отступал, и человек стал совершенствовать утепление своего тела. Обувь. Это наверное одно из первых что стал делать северный человек. Осенняя летняя обувь ненца- нюгэвэи. Это своего рода кожаные чулки, из оленей кожи, подошва у которых сделана из лосинных, или оленьих лбов (для крепости). Перед которых, стягивается кожаным шнурком. Внутрь нюгэвэя, стелиться подошва, из травы сухостоя, на которую и ставится нога. Лежачая сухая трава, не идёт для подошвы, так как. не имеет такую сухость, как стоячая. При ходьбе, когда нога ступает во влажное место, трава забирает её, а когда путь продолжается по сухому месту, то под давлением подошвы ноги, вода выжимается из травяной подошвы, и через короткое время ходьбы, нога вновь становится сухой. Со временем, изготовление такой обуви достигло совершенства-  нога северного человека стала защищённая на весеннее осенний период. Но сейчас давил мороз, тела наших ездоков грело не только сердце, но и заботливо пошитая нашим Уконёчком, одежда.

Чижи- шьются из шкур оленьих телят, и носят мехом внутрь. Высокие- выше колена, к передней части чулок пришиваются кожаные тесёмки которые крепятся к кольцам, пришитых к поясу. Для красоты, чулки украшаются полосками красивой ткани или сукна и пришиваются со стороны мездры. Вообще олень- это не только еда, но и жизнь, и уют, и одежда. У него уникально всё. Шерсть у него, трубчатая, а это принцип термоса. Когда вталкиваешь свою ногу в пошитые Укони, чижи, то ощущаешь дом, тепло, спокойствие.

Почувствовав прилив тепла в ногах, Мотлюм воскликнул:

А пэй!! Укони умная какая, так чижи сшила, что ноги как у огня тёплые! Бабушка, и мамка у неё наверное умные были, если её так научили одежду шить!

Хорошо думается под скольжение нарты, когда тебя слегка обдувает ветерок, олени бегут, и мысли то же бегут быстрее нарты. Маршрут у Мотлюма был в голове отработан до автоматизма, мог даже сказать сколько у оленей будет одышек. Он довольно смотрел на оленей которые резво и без натуги тащили свои нарты вперёд, с такой же мыслью как и у хозяина- домой, а Мотлюм не вытерпев заговорил вслух:

Вот Мотлюм какой умный! Долго утром не спал, а рано вставал, шёл к оленям, перевязывал их на свежее место. Олень кушал ягель, сил набирал, вон спины какие у них круглые, косточек не видать! Нарту тянут так, что кажется что и не чувствуют её! Мотлюм знает как, как за оленями ухаживать! У ханты олени мелкие, у ненцев крупные, откуда хоть таких берут? Вслух рассуждал Мотлюм.

Когда пастух приезжает на нарте к месту назначения, то олени распрягаются от постромок, и каждый привязывается кожаной верёвкой, длинна которой около пяти метров к отдельному дереву, обычно выбирается место, где вокруг дерева есть ягель. Лопаткой пастух прокапывает снег до земли и выбрасывает наверх землю, если выпал наверх ягель, значит оленю будет что поесть, что б восстановить силы. На шее верёвка привязывается оленю незатягивающимся узлом. Интересно то, что этот узел принято называть- калмыцким! Это и понятно, буряты, калмыки выходцы из монгольских степей. А ненцы? Они взяли и то же изобрели этот «калмыцкий» незатягивающийся узел. Кто у них был учителем? Ответ наверное прост- жизнь! И Укони, слушая своего Мотлюма, хореем подбодрила своих быков и произносила:
Мотлюм у меня умеет работать, всё знает, нигде не пропадёшь с ним! Он умеет построить на реке запор и следить за ним…! Рыбы много взапор  попадает, и Мотлюм умеет построить садок, рыбу запускает туда и она живёт там долго! Мотлюм всё умеет! Слопцы поставит на глухарей, наловит этих чёрных птиц много, все радуются! Вслух Укони напевала про своего Мотлюма, Укони и улыбка сияла на её лице. Кисы хорошие сошью ему, когда домой приедем!

Кисы это наряд, по которому можно сразу сказать кто ты, и откуда. Ибо вышитый орнамент из кусочков шкур разных зверей, говорит о конкретной семье, роде её, и месте жительства. Искусство, которого достигли неночки при шитье таких кисов, достигли высших пределов. Глядя  порой издалека на такие кисы, видишь красивые узоры, когда подойдёшь и посмотришь ближе, то увидишь ещё много орнаментов, а когда поглядишь вблизи, то ещё увидишь росписи, сотворённые руками человека. Вообще кисы это зимняя обувь, сшитая из камусов оленя, обычно в обиходе кисы носятся пять семь лет. Камус- это шкура оленя с его ног, с ног любимого оленя, или особого. Подошва кисов шьётся из щётки, ворс шерсти которой направляется взад. Щётка- это толстая шкура из под копыт оленя (ладоней), или со шкуры оленьих или лосинных лбов. Кто побогаче, подошву делает с оленьей щётки, а кто победнее, то со лбов. Подошва кисов многослойная, первый слой это вышесказанная щётка, второй слой- это высушенная сухостойная трава, которая сворачивается под размер подошвы и вталкивается внутрь кисов. Она играет роль компресса, впитывает конденсат и влагу. В кисы вталкивается нога одетая чиж. Ноги человека, в такой обуви гарантировано, спасены от любого мороза. Минус в этой одежде один- за ней надо ухаживать. После дневной носки, в чуме, нужно снять кисы, убрать из них травяную стельку, после чего их вывернуть наизнанку и подвесить на верёвку для сушки. Нога на этот период переодевается, в домашние кисы. Орнамент на кисах ненца лаконичен, что говорит о безупречном вкусе мастерицы. Но смысл орнамента вышитого в кисах- говорит о прямом восприятии природы. Поперечные полоски по цветы разного меха, с вшитыми полосками разноцветного сукна, составляют орнаменты, например оленья тропа, или мужская голова. Или рога лося, считается наиболее мужественным орнаментом.

Весь процесс ухода за обувью, осуществляет женщина. Если ты пошёл на недельную охоту в лес, то за тобой непременно следует женщина, пусть это будет жена, бабушка, дочь, но за обувью нужно смотреть. Заживать порванные швы, сушить, готовить сменную обувь. Без женщины чум работницы, долгий охотничий поход не получится.

Вот так, укутанные меховой одеждой, заботливо и умело сшитой Уконёчком, ездоки гнали свои упряжки далеко на север, где казалось, тогда заканчивается жизнь. Но она оказывается, есть а там. Такая же интересная, добрая и коварная, злая и ласковая, счастливая и горькая, как и в южных регионах земного шара. И обоз шёл не молчал, а пел, говорил глоссами своих ездоков. А ягеля который рос в этих безбрежных просторах, хватало вдоволь всем оленям. Спокойный ход обоза, прерывали неожиданные вылеты из сугроба громадных чёрных глухарей, или убегание заспанных табунчиков громадных лосей. Очередная одышка оленей. Животные копытами выбивали из под снега ягель, и жадно поедали его. Мотлюм довольно глядя на крупные грозди ягеля, радостно произносил:

Какой ягель хороший, у ханты, олень сытый будет, совсем не устанет. У нас тундре Нумто ягель ещё лучше! Подумал Мотлюм и чуть задумавшись, обосновал свою мысль:

У ненцев олень крупный, а у ханты- мелкий! Перед тем как тронуться, Мотлюм оглянулся, к копошившейся у детской люльки Укони и сказал:

Следующая одышка будет у того ханты длинного, может у него и ночевать будем! Вот так, проходил день, длинной оленьих отдышек. Олени резво тянули нарты, северный день был в своём зените, нарты въехали в просторный и чистый от заваленных ветром деревьев сосновый бор, испещрённый следами домашних животных.

Длинный ханты будет! Громко крикнул Мотлюм. И души их замерли в ожидании встречи с местным народом. Мотлюм не понимал по хантыйски, как не понимал ненецкого этот ханты. Но объединял оба народа- уклад кочевой северной жизни. Вот и берестяной чум. Видать бедненький ханты, подметил про себя Мотлюм, зорко всматриваясь в силуэты людей, склонившихся над забитым оленем у чума. Мотлюм остановил нарту в близи людей, привязал передового копылу нарты, подошёл, и поздоровался:

Ани торова!, по ненецкому здравствуй! Хант распрямил над тушей оленя спину, подошёл к Мотлюму, протянул окровавленную от туши зверя руку и с улыбкой ответил:

Вуща, вуща. Вуща…! По хантыйски это означало, здравствуй! Мотлюм как то недоверчиво глядел на этого ханты, помня о его болтливости и назойливости. А если ещё учесть, что впереди два часа езды по светлому времени, а это тридцать километров к дому, то он понимал что сегодня не гость, этому радушному хозяину берестяного чума. Две жирные воши, выползли на его серое ухо и заблестели на крепком морозе. Вот это Мотлюм не любил больше всего, в его чуме их никогда не было их, и с этим Укони боролась всю жизнь. А Ханты не унимался. Окинув олений обоз, своим любопытным взглядом, кивнув в сторону, откуда приехал Мотлюм, спросил, улыбаясь:

У русь, был…?

Да, да…, закивал головой Мотлюм. И видя, что ненец пошёл на контакт, стал расспрашивать и рассказывать, махнув по своему лицу кровавой от оленя ладонью, окрасив лицо своё, в красный цвет, Мотлюму про русского.

Ханты Бог на небе! Вознёс руки свои к небу ханты. На лице моём кровь, он видит её и меня видит, я ему молитву говорю, хвалю его, а он мне оленя даёт! Хвастался ханты. У русского Бог вот здесь! И окрестил своё лицо крестом. У него Бог во рту сидит, если он так делает, и ещё раз передразнил русского купца, крестовым знамением. Ханты ртом мясо кушают, рыбу кушают, а у русского там Бог! Весело болтал ханты. Посмеиваясь над русскими поверьями. Вдруг лицо ханты изменилось, весёлость прошла, глаза его уставились туда, где лежал ободранный олень. Бедняга видать оправившись от оглушения по голове, очухался, встал на ноги и побежал без шкуры вдаль.

А пэй…!! Воскликнул Мотлюм, содрогнувшись от увиденного, поймав в душе тревожную мысль:

Это какой то плохой знак. Что то должно случится. Не дожидаясь развязки событий, отвязал вожжину от копыла нарты, сел в нарту и погнал оленей подальше от этого плохого места. Чем дальше олени уносили обоз, от зимовья Андриана, тем ближе представлялись себе места родного дома. Как там Тойча, переживал Мотлюм, терпит ли топить печь в чуме, возить дрова из лесу? Чёрных глухарей в лабазе оставил ему много, мясо белок…? Тойча крепкий ещё, должен терпеть, запор проверять, ещё терпит! Проехав ещё одну широкую речку уже по своему старому следу, Мотлюм остановил оленей на одышку, подумав: Ещё один пробег и надо будет остановиться на ночёвку. Укони привязала своего передового за копыл подошла к Мотлюму, и рассказала смешно:

Смотрит она и улыбается! Глаза у неё белые, белые, как буд то снегу в них насыпали! И грустно опустив голову, добавила:

Вот приедем домой, Тойчу приедет за оленями и грузом, и заберет её…!? С обидой сказала Укони. Ничего не сказал её в ответ Мотлюм, просто посмотрел на неё и сказал:

Ещё проедем чуть, место увидим хорошее, и остановимся на ночёвку. Олени отдышались, поели снежку с ягелем, Мотлюм отвязал вожжину. И погнал обоз, снова вперёд. От полученных впечатлений мысли вертелись, хотелось поделиться об этом с кем ни будь, но, собеседниками могли в этот момент стать, только ели и сосны. И Мотлюм говорил с ними:

Вот ханты! Рядом с лусса живёт, речка есть у него, в речке рыба! В речке выдра живёт, выдру добывать можно. У русского печку за рыбу, и за выдру купить можно, а у него в чуме печки нет! Почему? Потому что ленивый ханты, рыбу добудет и кушает её, лусса не несёт! По речке не ходит, переходы выдры не смотрит, лук со стрелой не ставит, вот и нет у ханты печки. У Мотлюма запор на речке есть, рыбу ловит, выдра добывает, лось лобывает. Всё добывает Мотлюм! У Мотлюм чум есть, у ханты из бересты, а у Мотлюма из оленьей шкуры! В чум приду, Тойче подарок сделаю. У Мейко оленя купим, забьём, мясо жирное кушать будем!

Мысли мыслями, но глаза уже искать в проплывающем мимо взора леса место, где можно устроиться на ночлег. Да и небо стало сереть, макушки деревьев стали тускнеть, день подходит к концу. Хорошо сегодня проехали, довольно подумал про себя Мотлюм, отмерив в голове пройденный за день маршрут. Завтра тайга будет уже расступаться, тундра начнёт появляться, довольно подумывал Мотлюм. Глаза искали место для ночёвки. Место должно быть таким, что там был ягель для оленей, и тонкий сухостой, для костра. Радостно и грустно смотрел Мотлюм, на звериные тропы. Особенно на избитые копытами осиновые островки лосями. Широкие заячьи тропы- какие широкие, на нарте по ним можно ехать. У нас в тундре столько зайцев много нет, грустно подумал Мотлюм. А вглядываясь в чёрные высоченные ели и сосны, подумывал

И как тут ханты в таком чёрном и густом лесе живут, в нём, наверное и солнце то, до земли не пробьётся? Песец тут следов нету, а так всё есть. У нас вот соболя нет, а тут вон сколько следов их! Вот такими сравнениями, и мыслями обоз шёл строго на север. И…, глаз опытного ненца, наконец увидел то что ему было нужно в этот момент. Здоровый в несколько обхватов кедр, под воздействием ветра упал на землю, задрав веером высоко в небо свой громадный корень. Рука направила передового оленя к нему, а когда обоз остановился. Мотлюм сказал

Хома! Хома! Чум будешь наш тут сегодня стоять.

Если народ ханты более менее оседлый, то ненцы вечные странники. То они идут за стадами диких оленей, по принципу- есть вокруг олени, есть что кушать. Или каслаются (переезжают), с мест зимовки своих оленей, на места весеннего отёла оленей. Отёл прошёл, каслание на осиновку- место где собирают разошедшихся по пастбищам оленей, в реках ловят и заготавливают в садки рыбу. Слопцами добывают много птицы глухарей и капалух- зима длинная, суровая- всё съесся. Редко бывает что б ненецкая семья, жила на одном месте больше трёх месяцев. Поэтому обустраивать место ночёвки у ненцев переросло в искусство. Всё учтут, и в мороз, и в дождь, каждое движение, каждое действие отточено.

Мотлюм привязал к нарте своих оленей, взял в руки топор и зачистил основание дерева от торчащих сучков. Теперь площадка. Уконёчек подошла к Мотлюму, взяла его сзади за пояс, и они стали топтать снег. Сначала под собой, дальше Мотлюм пошёл кругом по спирали, и десять минут, как площадка под комлем кедры, была готова. Не стояла и Укони. Топором рубила зелёные лапы деревьев и укладывала на снег. Когда снег закрылся пахучими и ароматными сучками, то на них легли несколько оленьих шкур.
Творчество. Хоть и действуют при таких временных сооружениях для ночлега. основные принципы- закрытое пространство, костёр. То при устройстве, в морозные ночи у каждой тундровой семьи, есть свои элементы творчества, которым беспрекословно следует каждая семья. Мотлюм уже склонился над сушняком, и приступил к добыванию огня. А Уконёк, продолжала обустраивать каркас ночного жилища. Сухостойные тонкие с руку деревья, она укладывала нас ствол кедрины, делая каркас, на которые после будет уложен лапник деревьев. Своего рода шалаш. Крыша которого ствол кедрины, на который с обоих сторон по принципу шалаш уложены жерди, верх которых укрывается ветками деревьев. В центре шалаша делается отверстие для дыма. Если не будет такого сооружения, то маленький костёр не согреет, потребуется большой, а для этого надо беспрерывно рубить и жечь дрова, для сна время окажется мало.

Ночь вступала в свои права, ярко загорелись в небе звёзды, в тихом таёжном уголке замерцал огонёк костра- это тундровые люди, обустроили себе ночлег. Быстрой походкой, Укони взяла с нарты люльку, вслушиваясь в её нутро, бережно несла в импровизированный шалаш.

Спит! Улыбнувшись, произнесла она. Пригнувшись поставила её на оленью шкуру, и глядя в её нутро произнесла:
Мотлюм огонь развёл, сейчас тепло будет, кушать будем! И девочка откликнулась своим наивным детским холодным и голодным плачем. Вот такой он север. Трещал огоньком костёр, кидая свои светлые блики на стены убежища, на лица, предметы, вливая во всё свою тёплую жизнь. Укони оглядывая люльку, которая впитывала в себя тепло костра, уже хлопотала над путевыми продуктами, над костром подвесила котелок, шалаш приобретал жилой вид. Мотлюм ещё кряхтел на улице, более плотно устилая ветками стены жилища, подкидывал к входу сухие дрова, а когда всё закончил, пошёл к оленям. Оленей надо распрячь, и привязать отдельно к месту, где есть ягель. Свитое человеческое гнездо, в глухой тайге, стало жить обыденной повседневной жизнью. И звёзды кажущиеся то совсем близко, то вновь далёкие, благословляли и дарили людям уверенность в дне сегодняшнем. От костра люлька нагрелась с одного боку и стала горячей, Укони воркуя у костра, над своими котелками готовила ляльке пищу, не забывая и про самих себя.

Горячая, какая улыбнулась она и повернула люльку к костру другим боком. Тушки добытых днём белок уже начинали кипеть в медном котелке. Уютом, теплом стало наполняться временное жилище, ветки лапника стали прогреваться от огня костра, и в шалаш стал наполняться ароматом сосновых и еловых веток. Снизу людей от холода, защищали ветви деревьев и оленьи шкуры, бока прогревались костром, и внутри шалаша стояла плюсовая температура. Укони беспрерывно колдовала, над котелками, делала стол, выкладывала продукты, утепляла шалаш. Ибо время то же диктовало свои условия. Нужно было успеть поесть, просушить одежду, выспаться, а утром снова в поход. В шалаш пришёл и Мотлюм, довольно восклицая:

Хороший тут ягель много его! Олень сытый будет! Нарту легко потянет! Укони воркуя над своим хозяйством похвалила его:
Мотлюм умный, знает, как в тайге жить! Казалось бы…, дико всё вокруг, мороз тридцать, час работы и стало уютно. Мотлюм сел на своё место, и Укони начала его угощать, таёжной едой. Пять белок выложенные в деревянное блюдо, излучали аромат свежего мыса. Беличий бульон, приправила белой мукой, он стал густой и насыщенный вкус, чуток соли, лепёшки. Под правую руку своему Мотлюму Укони поставила, берестяной туесок с брусникой. Ягоды повышают аппетит, с ними можно съесть больше пищи чем без них. И обязательное блюдо у северных людей. Отдельно в котелке, Укони растопила нутренной лосинный жир, в который нужно макать беличье мясо и кусочки лепёшки. Нутренной жир даст силу и сытость.

Хома…! Довольно произнёс Мотлюм, оглядывая стол, а после паузы, вознёс свои глаза, в небо, туда в чувал, куда выходил из шалаша дым, и сказал своему Богу слова:

Бог Нум Вэсоко! Слава тебе, Бог лесной, ешь со мной! Слава тебе и спасибо, за то, что ты дал мне пищу, огонь и тепло! Благодарю тебя и славлю тебя! Правой рукой достал из костра, горящую веточку и провёл ею три круга над костром по ходу солнца. У ненцев все движения как в помещении, так и на улице и в тундре осуществляются по солнцу. Если ты пойдёшь против хода солнца, то тебе будет плохо.

Неба Бог! Продолжал Мотлюм. Подарок тебе дарю! И положил в противоположном от входа конце шалаша, отваренную тушку белки, кусочек нутренного лосинного жира, и горстку брусничных ягод. Чуть сделав паузу, приступил к трапезе. Вкусно всегда свежее мясо. Ароматный густой бульон, забеленный и загущенный мукой. А кусочки беличьего мяса, сдобренные горячим лосинным жиром, становятся необычно вкусными. Беличье мясо- постное мясо, сколько бы ты его не съел много, кушать захочется быстро, а с лосинным жиром, становится сытным надолго. Самое калорийное мясо- это медвежье. После утренней трапезы им, можешь заниматься любой тяжёлой работой до вечера, без обеда. В тяжёлые зимние походы, берут с собой в дорогу отварную медвежатину и его жир. В импровизированном жилище нависла трапезная тишина. С аппетитом кочующие люди ели пищу.

Хома! Приговаривал Мотлюм, волки, не поют песни, спать будем хорошо! Действительно, с волками спокойно не поспишь, особенно когда на улице привязанные обозные олени. Укони же ворковала, над маленьким дитём. Почти из губ, в губы девочка получала, сваренное мясо, бульон, а после Укони напоила её брусничным морсом. Укони увлеклась ей, лишь изредка довольно комментируя:

Хорошо как кушает, крепкая будет! Стены шалаша уже прогрелись. И дым не гулял по помещению, не ел глаза, а длинными кольцами поднимался вверх, на самое самое небо. Мотлюм наелся, откинулся на оленью шкуру, с интересом наблюдал, как Укони ухаживает за маленьким человеком. Вот девочка посмотрела своими голубыми глазками на Укони, протянула ручку и взяла познающею за носик.

У какая  крепкая ручка, заулыбалась Укони. Старательно завернула девочку в тёплый пыжик- шкурку недельного оленя, положила в люльку, протянула руку в гущу веток в стене шалаша. И достала оттуда, желудки от белок, полные кедровых семян. Желудки- это лакомство таёжных людей. Укони свесила их на палочку и как шашлык придвинула к углям костра. Зарумянились бочка желудков, замаслились, вот такие горячие Укони подала своему Мотлюму.

Хома! Вииняй хома! Кивнул головой Мотлюм и с аппетитом принялся кушать беличьи желудки, набитые кедровыми орешками. Вот и вечер в зените. Осталось Укони обслужить одежду- кисы. Каждый из которых необходимо вывернуть на изнанку, осмотреть на предмет порыва, при наличии их надо зашить и повесить на сушку.
Аккурато вывернув кисы, чижи и малицы подвесила их повыше,чтобы они хорошо подсохли.
И конечно же девочка. Своих детей у них не было, видать так распорядилась природа, был приёмный сын, но в мальчишеском возрасте он ушёл в в тундру проверять на гусей петли, и никто его после этого не нашёл. Девочку нужно потеплее одеть, ещё раз покормить на ночь, уж после этого лечь и самой. Вот такая доля тундровой женщины. Дрова, заготовленные с вечера, таяли, поэтому костер в шалаше Укони уменьшила, получалось что спереди тепло, а сзади веял настоящий холод. Люльку с дитём Укони поставила поближе к костру поставила тёплый гусь мешок из оленей шерсти, а сама принялась готовить одежду, на завтра. Пришла пора и выйти на улицу, в нарте взять для отдыха тёплую одежду, и принести в шалаш ещё пару охапок дров. Небо сияло соцветием звёзд, луна светило ярко, казалось как днём, олени лежат у своих мест, нарты, а вон тонкий сухостой, как на ладони всё. И совсем не холодно кажется- если есть у тебя дела и работа. Мужчина сделал тяжёлую дневную работу. Провёл обоз полста километров, обошёл трудности, сделал ночное убежище, и теперь мог отдыхать, накапливая силы на новый день. Уже лёжа, он прокручивал в голове день, купцовское подворье и вдумывался в тревоге, про случай у чума ханты, когда олень со снятой шкурой очнулся и побежал. Конечно это знак небесного Бога, но какой?

Тот, кто умеет трудиться, умеет правильно делать расклад своих сил и усилий, у кого есть план, тот всегда сможет пройти любую трудность. Пусть не сразу, но если он поставит цель, он обязательно найдёт путь, по которому к ней прийти. Если б Мотлюм просто ехал на оленях, не планировал время пути, маршрут, не предпринимал усилия, по изготовлению шалаша, заготовки дров, на предстоящую ночь, то учесть его была б плачевна. Обессиленные олени, б легли, одежда прохудилась… Продолжать финал бездействия, наверное не имеет смысла, так как исход его, понятен.

День в кедрово еловом шалаше, подходил к концу. Мотлюм одел на ноги свежие чижы, поверх которых кисы, малицу на себя, под которой руки вынув из рукавов, сложил их на своей груди, лежал, вслушиваясь в ночь, побаиваясь в душе, ночного пришествия стаи волков. Малица. Это наверное одна из основный и главных одежд северных народов. Ибо её носят и зимой, и летом, и весной и осенью. Малица- это верхняя одежда, типа длинно ночной сорочки, сшитая из кожи телёнка, или неблюя (это шкура летнего телёнка). Шьётся и кроится мехом внутрь. Начинается малица, от щиколоток, и заканчивается у ворота. К рукавам пришиваются сделанные из меха рукавицы, в которые вкладывается мех, что лучше задерживали тепло, а к вороту капюшон, который шьётся, как говорят, чем богат. Престижно носить капюшон из шкуры выдры. Попроще- из шкуры телёнка. Малица шьётся оленьими жилами, поэтому швы её никогда не гниют и не рвутся. Со спинной части снимается балонь- толстые жилы. Высушиваются, а после разбиваются на камне, пушатся и нитки готовы. Скручивай их и шей одежду. Великое удовольствие одевать малицу- вталкивая руки в мягкое и тёплое ощущаешь истинное удовольствие. Последние дела уходящего дня делала и Укони. В шалаш заготовила побольше дров, укрыла Мотлюма одеялом из оленьей шкуры, разожгла посильнее огонь, из нарты принесла отварное оленье мясо, положила его поближе, что б утром приготовить побыстрее пищу, и побыстрее в путь. Почти уснул и Мотлюм, в его мечтах витала только одна мысль6 Побыстрее б домой, взглянуть на своё озеро Ентойяй, проверить мордушки в запоре, пройти по тропам на которых стоят самострелы на выдру. После общения с русским Мотлюм понял, что можно напрямую обмениваться, и получать выгоду. Закончила Укони штрихи по подготовке к завтрашнему утру, подкинула в костёр побольше толстых дров, взяла девчушку из люльки, прижала её к своему телу, облачилась под Мотлюма бок во всё тёплое, и трио кочующих людей уснуло, под леденящую сказку крайнего севера. Тела людей, слились в гармонии с чёрными ночными деревьями, снующими по лесным тропам животными, с морозом и закованным ледяным панцирем, лесных рек.

Трещала морозная ночь, от ударов сорок градусного мороза, поднимала на ноги лесных зверей, заставляя их быть в движении согреваться, добывать себе пищу, иначе смерть. Деревья замерли, став хрупкими как лёд, от сковавшего их мороза. В шалаше тлел костёр, и трое спали, ворочаясь и защищаясь от гулявшего в их жилище мороза. Не назовёшь уютным жилище это, но спрятаться от мороза, покушать поспать, набрать свежих сил, то это достигается самым лучшим способом. Притихла и девочка, прижавшись к тёплому женскому телу, она расслабилась и засопела своим смешным носиком.

Философия жизни. Кажется бессмысленно, вот так жить на морозе в таком шалаше, летом на комарах в тундре. Возьми и переселись, где тепло и нет комара. Но героям нашим, это не надо, пересели их туда и они не найдут себе места, их потянет обратно в морозы, туда где весной летят табуны гусей и уток, туда где бушуют метели и табуны оленей, там их жизнь и стихия жизни.

Когда в шалаше стало совсем холодно, а в кострище остался последний струящийся сизым дымком уголёк, Мотлюм проснулся, что б не помять своё логово, выбрался из спальных одеял, подсел к костру. Подул на шающий уголёк, замерцал огонёк, и в шалаше вновь заиграли огоньки пламени, несколько толстеньких, палочек и до утра огонь не умрёт. И это то же усилие. Переборол себя, вылез на холод, разжёг костёр, подбросил в него дров- это во много раз упростит утро. Так же тихонько занял своё тёплое нагретое место. И снова уснул уже до утра. Ненцы ложатся спать рано- семь вечера они уже спят. В четыре утра у них начинается день. Вот такой у северных людей распорядок жизни. Сон в морозную ночь походит на сон в хрустальной холодной тишине- просыпаешься от холода, поворочаешься, затолкаешь нос внутрь одежды надышишь, уснёшь, на улице слышимость идеальная, слыхать как пробежал заяц, белка встревоженная неутомимым соболем или куницей и вой волков, вначале страшным пугающим, а после обычным призывающий порою присоединиться к их волчьей песне. Трещал костёр, блудили по еловым веткам блики огня и тишина, человек и огонь, стали спутниками жизни. После тяжёлого дня мечтать и думать- это второстепенное занятие- первое это отдохнуть и шалаш странников погрузился в чуткий сон.

Проснулась Укони, обязанность женщины просыпаться первой. Она осторожно переложила девочку в нагретой собой место, укрыла её, одела на себя сах, и найдя  в костре шающий уголёк раздула его, соединила с другими углями и в шалаше замерцал огонёк. Каждым своим действием Укони стала вливать в шалаш и людей энергию предстоящего дня. Огонь разгорался, в котелок набрала снег, поставила его на огонь, мясо оленя кусочки с костями заботливо заготовленные заранее, для дальней поездки. Мясо оленя полезное и сытное. Поев его, тебе хватит сил на весь день, кроме того, оно имеет вкусный насыщенный вкус. Именно оленина, считается среди аборигенов севера самым деликатесным мясом. Лосина жёсткое, грубое, примитивное мясо, хотя двухгодовалая самочка лося, нисколько не уступит по вкусовым качествам оленине. Особенно у оленя ценится нутреной жир. При разделке оленя, жир с кишок собирается полностью, высушивается, и в укромное место- это пища на каждый день, точнее добавка к пище. В растопленный олений жир, макается постная отварная рыба- щука, кусочки отварного мяса, хлеб. Нутренной жир, не выбрасывается не только у зверей и птиц, но и у рыбы жир собирается, и идёт в пищу.

