Представление книги А. Т. Дронова Позывной Дон

    Ко мне обратился мой читатель Валерий Александрович Дронов, приславший книгу воспоминаний о пребывании на фронтах Отечественной войны, написанную его отцом Александром Тихоновичем «Позывной «Дон»,  предложением опубликовать её на своём сайте.
   Мне показалось некорректным включать эти воспоминания в содержание сайта, присоединившись таким образом к авторству. Да и, кроме того, я уже и не смогу это сделать, так как после «перетаскивания» сайта из Яндекса в Укоз я потерял возможность им полностью управлять.
Я с большим интересом прочитал эту книгу и считаю её выдающимся документом эпохи, по реалистичности (натуралистичности) описания боевых эпизодов, превосходящим книги широко известных писателей-фронтовиков, зажатых в рамках социалистического реализма.   
Убедительно рекомендую ознакомиться с этой книгой, обратившись к моей странице в ресурсе «Проза.ру» (Дмитрий Ломоносов), или по ссылке

                А. Дронов
                Оглавление
Позывной Дон ...........................................2
ЧАСТЬ I ...................................................2
ЛУЖСКИЙ РУБЕЖ ...........................................2
К ФРОНТУ   .................................................2
ПИСЬМО БРАТА ...........................................4
СИЛА СЛОВА И СЛАБОСТЬ ДУХА.................................7 7
КРЕЩЕНИЕ     ..............................................10
АТАКА ВРУКОПАШНУЮ  .......................................16 16
НАУКА ОТСТУПАТЬ ..........................................22
ШТЫКОМ В ЗАЛИЗНЫ ОЧИ ..................................24
КАЖДЫЙ К СВОИМ ..........................................28
РАБОЧИЕ ВОЙНЫ ..........................................32
ДОРОГИ ЖИЗНИ, ДОРОГИ СМЕРТИ...............................35 35
ЛЕЧИТ ЛИ ВРЕМЯ?   ........................................40   
КАК Я СТАЛ «БОГОМ ВОЙНЫ» ..................................41
ДО ТЕБЯ МНЕ ДОЙТИ НЕЛЕГКО  ...............................44
ФРОНТОВАЯ КАРЬЕРА ..................................49
ВОЙНА КАК РАБОТА   .......................................53
ОТ БАТАРЕИ ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ПЯТЬ БОЙЦОВ........... ..58
ОН ОДИН ВЕРНУЛСЯ ИЗ БОЯ ..................................63
ЧАСТЬ  II ..........................................75
БИТВА ЗА ТАМАНЬ ..........................................75
ЧЕТЫРЕ СМЕРТИ ПОД НОВОРОССИЙСКОМ ..........................75
РВЁМ «ГОЛУБУЮ ЛИНИЮ»................. ..................81
ГУМАНИЗМ ИЛИ МЕСТЬ? ..................................85
ДУМЫ О ДОМЕ ..........................................87
АВОСЬ, ДА НЕБОСЬ В БОЮ ..................................96
ЗАЖИВО НЕ СГОРЕЛИ ..................................99
ДОЖИВИ — ДО ПОБЕДЫ .................................105
УМЕНИЕ ПОБЕЖДАТЬ .........................................107
КОМАНДИРСКАЯ ПОДГОТОВКА .................................110
МОЖЕТ, И ВЫЖИВУ .........................................114
ДОРОГО, СЛИШКОМ ДОРОГО ДОСТАЛАСЬ ПОБЕДА .................122
ЖЖЁТ НАС СОВЕСТЬ И ПАМЯТЬ, У КОГО ОНА ЕСТЬ .........126



                Позывной Дон

 
                ЧАСТЬ I
                ЛУЖСКИЙ РУБЕЖ

                Нас всё меньше и меньше, мы уходим            далече.               
                Это мы погасили Бухенвальдские печи...

Первый год войны оставил в моей памяти самые глубокие следы, самые тугие узелки, на сердце — самые чувствительные рубцы. Почему так? Да потому, что у меня, как и у каждого, произошла величайшая ломка всей жизни, именно эти годы, как бритва на оселке, испытывали каждого человека. Многие ветераны войны, когда заведёшь с ними разговор о «самом, самом», чаще всего обращаются к первому периоду войны, к 1941–1942 годам.   
Тяжелейшие испытания выдержали не все, многие свихнулись, иные даже переметнулись к противнику. Всё это происходило на моих глазах, не оставляя безучастным, так или иначе формировало солдата, сказывалось в поступках, в боевых делах. Одно было неизменным — убеждение в непобедимость народа, вера в правоту дела. Сразу решил, что моё место в строю, надо воевать, а не рассуждать, у войны свои мерки, было не время для самооценки, а пора самовыражения.
Не хочу скрывать свою надежду на то, что кто-то из вас, молодых, пройдёт, на худой конец, мысленно пролетит по тернистым дорогам войны, по тем местам, где в перекрёстке панорамы орудий врага билась наша жизнь, наша молодость, поклонится праху героев, их мужеству и отваге.

 
                К ФРОНТУ

590-й отдельный строительный батальон инженерных войск 22 июня 1941 года занимался сооружением военного объекта вдали от кровавых со-бытий. Мы находились среди лесов и озёр севера Вологодской области. Услышав о войне, я был охвачен странным чувством давно ожидаемой, но неожиданно нагрянувшей беды, и раньше был уверен в том, что Германия на нас нападёт, к этому вела агрессивная, грабительская политика Гитлера.
Однако наши руководители, которым по долгу службы сия истина должна быть ясной, говорили, что если будет нападение, то не скоро. Пом-ню, как однажды командир роты набросился на группу красноармейцев за «разговорчики» о неминуемой войне с Германией. В газетах  мая-июня 1941 года громили тех, кто сомневался в нерушимости пакта о ненападении. В народе росло чувство опасности войны не сегодня, так завтра, а среди ко-мандиров царила беспечность. Все были буквально в плену слухов о скорой войне, но нас убеждали не верить, не поддаваться провокациям.
Удивительная тогда складывалась ситуация. Маршал А.И. Еременко вы-сказывался  в  своей  книге:  «Я понял, что начавшаяся война будет для  нас неимоверно тяжёлой, особенно в начальный период. Действительно, ведь если и мне, в то время генерал-лейтенанту, командарму, почти ничего не было известно о приближении войны, то какой внезапной она должна была показаться для солдат, для младшего и среднего комсостава, для всего советского народа». Вот так мы встречали войну.
Плыли баржами и пароходами по Онеге, Свири, Ладоге, ехали в поез-дах, но больше пешком в походных колоннах. Многокилометровый марш к фронту по просёлочным дорогам, лесам, болотам для меня, и не только для меня, был тяжким физическим  испытанием.  Нужно  много  сотен вёрст,  ежедневно по 25–30 километров, прошагать с полной выкладкой. Закалки не было, перед войной в село пришли машины. Я был зоотехником совхоза, а специалисты по фермам ездили на автомобилях, да на жеребцах, теперь шагаем на своих двоих.
Попервах думали не иначе, как: «Вот мы ему дадим по мусалам! Чтобы неповадно было своё свиное рыло совать в наш советский огород». Были твёрдо уверены, что своей земли не уступим никому ни единого вершка, воевать будем на чужой территории. Сами-то, боже мой! «Годные необученные», пушек, пулемётов в глаза не видели, не говоря о танках, автоматическом оружии. На вооружении винтовка-трёхлинейка, гранаты, бутылки с горючей жидкостью, бессменный «шлёп-шлёп по боку» противогаз. И при том были убеждены в победе, верили, что будет, как в пословице: «В Росиию — с клинком, из России — пинком».
Переходы изнурительны, дороги разбиты, запружены войсками, движу-щимися на запад, встречным потоком беженцев с запада на восток. Сотни машин вязли в грязи, тонули в ухабах, выбоинах, в воронках от бомб. Над скопищем носились вражеские бомбардировщики, истребители. Крестоносные стервятники несли смерть и муку. Им, господствовавшим в небе, мы не могли противопоставить какую-либо силу. Тихоходных тупорылых И-16, И-153 немецкие Ме-109 сбивали легко. А уж наши бомбардировщики СБ и ДБ-3, те были и вовсе лёгкой добычей. Гансы так обнаглели, что, бывало, увяжутся за какой-либо приглянувшейся им целью — колонной машин, стадом коров, группой доярок, вьются, куражатся, бьют, строчат из пулемётов до тех пор, пока не кончатся горючее и боеприпасы. Нечем было их отогнать!
Находясь далеко от фронта, мы шагали по войне. Пепелища сожжённых бомбами построек, кровь, трупы наших людей, стоны, слёзы — это надламывало слабых, вносило растерянность, порождало трусов и паникеров. Их в нашей роте было предостаточно, до сих пор помню осунувшиеся лица, бегающий взор, выражение страха и неуверенности. Находились такие, которым было не только безразлично, но в свинцовом взгляде поблескивали искорки удовлетворения происходящей трагедией, даже радость возмездия.
Эти глаза помнятся до сих пор, заячья душа, затаившая вражду, жаждала отмщения фашистским оружием, окажись по ту строну фронта, преобазятся в волка. Виделось, чувствовалось, но пока было недоказуемо.
Идём, идём, нас торопят, в последнее время пришлось шагать только ночью, при свете дня слишком одолевали самолеты. Летали так низко, что вот-вот отклонятся в сторону от дороги, не успев поднять крыло, врежутся в зеленую стену придорожного леса. Нет, не падают, строчат да строчат, бомбят, да бомбят.
Какими глупенькими были в начале войны! Ганс поливает свинцом с высоты дерева, мы, как страусы, схоронив голову, лежим, не обороняемся. Более того, запрещалось стрелять из винтовок, отвечать огнём нельзя —  демаскируешься. Но это тысячи пуль, явная смерть стервятнику. Не догадывались, что при столь низком полете самолет легко поражался даже из винтовки, что в последующие годы было проверено опытом боевых действий. Ох, уж этот 41-й, ох, и мы в 41-м! Горе, да только.

                ПИСЬМО БРАТА

Привал. Красноармеец Иван Сидоркин тел-ё-па, телёпа в делах военных, но честности отменной, появился в роте с пачкой писем от родных и знакомых, ребята взяли его в круг.
— Рахимгулов, — письмо от черноглазой, пляши!
— Осадчий, — письмо от жены, пляши!
Издалека увидел в его руках письмо со знакомым с детства почерком, округлыми, твёрдой рукой написанными крупными буквами, сразу не сообразил, от кого, лишь почувствовал что-то нашенское, родное. Да это от Ефима!
— Дронов, — пляши.
Что поделаешь, сигали, выкаблучивались, лишь потом, когда стали приходить такие письма, получив которые не возрадуешься, этот ритуал сам собой отпал.
У меня в руках дорогая весточка от брата Ефима Тихоновича, пишет из Ленинграда, где  находился с экскурсией группы учителей Ростовской области. В то время он работал директором Белокалитвенской средней школы, что на Северском Донце. Ефим не чета мне и хуторским ребятам, способнейший человек, башковый, среди всех Дроновых лопатинских отличался особым складом ума, добропорядочностью и серьёзностью. Даром что воспитывался с нами на одной печке, в старом дроновском доме груба умещала всех шестерых ребят, да ещё и девчонка какая-нибудь затешется среди нас — двоюродные сёстры Татьяна, Ольга.
Е. Дронов, не в пример другим, не мыслил себя вне школы, вне учебы, в числе    немногих    из    нашего    района    окончил    заочно    Таганрогский педагогический техникум, затем Ставропольский пединститут. Братушка пишет на фронт, а я ещё до войны не добрался, иду, иду. После коротких, но тёплых родственных приветствий перешёл к тому, чем жил, восхищался Ленинградом и ленинградцам первого дня войны, писал о стремлении как можно скорее попасть в действующую армию, сразиться с обнаглевшим врагом, проучить и изгнать.    
«Ленинградцы, — писал он, — осаждают  комиссариаты города с просьбой направить на фронт. Пробился в РВК и я с заявлением о зачислении в команду добровольцев, не приняли, посоветовали подать рапорт в свой военкомат».
От меня, младшего брата, требовал:
 «Будь смелым в бою, переноси невзгоды и неурядицы. Береги себя, не лезь не рожон там, где не надо, но ещё больше береги честь семьи, Родины. Русский народ всегда отличался преданностью стране. Киевский князь Святослав (X век) призывал своих воинов: "Или жить победителями, или умереть со славой". Не ищи спасения  в плену, немецкое иго хуже смерти. Ты, наверное, помнишь Капитона Ерёмина из Средней Лопатины, он в Первую Германскую был в плену, часто рассказывал станичникам про плен у немцев. Говорил: "Немец — хуже турок. Турок зол, но имеет душу. Немец и зол, и без души, для него русский пленный не человек, а животное, они и содержали, и кормили, и заставляли работать пленных, как скотину“».
В конце Ефим сделал экскурс в историю борьбы славян с немецкими захватчиками:      
«Ты знай, что русский всегда побеждал немца, и теперь побьём. Войну против русского народа, против славян вообще немцы ведут не только эти пять дней, а тысячу лет. Начали свои кровавые походы ещё в VII веке, при Карле Великом, затем возобновляли их несчётное количество раз. Все по-следующие 400 лет они рвали кусок за куском земли славян. Помнишь битву Александра Невского в 1242 году на Чудском озере, затем в 1410 году — под Грюнвальдом. Колотили их, сволочей, и в 1558, и в 1759 годах.
Да как лупили, что в Берлин заходили! Фридрих II на горьком опыте учил преемников не враждовать с русскими. Знаменитый Бисмарк помнил это, а Вильгельм II забыл уроки и вновь в 1914 году двинул войска. Чем за-кончилось, ты знаешь, громили немцев и сыны Дона, я слышал многие рассказы казаков-фронтовиков, как они гонялись на лихих дончаках за немцами-псами. Об этом рассказывали дядя Лев Константинович и дядя Иван Константинович. Немец сеет ветер — пожнёт бурю. Крепко обнимаю тебя, мой родной братик. Желаю всего тебе всего самого доброго и, прежде всего, жизни и чести».
                Е. Дронов
Читал письмо и думал: «Братушка мой родной, чувствую, чем озабочен, ты не уверен во мне, более того боишься, стараешься внушить чувство ответственности, собственного достоинства, бесстрашия в бою, веру в победу. Выстою ли я? Этого сам не знаю, хочу справиться, но моего желания, чувствую, не достаточно. Страшна ли смерть? Не боюсь. Страшен ли немец? Нет, сдюжим. Страшен мне мой страх! Не мною выдуман, не впервой вступаю с ним в единоборство, ещё древние полагали, что сатане дает жизнь страх».
Письмо часто читал и перечитывал, дружки-товарищи начали надоедать с просьбами и им дать. Долго отнекивался, потом доверил близкому другу Петру Осадчему, через некоторое время ко мне пристал, да пристал Алексей Дурасов. И пошло-поехало, многие читали с интересом, другие с ухмылкой: «Подумаешь, умереть за социалистическое отечество».               
Дошло до комиссара Нагимулина, однажды подходит ко мне, спрашивает, может ли он ознакомиться с письмом. Вот те на! Усмотрит какую-нибудь контру о казаках. Отнекивался, дескать, брат думает, что воюю с шашкой наголо, с пулемётом на тачанке, а я как видите, с лопатой, винтовка, и та лишь спину трёт.
— Вот ты о чем, — с новым, серьёзным выражением в лице, сказал он, —  будь уверен, обещаю, найдёшь возможность повоевать, показать себя. Смущает, что в строительном полку? Напрасно, в этой войне инженерные войска — сила, без них ни туда, ни сюда. При наступлении мы впереди, кто мины снимет, кто заграждения ликвидирует, кто дорогу проложит, кто укрепит нашу оборону? То-то. При отступлении кто заминирует дороги врагу, кто мост взорвёт? А ты...
Почему-то надолго запомнился его проницательный, прощупывающий взгляд. Письмо брата так-таки у меня взял, зачитал красноармейцам во время очередного привала. Использовал его мастерски, многое добавил, кое-что оттенил, хорошая беседа получилась. Я, конечно, ходил козырем, гордился братом и… собой.

