Как много видели старые лесные дороги – кто только по ним не ходил. И, если бы они умели говорить, каких только историй мы бы не услышали…
Сосна нависала над скалистым обрывом, крепко обхватив толстенными корнями огромный камень. Уцепившись за длинный её корень я висел над ущельем. Слова самые простые и ёмкие просились на язык – да как-то не хотелось поганить ими начинающейся день. Во всём, что произошло, виноват я сам и слова нехорошие я мог отнести только к себе. А уж кто сегодня я есть – я и без этих слов знал.
Крепко саднило левую ладонь – видно, падая, я сбил её в кровь. Первый испуг прошёл – пора было принимать решение. Не век же мне на этом корне болтаться. Сильно мешали рюкзак и ружьё. При падании они съехали куда-то к самому заду и теперь тянули меня вниз с неимоверной силой.
Гнус и комарьё, видя моё незавидное положение, засуетились и, на дармовщинку, безнаказанно отсасывали с моей набрякшей морды кровь. Становилось не смешно.
Высоты боюсь с детства, какая-то «фобия» у меня на неё. Но сейчас было не до фобий.
Барахтая ногами я пытался нащупать какой-нибудь выступ – ноги бились об обрыв, сбивая с него россыпи камней. От моих суетливых движений стал шевелиться камень, о который зацепилась сосна. Только этого мне сейчас и не хватало…
Наконец нога зацепилась за какой-то уступ – опёрся – держит. Перебирая руками, двинул тело вдоль длинного корня. Перехватился за корень повыше – подтянулся, уцепился за ствол тонкой кривой берёзы. Берёза была живая – держалась крепко.
Чёртово ружьё зацепилось за какой-то сук или камень и не давало выдернуть тело наверх. Левой ногой, пытаясь нашарить, за что же зацепился ремень ружья, упёрся в валун, на котором угнездилась сосна. Камень пошатнулся, и нога оказалась в пустоте.
Мимо моего лица, выворачиваясь корнями наружу, вслед за камнем, с оглушающим шумом, повалилась сосна. Чудо просто, что ветви у сосны начинались высоко – сосна повисла вдоль меня кроной вниз, держась только на остатках корней. Пласт земли и камней закрывал передо мною небо. Ремень ружья освободился. Перехватываясь за корни и стволы мелких деревьев я выполз к тропе.
Скинув на землю ненавистное ружьё, из-за которого мало что не убился, рюкзак – сел, привалившись спиной к скальному уступу.
Мыслей не было – была только звенящая пустота в голове. Руки тряслись противной мелкой дрожью. Не столько от испуга, сколько от пережитого напряжения. Сердце готово было выпрыгнуть через горло.
А кругом цвёл день. Звонко голосили птицы, шелестел листьями деревьев ветер, со дна ущелья доносился шум реки, звенело обнаглевшее комарьё, а над кронами плескалось синее небо с беленькими барашками кучевых облаков…
И всего этого я мог лишиться из-за одного неверного шага?!
Достал сигареты – закурил. Погашенную спичку воткнул в мох. Пальцы ткнулись во что-то твёрдое. Камень? Глянул на руку – рука была в какой-то ржавчине. Откуда здесь ржа?
Любопытствуя, сдёрнул пригоршню мха – из земли показался кусок ржавой железяки. Старый ружейный ствол. Ствол был гранёный. Потянул его на себя. Из подо мха выползло старинное ружьё. Останки ружья. Длинный ствол с курком и площадкой для пороха. Приклад, ложе, цевьё давно сгнили и бахромились остатками трухи.
Встав на колени, я стал шарить руками между каменьев и травы. Минут через двадцать подле меня лежала куча различной рухляди: костяная курительная трубка, кожаный кошель, куски постромок от нарт, различные металлические колечки неизвестного мне предназначения, большие куски кожаной сумки или туеса, ботало с «языком», костяные пуговицы и, даже не белые, а какие-то зелёные кости: то ли оленьи, то ли человечьи…
Я абсолютно не знаток истории, но на мой непросвещённый взгляд, всем этим вещам было не менее ста, а то и более лет – это если судить по гранёному стволу ружья. Такое примерно ружьё я видел один раз в жизни, пацаном – В Кяхте, в краеведческом музее. Какого оно года я не помню, но помню, что очень старинное.
Так что вещи мною найденные мне ни о чём не говорили, разве только о том, что много-много лет тому назад здесь разыгралась какая-то трагедия.
Пока шарил по траве и камням разбередил раненую руку, рука распухла. К тому же сильно болело правое подреберье, и мозжило разбитое в кровь колено. Изыскания я прекратил и занялся собою. А так как на сегодня я ходок был уже никакой – собою занялся без спешки.
Промыл рану на левой ладони, перебинтовал её чистой белой тряпицей, починил разодранные на колене энцефалитные штаны, натаскал к скале сушняка для костра,
нарубил лапника. Запалил костерок, заварил чаги, разогрел банку тушенки и, макая в тушёночный кипящий бульон насаженые на ветку кусочки хлеба – пообедал, вернее поужинал. День был маетный, так что, умастившись на ветках лапника, я быстро заснул.