Каждое действие вливало жизнь в этот маленький, покрытый еловыми ветками шалашик. Мерцал костерок, в котелках грелась вода, подвешенная, на жерди одежда сушилась, а Укони делала новые и новые шаги, что б подготовить обоз к длинному я тяжёлому дню. Звёзды бисером светились в небе, луна кидала свой лунный свет, порой казалось, что на улице светло как днём. И мороз, мороз вступил в свою фазу самую холодную, утреннюю, от которого хрустальным стало всё- прикоснись и рассыпиться.

В котелок плюхнулись кусочки жирного мяса, наготове и макушки багульника- это ненецкий чай. Сделав практически всё, Укони глянула на спящую девочку, глубоко уснувшая от тепла костра, вгляделась в костёр и задумалась, изредка то, хмурясь, то улыбаясь. Девочка- вот кто её с каждым часом не давал покоя всё больше и больше. Бог не дал её пожить со своими детьми, а тут вот судьба, возьми вот, но… Проснулся и Мотлюм. Поднялся из своих толстых ночных одежд, поглядел на костёр, протянул к ним ладошки, погрел пару минут и встал. Волевым движением взял в охапку свою малицу, одел её, и шагнул на улицу. Обход оленей- это первое дело предстоящего дня у любых оленеводов и тундровых людей. Глотнул на улице несколько глотков холодного воздуха, оглядел вокруг место. Кажется, всё  как и было, и нарты, и олени вокруг, неслышным шагом подошёл к нартам, олени какие встали, а какие лежали жуя поскрипывая зубами ягельную жвачку. Пару быков Мотлюм отвязал по очереди и привязал к свежему месту, что б ещё больше набрались ко дню сил. Порядок, довольно оглядел всё Мотлю и вгляделся в чёрную стену речки.

Пим! Называл эту речку этот ханты с интересным именем Киоська. За предстоящий день нужно проехать эту речку всю, до самой вершины, а там будет тундра, и речки которые текут в отличии от Пима воды которого текут на Юг, на север. Мотлюм глядел на тёмный лес речки и думал: Богатые места, белки много, зверь всякий бегает троп сколько, в речке рыбы много наверное, ведь то же жить можно, и тут мысль как я корь оборвала его мысли. Нет, не прожить тебе Мотлюм в чужом месте. Тут нет богатой ягелем тундры, тут не твои речки и озёра, не проживёшь ты без Йенто Яй ни дня, домой езжай! Мороз холодил тело Мотлюма, он ёжился, но знал, что это пройдёт, плотная еда, тёплая одежда и движение вперёд. Вот то, что спасает человека в сильный мороз. Хорошая сушинка смотрела прямо на путника, Мотлюм не раздумывая, сломал её на несколько частей, и в шалаш, в которым вовсю полыхал костёр, а Укони ворковала над своим женским хозяйством. Аккуратно сложив у входа сушняк, Мотлюм сел на своё место, и выдохнул сказав:

Самый холод на улице! Солнышко встанет, теплее будет! Укони улыбнулась ему в ответ, и на дощечке положила перед ним мёрзлую щучку, и кусочек лепёшки:

Кушай! Мороженое мясо или рыбу, ненцы едят как разогрев, перед основной горячей пищей, и Мотлюм взял щучку в свои руки и почистил от кожуры. Мороженая щука ложиться с мороза, у печи или огня, и какое- то время выпускает из себя лишний холод. Когда наступает нужный момент, щука становиться чуть твёрже пластилина, ножом срезаются плавники, от хвоста до головы делается надрез, такой же по животу, и шкурка снимается как чулок. Продукт готов к употреблению. Вкусное мясо мороженой щуки, и полезное. Мотлюм не спеша кушал мясо, и думал о чём то своём, скорее всего, о пути, о Мэйко, о девочке, о ловушках, на зверя оставленных в лесу, и запоре на рыбу, глядя в огонь пляшущий перед ним в костре, и знал в уме, как пройдёт день. Щучка съелась незаметно. Чашка ароматного чая из багульника, горстка мороженой брусники, то же манила к себе руку. Ненцы пьют испокон веков из багульника и чаги. Всё под рукой практически круглый год, и что самое главное полезно. До рассвета было ещё долго, поэтому он откинулся взад на шкуры, укрыл себя тёплыми шкурами, закинув под голову руки, задумался о чём- то своём. Укони в искусно сшитом ненцком платье  как заведённая и расчётливая безошибочно по порядку, делала все необходимые дела хозяйки очага. Дошло дело и до девочки. Склонилась Укони над люлькой, выверенные движения, и девочка сухая, в тёплой одежде лежала в своей новой ненецкой колыбели. Если на тундровую женщину накладывается бытовой труд, то на мужчину ложиться помимо физического труда, ещё и мобилизация и расчёт всей внутренне энергетики на предстоящий день, именно в рамках этого расчёта он сможет преодолеть, все проблемы. Вот Мотлюм лёжа на оленьей шкуре, в уме прокручивал предстоящий дневной маршрут, и продумывал место следующей ночёвки. Но работа, расчёты- это внутреннее состояние человека, а общение никто не отменял, Мотлюм вышел из своих думок о предстоящем дне, сел, протянул ладошки к огню и стал рассказывать Укони о впечатлениях, после встречи с луса (русским).

У лусса, чум (имел ввиду стайку для скотины) есть маленький. Оттуда как выйдет (лысый зверь- свинья), белый как снег, шерсти нет на нём, и крупный как бык (бык- кастрированный олень).

А-пэй! Удивилась Укони. Куда хоть такой, лусса, дрова из лесу возить на нём?

Какой дрова, он ходит то кое как, ноги у него толщиной с палец, и шерсти нет, постоит на морозе чуть и умрёт! Как хоть терпит зиму то?

Опэй… А-пэй!, удивлялась Укони. А Мотлюм продолжал:

Уши у него крупные как лопатка, которой зимой роешь снег, что посмотреть есть ли под ним ягель! Укони не вытерпев сказала своё мнение:

Наверное что б от волков защищаться!

Каких волков, возразил Мотлюм, у него зубов то нет, на морде две дырки и всё!

Куда хоть такой зверь лусса? Глядя на Мотлюма, спросила Укони.

Мотлюм задумался, и сказал:

Вкусный наверное этот зверь, вот его лусса и кушает. Во такая утренняя в морозную северную ночь, беседа проходила в не выживаемых по европейскому мышлению условиях.

Природа бережёт и Бог, охраняет таких людей как Мотлюм и Укони. Людей, которые никогда не срубят дерево, что бы взять ветку. Когда не добудут в лесу глухарей больше, чем съедят сами. Когда потушат в лесу, подымающийся пожар. Поэтому в эти страшные северные морозу, они находились в этом приспособленном под жильё шалаше, с дымным костром посреди, как летом в тепле и уюте. Злому человеку, бы никогда так не удалось как Мотлюму. На его оленей б ночью напали бы волки, в пути сломалась бы нарта. Или б порвались на упряжке лямки, и олени убежали в тундру, да мало ли… Природа б не впустила б их, и не обогрела теплом, как обогревает Мотлюма и Укони, с их прекрасной девчонкой ещё пока, без имени, судьба которой ещё даже, без предисловия к большому роману. А Мотлюм продолжал рассуждать:
Вот раньше люди в тундре, оленя добывали, что бы кушать. Зверя добывали, что бы шкурка была на одежду, или кушать. Рыбу ловили, что собак кормить, и самим кушать. А теперь шкурки зверя- это богатство, можно поехать и поменять их на муку, капканы, да хоть на что. А олени, много оленей- это богатство как Мэйко. Как Мэйко скажет, так все и делают, я вот скажу, и никто даже не послушает. Пошто хоть так…? Укони делая свои дела, участвовала в диалоге, согласилась, сказав:

Мэйко умный! Если у него оленей много, как комаров летом. Наверное, и сосчитать не сможет.

Куда столько держать? Воодушевился Мотлюм, мыслью Укони. Не скушает же он столько их! Говорят ненцы, он каждый день забивает свежего телёнка, после уезжает в стада и спит всего по четыре часа. Укони улыбнулась, и сказала:

Зачем оленей столько портить, мы вот белочек кушали, щуку ели, мяса поедим маленько, и поедем дальше. Один олень кушать нам на год хватит, глухарь кушать в бору есть, весной утка прилетит, рыбу из запора в чум таскать, и оленя мало совсем надо…
В августе оленей забиваем на ягушку, которую можно носить лет десять.  Так как сах ягушку Укони шила осенью. Мотлюм всегда для любимой Укони старался забить во время оленя на сах. Шерсть в августе у оленя хорошая, вновь выросшая и крепкая.
Укони очень мягко и хорошо выделывала шкуру оленя затем начинала долгий процесс шитья саха.
Раннее утро летело, вроде недавно пробуждение, прогулка в звёздном небе, костёр в шалаше, первые кусочки еды, казалось бы, и тут, то же дом, но надо ехать домой, преодолевать этот длинный по тем временам путь. Ненцы перед тяжёлым днём, утром кушают по два, а то и по три раза. Что б энергетики и силы, хватило на весь день, обедов то и полдников у них нет. А в медном купеческом котелке, варилось оленье мясо. Аромат его пошёл гулять по шалашу, и что б сильно себя не терзать, Мотлюм встал и вышёл на улицу. Усыпанное звёздами небо освещало, окрестности и видно было, всё вокруг, практически как днём. Оленьи нарты с оленями вокруг, мерно пожёвывающие свою ягельную жвачку, стена чёрного леса реки Пим, и болотце, на краю которого Мотлюм и соорудил свой шалаш. Разогретое у костра тело дышало, нехотя отдавало тепло крепкому Пимскому морозу, лёгкие дышали с шуршанием об морозный воздух, выходя из лёгких на воздух. Опытный и внимательный человек, сразу определит, есть минус сорок градусов на улице или нет. Для этого надо спокойно выдувать из себя воздух, если он будет шуршать, соприкасаясь с воздухом, то да, есть сорок градусов, если бесшумно, то минус сорока нет. Прислушавшись к этому шороху, Мотлюм понял, что холодно, но днём будет теплее.
На горизонте в небе виднелся обоз Нум Вэсэко, а это означало завтра потеплеет.
Хома! Сказал он больше ситуации вокруг, чем кому то, и вновь зашёл в свой шалаш.

Олень мясо готово, кушай! Сказала Укони. И это значило, что после этой трапезы, нужно будет выходить из шалаша, собирать оленей в обоз и двигаться дальше.

Оленье мясо- это истинная благодать, посланная Богом, народу севера. Оленье мясо, имеет особенный вкус, его не надо приправлять, луком, специями, его не надо готовить по каким- то особенным рецептам. Самое вкусное оленье мясо- это просто отваренное в котелке, слегка присоленное. Особенный вкус, ему придаёт снеговая (дистиллированная) вода. Отварное оленье мясо, вкусное, питательное, не содержит холестерина, наевшись которого, ты можешь терпеть без еды, весь день. У оленя нет не вкусных частей туши, съедобно всё. Мотлюм кушал отварные кусочки этого мяса, обмакивая их растопленный у огня лосинный жир. Вкусно. Говорило его лицо и душа, готовое выдвинуться в длинный путь. И Укони, склонила голову над своей порцией, кусочек по кусочку, вкушая дары природы. Мясо. Бульон. Лесные ягоды. Чуть отдыха. Чай из багульника и пожалуй всё. Обоз готов идти на север. Мотлюм оторвавшись от своих мыслей, сказал Укони:

Хома! Мороз хорошо, лучше чем метель и ветер.

Конечно, согласилась Укони, ветер плохо. Сейчас бы тут не посидели, так хорошо, насквозь б продувало бы. Дорогу б перемело, плохо ехать потом наугад.

Много ночей в метели ехали бы, дорогу искали бы, продолжал делиться с Укони своим мнением Мотлюм.

Помолчав, Укони несмело сказала:

Люди бы плохие по дороге не попались. Совсем много плохих в тундре много стало. Выла Паны, год назад убили ненцы с Ямала, оленей и женщин с собой увезли. Мотлюм прослушал Укони, и ничего не сказал, заканчивая свою трапезу.

В костре догорал костёр, его мерцающие угольки как бы говорили- всё, в путь дорогие. Мотлюм покрепче завязал у коленьев кистьями тесёмок кисы, сверху на себя одел малицу, и взяв в руки подвешенный под верхнюю перекладину шалаша пояс, вышел на улицу. Будоражищего адреналина в душе и теле не было, было желание ехать домой, на свою речку Казым, на своё озеро Ентойяй, к своему Тойче и чем быстрей это произойдёт, тем комфортней будет в душе у Мотлюма. Ноги повели к оленьим нартам. Вчерашних быков. Мотлюм привязал на поводах за нарту, естественно тех вперёд. Так и с остальными упряжками. Тяжкий труд, на морозе запрягать неспокойных оленей, подумает кто то, промёрзшие постромки, лямки, костяные пуговицы, которые надо застёгивать в лямках, сковывающие морозом пальцы рук, но это для ненца не бремя уныний, это временно. Зато когда твой обоз идёт по заданному тобой курсу, то это песня. Мотлюм запрёг оленей в передовую нарту, и вывел её предстоящую дорогу, передового оленя привязал к копылу нарты. Усилие может они заняли не более получаса, и обоз Мотлюма, был готов идти в путь. И Укони металась, от шалаша к нартам. Походный скарб, уложила в грузовую нарту, ещё один раз, и с люлькой- «саквояжем без ценного груза», вышла насовсем из временного жилища. Старательно закрепила её на своей нарте, привязала к нарте. Мотлюм тем временем, видя что обоз готов выйти в путь, задумался, держа в руках вожжину своего передового быка, в чёрные макушки деревьев реки Пим, как мысли его прервала подошедшая Укони, сказав:

Девочке соску надо сделать, у нас же есть оленья нога замороженная и сушенная оленина! Укони из жилистого кусочка оленины сделала аккуратный продолговатый кусок и подвезала к детской люлечке.
Сделаем, ответил Мотлюм, до ночёвки доедем сегодня и сделаем! И Укони заняла своё место у своей женской нарты. Женская нарта отличается от мужской, тем, что у мужской нарты- три копыла, то у женской четыре. Казалось бы вперёд! Но, Мотлюм сделал паузу, повернувшись на восточную сторону земли снял с головы капюшон, вгляделся в гряду таёжных макушек реки Пим, и начал говорить:

О великий Бог Ямал! О духи реки Пим! Кланяюсь Вам! Спасибо говорю! За то что приняли меня вчера в этом хорошем месте, указали место, где мы смогли отдохнуть и переночевать, где смогли укрыться от мороза и набраться сил! Ещё раз кланяюсь Вам! Произнёс Мотлюм кивая головой высоченным макушкам леса. О великий Ямал! О, дух реки Пим! Попросить хочу вас! Сегодня во время пути, пусть не ломается нарта, пусть не рвутся постромки. Пусть стаи голодных волков не бегут по нашему следу! Я отблагодарю Вас Боги! Подарок Вам сделаю! Чуть помолчав. Мотлюм оглянулся назад и спросил Укони:

Вы готовы? Готтвы, в ответ кивнула головой Укони, и обоз двинулся на север. Бежали олени по старой обозной тропе как олени! Знали они, что ягель там вокруг озера Нумто, вкуснее, и тундра знакомая, поэтому Мотлюм сидел в нарте и даже не подгонял их. Внимательно глядел на роспись следов диких зверей, хантыйской реки Пим, и мечтал о своём озере Йенто- Яй, Казымке, Тойче. Рыбы приеду буду больше ловить, оленеводам увезу, может оленя дадут важенку, приплод будет. Мысли прерывали лоси, то и дело встающие из снега, одиночками, а то и стадами. У нас столько много их нет, убеждался каждый раз Мотлюм больше и больше, разглядывая лесных четвероногих великанов. Вот, рассуждал он. Лось крупный, самый крупный зверь, в лесу. А волка не терпит, медведя не терпит. Некоторых и росомаха ловит, залезет на дерево и ждёт его у тропы на стволе. Годовалый лось, только подойдёт близко, как росомаха на его шее, а то и сползёт с неё, да вырвёт в паху лосином шкуру с кишкой, вот лосю и конец. Не каждый сильный, кто крупный. Делал вывод про себя Мотлюм. Вот человек не такой крупный, а добыть любого может, кто вокруг есть. Равного никого нет ему, только Бог выше его. Глядя на стоящих в густых тальниках лосей, Мотлюм восхищался их размером и грацией, думая:

Вот лось, питается мелкими тальниками, макушками веточек мелкого березняка, корой осины, становится таким мощным и крепким? Кости у него как металл, рога как камень, шерсть, да всё в нём могуче, и эти съеденные животным веточки…? Ответа не было, были лишь только мысли полные изумления. Табунок лосей остался позади, а обоз шёл дальше и дальше на север. Нарты- творение рук  и мысли человеческой, покорно несли на себе поклажу. Нарта- изящное, крепкое, без единого гвоздя, сооружение для перевозки людей, грузов, круглый год. В основном нарты изготавливаются из лиственницы, берёзы и ели. Собой они представляют сани, двух метров длинны, и метр ширины. Особенность нарт и то, что они прочны, устойчивы даже на больших скоростях. Есть даже детская загадка про нарты:

                Олень от них убегает,
                А они всё следом бегут,
                А они от него не отстают!
                (Нарта)
Как правило, заготовки нарт делаются загодя. А дети приучаются к их изготовлению, практически с пятилетнего возраста. Тундровые дети вообще взрослеют быстро. Десятилетние мальчишки, умеют ездить на нарте, запрягать оленей, ставить в сосновых борах слопцы на глухарей и проверять запоры на рыбу.
Мотлюм вспомнил,  у меня с лет трёх был собственный нож для работы с деревом. Помню, мы с отцом вместе смастерили гимгу-мордушку. Под его чутким руководством я настрогал жёрдочки для гимги. Так постепенно я от отца научился тонкостям мастерового дела.
А девочки умеют шить одежду, варить мясо и рыбу, держать чум в надлежащем виде. И те и эти, в свои десять лет трудятся наряду со взрослыми. Собирают в лесу ягоды, ловят рыбу, проверяют ловушки на зверей. Жизнь и условия жизни заставляют это делать сызмала.

Хоть Мотлюм был и вдали от дома, но и эта тайга этого Пима, была для него не чужой. Он читал звериные следы на снегу, и продумывал варианты добычи, того или иного зверя, птицы, начертившие свои следы на таёжном снегу. Вон, касачинные лунки в снегу, птицы зарылись в сугроб, набив свои зобы, почками от берёзы и спят пока не придёт метель, а с ней оттепель. С хореем можно их наловить. Хорей- это длинный шест, для управления упряжками оленей. Как то возвращался на оленьей нарте Мотлюм с соснового бора, за белками охотился, день пустой прошёл, одну белку добыл, и исходил на лыжах, десятки километров. Голодный. И в чуме кроме ершей, не было ни кусочка. А так бы хотелось, горячего, ароматного мяса с бульоном…, мечтал про себя он, погоняя своих оленей. И…, проезжая болотину. Мотлюм увидел касачинные лунки, да много табун целый улёгся спать, под слой снега. Мотлюм остановил бег быков, привязал передового к копылу нарты, взял в руки хорей, и не шумя пошагал к этим лункам. Первый косач выскочил прямо из под ног. Его Мотлюм коленкой прижал в снег, отвернул ему шею и подняв хорей как струну над снегом,  замер в ожидании. Дальше пошёл азарт. Кто кого? Птица охотника обведёт вокруг пальца, или охотник птицу? Поводя вокруг себя глазами, убедившись, что табун спящих птиц под снегом и не ведает, что над ними нависла опасность, приступил к охоте. Шаг вперёд и кончиком хорея как бы «крадуче» капнул самую ближнюю к себе тетеревиную лунку, шуметь нельзя, проснётся весь табун и улетит. Встревоженная самка, взрыхлив снег вышла из снега оглядывая вокруг, но хорей не дав её опомнится, зажал её в снег.

Хома, мысленно обрадовался Мотлюм, свежий суп на вечер уже есть! Сзади его встревоженные человеком взлетели ещё две птицы, но на них охотник не глядел, впереди его ещё было много тетеревиных лунок. Охотником руководил только азарт, никого он не хотел видеть и слышать в этот момент, кроме как птиц, ничего не ведающих о том, что они стали объектом промысла. Наверное, и в жизни мы часто не видим источник опасности, доверяясь расположению, окружению, теплу и уюту. Вот так, на цыпочках в точных действиях, десяток птиц лежало у ног Мотлюма. А это три дня хорошего питания, со свежим мясом. Птица диетическое мясо, поев его, долго в трудах не продержися. Его обычно кушают, когда работа не по далеко от чума. За о вкусовые качества у бор дичи- отменные. В бульон подсыпается горстка муки, чуть соли, и царское варево готово. Вкушай и наслаждайся, дарами природы.

Обоз Мотлюма как корабль плыл по тайге реки Пим. Укони за ним литела на оленной нарте и напевала:
- Муж мой Мотлюм хороший мастер, им сделанная нарта с четырьмя копылами, полозья нарт словно птицы летят по священной земле реки Пим. Обоз я веду умело и красиво. Моим Мотлюмою обученные олени быстры и красивы. Хэя-хэя я ненецкая женщина из древнего оленного рода. Мой обоз едет красиво словно умелым мастером сплетённый аркан. Мой муж Мотлюм в заснеженной тундре всегда найдёт дорогу в мою родную тундру реки Казым.
Мотлюм слушал и гордился. Их обоз двигался по лесотундре.   
Пейзажи как картины меняли панорамы и виды. Смотри и мечтай- фантазируй, глядя на такую красоту. Вот болотина, изрытая следами лосинного табуна, а вот мыс кедровый языком вдаётся в болото, а там виднеется остров, посреди этой громадной болотины. Эх ветра каслания, виды, мечты, есть что то в передвижении, путешествии с места, на место что то необъяснимое, что заставляет по новому мыслить, оценивать, сравнивать. Неожиданно Мотлюм увидел впереди что такое похожее на след оленьих нарт, пересекавших дорогу его обоза. Когда передовой олень поравнялся с ним, то действительно, целая дорога оленьих нарт прошла вот- вот. Мотлюм остановил своего передового, завязал повод за копыл нарты и подошёл к чужому следу, вглядываясь в него, стараясь определить количество нарт. Рукой на крепость взял один след чужого оленя, и он рассыпался в руке. Не оборачиваясь к Укони, произнёс:

Вот не давно, прошли, нарт десять. Если б давно, то олений след бы застыл и остался бы в руке комком. Со своей нарты, Укони угрюмо произнесла:

Наверное, это плохие люди, надо ехать быстрее. Было понятно, что Мотлюм со своим обозом, был подарком для любых, кто был посильнее. Это значило, что надо было ехать быстрее, тем более что следы с ними расходились под девяносто градусов крестом. Они ехали на запад, а Мотлюм на север. Если день езды каждого, то между ними будет шестьдесят километров. И Мотлюм отвязав своего передового оленя от копыла, погнал вперёд, уже погоняя своих оленей быстрей. Было понятно, что если захотят то догонят, не захотят, то разошлись с Богом. День фору- это по северным понятиям много. Или метель, на которую Мотлюм после такой встречи, был морально готов. Она б слизала не только направление движения его обоза, но и весь его след. Олени почувствовали новую тревожную энергетику своего хозяина, и широким шагом понесли свои нарты вперёд, подальше от опасного для них места пересечения, с чужим оленьим обозом. Началась этакая гонка с уходом от опасности. Крепко держа вожжину в руках, Мотлюм мысленно разговаривал с Богом Ямал, прося  его:
О великий Бог Ямал! Первый прошу я тебя! Что б увёл меня ты, от этой опасности. Что б не погнались они за мной. Что б оставили живыми меня, мою Укони и девочку лусса! Уведи их нарты в землю ханты, пусть там они ищёт своё счастью и богатства, а меня приведи в моё Йенто- Яй, в вершину реки Казым. Шелестели копытами сзади и олени в нарте Укони, обоз летел вперёд на север, не оставляя шанса мнимым преследователям догнать его.

Вот такая у нас жизнь. Сегодня тишь да покой, а завтра остался, б жив! Обоз прошёл большое болото, переехал речку, и снова болото. Можно теперь дать одышку оленям, из поля видимости, обоз ушёл.

Олени с жадностью поедали выбитый копытами из под снега ягель, скрипя при поедании зубами. Мотлюм же повернувшись  к Укони, рассуждал:

Около десяти лёгких нарт прошло, это не обоз. Это ненцы, ищёт где поживится. Не зря мы молились небу Богу, на речке. Он нас с ними не свёл, так бы всего лишились. И нарт, если б живыми оставили б нас, не известно.

Конечно, согласилась Укони. Что могут делать десять мужчин на лёгких нартах, только б найти кого, что можно, что- то забрать, а чуть помолчав, добавила:

Убить. Дыхание оленей успокоилось, после пробега, они мордами разгребали снег  и не спеша доставали из под него ягель. Сорок градусный мороз не ощущался ни кем. Со стороны севера на горизонт, начали наваливаться тёмные тучи. Мотлюм не спеша, оставив свою нарту, пошёл вдоль своего обоза, внимательно разглядывая всё, от крепления груза, до оленьих лямок. Всё было сделано собственными руками. Оленьи постромки, часть которых Мотлюи сделал из лосинных шкур, а часть из оленьих. Пуговицы на постромках из костей мамонта, и рисунки на них, мотивы которых говорят о Мотлюме и его предках. А когда убедился, что проблем никаких нет, ещё раз взглянув в чёрные северные тучи, сказал:

Надо каслаться (ехать), сегодня день хороший проедем много. Олени уже отдышались, хапнули ягеля, некоторые уже легли отдыхать на снег. Передовой как бы и ждал, только поднялся  в небо хорей, как морда оленя и ноги устремилась вперёд, к озеру Нумто. Что даёт, что будоражит душу человека? Погоня? Азарт? Гонка? Ответа нет на этот вопрос, для мотлюма было всегда приятно и интересно общаться со своей Укони, хотя любил и охоту, рыбалку, в азарте которых сердце порой вылетало наружу, а потом отступало, успокаивалось и его вновь тянуло в свой чум, к Укони которая встретит своим ласковым голосом, переоденет в сухое и чистое. И подаст незабываемый кулинарный набор блюд, а когда вдоволь наешься, то расскажет самую интересную историю про жизнь тундровых людей. Не раз она спасала его- отогревая от обморожений и истощения от блужданий по тундре. Всё что у Мотлюма было связано с Укони- это тепло, вкусная еда, тёплая одежда.

Откуда всё знает она и умеет? Всегда восхищённо задавал Мотлюм себе вопрос, придерживая вожжиной ход передового быка. У ненцев жизненный уклад- не торопливый. По поверью торопиться- это идти к смерти. Всё надо продумать, отмерить, рассчитать, сохранить силы.

А Укони ехала на своей нарте, в радостных мыслях, рассуждала вся в мыслях о своём Мотлюме:

Ненцы в других чумах бьют своих жён за всё. Убивают некоторые их. А Мотлюм хорошо меня держит. Охотник умелый белку добудет, лося. Шкурки добывает в речках, всё у него есть. Нарты делает, на оленей их меняет. Запоры на реке строит, рыбы много у него всегда, тундровые приезжают, берут у него её, взамен мясо оленя дают. Когда я ему пошью кисы, или малицу, он хвалит меня, оленя даже один раз подарил мне белого с большими рогами.

Чем больше становилось у Мотлюма за спиной речек, болот, и перелесков, тем больше было расстояния от того проклятого пересечения с опасностью. Две одышки оленей уже от них, про себя отмечал Мотлюм, уже не догонят. Олени бежали неспешной, но уверенной рысью, с каждым шагом приближаясь к своей родной Нумтовской тундре. Казалось бы, два дня пути, но как менялась природа. На смену плотной тайге, стали появляться большие болота. И макушки деревьев, уже не такие высокие. Как хоть они живут в такой тайге, думал Мотлюм? Если среди неё и неба не увидишь. Нумтовские сосновые бора просторные, ягельные. В них любит и птица жить, и олень на ягеле жировать. На сосновых шишках вольготно живёт белка, а белка- это лёгкая добыча и свежее мясо, а значит спасение ненцу в зимние короткие дни. И вот ещё одна оленья одышка позади, можно и покормить оленей, дать им отдышаться. С болотца взлетел чёрный глухарь, чуть отлетев сел на макушку высокой листвиницы, как бы приглашая: «Давайте отдохнём вместе». Олени свернули с дороги уткнулись мордами в снег, глубоко дыша впалыми боками, Мотлюм опустив хорей смотрел на них и прислушивался к таёжным звукам Крайнего севера. Мороз уже не стоял на повестке дня, каждое движение, каждая эмоция в пути грела путника, разогревала воображение, душу, прогоняя подальше холод, вливая вместо него тепло. Короткое зимнее солнце, уже стояло в зените, глянув в его сторону Мотлюм сказал обернувшись к Укони:

Ещё две одышки, и будем искать место ночёвки. Владыка подземного мира Нга, пропускает нас обратно. Не заметает нашу дорогу, не покрывает речки водой, не рвёт у оленей лямки, не пускает в след, за нами волков. Подарок надо делать ему! Тем временем оленьи бока успокоились, копыта на копытили ягеля, и оленьи морды лениво пережёвывая его, косо посматривали на своего хозяина. Мотлюм чувствовал состояние и возможности оленей, поэтому знал момент, когда оленей можно снова погнать вперёд. По другому нельзя. Ты и олень в пути это одно и то же. Пропадёшь ты, пропадёт олень и наоборот. Таковы законы тундры. Любимая число у Мотлюма- семь. В идеале семь одышек в мартовский день оленья упряжка терпит. Сегодня нет- мороз и короткий, четыре часа день. Ещё раз хорей поднялся в небо над головой передового быка, а нарты вновь взяли курс на север.