               СИЛА СЛОВА И СЛАБОСТЬ ДУХА

Очередной отдых. Перед строем батальона зачитано выступление И.В. Сталина по радио от 3 июля 1941 года. Яркий образец, как человек может не только подчинить, но и направить других туда, куда считает нужным. Своё выступление начал непривычно:
— Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!
Ясно, чётко изложено всё, как есть, рассказано, что требуется от каж-дого гражданина страны.
— Все силы на разгром врага! Вперёд, за нашу победу!
Стояли в строю, слушали, боясь пропустить хотя бы одно слово. Я уже был готов идти, куда он звал — в бой, с удовлетворением думал:
— С таким вождём мы не можем не победить.
Запомнилось тогдашнее состояние, весь напрягся, тянусь вверх, каза-лось, поднимусь над землёй. В глотке сухо, спазмы, правая рука сжимает винтовку, пальцы впились в надствольную рамку, под ногтями образовались красные прожилки, полусогнутые пальцы левой руки впились в ладонь, шея напряжена, какие-то тиски сжимают грудь. Вот такая сила была в словах И.В. Сталина.
Как только улеглось первое впечатление от речи, задумался, почему он именно так начал. Речь казалась притёртой, заискивающей, не сталинской. Он в последние годы вовсе не разговаривал с народом, тут на тебе, вождь и такая нежность, и обращение по церковному канону: «Братья и сёстры… друзья мои». Не мог разобраться, одно знал, раз уж Сталин так заговорил, значит обстановка не из лёгких, дело требует такого обращения, надо народ подымать. Главное — после выступления всё стало на место. Не было болтовни о преднамеренном отступлении Красной Армии, разглагольствования о желании заманить врага вглубь территории, что вроде повторяется 1812 год. Прекратились пересуды, руководство потребовало бороться с врагом на тех рубежах, защиту которых доверила страна.
Многие дни и ночи, десятки километров пути к фронту, я был свидете-лем солдатских разговоров о выступлении И.В.  Сталина. Однажды услышал:
— Кто бы мог подумать, что с Красной Армией случится такое. Глянь, сколько отдали немцу, — с недоумением и  кручиной говорил, как бы с со-бой, Осадчий.
— Иначе и быть не могло, — резко, со злобой, встрял в разговор крас-ноармеец Голован, — лучших людей сослали в Сибирь, в лагеря, в тюрьмы. Армия обезглавлена. К войне не подготовились, игрались в бумажки, пакты, да договоры.
— Ты что мелешь, — возмутился Осадчий, — что, не доверяешь товари-щу Сталину?
Тот дальше льёт кошкины слёзы:
— Немцы мелют. Рушат в муку нас и страну.
Почувствовав, что его слушают красноармейцы, что вблизи нет никого из командования, разыгрывая из себя народолюбца, продолжил, будто бы с горечью и страданием:
— Такой народ! Такая преданность социализму… а так с ними обращаются. До чего довели! Воевать нечем, что воевать — жрать нечего. Чем себя сегодня кормили?
— С тобой навоюешь, — выругавшись, махнул рукой Осадчий, продолжая кантовать комель к мосту.
— Много не протянем, — пробурчал Голован, поднимая свой конец лесины.
Зыркнул по сторонам,  добавил:
— Э-эх, дубинушка, — и замолчал.
Высказанные мысли явно отдавали контрой, ненавистью к правительству. Но как убедиться, что Голован враг, долго ли оклеветать человека? Кто он, правдолюбец, борец за истину, или перерожденец, что это — предательское кредо или крик души? Передо мной встали вопросы, трудно было допустить, что враг может так открыто заявлять о себе. Обсуждали разговор с Осадчим, ни к чему не пришли. Не пойдёшь же с доносом, мало ли что болтают, но к Головану зародилась антипатия, необъяснимая подозрительность.
Один из этапов был особенно трудным. Весь день моросил дождь, доро-гу развезло, шлёпаем по грязи, по лужам, под ногами скользко, одежда про-мокла. Изнемогли, вчера шагали ночью, сегодня весь день, марш регламентировался нелётной погодой, спешили, приказ есть приказ. Никак не одолеем последние шесть-семь километров до ночного привала.
Во время движения в походной колонне я заснул на ходу, в строю спал, но двигался. Сколько кемарил, сколько брёл, не помню. Лишь когда идущий рядом красноармеец огрел по кабаржине, промеж лопаток, схватил за шиворот и тряхнул, я проснулся, как ни в чём ни бывало, продолжал двигаться. Потом он рассказывал: пошёл-пошёл, как полоумный или полуслепой, от строя влево, нетвёрдо ступая в кювет, вот-вот споткнётся и упадёт. Нет, топает и топает. После удара проснулся, встряхнувшись, отрезвел от сна, и хорошо выспался, на какой-то период усталость сняло.
Другой случай со сном у меня приключился через три года, в 1944-м, я был в то время командиром батареи самоходных установок СУ-76. В бою за станцию Чарны (Польша) нашу 9-ю Краснодарскую пластунскую казачью дивизию двое суток немец выматывал бесконечными контратаками. Наконец бой затих, настало время отдыха, зашёл за угол дома, туда снаряд не упадёт. Никого не предупредил, даже своего адъютанта, упал и заснул мертвецким сном. Немец пошёл в контратаку, сбил наши части, они отходят, а я сплю. Батарея отступила, посчитали, что я на КП полка. Случайно наткнулся на меня бежавший казак-пластун, огрел так, что мёртвый вскочит. Очумел от неожиданности: немцы перебегают метрах в 70 от здания к зданию. Вот когда пригодилась казачья прыть, шеметом от дома к дому, потом ползком по лощине… Вырвался. Страшное дело на войне — сон.
Как важно иметь хорошее здоровье и крепкие ноги! Перед войной из-нежился, теперь раскаиваюсь, понадобились собственные силы, но они ограничены. Каких трудов стоило натренировать тело, привыкнуть к невзгодам, лишениям. Некоторыми чересчур службистыми командирами отставание из-за слабости или травм принималось как проявление трусости, нежелание идти на фронт, а он рядом, ноги отбил, телепаешься из последних сил, на последнем дыхании.
Чем ближе к передовой, тем чаще люди гибнут от бомбёжки и обстрела. Чем больше встречается на пути разрушений, машин с эвакуированными ранеными, тем яснее и яснее проявляются характеры, выдержка, боевые качества командиров, красноармейцев. Кто есть кто, стало на повестку дня.
На первых порах казалось, что в роте все сделаны на одну колодку, командиры различаются лишь количеством кубарей или шпал, различия в этой неодинаковости стали выявляться на подходе к фронту. Думалось, что ребята, стриженные одной машинкой-нулёвкой, обутые в одинаковые ботинки с обкрученными обмотками, и в жизни должны быть нивелированными. Одна судьба, одна задача сделают своё дело, подравняют, затем выправят мысли, поведение, поступки.
Оказалось, что не так. Народ был собран разношёрстный. В авиацию, в мотомехчасти производился отбор, подбор, в разведчики ещё жестче, а в инженерные скопом. Тут и льготники-перестарки, и нестроевики, и осужденные, и сыновья репрессированных. Это не могло не сказаться на психологическом состоянии роты.
В одной из бесед командир роты рассказал о положении на фронте, от-метил, что впереди немецкой группы армий «Север» двигается лавина 4-й танковой армии, командующий 56-м танковым корпусом фон Майнштен получил приказ наступать на Ленинград через Лугу. Но через несколько дней 38-я советская армия контратаковала, на дальних подступах к городу противник остановлен.
Лужская оборонительная полоса, сооружённая в ходе войны, сыграла свою роль, наши войска её удерживают, перемалывая отборные части вермахта. Судьба Ленинграда была незавидной, его предполагалось окружить кольцом, обстрелом из артиллерии и бомбёжкой с воздуха сравнять с землёй. Рассчитывали оставшихся 400 тысяч ленинградцев расстрелять или по-весить, уже утверждено меню  банкета в гостинице  «Астория», назначен комендант Ленинграда генерал Кнут.
Гитлеровцы стремятся захватить Ленинград по двум причинам. Во-первых, для дальнейшего наступления вглубь страны освобождались войска группы  армий «Север», задействованные в обеспечении блокады города. Во-вторых, захват города мог иметь большое политическое и моральное значение.
Комроты сообщил, что командованием полка приказано быть готовыми к бою, разъяснил, что возможен прорыв противника, хотя мы инженерные войска, вооруженные силы должны воевать. Красноармеец Третьяков, по виду и ухваткам человек тёртый, из хозяйчиков, просит разрешения задать вопрос.
— Это как же получается, — с возмущением, раздраженно спрашивает он, — в мирное время меня в армию не брали, оружие не доверяли, теперь, когда припекает, так стал нужным защитником родины советской. Иди, умирай?
Наступила жуткая тишина, мы понимали, что это не вопрос, а вызов, явно выраженное недовольство, отказ от исполнения приказа. Командир взглянул брезгливо, но сдержался. Поборов негодование, терпеливо и обстоятельно разъяснил, что советские люди стали на защиту Родины, заключённые, и те просятся на фронт. Говорил резко, но сдержанно и убедительно. Кое-кому казалось, что вопрос исчерпан, но вокруг Третьякова образовалась атмосфера отчуждения, лишь некоторые стали увиваться, подхваливать за смелость. На вечернем привале Третьякова увели в штаб, арестовали, началось следствие, несколько человек из его окружения вызывали, допрашивали. Состоялся суд военного трибунала.
— Выходи строиться!
Нам зачитали приговор.
— Именем Родины… Врага Советской власти… Третьякова. Расстрелять.
Война, обстановка в полку, требовали решительных мер, они применя-лись в соответствии с законами военного времени, а вот Голован и другие, лишь после показавшие своё вражеское нутро, оставались вне подозрения.
 
                КРЕЩЕНИЕ

Строительный батальон первые дни войны был не в самом пекле, а на задворках фронта. Немецкие войска рвутся к Ленинграду со стороны Пскова и Эстонии. Нам приказано выйти на один из участков дороги Толмачево–Луга, обеспечить бесперебойное продвижение машин, боевой техники, людского пополнения фронта. Всё это шло, ехало днём, особенно интенсивно ночью. Разбит ли мост, испорчено воронками от бомб полотно дороги, перевёрнута, раскурожена машина, всё нами немедленно исправлялось, движение по дороге восстанавливалось. Что может быть проще и безопаснее, чем служба в дорожных частях? Попервах так и думалось.   
Немец понимал значение этого участка фронтовой дороги, делал всё, чтобы затормозить, прервать движение, бил из орудий крупного калибра, бомбил сверху. Противник разрушит, мы восстанавливаем, ганс обстреливает, мы в это время трудимся. Нельзя допустить, чтобы колонны машин стоя-ли неподвижной мишенью под огнём врага, работаем день за днём, ночь за ночью. Трудно в темноте, когда шёл основной поток техники, боеприпасов и горючего, ещё опаснее в ясные лётные дни, когда фашисты звено за звеном посылали самолеты.
Мы не знали об обстановке на переднем крае, о потерях на подходе к фронту я ощутил на своей шкуре. Огромны они были, недопустимо огромны, главным образом из-за бомбёжки и обстрелов авиации.
— Во-оздух! — подается и десятками бойцов дублируется сигнал воз-душной тревоги.
В небе на большой высоте плавает, как одинокий коршун, немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик «Фокке-Вульф–189», или «рама», «горбыль», по-разному их называли. То ястребом кружится над позициями, то уходит вправо или влево, потом возвращется и барражирует над нами, монотонно гудя, как опостылевшая осенняя муха, всё высматривает, подгладывает. Мы затаились, стараясь не мельтешить, меньше двигаться, укрывшись в небольших кустиках. Надо соблюдать маскировку, не допустить скопления машин, тем более пробки. Приготавливаемся к налёту авиации, средств отражения воздушной атаки нет. Как это сделать? Да ровик вырыть, подправить, углубить, теперь жди гостей.
Нужно быстрее закончить работу по ремонту моста и полотна дороги, только что их разворотили снаряды. Не восстановив проезд по мосту, даже под огнём врага не сможем уйти в укрытие. Проклятый разведчик наводит на скопившуюся технику бомбардировщики, эту «раму» ненавидели больше любого самолёта, он был снабжён совершенными цейссовскими оптическими приборами, с недосягаемой высоты видит, как на ладони, что у нас делается.
— Смотри, смотри, летят, — с тревогой в голосе, запрокинув голову ли-цом вверх, левой, свободной от работы рукой, показывает напарник по пиле Леонид Дурасов.    
Высоко в небе с юго-запада плывут девять двухмоторных бомбардировщиков Ю-88, над ними по сторонам стальными стрелами прочерчивают небо истребители Ме-109.
— На Ленинград, — комментирую я, не переставая тягать широченную поперечную пилу.  Вдарило в башку: Петродворец, Кировский завод, мирные жители, дети. Дети! Неужели на них упадет бомбовый ад, разве допустят? Быть этого не должно.
— Где наши «ястребки»? — пристально всматриваясь в восточную часть небосклона, спрашивает Дурасов. Руки быстрее и быстрее таскают пилу, сильнее нажимаем на полотно, пот катится градом, рукавом гимнастёрки смахиваю с лица, протираю глаза и лоб, пар столбом стоит. Голова Лёни беспрерывно то наклоняется, то поднимается вверх, высматривая появление наших истребителей. В момент, когда лесина разломилась, воскликнул:
— Во-он, смотри!
Два звена наших И-16 по небосклону, как в гору, медленно, натужно всплывают вверх. Казалось, не летят, а ползут, взбираясь на трудную для них высоту, настолько тихоходны они по сравнению с «мессершмиттами».
— Вот сейчас гансы  драпанут, — выказывает затаённое желание Леня Дурасов.
Тут же крикнул:
— «Мессеры»! Три… четыре… шесть, девять, вот сволочи.
Немецкие самолеты, как стальные дьяволы, звеня, оставляя едва за-метный след, высматривают цели для атаки, открыли огонь, опережая наших истребителей.
— Какой порядок, какое изящество, — восторгается немцами красноар-меец Голован. Язык у него треплется, как худая варежка на колу, задрал вверх жирную вывеску, сияет от удовольствия.
— Нехай ихних 6, а наших 18, глянули бы на порядок немецкий, — с  нескрываемой ненавистью цедит сквозь зубы Осадчий.
В лесу истово застучали зенитные батареи, в небе, сзади и выше «юн-керсов» рвутся зенитные снаряды, разрывы обозначаются белесыми облач-ками дыма. Уже испятнан большой участок небосклона, но ни один снаряд, ни один осколок не попали в цель, воздушный бой продолжают только истребители. От строя бомбардировщиков отделяется тройка, самолёты по очереди ложатся на крыло, заходят на нас от солнца.
— В укрытие! — командует взводный.
Бросаемся, сломя голову, в ровики, земля единственное спасение. Ка-кими долгими и кошмарными были минуты налёта. Первый «Юнкерс» сбросил бомбы на соседнюю батарею 52-мм зенитных орудий, второй пикирует ближе, третий «наш»! Его бомбы разорвались рядом, в траншеях первого взвода. Столбы дыма, подсвеченного пламенем взрывов, конусы взметнувшейся в небо земли, облака пыли скрыли позицию. Земля будто сдвинулась в одну сторону, затем заходила туда-сюда, задрожала. Красноармейцы пер-вого взвода частью остались в укрытиях, некоторые выскочили, бросились в лес. Зачем? Страх обуял, слышится крик, гам.
— Назад! Ложись!
Думаю, нас не задело, на этот раз пронеслась беда. Глянул в небо, примерно в том месте, где только что была первая тройка, ложатся на кры-ло, заходят на бомбёжку ещё три бомбардировщика. Эти действительно «наши», блеснув на солнце, пикируют один за другим. Внутри сжалось, вдарился в отчаянность, страх независимо от воли делает подлое дело, дрожь бьёт изнутри, руки хватают, что надо и не надо, ноги подламываются.
— Во-от  какой ты вояка, — думаю о себе, и ничего не могу поделать.      
Наваливается вой самолетов, вдобавок раздается протяжный, проника-ющий во все косточки зловещий свист падающих бомб, за ним оглушительный громовой раскат бомбовых взрывов, рвущих воздух. Темнота, насту-пившая после удара, удушающий противный запах тротила, крики, вопли раненых, это подействовало настолько угнетающе, что стал сам не свой. Налёт продолжается, в просвете дыма и пыли увидел, как из чрева другого бомбовоза устремились вниз чёрные обрубки, летят вместе с пикирующим бомбардировщиком не куда-то, не на кого-то, а прямо на меня. Успел поду-мать:
— Вот это «мои».
Мелькнула мысль: брату письмо не написал, не ответил сёструшке. По-смотрели бы, как воюю, немец бьёт смертным боем, я его не могу ничем до-стать. Неужели везде так?
Взрыв! Первая из бомб упала не на меня, а в метрах 50-60, вторая, третья… куда — не видел, не слышал. Земля от схлестнувшихся разрывных волн ходит ходуном, мочажинная, рыхлая, какая-то некрепкая, как лыком шитая, студень, да и только. Взрывные волны больно ударили в уши, ничего не вижу, не слышу, где я? В глазах режет, во рту песок, когда успел наглотаться, для чего рот раскрывал? Голова разбухла, сделалось чужой, наполненной какой-то дрянью, но организм живет, цепляется за спасительные нити.
— На дно ровика, — говорил себе, — не вздумай падать, засыплет.
Так и сидел на ногах, согнутых в коленях, пригнув сколь можно ближе голову, при каждом обвале стенок окопчика инстинктивно, как червь, выби-рался на свет божий. Дым, смрад укрыли непроницаемым пологом от солнца, от воздуха, от развернувшейся над нами трагедии воздушного боя.
Вместе со здравыми мыслями приходит оздоровление чувств, освобождение от страха. Думаю, чего зря бояться, не пескарь же, что жил — дрожал, умирал — дрожал. Надо кончать эти «нежности», лётчики вон как сражаются. Ветер относит в сторону чёрную мглу, смотрю вверх, хочу понять, что там. Вырисовывается мрачная картина. Наших соколов осталось только четверо, «мессеров» по-прежнему девять, с юго-востока наплывают три «Юнкерса», заходят с несколько другой точки в небе, направляются вдоль дороги, бомбы падают то слева, то справа, настигая спасающиеся машины.
— Гля, наш горит! — хрипит рядом сосед, он выбрался из укрытия, сто-ит на широко расставленных ногах, как моряк на палубе, каской показывает на «ястребок», камнем падающий вниз.
Но вот один из И-16 свалился на уходящего Ю-88. Вспышка, бомбовоз задымил, как будто споткнулся, замедлил ход, стал скачкообразно снижаться, теряет высоту. Тянет, тянет, сволочь, на северо-запад, в Эстонию, но вошёл в «штопор», камнем рухнул вниз. Спустя несколько секунд слышим глухой, но мощный звук взрыва.
— Смотри, смотри! — прыгает от радости Дурасов, наблюдая за поедин-ком истребителей.
Наш лётчик в порыве мести за гибель своих товарищей повёл истреби-тель на таран, ганс не пошёл в лоб, уклонился, наш успел влепить сноп из огня и металла. Вражеский самолёт, отстреливаясь, взмыл вверх, задымил, потянул восвояси, «ишачок» тоже покинул небо. В высоте злорадствует стая «мессеров», они, как собачья свора на псовой охоте, мотаются  из стороны в сторону, выискивая новую жертву.
— По местам, — передаётся приказ командира роты. Комвзвода лейте-нант Сидорчук жив и выглядит довольно-таки прилично, не то, что я и мои товарищи. Он быстро собрал взвод, повёл на те же объекты. Машин скопилось вдоль дороги видимо не видимо, пристраиваются в хвост колонны, а время-то светлое! Мы изватланные, измятые, занимаем всяк своё место. Многие работы не обеспечены, четверо бойцов погибли от прямого попадания, шестеро тяжело ранены или контужены. Возле них санитары, более десятка ранены легко, после перевязки направлены в медицинский пункт, но многие в МП не пошли. Остался и Осадчий, у него правая щека красно-синяя, с ободком подтёка, ушиблен. Вышел на мост Голован, куда делась его надменность, бледен, зарёван, выглядел, как курица, помятая коршуном, ноги едва волочит.
Сидорчук приказал за один час исправить настил на мосту, теперь надо вкалывать. Одни тащат бревна, доски, другие скобы, штыри, проволоку. Я и Петр Осадчий плотничаем, протёсываем, поплотнее подгоняем брёвна, по-верх полотна укладываем, скрепляем, делаем колею из досок, внизу тем временем укрепляют столбы. Готово! Зелёный флажок регулировщика взмыл вверх, затем горизонтально, путь открыт, машины тронулись. Мы тоже «готовы», упасть и не вставать хотя бы один час.
Ночь, тучи на переднем краем обороны подсвечиваются вспышками вы-стрелов, беспрерывно взмывающими вверх осветительными ракетами, фронт живёт. Невдалеке ка-ак саданут два осколочных снаряда, немец взводом пушек бил по мосту, не попал, промазал и замолчал. Трах! Трах! — опять заговорили взрывы на обочине дороги. Разбиты две машины, одна из них с красным крестом, медсестра сопровождала в госпиталь тяжелораненого майора и троих красноармейцев, в живых остался только один боец. В другой автомашине убит шофёр, снаряд вырвал из кузова доски, ящики со снарядами остались целыми.
На дороге затор, батарея фрицев лупит и лупит. Командир взвода при-казывает ликвидировать пробку в зоне обстрела, вместе с нами бросается вперёд, даёт распоряжение  водителям, как старший по званию принимает меры по наведению порядка. Бросаемся за ним, от начальства не отстанешь, субординация не позволяет, дело не терпит. На одну из машин переносим уцелевшего тяжелораненого, санитарную машину сбрасываем в кювет, на другую грузим убитых. ЗИСом сталкиваем повреждённые автомобили, они загудели вниз, в болото, перегружаем снаряды, откуда только силы брались?
Впервые за месяцы совместной службы увидел своего командира взвода лейтенанта Сидорчука таким, каким был в действительности — боевым, смелым, решительным и… жёстким. Что породило такие способности? Он до сих пор загонял эти качества внутрь себя, не показывал. Я понял, что этому причина боевая обстановка, чувство ответственности.
Потери в те дни были большие, к своим трагедиям как-то притерпелись, война же, а к гибели авиаторов, свидетелями которой были изо дня в день, привыкнуть не смогли. Слишком многое ставилось на карту в воздухе, без современной авиации победить врага невозможно. Каждый летчик был лучшим воином страны, он мог защитить сотни, тысячи людей, почему так много гибло? Да потому, что летали на машинах И-16, гораздо худших, чем Ме-109, хотя многие военные утверждали обратное, сам И.В. Сталин так и писал в своём приказе: «Наша авиация по качеству превосходит немецкую авиацию».
Насмотрелись на этих бедолаг, если они дрались на равных, то лишь из-за личной храбрости, отчаянной отваги. Вот самолет ПО-2, прозванный «кукушкой», «кукурузником» — другое дело, подобных у немцев не было. Стоишь, бывало, на посту, слышишь, что-то «пыркает» над головой. Самолётик несёт «подарки» немцам на передний край, у фашистов переполох, зенитки захлёбываются, прожекторы прорезают ночное небо, ничего не находят, а он отбомбился, спокойненько низко-низко летит домой, садится в кукурузу, то есть на полевой аэродром. Особенно удивляло, что пилотами и штурманами были женщины, хоть и «слабый пол», мы им, бабам, в подмётки не годимся. Пол-то, может, и сильный, а вояки из нас покуда никудышные.
Часто припоминаются боевые эпизоды авиации, переживания за её не-удачи и радость побед. Воспоминания, во-первых, связаны с тем, что само-лёты всю войну висели над головами, в боях во многом делали погоду. В 1941–1942 годах в небе господствовали гитлеровцы, со второй половины войны в подавляющих случаях — наши, не те самолёты, которые летали в начале войны, а новые, более совершенные, превосходившие немецкие, то были Як-3 и Ла-7. Что прочувствовал на своём опыте в боях за Новороссийск летом 1943 года. В том, что остался живым, немалая заслуга «красных соколов».
Во-вторых, узелочки, притом болезненные, были завязаны в памяти студенческих лет. В 1936 году в Ставропольском зоотехническом институте горвоенкомат объявил набор на учёбу в лётное училище. С нашего третьего курса желающих оказалось 12 человек, призвали лишь четверых. Друга моего, Петьку Рессера, приняли, меня нет, комсорга курса не взяли.  Как так, почему, сколько было переживаний, пришлось идти в осовиахимовскую кавалерию, там утолять жажду службы. Скакали, рубили шашками, прыгали через заборчики, ямы, казачатам это в привычку, но в авиацию бы!


