Девяносто три года. Каждый из прожитых ею лет. В полной мере помнило и ощущало её длинное высохшее тело, даже в жару дрожавшее от внутреннего холода, поскольку питавшая организм молодая энергия давно иссякла. Бедная старуха с деревянной тростью, в сборчатой юбке ниже колен и тёплой кофте, в повязанном под подбородком белом в коричневый цветочек платке, часто выходила на балкон третьего этажа и недоумённо озирала скрытый под старыми соснами двор.
Откуда он взялся? – медленно размышляла она. – Вроде ж тут что-то другое росло… кудрявое такое… и кустики… и ручей бежал… И было мне не так высоко… Где это я?!
На сильно пугалась, осознавая, что находится не дома – в пятистенной избе, окружённой огородом и садом в десять гектаров, с двором, шумным от визга, кудахтанья, кукареканья, хрюканья, гогота, мычания и блеяния, напитанным знойным, испещрённым мухами, комарами, жуками, бабочками и пчёлами воздухом; в избе, где воочию виделись просторные высокие сенцы, длинная кухня с белой печкой, дышащей укрощённым огнём, богато обставленная гостиная, две спальни, квадратный чулан и тёмный прохладный подпол, в котором хранились овощи, фрукты, мёд, варенье, соленье, окорока, колбасы…
Уютно в родной избе, горячо жить среди любимых родителей, братьев, сестёр и работников, спокойно трудиться с малолетства, уважать труд в любой его ипостаси, весь день молиться Богу, Богородице и православным святым, радостно бежать в храм на будничные и праздничные службы и со слезами каяться и благодарить Бога за Его щедрые милости, бегать в лес по грибы – по ягоды да за хворостом, купаться в озере с песчано-каменистым дном, питающемся родниками, ходить по воду к колодцу, не раскачивая полные вёдра, застенчиво вздыхать по понравившемуся пареньку с другого конца села и не отрывать восхищённых зорких глаз от пламенного заката, щедро дарящего красоту алых, красных, оранжевых, малиновых, розовых красок небу и раскиданным по нему беззаботным облакам…
Всё это помнилось старушке настолько ясно, настолько представимо, что выходя на балкон третьего этажа своей двухкомнатной «хрущёвки», она сильно пугалась полному несоответствию картин в её мозгу и того, что на самом деле видели её глаза. Она вперяла полуслепые выцветшие очи в прохожих и горестно взывала дрожащим от слёз голосом:
- Помогите! Помогите!
Сердобольные прохожие зачастую останавливались, спрашивали, чем помочь, и не добившись вразумительного ответа, проходили себе дальше, а иногда всё ж поднимались на третий этаж, чтобы вывести заблудившуюся старушку с балкона в комнату. Натолкнувшись на запертую дверь, и не дождавшись ответа на стук и звонки, они уходили, махнув на бедолагу рукой.
Помогали старушке, тяжело несущей девяносто три года, её младший сын, которого она родила лет в пятьдесят, да его жена. Сын показывался редко, и в квартире его обычно не было слышно. А невестка поднималась к свекрови ежедневно, чтобы её накормить, умыть, переодеть.
Она была тоже высокой и поджарой. Лицо приятное, интеллигентное, но с суровым, замкнутым выражением. Аккуратно собраны на затылке седые вьющиеся волосы. Мягка тёплая кожа в мелких морщинках. Одежда строгая и скромная, как у учительницы ХХ века. Кажется, в её руках старушка ухожена и обогрета…
- Ах, ты, тварь! – доносится из злополучной квартиры в те часы, когда сюда приходит интеллигентная невестка. – Ты почему не жрёшь?! Ну-ка, жри давай, сволочь эдакая! Открывай рот! Ложку-то, ложку-то бери, скотина, да в рот суй! В рот, говорю! Ты что, не знаешь, где у тебя рот:! Жри, свинья!
Процесс умывания и вообще общения сопровождается теми же бранными словами с вариациями сообразно ситуации. Старушка в ответ – ни слова, ни мычания. В ней угнездился такой страх перед родственницей, что всё валится из рук, всё падает, исчезают даже те основные навыки, что впитываются во младенчестве и используются всю жизнь. Она лишь следит круглыми от постоянного напряжения и испуга глазами за вечно рассерженной, раздражённой, орущей на неё женщиной с милыми чертами лица и слабеет с каждой минутой её пребывания здесь.
Мысль о том, что лучше б её навещал сын, не посещает её: она периодически крепко забывает, что он у неё есть. Да и невестка всякий раз для неё – чужая женщина. Хотя с её приходом к ней постоянно и знакомо возвращается и на остаток дня затапливает глубокая боязнь перед источающей злобу и бесовскую ругань благообразной дамой.
Неголодная, но и не сытая от невкусной пищи, одетая в чистое, но ветхое платье, с неровно подстриженными ногтями на пергаментных, с горными хребтами вздутых синих вен руках, с покинутой любовью и памятью душой, высокая прямоспинная старушка только одно родное слово, один согревающий образ находила в глубине своих редких, почти забытых ощущений: мама.
Она сидела на запущенной кухоньку у окна, не желая смотреть на незнакомый, пугающий её двор с вытянувшимися соснами, и глядя вглубь себя, не видела уже ничего, и лишь жалобно, с надеждой звала:
- Мама!.. Мама… Мама!
Где ты, мама? Почему не приходишь в тёмную комнату с чудовищами в запертых шкафах и не голубишь свою несчастную доченьку, не покоишь её, не молишься, стоя у икон?
Прохожие тревожно вскидывают глаза к окнам третьего этажа. Старческий голос терпеливо зовёт:
- Мама!.. Мама!..
Мама не может не отозваться, она рядом, она просто занята, вот откроется дверь в тёмную комнату страха и забвения, и сияющий поток любви хлынет на одиночество и омоет, успокоит потерявшуюся во времени и утопающую в чужой злобе душу.
- Мама! Мама! – громче и громче взывает старушка и вдруг совсем тихо: - Господи, спаси и помилуй… Возьми меня к маме…
4-5 июля 2006