Знал хитрый Мэйко, про пунктуальность своего друга детства Мотлюма всё. Знал что Мотлюм аккуратный исполнительный товарищ, поручи ему любое дело он и выручит. Когда Мэйко собирал свой первый табун оленей, Мотлюм был самым надёжным пастухом и подсказчиком как правильно вести его дело. Мотлюм подсказал Мэйко что осенью стадо оленей надо загнать в сосновый бор, что б ели грибы и быстро набрали вес. Зима будет плохая. Мэйко послушал Мотлюма и собрал своё тогда ещё небольшое стадо в сосновом бору, год был грибной. Олени быстро набрали вес и стали упитанными. А потом осень, ноябрь и оттепель, на толстый покров снега выпал дождь. Образовался наст. У других оленеводов олени мёрли, лишь только потому, что копытами не могли пробить образовавшийся наст. А олени Мэйко выжили, им хватило накопленного жира, что б пережить этот неблагоприятный период. Мэйко в тот год подарил Мотлюму семь оленей в подарок. Выращивание оленей требует всецелую отдачу себя. Оленеводы так заняты этим делом, что порой им некогда даже наловить рыбы. Проще обменять оленя на добытую другим рыбаком, рыбу. Мэйко всецело посвятил тогда себя оленеводству. Вокруг себя собрал молодых и крепких ненцев, которые могли всё. Мэйко каслался с ними на Ямал, и отбирал у Ямальских ненцев оленей и пригонял их в Нумтовскую тундру. Так собралось у него много- тысячное стадо. Наладил контакт и луса (русскими)  купцами. Всё было у него и ружья, и копья, всё что надо для жизни, всё было у Мэйко. Жёсткая дисциплина. За хищение у него оленей, он убивал не разговаривая. А убитого подвешивал за подбородок в тундре на одинокой сосне, что б другим было не повадно. Незаметно Мэйко стал не только самым богатым, но и самым влиятельным ненцем в Нумтовской тундре. Отношения их с Мотлюмом хуже не стали. Мотлюм в любое время приезжал к Мэйко в гости и был всегда достойно принят. В честь его приезда, Мэйко забивал самого крупного, самого упитанного оленя. И не случайно просьбу своего «друга» забрать девочку за дорогие припасы, у Андриана, Мэйко поручил самому надёжному другу- Мотлюму. Любой мог с этими нартами и припасами уехать далеко и жить в достатке.

Мотлюм же, разносторонний человек, он одинаково любит и охоту, и рыбалку, любит и путешествовать по округе. Больше его не знает никто, удалённую местность, количество там рек. Вообще Мотлюм любит саму жизнь. Природа дала ему всё и реки полные рыбы, и леса с различным зверем и птицей. И дар, в умении делать нарты, мордушки на рыбу, запоры, слопцы. Он никогда ни с кого не брал ничего за подаренную им нарту, или морду на рыбу. Отблагодарят- спасибо. Не отблагодарят, ну и ладно. Ему больше нравилось делать своими руками то, что не могут другие. Мотлюм знал, что богатства приносят больше горе, чем умиротворение и поэтому жил со своей Укони у берегов Йенто-Яй и радовался жизни.

Плыл обоз Мотлюма по таёжным просторам, играли в голове радостные, и печальные истории жизни, наслаивались новые планы.

Надо выдру добывать, росомаху, купец Андриан всё любит, всё покупает! А Мэйко оленей в обоз всегда даст мне, до Андриана съездить. Тойча ждёт нас, рыбу ловит в запоре, дрова заготавливает, собак кормит, хороший у нас Тойча. Ничего не просит, живёт и помогает нам. Вместе с северными пейзажами в уме Мотлюма, перекатывались мысль, за мыслью, радость сменялась печалью, а олени бежали по тайге- как олени, поскрипывая полозьями по санному снегу- вот такой морозный ветер каслания. Ни что так сильно не притягивает к дому, как чужбина. Именно там, ты мечтаешь о доме, о уголках его, которым тебя тянет, порою так, что ты готов оставить всё завоёванное тобой на новом месте и снова оказаться у себя, дома. В мечтах и планах обоз двигался вперёд, и вот река Пим вплотную подошла к дороге и олени вынесли нарты на лёд реки. Мотлюм натянул вожжину, остановил передового, и привязал передового оленя  к копылу нарты.

Подарок надо реке делать, не оборачиваясь, к Укони произнёс Мотлюм. А Укони уже знала что делать. Она похлопотала вокруг люльки с дитём, с облучка нарты взяла необходимый куль, с необходимым скарбом для ритуала, и пошла к месту у которого Мотлюм вытаптывал ногами снег. Ещё какие то минуты, и над рекой Пим, закурился дымок. На лёд легли приношения. Сняв с головы капюшон малицы, покорно склонив голову на восток. Мотлюм начал свою молитву:
                Водяной хозяин реки Пим- Старик!
                Я склоняю перед тобой мою бедную голову!
                Прошу тебя, помоги мне в пути, волков отгони и врагов!
                Дай на ночь место мне хорошее и спать не мешай!
                Я отблагодарю тебя от души! Подарки тебе принесу!
                О, если б я вёз это только для себя! Девочку надо спасти!
               За всё тебя благодарю! Благодарю за то, что разминул с чужими нартами.
               Спасибо тебе старик. Подарок на лёд тебе ложу!

И стих Мотлюм, глядя на курящийся в небо дымок, идущий от угольков, на кусочки еды, шкурок даренных Водяному хозяину Пима, и на хрустальные веточки деревьев, обмороженных полярным морозом. Внимательно пытливо глядел Мотлюм на них, глядел не только глазами, но и душой. А когда вгляделся, то почувствовал что ветви деревьев не мёрзлые и хрустальные, а живые. И не холодные, а тёплые- прикоснись к ним ладошкой, а она и согреется. От мёрзлого берега реки, повеяло не холодной мерзлотой, а теплом настоящим, серебряный «куржак» на ресницах стал таять. Этот момент был главным. Замер Мотлюм ещё на минуту, потом оглянулся назад к Укони, оглядел оленей своих стоящих вразброс на льду и сказал своё знаменитое:

Хома! И снова вперёд, домой. Олени несли свою ношу, и не надо было их погонять, только шелест копыт и скрип нарты стоял в промёрзлой тайне реки Пим. В морозы, зверь не спит, он весь на ногах. Волчьи следы и по следу нарт, и поперёк дороги виделись по всему маршруту. Если волчьи следы на снегу было тяжело отличить от лосиных, ибо волки буровили снег, по самую грудь, то росомашьи, шли поверх снега, как и лисьи. Основной добычей у них было- кто попадёт, а вот у волков корм- это лось или олень. Добыть волчьей стае лося, а то и нескольких несложное дело. Лося главное волку сбить с тропы, что он побежал по целиковому снегу. Лось мнём снег, тем самым делает волку дорогу, и тот догоняя такую махину, своими клыками начинает лосю, рвать на коленках лодыжки, из которых вначале идёт кровь, а вместе с ней уходит из ног и сила. Он просто останавливается, и становится добычей волка. В завершении волк ставит над лосем последнюю точку- это разрывает клыками лосинную «ахиллесову пяту»- пах. Один волчий рывок клыками и тонкая шкурка в нём рвётся, из неё выходит наружу кишка- а это всё. Зверь живой, но уже приговорён. Бедолагу звери уже едят, а он всё ещё не может понять, что наступил конец. Вот такая лосинная жизнь. То, что ты громадный, совсем не значит что ты сильный и непобедимый. Россомаха не боится волка, и зачастую устраивается на пиршество, воруя на глазах добытчиков волков, самые вкусные кусочки мяса. Всего лишь потому, что она не тонет в снегу как волк, и легко от него убегает, или забирается от него на дерево. Поэтому становится им не по зубам. Всем достаётся волчья добыча. И лисам, и росомахам, и сорокам и воронам, и птичкам- птахам малым. Ненцы не берут волчью добычу, какая бы она привлекательная не была. Дети не отходят от жилища в лес, лишь только потому, что знают, что могут быть съедены волками. Нет наверное опаснее в тайге зверя, чем волк. Животное весом в сто килограмм, рождено для того, что б убивать. И поэтому с этим зверем, люди старались встречаться как можно меньше, так как он вносил громадные коррективы в жизнь тундровых людей..

Дорога пошла наверх, на высокую сопку, постромки натянулись, олени стали работать «внатяг», краем глаза Мотлюм посматривал на натянутые лямки и довольно отмечал, что- выдержат. Педантично и аккуратно летом и осенью, Мотлюм резал лосинную шкуру на полосы, после их размачивал. От чего с них спадала шерсть, после чего сушил, а после мял их через скобу или дерево. Ну вот, обоз и на сопке, в которой простирался просторный сосновый бор. Казалось бы красота, вверху, просторно, ягеля много, нет лучше места для ночёвки, но для Мотлюма место, не более чем приятно оглядеть таёжные просторы, сравнить их со своими Нумтовскими местами. Холодно спать в бору зимой, в мороз выбирают место к болотине и к реке. Если в бору земля мёрзлая, то в болотине- талая, поэтому и холодить так не будет от земли как в бору. Медведь не дурак, именно в таких болотистых, речных низинах делает свою зимнюю берлогу. Следы соболя, будоражили воображение Мотлюма. Такого зверька он добывал только раз в жизни. Соболь попался в глухариный слопец, в тундре он не жилец, а тут в этих краях, следов его много. Говорят, луса (русские) любят всех больше соболиные шкурки.

А олени не ждали. Пока думает Мотлюм. Олени бежали, как олени. Вот закончился подъём, потом бор, и вот уже нарты напирая на оленей неслись вниз, где то внизу снова должна начаться речка. И Укони нарта как одно целое, шла вслед за передовой нартой, голос её покрикивающий на оленей, то усиливался, то вновь утихал, Мотлюму нравилось слушать его, ибо он передавал все эмоции Укони, и в моменты опасности когда нарта шла в переворот, и в радости, особенно когда из снега, вылетал громадный чёрный глухарь. Укони с оленями разговаривала как с малыми детьми. То сердито покрикивала на них, то хвалила, то просила их. Нельзя, наверное, иначе относится к этим красивым величественным зверям. Мало того, олень- это жизнь северного человека, олень- это благородное красивое животное, любоваться которыми можно часами. Неспроста ненцы называют себя с давних времён- детьми оленя. Дающий жизнь- так старики говорили Мотлюму сызмальства, про оленя, и действительно вся жизнь почему то происходит в тундре, вокруг оленя. Олень- это одежда, олень- это еда, олень- это работа и конечно же мысли. Часами Мотлюм мог наблюдать за этими зверями, и интерес к ним не увядал.

Нарты слетели с сосновой сопки вниз, началось густо заросшее молодняком болото, с которого по одному, по два слетали разбуженные обозом тетерева. Взгляд Мотлюма искал место, где можно устроить ночлег и вот…, лесина упавшая от ветра, с застрявшей макушкой в другом дереве- изготовленное природой место для хорошего шалаша. Потянул на себя вожжину, остановил передового оленя, и не оборачиваясь сказал:

Можно ещё одну отдышку пройти, но лучше тут ночуем, место получше сделаем, что б теплее было!

Конечно…, даже не раздумывая, ответила Укони, холоднее становится, кажется! И дело пошло. Мотлюм распрёг быков в своей нарте, и привязал их к отдельному деревцу- на свежий ягель, не торопливо из нарты достал топор, и пошёл к месту ночёвки. И снова работа, работа, лишь только для того, что бы выжить, иначе никак.

Не спешные, но выверенные удары топора по сухим сучкам перекладины, и полетели на снег сухие сучки дерева. Хорошее усилие, и отличная перекладина- остов шалаша готов, осталось уложить боковые жерди. Укони ворковала у девочки, всунув свою голову в укрытие люльки, стараясь вдыхать в неё побольше тёплого воздуха, приговаривая:

Скоро огонь зажжём, дрова реки Пим в костёр положим, он согреет тебя и накормит… И снова два человека, два властелина севера, презирая сорок градусный мороз, начали подготовку своего походного жилища. Закончив с девочкой, Укони стала рубить жёрдочки для каркаса своего шалаша. Десять минут, и вот он, каркас ночного жилища готов. Выглядев дерево с «лапистыми» ветками, Укони шагнула к нему, ветки рубятся не тяжело, а в такой мороз они просто отламываются, у своего начала, немного времени, и первая кучка лапника, лежала у шалаша. Ветка к ветке, ветка на ветку, макушками к верху лапник укрывал свой шалаш, делая его непроницаемым, к самым сильным морозам. Мороз, такой шалаш боится не так, как боится ветра. При среднем морозе, но в метель, изготовить тёплый шалаш можно, но от сквозняка не избавишься, тепло будет выдувать- быстро. И так, ветка по ветке, и вот метровый слой веток, с каждой стороны, и жилище к приёму гостей- готово. Мотлюм лишь по центру сделал отверстие- чувал, для выхода дыма. Во время горения костра в шалаше, вверху у чувала, воздух начинает движение по кругу, и для морозного воздуха создаётся непроницаемая пробка- поэтому в это время в жилище тепло. Старались оба. Старались друг для друга. Мотлюм жалел Укони, и делал всё, что б ей было тепло и уютно, а Укони всё для Мотлюма, ведь он у неё главный. Нарублены ветки для укладки в шалаше на пол, копна получилась. Каждую бережно и умело уложили, так что холод с промёрзшей земли не смог холодить людей снизу. Вот и всё, теперь дело за огнём. Метровые стены жилища, сохраняют тепло костра, вбирают его в себя, и хранят какое- то время. Лапник на полу не даёт холоду идти вверх. И все это из обыкновенных веток. По ненецкому поверью, у дерева можно брать ветки, но нельзя рубить макушку- срубишь голову. Так же как и нельзя рубить ствол- убьёшь дерево. Вот и затрещал огонёк. Мотлюм и Укони- двое, только за счёт своих знаний таёжной жизни, устроили себе дом в морозной тайге, дом, в котором вот- вот, начнётся вечерняя жизнь, отдых, таёжные разговоры, сплетённые в любовь, планы, в ожидании прекрасного и неторопливый ужин. Огонь разгорелся, Укони уже ворковала возле своей драгоценной люльки, а Мотлюм пошагал к оленям. Нужно их освободить от лямок, и привязать к отдельному дереву на длинной верёвке, олень должен «копытить» ягель и отдохнуть, к новому «касланию». Когда за спиной есть очаг, то и дело делается, так как надо. Мотлюм расстегивал мёрзлые костяные пуговицы на оленьих лямках, аккуратно складывал широкие кожаные полосы оленьей упряжи, на нарту под оленью шкуру, разводил оленей по своим местам ночёвки, и так шаг по шагу, все олени были на своих местах. Осталось наготовить дров, в мороз костёр их кушает много. Хорошо тут болото, на нём много тонкого соснового сухостоя, сам падает, только к нему прикоснись и Мотлюм готовил его не торопясь, зная, что старания его увенчаются теплом. Из нового жилища, комками вываливался дым, и как обычно не поднимался ввысь, а тут же стелился к земле, обволакивая собой, макушки багульника торчащего из под снега, ветви светлых сосен, и тёмных елей.

Холодно! Определил по дыму температуру Мотлюм, приостановился, и как учил его отец, стал выдыхать из себя воздух. Струйки его, выходя изо рта, соприкасаясь с воздухом громко шуршали- это значило что сильный мороз. Белки в такую погоду спят в своих домиках на деревьях, порою сбившись в кучку до десяти штук. Не спят только звери- все на ногах. Холодно, организм надо кормить и греть, спасение только в движении, только остановился- замёрз. Самые лютые в такие морозы- волки и росомахи. Они не дают шанса выжить практически никому, кто потеряет свою бдительность. Много лосей и оленей погибнет от их клыков в эти морозы, таковы реалии севера. Кто- то должен за счёт кого- то выжить и выживает сильнейший.

Укони, пока Мотлюм занимался мужскими делами, сделала последний штрих в жилище. Устлала ветками пол, заложила сверху их оленьими шкурами, она не работала, а просто с улыбкой на лице, делала свою, женскую работу. И глядя на неё не чувствовалось никакой тяжести выживания, она как бы с озорством делала всё, что наперекор этим сильным морозам. Вот и в котле забулькало оленье мясо, аромат пошёл... Укони хотелось сделать так, что Мотлюму понравилось, то, чем она его кормит. Что б он довольно поел, потом откинулся взад, на оленьи шкуры и сказа:

Хома! В мыслях, Укони подумывала и хотела угостить его любимым блюдом- каныгой,  и хотела что б побыстрей случился этот момент. Каныгу Уконит умеет делать вкусно. Для её приготовления, нужен только что забитый олень. Из его верхнего желудка, берётся не переваренный ягель, который Укони смеживает с голубикой, шикшой, брусникой- блюдо готово. Когда Мотлют ест каныгу, то всегда хвалит её, говоря, что только она умеет её так вкусно делать. Пока это мечты, а сейчас Укони к кипящему в котле мясу, положила возле костра оттаивать чернику, она очень хорошо идёт к варёному оленьему мясу. Не будет сегодня Мотлюму- не вкусно. Вместе клубами морозного пара, в шалаш, откинув у входа оленью шкуру, втиснулся Мотлюм. Старательно, сухой палочкой отбил с подошв своих кисов снег, оглядел всё вокруг. лишь после этого воскликнул:

Как тут у вас тепло! А Укони приветливо кивнув, продолжала делать своё дело во благо, всех, кто находится под её женской опекой. Гусь (верхняя одежда ненцев, изготовленная из шкуры оленя. одевается во время езды на нарте поверх малицы) Мотлюм аккуратно положил на своё место, где будет есть и спать, после чего аккуратно сел туда и осмотревшись кругом, спросил:

Как наша девочка, живая?

Живая живая, с улыбкой ответила Укони, соску сосать ей делаю, из олень мяса. Обычно мышца ноги отваривается, и вместе где она переходит в жилу, вырезается, жила завязывается на узел, что б ребёнок эту природную соску не проглотил, а мышца обрезается как зонтик, что нормально разместился у ребёнка во рту- на весь день ребёнок обеспечен занятием. Укони мелодичным голосом девочке стала рассказывать древнюю легенду, которую когда-то слышала от своих родителей.
ЛЕГЕНДА ПРОИСХОЖДЕНИЯ САМОДИЙСКОГО БОЖЕСТВЕННОГО ОЗЕРА НУМ-ТО
Эта легенда родилась давным-давно и передавалась из уст в уста.
Жил на небе самодийский верховный бог Нум со своими тремя сыновьями. Самодийский верховный бог Нум Вэсоко – божество ненецкого мужского рода. Бог Нум был высоким, статным мужчиной с божественной белизны светлыми волосами и небесно - белой бородой. Глаза его были небесно – голубого цвета. Вся одежда на нем была бело-золотистого цвета. И его три сына были очень похожи на него.
Он каждый день объезжал свои небесные владения на золотой нарте, запряженными пятью белоснежными оленями. Дети его подрастали.
Сыновья всегда старались спрашивать отца о своих дальних поездках, о людях. И очень просились на землю. Отец понимал, что придет время. И каждый из сыновей будет определен на свое сакральное место, исполняя божественный долг перед людьми.
Бог Нум взял одного из сыновей, которого он очень любил в дорогу. Во время поездки сын Нум (названный в честь него) падает с нарты на землю и стал озером. Он раскинулся на земле словно человек. Бог Нум очень долго оплакивал сына, ходя вокруг него. Слезы его образовали водно-болотные угодия. Водно – болотные угодия вокруг озера Нумто, это и есть слезы бога Нума, далее образовались в реку Надым и попали в Обскую губу и дальше. Велико было горе бога Нума.
Второго сына отправил на самодийское озеро Пяку-то. А третьего увез на остров Вайгач. Невидимая нить божественной силы бога Нума связывает трех сыновей и сестру. Те, кто побывал на этих священных местах хорошо чувствует духовную связь.
Сестра бога Нума Касум пувща присматривает со священных мест верховьев реки Казым за сыновьями бога Нума. Касум Пувща – ненецкое божество женского рода. Она покровительница семьи, она оберегает всех людей, живущих на нумтовско - казымской земле. Ханты говорят о ней Вут ими.
Озеро Пяку-то – названо в честь ненецкого рода Пяк, уехавших из мест озера Нум-то, это была единая территория лесных ненцев жителей вокруг озера Нумто.

Кому то покажется монотонна и неинтересна жизнь лесного человека, кажущееся разнообразие, но Мотлюму и Укони, этого не кажется, они- это единая и не отъемлимая часть этого сурового севера, жить в котором интересно, по жизненному философски и комфортно, вот как сейчас. Казалось бы, ещё несколько минут назад, уставший от длинного по северному дня, обессиленный, зашёл в шалаш, а уже хорошо, возвращаются потраченные силы. Оказывается на смену бессилия, приходит сила. Главное её направить в нужном направлении.

Мотлюм глядя куда то вдаль отдыхая уже на своём месте, облегчённо пояснил Укони:

Завтра ещё пол дня пойдём- вершина Пим будет, а там тундра и уже и уже вершины наших рек будут. И вновь его глаза унеслись, уже в родной чум, с его запорами на рыбу, ловушками на зверей, на Тойчу который с нетерпением ждёт их возвращения и Мотлюм победитель этого тяжёлого пути в земли ханты и обратно. Всё что Мотлюм приобрёл у русского для себя, будет ему помогать комфортно, жить дальше. Мысли его прервали волки, вой одного хищника раздался, где то неподалеку от них. Мотлюм вслушался в вой волка, и произнёс:

Где олени, там и волки. Тут, наверное, лосей много, поэтому хвостатые звери ходят. Но оптимизму волчья песня никому не добавила. Волки редко нападают на жилище, где есть человек, но в тундре случаев разных было много. С другой стороны раздался другой голос волка, это стая после прошедшего дня перекликается таким образом, что бы в ночь выйти на свою волчью охоту.

Укони подала Мотлюму ночные кисы, с чижами, те в которых он был днём, нужно очистить от снега, вывернуть и повесить сушится. Мотлюм переодел обувь, вышел на улицу, накинув на себя малицу, и послушав волчьи песни закричал, простучав дровяной палкой по дереву:
Уйди хвостатый зверь! Мои это олени, не твои! Нож возьму и стрелы с острым жалом, если полезешь ко мне, и сколько было в лёгких воздуха- закричал. Лишь только звёзды в ответ играли в небе, да мороз окутывал сначала плечи, по ним спускался в поясницу, а когда уже от холода стало не втерпёж, Мотлюм взял нарубленные из сухостоя поленья и занёс их в шалаш. Сев на своё место, продолжая смотреть наполненными глазами злости, добавил:

Дам им воли и нас съедят вместе с оленями!

Повоют, повоют и замолкнут, ответила Укони, не отрываясь от своего женского дела. Кому- кому, а ей за свою жизнь в тундре, довелось наслушаться волчьих песен. Практически не бывает, что ненцу, живущему в тундре или тайге, кто ни будь, бы, не угрожал. Костёр в шалаше делал своё хорошее дело. Ветки стен шалаша стали нагреваться от тепла и перестали излучать холод, от них пошёл аромат хвои. Уже стало тепло сидеть, сняв с себя малицу, энергетика дня стала уходить от тела, вместе неё вместе с голодом, стало наваливаться чувство усталости и сна. Укони перед Мотлюмом положила кусочек мороженного оленьего мяса, придвинула берестяную чашечку с оттаявшей у огня, черникой. Поход, есть поход. Мороженая оленина это просто привычная еда, она привычная, вкусная, в ней есть оттенки разных вкусов и поэтому она кушается, всегда. О парной оленине пока мечтать не приходиться. Свеже- забитый олень, с горячей ещё кровью, тёплым мясом- на сырое, имеет совсем другие вкусы, чем у мороженого или охлаждённого, у него другой аромат, более вкусный и более сильный. После того, как олень остынет и мясо станет холодным, особый вкус его, пройдёт и станет обыденным. Но это пока мечты. Мотлюм аккуратно отрезал от кусочка мяса пластинки, стараясь так, что б на мясе после среза равномерно оставался белый жирок, и не торопливо ел, стараясь поймать вкус, самого любимого для ненца оленьего мяса. А Укони орудовала по- своему. Вот она из котла, вывернула на дрова, кусок отварного мяса с толстой жилой, глянув смешно на Мотлюма, пояснила:

Вот соску будем делать для девочки! И отрезала нужный кусочек с жилой, от куска, который тут же уложила обратно в котёл, для варки. А Мотлюм ел оленье мясо, думая о чём то своём, не забывая брать и подтаявшую у огня черничку, усиливая ей вкус мяса. Иногда поглядывал на Укони и поражался тем, как она всецело отдавала своё внимание этому крохотному ещё человечку, заботясь об его уюте и безопасности. Никогда такой он её ещё не видел и порою ловил себя на мысли, что даже начинает ревновать её к девочке. Укони завязала на узел толстую жилу отрезанного кусочка мяса, а мышцу срезала поперёк волокон. Получился так мини зонтик- это как раз и есть настоящая детская соска. Узел не даёт ребёнку её проглотить, а мясо это питательное вещество, долго не разрушается и на день практически её хватает. И ребёнок занят, и не плачет. Укони пододвинула к себе люльку, заглянула туда, и ласково заговорив с девочкой, предложила:

Ну ка покушай мясо…?! Девочка, натерпевшаяся за день мороза, тряски, не понимая происходящего, как с палочку спасения ухватилась своими крохотными губками за таёжную детскую соску. А когда взяла её в рот и попробовала, почувствовав вкус оленьего мяса, увлеклась рассасыванием её, извлекая всё новые и новые вкусы. Вот так и трещал, потрескивал этот неспешный ненецкий вечерок, своими прелестями, переживаниями, радостями.

Кушает...! Радостно сообщила Укони новость Мотлюму. А девочка увлеклась новым занятиям, рассасывая оленью соску, забыв обо всех холодах и трясках. Волки прекратили свою перекличку, остались только звуки горящих поленьев в костре и житейская суета. Мотлюм справился наконец со своим оленьим куском и откинулся взад на малицу, поглядывая за своей Укони, а когда надоело молчать, подбодрил её, сказав:

Жги дрова, жги, место тут хорошее, много их тут, за зиму не сожгёшь! Укони улыбнулась и ответила:

Мотлюм умный, знает где ночь выбирать! И дрова есть тут, и корм оленю есть, и шалаш знает, как правильно поставить, что б тепло было и не боится ни кого. Ты Мотлюм наверное такой и родился? Мотлюм подумав чуть, ответил:

Нет, трусливым был, когда маленький рос. Отец меня попросил покараулить весной запор на рыбу, мог засориться плывущим прошлогодним листом и его течением бы снесло. Как сору много появится, то беги в чум буди меня и оставил меня весной у запора, чум был тогда на реке Ину Чини. До чум немного было, помню. ушёл отец, я посидел у запора- страшно стало. Вдруг медведь придёт, или волк- поймает меня… Страшно стало, я взял и пришёл в чум, зашёл, смотрю на отца и заплакал! В душе проклиная себя, за то что нарушил отцовский наказ и ушёл. Отец посмотрел на меня, потом на маму, потом снова на меня, и сказал:

У тебя есть возможность исправиться! Иди сын снова на речку и дежурь у запора, а утром я тебя сменю. Я радостно кивнул ему в ответ, отвязал собаку и бегом обратно- ночь пролетела как один час. С тех я перестал бояться находиться один в тундре, и мало того, стал в ней самостоятельно работать. Укони слушала его, не отрываясь от девочки, стараясь кусочек по кусочку, накормить её вкусным. И кусочки мяса, и ягодки, уже приготовлен олений бульон, озорно улыбнувшись, Укони доложила:

Всё кушает! И снова увлеклась кормлением девочки. Мотлюм приняв информацию, довольно подметил:

Значит, жить будет, станет крепкой! А Укони щебетала, разговаривая с ней:

Мотлюм у нас сильный, умный! Всегда в тундре свежего мяса добудет, рыбу поймает, живи с ним, да живи! И глянув на девочку, с гордостью произнесла:

Никуда мы с тобой от Мотлюма не уйдём, никому не нужны! Конечно Мотлюму нравились такие слова Укони, а когда она поставила перед ним олений суп, и кусок ароматного оленьего отварного мяса, он за был про всё, и всецело отдался, палитре вкусов, даров ямальской тундры. Без гротеска, скажу, что оленина прекрасна в таком вот истинном вкусе. Её можно есть до тех пор пока не обессилишь, а когда кушать её уже не будет сил, то глаза твои будут смотреть на неё и хотеть есть, а тело будет бессильно. Всё съел Мотлюм что дала Укони, съел всё и ещё попросил бульёнчика. Своей красивой деревянной ложкой из берёзового киша, Укони добавила своему Мотлюму, ещё тарелочку супа. Киш- это нарост на дереве, из которого лесные люди делают различные поделки, от рукояток ношей, до посуды. Киш- это корневище берёзы, растущее под землёй. Место, из которого растёт кустарник берёзы, копается, и там находиться корневище шарообразной формы, диаметром до полуметра. Это и есть прекрасный материал для обиходных поделок.
Мотлюм славился умением мастерить деревяные чаши Пя кыча  блюдо с черпаком. Предметы были сделаны очень аккуратно и красиво. Деревянное блюдо цельнодолблёное, продолговатое, с закруглёнными углами, дно постепенно переходит в стенку. Черпак также имеет единую основу с неглубокой черпальной частью и ручкой, расположенной под тупым углом. Укони каждый раз накладывая варённое мясо любовалась работой своего мужчины.
Как метеориты мчаться по небу, как солнце быстро идёт по небосклону, так же быстро и пролетел вечер, казалось бы, недавно начавшийся. Путники хорошо поели, нагрелись от костра, ещё чуть посуетившись, укутались, зарылись в меховые одежды и крепко уснули.