                АТАКА ВРУКОПАШНУЮ
В конце июля 18-я армия фон Кюхлера ценой больших потерь вышла к Луге. Цель вермахта была в том, чтобы в намеченные сроки захватить Ле-нинград. Однако этот план немецкого командования так и не был осуществлён. Путь к Ленинграду  мы преградили на Лужском рубеже. Наступление противника развивалось севернее и южнее Луги. С целью обойти город гитлеровцы предпринимали атаки одну за другой, не отказывались и от лобовых действий. Немцы неожиданно нанесли удар у совхоза «Солнцев берег», на 17-м километре шоссейной дороги провали линию обороны, угрожая за-хватить Лугу. Плотность наших войск оставалась достаточно низкой. 177-я стрелковая дивизия Лужского участка обороны, прикрывая важнейшее направление на город Лугу и имея перед собой три дивизии противника, за-нимала оборону на фронте 22 километров.
Наш 86-й дорожно-эксплутационный полк прибыл в район Толмачёво, это концевая станция на железной дороге Ленинград-Луга. Последняя оста-новка на пути из мира, растревоженного войной, в войну, на её передний край. Мне впервые пришлось участвовать в боях. После работы на дороге поздней ночью приплелись в расположение полевой кухни на ужин. В глуши леса благодать, место сухое, спокойное, снаряды залетают редко, спотыкаются о сплошную стену высоких деревьев на косогоре и рвутся. Сон сильнее голода, скорее добраться до привала, спать, спать, о бессоннице понятия не имел, даже под артобстрелом иногда спал. Сквозь сон слышу негромкую, но властную команду:
— Боевая тревога, боевая тревога!
  Слышу — надо вставать. Так чувствует мать, когда ребенок плачет, спит и слышит, сон как рукой снимет. Надо! Вскакиваю, невидящими глаза-ми заамуничиваюсь, благо всё на мне, при мне, под рукой, винтовка под боком, противогаз под головой, ботинки расшнурованы, но не сняты, обмотки на ногах, котелок на поясе, шинель подостлал, шинелью укрылся. Шинель серая — для воина защитница первая.
Сразу почувствовал, что в роте переполох, передний край взбудоражен, на западе сплошной гул.
— Выходи строиться.
Это мы умеем, идём вглубь леса в расположение тыла батальона, об-становка, как в потревоженном улье. Выдают дополнительный комплект патронов, гранат, бутылку с противотанковой горючей жидкостью, штык, каску, сухой паёк. Идём быстрым марш-броском, чем ближе передний край, тем отчётливее его дыхание, отдалённые выстрелы становятся ближе и ближе. Чёрная, хоть глаз коли, наволочь закрыла передний край. Неразличимые всполохи под нависшими тучами сменяются видимыми вспышками выстрелов, зарницами пожаров, светом ракет, звуками артиллерийско-миномётной стрельбы. Снопы огня — работают пушки, пульсирующие огоньки — очереди из пулемётов. Резко, отрывочно, со стуком — крупнокалиберные: «Та-та-та-та», вяло, приглушённо — ручные: «Та-та, та-та». Затем стали различаться звуки винтовок. 
Осветительные ракеты непрерывно висят в воздухе, сменяя одна дру-гую. Находимся в каком-то громадном зловещем огненном треугольнике, что к чему не поймём, откуда знать, передний край видим впервые. Фронт пред-ставился огромным двуединым огнедышащим существом, изрыгает огонь, долбит из тысяч своих жерл, больших и малых.
Догнали другую часть, нас обходят четыре танка, фары закрыты, горят подфарники, свет через щели едва-едва обозначает короткую полосу пути перед гусеницами. Вслед промчались батареи истребительного противотанкового полка, идут подразделения различных войск, на пути встречаются опорные пункты артбатарей, миномётов, спешно окапывается пехота. Зарываются, заправляются горючим, готовятся к бою.
Открывается картина оборонительного ночного боя, она из двух слага-емых: звуковой какофонии и огневой расцветки. Кто стреляет, какая сила противостоит, не понять. Противоборствующие силы в страхе, желая упредить противника, палят из всего, что есть под руками. Потом узнали, что у обеих сторон огневых средств было явно недостаточно, чтобы сунуться в атаку, да ещё ночью. Прорвав на небольшом участке оборону в лобовую, немцы не смогли развить успех, сил не хватило. Ждут подкрепления, используя ночь, спешат пополнить резервы. Командование решило опередить фрицев, взять на приступ, нанести ночью контрудар, восстановить утраченные позиции, для этого подняты резервы, тыловые части, инженерные вой-ска, среди них наша рота.
Ближе и ближе подходим к переднему краю, попали под артобстрел, напряжение возрастает, приказано окопаться. Выдолбил ячейку для головы и груди, вжался, на большее сил не хватило. От мин в таких окопчиках спа-сенья нет, они разрываются сразу, как только коснутся земли, смертоносные железяки разлетаются почти горизонтально, изрешечивают всё, что находится на поверхности, артиллерийские снаряды имеют полёт осколков под большим углом.
Командир взвода лейтенант Сидорчук получил боевой приказ на наступление, вызвал командиров, поставил боевую задачу. Отделенный рассказал о противнике, выявленных огневых средствах, конечная задача их уничтожить, занять оборону, сигнал к наступлению красные ракеты. По ходам сообщения, траншеям, окопам занимаем позицию для атаки. Ожидаем, хуже нет ждать. Не знаешь толком, что будет, чи сена клок, чи вилы в бок. Ведь это первый бой, да ещё ночной, вот-вот наступит решающая минута, перед тобой развёрзнется что-что многоликое, страшное. Страх! Он вездесущ, как изгнать из себя?
Наши артиллеристы усилили огонь, это была лишь пристрелка целей. Немцы отвечают огнём на выстрелы наших орудий. Через недолгое время началось! Сзади осветилось, снаряды, мины с воем и клёкотом проносятся над нами, рвутся на немецком передке. Смотрел на смерч, думал:
— Неужели останется кто-либо в живых?
Минута, две, десять, огненный вал отодвигается дальше, снаряды рвут-ся в глубине обороны противника, то было краткая артиллерийская подго-товка. Красные ракеты! Вперё-ёд!! Вскакиваю, внутри всего колотит, появи-лось ощущение невесомости, бежишь, себя не чуешь. Но помню учение старослужащих, что участок минных полей нужно преодолевать зигзагами — от воронки к воронке. Около них мин не будет, взорвались от детонации во время артобстрела.
Достигли нашего боевого охранения, бойцов осталось редкоредко, вместе с ними вперед, ура! Ура-ра-ра-ра! С криком легче. Наш объект — дом без крыши, остов которого едва-едва выделяется в серой ночи. Немец ожил, бьёт из орудий и миномётов, застрочил из пулемётов. Мы наступаем, падаем, встаём, снова бежим, трудно дышать. Где-то недалеко загудели немецкие танки, думаю, сейчас в атаку не пойдут, своих давить не будут.
Чесанули пулемётные очереди, мы прижались к теплой, отдающей за-пахом взрывчатки земле, пули то и дело: ви-и-у, ви-и-у, чив, чив, цвик, цвик. Каждая голосит по-своему, звук меняется в зависимости оттого, что она делает. Если летит над головой, то завывает виу, виу, если кого-то при-шила к земле, во что-то уткнулась, то цвикает, цокает, покает. Откуда-то сбоку поливает свинцом пулемёт, нет сил, нет возможности подняться, шагнуть в смерть. Красные ракеты взмыли вверх и вперёд, это снова приказ. Справа, среди гула, криков, брани различаю силуэт, слышу охрипший голос Сидорчука:
— Встать! Вперёд! В бога, в креста!!
Правый фланг, повинуясь его воле, идёт на врага, вижу согнутые, надломленные тёмные фигуры, красноармейцы ринулись в пучину огня, дыма, в рой свинцовых пуль, ржавых осколков. Вскакиваем и мы, приказ есть приказ, вдруг впереди возник резкий ослепляющий свет, моментально при-давил нас к земле, раздаются оглушительные взрывы. Осколки снарядов с бешеным шипением проносятся над головой, их полёт слышится всей спи-ной, всей кожей. Впереди стихло, вскакиваем, бежим к воронкам от снарядов, там, говорили бывалые служаки, спасение. Стало ясно, что немец обстрелом нас не убил, даже путь расчистил, своих уничтожил, тех, которые строчили из автоматов, бросали гранаты. Бежим к домику, до него рукой по-дать, огибаем, слева разворочен ДЗОТ, справа искромсан блиндаж, под уг-лом дома разбита пушка, кругом свежие трупы, кажется, что фрицы ещё живые. Глядь, в окопе два немца-пулемётчика, как черти из подземелья, в ночной серости кажутся чёрными, зловещими, неистово строчат по правому флангу нашего взвода. Мелькнула мысль: «Там командир Сидорчук!»
Немцы, как глухари на толчке, за трескотнёй пулемёта почти не слы-шат, кроме цели, по которой ведут огонь, ничего не видят. Пользуюсь этим, но явно неразумно и безрассудно.  Вместо того чтобы быстро стать на коле-но, ещё лучше — залечь, прицельным огнём винтовки или гранатами уничтожить фрицев, бегу на них. Инстинктивно действовал по поговорке: беги вперед — лучше страх не берёт. В движении стреляю в немца, что справа, он скрутился, закричал. Быстро работая затвором, заряжаю винтовку, посылаю патрон в патронник, хочу для верности всадить ещё одну пулю. 
Каким-то чутьем, боковым зрением определил, что второй немец не поднял руки, на что я надеялся. Сейчас, в эту секунду разрядит в меня свой автомат, прошьёт свинцом. Стреляю и бью наотмашь винтовкой справа налево, луплю не штыком, не прикладом, как учили, а стволом, так пришлось. Прогремела автоматная очередь, взгвизнула в ушах, сверкнула резкими огнями. Перед глазами вспыхнули десятки свечей, пули прошли чуть выше головы, помешал мой удар, ганс целил как раз в меня. Рядом возник Петр Осадчий, крикнул каким-то страшным, не своим голосом: «Ложись, бей гада!»
Ночную мглу, гул боя прорезал исступлённый крик немца. Так кричит заяц, попавший в зубы волка, так вопит человек, заглянувший в глаза смерти. То Осадчий всадил штык. Пётр, отклонившись назад, выдернул винтовку из чрева врага, мы оба упали, лежим, видим, как идут вперёд бойцы нашего взвода. Из дыма появился лейтенант Сидорчук. Он комок энергии, пример решительности, твёрдости и жёсткости. Винтовка в левой руке, пистолет в правой, весь грязный, в пыли, без пилотки, с ками-то злыми глазами, с открытым ртом — не попадись ни враг, ни трус. Вскакиваем — и вперёд. Напарник Лёнька Дурасов, оккупировав окоп, то выглянет, бросив вперёд-влево гранаты, то спрячется, как потом объяснял, вёл дуэль с немцами. Думаю, ганса не то убьет, не то нет, нам с Петром точно удружит по осколку, лучше отклониться вправо.
В траншее выросла фигура раненого отделенного, придавившего коле-ном фрица. «Я, — говорит, — живьём сдам в штаб». Бежим, как говорят казаки, шкабырдаем, то упадем, то встанем, то ползём, главное добраться до первой траншеи. Дух захватывает, в груди горит, как много надо сил, чтобы побороть усталость, затушить жар в груди! Страх исчез, его вытеснил азарт схватки, в боевой обстановке у меня был какой-то рубеж, до которого боял-ся многого. Перевалив через него, даже смертельная опасность паники не вызывала. Понимал казачью мудрость: врага бояться — без головы остаться. Первый взвод, что наступал левее, задержался перед ожившим немецким ДЗОТом. Нашёлся смельчак-красноармеец, который ползком обогнул огневую точку, забросал гранатами, немцы не выдержали, выскочили, побили их на месте.
На востоке начало светать, стало кое-что видно, казалось, что вокруг ад. Перевёрнутые, раскоряченные пушки, пулемёты, немецкие трупы то и дело попадались под ноги, мнились затаившимися врагами, сейчас схватят тебя, стащат в траншею или всадят пулю в спину. Невольно прошивал их для верности свинцом, были среди немцев фанатики, которые, умирая, в нас стреляли. Немецкая артиллерия, уже без опаски врезать по своим, садит и садит по нашим целям, по всей площади поля боя. Впереди стена взрывов, её надо преодолеть, до вражеской траншеи рукой подать. Но как? Видим — сзади по нашим следам идёт цепь пехотинцев, это подкрепление.
— Ура, ура! Вперед! Взять последний рубеж!
Немец усилил артогонь, но разве нас теперь остановишь? В окопах за-вязался ближний бой, в ход пущены гранаты, штыки, бежим вперёд, вот она, заветная ячейка, вваливаюсь, можно перевести дух, воды бы! Кое-кто из наших стройбатовцев и подошедших пехотинцев в азарте боя, перепрыгнув через траншею, побежал на врага, но немцы поставили такой заградительный огневой вал, что преодолеть его оказалось невозможно, многие из смельчаков поплатились жизнью, другие ранены. Последовала команда:
— Ложись! Назад, окопаться.
Постепенно ползком, ползком, в окопах заняли опорный пункт. Взвод-ного, как и отделенного, нигде не видно, потом узнали, что оба убиты. Черти с квасом съели Голована, пропал. Нету Осадчего, только что, перед последним броском, был рядом. Пробовал звать, не отвечает, у кого ни спрошу, не видели. Пойти на розыск нельзя, в бою назад не ходят, немец вот-вот ринется в контратаку. Сзади вгрызаются в землю пулемётчики, дальше ротные миномёты, за ними пушки-сорокапят-ки. Снуют сапёры с противотанковыми и противопехотными минами, с колючей проволокой, подносчики гранат и патронов тащат ящики с боеприпасами, даже повара появились с термосами в руках, вещмешками за спиной, спешат накормить до рассвета. Передний край живёт своей утренней жизнью, днём ничего не сделаешь, немец поймает на мушку и…
По траншее, пригибаясь, идут командир роты и пехотный начальник, проверяют систему огня, боевую готовность. Поднялось солнце, глянул на восток, на поле боя, по которому только что пробились, ужаснулся, сколько наворочано! Пройти, повторить невозможно.
Противник вновь открыл артогонь, бьёт по переднему краю, пронеслись штурмовики Ю-87, в небе рыщут вездесущие «мессеры», огонь усиливается. То там, то здесь в траншеях воздух взрывается истошным криком раненых, умирающих, уживаются рядом «мама» и трёхэтажный мат, так раненые «разговаривают» сами с собой, жаловаться  больше некому. Вижу — спереди, метрах в двухстах, по всему полю что-то шевелится, ползёт туча чёрная. Это немцы! Бросками, короткими перебежками приближаются ближе и ближе, пулемёты свинцовым градом посыпают траншею, немцы идут в атаку. 
— Вот и наступил смертный час, — думаю о себе, — надо успеть пару фрицев уложить прицельным огнём, ещё одного приму на штык.         
Готовлюсь, изыскиваю силы, уверенность, что выстою, не дрогну. Было ясно — не уцелеть, впереди немцы, с тылу приказ ни шагу назад. Наша ар-тиллерия открыла огонь по контратакующим, редковатый, но меткий. Не остановить, немец вот он, встанет во весь рост и пойдёт. Что делается в груди! Раздаётся команда:
— Гранаты к бою, огонь! — оружие в траншеях заговорило. Беру на мушку ближнего немца, выстрел, промах. Быстро посылаю в патронник новый патрон, выстрел, мимо! Эге, думаю, так не воюют, высовываюсь из око-па, ложусь грудью на бруствер, вот и прорезь прицела. Мушка и фриц сов-пали. Курок! Толчок в плечо, дымок на миг скрыл фашиста. Ага, нашла! Охватила радость, немец дёрнулся, скрутился, лежит, целюсь в другого.
Вдруг впереди меня будто какие-то птички с налёту бросились в пыль. Думаю: «Не страшно вам, искупаться надумали». В ту же секунду поумнел, пули цвик, цвик в бруствер, аж землю сыпануло в глаза, дурень, это пуле-мётная очередь! Ползком, ползком, на брюхе в окоп, храбрость хороша, когда голова на плечах, надвинул каску, меж срезом и землей оставил маленькую щель, посылаю выстрел за выстрелом в немцев, уже не прицельно.
Немцы подняты, идут во весь рост, их секут наши пулемётчики, а фри-цы передвигаются, падают, снова поднимаются. Что с ними, пьяные? Сзади раздаётся гром выстрелов наших пушек, артиллерия и миномёты ставят НЗО — неподвижный заградительный  огонь. Нам сумно, жутко в 100 метрах, а им каково, среди нападающих творилось что-то страшное, но этот обстрел принёс спасение, радость и облегчение. Правду говорят, что артиллерия бог войны, атака врага захлебнулась.
Мучит жажда, утром, когда получил флягу, сразу выпил, днём воды не достал, терпи, солдат. Дурасов сидит в окопе, что-то показывает жестами, не до него, немец бьёт и бьёт. Стемнело, Лёнька приполз ко мне, взахлёб рассказал, как отразил атаку трёх немцев. От командного пункта роты идет Осадчий, нагружен, вооружён до зубов. От радости переломали друг другу рёбра, самое главное принёс воды, котелок каши. Петра ранило в руку, осколком шкребануло, бумажку с красной полосой (направление в медсанбат) не дали, при медсанчасти картошку чистит. Голован находится в тылу, болтается у кухни, голову обмотал, ранен в лицо и ухо. Он ходит козырем, как же, кровь пролил. Где он её проливал, мы не заметили, отстал от нас далеко от домика и ДЗОТа, то есть в самом начале атаки. Дурасов утверждал, что Голован сам себе штыком пропорол кожу на щеке и раковину уха.
Всю ночь, согнувшись под тяжестью амуниции, под шальными пулями, в наши траншеи шли и шли свежие подразделения. Они быстро, сноровисто занимали боевые места в лабиринте траншей. Остатки роты отвели на другой участок обороны, на её вторую полосу. Вскоре ко мне подошёл Нагимулин, пытает интересу:
— Дронов, ну как, правду я тебе говорил? Повоевал? Да ещё пулемёт-чика кончал. Якши!
— Немного повоевал, командира взвода потеряли, других много.
— Да, комвзвода Сидорчук боевым был, молодец был, якши был.
Задумавшись, добавляет:
— Правду в народе говорят, что на войне гибнут хорошие люди.
В минуту опасности человек оголяется, при нём остается лишь то, что Его.