До утра. Думал, что до утра…
Проснулся я посредь ночи от какого-то смутного беспокойства. Зверья-то я не опасался – зверь к огню не пойдёт, люди – причина для беспокойства в тайге, особливо те, для которых закон – тайга. Беспокойство было каким-то неопределённым, смутным…
Спросонья дотянулся до чайника, с носика стал пить. На втором же глотке поперхнулся – чай потёк по моему подбородку.
Напротив меня, за костром, у скалы сидел мужичок. Сидел, свернув ноги колечком, в куртке или балахоне каком-то, из рыбьей кожи. В годах. Сидел спокойно.
«Здорово, однако».
«Здорово» - я отставил чайник, утёр ладонью подбородок.
«Ты, паря, трубку отдай мою, однако».
«Трубку?» - я никак не мог до конца проснуться: «Какую трубку?».
«Мою трубку, однако. Курить буду».
Ни у кого я никогда никакой трубки не брал – сам курю сигареты, какую трубку этот мужик у меня требует? Стал просыпаться – днём трубку костяную я откопал – её что ли?!
Нашарив впотьмах в куче трухи трубку, я протянул её мужику. Тот, молча, трубку принял, с пояса снял какой-то мешочек, набил в трубку то ли табака, то ли ещё какой пахучей травы – закурил. Костёр постреливал искрами, то разгораясь, то затухая и в его бликах я никак не мог подробнее разглядеть того мужика. Откуда он взялся, посредь ночи-то?
«Слышь, мужик, ты кто есть-то? Откуда ты здесь?»
«Посыльный, однако. С пакетом иду».
Ночью? С пакетом? Посыльный? Что за чушь!
«С пакетом? Какой посыльный?»
«Капитана Невельского посыльный. Иркутск иду. Капитан сказал – пакет важный. Быстро надо».
«Невельской?!».
«Невельской, однако. Геннадий Иванович».
«Окстись, мужик! Какой Невельской – двадцатый век на дворе?!».
«Век – не знаю. Однако капитан сказал – быстро надо. Мангму сильно разлился. Муравьёву сказать – сплавляться надо, пока вода высокая. Шибко помощь надо».
От дикого недоумения стала просыпаться память – Муравьёв. Николай Николаевич, кажется. Генерал-губернатор Восточной Сибири. Мангму – местное название Амура.
Это ж, с каких таких дебрей, сей реликт вывалился?!
«Ты, что – серьёзно?! К генерал-губернатору?!»
«Зачем удивляешься? К губернатору. Пакет важный. Быстро надо. Ружьё моё тоже отдай, однако».
«Да забери ты свой карамультук – нужен он мне!».
Я схватил ржавый ствол… Ствол был не ржавый. Длинное, хорошо ухоженное ружьё, с гладко отполированным прикладом и цевьём. Этого только не хватало! Умом что ли я тронулся, пока над ущельем болтался? Я ведь точно помню – рухлядь была вместо ружья…
Мужик бережно принял от меня ружьё – протёр рукавом ствол, сдул с пороховой площадки мелкие соринки. Лицо его, с редкой, в десяток волос, бородой, осветилось радостью.
«Сколько же ты уже идёшь?»
Мужичок вздохнул: «Долго, однако. Подвёл капитана. Говорил быстро дойду…
Весну шёл. Лето уже. Я иду. Вдвоём шли. Лодкой шли. Ногами шли. Олешках шли.
Николай заболел – у гиляков, на стойбище оставил. Опять иду. На олешках…».
«Какой, Николай?».
«Чихачёв, однако. Мичман зовут. Его Невельской шибко любит».
И, попыхивая трубкой, выдал: «Сумку с пакетом, однако, тоже отдай».
«Сумку? Где она?»
«Под головой твоей. Зачем ты её взял, однако?».
Я ведь ясно помню, никакой сумки в том хламе, что я насобирал, не было. Но удивляться я уже перестал. У меня под головой лежала большая, из выделанной шкуры оленя, сумка.
Зашнурованная и скреплённая большущей сургучовой, а может и не сургучовой, печатью.
Я протянул её мужику.
Лицо мужика налилось какой-то важностью и значимостью. Как же – посыльный, к самому генерал-губернатору. Дело-то государственное.
Костёр стал затухать. Я подкинул в костровище несколько сухих веток. Пламя быстро их проглотило и осветило всю полянку у скалы. Передо мною никого не было…
Ночь превратилась в маету. Я засыпал, просыпался, вскакивал, опять ложился…
Так и прокрутился до утра. Злой на самого себя, не выспавшийся, встал рано. Очень уж хотелось побыстрее уйти с этого необычного места. Вся собранная вчера рухлядь лежала на месте, никем не тронутая: и трубка, и ствол ружья, и кожаные обрывки…
Глотнув на скорую руку чая, затушил остатки костра, надел рюкзак, закинул на плечо своё ружьё – огляделся. Что-то казалось мне не доделанным, не законченным…
Вспомнил!
Мужик этот, ночью, всё время говорил: « Отдай…» - то трубку, то ружьё, то пакет…
Сбросив ружьё и рюкзак, ножом, аккуратно, на ровном месте под скалой, я снял слой мха, выкопал яму. Всё, вчера найденное, сложил в неё. Засыпал землёй и прикрыл мхом.
Я всё ему вернул.
Ему это нужнее. У него долгий путь.
Доброй дороги, тебе, посыльный…