Первым как обычно проснулась Укони, каким- то особым чутьём она чувствовала утро- шесть утра, глазки её открывались. Фигура её, гибким силуэтом сгибалась к костру, руки находили тлеющий уголёк, замерзающие губки раздували его, робкий огонёк начинал играть, соединялся с другим прутиком, и через какие- то минуты, в шалаше заиграл своими согревающими бликами, костёр- начинался новый трудовой, день. Неохотно, возвращалось тепло в жилище. Но огонь делал своё дело, сначала известил всех своим ярким светом, и пощёлкиванием горящих полешек, а потом и струйками своего тепла стал проникать даже под тёплые одежды.
Огонь для ненца в тундре это самое важное и на виду находящееся божество. Огонь греет, готовит, сушит и даёт жизнь и силу жизни. Мотлюм часто разговаривал с огнём.
Пора вставать, решил Мотлюм, сквозь одежды поглядывающий, на пляшущие в костре огоньки пламени. Увидев что Мотлюм проснулся, Укони не оглядываясь, сказала:

Багульника на чай сварила тебе!

Хома, буркнул он и встал со своего спального места. Огонь. Огонь- это  первое что даёт человеку жизнь, в тундре и лесу. Мотлюм искренне верил что огонь- это живое существо, особенно когда горит костёр, глядя на него, Мотлюм смотрел на языки пламени и видел разные рожицы в языках пламени. Огонь мог согреть, огонь мог обжечь и не согреть, огонь мог дать жар и тепло, а мог поиграть и уйти. Огонь может гореть, а не захочет и не будет, шипеть будет, дымить, не усидишь возле него, а когда потухнет, то на душе плохо будет, а то и горе случится. Или в лучшем случае- неудача. Никогда где попало, Мотлюм не разводил его, а если и разводил, то только тогда, когда он необходим, в чуме, приготовить поесть, на святых местах. В это утро огонь горел ярким пламенем, озарял всех своим ярким пробуждающим светом, а прозрачный дым улетал вверх, в светящееся в чувале шалаша, небо. Укони уже подложила Мотлюму, дневные кисы с чижами, впереди сложный и длинный день.

Скушала…! Раздался снова голос Укони. Из люльки девочки, и на вытянутой руке Укони показала Мотлюму, узел из оленьей жилы, но уже без вчерашнего зонтика мяса. Вечером снова сделаем, радостно сказала, как настоящая мама Укони.
Вот так, в суете сует, в тяжестях и отдыхах, в морозах и метелях, обоз Мотлюма прошёл основной путь, нарты переехали уже его реку Казым, до чума оставалась одна одышка, как Мотлюм остановил передового быка, привязал его к копылу. После чего подошёл к одной из обозных нарт, покопался там, и достал настоящий православный колокольчик, и привязал его к своему передовому быку, к лямке на шее. Он должен известить Тойчу, о своём триумфальном приезде. Невольно лицо расплывалось у Мотлюма от радости, перед предстоящей встрече. Всё радовало взор Мотлюма, а как же, каждое дерево, каждое озеро было не только знакомо ему, но и было родным, ибо возле всего это проходило детство и взрослые годы, скажи ему сейчас после такого дальнего и тяжёлого странствия: Час твой настал- умри и Мотюм бы покорно умер. Но судьба ему давала ещё много лет жизни и большую миссию, которую он должен был выполнить. Улыбалась и Укони- рой мыслей и радостей, кружили её воображение перед встречей с родным чумом и очагом. Мысли её копались уже в заветных и ведомых только ей уголках, места в которых хранились предметы нужные лишь только ей одной. Мотлюм поднял хорей и нарты полетели вперёд, к тому месту в которое тянула их с чужбины душа. Бежали олени домой- как олени. Дрожала, почему душа и Мотлюма, вон через «тундрочку», шапочка леса там и есть чум, неистово на шее звенел колокольчик, слушая его Мотюм улыбался про себя и думал: Тойча скоро услышит его и пойдёт на встречу, наверное, то же обрадуется, надоело одному там нас ждать. Лесок приближался всё ближе и ближе. Странно подумал Мотлюм, а почему не лают собаки…? Еще пара сотен метров ближе к чуму и ещё…, и вот он заиндевелый…

Никого нет! А где Тойча? А где собаки? Мелькали в голове Мотлюма, вопрос за вопросом. У чума Мотлюм остановил нарту, осторожно поглядывая вокруг, привязал передового быка и стал оглядывать своё лесное подворье. Кому как не ему, знающему таёжную азбуку, как свои пять пальцев, без труда удалось понять и установить ситуацию. Мотлюм посмотрел на Укони и сказал:

Дней пять, как ушёл и собак взял! Куда вот только, кому он нужен где? Эйфория радости проходила, на смену ей приходила госпожа тревога. Оставалось более основательно осмотреть всё вокруг чума.

Разводи огонь в чуме. Распорядился он Укони. Мотлюм снял с себя гусь, из оленьей шкуры, положил его на рту, и пошёл по привязям собак. Собакам Мотлюм делал домики из жердей, которые обкладывал дёрном из мха. Домики не продувались ветром, и в них собаке было теплее. Место вокруг чума, было исхожено лисами, росомахами, были следы волка.

Как по дому ходили! Громко выругался Мотлюм. Чум Мотлюма располагался в просторном сосновом бору, чум, кораль для оленей возле него, с южной стороны в сотне метров речка, впадающая в Йенто- Яй, на которой стоял запор на рыбу, лабаз для хранения необходимого, то что мешало в чуме и ряд оленьих нарт, для разного назначения.

У собачьего чума верёвка была съедена, а не отвязана. У второго собачьего дома так же и кровь. Понятно. Тут по- орудовали волки, а лисы и птички подчистили их место преступления. Вот только где Тойча, задумывался Мотлюм обследуя окрестности своего жилища. Ноги повели по тропинке к рыбьему запору. Осторожно Мотлюм ступал, ничто не уходило не замеченным от его взгляда. Вот кустик карликовой берёзки, а на нём кусочек рубахи, которую носил Тойча. От такой находки у Мотлюма забилось сердце, предчувствуя не доброе. Ещё три шага, и тесёмки его кисов. Мотлюм потянул за ней и из снега вышла голень ненецких кисов с кровью. Тут уже стало понятно- волки. Небыло вокруг следов чужих нарт, только следы волков, лис и росомах. Ноги Мотлюма быстрей и быстрей повели к запору, в желании быстрой разгадки причины события, которое разыгралось в их отсутствии. Вот и забор- деревянная изгородь поперёк реки, кругом всё усеяна следами зверей и морда не обученная в воду.

Апей…, тихо сказал Мотлюм. Бедняга Тойча проверял морду, и как только он вытащил её из воду, его окружили волки. Бой был не долгим, звери убийцы в лёгкую расправились с незащищённым ни чем человекам, а время…, звери, птички и грызуны, после волков, быстро уничтожили своими зубками, тело человека. А когда покончили с ним, ринулись к чуму и съели собак. Осунувшийся, в печали Мотлюм возвращался к своему чуму, никогда он так подло не мог представить такой исход.

Из чума уже курился дымок, не заходя в него, стараясь хоть как то унять печаль, Мотлюм принялся за свои вечные труды. Надо распрячь и привязать оленей- завтра ехать к Мэйко. Не зависимо от души, тело работало. Как в тумане отогнал нарты в бор, привязал оленей, вернулся в чум, и опять по этой уже кровавой тропке вернулся в речку, продолбил майну в запоре, и поставил на место деревянную морду. Без рыбы в тундре жить плохо. Сумерки наваливались на землю, ещё больше, но Мотлюма не волновали они, задумчиво, ища выхода их этой ситуации он хаотично думал:

Что делать? С чего начинать? Бесшумно шагая к чуму, он не знал выхода, смахивая со щёк слёзы. Рука привычно откинула шкуру у входа в чум, Мотлюм шагнул туда, и увидев Укони с девочкой в руках, тяжело выдохнув, сказал:
Ну что, будем жить дальше!
Укони крепко и нежно в руках держа девочку сказала:
Это моя девочка «Мань нингащки».



 

 

                У БОГАТОГО МЭЙКО.
Первый шок от неожиданного поворота событий прошёл. Надо завтра обследовать все окрестности вокруг запора, вдруг хоть что- то осталось Тойчи. По человечески его отправить, на небо к Богу. И месть. Месть – это удел слабых, но это сильное чувство у человека, которое порою не даёт ему никакого покоя, и пока своего человек не добьётся, он не уснёт. Мотлюм не так фанатично думал, но мысли его играли на завтрашний день работой. Капканы надо купеческие достать с нарты и начистить их кедровыми смоляными ветками. Три самострела лосинных есть. Не охотился никогда специально на этих клыкастых зверей, волков, росомах, но сейчас буду. За брата Тойчу, буду добывать их всю жизнь, сколько добуду. Укони славно кормила Мотлюма, вдоволь перед ним стоял натопленный сушёный нутренной олений жир, ягоды, оленье мясо, суп. Не спеша, молча, Мотлюм отдавал себя трапезе, стараясь хоть как то заглушить своё горе. А после ещё долго лежал, засыпая на своём месте, прокручивая в голове прошедший день, гоняя в голове мысли от печали, в злость, от злости в слёзы. В бессилии и растерянности уходящего дня, сознание напутствовало:

Поищи по- быстрей, в округе, что осталось от Тойчи!

Холодно спать в мороз, даже в утеплённом оленьими шкурами чуме. Холод пробирается везде, холодит, как ножом пронизывает своим холодом тело, вызывает дрожь, ты просыпаешься, ворочаешься, утепляешься, снова засыпаешь и так всю ночь. Ну вот такая вот, северная жизнь. То ли от холода, то ли от нового места девочка подала голос и плакала всю ночь. Укони успокаивала её, разводила в костре огонь и снова ложилась. Безмолвные звёзды лишь только спокойно светили, мерцая своим разноцветьем, убеждая о вечной жизни. Утром вновь затрещал костёр. Укони по внутреннему велению встала, и принялась делать свои дела, очаг в доме- это её святыня. Мотлюм приподнял голову и сказал:

Сегодня рано никуда не пойдём, отдыхаем! Согласно кивнув головой Укони делала свои дела, переделать враз, которые- невозможно. У женщин свой уклад в жизни, ведомый только ей. Мотлюм ждал рассвета, что бы проверить запор на рыбу, и начать поиски останков Тойчи. Обласканный теплом костра, засыпая, подумал:

Укони ещё не знает о подарке купца с женским принадлежностями. для шитья и других поделок. Тело и мысли Мотлюма отдыхали у родного очага после такого пути в морозах и метелях, а огонь костра помогал им это делать. Вздремнула и Укони, вот так утро и пронеслось. Укони окуньков сняла шкурку и такие вот рыбные котлетки ждали хозяина Иёнто-Яйского подворья на завтрак. Ненецкий столик. На коротеньких с ладонь ножках, стоял у скрещенных ног Мотлюма и даровал его таёжной пищей. Нож аккуратно, тонкими ломтиками, отделял от рыбки аппетитные кусочки и продумывая предстоящий день, Мотлюм ел предложенных Укони окуньков. Оленей проверю, перевяжу их на свежее место, после светает, возьму деревянную лопатку которой под снегом проверяю ягель и пойду искать Тойчу. Вот и окуньки кончились, Мотлюм откинулся назад на оленью шкуру и не переставая думать о Тойче и волках, задался вопросом:

А почему волки не воют утром? Почему они напали на Тойчу днём, а не ночью в чуме…? Перед памятью Мотлюма стояли картинки волчьих охот- это закоченевшие и замёрзшие лоси и олени, а порой и живые но уже с вспоротыми волчьими клыками брюшинами животные. Или загнанные в болото лоси, увязшие в трясине. Пожалуй, волк это самые что ни на есть убийца, клыки которого сеют каждодневную смерть, всему, что попадается ему на пути. Попался вот и Тойча. Ну…, сжимал кулаки Мотлюм, и руки сами просились вперёд к капканам и стрелам. Десять!

Десять волков надо добыть за смерть Тойчи, громко сказал Мотлюм. Пока буду живой, буду их добывать!

Конечно, охоться на них, поддержала его мысль Укони. Сколько смертей они делают вокруг! Тойчу жалко печально сказала Укони, ставя перед Мотлюмом загущенный мукой олений суп. В тундре не поешь, не поработаешь! Необходимо запасаться калориями на день, от морозов и для работы таких суровых условиях. Не поешь, долго не вытерпишь. Не спеша, но плотно наедался уже в родном чуме Мотлюм. Укони люльку с девочкой уже подвесила на верёвке и уже девочка стала испытывать новые ощущения, под радостные возгласы Укони:

Улыбается! А огонь горел, отдавал чуму свои тёплые блики, светил, благословил всех на трудовой день. Никак Мотлюм не верил, что брата уже нет, поэтому закончив с трапезой, сосредоточено одел на ноги чижы, сверху кисы, перетянул у колена ремнями, поднял малицу, одел её, крепко ухватив поясной ремень с ножнами, вышел на улицу. Ноги сами потянули Мотлюма к нартам, была и тревога- эти нарты результат месячного труда и каслания, смекалки, знаний тундры и дороги- это то за что Мэйко уважает и любит Мотлюма. Пропади эти нарты и всё, авторитету Мотлюма конец!
Укони вдруг вспомнила с какой она любовью летними днями мастерила берестянные чаши для Мотлюма. 

 Ярко светила полярная звезда висящая всегда на одно месте и как всегда с щедростью отдавала от себя холод. Ковш только как верный раб, выкручивал вокруг неё, свой свёздный пируэт. Мотлюм улыбнулся ей, много раз она была помощницей в его длинных странствиях по тундре, когда метель, ночь, а надо доехать или дойти, спасает только она- висящая круглые сутки над северным направлением. Бывало усталый, измождённый, разведёшь в тайге костёр, а когда согреешься и найдёшь её на небосклоне, то получишь всегда её холодное одобрение и утешение. Каждое дерево, мимо которого проходил Мотлюм, рассказывало, о его жизни- начиная от детских событий, заканчивая днём сегодняшним.

Мотлюм ещё маленький был, лет шесть восемь, а может и двенадцать чистили с отцом запор на речке, как раз осень берёза кидает пожелтевший лист в воду, вот его и несёт по реке. Что б запор на реке не унесло от берёзового листа, его надо прочищать от набившихся от течения листьев берёзы. Шест с длинной ручкой, на его конце поперечина, вот им и булькаешь по изгороди запора до дна- раз в полдня, ты должен пойти и прочистить запор от листьев, если хочешь что б он стоял и работал на тебя. Рыба хитрая, она быстро находит брешь и по ней выбирается из препятствующей для прохода изгороди. Настоящий рыбак, ныряет вниз, и ладошкой проверяет толщину зазора, между кольями изгороди- ладошка не должна пролезть насквозь. И так начиная от одного берега, до другого терпеливо от одного кола, к другому рыбак ныряет, и проверяет зазор между кольями образующих плотную изгородь. В один из таких дней, Мотлюм усталые возвращались с отцом от запора в чум, оставалось метров пятьсот, тёмные сумерки. Мотлюм шёл впереди, а когда оглянулся отца рядом не оказалось, а впереди за громадной сосной у вывороченного дерева, показалось- сидит кто то чёрный и косматый, сейчас выскочит и схватит. Ноги у Мотлюма остановились и онемели от страха, ещё постояв мгновение, преодолевая ужас и страх, со слезами на глазах ругая в душе своего отца, Мотлюм пошёл, немного огибая это страшное место. Ещё через десять метров на тропе лежало что чёрное и длинное и как показалось, мальчишке- шевелится. Давило сердце от страха грудину, но как говорят- Будь, что будет, огибая и это место Мотлюм пошёл вперёд, а когда у чума послышался лай собак, Мотлюм и вовсе  добавил шагу. Уже видно было и чум, как сзади послышался улыбающийся голос отца:

А что останавливался, боялся? Мотлюм остановился тогда, обернулся. И конечно же соврал:

Нет папа, я просто искал тебя! Мать в чуме сварила крупных окуней, и мужчины после такого испытания с аппетитом навалились на них. Мотлюм сидел рядом с мамой, на мужском месте ему сидеть было ещё рано, но отец, улыбнувшись, подметил:

Вот когда сын осенью во тьме переночуешь у запора, вот тогда уже можешь называться мужчиной и сидеть за столом рядом со мной.

 Олени подняли головы, увидев своего хозяина, даже не встали. Мотлюм усмехнулся про себя глядя на них, и отметил, радуясь вместе с ними:

Знают что дома, вот и не боятся. Вся поклажа, которая предназначалась для Мэйко, лежала в целости и сохранности. А мысли опять унесли его в детство.

Осень наступила быстро. Пожелтели берёзы, а это добавило новых хлопот. Опавший берёзовый лист снова несло течением по реке и забивало жерди забора, создавалось угроза, прорыва течением этого рыбацкого сооружения. И вот как отец сказал Мотлюму:
Сегодня пойдёшь на речку, и два раза ночью почистишь от берёзовой листвы запор. Возьми с собой, всё что тебе надо, и иди дежурь.

Хорошо кивнул ему Мотлюм, и вопросительно глянув на маму, стал собираться на первое мужское дело. Подключилась мама. Собрала сыну продукты, тёплые вещи. А когда солнце перешло в сторону запада, Мотлюм собрал свои вещи, отвязал собаку своего Ханжея (пёстрый, разрисованный), и пошагал в ночную очищать осенние листья на запоре. В лесу, за час до темноты, жизнь флоры и фауны замирает. Не стрекочет сорока, и не снуёт беспокойная ронжа, белки не бегают по деревьям, в лесу становится тихо, как бы наступает сон час, перед длинной ночью. Тишину нарушал лишь Ханжей, неожиданно ринувшийся под косматую ель, и придавил под ней чёрного глухаря, который беспомощно поначалу громко, а потом с затиханием, взмахивал своими чёрными с серебром крыльями. Кто много спит, тот и погибает- часто говаривал Мотлюму отец. Отобрал у собаки чёрную окровавленную птицу, отогнал Ханжея в сторону, и ускорил шаг к своему трудовому объекту. Ночью сварю его, всё ночь быстрее пройдёт, думал про себя Мотлюм. Солнце уже падало за горизонт, обдав верхушки деревьев бардовым заревом. К кострищу дров натаскаю, просчитывал про себя Мотлюм, постель постелю, разожгу костёр, и будет не так страшно. Сказано сделано. Под кедром расстелил оленью шкуру, разжёг костёр продукты и добытого Ханжеем глухаря подвесил на дерево и к запору, на котором нужно было протрудиться всю ночь. Плюхали щуки в садке, тесновато им было там. Толкались боками с Язями, месяц им осталось сидеть там ещё. А после наступит зима, река покроется льдом, и рыбаки достанут рыбу на лёд, заморозят её. И первое время, практически до середины зимы, семья будет сыта. Какую то поменяют на оленей, на камусы для шитья обуви. Неистово работал Мотлюм. «Шурудил» листву промывая жерди внизу от листвы, а глаза неотрывно смотрели на угольки кострища, возле которых мирно лежал его Ханжей. Опасность мерещилась ото всюду. Даже порой казалось, что из воды смотрит на него злой дух своими зелёными глазищами. То старик в белом, в руке с посохом, смотрит на него из за кедры. То наоборот чёрный кто то с топором в руках стоит чуть поодаль от костра. А Ханжий почему не видит его, в страхе думал про себя Мотлюм. Страх настолько вселился в него, себя не понимая и не ощущая, Мотлюм подошёл к костру и плюхнулся на оленью шкуру, Ханжий подлизываясь подполз к нему, помахивая хвостом. Но Мотлюм не особо реагировал на его дружеский жест, дрожа всем телом, раздул костёр, и не глядя в ночную чернь, грел руки о пляшущие огоньки пламени. Затем ещё один подход на запор, а после ещё один. Не было аппетита, был только страх и тревога. Ковш на небосклоне уже сделал круг, а это говорило, что вскоре забрезжит рассвет. В подтверждении мыслей небосклон на северо востоке стал светлеть, а земля вокруг покрылась лёгкой сединой инея- утро. Страх слетел как капелька дождя, в летний день. Мотлюм ещё раз сходил на запор, тщательно прочистил его, а когда подходил к костру то вокруг уже было серо. Растопил посильнее костёр, стало тепло, укрылся сверху оленьей шкурой и крепко уснул. Ханжей гонял по бору утренних белок, лаял, а Мотлюм после трудовой и насыщенной эмоциями ночи, безмятежно спал. Разбудил его отец, толкнув его в ногу:

Пойдём рыбак в чум, там мама твоя тебя заждалась. Мотлюм проснулся увидев отца, соскочил, и с гордостью сказал:

Я всю ночь старался чистил запор. Довольный отец, уже осмотревший, рыболовную изгородь, ответил:

А я уже проверил сын, там всё чисто. И они пошагали в чум. На стол мать выложила горку дымящихся свежесваренных ершей, и полная деревянная чаша голубики. Это самая любимая еда Мотлюма. И место конечно было приготовлено рядом с отцом, на мужском месте, которое Мотлюм благодаря сегодняшней ночи, заработал. Горячие ёршики, сладкая голубика, густой наваристый ершовый бульон, и по правую руку отец. Это была вершина заслуженного счастья, которое испытывал Мотлюм. В самый разгар трапезы, Мотлюм глянул отцу в глаза и спросил:

А можно я и сегодня пойду дежурить на запор вновь?

Кушай давай, улыбнувшись ответил ему отец.

Стоя тут у оленьих нарт, Мотлюм с улыбкой вспомнил своё прошлоё, юношеское и задумавшись, подумал. Ничем Мотлюм юноша не отличается от сегодняшнего Мотлюма! Те же мысли, те же желания, и радости такие же, и огорчения… Жизнь прекрасна тогда, когда ты что- то умеешь делать, не стоишь на месте, идёшь вперёд. Заботливо каждого оленя перевязал на свежее место, снова вышел на проделанную нартами дорогу и грустно пошагал к чуму. Надо встать на лыжи, и поискать может, что то осталось от Тойчи, да хоть что то похоронить по обычаю. А завтра будет день, и надо поехать к Мэйко, отдать ему его богатства, отправленные лусса.

Северный день начинался, короткий, морозный. Северный народ дорожит каждым светлым отрезком дня, поэтому времени на перекур не бывает. Полярные ночи и дни не такие тёмные, глаза видят на фоне белого снега, светящей луны звёзд далеко, светового дня наверное больше требуют глаза, так именно они требуют света. Только Мотлюм перевязал на свежие места оленей, как ноги несли его к чуму, нужно одеть лыжи и посвятить день поиску Тойчи. Спустился на лыжах к запору. И левый и правый берег переметены свежим снегом, и в надежде полакомиться у запора побывал практически каждый зверь и птица. От волка, до мышки. Мелькнул белым хвостом песец, отбежал чуть в сторонку, и замер поглядывая тремя чёрными как бусинками точками, на Мотлюма. Но не он нужен был, Мотлюм глядел вдоль берега реки и смотрел, а вдруг где то зверь закопал с снегу останки Тойчи, а птица и мелкие зверушки выкопали. По краю реки широкие лосинные тропы, по ним то и передвигался зверь, который размером поменьше лося, и силой, который не может в полутораметровом сугробе делать дорогу, как лось. Зато смышленым оказался зверь, зачем по глубокому снегу силы тратить, когда можно ходить по лосинному следу. Вверх по реке километр, и вниз километр, дальше зверь утащить даже части человека не мог. После Мотлюм поднялся со льда реки наверх и также обследовал круг- безрезультатно. Видно в природе поставлено всё так, что нет ничего не нужного, подбирается всё, до последней крошки. Стемнело. Усталый Мотлюм вошёл в свой чум, обстучал кисы полешком, снял пояс, малицу, и сел на своё, заработанное ещё в детстве на мужское место. Великая сила женщина! Чум, надёжной жилище лесных ненцев окружила уютом Укони. К ногам усталого Мотлюма, придвинула столик, поставила перед ним деревянное блюдо с дымящимися от варки ершами, кружку ухи загущенную пшеничной мукой, и трудяга человек, окутанный этим таёжными кулинарными дарами, забыл про свою дневную усталость, и заворожено притронулся к первой рыбке. Ёрш мелкая рыбка, но имеет и свои кулинарные достоинства. Во первых свой неповторимый вкус и аромат ухи. Во вторых в ерше круглый есть икра, что существенно дополняет его вкусовые качества. Ел ершей Мотлюм, ел. А когда наелся, то Ершова горка в блюде была пуста. На десерт чай с багульника, и размороженные ягоды черники. Наверное час трапезы и Мотлюм откинулся назад себя, на своё спальное место. Теперь нужно продумать до мелочей, завтрашний день. День поездки к Мэйко. Укони заканчивала дела с девочкой, уложила в люльку, подвесила и укачивая грустно сказала ей:

Завтра Мэйко тебя заберёт, и новая мама будет у тебя! На что Мотлюм хмыкнул зло, и сказал:

Не заберёт! Он жадный, как увидит богатства, от лусса, так и забудет про неё. А если и спросит, то мы скажем ему, что она уже наша! Он не будет со мной ругаться, да и зачем она ему, у него своих детей много.

На охапке дров, лежал замороженный глухарь, его то Укони и занесла с вечера, что б утром сварить из него, своей семье, суп. А на землю, на сосновый бор, на чум Мотлюма, пал вечер, звёзды замерцали, заиграли своим холодным блеском, где вдалеке завыл сначала один волк, в другой стороне отозвался другой- это наступила полярная ночь.

Потрескивал притихая костёр, в верхушку чума заглядывали яркие звёзды, лесные ненцы готовились ко сну, потеплее укутываясь в тёплую одежду, людское время закончилось. На таёжные тропы, выбежал зверь, их время сейчас началось, под сенью луны, и полярных звёзд зверовая жизнь- кто кого. Кто сам кого съест, а может получится и так, что после и сам попадёт на стол росомахе, лисе, или волку, ситуация покажет. Сон в чуме в сорокоградусный мороз разделяется на три этапа- самый сильный, это первый отрезок, когда ты поел горячей пищи, прогрелся от горящего костра, когда у тебя тёплая одежда. Ты засыпаешь детским сном, и спишь, пока не почувствуешь как под одежду твою начинает пробираться его величество- холод. Это второй этап сна. Ты начинаешь потеплее укутываться в одежду, и казалось бы засыпаешь найдя тёплое положение тела и так спишь беспокойно, но спишь. Третья фаза сна наступает тогда, когда в чуме так же холодно как и на улице, одежда и меховые покрывала почти не греют, и ты начинаешь, менять  позы. То уткнёшься лицом вниз, поймав какие то остатки тепла вчерашнего вечера, то скрючишься поджав под себя ноги, и это будет продолжаться до тех пор, пока терпение лопнет и ты влезешь из своих теплых доспехов, пригнёшься к костру. И начнёшь раздувать вчерашние угольки. В эту ночь Укони давала всем обитателям чума спокойно поспать, хлопоча вокруг своей девочки она то и дело разжигала костёр, и дарила всем необыкновенное удовольствие спать в тепле. Да и не только удовольствие, тепло давало возможность Мотлюму выспаться и набраться новых сил для нового дня. Возраст говорил о себе. Если Мотлюм не уступал молодым ни в чём, ни в энергетике, ни в нагрузках, то в конце дня начала появляться усталость. На глазах стала появляться сонливость, чувство лености, вялость, единственное лекарство от которого- отдых и сон. Спал ненецкий чум в маленьком сосновом островке, прижившийся в бескрайней Ямальской тундре. Спал, вместе с соснами и речушками, с промёрзшими до хрустального состояния деревьями и кустарниками, с толстым льдом на речке, который вот- вот проморозит речку до дна. Не спал лишь только дикий зверь, для которого ночь- это день. Вот так вот в природе, самый сильный- это человек, наделённый разумом. Он смог выживать даже в этих низких широтах, и не только выживать, но и делать свою жизнь комфортной, умеющий шить красивую одежду, каждое изделие которого, в особенности из меха животных- это воистину произведение искусств. Холодно было в эту ночь, Мотлюм зяб, просыпался, ёжился, переворачивался, ругал про себя этот мороз, а под утро по верхушке чума стал пробегать ветер, а это предвестник метели, и не только. Когда небо закроют облака и из них пойдёт снег, то морозы отступят, и станет тепло. Под утро Укони возилась у костра в чуме, то и дело нечаянно толкала Мотлюма, и ещё через некоторое время Мотлюм проснулся окончательно. Рановато конечно потянулся он, но вставать надо, тем более на улице смена погоды. Столько морозы стояли, подумал он, теперь надолго метели и снега зарядят. А в чуме уже было тепло, костёр потрескивал, раскидывал вокруг себя искры, а Укони колдовала вокруг своего котла в котором побулькивая варился красавец северной тайги- глухарь.