                НАУКА ОТСТУПАТЬ

Середина августа 1941 года, враг рвётся к Ленинграду, у Луги идут кровавые бои, городок стал остриём штыка защиты второй столицы. 16 августа немцы заняли Кингисепп на севере, 20-го Чудово на юго-востоке от Луги.
Которые сутки копаем, роем, кажется, сделано всё, чтобы остановить врага, затем отбросить, так виделось с солдатской колокольни. Наступила тревожная ночь, вокруг творится неописуемое, на переднем крае сплошной гул боя. Идёт отступление, в тыл устремились колонны машин, по обочинам дорог, по бездорожью вышли бесконечные колонны стрелковых частей, тракторы ЧТЗ тянут крупнокалиберные орудия, четвёрки лошадей мчатся с семидесятимиллиметровыми полковыми пушками, гудят танки. Поговаривают, что на ПК остались те, которые только через свои трупы пропустят врага, такова судьба арьергарда.
Многих «диких» останавливают, формируют команды, направляют в окопы, за свою трусость некоторые расплачиваются головой. Что делается, уму непостижимо. Про части, которые отходят, говорят, что направляются на заранее подготовленные рубежи, где они? В окопах суматоха, команды, команды... Многие неуместны, бесполезны, ни складу, ни ряду.      
Для меня задача понятна: ни шагу назад, ясна ли для тех, кто уже не говорит, а хрипит от бесконечных распоряжений? Не похоже на организо-ванную оборону, больше лыком шито. Нашёлся бы командир, обуздавший эту неразбериху, организовал и повёл в бой. Видно, что отступаем, арьергард истекает кровью. Немец вот-вот появится, может случиться похуже, обойдёт, окружит. Скорее бы открытый бой, лоб в лоб, побежим — догонит, искромсает в сумятице бегства.      
Принесли завтрак, знаю, надо есть, на целый день заправка, но не мо-гу, внутри сжалось, онемело. Немца испугался, смерти боюсь? Нет, плевал на смерть сегодняшнюю, чем она хуже завтрашней, всё равно не выжить. Что-то помимо меня цепляется за жизнь, более того, дрожит за неё. Впереди замаячили немцы, в нашу сторону направлен ослепительный свет артиллерийских выстрелов, слышен свист снарядов, визг мин, воздух разорван, земля вздыбилась красно-бурыми фонтанами. Что делается вокруг, ни посмотреть, ни сказать, ни спросить. Мы подавлены бесконечными взрывами. Во взрывах текут минуты, да как долго! Будет ли конец? Когда он, сволочь, подтянул столько артиллерии, снарядов, и жизни не рад, а фриц бьёт и бьёт. Живы ли товарищи?
Артподготовка наступления смолкла, сейчас немец ринется в атаку. Слышится команда:
— Приготовиться!
Очистил винтовку от земли, протёр затвор, провернул раз, другой. В окопах народ ворочается, живы, многие погибли, ранены, не без того, но боеспособность роты сохранилась, комроты по цепочке шлёт приказы за приказами. Ждём немца, пусть сунется, живьём в руки не дамся!
Положение изменяется к худшему, фашисты бросили авиацию, над нами повисло несколько десятков пикировщиков и истребителей. В воздухе слышится и нарастает гул. Всё вокруг им наполняется, он разливается вез-де, проникает внутрь, вызывая знобящую тревогу, сжимая какими-то пружинами всё то, что есть во мне... Пикирующие бомбардировщики нависли над нашими позициями, чуть выше «мессеры». Самолёты устремляются на траншеи, ревут, рвут воздух, их зловещий полёт в падении, визг и свист бомб, фонтаны земли теребят душу, вжимают тело в землю. Меня бросает, кружит в окопе, как пробку в бутылке, тугая волна взрыва ударила в уши, разорванный грунт осел, осыпает с головы до ног. Снова заходит тройка Ю-87, летят чёрные обрубки, не в нас, подальше к лесу.
Ничего, живой, как стуцырь. Быстро привожу в порядок винтовку, гра-наты. Раздается вопль потерявшего волю пехотинца: «Не-емцы!» Наверное, парень контужен, он орёт, заикаясь, широко раскрыв рот, выпучив глаза. Винтовкой, поднятой дрожащими руками, указывает на ложбинку, где бегут человеческие существа мышиного цвета.  Правду говорят, пуганая ворона куста боится, боец  только  из окружения, их  посадили в окоп для усиления обороны.
Через некоторое время кто-то горловым голосом заорал: «Та-анки!» Это красноармеец Голован, завидев четыре бронемашины, свернувших в нашу сторону, поднимает панику. Как лютых зверей, мы боялись этих чудищ, в 1941-м кто их не страшился, в том бою даже бутылок с горючей жидкостью не было.
— Огонь, — доносится команда командира роты.
Застрочили выжившие пулемёты, присоединились резкие хлопки вы-стрелов винтовок. Напряжённо, как не своими руками, ловлю на мушку раз-вернувшегося боком немца, он показывает направление наступления, наверное, фюрер какой-то. Выстрел! Промах, выстрел, снова промах, как заколдованный, бежит, проклятый. Ещё, ещё стреляю, немец качнулся, со-гнулся, перехватив живот, упал на бок. Подкошен пулемётной очередью, или мною посланная пуля встретила его на своём пути, разве разберёшь. За две-три минуты боя их мало упало, видимо, руки дрожали не только у меня.
— Гранаты к бою! — подаёт команду старший сержант, теперь он за комвзвода, кричит так, что не поймешь, чего больше в команде, приказа или страха. В гуще атакующих немцев, разрывая их надвое, сплошным столбом встали фонтаны огня, дыма и земли, наша артиллерия ударила по врагу. Передние, что ближе к нам, упали, залегли, немцы деморализованы.
— Вот так, шиш вам, накося выкуси, — торжествую, подбадривая сам себя.
Восторг был недолгим, снова появились пикирующие бомбардировщи-ки, артиллерия врага усилила огонь. Почувствовал, что сзади меня подраз-деления зашевелились, пришли в движение, оглянулся и вижу: наши дра-пают в лес. Бегу по траншее, по ходу сообщения, через трупы, метров четы-реста преодолел с такой скоростью, любой спортсмен позавидовал бы. Огля-нулся на позиции — всё поднято дыбом, вот уж доподлинно ушёл из могилы.
На просёлочной дороге встретил Осадчего.
— Ты когда утекнул?
— Когда, когда. Когда был приказ, — отвечает  Петр.
— Разве он был?
— Понимать надо, — нравоучительно ухмыляясь, отвечает Осадчий.

                ШТЫКОМ В ЗАЛИЗНЫ ОЧИ

Противник захватил Колпино и вышел к Красногвардейскому укрепрай-ону, затем овладел Тосно. Отходившие дивизии попали в окружение 26 ав-густа. В «котле» оказались наша 177-я стрелковая дивизия, а также 70-я, 90-я, 111-я, и 235-я дивизии, 24-я танковая. После нескольких неудачных попыток организованно вывести эти войска из окружения командующий Лужским участком обороны генерал-майор А.Н. Астанин получил распоряже-ние уничтожить или закопать материальную часть и выходить из окружения мелкими группами в заданных направлениях. Окруженным частям и соеди-нениям пришлось разделиться на несколько групп и выходить на соединение с войсками фронта в районах Кириши и Погостье.
Как мы драпали, про такие дела говорить до чрезвычайности неприят-но, самому перед собою стыдно. А. Твардовский  описывал:
              Шёл наш брат, худой, голодный,
              Потерявший связь и часть,
              Шёл поротно и повзводно,
              И компанией свободной,
              И один, как перст, подчас.
              Полем шёл, лесною кромкой,
              Избегая лишних глаз...
Стёжки-дорожки проходили по лесам, мочажинам, местами по болоту. Гитлеровцы на бронетранспортёрах, мотоциклах, машинах, у них танки, са-молёты, пушки. Мы пешки телепаемся, с винтовкой в руках, с гранатами на поясе, противогазом на боку, с пустым желудком. Вот потому и бежали, идём к Ленинграду, там надеемся собраться с силами, организоваться, вооружиться, дать немцу по зубам. Даже во время отступления были вера и надежда, решимость и ненависть.
Остатки потрёпанных в боях частей и подразделений, группы и одиноч-ные бойцы, потерявшие связь со своими частями, чаще шли ночью. С нами следуют командир группы, штабное начальство. Остановились перед шоссе, разведчики выяснили, что по-доброму перебраться нельзя, немцы едут без конца и края. Каждый понимал, что надеяться, пока пройдут немецкие ко-лонны, бесполезно, ждать ночи тем более опасно, ибо обнаружат, разбом-бят, закроют выходы. Нашей роте, усиленной трёхпушечной батареей соро-капяток и отделением минёров, приказано вырваться из леса, оседлать шос-се на косогоре, задержать врага, обеспечив возможность пересечения доро-ги другим подразделениям. Используя небольшой перерыв в движении немецких машин, заняли позиции по обочинам, вжались в ямы, в наспех выкопанные ровики. Сапёры, как оглашенные, носятся с минами, напичкивают ими подходы, против танков ничего другого нет.
— Штыком в зализны очи, — навроде как шуткует кубанский хохол Остапенко.
Не успели врыться в землю, показалась голова немецкой колонны, впе-реди мотоциклисты, за ними два бронетранспортёра с автоматчиками. Без конца и края, как длинное-предлинное пресмыкающееся, изгибаясь меж ле-сов, по дороге ползло что-то страшное, тёмное, неразличимое.
— Эх, парочку танков, накромсали бы фаршу из немцев, — говорит старший сержант, зло всматриваясь в  колонну.
— Как бы из нас винегрет с землицей не получился, — выказывает опа-сения Осадчий.
— Меньше бы чухались, — слышу голос Дурасова из своего окопчика.       
— Приготовиться к бою, по мотоциклам не стрелять, — подает команду комроты.
Ничего не заметив, немецкие мотоциклисты проскочили мимо, через минуту слышим стрельбу, первый взвод их прикончил. На нас мчатся два броневика.
— Батарея! Огонь! — слышится команда в лесу.
Перед бронетранспортёрами рвутся два снаряда, одна машина уткну-лась в кювет, вторая остановилась, водит из стороны в сторону пулемётным стволом, из дульного среза запрыгали светлячки. Стреляя, броневик пятится назад, пули цокают о стволы деревьев. Автоматчики выпрыгнули на землю, нас они не видят, смотрят в лес, откуда стреляют пушки. Фрицы орут, стро-чат по опушке, на подмогу мчится ещё один бронетранспортёр, из него бьёт пулемёт. Молчим, пушечки воюют, пускай делают своё дело. Загорелся вто-рой броневик, немцы залегли, какой-то офицер-фанатик поднял их, повёл опушкой леса, напоролись на второй взвод, те укокошили его самого, не-скольких фрицев. Очередь дошла до нас.
— Огонь! — командует комвзвода.
Винтовочные выстрелы сначала вразнобой, потом дружнее слились в единый поток огня. Немцев бьём, они ничего поделать не могут, не долетают пули хвалёных «майссеров», на такой дистанции сказывается преимущество наших трёхлинеек, вдобавок гансов накрыли разрывы сорокапяток.
— Добре, бей гадов! — кричит командир.
Чего не бить, фрицы пожаловали незваными, не мы, стреляй! Воздух прорезали немецкие снаряды, открыла огонь батарея 57-мм пушек. Перелёт, это ненадолго, пристреляются. На позиции первого взвода обрушился смерч разрывов, заплясал по дороге, по лесу, сосредоточился в районе наших пушек.
Вжались в землю, немцы, полагая, что «рус партизан» напугался и убе-жал, пошли амором, во весь рост. По новой команде — шквал огня, против-ник прижат к земле. Видим, что первый взвод снялся с позиции, скрывается в лесу, кое-кто из наших тоже поднялся, последовал грозный окрик коман-дира:
— Ложись, мать-перемать, убью!
Подействовало, улеглись, усилили огонь. Немцы, увидев, что красные побежали, вспопашились, поднялись во весь рост, пошли, но напоролись на огонь нашего взвода, вот где отвели душу! Фриц напирает, нам байдюже, вошли в азарт боя, хорошее было состояние, ни черта не думали, кроме как убить врага. Издалека пулемёты строчат по позициям, нам хоть бы хны, стреляем беспрерывно, пора бы сниматься, а мы рады, что дорвались. Вдруг рядом со мною, будто полосонули штыком в брюхо, заорал сосед:
— Танки!
Из колонны вышли бронированные чудища, по обочине дороги устре-мились прямо к нашей позиции. В запасе есть минут десять, чего раньше времени  паниковать,  но  всех  обуял  страх,  нам  нечего, кроме собствен-ного затылка, противопоставить танкам. Командир роты подает команду: «Гранаты!», а мы… устремились в лес, правда, по команде старшего сержан-та.
Итог боя: разбито две пушки, убито четверо, ранено шестеро. Немец в лес не двинулся, побоялся. Похоронили убитых, захватив тяжелораненых, уходим по склону, заросшему лесом, отход прикрывает первый взвод. Тро-нулись в путь, часа через три догнали своих, осмотрелись, удивились — нас мало, а какую махину задержали, сколько фрицев искромсали. Командир роты возвратился от начальства, поздравил с одержанной победой. Стабуни-лись, всю ночь тащили ящики с патронами, гранатами, с имуществом, несли тяжелораненых, где брались силы? Надо спешить вырваться. Утром попали на деревушку в одну улицу, жителей не видно, сбежали в лес. Дома, сараи, другие постройки либо разрушены, либо сожжены, крестоносные бомбарди-ровщики уничтожили этот «важный военный объект».
«Лесная республика» полна слухами, одни говорят, что немцы подошли к Гатчино, другие толкуют, что заняли город Пушкин. Надежда на то, что это выдумка паникёров, пересказ провокаторами геббельсовских листовок, фа-шисты сыпали их сотнями на наши головы. От одного к другому пополз слух, что выхода нет, окружены, сдают в плен. Мы к командиру, тот ничего не знает. Слух обретает силу, лесной лагерь заволновался, закучковался, красноармейцы группами обсуждают обстановку. Молва делает своё дело, в лицах видится разное отношение к беде, одни рады, что конец войне, остались живы, другие ходят серее тучи, таких большинство.
Не в состоянии описать свои чувства и мысли, горе неизбывное — самое подходящее определение тогдашнего состояния. Мысли уносят на Дон, к дому, к родителям, к брату Ефиму, вот и победил врага, вот и «России верные сыны», как же так? Здоровы, можем драться, по меньшей мере, в бою убьём по одному немцу, и то дело, а тут без боя в плен. Казаки наказывали: лучше глаза лишиться, чем доброго имени. Своему другу Осадчему сказал прямо, что не сдамся, уйду, Петро засиял, ткнул в плечо, не сказал ни слова, пошёл к Дурасову, тот обрадовался, доволен принятым решением.
Пущен слух, что переход к немцам происходит согласно приказу, с ору-жием, с амуницией, сдавшимся будут оказаны немецкие льготы, к дезорга-низаторам добровольной сдачи будут приняты меры. Долго бушевали стри-женые затылки, страшное дело неведение, не знаешь, как эта овчинка вы-вернется, мездрой или шерстью, какими надо владеть силами, чтобы не по-терять себя. Узнали, что вопрос обсуждался в штабе, к чему пришли, неиз-вестно. Через некоторое время идёт батальонный комиссар, с ним пять-шесть штабных офицеров, пополз шёпот:
— Комиссар башкирин, недоволен русскими, ему немцы ничего не сде-лают, откупится нами. Верили, а он…
И пошло — поехало. Вдруг команда:
— В две шеренги, становись.
Почему не поротно, повзводно, что мы уже сброд? Нагимулин подходит к строю, ему докладывают по уставу, показывает обеими руками, чтобы правый и левый фланги подошли ближе. Видно, что хочет обратиться, это удается трудно, произносит:
 — Мит (по-башкирски «я»), — потом, спохватившись, переходит на русский:
 — Я знаит один приказ, Сталин приказ. Драться, пока голова есть, пока сердце есть, живыми в плен не сдаваться!
По шеренгам прошел вздох облегчения, хоть находимся в строю, загу-дели, заговорили. Окрепшим голосом Нагимулин добавил:
— Паникёров судить на месте! — рука машинально легла на кобуру пи-столета.               
Обращаясь к командирам, сказал:
— Я в голове колонны, выполняйте.
— Вторая рота, становись. Первый взвод...
Пошли в сумерках леса, но казалось, что перед нами дорога домой.
— Вот он, настоящий командир, — говорит Осадчий.
— А что говорили о нём, — присоединяется Дурасов.
— Мало ли болтунов, — отвечаю я.
— Это не болтуны, это провокаторы, таких расстреливать надо, — воз-мущается Петр.
               
                КАЖДЫЙ К СВОИМ

И пошли на всход, на звуки боя впереди, справа, слева. Чем ближе к Гатчино, тем труднее, стычки с немцами участились, боеприпасы на исходе. Несколько дней не работает пищеблок, полевая кухня брошена, в ней сва-рена последняя пара буланых, больше закладывать нечего, перебиваемся с сухаря на воду, сегодня ни того, ни другого. Беда, кишка кишке кукиш ка-жет. Ещё больший ужас — немец кругом, хорошо, что фашисты боялись пар-тизан, не лезли в лес. Слышим бои в стороне Ораниенбаума, туда не про-биться, путь один — на восток. Дорогу прерывает шоссе, где беспрерывным потоком идут колонны немецких моторизованных войск.
Целый день пролежали в лесу, заняли круговую оборону, замаскирова-лись. Надо приложить решающее усилие, сделать последний рывок. Меня и Голована выслали к дороге дозорными. Стоим, прижавшись к соснам, наблюдаем, как метрах в 150 от дороги затаились товарищи по отделению, связь зрительная, сигналами. Завоеватели резвятся, слышится залихватская песня, сплошной гул, гомон, каски набекрень, руками машут, как на карна-вале, блицкриг для гансов рядом. Потихоньку спрашиваю у Голована:
— Чего это поют?
На мой шёпот как захохочет, да громко, как косячный жеребец ржёт, стал метаться между сосен. Что с ним? Немцы же видят, они открыли по лесу плотный автоматный огонь, но обошлось, колонна не остановилась, подходит новая вереница машин. Голована снова обуял гогот, выкобенивается, дурака из себя ворочает, а сам на меня косится. Крутанул затвор: 
— Убью!
Подействовало, сник, как на шило сел. Командир отделения запраши-вает, что происходит, настырный Голован, опережая меня, вскидывает вин-товку прикладом вверх: «Опасности нет». Неспроста это, звал немцев, сво-лочь, да не получилось. Стал подлизываться, перевёл немецкую песню:
                Девчонок наших
                Давайте спросим:
                Неужто летом
                Штанишки носят?
Лишь после я понял, что щелчок затвора остановил Голована в замысле пристрелить меня и уйти к немцам. Свой подлый план он осуществил позже, при других обстоятельствах.
В расположении группы привлёк внимание пленный немец, его только что приволокли  разведчики, снимали первый допрос. Немчишко так себе, ни рыба, ни мясо, снаружи кочетится, а внутри курица мокрая, и такие сморчки сегодня вершат судьбы целых народов, сеют смерть, разруху, пы-таются установить «новый порядок».
Наконец наступила долгожданная, самая опасная и тревожная ночь. Командир взвода проверил личный состав, распределил оставшиеся боепри-пасы, для транспортировки раненых выделил четырёх бойцов, ждём разрыва в колоннах фашистов. Сигнал! Бросились, как в атаку, пробежали шоссе, затем в лес, по нашим следам немцы открыли огонь из 75-мм пушек, ушли и от артобстрела. Наконец окрик:
— Стой, кто идет?
Пошло-поехало, расспросы — кто, откуда. Оказывается, наткнулись на боковое охранение таких же бедолаг, но они шли в полном порядке. Нас не спешат признавать за своих, странное было положение, когда всех, выхо-дящих из леса, любая мало-мальски организованная часть считала опасными врагами или трусами, подлежащими трибуналу. Пока суть, да дело, мы, один взвод за другим, просочились между колоннами, ушли в лес. Подошедший  комроты сказал:
— Надо идти подальше, здесь пахнет жареным.
Командир первого взвода добавил:
— Если не успеют выйти затемно, будет не бой, а избиение, слишком невыгодная позиция.
Спешим приблизиться к вражескому авангарду, ибо на этом месте ис-кромсают бомбардировщики. На очередном привале пересчитались, в роте нет пятерых красноармейцев, то ли погибли, то ли задержаны охранением колонн, может быть, не выдержали усталости.
— Где твои люди? — кричит на комвзвода командир роты, тот стоит, сказать нечего, руками разводит.
Это серьёзное чрезвычайное происшествие. Отставания были и раньше, иногда потерявшие себя люди просто сидели в кустах, поджидая плена. Сейчас, когда до своих рукой подать, не было никакого боя, обстрел-то был невпопад, и тут такое ЧП. В нашем отделении не оказалось Голована, черти на помеле унесли. Я сразу подумал, что он сбежал, вспомнил разговоры, выходки, случай в боковом дозоре. Командир роты приказал выслать поисковую группу, разведчики вернулись под утро, доложили, что на месте артобстрела убитых не имеется. Нам ничего, а с командиров спрос особый, три месяца с бойцами вместе, и не раскусили.
До окраины города рукой подать, кто там, немцы или наши? Приготови-лись идти на прорыв, на каждого по 10–15 патронов и штык, быстро рассре-доточились, развернулись, залегли, и оказалось, что попали к своим! Удачно подошли к переднему краю нашей части, занимающей оборону недалеко от лесопарка, командиры выбрали правильное направление. «Верхи» быстро договорились, следуем по проходам в минных полях, через траншеи, ячейки боевого охранения, ходы сообщения, мимо блиндажей, долговременных ог-невых точек, позиций пулемётов, миномётных и артиллерийских батарей.
Дома! Главное, вышли организованно, со звёздочками, треугольничка-ми, кубарями в петлицах. Тогда нередким явлением был приход без знаков воинского отличия, без документов, таких окруженцев чаще всего сопро-вождали в особый отдел. Многие бойцы не могут, да и не скрывают радости, обнимаются, турсучат друг друга. Красноармеец Рахимгулов, стоя на коле-нях, лицом на восток, сложив по-мусульмански руки, то поднимает их, то опустит на грудь, шепча что-то под нос, с Аллахом разговаривает. Хотелось поозорничать, крикнуть:
— Рахимгулов, башкир киши, какому богу кланяешься?
Вовремя воздержался и правильно сделал. Есть ситуации, когда вера, следование обычаям предков раскрывают внутреннюю суть человека. Хоте-лось подойти и сказать, что молиться нужно твоему земляку с красной звез-дой на фуражке и шпалой в петлицах — батальонному комиссару. Не стал вмешиваться, вера тоже хорошо служит Родине, убеждённого убеждать — только портить.
Пехота поделилась с нами хлебом, перловой кашей, чаем, заснул мерт-вецким сном. Разбудили «юнкерсы», летели девятками, то немецкий 8-й авиакорпус «Рихтхофен» шёл на бомбардировку Ленинграда, я впервые увидел столько самолетов. Пикирующие бомбардировщики обрушили бомбы на Гатчино, на лесопарки, дворцы, жилые дома, на жителей, всё скрылось в огне, пыли, в дыму. Что стало с шедеврами зодчества, с богатством, создан-ным поколениями русского народа? Немцы изуверствуют, вьются, мечутся, пикируют, бомбят.
В такой ситуации, когда поджилки трясутся, в голову влезла родная Лопатина. Орава друзей — Павло Курючкин, Иван Морозов, Спиридон и Ил-ларион Чеботаревы, на санках слетаем с горы до ключей и родниковых ко-лодцев, несёмся не сидя, а стоя во весь рост. Выгнулся назад, натянув ве-ревки, в снежном вихре скатился вниз, затем помчался через ерик. Зазева-ешься — под мостом очутишься, ещё хуже, влез в незамерзающую грязь. Сейчас в небе изверг катится по воздушной горке, сидя на мягкой подушке, орёт, включив сирену, стреляет из пулемётов, пушек.
Возвратились разведчики и связисты, наш полк находится в Гатчине, туда предписано прибыть к 12.00 для сооружения оборонительных объектов в Дворцовом парке. Узнали, что штаб попал под бомбёжку, разбит вдребез-ги, десять бойцов послано разведать обстановку. Нам нужно пробиться в район бывшего расположения штаба, разыскать мешок с деньгами, месяч-ным довольствием личного состава батальона, найти другие штабные ценно-сти, обнаружить живого или мёртвого начальника финансовой части полка, всё доставить в Пушкин.
Вылазка достигла цели, рядом с разбитым штабным блиндажом лежат телефонные аппараты, провод, в то время немалые ценности. Невдалеке, в котловане, увидели и начфина. «Живые» были лишь часы на руке, они шли. Осколком ему разворотило внутренности живота, от места ранения полз к убежищу с мешком денег в одной руке, с кишками в другой. Так и оставил по пути к укрытию след содержимого длинной вереницы внутренностей. За-брали  документы,  планшетку,  часы  никто  не  снял,  заодно  похоронили несколько человек штабной охраны. Одна машина, уткнувшаяся в кювет, заполнена ценностями, запечатанными в ящиках, в углу, развороченном бомбовыми осколками, виднелись пачки денег. Двое ребят, улучив момент, нахватали, набили карманы червонцами. Командир отобрал, едва не рас-стрелял на месте как мародёров. Оглянулись и увидели, что машина в огне, какие ценности гибли! Сколько людей полегло на этой дороге из Гатчино, она была беззащитной, без леса и укрытий, трупов не сосчитать, не описать. Тогда убедился, что главные потери армии несут не в боях, а в отходе, в паническом отступлении.
Город Пушкин, куда ни глянь дворцы, парки, цветники, скульптуры. Прохожу мимо памятника великому поэту. Во взгляде, в  пренебрежительно сомкнутых губах видятся укор и порицание: «Куда казак стремишься, не на Дон ли? Помни: «Как прославленного брата реки знают тихий Дон». Тяжело проходить рядом со славой народной, особенно когда ничего к ней не доба-вил. В роте произошло два события. Во-первых, красноармейцев, которые набрали деньги в подбитой машине, вызвали в штаб полка, арестовали, по-садили на гауптвахту, куда они после делись, не знаю. Во-вторых, появи-лись трое пропавших, из тех пятерых, что отстали в последнюю ночь. Они из Башкирии, в плен увёл бойцов Голован, утёк, как склизкая мокрушка скрозь каменьев. Единомышленники схомутались с немцами, а этих бедолаг фашисты отпустили. Перебежчики наперебой рассказывали, как хорошо немцы с ними обращались, накормили, выдали папиросы, одели в новое, то есть бывшее в употреблении, снятое с расстрелянных бойцов, выпроводили назад, к русским. Километров 30 везли на легковой машине, потом высади-ли, показали, куда идти:
— Идите домой в Башкортостан, к своим мамам, к невестам, Великая Германия семьи не разлучает.
Когда один окруженец сказал, что немцы дают башкирам автоматы и пушки, формируют национальный полк, но в этом подразделении ещё мало «хороший башкирин», нас покоробило. Командир взвода не выдержал, вско-чил, крутанул затвор винтовки, нацелился, срывающимся голосом крикнул, да так, что не только эти вояки, но и мы опешили:
— Сволочи, немецкие холуи! Вашу мать, встать, руки назад!
Перебежчиков отправили к командиру роты, там сначала обрадовались возвращению пропавших, затем удивились, под конвоем отправили в контр-разведку. Действительно, сами того не осознавая, окруженцы стали прово-каторами, немцы на них делали ставку, надеясь, что их рассказ побудит многих перейти фронт.
А легкобрёх Голован? Оказался ярым врагом, пошёл, как линь по дну. Человек озлоблённый, ненавидевший наш образ жизни, приобрёл новое оружие, теперь будет мстить, издеваться над пленными, в том числе и над бойцами нашей части. Военная судьба нас сведёт рано или поздно.