Вот Укони у меня какая хорошая, поглядывая на неё рассуждал про семя Мотлюм. Всё умеет! Одежду красивую шьёт, кисы, нюгэвэи, малицу... Кушать вкусно готовит, улыбка на её лице, на нарте оленьей и то хорошо ездит оленей подгоняет! Но милые и добрые виды и мысли Мотлюма, в тысячный раз перешли в тревогу- олени! Откинул рукой тёплые оленьи одежды, повыше поправил на ногах кисы, Укони подала ему новую одежду. В руку взял малицу, пояс мужчины, и вышагнул из чума, навстречу новому дню. Ветер порывами нёс по земле снежную позёмку, макушки сосен подвывали ему холодную зимнюю песню, это метель. У метели есть свои плюсы, если ты в тундре, то плохо, никуда не пойдёшь, разве только проверить на рыбу запор. А если ты в сосновом бору, то там хорошо, можно заниматься домашними делами, строить нарты, да мало ли, дел всегда найдётся много. «Хрумал» своими ногами по свежевыпавшему снегу Мотлюм, он почему был мягким и тёплым, это наверное после двухмесячных сорокоградусных морозов, а ещё пройдя чуть Мотлюм почувствовал на своей спине от ходьбы тепло.

Хома! Громко произнёс он, вглядываясь в чернь утренних деревьев. Ещё сотня метров пути по чёрной мгле, которая не казалось совсем чёрной, а больше родной, и в вечерней памяти вновь вспомнился волчий вой, он почему то не уходил из сознания  Мотлюма всю ночь, после пробуждения только исчез, а тут вновь вспомнился. Олени? Встревожено подумал Мотлюм и ускорил шаг к своим нартам. Волки. Для таёжных людей волк- это символ беды. Рождённый  в дикой природе зверь, имея сто килограмм вес, является самым безжалостным убийцей. Там где есть олени, там есть и волки. Волк безжалостный, ему безразлично сколько за сутки он задавит лосей, или оленей. У него попросту есть инстинкт- душить убивать, причём разными ухищренными методами. Какого зверя погонит, и в процессе погони, когда обезумевший от страха лось летит на своих длинных ногах, волк направит его в сторону обрывистого берега реки, и громадная туша таёжного исполина. Падая с обрыва на лёд попросту ломает себе кости. Волку останется лишь хладнокровно разорвать ему пах, и полакомиться нутреным лосинным жиром, в то время когда зверь ещё жив. Волк может хладнокровно преследовать в глубоком снегу лося, идти за ним по его следу, и методично своими зубами саблями, хватать его за задние лапы прокусывая их, и  делать это до тех пор, пока ноги не истекут кровью, и лось лягет. Как награда ему- это лосинный пах. Волк может прийти к человеку в чум, и задавить человека, так как накануне сделал с Тойчей. Мотлюм шагал в тёмном бору по тропинке, в душе не боялся нападения этих клыкастых хищников, лишь только потому, что душой, он был сильнее их, а это волки чувствуют из далека. Они никогда не станут нападать на слабого духом. Мотлюм больше боялся их деяний. Поэтому, ненцы стараются пасти оленей в одном стаде, так как охранять его от волков коллективно легче. Сегодня один пастух дежурит в стаде, завтра другой, по другому нельзя.

Тихо, бесшумно, пребывая в своих тревожных, инее тревожных мыслях, как дед снеговик, запорошенный свежевыпавшим снегом, Мотлю явился к своим оленьим нартам. Олени встрепенулись, увидев своего хозяина, отряхнули от снега свои шкуры и отвели свои добрые морды в сторону, в ожидании повелений своего хозяина. Не спали олени, и не лежали к его приходы отметил про себя дед, значит, кто то потревожил их. Скорее всего росомаха, волк бы попортил их, задавил бы. И радостно устремив свой взор туда, откуда встаёт солнце, громко запел, откинув с головы башлык малицы, повернувшись три раза по ходу солнца на небосклоне.

Бог Ямал! Спасибо тебе! Спасибо за то, что олени мои целы остались! За то что сегодня поеду к Мэйко, и отдам ему посылку от лусса (русского), спасибо тебе! Отблагодарит меня Мэйко, и я снова жить стану, весну встречу, гусей добуду и уток. Солнце увижу, и ночь. Укони улыбаться мне будет, и всё это дашь сне ты, бог Ямал! Мотлюм ещё раз повернулся три раза по ходу солнца, и шагнул к передовой нарте, что б надеть лямки на оленей. Рукой с нарты откинул оленью шкуру, стряхнул с неё снег, взял ещё вчера «деревянную» от мороза лосинную лямку и воскликнул, удивляясь, её эластичности и мягкости:

Апэй! Мягкая какая. Как быстро человек отвыкает от тепла и комфорта. И не только человек заулыбался теплу, но и тайга, и тундра, обласканная тёплым тёплым ветром, пусть даже и с метелью, позёмкой. Вчера только ветви сосен морозами скованные как путами, боялись прикосновения хоть кого, потому что рассыпались бы от него, как хрусталь сыпется от лёгкого ударчика, а тут ветерок и ветви заиграли не только ветвями, но и своими изящными иголочками, изготовленные лесными ремесленниками, мастерство которых не сможет постичь никто. Снегопад это не только снег, снегопад это и очищение от прошлого, стирание его. Ведь всё что происходил до снегопада, написано на снегу как авторучкой по бумаге. И деяния человека, как деяния лесной твари. Снег стирает это всё, и после его окончания, начинается новая, свежая жизнь. Вот толь не всесилен он, снег, не может помочь перелистнуть страницу назад, что б начать всё снова, с чистого листа, хотя а надо ли это? Оленя за оленям, пристёгивал к нартам Мотлюм. И не успел даже устать, как обоз встал в свой походный порядок. Отвязал у передового от стойки нарты вожжину, а передовой понимая свою задачу послушно пошагал вперёд, Мотлюм лишь по молодецки шлёпнулся в нарту, и шурша копытами об снег, олени побежали вперёд. Немного пути, и перед обозом предстал как символ покоя и вечности чум, из макушки которого струился в небо тёплый дымок, разрываемый на выходе снегом и ветром. Мотлюм остановил нарту, привязал передового быка, ещё раз стряхнул снег с шкуры на нарте и по молодецки пошагал в чум. В чуме старательно оббил кисы полешком дров, снял малицу, сел на своё место, и глянув на свою милую хозяйку, произнёс:

Покушаем сейчас, да к Мэйко пойдём, ждёт он нас. Мороз прошёл, тепло в тундру пришло. Да и богатства его надо отдать ему, не дай Бог кто- то у нас его заберёт. В тундре плохих людей много, особенно ненцы. А Укони уже поставила пред ним варёное мясо глухаря, налила бульона сдобренного мукой, лесных ягод, и уткнулась в люльку в которой уже жила её девочка. Что то поправив ей, Укони посмотрела на своего деда и сказала счастливо:

Кушает хорошо и улыбается нам!

Хома кивнул Мотлюм, и с аппетитом принялся есть глухариное мясо. Лесной человек перед выездом в лес, должен хорошо поесть, поесть так, что б сил хватило на весь день. Голодный, полуголодный человек не выдержит в тундре световой день, устанет, силы покинут его, может и пропасть, если рядом не будет никого. Поэтому Мотлюм кушал, припивал мясо бульоном, а когда первая волна голода прошла, и мясо стало казаться пресным, стал прикусывать его с ягодами. В особенности черникой, эта ягода воистину красавица Ямальской тундры, полезная, и имеет необыкновенный вкус. В прикуску с этой ягодой, кушать можно практически всё, и любой продукт пусть рыба или мясо будет съедаться весь. Глядя на аппетит Мотлюма, Укони улыбнулась, и рассказала:

Она то же ягод поела много!

Хома! Хмыкнул Мотлюм, ягоды вкусные, тут только такие растут, на Йенто Яй. Всегда глухаря варишь, и всегда он у тебя вкусный, как так получается у тебя? С улыбкой похвалил её Мотлюм. Трапеза подходила к концу. Мотлюм поднял глаза ввысь чума, поблагодарил Бога Ямал, за еду, которую он послал им, встал и сказал Укони:

Собирайтесь не спеша, я проверю обоз, всё ли на месте, что послал Мэйко лусса, и поедем на берег озера Нумто, а оттуда на речку Надым, где живёт Мэйко. Укони подала мужу новые белые кисы, расписанные меховыми узорами несущие родовой смысл, принадлежность. Мотлюм довольно осмотрев их, одел их на ноги, повязал у коленей шнурком с красивыми кистями и вышагнул на улицу. Бушевала метель, закручивая вихрем снег, гоня по земле позёмку, стирая следы после морозного месяца, звериного и человеческого безумия. Стихнет метель, очистится небо от туч, заискриться на солнышке снег, и жизнь пойдёт как который раз, с чистого листа. Эх, знать бы что это чистый лист! Знать бы что всё старое плохое стёрто, забыто, а перед тобой новое, по которому ты пойдёшь, и не наделаешь вновь тех же ошибок. Ан нет, мы идём, идём думаем что правильно, а когда неправильно, то махаем рукой, думая: Да никто не узнает, забудется! А оно не забывается, остаётся не только в твоей памяти, но и в людских Ничего не скроешь, всё как на бумажке.

Будоражила душу поездка к Мэйко, будоражила! И Укони волновалась, чрезмерно суетилась вокруг своей нарты, и Мотлю то и дело подходил и оглядывал купеческие припасы для Мэйко, всё ли на месте, а ветер тундры, не пугал нисколько путников, а наоборот, лишь только подтверждал, что ты на истинном пути. Ибо движение вперёд, это и есть жизнь. Ждали пути и олени, Мотлюм закончил подготовку к пути, поднял хорей на уровне глаз передового быка, и обоз лесных ненцев пошёл вперёд на реку Надым, через святое озеро Нумто. Передовой бык, угадывая ногами заметенную дорогу, вёл обоз вперёд, по заснеженному сосновому бору, бежали олени шурша по снегу своими копытами, из снега вспархивали напуганные птицы, ещё поворот и нарты выехали в тундру. Каждому островку. каждому тундровому бугорку радовался Мотлюм, ибо у каждого было какое то событие, рыбацкое, или охотничье, или просто место, у которого пришлось когда то ночевать, или пережидать ненастье. Впереди через небольшую тундру появятся вершинки речек, которые впадают в озеро Нумто- святое озеро! Если Мотлюм был сосредоточен на пути, по которому следовал его обоз, встречей с Мэйко, то Укони пребывала в своих женских думах, и в радостях, и в печали. Перед ней стоял уже родной образ девочки. Которую везла Мэйко от лусса. Её смешные глазки, мокренькие губки, которые смешно кушали и мясо ёршиков, и измельченное мясо белок, которым Укони кормила её, и улыбка смешная, когда девочка откликалась ей на зов Укони. При мысли, что её нужно будет отдать людям Мэйко, хотелось плакать, и Укони молила судьбу сидя на нарте, за то, что б девочка осталось у неё навсегда. Мелькали образы девочки перед Укони, и как бы не кидало нарты из стороны в сторону, и как ьы не хлестала метель в лицо, Укони ни на секунду, не прерывала свои мысли от своей новой печалью и радостью. А нарты летели, летели над тундрой, озёрами, мелькнули речки питающие озеро Нумто, и перед путниками открылись ширь и величие, священного озера Нумто. При виде его, глаза Мотлюма заулыбались, он остановил нарту на льду, снял с головы малицу, и глядя доброй улыбкой в бескрайние дали озера, стал говорить:

Это я пришёл к тебе небесного Бога озеро Нумто! Хочу сказать тебе добрые слова, за то, что помог мне в дальнем пути, охранял меня, не дал волкам оленей моих съесть, плохих людей отвёл от меня, и теперь я здесь перед тобой, кланяюсь тебе! И ещё, постояв чуть, вглядываясь в восточный небосклон, так как именно оттуда по поверью ненцев сходит дух озера неся благодать, Мотлюм попросил Бога Нумто:

К Богатому Мэйко едем, оленей его ведём, дары лусса везём ему, сделай Небесный Бог так, что он добрый был ко мне, и отблагодарил меня! А я к тебе приду и сделаю подарок! Три раза Мотлюм и Укони повернулись по солнцу и сделали поклоны, духу озера Нумто. И хоть и женщинами нельзя было разговаривать с Богами, но Укони вглядываясь в восток, то же что шептала своими губами, после призналась Мотлюму, что просила небесного Бога, что б тот оставил девочку, на воспитание нам. И вновь Мотлюм поднял хорей, и олений обоз понёс по зимнему хрусталю озера Нумто, нарты вперёд. Оглядывал в метельной мгле очертания святого озера. По преданиям старых людей, оно имеет облик человека. Берега его очерчивают тело человека, голову, плечи, туловище, а речки впадающие в него- это его косы. На озере есть остров, это глаза и сердце озера. На острове народ приносил оленей в жертвы озеру, шкуры и головы оленей развешивал на берёзах, головами в сторону востока. На нём нельзя находиться женщине. Не раз Мотлюм вместе с мужчинами два раза в год, весной и осенью приносили жертву Богу Нум. Обычно Мэйко и шаман Теська собирались, приезжали на святой остров, привозили белого оленя самца, сначала душили его петлёй, а после закалывали его сердце ножом.

Теська разговаривал с Богом Нум, восклицая:
МОЛИТВЫ …

Нум, мы отдаём тебе оленя, самого лучшего и красивого белого самца! Возьми его, вот это твой, возьми его и уведи! Мясо принесенного в жертву оленя, ели сырым, кровь его, разбрызгивали по сторонам, не съеденное мясо оставляли, нельзя было ломать кости, иначе олень не смог уйти к Богу Нум. Голову жертвенного оленя, Теська одевал на кол мордой на восток, туда же склоняли свои головы мужчины, кланялись, в ожидании и в искренней вере того, что Бог Нум сходит с неба, для принятия жертвы.

Погоняя вперёд оленей, Мотлюм утверждал себя в мысли, что да, живое озеро и в нём живёт дух Бога Нум. Полозья нарт колыхнули кочки, это начался противоположный, Надымский берег озера Нумто с её многокилометровыми тундрами, хозяином которых был Мэйко. Двенадцати километровый участок озера закончился, именно столько в ширину, распростирается это святое озеро. Всегда проезжая по нему, мысли Мотлюма и воображение начинало играть, а когда проезжал его, то воспоминания о нём, блуждали в мыслях до самого сна, а то и во сне, являлись калейдоскопами моментов жизни, отгонять которые приходилось пробуждением. У высокого бугра, Мотлюм остановил передового быка, который тут же уткнулся мордой в снег, поедая выбитый копытами из под снега ягель. Какой бы крепкий не был олень, подкрепляться свежей едой, ему надо постоянно, иначе выбьется быстро из сил и обессиленный, ляжет. Олени отдышались, семь километров до первых Надымских боров, а там ещё семь и стойбище властелина тундры, людей, оленей- Мэйко. Справа только по приметам Мотлюма сквозь снежный панцирь, проглядывалась исток реки Надым, исток великой, большой реки, устье которой впадает в большую реку Ямальскую реку Обь, в которой не увидишь ни левого, не правого берега, в месте, где живут богатые и воинственные Ямальские ненцы. Тундру по берегам озера Нумто в зиму оставляют в покое, для того, что б летом пригонять сюда оленей, которые из за широких просторов продуваемых ветром тундры спасаются от гнуса, а то и попросту бедняги заходят в озеро  и стоят, там спасаясь от полчищ гнуса. Безлюдная, звериная тундра казалось бы тундра, неожиданно стала говорить, о наличии в ней человека. Сперва исхоженные оленями тундровые высотки, а ещё немного пути и следы оленьих нарт- это начиналось хозяйство Мэйко. Волнение охватывало душу ездоков. Столько времени безлюдья, после приезд домой горе по трагедии с Тойчей, а тут зимовье Мэйко, там много людей, со всеми надо повстречаться, поговорить, рассказать. Отчитаться перед хитрым Мэйко, событие целое. Олени почуяв приближении жилища человека добавили шага, перешли на рысь и ещё через несколько километров, как исполины, стали видеться пять чумов на краю соснового бора реки Надым. Ещё олений пробег, и Мотлюм остановил обоз у крайнего чума Мэйко. Лаяли собаки, народу кроме людей Мэйко, было много. Стояла нарта шамана, неподалеку в одной нарте сидел привязанный к нарте Ямальский ненец. Не спеша Мотлюм шагал в чум к Мэйко, подойдя к нему, взял правой рукой покрытие чума (дверь), откинул её, шагнул внутрь чума, этой же рукой положил покрытие чума на место, оглядел народ, и увидев Мэйко, громко сказал:

апэй…! Сколько у тебя много гостей Мэйко! Мэйко обрадовано привстал, поздоровался, и указал Мотлюму место рядом с собой.

Быстро Мотлюм сходил к лусса, я не ждал тебя, но если приехал, то давай угощайся. И перед Мотлюмом, на ненецкий столик положили кусочки раздробленной жёлтой мороженной рыбы- осётр. Жарко было в чуме, у Мэйко не так как у остальных кострище, железная печь с красными боками полыхала, отдавая свой жар присутствующим. К осетрине женщина поставила растопленный в железной чашке внутренний олений жир, в центре стола в берестяной чаше, клюква. Мэйко с гордостью выпятил свою грудь, и похвастался:

С Оби привезли, самую вкусную рыбу, кивнув на лежащую перед Мотлюмом осетрину. Мотлюм аккуратно взял кусочек диковенной рыбы, обмакнул её в олений жир, попробовал, медленно пережёвывая, наконец высказал:

Хома…! Во рту как жир тает. После опустил в грусти свою голову, посмотрел на Мэйко и тихо сказал:

Пока к лусса ходил, Тойчу волки скушали, ни кусочка от него не осталось, всё исходил, от одежды кусочки только порванной, а остального не нашёл Тойчу! Мэйко на секунду опустил взгляд, а потом подняв его, сказал:

Жалко Тойчу, он в детстве учил меня мордушки на рыбу делать, научил глухарей слопцами ловить. Я спрошу Ямбоя шамана, что нужно будет сделать, он поговорит с духами, и скажет, какой нужно будет сделать обряд.

Хома согласился Мотлюм, и плаксивым голосом сказал:

Душа просит моя проводить его на небо, так как проводят настоящего мужчину! Мэйко кивнул в решимости помочь Мотлюму, а сам в нетерпении бессвязно шевелил руками, оглядывался, а в конец, не вытерпев спросил Мотлюма:

Лусса отправил тебе посылку?

Отправил, сказал Мотлюм, и много отправил!

Надо смотреть блестящими от любопытства глазами сказал Мэйко, и хочет того Мотлюм, или не хочет, встал со своего места. И Мотлюм встал, одел свою малицу, в руки пояс, и вышагнул в беснующую от метели тундру вместе с Мэйко. Мэйко на правах хозяина оленей, подошёл к нарте Мотлюма, отвязал от копыла нарты передового быка, и повёл обоз за свой хозяйский чум. В нетерпении разгорался блеск его глаз, на то, что лежало в его нарте, он готов был отдать половину своего громадного стада оленей, за этот груз. Мотлюм думал что эти огневые ружья нужны Мэйко для охоты, а Мэйко думал наоборот, он знал, что с ними он будет в тундре самый сильный, захочет на Ямал пойдёт и отберёт у Ямальских ненцев оленей столько, сколько захочет. Торопливо путаясь в верёвках, развязывал он узлы на этих чёрных свёртках. А когда справился, то увидел два ружья. Одно из них тут же оказалось в его руках. С чёрным воронёным стволом, с блестящим из красного дерева прикладом, и красивым изогнутым курком. Мэйко оттянул курок на себя до щелчка, прижал приклад к плечу, навёл ствол в макушку чума, нажал курок и тот послушно щёлкнул, вышибая вокруг сноп искр механизм ружья. Глаза унесли Мэйко в далёкие дали, не опуская ружья, он присел, после подпрыгнул вверх, направил дуло его на север, и стал танцевать высоко поднимая свои ноги, а то и делая длинные прыжки вперёд, выговаривая:

Я! Мэйко. Сын озера Нумто! Я самый сильный стал, самый богатый. Мои олени самые крупные, самые быстрые. Люди мои богатые и сильные. Лусса дал мне ружьё, я стал ещё сильнее. Спасибо тебе небесного Бога озеро! Спасибо тебе Бог Ямал.

Апей…, дивился глядя на него Мотлюм, голос Мэйко в танце и песне сливался с воем зимнего ветра, казалось Мэйко танцуя вместе со снежной метелью, с её снежными столбами взметающихся в небо, пел вместе с нею песню, мужской силы. И те, кто был рядом с ним с одобрением смотрели на танцующего и поющего Мэйко. Снежные порывы с ветра нисколько не мешали смотреть на этот ритуал, тундрового война. На минуту Мэйко угомонился, замер, бережно держа в руках ружьё, мягко ступая, вновь подошёл к нарте с припасами, положил на нарту ружьё, и стал разворачивать свёртки и мешки с припасами. Один тяжёлый, крепкими пальцами, которые спокойно развязывали узлы на кожаных верёвках в сорока градусный мороз, освободили горловину кожаного мешка, и в руке Мэйко оказалась щепотка чёрного порошка. Мэйко шевелил губами вспоминая его название, а поняв что не вспомнит, указал пальцем в небо и сказал:

Гром! Тихонько крадучись подошёл шаман Ямбой Вэку, яркий, в красных тесёмках на плечах и коленях, от ветра вьющихся, создавалось впечатление что Ямбой явился из какого то небесного миража.  на лбу расшитая бисером маска, он остановился неподалеку, и своими проницательными глазами разглядывал вместе с Мэйко, его оружейный арсенал, состоящий из двух кремниевых ружей. Ещё один кожаный мешок, их было три, Мэйко разрезал тесёмки открыл его горловину и все увидели серые шарики размером с человеческий глаз, их было много, столько, сколько не было у Мэйко в стадах оленей. Мэйко взял один аккуратно, почувствовав его свинцовую тяжесть, вновь устремил взор на север, туда где живут ямальские ненцы, и держа его своими толстыми пальцами над собой побежал с ним вперёд, говоря:

Ты смерть моим врагам! Ты победа наша…, ноги Мэйко несли всё быстрей, быстрей, голос то усиливался в песне война и властелина тундры, то затихал, вот во мгле метели исчезла его фигура, после вновь появилась, на вытянутых пальчиках впереди его летел свинцовый шарик- пуля для фузеи Мэйко. А сам Мэйко как мальчик летел за ним вперёд и летал с ним по тундре Мэйко летал. Летал по тундре Ямала, покорял там ямальских ненцев, летал по своей тундре, добывал и поражал страшных волков и медведей, связками добывал жирных весенних гусей, а когда налетался, сделав ещё круг по солнцу, Мэйко подлетел к своим святым нартам, к людям, остановился у нарты с оружейным провиантом, и уперев свои глаза на Мотлюма, сказал:

Ты самый лучший ненец нашей тундры Мотлюм! Ты сын озера Нумто, ты много можешь, провести нарты к лусса, в обе стороны за такое короткое время сможет только лучший ненец, недаром ты из рода Пяков. Всех быков, которые тебя таскали к лусса, я отдаю тебе. Небесному Богу озера Нумто, нужно принести жертву белого оленя, за то, что нас сделал, ещё более сильными! Мэйко кивнул головой одному ненцу, и тот пошагал в тундру ловить жертвенного белого оленя.

Хома! Хома…, крякнул Мотлюм, подшагнул к Мэйко, и спросил:

Луссу девочку маленькую отправил, Укони просит, что б ты отдал её нам подержать?

Если надо держи кивнул головой Мэйко не отрывая своих глаз, от мешочков, огневых ружей. Решались у святых, и жертвенных нарт судьбы людей, принимались решения, а метель как свидетель, крутила свои хороводы, запоминала всё, то кидала людям в лицо снег, то обдавала студёным ветром, серой мглою небо закрывала, обещала замести всех в снежные сугробы, а люди не обращали на неё на метель, никакого внимания, они властелины тундры. А она злилась, завывала ещё крепче, наметала сугробы, покрывала всех серой мглой, и отступать не собиралась. И как показалось Мотлюму, судьба девочки которую подарила им судьба- решена. Осталось только вместе с Мэйко, отметить это событие приношением в жертву белого оленя, а дело уже закрутилось. Аккуратно, сам, никого не подпуская к огненным припасам, Мэйко упрятал в свои походные нарты ружья с припасами, укрыл  их, настелив сверху сухих оленьих шкур, замотал всё кожаными верёвками и шагая победителем вновь пригласил Мотлюма пройти с ним, в его чум. Триумф счастья был у всех. Мотлюм получил в подарок восемнадцать белых быков, красавцев оленей, и девочка, маленькое создание, которое они с Укони полюбили всем сердцем. А Мэйко получил новый аргумент силы и власти, в Ямальской тундре. Дома. Хоть и у Мэйко. Но Мотлюм чувствовал себя дома, чумы друзей и родственников, да и Мэйко хоть и богатый, но свой и родня, даже Ямбой Вэку, поджидал всех у входа в чум услужливо поглядывая на всех своими хитрыми глазами из под расшитой бисером шаманской маски. Обняв всех своим теплом, в назидании метели, Мэйко чум, принял своих гостей и хозяев, сняв верхнюю мужчины вновь собрались у ненецкого стола и трапеза продолжилась вновь. Мэйко поднял глаза к окружающим, после посмотрел на шамана, и начал говорить, обращаясь и рассказывая последние события тундровой жизни Мотлюму.


Вот ты старший мой друг Мотлюм, надёжный как вся тундра на которой живу я, почему то со злым прищуром и холодным блеском в глазах, стал говорить Мэйко. Две ночи прошло, как Вавля пастух мой, приехал с Хетты реки, на которой живут Ямальские ненцы, к ненцу приехал, и нашёл там головы съеденных им моих оленей. Привезли этого ненца парни мои, в нарте сидит, с нами не разговаривает! Просверливая Мотлюма своими кроваво злыми глазами, Мэйко продолжал:

Я подощёл к нему и спросил его:

Я, или ненцы мои, воровали у тебя оленей? Тот сказал мне:

Твои ненцы не брали у меня оленей, но другие лесные ненцы, у брата моего, на десяти нартах угнали всё стадо, какое было у нас на двоих, поэтому я ел твоих оленей, сказал тот. Он хочет сказать, что я должен отвечать за тех ненцев которые забрали у них оленей? А может оленей у них забрали ханты с реки Ай Курьёх? Ни я, ни мои ненцы не едят чужих оленей, почему он должен есть моих? С белой слюной у рта, стал расходиться Мэйко. Мотлюм о растерянности заводил своими ногами, и робко сказал:

Ты так сильно переживаешь за этого ненца, так сильно говоришь, что мне порой кажется, что не ненец этот Ямальский ел твоих оленей, а я!

Мэйко отпрянул чуть от Мотлюма, и не думая, сказал на первых своих эмоциях:

Я знаю Мотлюм, что ты умирать будешь от голоду, но чужого оленя не возьмёшь! А я если бы и взял моего и съел, я б тебе ничего не сказал, потому что ты не только моя родня, но и настоящий мужчина, который много сделал для меня и для всей нашей тундры. Ямбой Вэку скажет сейчас что с ним делать, пусть поговорит с неба Богом. Не хочу быть виноватым, небо Бог скажет как поступить, так и поступим! Ямбой Вэку сидящий  с краю стола в благодарности закивал головой, исчез на улице, рослее появился уже с шаманским бубном в руке, поднёс его к печи, напитывая его теплом, что б тот от нагрева сжался и зазвучал на всю тундру, под дробью ладоней Ямбой Вэку!

Нумнича! Нумния…! Громким пронзительным голосом закричал Ямбой Вэку. Бубен вибрировал своей особой мелодией, от которой по спине бежал холодок. Ямбой Вэку пел молитву вместе с его звучанием, порой перекрикивая, а порой сливаясь воедино с его мелодией. Глаза Мотлюма и Ямбой Вэку встретились. Говоря с небесным Богом в песне, ударяя по бубну, Ямбой, опустил поющий бубен перед ногами Мотлюма, и Мотлюм завороженный стал опускать свою голову вниз. Благодаря небесного Бога, Ямбой Вэку стал поднимать бубен вверх, и глаза и голова Мотлюма пошли за ним вверх, пока не подняли его на ноги, а Ямбой Вэку, резко убрал бубен от Мотлюма, сделал с ним круг вокруг себя, и исчез, в клокочущей метели на улице.

Сильный! Испугано произнёс Мотлюм, слово Мэйко.

Сильный, да хитрый! С улыбкой ответил Мэйко. Бог его видит, и он Бога! Мы видели это не раз. Как говорит он, так и получается. Мотлюм слушал богатого Мэйко, послушной кивал головой, радовался, особенно тому, что Укони его дали держать девочку. Изредко вставлял своё слово, рассказывая про свою поездку к лусса, про того ханты, особенно историю, когда уже ободранный олень без шкуры очухался и бросился наутёк. Мэйко внимательно слушал, удивлялся, хвалил Мотлюма, рассказывая перебивая его, особенно про привезённый ружья. Сновали в чуме женщины, работы у них было полно, гости сменяли друг друга по очереди, Мотлюм на правах гостя оставался лишь только на месте. Ввалился в чум молодой ненец, в рабочих кисах, малице, с красным лицом воспалённым взглядом, метельная тундра только сейчас выпустила его из своих объятий. Родственник был дальний Мотлюму он, по мальчишечьи он поздоровался с Мотлюмом и тут же начал рассказ, Мэйко о его оленях.

Волки пришли на Катучей (река), мы двое дежурили в стаде, трёх оленей задавили они, ничего сделать не смогли, остальных оленей в бор загнали мы, ночь дежурили, день дежурили, не уходят волки от стада. Воют, ждут когда мы ослабнем, что б на стадо снова напасть. Нужно ещё два пастуха с нартами, что б волков угнать. Мэйко грустно задумался, глядя на Мотлюма в мыслях рассуждая, сказал:

Нет народа совсем, все делом заняты, оленей много у нас стало не успеваем, надо людей где то брать. И посмотрев на ненца, спросил:

Кого возьмёшь то, если людей свободных нет? Не Ямбой же Вэку? Парней возьму, сына своего возьму и ещё одного, две нарты с быками надо и всё!

Делайте! Облегчённо выдохнул Мэйко и глядя на Мотлюма стал рассуждать:

Бедным быть плохо, мало того что кушать и одеть нечего, тебя и волки могут съесть беззащитного, замёрзнуть сможешь в тундре! Как так бедные есть? Чума не могут сделать, запор на рыбу поставить не умеют, на зверя охотиться не могут? Зачем живут то? Мотлюм слушая Мэйко, видя его силу и мощь чувствовал себя маленькой песчинкой и понимал, что движение мизинчика Мэйко и его не будет на этом свете вместе с Укони и этой лусса девочкой. И зачем он  такой великий держит меня возле себя, то и дело задавал вопрос себя Мотлюм. И второй вопрос, который невольно слетел с языка Мотлюма на рассуждения Мэйко:

А почему бедные не хотят работать? Не тяжело ведь поставить на реке запор и ловить рыбу. Не тяжело наставить на птицу в осеннем бору слопцов. Не тяжело наготовить жердей, повозиться с корой берёзы и чум ненецкое жилище- готово. Почему?

Бить надо их! Со злостью сказа Мэйко. На что Мотлюм ответил однозначно

Они рождаются больными, поэтому не хотят и работать, потому что не могут. Олень умирает от болезни- копытка, он же не виноват что она у него появляется. На улице в метели продолжать петь непрерывно бубен Ямбой Вэку и поющий голос Ямбоя.

Вот сколько может петь, дивился Мотлюм слушая его песню. Голос приблизился, чум распахнулся в маске Ямбой зашёл в чум, уставился на Мэйки и сказал:

Верхние Боги рассердились, когда я рассказал им про ямальского ненца, который оленей воровал и ел наших. Сказали колодкой ударить его по голове, которую весной цепляют на ноги оленям. Живой будет отпустить. Не будет, увезти в тундру и оставить на высоком месте, что б все видели, что чужих оленей трогать нельзя! Озадаченный проблемами Мэйко чесал волосы на своей бороде, глазами блуждая по огонькам пламени, мелькавших в железной печи, сказал:

Иди Ямбой, тебе Боги сказали ударить ненца колодкой по голове, ударь! Но только что б он больше моих оленей не ел! Ямбой не ожидал такого расклада, глаза его потухли, заблестели таким обиженно злым блеском, но с Мэйко спорить было нельзя, даже шаману. Ибо земная благодать в виде оленей, нарт, да много чего материального исходила именно от него. Чуть потоптавшись, Ямбой решительно развернулся плечом по ходу солнца и вышагнул в бушующую метелью, улицу.

Бушевали страсти в ненецком поселении чумов у истока реки Надым, бушевали. Человек выживал в этих суровых условиях. Морозы. Волки. Медведи. Ветра. Дожди. Голод. Но люди жили, и мало того жили, жили в радостях, в любви, приходило горе- печалились. В радости- улыбались. В трудностях- работали, перешагивали их и побеждали. Молодым приходила любовь- влюблялись. После детей рожали, а когда старились, воспитывали внуков, и радовались жизни вместе с ними как маленькие. Вот такая она жизнь, и сложна, и проста, пряма и извилиста.

Споря с метелью, в чуме Мэйко бушевала горя печь, жарко стало, Мотлюм снял малицу, сидя на оленьих шкурах отодвигался от печи всё дальше и дальше. Ненец не любит жар, он живёт по погоде. Если дождь вокруг, то он найдёт укрытие спрячется в нём, и переждёт его, нисколько не расстраиваясь что на улице дождь. Если мороз, то сумеет хоть в тундре, хоть в бору, хоть у берега речки, найти тепло и переночевать, а на утро движение. Лишь только оно спасет человека от смерти.

Как много было для Мотлюма сегодня впечатлений у Мотлюма. Последние сильные эмоции он получил у Андриана в зимовье, дивился его мощью, амбарами, лысым зверем. А после забвение, путь на Йенто-Яй, Тойча, а тут… Люди, движение, интриги… В чуме распахнулась дверь, и в который раз пред Мэйко предстал Ямбой, с застывшими в стеклянно ужасе зрачками, он выпалил:

Не будет больше, ямальский ненец есть у тебя Мэйко оленей! Верхние Боги забрали его! Мэйко вздрогнул, чуть с гневом посмотрел на Ямбоя, после переглянулся с Мотлюмом и громко заругал Ямбоя:

Почему он ел оленей у меня? Почему? Он твоих оленей ел, он ел оленей пастухов наших. Пастухи в морозы и дожди живут в стадах, гибнут, мяса не едят столько, а он ел. Увези его, куда сам знаешь, верхние Боги сами найдут ему новый путь!

Хома! Хома (хорошо) подтвердил Мэйко Мотлюм. Уж кто кто, но он то живущий на границе с Пимскими Ханты, знает что такое быть разочарованным, когда у тебя соберут в слопцах глухарей. Когда откроют запор и выберут всю рыбу. Воровство- это великий человеческий недуг, ибо не мучает совесть воришку, когда он забирает порой у человека- последнее. Картинки менялись в чуме у Мэйко, вот вошёл молодой ненец, и сказал:

Белый олень привязан у кораля!

Хома! (хорошо), кивнул в ответ ему Мэйко, пойдём сейчас. Бесшумно сновали женщины- чум работницы, с низко опущенными на лицо платками. У северных народов вопросы нравственности стоят высоко. Не должен никто из окружающих видеть лицо его жены, даже родной брат. Поэтому женщины повязывают на свою голову платки так, что б лицо её не смог видеть никто.
 Мэйко на секунду замер, глянул на Мотлюма, и сказал:

Ну что, важные дела мы решили, а теперь надо поблагодарить Бога Ямал, и Нумто, за то что они нас сделали ещё сильней и могущественнее, пойдём! Мэйко и Мотлюм одели малицы, подпоясались ремнями и вышли на улицу. Ветер маленько стих, повалил густой снег, Мэйко нескольким ненцам сказал:

Оленя будем забивать, Богу спасибо говорить, зови других! Мотлюм всех знал, кто живёт в тундровом городище вместе с Мэйко, половина была его роднёй. И ему ещё предстояло до самой ночи пройти в каждый чум, тем самым выказать всем уважение. В корале привязанный стоял белый как снег олень с большими ветвистыми рогами, опустив морду вниз, бык со злостью бил копытами снег, далеко отбрасывая его в зад, всем видом выказывая своё недовольство, как ему казалось временной неволей. С неподдельным почтением, ненцы подходили к Мотлюму, подавали ему руку, и долго трясли её, глядя ему доброй улыбкой в глаза. Мотлюм в их понятии жил на самой южной границе лесных ненцев, за вершиной реки Казым, уже жили ханты. Каждый за свою жизнь не один раз бывал в гостях у Мотлюма, ел ершей с его запора, щук, глухарей, да мало ди чем награждала природа, этих ненцев, воистину странников тундры. Народ сошёлся быстро. Мэйко выглядел рослого парня. И крикнул ему:

Сэвтя! Бери аркан, оленя бить будем! Сэвтя в переводе с ненецкого зоркий, умело снял с жердины аркан, один конец привязал к столбу оленьего кораля, сделал петлю на шее оленя, чуть натянул её, и замер в ожидании. Мэйко подали кусок белой ткани, он обернул ей шею оленя, таращившего по сторонам своими чёрными глазами, стараюсь понять что происходит вокруг, хорошее или плохое? Кто то подал зажженный дымовушки, в деревянной ритуальной чаше и обряд жертвоприношения начался. Курился жертвенный дымок, Мэйко замер, глядя на белого крупного оленя, играющего своей мощью, и грациозностью. Спина его упитана была настолько, что от каждого движения, бока ходили вверх, вниз, а шерсть отдавала белым отблеском, сытной жизни. На такого оленя можно было смотреть часами, любоваться каждым его движением, и шагом, но предназначение его было другое. Так решил Мэйко. Мэйко замолчал, снял с головы капюшон малицы, сняли его с головы и мужчины, и начал свою пронизывающую душу молитву:

О Бог Нум! О Бог Ямал, покланяемся  тебе и кланяемся! И повернулся три раза по солнцу, и три раза отдал поклон Богам Нум и Ямалу. И люди делали то, что делал Мэйко.

Бог Нум, в жертву оленя хочу тебе подарить! Сладким голосом стал говорить Мэйко. Печёнкой сырой накормить, и кровью. Спасибо тебе Бог Нум и Ямал за всё! Отдавай тебе вот такого самого красивого оленя Нум, я прошу тебя, о том, что ты сохранил в благополучии стада оленей наших. Волков отогнал, весной что б отёл прошёл хорошо, об этом прошу тебя Нум! Когда морозы стоят, или метели, или комаров полчищь, помоги людям пережить это, дай им благополучие и радость! Ты Бог Нум сотворил мир, ты из кома глины который достала со дна моря птица, сделал нашу землю, дак помоги же нам ненцам реки Надым и озера Нумто, получить твоё покровительство, за это мы и дарим тебе белого оленя, возьми его Нум, и кивнул головой Сэвте. Сэвтя натянут как струну аркан петля сдавила горло оленя, олень упрёся не понимая ногами своим в землю, ноздри раздул, потом прыгнул вверх, но аркан не давал ему ходы, а силы у него стали уходить, и было ноги его подогнулись, как Мэйко ударил ножом ему в сердце. В подтверждении поверья, ударявший по лицам ветер, стих, неужели в правду Бог Нум спустился что принять жертву? Люди расступились. По поверью именно в этот момент с востока должен сниз пуститься Бог Нум, и принять в жертву оленя. Смиренно олень затих, былая мощь, ушла от него. Мужчины за голову провернули тушу оленя по солнцу на триста шестьдесят градусов, воткнули рока в снег, мордой вверх. Затем туша оленя ещё долго билась в лёгких судрагах, что означало бог Торум принял жертовоприношение. Далее процесс обдирки начался. Жертвенный олень разделывается по другому чем, обиходный. Обдирая его, на шкуре оставляют голову, копыта, и все его принадлежности. После чего голову со шкурой вешают на дерево мордой на восток, а если дерева нет, то на шест. Олень обдирается быстро, Сэвтя и ещё один ненец, быстро приступили к работе, суетливый рабочий день перевоплощался в отдых. С оленя сняли шкуру, в которой остались ноги оленя, и голова, положили временно на нарту. Одним движением Сэвля убрал у оленя брюшину, достал внутренности, оттащили их в сторону- с ними разберутся мастерицы женщины. Печень и почки, истинный олений деликатес, уложили в деревянную ненецкую чашу. Остался последний штрих- Сэвтя по позвоночнику умело провёл ножом, с хрустом разрезал грудину, рывок и рёберная часть отделилась от туши. Исчезнувший на минуту Мэйко, вернулся вновь. На ладошке протянул Сэвте полоску чёрного метала. Возьми Сэвтя, сделай себе нож, и он будет служить тебе всю жизнь.

Хома! Кивнул радостно головой Сэвтя. Всё что шло от купцов, почитается у ненцев как истина. Богатый ненец, как Мэйко, радуется например ружьями, по-беднее, как Сэвтя, пластинке метала. Мэйко чашечкой зачерпнул оленью кровь, и плеснул её на три стороны, света- главным Богам. Первую чашу крови Богу Ямал, вторую чашу- Богу Нум, третью чашу Богу- земли, на которой вырос этот красивый и сильный олень. После этого началась трапеза. Женщины обступили внутренности оленя, аккуратно пальчиками, с «кишочек» снимался «нутренной» жир- это главный энергетик человеческому организму в самые лютые морозы, и средство от усталости. Внутренности оленя- это истинный деликатес, они используются в различной гамме трапезу лесных ненцев, как в сыром виде, так и варёном. То что для варки женщины разрезали ножом, чистили, укладывали в деревянную чашу. Один из истинных деликатесов- это олений желудок. Он вкушается в сочетании с оленей с сырой оленьей кровью. Олений желудок выворачивается «наизнанку», тем самым очищается от «поеди», съеденного ягеля, затем вновь выворачивается в естественное состояние, и…, наполняется свежей оленей кровью. Блюдо готово. Кусочки желудка отрезаются ножом, макаются в кровь, и наслаждение вкусом Ямальской тундры, пошло. Скушать такого желудка можно много. Пробуя такое деликатес, ненец лишь только по вкусу, определит- дикий это был олень, или домашний. Вкусы разные. У дикого оленя кровь темнее и гуще, в желудке кроме ягеля есть ягода, клюква, брусника, черника. Домашний же олень кушает преимущественно ягель. А вокруг жертвенного закипела жизнь, мужчины обступили разделанную тушу жертвенного оленя, сели вокруг неё на снег и ели сырое оленнее мясо, макая кусочки в кровь, и со смаком обрезая лишнее ножом со своих губ. И дети. И им доставались смачные кусочки мяса, от любящих пап, они так же своими ножами как взрослые отрезали кусочки, макали их в кровь и ели, радостно улыбаясь северному деликатесу. Такую кулинарную прелесть, людям, природа подарила в виде оленя. Он воистину кулинарный шедевр и по своим вкусовым качествам, как в сыром, так и в приготовленном виде. С внешним видом животного его красотой, грацией, силе, не сравнится ни одно животное мира, несомненно, олень это яркий бриллиант природы земли матушки. Греющий людей не только своей красотой, но и вкусом своего тела. Лось- это то же исполин лесов и лесотундры. Он не менее грациозен оленя, мощней, упористей, но проигрывает оленю, как в кулинарном смысле, так и обиходном. Лось не приучен человеком для служения ему, кроме мяса у лося, человеку не идёт ничего, за исключением камусов для кисов (верхние чулки ненцев), да шкуры и то идущая только на тяговые лямки для нарт. И мясо по вкусу, уступает оленю, он у него тёмное твёрдое, если самец то с привкусом специфическим, и как оленя у лося в пищу не идёт его кровь, как вот эта.

Вокруг жертвенного оленя собрался практически весь народ, который жил в чумах стойбища Мэйко. Если в будние дни, люди заняты повседневным трудом- женщинам хватает работы в чуме, уход за детьми, то мужчины в тундре, охраняют стада оленей от волков, да и непрошенных гостей- Ямальских ненцев, которые не стоят ни перед чем, в желании угнать стадо оленей. Мужчины сосредоточено ели оленье мясо, макая его в кровь, сновали дети, и общались, радуясь посланной благодати- оленя, который и собрал всех вот так вместе. Здоровались ненцы и с Мотлюмом, каждый перебывал в его гостеприимном чуме и не раз, равно как и Мотлюм знал ен только каждого ненца, но имел с ним  родственные связи. . Мотлюму предстоял важный вечер. По обычаю ненцев, он должен был зайти в каждый чум, и посидеть в нём в гостях, а если не зайдёт к кому, то нанесёт тому большую обиду. Мэйко уже был в своём амплуа. Он подходил по очереди от одного ненца к другому, выяснял новости тундры, корректировал работу каждого на предстоящие дни. Ибо тундры Мэйко простирались на сто километров на север, в междуречье рек Надым, Катучей и Сими Юган. Кончался и красавец белый олень. Полностью отдал себя людям, до косточки. Насладились люди славным вкусом природы, взяли по кусочку с собой в чум. Косточки у жертвенного оленя нельзя ломать или рубить, ибо олень не сможет потом дойти до верхнего Бога. Поэтому косточки после того как с них съедят мясо аккуратно собирают и кладут у подножия дерева. На севере жизнедеятельностью человека управляет природа. Вот только, утро, Мотлюм- Мэйко, жертвенный белый олень, как снова наступила темень. В этих широтах в середине зимы, солнышко не задерживается на небосклоне. Едва показавшись на горизонте, вновь прячется за ним. Оставляя людям, не более двух часов светлого времени- успевай! И на улице вновь закрутила, заворожила, завыла метель, Мотлюма за локоть подхватил Ёнко, Укони старший брат и повёл в свой чум. У Ёнко не заводилось много оленей, то волки загрызут их, то важенка не разродиться, то оленёнка орёл унесёт, зато Ёнко был отличным охотником, этим он отличался от остальных ненцев. Ловушки, самострелы, петли, слопцы, это ещё малый набор того, чем умел Ёнко добывать в тундре и борах зверя. Если это осень, то шкурки выдры сушились на «правилках» в его чуме, а чёрные глухари связками вывешивались в его лабазах. Лося с помощью самострелов, он добывал по надобности, когда надо мяса. Зима, значит хвосты песцов, лис, росомах всегда развевались у его чума. А когда наступала весна, и довольно сильно приедалось лосинное и оленье мясо, то Ёнко умело добывал силками диких гусей и уток. Связками он приносил этих вкусных жирных птиц с тундры. Когда прилетает весенняя птица, в души тундровых людей приходит улыбка. А как же, но… Про весну мы поговорим весной, а теперь Мотлюм семенил за Ёнко, который сосредоточено вёл его в свой чум. Низко пригнувшись, вместе со снеговым ветром, первым в чум зашёл Мотлюм. Вглядевшись в обитателей тундрового жилища, Мотлюм поздоровался громко, взял полешко и усердно им обчистил подошвы своих кисов. Неторопливо снял с себя малицу, также педантично очистил с неё снег, и прошёл к сидящей у очага в обнимочку с девочкой к своей Укони. Всё в чуме Ёнко замерло в ожидании и чествовании гостя. Даже горделивое лицо Укони зияло счастьем за то, что у неё есть такой Мотлюм, её единолично. Мотлюм глянул на неё строго, и сказал тихо:

Мэйко сказал, что б девочку мы увезли с собой. Сказал- держите если хотите. Улыбка и восторг озарила лицо Укони, улыбка возникла и на лице Мотлюма. В их судьбе появился ещё один луч света, радости, луч добрых эмоций, нового смысла. Три светильника на рыбьем жиру освещали вместе отблесками костра, чум. Чум Ёнко богатый, оглядывал его убранство Мотлюм. По обе стороны кострища, от входа к задней стороне лежало по три гладких доски. Они блестели от бликов костра, придавали новизну, Мотлюм то же подумал, а почему и ему у себя в чуме так же не сделать, и удобно и красиво, тем более с чумом он уже никуда не каслает (переезжает). Ёнко сел на правах хозяина на своё место, кивнул Мотлюму, и сказал:

Пойдём Мотлюм, щуку будем кушать, Ямбой речки щука!

Хома! Хома! Прохрипел Мотлюм своим бархатным баритоном и пересел с гостевой половины чума, к его хозяину Ёнко. А Ёнко продолжал расхваливать Мотлюма, не забывая и себя:

Вот Мотлюм, какие мы стали с тобой большие. У меня два сына, оба в стаде сегодня, две дочери, одна у меня ещё, а другая замуж ушла!

Хома! Хома! Похвалил его Мотлюм и кивнув на Укони, сказал:

А мне Мэйко девку отдал держать, ещё одна дочка будет! Услышав новость, Укони заулыбалась, глаза засверкали радостными искринками, и с гордостью похвалила свою девочку:

Всё кушает, что даём! Ёнко улыбнулся и сказал с улыбкой:

Так и оленя скоро догонит, Мотлюм научит её и запросто! Жена Ёнко суетилась у большого костра, над которым был подвешен медный котёл, в котором варилось чувствуя по запаху- щука. Столик у ног мужчин, чаша с черникой, чаша с клюквой, ещё один жест, чаша с топлёным внутренним оленьим жиром.

Как у вас тут стало? Негромко спросил Мотлюм Ёнко.

Работаем, слегка с юмором ответил Ёнко, кормит Мэйко нас и то хорошо. И печально немного с обидой задумавшись, сказал:

И я, и сыновья мои работаем на него, два оленя дал на семью и всё. Рыбу вот ловлю на Ай Надыме, помогает. У него оленей уже столько, что сам не знает сколько. Воюет всё, воюет.., и снами, и с Ямальскими ненцами. Убил вот одного сегодня, а у него сказали семья детей человек десять осталась там…, волки съедают оленей ещё больше чем люди, иникто их не убивает, а тут человека убили, за каких то три оленя.  Ненцы Ямальские не простят опять приедут, кровь будет. В большой медной кружке, перед Мотлюмом предстала дышащая щучьим ароматом уха. Такая же не менее аппетитная кружка, умостилась перед разговорчивым Ёнко. Ещё жест, и полная деревянная чаша громадных кусков щучьего отварного мяса, извещая всем о своём деликатесном вкусом, встала на столике, перед сильнейшими Надымской тундры, двумя мужчинами, а во вторую очередь, детям и женщинам. Как триумф кулинарного многообразия, медная чашечка с растопленным лосиным внутренним жиром. Разговоры смолкли. Припивая уху, вдыхая её животворящий аромат, пили её, прихватывая пальчиками отварную щуку, ели её. А когда иссякла уха, то на последнем дыханий, но вновь и вновь брали белое щучье мясо, макали его в растопленный внутренний лосинный жир, вкус рыбы как бы обновлялся, А когда, следом за щучьим, уже слегка остывшим мясом всыпать горстку черники, а кто любит покрепче- клюкву и бруснику, то наестись можно, до полного мужского бессилия, упасть взад себя, одеть потеплее одежду, и смотреть вверх, в устье чума, разглядывая и отгадывая знакомые звёзды,.не думая ни о чём, пока не уснёшь. Вот парадокс, ещё несколько часов назад, люди стойбища кушали парное оленье мясо, обмакивая его кусочки в кровь, и улыбались смакуя калейдоскопом природных вкусов, полностью отдавая себя вкусам и кулинарному теплу, северной тундры.

Усталось наваливалась, Мотлюм лёг на своё гостевое место- напротив хозяина чума, унёсся в свои мужские мысли, не слышал и не хотел слышать суету вокруг себя, разговоры, он отдыхал после стрессов. Поездки к русскому, и потери своего Тойчи, так и уснул. Вскоре закончилась суета, в чуме потух костёр, и ночь. Метель закончилась на улице, вместе с ней и ушло тепло, вскоре холод стал пробираться сквозь тёплые мягкие шкуры, добираться до тела, холодить его, и началась сонная борьбы с холодом за сон. Не страдают от этого тундровые люди, привычно им это, знают, что придёт утро, затрещит костёр, жёлтые языки огня, прогонят холод, дадут тепло, и вновь захочется говорить, рассуждать, слушать, а иногда и смеяться.

На улице по прежнему холодало, замораживалась Нумтовская тундра, её сосновые бора, в холодный ледяной панцирь. Животные и звери, отдохнув от морозов во время метели, вновь вышли на свою звериную тропу. В холод, лоси и олени, начали усиленно щипать, обгладывать  макушки берёз, стволы осин, что б наполнить свой организм энергетикой, и калориями.

Первым в стойбище просыпается та семья, которая ответственная за то, что ездовые олени- быки, были подогнаны к чуму вовремя, а именно ранним утром. Стадо ездовых оленей пасётся недалеко от чумов, как правило, в радиусе трёх километров. Численность его равняется примерно один к пяти. Если в нарту запрягается три оленя, и от стойбища на дежурство в стада выезжает десять нарт, то есть тридцать запряжённых оленей. То ездовое поголовье стадо должно быть не менее ста пятидесяти оленей. Одни олени работают в упряжках, кто в стадах, кто на рыбалке, какие олени таскают на грузовых нартах в стойбище толстые комли стволов на дрова, другие олени отдыхают после вчерашних трудов, третьих запрягут завтра. Пастух, попив утреннего чая, выходит в морозное утро, по следам узнаёт где пасутся олени подходит к ним, и начинает голосом кричать, как бы пугая стадо. У домашнего оленя спасение одно- человек, инстинкт самосохранения гонит животных в чум, ибо спасение там. Обычно на такое дело пастух затрачивает час полтора времени, что б пригнать оленей в чум, помощник у него- это его четвероногий друг. Особая порода собак- олене- угоночная. Эта невзрачная собачка, делает невероятное. Она лучше хозяина знает, куда надо пригнать стадо и делает. Выбирает нужное направление угона, и громким лаем остервенело нападая на упрямых оленей начинает гнать их в сторону чума не давая им разбежаться по сторонам. А если строптивый олень отбивается от своих чевероногих собратьев и махом несётся сломя голову в гуляй тундру, то собака буквально садиться ему на хвост и гонит его. Есть случаи, когда собака по три дня гоняет такого оленя по тундре на третьи сутки обессиленного магикана тундры пригоняет прям к чумам на милость оленеводам. Много стоит такая рабочая собака. Хорошие много оленние хозяева за молодых талантливых собак отдают до трёх десятков оленей. В утренних чумах просыпаются люди именно от лая оленеугоночной собаки. Что говорить, её голос на порядок громче чем голос её хозяина. Мотлюмм уже не спал, крутился под одеждами, жался от холода, как услышал сначала какой то шорох, после писк, а ещё чуть, щенок уловив струйку тёплого воздуха исходящего от Мотлюма одежд, нырнул в них и уткнулся нос, в нос с гостем Ёнко, Мотлюмом. Улыбка озарила Мотлюма, наверное впервые за прошедший напряжённый месяц, как маленькому младенцу, встреченному в заваленном буреломом непролазном лесе, Мотлюм прошептал тихо:

 Здравствуй! И щенок обнюхав человека, заполз Мотлюму за пазуху, и притих. Наверное так бывает и в жизни порой, когда шёл по делам, и может и просто так, как сейчас, и столкнулся. Столкнулся с девушкой, вот так же вплотную, глянул в глубь её глаз и увидел, увидел то чего никогда не видал, и заболел. Заболел этим взглядом, видеть который хотелось всю жизнь. Страдания. Страдания любви, наверное самые тяжкие, от не находишь места не только в себе, но и в жизни.

Прижались, притихли два существа, два комочка тепла, две души. Мотлюм почему то вспомнил свою первую любовь, мало было им ещё тогда. Случайно встретились с ней в сосновом бору. Мотлюма гуся нёс к себе в чум, дожди лил холодный со снегом, и на тебе, девочка ещё, красивая, строгая совсем мокрая увидела его и замерла. Сказала она что проверяла на речке запор и медведи пришли, испугалась их побежала сначала подальше, а потом заблудилась немного, теперь понятно стало куда идти, но вот промокла совсем и кушать хочется. И Мотлюм был тогда не сухой, да и не думал он про холод и сырость, а когда увидел её, то впервые, наверное, за всю свою юношескую жизнь, другими глазами посмотрел на мир.

Пойдём, костёр разведём, а то совсем замёрзнешь! Склонила покорно она свою голову, и послушно пошла за молодым Мотлюмом. Песчаный обрыв, у реки Казым, сухое дерево, мастеровито играючи Мотлюм соорудил шалаш, изрядно покорпев, разжёг костёр, и стало тепло. Девочка пока Мотлюм делал свои дела, оттеребила гуся, и весенний промозглый дождливо снежный день, в сердцах молодых, стал теплеть. Мотлюм впервые в жизни общался с девочкой, чуть помладше его возрастом, казалось как с новым другом, даже не понимал, почему каждое его действие- разжечь костёр, сделать шалаш, нарубить валёжника под сидение, приносили ему небывалое наслаждение. Ему казалось, что новая дружба была всю жизнь, и такой и будет. Текла беседа, она рассказывала как они с отцом ловят в речке рыбу, а осенью глухарей, смеялись, Мотлюм подсказывал как правильно сделать всё в следующий раз. А когда затрещал костёр, и на палочки нанизали кусочки вкусного гусиного мяса. А ещё недавно сырой и промозглый сосновый бор, превратился, в сказочный, с речкой красавицей Казым. Которая красиво крутила как хороводы водоворотные круги, а беседа не утихала, а наоборот набирала свой жгучий молодой оборот. Север брал своё, снег усилился, дождь отступил, началась настоящая зима, а молодым нипочём, костёр, шалаш, еда, и прелесть общения. Решили ночевать. В ночь в такую погоду никуда не пойдёшь, да и повод познакомиться поближе. Говорили почти до утра, поспать удалось только чуток, с боязнью во сне Мотлюм прикасался к телу девчонки, ворочаясь, но наступило оно утро и солнечный день. Довёл девчушку до её чума, посмотрел ей вслед, заходить знакомиться постеснялся. В радостях, на дыхании летел домой, смакуя каждое сказанное или услышанное от неё слово. В глазах как шаманский идол стоял её образ, смелую с «печалинкой» улыбкой, и смолистые волосы отливающие звёздным огнём от ярко горящего костра. Ночь в родном чуме прошла с улыбкой, Мотлюм нравился себе, особенно как спас девочку, обогрел мастерски разведя костёр, накормил добытым самострелом белолобым гусем. А когда наступило оно, утро, тот как то в душе Мотлюма, стало грустно, чего не хватало, руки опускались, не хотели делать то, что надо делать по хозяйству, в грудине в районе сердца появилась боль… А мысли возвращали и возвращали  к образу эту прекрасной неночки, до чума которой идти всего то, каких то полдня. Вздыхал тяжело Мотлюм, вздыхал, не мог найти себе места, порою хотелось плакать, как маленький младенец. Неделю сам не свой ходил Мотлюм, кушать не мог ничего, в глазах слеза, в сердце боль, и как то собравшись, обречённо опустив голову вниз, пошагал в чум к своей девушке, в надежде на такую же добрую встречу. Мягко шагал по сосновым борам в своих нюгэвэях (кожаные ненецкие чулки), обходил ягелевые ковры что б не повредить их рисунок, обречённо глядя вперёд, туда в чум своей девушки и моля всех Богов:

Не прогоняйте меня от неё! Впервые в жизни Мотлюм не шёл с улыбкой и любопытством по лесу и тундре, а брёл, не видя вокруг себя взлетающих глухарей. Сердито «квокочущих» куропаток, Мотлюм попросту тащил своё избитое тело, душу, на милость того, кто сможет ему помочь, вот только кто? Кто может помочь избитой душе, не всяк же конец, с тёплым и ярким счастливым пламенем! Ноги подвели к костру и шалашу, в котором ещё недавно разгорались страсти- в одной ли только душе? Сомнения и терзания раздирали душу юного Мотлюма, он с любовью и вожделением вглядывался во всё, что могло напоминать ещё о недавнем празднике жизни. Вот косточка гуся, запеченного на костре, её кушала она, а вот ещё её косточка, выглядывал с вожделением каждый предмет вспоминающим о той ночи. А когда глаза и память съели повторили всё что было в тот день и ночь, Мотлюм и снова побрёл вперёд. А помнит ли она всё это? Задавал всё тот же вопрос себе юноша. Как к спящему лосю, подкрался Мотлюм к её чуму- тихо. Костёр, хозяин чума у костра, лицо которого печально, струйка дыма вьётся из под углей сизыми ниточками в небо, отрешённый взгляд:

Аниторова! Негромко поздоровался Мотлюм.