                РАБОЧИЕ ВОЙНЫ

Сентябрь 1941 года. Немцы перерезали железнодорожную связь Ленин-града со страной. Прорвавшись через станцию Мга, противник вышел на Шлиссельбург, 17 сентября фашисты оккупировали Пушкин. Наше подраз-деление, как и другие части 54-й армии генерал-лейтенанта М.С. Хозина, немцы отрезали от Ленинграда и столкнули к городу Волхову. Хозин был опытным военачальником, он командовал пулемётной бригадой ещё в первую мировую войну. Но слагаемые силы войны заставили делать зигзаги столь вычурные, что никто не знал, где наши, где враги. Всего на сутки за-держались на окраине города, потом снова винтовку в руки, противогаз, гранаты, топоры, кирки, лопаты, и в поход. Оказались на реке Волхов, меж-ду станцией Кириши и Волховом. Из сосен и елей прокладываем по болоту настил, какой-то недоучившийся «суворовец» решил ударить по врагу не там, где ожидаемо, а через топь.
Часть получила задачу проложить деревянную дорогу, пропустить во-инские подразделения с вооружением и боеприпасами, готовность к 22.00. Рота на дороге, одни стройбатовцы на заготовке материала, пилят и валят деревья, другие обрабатывают, третьи подносят, тащат издалека, рядом с дорогой рубить нельзя из-за демаскировки. Если бы кто посмотрел сверху, увидел картинку, схожую с бесконечным движением муравьёв. Взвод укла-дывал проезжую часть полотна, основная схема: стволы вдоль, на них брёв-на поперёк, по бокам притягивали жердины.
Было одно место, где трясина казалась бездонной, туда валили стволы в несколько рядов. Главное состояло в креплении, стягивали болтами, шты-рями, скобами, проволокой, в местах более ответственных тонким тросом. Чем глубже трясина, тем чаще, как на пакость, осмыгались ноги, одни стро-ители в грязюку попадали по пояс, другие буль-буль — и нырнул боец бурки пускать. Уже к обеду нас не угадать, бегемоты или другие болотные чудища копошатся в лесу, грязные, как чёрт с трубы вылетел. Это полбеды, горе пришло с обстрелом противника, на настил попало три снаряда, натворили дел, покорёжили, что и подступаться страшно. Приказ:
— Бегом!
Ещё 15–20 метров до сухого берега, командиры всех рангов проверяют полотно, уже 21.00, остался один час. Как врежет тяжёлыми снарядами, один, другой, третий, мы кто куда. Командир роты, выхватив из кобуры пи-столет, орёт:
— Назад!
Не знаешь, кто быстрее убьёт, немец, или свой комроты. Фашист лупит, а мы укладываем, последние метры так вымотали, что сил нет, хоть под яр брось, вместо бревна сам ложись. 22.00! Подгоняем стволы, укрепляем по бокам притужины, уложились вовремя. Выдержит ли настил, не расползутся бревна? Вопрос страшный, на войне борьба за качество это сражение за жизнь. Командир роты на нервах, вдруг дорога расползётся? Несдобровать, расстреляют на месте за срыв наступления. Весь батальон стоит с брёвнами наготове. Везде, где обнаруживался сильный прогиб или перекос, полотно подбивали, подкладывали, усиливали. А оно, проклятое, змеюка подколод-ная, прогибается, втапливается в жижу, то одной стороной утонет, то дру-гой.
До утра прошла боевая часть, следуют мелкие группы машин с боепри-пасами и прочими грузами. На дороге оставлены регулировщики и ремонт-ники, нас передислоцировали на другой объект. Пока шли, вроде ничего, а на привале беда, октябрьское утро на Волхове не то, что черноморское. Ве-тер, холод пробирает до костей, бойцы мокрые с головы до ног, огонь разве-сти нельзя, демаскируешься.
Трое суток наши войска пытались потеснить врага. Не удалось, немцы прорвали оборону, на четвёртый день смотрим — мимо нас отступают знако-мые части.
— Вражина ты для советской власти, — говорит Дурасов Осадчему. 
— Чего плетёшь?
— Как чего, ты крепил-притуживал, чтобы дорога выдержала? Ты. Кого она теперь ведёт? Немцу старался.
Вместе с четвёрками лошадей, увозящими пушки, с машинами, до отка-за заполненными ранеными, летят, как чёрные птицы, зловещие слова: «Немцы обходят». К вечеру оказались у реки Волхов. Слякоть осенняя, идёт дождь, промокли до нитки, диву даюсь, как не болел, даже насморка не подхватил. Горе не в том, что просушиться негде, побегать, обогреться. Беда шла по пятам, немец отрезает кусок за куском прибрежные края города, фашисты могут в любой момент преградить путь. Им нужно взять Волхов, тогда вокруг Ленинграда замкнётся второе блокадное кольцо, в окружение попадут 54-я, 42-я армии, другие соединения, в том числе мы, стройбатовцы.
Разгружаться, и в лес. Декабрь 1941-го, жуткое время. Полк занял обо-рону под Тихвином, город почти весь оккупирован немцами, они пытаются наступать дальше, отнять окраины, для соединения с финнами двинуться к Ладожскому озеру. Накрыли таким артогнём, что не осталось ни миномётов, ни пулемётов, никаких средств к обороне, кроме винтовок. Враг это понял, поднял своих вояк и погнал. Мы стреляем, они идут, ползут по снегу, пере-бегают от домика к домику по сугробам, по рытвинам.
Мы вслед за пехотой как драпанули…  Вы спросите, как такое пишешь о себе? Что иное делать, когда немецкая сила сдюжила нашу. Поднимать руки, сдаваться в плен — нет уж, извините, не подходит, а драться нечем, осталось только отступать. Застывающими пальцами обхватил покрепче ствол винтовки, он ещё держал тепло выстрелов, пытался согреться, но на таком морозе металл остыл быстро. Бежим, куда глаза глядят, ступаем в стужу, в снег, в звенящий от мороза лес, перемёрзший снег скрипит под ногами, мороз хватает своими миллионнопалыми ручищами, вызывает безудержную дрожь. Нос, руки, ноги береги да береги. Беда беду родит, бедой погоняет. Страшное дело отступление зимой, обморожение стало бедствием, кто-то из хитроумных бойцов брал стужу себе в союзники, специально выставлял что-нибудь наружу, заморозил и отвоевался, чего проще. Их направляли в тыл, таких ребят нередко списывали в расход, как за самострел, другого выхода у командиров не было. 
Особенно тяжело было раненным, бедняги гибли, умирали от пере-охлаждения. Уходим дальше в лес, ухондокались, были буквально на по-следнем взводе, упадешь — замёрзнешь. Голодно, кишки пересудомились, многого не надо, горячего супу, да тёплую землянку, местечко, какое-никакое. Лишь бы втиснуться в тепло, погрузиться в сон в любом положе-нии, стоя, лёжа, сидя. Мной овладело странное чувство, впервые за всю во-енную непогодь пришли слабость, бессилие и отрешённость, только бы за-снуть, отдохнуть.
Наконец нас остановили, кругом войска, свежие подразделения, как в сказке, как во сне, смотрю и глазам не верю: войско русское! Распределили по землянкам, какая  благодать, когда ты в тепле. Дали по четверти котелка горячего чаю. Заснули, кто как, упёршись плечом в стенку землянки, опу-стившись на корточки, не успев расположить ноги-руки.   
      
              ДОРОГИ ЖИЗНИ, ДОРОГИ СМЕРТИ

Наша 177-я дивизия была вновь укомплектована в течение декабря 1941 года. В неё направлялись маршевые роты и команды выздоравливаю-щих. Новый командующий 54-й армией генерал-майор И.И. Федюнинский удивительно быстро восстановил фронт под Волховом. Он был опытным вое-начальником, успешно командовал полком ещё на Халхин-Голе, где было присвоено звание Героя Советского Союза.  Генерал под метёлку подчистил тылы дивизий, полков, всех поставил на ноги,  повернул глазами на запад, под эту круговерть попали и мы.
Утро встречаем в новой армии, подразделения оснащены современным оружием, значит, будем немца бить. Теперь бы в хорошую часть, к толково-му командиру. Не везёт, снова 86-й дорожно-эксплутационный полк, снова на дорогу. Восстанавливаем разрушенные пути сообщения, строим новые зимники, проталкиваем машины, приходится стоять регулировщиком движе-ния, нести охрану дорог. Были посты, на которых трудно уцелеть, от таких перекрёстков направо свернёшь, попадёшь под артобстрел, налево под бом-бёжку, а прямо удумаешь — аккурат немцу в лапы. Дело в том, что фронт не сплошной, не установившийся, непонятно, откуда ждать угрозу.
Бои были жестокими, но казались менее трудными, чем сражения под Лугой и на путях-дорогах к Гатчино. Здесь, под Волховом, была организо-ванность, жёсткая боевая дисциплина, открытая, на равных, борьба с вра-гом. Не думали и не гадали, будем ли бежать, окружит ли немец, нет уж, мы — федюнинцы! Так бойцы себя называли с чьёй-то лёгкой руки. Твёрдые действия нового командарма почувствовали все сразу, от генералов до ря-довых, поверили в него, в самих себя, впервые забрезжил рассвет победы. И смогли, отогнали немцев от Волхова. Приятно сознавать, что и мне довелось защищать железнодорожный мост через Волхов на Ленинград, первенец ГОЭЛРО Волховскую ГЭС, а также завод крылатого металла, Волховский алюминиевый.
В декабре-январе 1942 года лесной треугольник Тихвин-Волхов-Кириши стал нашим местожительством. Студёный зимний день, я стою на посту регулирования. Товарищи, спасаясь от мороза, забились в землянку. Пост вдали от шумных перекрёстков, смотри в оба, винтовка в боевой готов-ности. Со стороны переднего края, поднимая снежную волну, мчится маши-на, останавливаться не собирается. Не первая такая, надо быстро ехать, чтобы не достала фрицевская артиллерия, не говоря уже о «мессерах», да и мне не хочется снимать рукавицы. По мере приближения автомобиля в глаза бросилось необычное поведение шофёра, поднимаю красный флажок вверх:
— Стой, предъявите документы.
— Какие документы, видишь — с передовой, — возмущается командир. Водитель пытался было предъявить бумаги, вытаращил на меня немигающие глаза, но его одёрнул детина в красноармейской форме, сидящий рядом. «Что-то неладно», мелькнуло в моей стриженой кубышке, надо действовать. Но как, их пятеро, я один, наши, как на пакость, забились в теплынь, носа не кажут, машин встречных нету.
— Предъявите документы! — требую, собрав в голосе весь дорожно-солдатский авторитет.    
Командир подаёт в развёрнутом виде удостоверение личности. Батюш-ки-светы, новенькое-новенькое, невладанное, а по дате старое, сентябрём изготовленное. Требую то же от шофёра, начальник с гневом спрашивает:
— С каких пор документ фронтового командира Красной Армии стал не авторитетом для тыловых крыс?
— Предъявите документы! — кричу на водителя.
Детина смущается:
— Понимаете, шофёра убило. Товарищ водитель маршрутного листа на проезд не имеет. Спешим с донесением в штаб дивизии.
Потом, помявшись, подаёт свою красноармейскую книжку, а она ещё новее. По форме, как моя, но не родня, моя истёртая, со следами грязных пальцев.
— Порядок, — говорю.
Обращаюсь к шоферу:
— Предъявите Вашу красноармейскую книжку.
Водитель вытаращил зенки, закопошился, пытаясь достать удостовере-ние из внутреннего кармана, его снова одёргивают. Чтобы выиграть время, опять обращаюсь к заднему, но командир кричит:
— Это мои люди, вы ответите, я накажу.
Ну, думаю, нарвался.
— Трогай, — командует шоферу.
— Стой, стрелять буду!
— Поехали, — зло, с надрывом приказывает командир.
— Стой, — кричу, и бабах! Стреляю в воздух рядом с головой водителя. Бросаюсь вперёд, наперерез машине, в готовности остановить. Подейство-вало, автомобиль заглох. Из землянки выскочили и бегут красноармейцы, грамотно: один по дорожке, двое по снежной целине, четвёртый занял пози-цию готовности к открытию огня. Командир выхватил ТТ, приказывает:
— Прочь с дороги! Старший приказывает!
— Я здесь старший, — парирую, не спуская глаз с заднего, готовящего-ся к стрельбе. Поддержка подоспела во время, нас уже пятеро. Из тыла, как раз во время, появилась полуторка, в ней командир, четверо бойцов в кры-том кузове. Услышав выстрел на посту, увидев, как дорожники занимают боевой порядок, на скорости мчат на подмогу.
— Помогите задержать.
Обращаясь к командиру легковушки, прибывший офицер настойчиво требует:
— Предъявите, пожалуйста, документы.
Задержанный из второго кармана достает другие бумаги, проверяющий ничего подозрительного не находит. Ну, думаю, разодрался, как бык на ско-лизи, теперь несдобровать, нарушил армейскую субординацию. Однако прошу:
— Проверьте у этого.
Второй предъявляет другой документ, не тот, что мне показывал. Как заору:
— Да они фальшивые, мне другие показывали.
Проверяемые жмутся. Внезапно шофёр выскочил из машины, упал плашмя под колёса, оттуда кричит:
— Это контра, арестуйте, у них оружие!
— Руки! Вылезайте!
Красноармейцы отводят задержанных в штаб, в особый отдел, тогда я не знал, что это за организация, а окрсмерши появились позднее, в 1943 го-ду. Через полтора часа на перекрёстке появилась та же легковая машина, водитель, несмотря на понукания начальства, остановился, пожал руки, дал две банки свиной тушёнки, буханку хлеба, живём, братцы! Оказалось, это были вражеские диверсанты, они запаслись рацией, другой амуницией для шпионажа. Шофёра сцапали в лесу, он стоял в ожидании своего командира, ушедшего в расположение штаба, предупредили, пикнешь — не успеешь и слова сказать, смерть у тебя за шиворотом. Случай сам по себе заурядный, но командир роты отныне приказал на посту стоять вдвоём.
Дорога через Ладожское озеро и грунтовые участки на северо-восток от Кобоны, затем по лесным дебрям на северо-восток до станции Подборье были для лениградцев настоящей Дорогой жизни, всего 308 километров, их них 30 по льду Ладожского озера. По ней везли хлеб и другое продоволь-ствие из центра России. С началом её работы в третьей декаде декабря го-род вздохнул легче. С освобождением Тихвина основные грузы бесконечным потоком шли через Волхов. Мы обслуживали грунтовой участок на юге от Кобоны — на Волхов, Тихвин.
Очень часто трасса была и дорогой смерти, слишком трудно было её защищать, фашисты делали всё, чтобы умертвить движущееся. Февраль 1942 года был лютым, птицы на лету замерзали. Из-за поворота, поднимаясь по некрутому склону, который то и дело простреливался немецкой артиллерией, движется вереница одноконок. Меж гнутых головок крестьянских саней приютились ездовые, а в розвальнях, вповалку, сбившись с плотную кучку — раненые. Везут из полковых медпунктов в госпитали. На дворе крещенские морозы, а укрытием у них тоненькие одеяльца, раненые недвижимы, кое-кто при смерти. Жуткая, горестная картина, выживут ли? 
Тут немцы обрушили смерч взрывов как раз на место, где проходил обоз. Убит ездовой и один из раненых. Обошла их смерть в окопах, а тут скосила. Ранено вторично трое, у многих открылось кровотечение. Санитар-ка мечется среди своих подопечных, наше отделение пытается помочь. Как на грех, ни одной машины, спрятались от обстрела.
Запомнилось, как тяжелораненые вяло реагировали на обстрел. Чув-ствовалась какая-то отрешённость, безразличие. Сержант, обращаясь ко мне, лишь попросил: «Подоткни, укрой… Быстрее езжай». Это не безразли-чие, а слабость, беспомощность. Говорят, что чужая боль не болит. До сих пор у меня ноет где-то внутри, в душе или в сердце.
В конце февраля день был лётный, налетели «юнкерсы» и «мес-сершмитты». И сейчас видится не только во сне, но и наяву, что там было. Разбитые и повреждённые машины, убитые и раненые ленинградцы и мно-гое, многое другое, страшное и жуткое. Представьте детей, больных, остав-шихся без средств передвижения, истощённых, без тепла, на 35–38 градусах мороза. Вижу, чувствую их боль, стоны раненых. А гансы злорадствуют, возмещают на населении злобу за неудачи под Ленинградом, бомбят и бомбят, стреляют и стреляют, нет никакого спасения.
На участке дороги разбиты две крытые машины, в них стон, плач, пу-лемётной очередью убита медсестра, во второй машине много убитых, трое раненых, их перевязали и отправили на Волхов в кабинах попутных машин, мёртвых вынесли на обочину. Что делать с остальными, ведь замёрзнут? Из леса, прилегающего к дороге, выскочила батарея «Катюш» многозарядных ракетных установок, за ними следуют спецмашины. Тактика боя следующая: выскочат на боевую позицию, дадут залп и поминай, как звали, уходят своими дорогами на другой участок фронта. Гитлеровцы охотились за БМ-8, БМ-13, как за самой первостепенной целью, хотели узнать секрет самого мощного оружия. Их шестиствольный немецкий миномёт «Зексман» в подмётки «Катюше» не годился.
Вот и нарвался, подаю знак первой машине, чего делать не имел права, останавливать можно только в том случае, когда грозила опасность даль-нейшего передвижения. Козыряю:
— Товарищ командир, разрешите обратиться. (Мы их всех называли ко-мандирами, знаков отличия ракетчики не носили).
— Обращайся, — отвечает крайне недружелюбно, зло.
— Вы куда следуете?
Надо же глупость сморозить, разве можно задавать такой вопрос.
— Для чего тебе? — спрашивает грозно, с приступом, — много хочешь знать, где твой командир? Кто хочет много знать, того — указывает на свой пистолет.
— Знаю, что вы флёровцы. Только скажите, можете ли оказать помощь людям? Ясно, что погибнут. Если нет, проезжайте.
Командир подозвал сопровождающую машину-будку, выскочили не-сколько человек, пересели в боевые машины, автомобиль подогнали к иска-леченной ленинградской полуторке. Ракетчик лишь крикнул:
— Другой раз остановишь — застрелю!
— Вылезайте, братушки, — обращаюсь к ленинградцам.
Я к ним в кузов, там никакого движения, лежат люди, только глаза све-тятся. Подойдешь к нему, вроде человек как человек, укутан весь, возьмёшь на руки, брать нечего, так они были легки, бестелесны. Кое-кто подмочился, а то и под себя сделал по большому, бедные люди. Ветер злеет, сечёт, продувает. Ракетчик достал два сухаря, разломил на половинки, подал в машину. Я влез в кузов, стараясь ободрить ленинградцев, громко говорю:
— Живём, братцы.
Оглядевшись, замолчал, здесь не до добрых слов, на меня глазами из-мученных людей изо всех углов кузова смотрела косая ведьма смерть. Лю-ди-скелеты, беспомощные, едва живые. Мужчина разжёвывает сухарь, чуть-чуть глотнет, остальное дрожащей рукой берёт изо рта, вталкивает в рот женщине, она едва-едва дышит. С отчаянием, безысходным горем, со слеза-ми, просит:
— Надюша, кушай, Надюша, кушай. Не умирай, Надя! Мы вырвались, слышишь, вырвались, Надя.
Не мог я ничего ни сказать, ни сделать. Выскочил из машины, попросил ракетчика раздать хлеб, ушёл на обочину дороги, слышал, как боец угова-ривал:
— Бери, бери, ешь.
Уже не все были способны съесть хлеб «Катюши». Машины дёрнулись раз, другой, пошли месить сыпучий, хрипящий, перемороженный снег.
Много лет прошло с тех пор, а не забывается, не сглаживается в памя-ти, до сих пор режет душу жалость к людям, не уходит ненависть к немецко-фашистским извергам.
«Дорогу жизни» обслуживали до конца апреля, до тех пор, пока лёд держал машины. Обезлюдивший полк расформировали, передали в 177-ю стрелковую дивизию и сразу в бой, сразу! В атаке был ранен Петро Осадчий, комвзвода, многие другие.
Первые дни войны были самыми тяжёлыми, изнурительными и опасны-ми. Впереди служба в пехоте, в полевой артиллерии, в бронетанковых вой-сках, ранения, контузии, тяжелейшие бои, чёрные дни поражения и пре-красное время Победы. Многое пришлось пережить, но первые месяцы оста-вили в моём сердце самые страшные следы. До сих пор мечусь в постели, бегу, карабкаюсь от наседающих, окружающих роту бронетанковых чудо-вищ, и если куда-то устремляюсь, то бьюсь с немцами, если лежу в бесси-лии, руки-ноги неподвижны и неподвластны, это тоже из 41-го!