Узя, не оглядываясь на пришельца ответил черноволосый ненец, не отрывая взгляда от курившегося дымка костра.

Девочку…, заикающимся голосом, проводил я до твоего чума семь дней как прошло. Хотел узнать про неё, хорошо ли всё? Ненец продолжая глядеть через колечки дыма, дрожащим от слёз голосом, ответил:

Хома! (хорошо), она к верховному Богу Нум тяхан кахе! (верховное речное божество) ушла. Ещё не поняв, о чём говорит её ещё не старый отец, Мотлюм переспросил его:

А скоро она придёт? Ненец примолк, опустил голову вниз, и всхлипывая от слёз, произнёс:

Придёт, придёт Нум тяхан кахе, отпустит её и она придёт! И играя желваками, усмиряя в себе, скорбь вновь устремил свой взгляд  в сизые кольца дыма. У Мотлюма перехватило дыхание, стало неожиданно не хватать воздуха, голова закружилась, он потерял связь с этим миром, а когда очнулся, то увидел, вокруг всё было неизменно, у костра сидел ненец, всё тот же, только цвет волос на его голове был не чёрный, а белый, как первый зимний снег. Не отрывая от костра глаза, отец смиренным голосом стал вести свой рассказ:

Рассказывала она про тебя Мотлюм, рассказывала! Храбрый ты был в её глазах и умелый. Ждала она тебя в гости, каждый день ждала, рассказывала про тебя, смеялась! Отправил её за Казымку, проверить самострелы на гусей, на обласке (долблёная из осины лодочка) стала переезжать, тут её Нум тяхан кахе и поймал. Забрал её к себе, обласок нашёл, каждый день по Казыму ходил, всю забрал Нум тяхан кахе, дочь мою, всю! У меня больше нет никого детей, не знаю как дальше жить и зачем. Раньше надо было тебе за ней прийти Мотлюм, и забрать её, жива была и с нами она. А теперь вот как, молвил уже белый как снег старик. Находясь в шоке от услышанного, Мотлюм несвязно произнёс:

От неё пахло спелой черникой, вот такой я запомнил на всю жизнь. Не спал Мотлюм чувствуя тепло щенка у своего сердца, проснулась хозяйка, в чуме замерцал свет огня, а Мотлюм всё ещё находился под колпаком нахлынувших воспоминаний, времён из детства. И место это для него памятно, и до сих пор он подходит к тому месту, где был когда то костёр и было счастье. На улице залаяли собаки, выпрашивая у хозяев еду. Костёр Ёнко разгорался всё сильнее и сильнее, к мерцанию огня добавился свет светильника, на рыбьем жиру, и тепло от костра. Великая женщина чума, она вливает жизнь во всё, она предана своему очагу и мужу, а если потребуется отдать свою жизнь за своего мужа, например при схватке с медведем, отдаст её не задумываясь. Такова природа северных женщин. Всё что было вокруг Мотлюма в чуме Енко- это был его дом, его колыбель, стихия, а всё что происходило в утреннем чуме, радовало его как гостя. Ибо забот не было, была радость и гостевое умиление. Да и день обещал быть суетным- суетным по хорошему. По ненецкому обычаю, гость должен побывать в гостях в каждом чуме, иначе он своим невниманием нанесёт обиду хозяевам. И девочка заплакала, Укони заворочалась, засуетилась вокруг неё, тихо метнулась к костру разогрела водички, попила малышку, а ещё чуть когда девочка замолчала, сказала:
На нас походит она!

Апэй…, удивился Мотлюм. Подумав: Что только наши женщины не скажут! А в утреннем, ещё как полчаса назад промороженном чуме, начинала просыпаться разливаться новая жизнь. На стреляющем угольками костре, уже висел медный котёл, в котором уже что то булькало, а ещё через минут несколько, Мотлюм поймал аромат, лосинного мяса. Лося варят, умилённо подумал Мотлюм, а ещё поводя в сторону костра ноздрями, смакуя его аромат, понял, что лось варится не любой, а для гостя- самочка. Послышался громкий и весёлый голос Ёнко:

Как спалось нашим гостям в моём чуме?

Апэй…, Мотлюм аж вздрогнул от неожиданности, и прямо ответил:

Гостем в хорошем чуме всегда быть хорошо, лежи и ни о чём не думай, что тебе есть, что пить. Жена твоя молодец, мясо уже варит. Останется только встать и есть!

То же правильно, ответил Ёнко, и продолжал. Три дня как добыл лося- самочка пять лет. Вся жиром залитая, на год может жира хватить её нашей семье. А мясо от оленя не отличишь.

Хома, хома, похвалил Ёнко Мотлюм, я старый охотник, по запаху из котла определил, что это самочка. Самец мясо крепче пахнет, чем самочка. Бог Нум подарок тебе делал!

Я ему то же подарок давал, скромно ответил Ёнко. Волк хотел скушать эту самку, но Бог Нум не дал ему её, а дал мне. На задней ноге у неё волчья отметина была от волчьих зубов, вся волчья пасть, да не один раз он прошёлся по её ноге зубами. Но лосиха пообедали видать лося, Бог не дал в обиду её, телёнок видать у неё маленький был, поэтому сильная была с волком, справилась и живая осталась. Мне только вот повезло добыть её.

В природе не бывает ничего одинакового, даже вот лось- его мясо. Если это крупный самец, то мясо его жёсткое, тёмное, практически круглый год без жира. Варить его нужно долго, при варке от него идёт привкус мужского мускуса, хотя на апптит этот привкус не влияет ни сколько. Кусочки такого варёного мяса макают в растопленный жир, как звериного происхождения, так и в рыбий. Палитра частей для готовки лося- велика. Особенно вкусна у него грудина, внутренности, каждый кусочек их- это природная благодать. Толстые отваренные кровеносные жирные артерии лося, заставляют удивляться вкусом любого едока, а вываренные губы лося, делятся хозяином чума и раздаются для вкушения всем членам семьи. Лоси до двух лет- мясо сходиться и по вкусу и по аромату, что у самца что у самочки, нежное с хорошим вкусовым ароматом. Его можно кушать как отварным, так и запеченным на листе железа. Самочка лося. Это особо ценный сорт мяса. Во время варки благоухает истинно классическим ароматом высококлассного мяса. Жирное. Двухсот килограммовая туша такой самочки, может прокормить семью зиму. Велика и милосердна природа, она одарила человечество разными дарами, и мясными и ягодными, и рыбными травяными. Бери только аккуратно и пользуйся, вкушай истинные вкусы матушки земли. Ненцы и ханты знают это, и возносят всех духов и земли, и рек, и неба, ибо в их поверье, каждое из них одушевлённо! А добытая рыба или мясо- это дар Богов реки или неба. Идя по сосновому бору, по ковру из ягеля, ненцы идут след в след друг другу с одной только мыслью- не повредить покров ягеля в бору. Сбережёшь ягель, сбережёшь оленей. Вся природа в их понимание- живое существо, общаться с которой надо на вы.

Аромат из котла заявлял о себе всё громче и громче. Ёнко уже вылез из под своих меховых одеял, и Мотлюм уже сидел напротив огня, смотрел в него то и дело подставляя свои ладошки под его тепло. А у Ёнко началась охотничья история, про эту лосиху.

Я заметил её, табунчик семь штук жили на Ину Чини речке. На нартах проезжал, и видел самка эта, три телёнка погодки вокруг неё и хор (самец). Раз пять видел, подумал: Надо попробовать добыть её! И вот, первая метель недавно после морозов, самая охота, у Мэйко отпросился в стадо не ехать, собрался поехал, у Ину Чини помолился, Богу подарок сделал, оленей привязал, встал на лыжи в руки паль взял (копьё с длинным стальным наконечником), лук с длинным наконечником, сверху на малицу одел «верхонку» с белой шкурой  и пошёл. Лыжи у меня обшиты шкурками выдры, в снегу бесшумно идут, я и пошёл по краю Ину Чини в её исток. Ветер поднялся такой силы, что не видно было рассказывал Ёнко, как до конца чума, всё бело вокруг. Я шёл на лыжах и боялся не наступить на лося. Там где деревья погуще росли, я смотрел следы, где они паслись, что б определить их лёжку, а то действительно наступишь. Из осин густой островок начался, и видно что тут они были с вечера, и обошёл его вокруг и точно выхода из него нет, значит надо смотреть тут. Взял на изготовку паль (копьё), по чуть шагаю сам смотрю вперёд, слышу чуть шёпотом произнёс Ёнко, кто то стучит мне по спине, да так громко, я от страха аж глаза закрыл, в комок сжался, а потом понял, что это сердце так стучит в моей груди от азарта:

Апэй…, эмоционально удивился громко Мотлюм и примолк, в ожидании продолжении этой охотничьей истории. А щенок не отползал от Мотлюма ног, тыкался во всё своим мокрым носом, а когда его скитания увидел Ёнко, сказал

Возьми его Мотлюм, у тебя всё равно собак волки поели. А это сучка, мать её олене- угоночная, вырастит жениха найдёшь, и богат собаками будешь!

Хома, хома, кивнул Мотлюм Ёнко, и снова замер в слушании охотничьей истории Ёнко. Щенок согласившись с развязкой и поворотом в своей судьбе, свернулся калачиком на ногах своего хозяина и сунул своим крепким щенячьим сном. А охотничий рассказ, продолжал литься в утренней мгле Надымской тундре, провозглашая человека сильным, в мире природы. Ибо в условиях крайнего севера в белой мгле зимней тундры, соперничество с природой, выживание в ней- это главная борьба двух сил, прежде всего- разума и стихии. Человек наделён разумом, и то, не каждому дано подчинять свои действия велению его «величеству разума». Один имея его довольствуется подёнными примитивными занятиями, за хвост щуки или язя, кусок мяса, заготавливая соседу дрова, или проверка его рыбных ловушек, а другой, вот как Ёнко, вперёд идёт, ставя на кон, кто кого- или ты зверя, или зверь тебя, побеждает смелый, расчётливый, умный. То кто не идёт- погибает или прозябает! Другого не бывает.

Порой казалось что не найду никогда зверей из за метели и ветра, рассказывал Ёнко, плакать хотелось в иной момент, но я решил сделать всё, что б потом не жалеть, что сдался, и вглядываясь в метель, в снег, шаг за шагом шёл к вершине Ину Чини. И было надежда стала совсем уходить от меня, сделав паузу произнёс Ёнко, как увидел в Берёзовой рощице, поломанные ветки торчащие из снега, и много их.. Кровь от азарта в горле почувствовал, при мысли что не добуду зверя, хотелось плакать, и… первые увидел торчащие из сугроба лосинные уши. Зверь уткнулся мордой в пах и безмятежно спал, снегом засыпало его всего и он не хотел ничего видеть- самец, определил по его холке я. Стараясь не дышать я всматривался в метель и высматривал, ещё зверя, и вот она, прямо перед носками лыж, лежала она самка, так же уткнувшись носом в свой пах. Удача была в моих руках, поднял паль, и вонзил его ей прямо в сердце. Побилась маленько, а те и не слышат, я отошёл чуть в сторонку, и как закричал громко как на оленей, палью по берёзе поскрёб…, эх, как они вскочили, и как побежали, смеялся как ребёнок Ёнко. Я низко покланялся верховному Богу Нум, крутился, говорил молитвы, радовался как маленький ребёнок. А потом занялся ей. Снял шкуру, добрался до крови, напоил ею всех Богов, всем сказал спасибо, и потихоньку разделал всю тушу. Мясо жирное, снял «нутренного» жира много, а когда всё закончил и сил стало мало, закончилась метель, стало светло, я на лыжах дошёл до нарты с оленями, что смог погрузил, и вот Мотлюм, кушать будем сейчас его с тобой!

Ещё можно было взять зверей с этого табунчика, метель позволяла, сеясь и гордясь собой рассказывал Ёнко, но куда, столько не съешь! А в утреннем чуме уже вовсю кипела жизнь. Женщины выполняли свою женскую работу, как женщины. Мужчинам подавались высушённые и размятые «чижы», в кисы заложена из высушённой травы- стелька, ещё жест и мужчины облачили ноги в кисы, которые как термос спасут их ноги даже от самого сильного морозы.

Пойдём ко мне, кивнул Мотлюму головой Ёнко. Послушно Мотлюм встал и сел на половине чума хозяина, слева от его руки. Трещал в чуме огонь, насыщал стены, одежду, людей своим теплом, заставлял мечтать, любить, делать. А люди жались друг к другу - радовались встрече, смеялись, грустили. Хозяйка не спеша, даже грациозно из котла, выкладывала лосинное мясо ароматное блюдо. Еда. Наверное это не только энергетик который насыщает калориями наш организм. Еда это действие которое приковывает всё ваше внимание и интеллект. Особенно сильное внимание возникает в момент, когда вкушает кто то. А не ты. К примеру голодный но ставший наблюдателем приёма пищи, сторонним человеком. Наблюдая за ним, ты начинаешь понимать и воспринимать некоторые истины, о которых не додумывался раньше. И Мотлюм, глядя на парящие аппетитные кусочки лосятины, задумался… Мысли его понесли в его чум. В которых нужно сделать много дел, стали виться вокруг Укоини и девочки, наречение её именем. Остудил их Ёнко, толкнув слегка и указав на лосинные ноздри:

Кушай мой друг, шуткой сказал Ёнко. Лосинные отварные ноздри, это один из кулинарных бриллиантов Крайнего севера. Насыщенный ярко выраженный вкус, сравнимый может быть со вкусом оленьего языка, или весенних пантов, чуть подпеченных на костре. Лосинные ноздри варятся в отдельной посуде, в естественном виде, после того когда они дойдут до кондиции, выкладываются в деревянную чашу, ложкой с них снимается шерсть, и они становятся белые как студень- блюдо к употреблению готово. Нежно, пластиками порезал Мотлюм поднесенный ему деликатес, съел кусочек, и задумавшись своим добрым голосом произнёс:

Хома! Ножом отщипнул от полешка широкую щепку ярко пахнувшей сосновой смолой, положил на неё косучек лосиного деликатеса и подал своей Укони:

Возьми! Взяла Укони со смущённой улыбкой от своего Мотлюма подарок, и с вожделённой улыбкой, вкусила его прелести.

Вкусно, похвалила она мужчин, своим застенчивым с улыбкой голосом. И у женщин накрыт стол, и там трапеза, горячее мясо, бульон, чай из багульника, лесные ягоды, не спеша достойно кушались, а мысли витали в умах едоков, а когда достигли своих наивысших вершин, стали воплощать в планы на день.

Мышь (медведь) нашёл, не так далеко, четыре оленьих одышки надо проехать, пойдёшь с нами?  Мы сами сделаем там, с женой!

Хома! Хома, воскликнул Мотлюм. Столько сала и жира лежит там, конечно надо взять его. Тогда запряжём и твою нарту, довольно заулыбавшись сказал Ёнко. Радуясь согласием своего авторитетного родственника. Начали лаять собаки. Это загонщик гонит ездовых оленей табун к стойбищу. Есть у всех ещё немного времени, что б закончить трапезу и пойти встречать оленей. Короткая пауза после еды, мужчины легли взад себя на оленьи постели и замерли, после приёма такой калорийной пищи, вслушиваясь в крики погончика и лай собак. Утро оленеводов началось. Недолгий отдых, собаки залаяли яростней, вокруг чумов зашуршали копыта пришедших оленей, и мужчины одев на себе малицы, вышли встречать своих оленей. И Мотлюм шёл к своей нарте, предложение Ёнко заинтересовало его, ещё бы, пойти к берлоге медведя, добыть его среди суровой зимы- это милость Богов, прежде всего. Столько можно взять из него «нутренного» жира, оно силу даёт мужчине в тундре, столько мяса полезного. «Нутренное» сало у медведя настолько сильное, что не замерзает даже в сильные морозы, сытное и мясо его.

Для пригнанных оленей лесные ненцы делают круглый кораль (загон) из жердей. А что б олени в него зашли, ненцы взяли в руки свои хореи и выстроились в две шеренги по обе стороны входа в кораль, один конец шеренги узкий, а другой широкий- вход. А олени знают свой путь и шурша копытами, устраивая между собой лёгкую перепалку, идут в свой кораль. Каких то нескольких минут и ездовое стадо заперто в круглом корале. Теперь самое главное. Каждый, должен поймать своих оленей, которые должны будут в упряжи отработать на него весь день. Сотня голов оленей в корале, казалось бы внешне олени и олени, ан нет. У каждого оленя есть свой хозяин, так же как и сами олени, у каждого своё предназначение. Один олень используется для бытовых работ, перевозка дров для отопления чумов, обозных нарт. Эти олени как правило кастрированные самцы (быки), крупные, с большими рогами. Бег у них не спешный, норов покладистый, с упряжью из двух таких быков легко справляется даже пожилая женшина, поэтому эти олени и предназначены для работ по хозяйству ненецкого чума. Как правило эти олени уже выработали свои главные силы, в тяжёлых пробегал на длинные расстояния, истощены, поэтому и удел их-  хоз работы вокруг жилища человека. Самые резвые, самые быстрые олени, которых запрягают на небольшие отрезки пути, но что б этот отрезок пройти быстро- это важенки самки оленя. Они низкорослые, сухие и быстрые. Управлять ими не просто, но если погонщик знает как это делать, то нарта запряжённая такими оленями летит по тундре, как стрела выпущенная из лука. Минусы у такой упряжки- эти важенки длинные расстояния и много дневные не выдержат. Обычно на таких ездят на охоту, приехал, поохотился и уехал снова в свой чум, в особенности, когда зимний световой день короток. Самая же сила- это молодые упитанные быки (кастрированный олень).

Ранне утро на стойбище, россыпью звёзды на небе, морозная мгла, омертвевшие на морозе предметы, растения, а на стойбище люди, деловито сновали у нарт, вокруг чумов, настал момент, надо поймать своих оленей и привязать их в корале. У каждого свой олень, пользоваться им может лишь только он. Есть олени собственность пастуха, а есть тот олень, которого получил оленевод от Мэйко, для эксплуатации его в целях интересов Мэйко. Деловито, помогаю друг другу поймать оленя, процесс шёл, строптивые олени увёртывались от арканов, но попадались в него, а каких оленеводы хватали за рога одевали на шею верёвки и привязывали к жердям кораля. Усмирённые волей человека привязанные к коралю, олени терпеливо ждали своего трудового дня. И Мотлюм поймал подаренных ему Мэйко быков, и привязал их к жердям кораля. День обещал быть интересным, Ёнко решил добыть из берлоги медведя. А уже как минимум в мире лесных людей- событие! Работали люди, руки их неутомимо готовили нарты к тяжёлому рабочему дню. Всхлапывали на нартах оленьи шкуры от снега, запрягали неспокойных оленей в упряжку, расстегивая своими пальцами пуговицы на заледенелых постромках оленьей упряжи. И дело шло, нарта Мотлюма, запряжённая крупными быками, ждала своего хозяина, что бы отправиться в путь. И как истинный хозяин жизни, сделав трудовой задел на новый день в своей жизни, зашел в чум, что одеться уже в походную одежду и вновь поесть, тем самым запастись колориями на весь день. А там всё жило и благоухало, наполняло запахами отварного мяса, багульника, и теплом, не только теплом костра, а и теплом жизни. Тщательно выхлопав полешком подошвы подошвы кисов от снега, от снега, Мотлюм снял малицу и сел на своё место у стола Ёнко.

Я то же пойду с Ёнко, лукаво улыбнувшись, сказала его жена. Поярче разжигая костёр, увешанный только ей понятными котелками. Вошёл и Ёнко, сияя яркой улыбкой, обколачивая палочкой свои кисы от снега, пояснял:

Олень сегодня сам морду толкал в лямки, значит день удачный будет! Перекусим хорошо и поедём, возьмём нашу мышь! (медведя). И снова мясо, и снова бульон, и снова ягоды отливающей синевой черника, и горящая малиновым цветом клюква! Елось горячее мясо, щёлкала на языке ягода, обдавая своими таёжными ароматами нёбо, и чай, терпкий ароматный чай из макушек багульника. Последний глоток, и кажется всё, кушать не захочется весь день. Догорал костёр в чуме, как на прощанье жена Ёнко показывала, где и что взять без неё, крепко оделась и вышла, вслед за мужчинами. Сегодня она с Ёнко поехала на охоту на медведя, ни сколько не боясь её и не волнуясь, зная что Ёнко не даст упасть с её головы ни одному волоску. А дальше, путь! Олени мчались как олени. Одна оленья одышка, ещё одна, ещё…, стало светать. Вот речка Ину Чини, переехали её глубокий каньон, олени вновь вынесли нарту в лесотундру, и по видимым признакам местности, Ёнко остановил нарту и негромким голосом сказал:

Вот здесь! Охотники привязали нарты, взяли в руки копья, Ёнко глянул на всех, и проваливаясь по грудь в снегу, пошёл к медвежьей берлоге. За ним Мотлюм сзади жена. Срывалось от физической нагрузки дыхание, в груди хлопало сердце, но охотники преодолевая снежный покров шли к своей цели.

Вот…! Показал рукой Ёнко чёрное устьице входа в медвежью берлогу. Началась подготовка, к охоте на медведя в берлоге. Ни на секунду никто не выпускал из своих рук древко копья с длинным наконечником. Таковы правила дикой природы. Опасность может тебя подстеречь и застать врасплох в любую секунду. И казалось бы, спящий медведь обречён, …ан нет. Три копья и три человека не составляет для него никакой опасности. У медведя четыре лапы, и на каждой по пять когтей, которые по силе и опасности нисколько не уступают этим людским копьям, удар медвежьей лапой с его когтями, носит летальный исход, для любого, кто смог попасть под него. На ровной поверхности, равного медведю нет. Медведь быстрее человека, сильнее. Остаётся уповать человеку лишь только на ум, хитрость и охотничьи технологии придуманные разумным человеком, для того что б повелевать всему живому свою волю. А у охотников вовсю кипело дело. Ёнко с женой отошёл обратно по следу к нартам, срубили три сосёнки, стараясь сильно не шуметь принесли их к берлоге, и кажется всё, началась его величество- охота. В которой есть доля везения на той стороне, и этой. Начались проблемы чел (выход из берлоги), оказался не тот откуда выходил тёплый воздух, а в другом месте и Ёнко и Мотлюм расчётливо протыкали снег и прощупывали место откуда должен выйти медведь. На это ушло немало времени. Чел оказался низким выход его на свет у самой земли и узкий. Неторопливо мужчины окапывали выход, где должна была произойти схватка с диким и сильным зверем. Медведь же спал своим безмятежным медвежьим сном, невдомёк ему было и то, что сверху шла подготовка, к бою с ним. Хорошее место выбрал зверь, под корнем вывороченного дерева прокопал логово, наносил мха, листьев, и болото у края которого сделал себе спячку грело его, ибо в отличии от земли оно не промерзает даже в самые лютые морозы, а значит отдаёт частичку тепла и зверю. Природой всё продуманно до мелочей, думай только в такт ей, трудись и будешь обогрет и сыт. Ну вот, кажется и всё. Расчищен выход из чрева берлоги, Ёнко вытоптал себе площадочку сверху, что оттуда заколоть застрявшего на выходе разъярённого зверя, Мотлюму сказал стоять сбоку, и началась охота на таёжного исполина. Жена Мэйко, ещё вчера заботливая хозяйка, милая нянька, встала наперевес с копьём, сощурила в какой- то злобе свои глаза, и выдала из себя в устье берлоге пронзительный рык. Крик её, вошёл не только в берлогу медведя, но и полетел по болотцу, по бору, застревая в макушках сосёнок, которые наверное одни не давали полететь ему ещё дальше. Ещё один рык, и ещё, она захлопала остриём копья по берложьему выходу, и казалось порой глядя на преобразившуюся в охотника женщина, кто сильней, медведь или она- женщина. Уж не по- человечески страшна она стала, в схватке с этим сильным зверем. Замерла вокруг тайга, тундра, затих ветер сделав хрустальную тишь, и три человека как три исполина, сгрудились вокруг медвежьего выхода, поставив перед собой одну всего лишь- взять медведя. Ёнко склонившись чуть, крепко сжимая своё копьё. внимательно наблюдал и слушал что творится вокруг чела, Мотлюм на изготовку с копьём то же смотрел в чёрное зелово ведя свой контроль, а женщина бесстрашно, поднимала медведя с его лёжки, дразня, злила, заставляя его пулей вылететь из своего убежища. Наконец то, сказал о себе и сам зверь. Сначала известил о себе тяжёлым стуком, а ещё через чуток, рявкнул:

Кто посмел…! Посмели люди, в  этой охотничьей фазе наступил самый ответственный момент- кто кого. Рявкнув в ответ медведю, жена Ёнко взяла в руки приготовленную сосёнку и сунула её макушку в чел берлоги. Стучал медведь, метался, а когда увидел поданную ему макушку сосны, рванул её на себя, рванул сильно, сосёнка ушла туда, но комель её остался снаружи, что и требовалось доказать длину её Ёнко оставил правильную.

Ещё ему дай, крикнул ей Ёнко, не переставая вертикально держать своё  копьё. Жена взяла ещё одну сосну, и так же макушкой вперёд подала медведю в его толстые лапу и так же как первая, сосна влетела в его берлогу. Казалось бы…, всё как по плану, ещё одно дерево, и можно выгонять его на улицу смелее, но… Жена Ёнко уже держала его в руках, и заправляла было макушко в чёрноек зело медвежьего дома, как чёрный как смоль медведь вместе с сосёнками чёрной спиной стряхнув с берлоги Ёнко, стрелой вылетел наверх, и первая кто попалась на его пути женщина. Обхватил в охапку и стал просто рвать её своими лапами саблями когтями, в ярости не видя, и не осознавая  что сзади между лопаток и ему вонзается копьё Мотлюма. И ярость оказывается то же слабость. Несколько секунд и всё стихло. Бездыханная женщина, изорванная в клочья когтями медведя, и медведь ещё в конвульсиях отдавали последние признаки жизни. Боясь шевельнуться, обезумевшими глазами смотрел на свою жену Ёнко. Такая вот жизнь тундрового человека, чуть оступился- смерть. Кому вот теперь вот этот уже мёртвый медведь, когда не стало вот такой бесстрашной, хрупкой женщины, жизнь которой прервалась в какие- то доли секунды. Из оцепенения первый вышел Мотлюм. Он высвободил из объятий медведя окровавленную женщину, собрал ладошками в естественное положение остатки кожи на её лице спущенные медведем, выпрямил её на снегу и печально глянув на Ёнко, сказал:

Пойду, за нартой. И понуро шагая. Согнув свою крупную фигуру, «хрумкая» кисами по снегу пошагал к нартам, всё ещё не веря этой трагической развязки. Зачем он её взял с собой? Ругал Мэйко в душе Мотлюм, прокручивая в уме сцену схватки с медведем. Что могла сделать против его силы женщина? Не смогла увернуться даже. Выход плохо обследовали, крыша берлоги оказалась слабая, поэтому спиной и стряхнул медведь Ёнко сверху. Не желая даже думать о том что произошло, Мотлюм отвязал нарты, привязал нарту жены Ёнко к своей, и поехал  к медвежьей берлоге. Оцепеневший в ужасе Ёнко стоял в той же позе, ум его не хотел даже поверить, что произошло это, не одного медведя они достали из берлоги с женой, порой мясо медведя спасало семью от голода, питало витаминами, но что б такого с таким исходом? Мотлюм остановил нарты, привязал передовых, подошёл к телу погибшей женщины, снял бышлык со своей малицы, поклонился туда откуда утром поднимается солнце, пригнулся над телом женщины, обхватил её руками, и положил на нарту. Вновь выпрямился, глянул за горизонт, и тихим голосом начал разговаривать со своими Богами:

О великий Бог Ямал! О Бог Нум! Плачу я, прощения прошу! Вы забрали у нас женщину, сердца наши станут одиноки, чум будет пустой, о Ёнко будет заботиться некому. Мы плачем и просим у вас прощения, за то что сделали что- то не так! Подарок вам принесём, мы сделаем всё, что вы нас отблагодарили и не забирали больше наших людей! Кланяемся вам! И по ходу солнца, Мотлюм повернулся через плечо семь раз. Повторил поклоны приходящий постепенно в себя и Ёнко. Мотлюм посмотрел на него и ничего не говоря сказал:

Иди с ней домой, я тут останусь! После приеду. Неожиданно и резко, Ёнко подбежал к медведю упёрся в него коленком и изо всех сил стал его бить кулаком.

Зачем мою жену убил зачем? Рыдая бил по нему кулаками Ёнко. Меня лучше б убил, зачем женщину? Мотлюм понаблюдав за истерикой Ёнко, подошёл к нему. Положил руку на плечу, и сказал:

Давай положим её на нарту, и увези её в чум! После чего шагнул к ней подобрал со снега спавший с во время схватки с медведем платок, укрыл им лицо, хвосты платка обмотал вокруг шеи, связал его, руками обхватил крепко её и положил на нарту которой она ещё час назад управляла сама. Вот так вот бывает- ещё не давно ты охотишься сам, не думая о том, что истинная жертва это ты. И ещё один постулат, крутился в голове у Мотлюма. Если ты из природы много взял, то природа взамен что то и заберёт! И лосиха которую Ёнко забрал из природы, и диких оленей по поздней осени, и зверей в ловушки вот может и набрался вот такой размен, взвешивал произошедшую ситуацию в голове Мотлюм, горюя подумав:

Эх судьба, судьбинушка- чёрный глаза! Забрала в свои крепкие объятия женщину и не спросила даже, у её близких разрешения, а…, скривился в обиде Мотлюм, случилось, теперь надо всё достойно закончить.

Иди! Кивнул Ёнко Мотлюм, привязывая тело жены Ёнко к нарте. Понуро, играя желваками на своих скулах, Ёнко подошёл к нарте, со слезинкой в глазах, посмотрел на тело своей жены, всхлипнув произнёс:

Прости! Отвязал «вожжину» от копыла нарты, развернул передового быка в сторону обратно дороги, взял в руки хорей, и скрипя на морозе полозьями нарты повезли тело женщины, в чум.

По ненецкому обычаю, нельзя бросать добытое животное в лесу. И глянув уже на сереющее от сумерек небо, Мотлюм взялся за обдирку зверя. Рука охотника крепко ухватила тяжеленную переднюю лапу зверя, как за рычаг Мотлюм развернул зверя на спину, и нож вошёл в переднюю лапу делая первый надрез. Медведь мышечный зверь, казалось бы, небольшие лапы, но они тяжёлы, ибо они состоят из мышц и толстых жил. Любым ножом толстую шкуру зверя даже не проткнуть, не говоря уже о надрезе. Точильный брусок у охотника должен быть всегда под рукой, два три надреза и нож необходимо править. Кончик ножа должен быть узкий, что б легко входил в толстую шкуру, но у лесных людей, с собой есть все виды необходимых орудий, для любых случаев жизни.

Крепчал мороз, он как бы замораживал на время произошедшую трагедию, не давая ей уж так сильно давить на душу, на воображение, мешая думать про произошедшее, переживать. Мотлюм работал, делая прорезы в медведе, то и дело вглядываясь в оскал медвежьей пасти, и косо поглядывая на чёрные медвежьи лапы, с человечёской кровью в когтях. Ну вот такая она жизнь, в тайге, жизнь и смерть- это как здравствуй! Двух годовалая самка, определил Мотлюм, ещё ни разу не приносила потомство. Необходимые надрезы в шкуре были сделаны, и Мотлюм стал отделять шкуру надрезами от медвежьей туши.

Апей…, удивлённый возглас вылетел из Мотлюма, когда он увидел под шкурой толстый слой медвежьего сала. Это ведь кладезь, полезных витаминов и энергетик в тяжёлых и суровых днях тундрового человека. Вот только какой ценой это досталось, печально подумал он. А нож делал своё дело, с полтуши шкура снялась, и Мотлюм отделил переднюю лапу от туши, и заднюю, отложил их на в сторонку на снег- пусть замерзают. А медвежью тушу уже можно переворачивать, она стала легче. Ещё действие, и затачивая то и дело лезвие ножа, Мотлюм справился с обдиркой, и шкура зверя, с его головой, отделилась от туши. Расправил для замерзания её не снегу Мотлюм. Присел что б передохнуть, осталась ещё работа- разобрать тушу, из внутренностей собрать необходимое и дело сделано. Если тушу лося или оленя, можно разделать на части лишь только с помощью ножа, то медвежью нет. Рёберную часть, шейную без помощи топора не разъединить. Пришёл момент, когда и с этой задачей Мотлюм справился и в рядок, части медведя лежали и остывали, дожидаясь своей участи, которую им должен уготовить человек. Стояли ещё не тёмные, но сумерки. Сложно в разделке не было, внимательно нужно снять с печени медвежью желчь, и отделить с «кишечек» «нутренной» жир, а остальное проще. Вообще, медведь это воистину уникальный кулинарный продукт! Мясо его, имеет свой специфический медвежий аромат, но без навязывания отталкивающих вкусов. Мясо, как любое другое мясо со своим вкусовым оттенком. Но при всём этом, оно самое питательное, самое полезное. Если ты утром хорошо поел медвежьего мясо, обмакивая его в растопленный медвежий жир, то ты о еде, работая в морозной тундре, не будешь думать весь день. Обычно  структура медвежатины, состоит из трёх частей, это кость, другая треть, мясо, и третья часть- жир. Охотник который разделал медведя, почти семь дней будет чувствовать на руках не выветривающийся запах медведя.

Прокручивая в голове не по одному разу ситуацию схватки с медведем, от момента, когда он как стрела вылетел из берлоги, подмял под себя жену Ёнко и стал её рвать, до момента, когда Мотлюм вонзил ему в спину копьё и усмирил его, подумывал: А ведь он так же напасть и на меня, если б я оказался на его пути, и копьё моё, навряд ли помогло мне. Забрали Боги женщину, она им была нужна! Стояли уже плотные сумерки. Куски медвежьего мяса, лежали на снегу, остывали, Мотлюм же, заканчивал с его внутренностями, отделяя жир, от медвежьих внутренностей. Ещё усилие, взгляд окинул небосклон осыпанный звёздами, руки сделали своё дело, последним штрихом, собрал свою охотничью и разделочную амуницию, и слегка пошатываясь от усталости, и переполненный эмоциями завершившегося дня, пошагал к своей нарте. У людей тундры, после трагических окончаниях тех или иных событий, есть конечно в душе и горечь, и обида, но виновных стараются не искать. Есть у каждого вера и убеждение в том, что не нет вины человека, за смерть другого- есть Бог, который забрал душу погибшего человека, такое убеждение есть даже в случаях, кгда человек, убил другого человека. Началась рутинная работа, таёжного жителя. Ёнко увёз тело жены на своей нарте, её нарта стояла рядом с нартой Мотлюма, лежащие в снегу олени подняли свои морды навстречу человеку, встали, стряхнули со своей шкуры снег и замерли, задавай один вопрос- что прикажет делать им его величество, человек. А человек не приказывал, он делал то что надо делать. Передового нарты погибшей женщины он привязал к своей нарте, развязал вожжу своего передового быка, и поехал к месту, где только что разделал медведя. Одно дело добыть, другое разделать, заморозить, и привезти домой в чум. Куски медвежатины уже хорошо подстыли, мороз делал своё дело, и Мотлюм начал погрузку его на нарты. Шкура медведя первой легла на нарту Мотлюма. Мотлюм подогнул свисающие лапы с нарты, притянул из кожаными верёвками, и сверху доложил четыре части, мяса- две передние лопатки зверя, и две задние. На нарту женщины погрузил все остальные медвежьи куски. Осталось всё увязать так, что б в пути ничего не выпало на землю. Что- что, а увязывать груз к нарте, ненцы умеют, и делают это так, что он не только не выпадет, а даже и не пошевелится, даже при самой сильной тряске. Так же всё увязал Мотлюм и в этот раз. Перед тем как сеть и поехать Мотлюм сломал веточку сухого дерева, и воткнул её  в снег возле берлоги, она символизировала смерть остающуюся позади, а вапереди дороги по которой должен был поехать домой, воткнул зелёную веточку сосны, символизирую- жизнь. Неспешно сел в свою нарту, поднял хорей, и передовой послушно, потянул поклажу, домой. Первая одышка, вторая, олени задышали, но послушно бежали, они не хуже человека знали, где их дом и сколько до него бежать. Одышка, за одышкой и под лай чумовских собак, сидящих на привязи возле своих чумов, нарты Мотлюма въехали на стойбище Мэйко, в котором сегодня произошла большая трагедия, со смертью женщины, кормилицы большой семьи. Размеренно, спокойно Мотлюм остановил нарту, встал на ноги и по солнцу провёл своих оленей с добытым медведем, за чум. Мелькнула в голове, хитрая мысль, ведь медведя этого люди кушать не будут, он убил человека, а «нутренной» жир в нарте женщины, своей пружинистой походкой, Мотлюм подошёл к нарте женщины, нашёл смороженный комок этого воистину драгоценного питательного вещества, уложил его в свою нарту, и спокойно, отстегнул от лямок сначала своих оленей, а после и женщины. Как лесной дух, перед Мотлюмом возник шаман- Ямбой, он внимательно оглядел Мотлюма, ища на нём следы повреждений от медведя, после кинулся к нартам, оглядел на них части медведя и его голову, после снова подошёл к Мотлюму и сказал:

Завтра медведя надо воде отдать, кушать нельзя его, Боги возьмут его и сами решат, что с ним делать! Мотлюм вслушивался в его поучительную речь, а сам в нерешительности топтался на месте, не знаю куда пойти, скребло на душе, стал нападать какой то страх- особенно когда перед глазами прокручивался сюжет, как из берлоги вылетел как стрела медведь, раскидывая по сторонам сосёнки, как жена Ёнко, первая кто оказалась на его пути, и медвежья расправа над человеком. Когти расправленные на его лапах во все стороны как ножи и удары ими по женщине, сильные, быстрые, женщина умерла от первого, даже не успев крикнуть, и страшный медвежий оскал. Мороз шёл по спине Мотлюма при мысли, что он оказался в объятиях этого дикого зверя, что он, а не она получает эти страшные удары когтями саблями, а не она. Как символ спасения, мыслям Мотлюма, показалось то самое копьё, которым он заколол эту медведицу, вселилось чувство что с ним нельзя никогда расставаться, и ноги почему то сами потянули его к его нарте, к этому деревянному древку, с стальным наконечником. Душевные стрессовые терзания, прекратил Ямбой:

Пойдём к Мэйко, сам расскажешь всё! Ёнко ничего толком рассказать не смог!

Хома! Буркнул в ответ Мотлюм, и засеменил вслед за Ямбоем в чум к Мэйко. Усталость вдруг стала наваливаться на него, сознание стало мутнеть, становилось жарко, стараясь не упасть, Мотлюм почти в плотную приблизился к спине шамана и шагал позади нога в ногу, а когда зашли в чум, ощутил своё бессилие, и единственное что смог сделать Мотлюм- это сесть на охапку дров, и потерялся. Наверное именно таким должен быть настоящий мужчина. Взять в бесстрашии на себя удар лютого и дикого зверя, самому стать зверем в нужный момент, усмирить его, пережить громадный стресс, а когда он станет победителем, и дойдёт до своего очага, то может раскиснуть, потерять силы, и отдаться на милость близким ему людям.

Сознание медленно просыпалось, сначала стал слышать разговоры людей. Ещё чуть стал отличать по голосу говор того или другого, после стал соображать где находиться. А ещё через мгновенье понял, что уснул на охапке дров в чуме Мэйко.

Апэй…, зашевелился Мотлюм, и уселся на всё той же кучке сухих дров. Уснул на ходу, виновато улыбаясь, произнёс он. Видать совсем старый стал. Мэйко радуясь, что с его другом и родственником всё хорошо, кивнул ему и громко сказал:

Давай иди за стол, устал ведь, такой день был тяжёлый! И послушно чувствуя усталость в своём теле и голод, Мотлюм выпрямился, снял ремень с пояса, малицу и сел на свободное возле Мэйко, место. Бесновался в печи огонь, дымилось на блюде отварное мясо, суетились женщины, казалось бы и не было такого тяжёлого дня, оскаленной пасти медведя, его страшных лап, и не хотелось верить, что жены у Ёнко уже нет.

Кушай, кушай, ласково говорил Мотлюму Мэйко. Устал, день какой тяжёлый был, говорил Мэйко, а глаза его выказывали нетерпение услышать подробный рассказ, о прошедшем дне. Усталость и стресс, сменил голод, голод такой силы, что кружилась голова, а рука помимо воли сама потянулась к столу, взяла самый жирный кусок отварного мяса, и уста охотника воссоединились с горячей отварной оленинкой. Красиво, то появляясь, то исчезая, играя узорами своего красивого ненецкого халата, жена Мэйко, подкладывала и подкладывала бесстрашному охотнику, который не только спас себе жизнь, но и жизнь друга, заколов медведя, самые вкусные деликатесы, ненецкого стола. Как в первый раз в жизни Мотлюм поедал всё, что стояло перед ним, вкусные кусочки мяса, ягоды, напитки с багульника, наваристый бульон. Глядя на него люди улыбались, вдыхая устойчивый аромат идущий от Мотлюма медвежьего мяса, которым он щедро окуривал сидящих рядом с ним мужчин. Сейчас, Мотлюм олицетворял собой, настоящего богатыря, охотника, которую смог укротить таёжного исполина – медведя. В сбивчивом рассказе Ёнко, люди на стойбищё Ёнко узнали что произошло у медвежьей берлоге, но сейчас их больше всего интересовали подробности. Вот молча, что б не помешать охотнику насытиться пище, слушая потрескивающие в печи угольки, Мэйко и люди терпеливо ждали, когда Мотлюм начнёт своё повествование о произошедшей трагедии на охоте. Наконец то действия охотника за столом, стали замедляться. Руки уже выбирали что съесть, глаза его оторвались от стола, стали оглядывать окружающих. Мысли пытались сосредоточится, но может быть и на помощь, но на него стал вновь наваливаться сон. Туманными глазами, больше просящих о пощаде, он посмотрел на Мэйко, и пожаловался:

Устал что то, где бы прилечь! Мэйко дружелюбно, кивнул на противоположное место, хозяйка, жена Мэйко тут же, отреагировала, несколько движений. И спальное место для охотника было готово. Сильно опираясь и тяжело вставая, Мотлюм поднялся, перешёл на указанное место, держа на руке свою малицу и поясной ремень, и приговаривая:

Хома! Хома…, перешёл на своё место. И как бы на прощанье, произнёс, для страждущих по информации, людей, свою историю дня.

Любой бы кто был на месте жены Ёнко, погиб- бы, кто оказался на пути медведя! Тихо сказал Мотлюм. Плохо осмотрели выход из берлоги, думали он в аккурат, а оказался был большим, вот и вылетел медведь оттуда как стрела. Хорошо мне спину показал, и я успел, и показал руками, как вонзил в спину медведя ненецкое копьё. А так бы и меня съел! Печально произнёс фразу Мотлюм. Ёнко смахнул спиной своей как снежинку с берлоги, как бы то там его и не было, продолжал историю Мотлюм. Затихло всё в чуме, как хрусталь прозрачный, как лёд, обдавал души таёжных жителей рассказ Мотлюма, каждый из них, мог в любой день оказаться в аналогичной ситуации. Поэтому рассказ Мотлюма о событии в тундре, производил вот такое небывалое впечатление. Это короткое повествование пожалуй было последнее что мог сделать Мотлюм в этот день и вечер, тянула к себе земля, и голова охотника легла на приготовленные постели из мягких оленьих шкур. Как где то в сказках, летало во сне воображение Мотлюма, под негромкий говор, мужчин, впечатлённых этим событием дня, негромка галдя, продолжали рассказывать и переживать и сегодняшние и вчерашние истории встречи с властелином тайги и тундры- его величеством медведем. Через некоторое время всё стихло и чум уснул в ожидании следующего не менее лёгкого дня. А что же он принесёт нового? Наверное надо лишь только до него дожить.

Мэйко проснулся первым, пронизывающий мороз, забирающийся и снизу, и сбоку, через дыхание, но это не так беспокоит тундрового человека. Мысли, вот наверное главный двигатель человеческого бытия. Как так, задумывался над случившимся вчера случаем со смертью жены Ёнко. Ведь они всегда вместе уезжали на охоту, вместе охотились и привозили не один десяток этих самых умных и сильных зверей? Действительно, наверное, Боги сказали им нет! И забрали себе, у Ёнко жену предупредив их, что хватит брать, надо и отдать! У Мэйко у самого в жизни всё было и есть, всё не так просто. Родитель его жили там, где Сими Юган, сливается с речкой Надым. Ему было года три, как Ямальские ненцы убили его родителей, и угнали к себе оленей на Ямал, чудом он остался жив, случайно его нашёл Нумтовский лесной ненец, проезжавший мимо после случившегося, там он и нашёл Мэйко, а ещё после нарёк его именем. О своих родителях Мэйко знал только с рассказов тех кто их знал. Маленький Мэйко был рёва, плюс непоседливый мальчик, особо- то за него и не держался, вот и кочевал маленький Мэйко, от чума к чуму. Тумаки, окрики- это были его спутники жизни. Непосильная работа, заготовка дров, выделка шкур, долбёжка на ловушках зимой в морозы лёд, да много чего пришлось вынести маленькому Мэйко, но он выживал, и не только выживал, но учился всему, делая работу не спустя рукава, а делал так что б понять как это сделать правильно, хоть и тяжело. Практически все виды работ тяжёлых и изнурительных, Мэйко испытал на себе, и не как некоторые спустя рукава, а делал их быстро, качественно стараясь научиться их делать как можно лучше. Вот так из стеснительного мальчишки, Мэйко превратился сначала в юношу, а после в мужчину, да такого, что ровни ему было трудно подобрать во всей Нумтовской тундре. Весной, когда на север летит белолобый гусь, Мэйко удавалось добыть их больше всех- жирных, вкусных. Как личность, Мэйко завоевал любовь практических всех женщин и бабушек, для которых подарок пусть то будет добытый гусь, белый лебедь, утка, да мало ли, всегда попадёт в их благодарные руки от Мэйко. И ответ не заставлял долго от них ждать. Кто тёплые «чуни в в кисы», а кто и сами кисы сошьёт и подарит Мэйко. А когда пришло время, то нашёл в тундре, и полюбил настоящую красавицу девушку Мэйко, с красивым именем Племяча. И жизнь уже приобрела осмысленный образ. Родители Племячи быстро ушли из жизни, в наследство молодым досталось два десятка оленей- это было хорошее подспорье для молодой семьи, а паст их, следить за ними, было для Мэйко не сложным делом. Сначала берестяной чум у молодых. Мэйко работал с утра до вечера, работал с упоением, ему нравилось всё. Ловил рыбу, зимой помногу, раздавал бедным, менял у богатых ненцев на оленей, на мясо. Охотился. Добывал практически всё и пушнину, и лосинное мясо. К тридцати годам к его энергетике, знанию и умению, добавился его величество- интеллект ! Разрасталась семья, становилось всё больше и больше оленье стадо. Мысли несли Мэйко к просторам, хотелось их покорять, укрощать, что б они были под его рукой, в особенности тундра, которая простиралась между двухречье реки Надым и Катучей Яха. Сейчас там опасно, гуляют ямальские ненцы. У них нет постоянного места жизни, в основном кочевники они, приезжают на нартах, отбирают оленей и снова уезжают в свою тундру. Совсем не такие ненцы они, как лесные ненцы, которые живут вокруг озера Нумто. Разный язык, разный образ жизни. Если лесные ненцы выбирают для жизни места где есть ещё невысокий лес, то ямальские ничего не выбирают, жизнь их- это, это вечное кочевье. Те кто побогаче, с оленями, кочуют зимой поглубже в материк, где ягеля побогаче. Те кто победнее, поближе к рекам живут, рыбачат, охотничьим промыслом живут, а если будет возможность отобрать у лесных ненцев, или Казымских хантов оленей, да мало ли что, то охотно собираются вместе до десяти нарт, и идут на разбойничьи промыслы к реке Казым. Непростая жизнь у кочевников тундры, непростая. Всё время приходиться быть настороже. У Мэйко уже оленей много стало, около пятьсот голов, а в планах хотелось ещё больше иметь. А что б перейти от планов к действительности, нужны были люди, что б помогали ему. Вот к такому то и подошёл к первому к Ёнко Мэйко.

Ёнко жил у реки Ину Чини, как раз вместе где дальше на севере, владения Ямальских ненцев. Ёнко всегда страдал от их беспардонного поведения. То рыбу, добытую у «мордушек» с реки увезут, то по лабазам пройдутся. Терпел Ёнко терпел, не хотел уходить с родительских мест с родовых угодий.  Не было у Ёнко оленей, жил тем, что в лесу и реке добыть удатся. Чум и то берестяной у него был, всё никак накопить оленьих шкур ему на чум не удавалось. А тут как то зимним днём, на белых быках, к нему приехал этот вездесущий и всё знающий Мэйко, привёз крупного быка, в подарок, зашёл в чум. Старательно у входа выбил палочкой из подошв кисов снег, гостеприимный Ёнко радужной улыбкой показал ему на его место.

Садись Мэйко! Глазами в которых играла озорная смешинка, пригласил Мэйко Ёнко к столу. Деловито, с достоинством Мэйко шагнул к столу Ёнко, на ходу снимая с себя свою малицу. А когда они оказались у стола, сделанного по ненецки из толстых обтёсанных сосновых дощечек, то забывая о скромности своего жилища, и мятого медного котла видавшего виды. Смеясь стал рассказывать о своей рыбалке.

На Ину Чини поставил «морду» на рыбу, пришёл проверять её. Лёд выдолбил чисто. Тяну её за шест, чувствую лёгкая. Ну думаю огорчившись, нет в Ину Чини рыбы, пустая речка А когда она показалась из воды, то смотрю щука, да такая крупная что как пробка заткнула собой вход в морду, поэтому то другой рыбы в «мордушке» и не была. В рост мой оказалась щука, смеясь, рассказывал Ёнко рыбацкую историю, теперь вот мы с тобой её и покушаем.

Щука- это особый кулинарный продукт. Если щучка мелкая, это один вкус. Средняя- другой. Щука размером от сажени, это совсем другой вкус и кулинарный вид. Судите сами, толщина брюшка такой щуки- палец. А какая у неё печень, её хозяйки чума, опускают в булькающий на огне бульон, буквально три минуты и тающий в многообразии вкусовых оттенков, продукт как возникший мираж в тундре тает в вас, оставляя в вашей душе, вкусовую улыбку. Такая печень, это кусочек домового чумовского счастья, для едоков всего родительского чума. Не менее торжественно и вкусно говорят о себе потроха такой рыбы. Крупные, мясистые, размером с молодую щучку «потрошки»- этот продукт, дар природы. По вкусовым деликатесным качествам ничуть не уступающий щучьей печени. Сочный. Мясистый, хрустящий при еде, несущий свой радующий душу вкус. Вообще щука- это эталон рыбных вкусов. При её варке, от котла исходит самый устойчивый щучий аромат. Ни одна рыба так громко своим ароматом не говорит, так как говорит она- её величество королева рек. Про неё можно говорить долго, и много. Хозяева чума между тем, суетились, потчуя вот такого именитого гостя, выставляли ему самое вкусное, которое должно оставить самое лучшее впечатление, о своём жилище. И пожалуй у них это получалось хорошо. Всё свежее, всё вкусное, ароматное. Хозяева были радо что всё так сошлось и гость. И вкусная еда на их столе. Мэйко ел увлечённо, даже на какое то время забылся и наслаждался вкусовыми гаммами щуки. А Ёнко не спеша рассказывал свои охотничьи удачи, и неудачи. Восхваляя в своих рассказах, то росомаху, то выдру, то зимнего спутника жизни- белого песца. Хозяюшка чума, поставила перед Мэйко кружку крепкого аж чёрного напитка, заваренного из нароста берёзы чаги. Тот придвинул её к себе, всыпал в кружку хорошую горсть черники, отпил глоток, и смакуя во рту вкусом лесных ягод, похвалил семью Ёнко:

Вкусно едите! Улыбнулись хозяева, а гордый Ёнко ответил:

Духи неба, и реки, помогают нам! Мы им подарок делаем, и они нам.

И я кланяюсь им, и подарки делаю, согласился Мэйко. И серьёзно посмотрев на Ёнко, стал говорить:

Молодец ты Ёнко! Последний живёшь в нашей тундре. За тобой ямал, лесных ненцев нет больше. Ты б лучше жил ещё, если б они к тебе не приезжали и не отбирали и не увозили всё, что ты нажил. Плохо ведь так. Слушая Мэйко, Ёнко склонив свою голову, с видом непокорённого, соглашался с ним кивая в ответ головой, а видом своим говорил:

Так то оно так, но тут вот река Ину Чини. Это моя река, моего отца, тут каждое дерево и озеро, моё. Хотя и опасно, ненцы ямальские мешают и портят жизнь. А Мэйко говорил и говорил, то хвалил Ёнко, то остерегал, а ещё через какое- то время, когда в костре затих костёр, сказал:

Ты знаешь Ёнко, я ведь недалеко от тебя живу, сам знаешь. Взял бы, ты ко мне переехал, жил бы со мной рядом как брат. Оленей помогал бы мне моих пасти, да мало ли… Нарта б была у тебя каждый день, олени. А река твоя никуда б не делась от тебя, рыбачь в ней, охоться. Двоём то легче будет. Чум помогу хороший со временем сделать с оленьими шкурами, да и интересней будет, вдвоём больше дел сделаем, чем поодиночке.

Заманчиво не глядя в глаза Мэйко ответил Ёнко и помолчав сказал:

Если решу, то завтра приеду к тебя на чай!

Хома! Ответил с улыбкой Мэйко, затем встал из за стола, прихватил в руку поясной ремень, малицу и вышел на улицу. Мартовский день полыхал своими яркими огненными красками. Снег слепил глаза отражая яркое солнце, казались уже не тёмными, а сочно зелёного цвета деревья сосны и ели. И кедры, раскинув свои толстые ветви по сторонам как руки, то же тянулись вверх, навстречу яркому солнцу.

Сложное предложение сделал Мэйко, Ёнко. С задумчивым лицом выходил хозяин чума, вслед за гостем. Одно дело поменять место жительства, и то отъехать от него на пятнадцать километров. Но перестать быть самим собой, и жить по правилам Мэйко, это было понять Ёнко сложно. Ну вот так, уезжал гость, подаривший Ёнко хорошего быка в подарок. Олени резво понесли Мэйко в свой стан. Оглянулся Мэйки, и крикнул:

Надумаешь Ёнко, дак приезжай завтра! Ёнко впечатлённый предложением гостя, долго продолжал почему то обречённо смотреть ему в след. Всё стихло. Остался Ёнко, его сосновый бор шедший из высоких берегов Ину Чини, чум, который продувало всеми ветрами. И в то время клокотало в душе- своё. Душа твоя, воля твоя, мысли и желания твои, а тут к Мэйко…

А что, почему не попробовать у Мэйко? Уехать то никогда не поздно от него. И так же не спеша зашёл Ёнко в свой чум, положил на тлеющие угли дрова, и глядя как сначала дымок заплясал вокруг них, а после и язычки пламени, начал не спеша думать, всё больше осознавая, что завтра поедет к Мэйко, разговаривать о новой жизни, на одном стойбище. Действительно вдвоём будет легче, чем одному. Молча провёл Ёнко остаток дня, даже с женой не разговаривал. Думал много. Как так? Моложе Мэйко на десять лет, сильней его, энергичней, а у Мэйко много оленей, а меня мало. Мэйко знает вся тундра, он много ездит, а я вот тут сижу на Ину Чини? С оленями не везло никогда Ёнко. То волки, то заболеют, то ненцы отберут ямальские, ну ладно в тундре её речках другого зверя много, не пропадёшь. Но как то жить хочется и поинтереснее, а вдруг с Мэйко повезёт?

И Мэйко лежал не засыпал, думал. Согласиться или не согласиться Ёнко? Вот здорово будет если завтра приедет! Чум ему поставим, утеплим. Посмотрим какие шкуры есть, да наберём всего, лишь бы приехал. Мысли уносили Мэйко вперёд, он даже стал мечтать, подумывая:

А вот если вот таких ненцев найти пастухами. Что б за оленями смотрели, много оленей развести можно б было. Всю тундру от Надыма до Катучея, да и за Катучеем до Сими Югана, можно занять! Надо ездить, искать вот таких как Ёнко, смелых не ленивых, работящих. Мерцали в верхушке чума звёзды, неспешно в раздумьях засыпал Мэйко. Что же скажет день грядущий. Зимний сон на ямале в чуме, как и любой сон, крепкий в самом начале, когда ещё прогрета постель, когда тело твоё ещё не потеряло тепло костра- два часа забвения. А после снова начинается борьба за право уснуть, поспать. Колючий холод пробирается ото всюду. Снизу из под оленьих шкур, сверху, сбоку. Приходится ворочаться, укутываться, прятаться, всё это называется, борьба за право поспать. Оно не гнетёт- сон и покой сильней и дороже этих переживаний, поэтому все знают, что наступит утро и вместе с первыми огоньками огня, снова станет в чуме тепло. Как обычно, первый кто не выдерживает холода, встаёт и разжигает костёр. Как правило- это женщина и не только потому что она слабая. А наверное потому, что она сердобольная. Ведь видит она, как ворочаются от холода её дети, муж, и срабатывает- женское. Любовь, сострадание, желание сделать теплей и уютней, и поэтому неслышной тенью, её силуэт, метнётся в ночной мгле к кострищу, «чуть пошуршит», «повозюкается», если в костре потухли головёшки, и через какое то время, по чуму разольётся, его величество- тепло.


 (продолжение следует).