                ЛЕЧИТ ЛИ ВРЕМЯ?

Со времени событий прошло 38 лет, воспоминания пишу в 1979 году. Чаще и чаще поднимается тема всепрощения, не пора ли приравнять в от-ветственности немцев, скажем, с французами 1812 года? Навроде, те и дру-гие воевали не по своей воле, выполняли приказы.
После уезда полутрупов-ленинградцев по «Дороге жизни» сидел с бой-цами у входа в землянку на колючем, секущем  лицо ветру, высказывал то-варищам:
— Каким судом надо судить немцев? Когда будет победа — прощения не дозволим. Ни матерям, вырастившим фашистов, ни детям.
— Немецкий народ ни при чём, — ошарашил из-за спины уверенный, не допускающий возражений голос, то младший политрук Орлов, сидя на порожке, слышал исповедь перед товарищами.
Когда про детей и матерей я загнул через край, он решил подправить:
— Надо помнить приказ товарища Сталина от 23 февраля. Красная Ар-мия свободна от чувства расовой ненависти. Гитлеры приходят и уходят, народ немецкий, государство германское остается.
Опешил от неожиданности, от истины в последней инстанции, изречён-ной самим И.В. Сталиным. Она никем не могла ни обсуждаться, ни тем более исправляться. Однако чувства и воспоминания взяли верх, суперечу:
— У нас на Дону есть пословица: пощадил бы врага, да честь дорога. Гитлер, Вильгельм и прочие кайзеры, не приходили на неметчину откуда-то со стороны. Немцы их своими утробами породили. Агрессивными идеалами вскормили и выпестовали. Своими руками вложили оружие в руки. Псы-рыцари, захватчики, вот кто их породил, вот кто наш враг испокон веков и доныне. А насчёт того, как поступать с фашистами, Иосиф Виссарионович в том же приказе привёл слова Максима Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают». Ещё сказал: «Нельзя победить врага, не научившись ненави-деть его всеми силами души». Так кого я должен ненавидеть, кого убивать? Только лишь Гитлера, Геббельса? Но добраться до них можно только по тру-пам  немецких солдат. Только ли солдат?
Встал по строевой стойке, обращаюсь, как положено младшему перед старшим по званию, по должности:
— После войны разберутся. Сейчас месть немцу, — постоял, потом сно-ва брякнул:
— И после войны всепрощенья фашистам допустить нельзя.
Наступила тишина. Тут Владилен, ездовой конной тяги, декламирует:
                Прости, родной. Забудь про эти косы.
                Они мертвы, им больше не расти.
                Забудь калину, на калине — росы,
                Про всё забудь, но только отмсти!
Стихотворение Михаила Исаковского подчеркнуло мою исповедь, ребя-та загудели, зло заговорили о том, что бы они сделали с немцами. Орлов стушевался, потом вышел в центр землянки: «Правильный вывод сделали, мы должны наказать и захватчиков, и исполнителей, и вдохновителей».
Я слушал, а сам думал: «Добраться бы до логова немецкого, не стану спрашивать командиров, можно или нельзя возвратить немцам должное, воздать за муки моих стариков-родителей, детей, жены, родных». В созна-нии роятся мысли о мести, сверлят душу слова ленинградца: «Надюша, ку-шай. Кушай, Надюша. Не умирай, Надя. Мы вырвались!» Мы за гуманизм. Но отомстим немцам, не могут остаться без возмездия слёзы, выплаканные нашими людьми.
Наблюдая нынешнюю жизнь, претит недооценка войны, вызывает недоумение безмятежное отношение многих к её опасности. Вспоминается, как под Ленинградом я говорил Петру Осадчему и Леньке Дурасову: «Лучше бы трудились в первые пятилетки не по восемь, а по девять, десять часов в сутки. Поменьше ездили на курорты, на выставку в Москву. Надо было больше дохода вкладывать в авиацию, артиллерию, бронетанковые войска, чем теперь, в 1941-м  страдать, быть просто-напросто беспомощными». Не пора ли подумать об этом новому поколению?

               КАК Я СТАЛ «БОГОМ ВОЙНЫ»

Остатки 86-го дорожно-эксплутационного полка от «Дороги жизни», с грунтового участка Кобона–Волхов выведены на переформирование, за зим-ний период мы понесли большие потери. После ночного перехода сосредо-точились в районе торфяных поселков под Синявиным. Этот рабочий посе-лок был захвачен немцами, вместе со станцией Мга и городом Шлиссельбург населённые пункты составляют третью дугу кольца блокады Ленинграда. Гнусное, гиблое место, болота, торфяные разработки, гари. Близость перед-него края чувствовалась в грохоте взрывов, каждый бугорок земли нашпи-гован военной техникой, оружием, людьми. Всё это было укрыто, закопано в землю, замаскировано. В лесу была поляна, располагаться постоянно на ней не позволили, потому что над лесом висел «горбыль», всевидящий глаз немецких войск. Хотелось выйти, полежать на сухой земле под лучами ве-сеннего солнца, разуться, раздеться, просохнуть, отдохнуть, вздремнуть ча-сок-другой, но нельзя, демаскируем полк. Слышим команду:
— По-олк, смирна-а! — то дежурный, заметив приближающуюся машину с начальством, приводит личный состав в предусмотренное Уставом положение, а мы разлеглись, расхлебенились. Оставалось только пригнуть головы, видеть, как офицер идёт, словно на шпорах, чеканит шаг, докладывает, будто занимаемся боевой подготовкой. Ухмыляемся, наша рота была в одной лишь полной готовности — поспать.
— Вольно! — как-то хрипло, не так, как всегда, подал команду коман-дир полка, одним этим словом было сказано — попадаем  в пехоту. Что нам, та же винтовка, та же ложка, хуже не будет, лучшего не ожидать. К строю подходит начальник штаба полка, за ним незнакомый артиллерист. Всем красив — стать, выправка, мужественное лицо, глаза приветливые и смелые. Шагает вдоль строя, пристально всматривается в каждого, то на одного, то на другого показывает рукой:
— Ты. Ты. Ты.
Попал и я. Пройдя до конца недлинного строя, офицер приказал выйти избранным. Рассчитались, закончили сороковым, все, как на подбор, рос-лые, стройные, подтянутые. Подошёл старший сержант, чувствуется воин кадровой закалки, боем опалённый, представился:
— Помкомвзода разведки.
У командира на груди орден Красной Звезды, у разведчика медаль «За Отвагу», правительственные награды в 1941–1942 годах были редкостью, в нашем полку их было лишь три. Старший сержант собрал красноармейские книжки, отнёс писарям, вернулся к строю, приказал снять и раскрыть веще-вые мешки. Что было лишним, распорядился выбросить, двоих красноар-мейцев, имевших в шмотках непотребное, вывел из строя, заявив:
— В артиллерию и разведку барахольщиков, мародёров не берут.
Проверил заправку, многим подтянул ремень на 1–2 дырки, пилотки приказал надеть, как положено, а не «лопухом на уши», повёл лесом в штаб артиллерийского полка 177-й стрелковой дивизии. Самых-самых забрал в разведчики, меня направили во вторую батарею 262-го артполка 1-го стрел-кового корпуса. Так я стал артиллеристом. Однополчане, оставшиеся в строю, пополнили стрелковые части. Назначили подносчиком артиллерий-ских снарядов 76-мм пушки образца 1902\30 года, теперь я не сапёр, не до-рожник, а артиллерист, звучит!
Майским вечером 1942-го прошёл крещение. Расчёт вёл огонь с закры-той огневой позиции, трудно было привыкать к выстрелам, сжатый воздух давил уши, вызывая боль и глухоту, бывалые вояки советовали не закры-вать рот, тогда барабанные перепонки меньше болят. Раззявой ходить? Так и мотался с закрытым ртом и открытыми ушами, наутро опять стрельба, днём снова и снова, я действительно стал артиллеристом, то есть полуглухим.
Вечером налетели бомбардировщики, батарейцы стремительно броси-лись в укрытия, кто в землянку, кто голову под пушку, без головы ведь не жилец. Заходят два «юнкерса», заметили, сволочи, теперь не отвяжутся, наших в небе ни одного. Кубарем скатываюсь по порожкам в землянку, ду-маю, в артиллерии жить можно, это не кювет придорожный, здесь затишнее, три наката из брёвен, не каждая мина пробьёт.
— Ещё летят, — крикнул заряжающий орудия  красноармеец Самусенко.
Выглянул из землянки, а тут:
— Тра-та-та-та! Цок, цок, цок! Дзи-инь, — пули заговорили по накату землянки, по лафету и броневому щиту орудия. Командир расчёта старший сержант Рубежанский строго глянул на меня, выговорил:
— Дронов, слышишь, по тебе плачут, дзинькуют. В другой раз не зевай, не храбрись попусту.
В одном из боев наша батарея вела огонь под обстрелом артиллерии немцев. Как новичок, сдающий экзамен, да и просто по своему обыкнове-нию, по казачьей натуре подхватной, неуёмной, мотался со снарядными ящиками от окопчика к орудию. Подносить снаряды положено вдвоём, напарника не было, сноровистые действия понравились командиру орудия, он доложил по команде, я, как говорится, был сразу замечен. Особенно сложно в ночной стрельбе. Ведём огонь на уничтожение немецкой батареи, они стреляют в нас, кто кого, дуэль ещё та.
— Три снаряда, беглым, огонь! Левее 0–10, прицел, три снаряда, огонь!
— Быстрее, быстрее, точнее наводить!
Батарея врага умолкла. Днём и ночью, почти весь июнь, июль крушим артиллерийскую мощь блокады. В одном из боев ранен Самусенко, меня тут же назначили заряжающим, повысили! Стал в расчёте не пятым номером, а третьим (второй наводчик, первый командир). Не день и не два возились со мной наводчик орудия сержант Копылов, командир старший сержант Рубе-жанский, они сделали из меня артиллериста. Незаметно, но зримо появились выправка, аккуратность, прорезался интерес к воинской службе, я по-серьёзному приступил к изучению артиллерийского дела.
  Подумаешь, заряжающий, но попробуй за три секунды подготовить и послать снаряд в патронник казенника пушки, не чурбак ведь сунуть. Не снимешь колпачок взрывателя — пошёл снаряд фугасным, в болото, там взорвётся, а немцам на радость ни одного осколочка. Сними колпачок во-время, то снаряд, как упадет, тотчас жахнет, коснувшись чего-либо фрицев-ского паршивого, немцам капут. Не дай Бог поспешить, промахнуться, направить снаряд не в патронник, а в спешке тронуть взрывателем по за-твору, или упустить на лафет, взлетишь высоко, погибнет и расчёт, и пушка. Сколько снарядов разных: осколочный, бронебойный, шрапнель, с осветительными, с зажигательными, всё надо изучить заряжающему. Рубежанский рассказал нам, что при установке взрывателя на осколочное действие снаряд при разрыве создаёт 600–800 убойных осколков, создающих площадь сплошного поражения размером 8;5 метров. В шрапнельных зарядах было 260 круглых пуль. Кстати, ежедневно и еженощно волокли в запасе полный комплект снарядов с жёлтой головкой. То были осколочно-химические снаряды ОХ-350 с химическими отравляющими веществами. Гитлер это знал, потому и не применил свои газы.
Часто направляли на помощь пехоте, в который раз мы опять в транше-ях, в роли обычных стрелков. Что случилось на переднем крае, не знаем, опять в руках винтовка трехлинейка, гранаты, каска, патронташ, фляжка, котелок, ложка, всё, что надо пехотинцу. Идём на передний край, ходы со-общения мелкие, на позицию следуем гуськом, с интервалом. Вырыты тран-шеи и ячейки боевого охранения, на дне коричневая торфяная жижа, вы-черпывать приходится каждую ночь, днём выплескивать нельзя, сразу вызо-вешь огонь на себя.
   Вот уж правду сказал А. Твардовский:
Где в трясине, в ржавой каше
Безответно — счёт не в счёт —
Шли, ползли, лежали наши
Днём и ночью напролёт.
Перемокшая пехота
В полный смак клянёт болото
И мечтает о другом —
Хоть бы смерть, да на сухом.
По дну положили жерди, ветки, «отель» накрыт одним накатом. Снача-ла было семеро, через четыре дня осталось пятеро, спали поочередно, днём бодрствует не менее троих, ночью четырёх бойцов, иначе немцы живьём уволокут. В светлое время можно было спать двоим доразу, ночью только одному. Честно говоря, воевали артиллеристы и миномётчики, да снайперы снимали с немцев каски вместе с головой, мы отсиживались, не выдавая присутствия.
Стояла тёплая солнечная погода, хочется выйти, просохнуть, но нельзя, сразу закидают минами, да и некогда, мы на посту, у оружия. Подошла очередь вздремнуть, 120 минут, не больше, не меньше. Не знал тогда бессонницы, выпал час, не зевай, спи, бывало, и его не доставалось. Немец как начал садить из миномётов, взрывы за взрывами, а я сплю! Друг проснулся, выполз в траншею, там безопаснее, я задвигался, улёгся поперек окопчика, головой упёрся в мокрую стенку, два часа как из пушки. Разбудил командир отделения, глянул на себя, диву дался: пилотка и брюки, особенно на коленях, коричневые, в торфяной жиже, голова по уши мокрая, холодная. С той поры появились боли в голове, в ушах, в ногах.
Отбыли вахту на переднем крае, возвратились на батарею, теперь по-казалось, что в артиллерии не жизнь, а малина. Вновь приступили к стрель-бе и учёбе. Беру винтовку, кручу, верчу, ищу ржавчину, надо чистить бое-вую подругу, время есть, погодка золотая, так и тянет на солнышко. Сзади землянки, между двух сосен был столик, пошёл туда годувать ненаглядную, прицепилась на нарезах какая-то матовая короста, никак не выведу.
— Кряк, кряк!
Одновременно рванули воздух две мины, пыль, смрад тротиловый, вин-товку вырвало из рук, надствольная планка вдребезги, ремень напополам, приклад прочерчен бороздкой. Почувствовал резкую боль в левой половине живота, глянул на бок, через гимнастерку сочится кровь. Винтовку подмыш-ку, бок зажал обеими руками, бегу в землянку. Наводчик орудия Копылов бросился осмотреть, в каком я состоянии, спросил, куда, отвечаю: в живот. Старые служаки говорили, что при ранении сразу боль не чувствуется, лишь потом берёт своё.
Стою, ни жив, ни мёртв, рана там, где больше всего боялся. Страх про-никающего ранения поселился во мне с тех пор, когда увидел убитого начфина полка, картина волочащихся кишок никак не покидала сознание. Испуг подкрепился недавно, когда майор-артиллерист был ранен пулей в живот. Находясь на наблюдательном пункте, на высоком дереве, он долго кричал, просил помощи, но подойти, тем более снять, до самой ночи было нельзя. Думаю, теперь моя очередь, не снимаю рук, боюсь оторвать, вдруг кишки полезут. Копылов уложил, заголил рубахи, весело говорит:
— Будя переживать, в скоростях заживет. Даже кишки не видно. Не всяка пуля по кости, а иная и попусту.
Я обрадовался, а поверить боюсь. Копылов говорит:
— Пойди, поклонись сосне, тебя защитившей, — показывает руками угол разлёта осколков от места взрыва до места, где я стоял.
Дерево преградило смертоносную траекторию, на войне всякое бывает. Случай с красноармейцами Самусенко и Дроновым не остался без внимания, командир лейтенант Савинов приказал сменить огневую позицию батареи. Эту немцы засекли, теперь один-два наших выстрела, жди артналёта или бомбёжки.
По новой, так по новой. Труда много, макушки сосен, мешающих полету снаряда, надо срубить, данные стрельбы переподготовить, вырыть окоп для пушки, ровики для укрытия личного состава, оборудовать блиндажи для начальства, землянку для расчёта, отдельно ниши для снарядов. Кроме этого надо быть в постоянной готовности к открытию огня. Тут проклятая «рама» висит, высматривает, вот и рвём жилы днём и ночью. Не успели сделать третью часть работы, как:
— По ДЗОТу противника, осколочными, огонь! Левее 0–03, три снаряда, фугасным, беглый огонь!
Это проверка на профессионализм нашего расчёта.
— Молодцы, — передают похвалу с наблюдательного пункта.
Вечером командир ушёл на рекогносцировку местности, поставлена за-дача уничтожить ДЗОТ с пулемётом. Изучаем Боевой Устав артиллерии (БУА), где расписаны действия при стрельбе прямой наводкой. Ночью опять вырыли окоп для пушки, окопчики для личного состава. Командир орудия целый день тренировал расчёт. Выехали, установились, светает.
— Орудие, огонь! Огонь!
Цель поражена, уносим ноги на основную позицию, здесь затишнее.
               
                ДО ТЕБЯ МНЕ ДОЙТИ НЕЛЕГКО

Нас позвали в командирский блиндаж, вслед приходят бойцы других орудий. Даже стены выложены сосновыми брёвнами, четыре наката, всё сосна.
— Красота какая, — говорит новенький батареец, — тут и воздух осо-бый.
— Блиндажик что надо, — похваляется связист, — одних сосен перетя-гали стволов 60.
— Хоромина, даже запаха наших спин не слышно. Не говоря уже о пор-тянках, — острит прокудной Зюзин.
Набилось битком, шишке сосновой упасть некуда, хвойный аромат вы-теснен нашим, солдатским. Командир батареи, входя в блиндаж, сообщил, что в поощрение личному составу командование прислало концерт, артисты — воины Красной Армии. Добавляет:
— Артистов четверо, девушка, к сожалению, одна.
Одёргиваются гимнастерки, подтягиваются поясные ремни. Те, кто имел причёску, поплевали на руки, «причесались», командирам разрешалось носить волосы, они с удовольствием отращивали чубы. На пороге блиндажа появляется миловидная королева землянки. У неё обворожительная улыбка, раскрытые, улыбающиеся глаза, хороша, проста, как сосенка. Ладно сидит гимнастёрка, недлинная юбочка, сапожки, пилотка набекрень. Если что по форме отличало от бойцов, так это сильнейший перехват талии ремнём, да ещё вздыбившееся «двух девственных холмов упругое движенье».
Появился немолодой, солидный, с выхоленным лицом, в военном об-мундировании, но явно невоенный человек. Передёрнулся лицом, не мог скрыть неприятного ощущения нашего аромата. Растянув меха, наигрывая мелодию «Москва моя, страна моя, ты самая любимая», спустился баянист.
Замкнул колонну длинноногий красноармеец, вертлявой походкой идёт, как на шильях. «Немолодой солидный» оказался чтецом-декламатором, под звуки баяна наизусть читает речь И.В. Сталина:
—Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ великих предков Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова.
Тут невдалеке:  «Тра-ах», —  разорвал воздух немецкий снаряд.
— Шали-ит, — успокаивающе шепчет старший сержант.
— Пристреливается, — лотошит, слабодушничает хозвзводник.
— Продолжайте! — обращаясь к артистам, спокойно говорит командир батареи.
Взрывы ушли вглубь леса.
— Кому-то музыка смертная ... — обронил сполошный Зюзин.
— Замолчи ты, — послышалось сразу несколько голосов.
 Концерт продолжился. На сцене появился «пленный фриц», вертляво-му и не нужно было перевоплощаться, очень схож с ролью. Фашиста изобразил — МХАТовцы позавидовали бы, нахальный, с жестами коричневорубашечников, часто не к месту орал: «Хайль Гитлер, Ленинград капут!» В то время пленные немцы были ещё в диковинку, мы смеялись взахлеб. Чтец читает отрывки из статей Ильи Эренбурга, Михаила Шолохова, Николая Тихонова, декламирует стихи фронтовых поэтов Чивилихина, Шубина. Умело произвёл, ничего не скажешь. Звучал призыв: «Убей немца! Если ты его не убьёшь, он тебя убьёт». Взрывные слова Эренбурга, задушевные Шолохова укрепляли веру в победу:
             Мы, видавшие смерть на Волхове,
             Прокалённые до седин,
             Побываем в зверином логове,
             С боку на бок качнем Берлин!
Что ни слово, то в цель. На порожек взбирается певунья, всех обворо-жила, поднялась, как птица на крыльях, кто его знает, откуда у женщин та-кая сила. Как-то изменившись, превратившись во фронтовую Золушку, ис-полнила несколько лирических песенок про горькую девичью судьбу на войне без милого. Когда запела: «И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь», у меня, как у многих защемило, заныло, нахлынуло. Как дома Катюша, как дочь годовалая, Верочка, бабушка Алексеевна с внуком, сыном моим Володюшкой, живы ли, в оккупации ведь? Глянул на своего товарища Копылова, он нагнул голову пониже, видно, как вздрагивают плечи, заты-лок, такой сбитень, а расслабился.      
Певунья объявляет:
— Спою вам, друзья мои, новую песню, родившуюся на войне, в зем-лянке, она так и называется «Землянка».
Под аккомпанемент баяна запела бархатным, каким-то новым голосом. Звучали надрывные нотки, голос, слова песни рвались в душу, захватили всю без остатка: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага». Каждое слово чувствуешь, каждый образ видишь, опасность воспринимается обострённо, такой, как есть в действительности. Душа заполоняется жаждой жизни, стремлением видеть дом, жену, детей, родных. Чувствую, что вот-вот сорвусь, насилу выдержал. Старший сержант Рубежанский, казавшийся до-толе железным служакой, изменился в лице, комкает, мнёт видавшую виды пилотку. То поднесет её к глазам, будто бы рассматривая звёздочку, то по-вернёт с боку на бок, борется, крепится, слёз сдержать не сможет, текут, неудержимые.
Командир третьего орудия, облокотившись на спину впереди сидевшего красноармейца, прикрыл лицо рукавом гимнастерки, тоже плачет. Подобное было со многими. Актриса была умницей, увидела, что натворила, запела другую, весёленькую песенку. Душу отпустило, ком в груди отмягчал, а сло-ва, мелодия «Землянки» вошли прямо-таки в кровь солдатскую, благодарно-сти артистам не было конца. Идём с Копыловым в свою землянку, он гово-рит:
— Понимаешь, у меня все трое несмышлёныши. Дочурке третий год, сыночку второй, мамочке самой годов немного, неопытная в жизни. Как они там? Область оккупирована.
Больше выговорить не мог, в каждом слове, между каждым слогом были горечь, жалость и безысходность. Потом узнал, что он преподавал в средней школе химию, мобилизовали в 41-м, во время войны окончил артиллерий-скую полковую школу.
Рубежанский из-под Старобельска, отслужил действительную, в 1940 году демобилизовался, нашёл свою Ганночку. Полюбил, а жениться не успел, призвали на сборы, попал на войну.
Вечером обсуждали концерт, разговаривали о женщинах, непечатывае-мое описывать не  буду. Пустоболт  Зюзин сдуру как с дубу ляпнул:
— Вот теперича  в оккупации ваши бабочки с немцами…
Сначала сбрешет, потом затылок чешет. Копылов аж вскочил. Сел, начал развязывать кисет, закурил, затянулся, подумал, потом  говорит:
— Нет. Моя умрёт, а с немцем не будет.
Зюзин, как побитый кот, сидит, молчит, Рубежанский уткнулся в БУА, разговор затих. Меня обуревает дума: «Как поведут в немецкой оккупации родители с внучком, моим старшеньким, корнем дроновским и наследником. Как будет жить жена, у неё на руках дочушка моя, Верочка. Попали под яр-мо немецкое, под кнут полицаев, у жены отец красный партизан, муж в ар-мии, плохо ей будет. Немцам служить не станет, как и чем жить?»
Перед глазами милый, родной образ жёнушки. В памяти возникают сту-денческие вечера, институтские будни, скромная, но безмятежная семейная жизнь. Вижу гибкий стан, грубоватое, но красивое, пышущее здоровьем ли-цо, прямой, аккуратный нос, «пупончик» на верхней губе, взгляд с лукавин-кой, русые кудри. Стоит с Верочкой на руках, манит к себе. Внутри, пригре-тый мною, чёрт рогатый высунул красный брехливый язык, скулит: «Ему лишь дорогу перейти, в дверь открытую войти...» Нет! Не может этого быть, ведь рядом Верочка, дочушка. Слышу голос Рубежанского:
— Нам старшина говорил, красивую женщину в жены не бери. С ней будешь, как тот малограмотный с толстым романом. Сам не читает, а другие зачитываются.
Зюзин тарахтит, как балабол, суматошную голову обуяли вопросы:
— Правда, что у Суворова жена Варюта была сука сукой, у Багратиона… — так про всю Европу.
— По места-ам, — послышалась команда, —  четвёртое к бою, расчёт к орудию!
Чёртова война, и поговорить-то не дает.

                ФРОНТОВАЯ КАРЬЕРА

Середина июля 1942 года. За боевые действия во время зимней кампа-нии 1941–1942 годов Гитлер присвоил Г. фон Кюхлеру звание фельдмарша-ла. Но рано было обмывать новые погоны, Ленинград устоял. «Ставка Вер-ховного Главнокомандующего решила провести наступательную операцию на синявинском направлении, почти полтора месяца шла перегруппировка сил фронта», — так пишется в «Истории Великой Отечественной войны».
На батарее слыхом не слыхивали о какой-то перегруппировке, войска идут и идут, чувствуем, что-то готовится. Изо дня в день получаем новые боевые задания, уничтожаем отдельные орудия, деревоземляные огневые точки, блиндажи, склады с боеприпасами, транспортные средства, живую силу. Наш расчёт разгромил четыре ДЗОТа, одну автомашину, стреляли и кочующим орудием, и прямой наводкой. 15 июля вели огонь с запасной ог-невой позиции. Вдруг пронеслись три «мессера», обнаружили, разверну-лись, открыли сильный пулемётный огонь. Командир орудия успел крикнуть,  чтобы бежали в укрытие, куда там, не успеешь, я лишь притулился к лафе-ту, распластавшись на дне орудийной площадки. Наводчик Копылов сидел в полуметре от меня, прижавшись к казённику ствола и защитному броневому листу.
— Пролетели, — говорю, отряхиваясь.
Глядь, Копылов сползает, хилится туловищем между лафетом и пово-ротным механизмом прицела. Обмякший, беспомощный, с изменившимся ли-цом, потускневшими глазами, он валится на бок. Взял за плечи — вялый, как мешок, заглянул в глаза, в них смерть, чуть-чуть шевелит губами мой товарищ. Наверное, говорит о своих «несмышлёнышах», ничего не вымолвил. Пуля вошла в голову, так на руках и скончался. Всплыл образ его жены, стоит перед окном с двумя детишками на руках, всматривается в даль, ждёт домой. Муж, отец, сын, уже нет его. Ещё одного друга лишили немцы. Бойцы бережно отнесли Копылова за землянку, положили под сосны, спасшие мне недавно жизнь, не уберегли они друга нашего. На войне как будто ничего не случилось, слышим команду старшего:
— По блиндажу, фугасным, четвёртому, огонь!
Командир орудия Рубежанский показывает мне на панораму, становись, мол, за наводчика. Огляделся, данные стрельбы сбиты, ствол направлен далеко вправо, в окуляре панорамы ничего подобного на точку наводки не видно. Растерялся, пришлось брать себя в руки. Прицел установил, можно стрелять, но сомневаюсь, не садану ли по своим? Командир:
— Ор-рудие!
Это последняя команда в цепи всех на открытие  огня, я - ни туды, ни сюды, растерялся, сомневаюсь. Рубежанский прыгает к пушке, рвёт за шнур, выстрел!
Команда:
— Левее 0-03, три снаряда, фугасным, огонь!
Снаряд у цели, соображаю наконец-то. 
— По пехоте противника, осколочным, три снаряда, беглый! Быстрее, фрицы убегают, — передают с командного пункта.
Три снаряда — месть за Копылова. Вездесущие телефонисты информи-руют, что разбит ДЗОТ с пулемётом, выскочило несколько оставшихся в жи-вых фрицев, догнали и этих, уложили шрапнельными. Комбату доложили, что убит наводчик 4-го орудия.
— Кто стрелял, Рубежанский?
— Нет, наводчиком  орудия был Дронов.
— Какой Дронов?
— Из новеньких.
— Будет толк, ставьте наводчиком.
Вновь боевая судьба распорядилась по-своему. Почти год, с июня 1941 года по май 1942-го мой военный билет украшала запись «красноармеец», за это время сменил должности: стрелок, подносчик снарядов, наводчик орудия.
Запомнился день 29 июля, во фронтовой жизни от других не отличаю-щийся. В оперативных сводках по-разному сообщалось о таких буднях: «ни-чего существенного не произошло», «были бои местного значения». С утра немец вёл себя агрессивно, наша батарея активности не проявляла, лишь дважды, да и то одним орудием, вели огонь, экономили боеприпасы. На беду фрицы засекли позицию, пристрелялись, теперь жди беды, по поведению противника видно, что готовит удар. Расчётам приказано находиться в пол-ной боевой готовности,  в  укрытиях,  ибо на войне осторожность большое дело. Старший по батарее был человек спокойный, рассудительный, каким-то артиллерийским чувством ожидал налёта, что и случилось.
Сначала немец ударил миномётами. Хорошо, что укрылись в землянках, иначе жертв не миновать. Обошлось благополучно, незначительно повре-ждена пушка, разбит погребок, в нём были лишь ящики с гильзами. Одна мина разорвалась прямо на нашем убежище, для трёх накатов ерунда, шуму наделала, и только. Правда, два верхних яруса разворочало, что прибавило храбрости, если не пробивает, мина не страшна. С шутками, прибаутками сидим, протираем глаза, отряхиваемся от земли и прочего мусора, была ка-кая-то ребяческая уверенность в неповредимости. Ка-ак даст 105-ти милли-метровыми!
— Дело плохо, — говорит Рубежанский.
Противник бьёт и бьёт, измотал, издёргал.
— Снарядов не жалко, гаду фрицевскому? — зудит Зюзин.
— У него их со всей Европы, — поясняет командир.
Обстрел продолжается сильнее, пробирают тревога, потом страх, боль-ше скрыться некуда. Надёжа только на господин случай. И вот… тра-а-х! Бе-лого света как не было, всё стихло, немец долго крушил позицию, товарищи говорили, что наделал немало бед. Для меня окружающее перестало суще-ствовать, памороки забило. Помню, как во сне, вроде как поднимало, несло, нечем дышать, глотнуть бы воздуха, только бы дыхнуть! Нос, рот забиты пылью и землёй, глаза режет, в ушах боль тяжелая и тупая, собой не вла-даю. Надо прочистить, утереть рот, а нечем, правую руку придавило, в пле-чо уперлось что-то тяжёлое, левую черти с квасом съели, запуталась в шмутках, не вытяну, не подчиняется. Пробовал открыть глаза, не получает-ся. Берёт досада, живой ведь, а дышать невозможно, нос куда ни шло, как рот успел земли нажраться?
Кто-то трогает за ноги, брыкаюсь, сигналю: жив! Начинаю понимать, если силой потянут, навалятся стволы наката, задавят. В просвете вижу лю-дей, угадать не могу, чувствую, Рубежанский роется подо мною, оказывает-ся, подкоп делал, в эту канавку и потянули. Боль резанула плечо, правую ногу, на них падали стволы с потолка, усилилось головокружение, внутри стало мускурно, вот-вот вырвет. Товарищи волокут из землянки, от боли терпенья нет, открылась рвота, сказать ничего не могу, бойцы меня уложили в окоп, сами нырнули в укрытия. То ли заснул, то ли забылся, взглянул на свет — увидел наклонившихся медфельдшера санчасти полка и старшего по батарее. Что-то спрашивают, гляжу, как баран на новые ворота, не слышу, не понимаю, сказать ничего не могу, язык стал большой-пребольшой.
Фельдшер показывает жестами, что увезёт в санчасть полка, я знаками отказался, мол, пройдёт. Ночью было хуже, к утру полегчало, утренний хо-лодок освежил. Так и выходился, через 5–6 дней был в строю. Это время было вроде фронтового санатория, орудийные расчёты сооружали новую ог-невую позицию, я филоню, впервые за год войны имел отпуск по болезни.
Вскорости снова стал за панораму, всё бы ничего, да теперь уши стали болезненными, особенно страдал от выстрелов орудия. Другие номера нахо-дились на некотором расстоянии от казенника и дульного среза, имели воз-можность отбежать, моё место у самого огня, у выстрела. Пробовал спичку зажимать между зубов — выскакивала, брал в зубы пилотку — неудобно, не привык держать рот открытым при выстрелах, а зря, было их тысячи, так и терпел боль.
К концу второй декады августа при очередном обстреле, или внеоче-редном, уж и счёт потеряли, случилась беда с Рубежанским. До сих пор вижу его согнувшимся надвое, старший сержант ранен в бок, внутренности не порвало, но рёбра переломаны, ранение тяжёлое. Трудновосполнимая потеря, командир орудия был коренным батарейцем, любимцем солдат и командования. Боевой, грамотный, всегда подтянут, строен, активен, умел командовать, подчинять и подчиняться. С ним легко было воевать и жить.
Как будем без Рубежанского, кто заменит? Скорее всего, командиром назначат наводчика третьего орудия, больше некого. Он ни тпру, ни ну, ни кукареку, занозистый, любит лезть пузырём. В составе батареи с такими можно стрелять, тут главное, чтобы наводчики не были лопухами, а при вы-ездке на прямую наводку, в боях по преследованию врага, при отступлении караул, крику будет много, толку ни на грош.
Сидим с Зюзиным у орудия, горюем, не везёт расчёту, за каких-нибудь два месяца из ветеранов батареи никого не осталось. Напарник пошел за ужином, я у пушки, орудие в любой момент должно быть в готовности к стрельбе. Приходит Зюзин с котелком каши в руках, с новостями в зубах.
— Ездовых, хозвзвод шуруют, в расчёты гонют, — сообщает новость первую, — хватит загорать, да котлы выскребать, воевать, так всем.
— Кого к нам, не слыхал?
— Подходящих не видно.
— Пришлют из других батарей, — заключил я.
Котелок да ложка, когда полны кашей, всё вытесняют из стриженой солдатской головы, трескаем, ажник за ушами трещит. Смотрим, идёт стар-ший по батарее, с ним трое, сержант и два красноармейца. Приняли строе-вую стойку, приветствуем, глазами впился в сержанта, оцениваю его мерка-ми командира орудия.
Старший лейтенант обращается ко мне:
— Красноармеец Дронов!
— Я, товарищ старший лейтенант.
— Вы назначаетесь командиром расчёта.
Вот те на, опешил, по инерции, приложив руку к пилотке, вытягиваюсь в струнку, отвечаю:
— Слушаюсь.
— Сержант Масленников назначается наводчиком. Он окончил шести-месячную школу младших командиров. Красноармеец Зеленков подносчиком снарядов. Красноармеец Маленков замковым, завтра пришлю второго подносчика. Ездовых Вы знаете. Приступайте к выполнению обязанностей. Заметив растерянность и мой взгляд в сторону сержанта (я-то рядовой), командир поясняет:
— Дронов артиллерист боевой, дело знает. Подразделение должно быть на высоте.
— Разрешите приступать?
— Приступайте.
— Расчёт, слушай мою команду, становись, смирно! — командую рез-ким, протяжным «есаульским» голосом.
— Равнение на середину. Товарищ старший лейтенант, личный состав четвёртого орудия построен для боевой учёбы, тема «Правила стрельбы орудием в ночное время». Командир расчёта красноармеец Дронов.
— Продолжайте, — удовлетворённо говорит командир, видимо не ожи-дал такого от новоиспечённого начальника. Как иначе, быков привык сразу брать за рога, пахать, то есть воевать, надо немедленно, вдруг ночью ко-манда «огонь», что буду делать? И себя показать надо, подчинить. Не каза-чье дело в стаде ходить — казак сам любит водить. Так стал командиром орудия.

                ВОЙНА КАК РАБОТА

Дни и часы, а для меня как командира орудия, и ночи, затраченные на боевую учёбу, не пропали даром. На командирских занятиях мы вызубрили, как «Отче наш», предназначение 76-мм пушки образца 1902/30 года: уни-чтожение живой силы, не находящейся за укрытием, борьба с мотомехани-зированными средствами противника, подавление огневых средств пехоты, подавление артиллерии и разрушение проволочных заграждений. Расчёт по-степенно обретал слаженность, мастерство каждого на своём месте, а затем и взаимозаменяемость. На своём опыте убедился, как важно, чтобы не толь-ко наводчик, но и заряжающий, и замковой, и подносчик снарядов в любой момент смогли бы стать за панораму орудия и вести огонь. Немало повози-лись с нами старший по батарее и командир взвода. Расчёт в составе шести номеров орудия и трёх ездовых в считанные дни стал в строй, в организа-цию стрельбы в составе батареи мы вписались без особых трудностей.
Познали науку руководства стрельбой. Командир батареи обычно нахо-дился на командном пункте, в непосредственной близости к передовой, с ним связист и артиллерийский разведчик. Командир передавал данные стрельбы своему заместителю старшему по батарее, тот выдавал команды взводам. Мы, находясь на закрытой позиции, огневых точек противника не видели, исполняли приказы, пользуясь панорамой. Однако самый ответ-ственный бой — прямая наводка. Команда с КП:
— Четвёртому орудию с открытой огневой позиции прямой наводкой уничтожить ДЗОТ с пулемётом у переднего края врага. Вот он, твой час, первый самостоятельный, ответственный боевой шаг. Выполним, комбат поддержит: «Молодцы». Не справимся — в лучшем случае будет выказано неудовольствие: «Командовать тебе октябрятами, не боевым орудием», — (любимое порицание провинившемуся). И ты уже не командир, а номер рас-чёта, выгонят с кандибобером, а то похуже — объявят трусом. От труса ино-гда не оставалось и хвоста, того коротенького, которым он обладал. Приказ получен, надо умереть, но выполнить. В струнку вытянись, а сделай.
Старший по батарее ознакомил с основными положениями Боевого Устава артиллерии по стрельбе прямой наводкой, показал на крупномас-штабной карте, где проходит передний край, месторасположение цели, ог-невой позиции, остальное забота помкомвзвода разведки. Сошлись боевые дорожки с «красивым старшим сержантом», который два месяца назад при-вёл меня в артиллерию.
— Ба, пехота, здорово! —  с некоторой иронией обращается разведчик.
— Здорово, здорово, разведка, — к нему с тем же ответом.
— Вы, оказывается, с одной улицы, — смеётся командир, — тогда за де-ло. Это означало изучить цель, установить личный контакт и связь с пехо-той, выбрать огневую позицию, основную и запасную, определить пути под-хода к позиции, место укрытия конной тяги, многое другое.
Немцы тщательно укрыли и замаскировали свою огневую точку, не вели огонь, не допускали никакого хождения. Долго пришлось помороковать, посидеть на наблюдательном пункте командира стрелковой роты, поползать от одной точки наблюдения к другой, пока убедился, что вон тот бугорок и есть «господин ДЗОТ». Он предназначался для открытия смертельного, не преодолеваемого для пехоты огня, уничтожить надобно, во что бы то ни стало. С закрытой позиции разбить трудно, хитро вмонтирован между холмами, прямая наводка верное средство.
Перешёл на свою ОП, и ничего не понимаю, где он, как достать, когда не видишь? Напряг внимание, вспомнил ориентиры, кустики, бугорки, нако-нец, взгляд уперся в едва заметный холм, увидел и замаскированную амбразуру. Надо подготовить точные данные для стрельбы. Определил дальность до цели, выбрал ориентиры, составил карточку огня, всё чин по чину, как заправский артиллерист. Разделаю, достану, солдат сметкой богат.
Ночью на новой огневой позиции в полной тишине, без единого слова и звука, отрыли орудийный окоп с «карманом», ровики, ниши для снарядов. Бруствер не делать высоким, землю разбросать ровненько, чтобы не выде-лялся, не лез в глаза. Принести и засыпать пыли, и бруствер станет тоже се-рым. Сделали всё для того, чтобы на следующую ночь быстро установить орудие, уничтожить цель. Землицы надо выбросить 56 кубов, чтобы полно-стью замаскировать 76-мм пушку! Днём тренировка, как стемнело:
— Пое-ехали! — бодро, будто на парад, почти что пропел Зюзин.
Вот забубённая голова, ни забот, ни хлопот, ни ответственности. Ко-мандир конной тяги Владилен (так, и не иначе, называл себя ездовой), по-смотрев в небо, проговорил недовольно:
— Ночь, не ночь, мгла серая. Э-эх, была бы только ночка, да ночка по-темней.
Развязность не понравилась, остановил:
— Расчёт! В одну шеренгу становись!
Выхожу вперёд, слежу за построением.
— Смирно! Слушай приказ! — как положено по БУА, отдаю распоряже-ние.
Боевой настрой создан. Вот рубеж, до которого доставляют кони, ездо-вые поскакали в укрытие. Мы шестеро, кто за лафет, кто за колеса, кто за лямки, заменив лошадиные силы, покатили свою пушку-старушку на огне-вую позицию, скорее поволокли, потолкали, такой тяжёлой она была, тонна на шестерых. Ста метров не прошли, как орудие ввалилось левым колесом в яму. Командую: «Вперёд!» — и ни с места. Повторяю: «Назад ходу нету». Если здесь настанет рассвет, нам смерть, только вперёд, на ОП. Помогло, пушку выдернули из ямы, на последнем дыхании ввалили в карман окопа. Ожидаем рассвета, завиднелось.
— Расчёт, к бою! — отдаю команду тихо, но властно.
Вытаскиваем пушку из кармана, устанавливаем на площадке. Сам ста-новлюсь за панораму, так как чувствую, что наводчика бьёт дрожь, его по-ставил наблюдать и корректировать огонь. Передний край живёт своей жиз-нью, продолжают взмывать в небо ракеты, они висят, споря с утренним по-лумраком, пулемёты татакают, мины то там, то сям рвут тугой утренний воз-дух. Напряжение возросло до предела, надо снять дрожь, особенно в руках, никак не совладаю со страхом, сердце колотится.
— Стой, ты же казак без подмесу, — командую сам себе, — немца бо-ишься? Чего дрожишь, как лист осиновый, бери себя в руки, тоже мне вояка! Вот она, амбразура ДЗОТа, в перекрестии твоей панорамы, только попади, разглядись, не спеши. Ты же командир, в твоих руках огромная сила, в них смерть немцев и жизнь товарищей. Точнее, точнее, спокойно. Приказывал себе, убеждал, требовал выдержки, это главное в решающих моментах боя. Потеряешь способность управлять собой, не проявишь волю, не ты врага убьешь, а он тебя, трудно это даётся, всей военной жизнью воспитывается. Горе, если твоя воля не возобладает над всем. В азарте боя легче, а до него со своими слабостями — борьба, борьба.
— Зарядить!
— Шнур! Выстрел! — по привычке кричит сержант.
Расчётливыми движениями рук восстанавливаю наводку орудия при прежних установках, отмечаюсь по воронке разрыва, снова беру в перекре-стье панорамы обнажившуюся чёрную пасть. Немного превышаю точку при-целивания, и снаряд за снарядом луплю по огневой точке.
— Цель! — радостно сообщает Масленников.
Сам вижу, как лезут дыбом брёвна наката, в дыму, в пыли корчится вражеское укрепление.
— Смотри, драпают фрицы. Спали, сволочи.
Три снаряда завершают дело. Тут: «Та-та-та-та», длинная пулемётная очередь замельтешила невдалеке от разбитого ДЗОТа. Это не страшно, пули лишь: «Дзи-инь, дзи-нь» по броневому листу орудия, или цокают при ударе о бруствер, чивикают, пролетая выше. Не вожжайся, не задирай нос, в зем-лю прячься!
— По пулемёту, осколочным! — выстрел,  выстрел.
— Трах! — один за другим вздымают землю рядом с моей огневой пози-цией немецкие 75-мм снаряды, к их хору присоединяются крякающие раз-рывы мин, одним выдохом они рванули землю и воздух впереди позиции. С одной стороны беда, но мы уже попали в дымовую завесу, это хорошо.
— К орудию, в укрытие!
Пушку выдернули из окопа, покатилась, затипилялась сошником и стволом из стороны в сторону, уносим ноги подальше в лес, в укрытие. Про-тивник сначала лупит по огневой позиции, однако немец не дурак, перено-сит огонь, бьёт по путям возможного отхода. Это опасно! Отдал приказ Зе-ленкову бежать за лошадьми, уже мчатся галопом, ездовые быстро сообра-зили, что к чему, мигом развернулись. Коренники всем корпусом подались вперёд, увлекая за собой передних, осталось только поднять лафет, и дали стрекача от горячего места. Снаряды то дальше, то ближе, немец огня не жалеет, рядом рванул 75-ти миллиметровый, за ним другой, третий.
— Жми быстрее, — кричит на ездовых Масленников.
Наконец мы в укрытии, теперь хоть убей, ничего не страшно, приказ выполнен. Ребятушки-молодцы прихорашиваются, ездовые проверяют аму-ницию на лошадях. Я своим ветеринарно-зоотехническим взглядом сразу заметил, что левый коренник шею скривил, правую заднюю ногу отставил, сгорбился. К нему бросился Владилен, смотрим, из-под гривы течёт кровь, по ноге поползла извилистой змейкой кровавая дорожка.
— Милый мой, когда тебя? — обращаюсь, как будто предо мной стону-щий человек.
Ветерок пригнул голову, скосил огромный, бездонно-глубокий умный глаз, теряя слезу, вот-вот скажет: «Помоги!» Ничего не поделаешь, жди ве-чера. Отправил боевое донесение, посыльный вскорости возвратился с при-казом быть в укрытии, ночью занять ОП. Комбат передал благодарность, сказал, что стрельба была красивая, меня охватило чувство гордости, досто-инства, не преувеличиваю, так и было. Выезд расчётов на открытую огневую позицию и стрельба прямой наводкой на батарее всегда событие, бойцы долго обсуждали нашу стрельбу.
Мы вновь на месте, орудие установлено, готово в любую секунду от-крыть огонь. Лошади отведены в укрытие, Ветерку ветсанитар оказал первую помощь. На второй день прибегает в землянку Владилен, с порога чуть не со слезами:
— Командир, дело плохо. Ветерок уши опустил, отказался от корма, ра-ны загнивают.
Пошли к старшему по батарее, долго не раздумывая, командир прика-зал седлать унос (пара передних лошадей), и аллюр в три креста за ветса-нитаром. Ветерка эвакуировали в ветлазарет. Через несколько дней появил-ся ездовой, весёлый и разговорчивый, сообщил всем и каждому, что ветери-нар извлек из коня два осколка, четвероногий боец пошёл на поправку. Владилен ходил по батарее, показывал железяки, приговаривая, что оскол-ки едва-едва ему не достались, хотелось внушить всем, что и он воевал, был на открытой позиции. Ездовой парень боевой, компанейский, ему бы в гущу боя, но военная судьбина уготовила тихое местечко в сообществе Ветерков, Ястребков, прочих лошадиных душ.
Воевали, имея на вооружении пушку-старушку. Бывший наводчик Ко-пылов называл её «царской», появилась на вооружении в русской армии в 1902 году, потом лишь слегка улучшили, стала именоваться пушкой образца 1902/30 года. Основное, что было плохо, — деревянные колеса, дубовые, железом ошинкованные, а также тяжелейший лафет. Трудно приходилось солдатикам, когда тащили по песку, торфяникам и бездорожью. Потом нам вручили новую современную пушку ЗИС-3, вот это орудие, мечта! Того же калибра, но с большей силой огня, удобная и транспортабельная. Это потом, а пока… 1092 килограмма на своих руках.
На очередном занятии по теме «Стрельба орудия с закрытой ОП», наря-ду с изложением основного материала, практической отработкой техники ведения огня, я упомянул, что сорок лет назад артиллеристы воевали лишь прямой наводкой по принципу «Вижу — стреляю». Рассказал, как мой дядя Кирилл Константинович Дронов привез из Манчжурии историю о казачьем открытии, он был очевидцем ведения боя из-за сопок, с закрытых огневых позиций. Такая стрельба велась впервые, гранаты казачьих батарей пошли через сопки в небо, перевернулись и вниз, на вражеские позиции. «Божья кара», — вопят япошки, попадали на колени, руки сложили по-своему, мо-лятся богу японскому.  Разинули  рты мои артиллеристы, слушают и дивятся.
Через два года, будучи уже в Карпатах, командуя батареей самоходных пушек, встретил в литературе подробное изложение факта. 17 августа 1904 года командир артиллерийского дивизиона полковник В.А. Слюсаренко в крупнейшем сражении русско-японской войны у города Ляоян впервые в мире применил стрельбу с закрытой ОП. За один день орудиями, сокрытыми от противника, выпущено более 5 000 снарядов, были разгромлены три ба-тареи, уничтожено много солдат противника, атака японцев полностью со-рвана. Неисповедимы пути славы боевой, через много лет находит она своих наследников.

         ОТ БАТАРЕИ ОСТАЛОСТЬ ТОЛЬКО ПЯТЬ БОЙЦОВ

В середине лета опять развернулись ожесточенные бои под Лугой.  По-сле мощной артиллерийской подготовки 56-й моторизованный корпус немцев атаковал войска лужского участка обороны, стремясь захватить Лугу и открыть дорогу на Ленинград. Но наша 177-я стрелковая дивизия под командованием полковника А.Ф. Машошина совместно с 24-й танковой дивизией сдержала натиск противника. Ежедневные бои, которые вели наши войска, занимавшие оборону с внешней стороны блокадного кольца, помогали Ленинграду выстоять, но не приносили столь ожидаемого прорыва окружения. Трижды предпринимались эти попытки, но успехов они не име-ли. Немецкие железобетонные и деревоземляные сооружения, под завязку начинённые огневыми средствами и живой силой, создавали препятствия для рвавшихся вперёд войск.
Новая, четвертая мгинско-синявинская операция должна была прорвать блокаду. Несмотря на строжайшую секретность, мы догадывались, что ночью свершится то, к чему  готовились  многие дни, начнётся наступление на врага, окружившего город. Вечером завезли боеприпасы, выдали неприкосновенный трёхдневный запас продуктов, сухой паёк. Значит, сегодня утром будет решаться судьба Ленинграда и каждого из нас, теперь спать.
Ранним утром завтрак со ста граммами, паёк Народного Комиссара обо-роны. Что за дела, взноровился желудок, не принимает пищу, внутри всё онемело, остановилось, нервное напряжение передалось туда, где и нервов-то нет. Таких людей в расчёте было большинство, лишь Зюзин пытался разыгрывать беспечную весёлость. Сейчас лучше не куражиться, переносить смятение, ожидание боя мучительнее самого боя.
Наступление! Разразилась артподготовка, лес, окружавший позицию, озарился пламенем выстрелов, казалось, что стреляет каждая сосна, вы-стрелы сотен орудий и миномётов смешались, соединились в сплошной гро-мовой раскат. И так два часа! Орудийный расчёт действует слаженно, с пол-ной отдачей, наш минимум 10 выстрелов в минуту, ствол пушки накалился, не подходи, обожжёшься, над батареей зыблются волны горячего воздуха, насыщенного запахом пироксилина. Вслед за нами в течение десяти минут немцев жгли и гвоздили «Катюши», голос и удар, страшный, громовой, не приведи Господь оказаться невдалеке от взрывов. В 1943 году под станицей Крымской я оказался впереди БМ-13, между ними и немцами, под траекто-рией полёта ракет. Думал, что пропал, не выйду живым, во всяком случае, облысею от страха, обошлось, остался чубатым. Вверх вырываются чёрные клубы дыма, в небесную высь устремляются сотни краснохвостых дьяволов, куда упадут — ничего живого не может остаться, всё горит, рушится, пла-вится даже металл.
Нам снова команда на открытие огня, на этот раз по целям, которые у противника выдвинулись из тыла. Тут уж ушки на макушке, точность навод-ки решает успех дела. Что такое? Новые команды на открытие огня даются на старом прицеле, оказывается, бойцы поднялись в атаку, но залегли под обстрелом врага. Значит, огневые точки фашистов при артподготовке не по-ражены, ведь это ДОТы, ДЗОТы, начинённые пушками, пулемётами, страш-ное дело, пехота понесёт огромные потери.
Думалось, что противник нашим огневым налётом будет подавлен, де-морализован. Стрелковым частям осталось подняться, с могучим боевым кличем «За Родину!» пройти эти 6–7 километров, отделявших Волховский фронт от Ленинградского. Владилен, подавай шестерку, прокати по Невско-му. Да не получилось.
Наши части, преодолев жесточайшее сопротивление противника, подо-шли к Синявино, а дальше никак. Враг отлично понимал, что роща Круглая и Синявино это ключ к обладанию Шлиссельбургско-Синявинским выступом. Вот он, немецкий опорный пункт «Роща Круглая». Две бревенчатые стены, с заполнением пространства между ними землей, брёвнами и булыжниками, вкопанные в землю танки, минные поля и проволочные заграждения. Наши моряки впервые захватили рощу в октябре 1941 года. Но через два дня немцы снова овладели этим опорным сооружением. И опять мы пытаемся взять этот укрепленный пункт, который обороняли части СС.
Батарея получает боевое задание одно за другим, ведём огонь на уни-чтожение подходящих немецких подкреплений, орудия выходят на открытые позиции.
— Четвёртому выйти на ОП в районе рощи Круглая, прямой наводкой уничтожить ДЗОТ с пушкой противника, исполнение 14.00, Дронов, выпол-няй!
Два часа! Несколько дней назад менее опасную цель я уничтожил, за-тратив день, ночь, день, ночь, теперь даётся только два часа. Таков удел наступающего. Несмотря на опасность, на неподготовленность позиции: га-лопом, ма-арш! Выскочил на указанное по карте место, выполз на бугорок, вот он, ДЗОТ с пушкой у самого ската. Сигналю: «Орудие, ко мне». Подско-чили, развернулись, никаких окопов и укрытий, в упор:
— Огонь, огонь, огонь!
Стреляли много и хуже, чем прежде, но огневую точку разбили, приказ выполнен. Благо, немец деморализован, система артиллерийского огня нарушена, одно компенсировалось другим. Не проехали и 500 метров назад, на основную ОП, видим вереницу упряжек с пушками. Наша батарея меняет место стрельбы, перемещается ближе к переднему краю с задачей сопро-вождать пехоту огнём. Опять не получилось, за боем бой, и ни с места.
В начале августа Военный совет Волховского фронта представил в Ставку ВГК план операции, впоследствии получившей название «Синявин-ской». Вскоре план операции был утверждён. Ранним утром 27 августа началась двухчасовая артиллерийская подготовка. Наступление началось на участке Гонтовая Липка–Вороново. Затем пошли части второго эшелона, опять осечка.
И снова жаркие бои разгорелись в районе Синявских высот, которые длились с очень высоким напряжением до начала октября. С самого начала камнем преткновения, как и в прошлый раз, стала роща Круглая. Рощей она оставалась скорее по названию, чем по сути, почти все деревья были среза-ны артогнем. Но деревоземляные заборы, восстановленные фашистами, по-прежнему служили серьезной преградой на подступах к Круглой. Эсэсовцы дрались за Круглую рощу («Wenglernase») с фанатизмом смертников.
Более того, 6 сентября из рощи Круглая немец пошёл «шубой», сначала обрушил на позиции шквал снарядов, мин, бомб, потом поднял и погнал пе-хоту. Вот тут-то мы отвели душу, мало приходилось до и после с таким удо-вольствием бить по живому двуногому врагу, не обращал внимания на раз-рывы снарядов, пулемётные  очереди, вьющиеся «юнкерсы», «хейнкели», про всё забыл, кроме одного: бить, бить, бить.
На этот раз снарядов было вдоволь, что редко случалось, много фрицев тогда уложили, они прут и прут, откуда у противника столько людей? Гово-рили, что подошла из-под Севастополя 11-я армия Майнштейна, пикирую-щими Ю-87 пополнился авиакорпус «Рихтхофен», старый знакомый по Луге в 41-м. Насколько хватит живой силы у немцев, что они, хотят оставить жизненное пространство лишь над своим «фатерляндом», а Германию обезлюдеть? Бой был кровавый, наконец-то остановили, отогнали, заняли оборону.
На следующий день немцы опять пошли в атаку, на передке всё подня-то дыбом, казалось, не останется ничего живого. Наша батарея не попала под артиллерийско-миномётный удар, командир выставил посты, остальным приказал уйти в укрытия, под накаты блиндажей и землянок. Это ненадолго, на войне воюют, а не прячутся, всему своё время. Если не поддержим пехо-ту, фриц прорвёт оборону, истребит оставшихся. Допустить этого нельзя, комбат приказал открыть неподвижный заградительный огонь.
 Он знал, что ставит батарею под удар, кому непонятно, что немцы пе-ренесут огонь вглубь обороны, в первую очередь на огневые позиции артил-лерии и миномётов. Под нашим огнём атакующая пехота противника залег-ла, пехотинцы на переднем крае ожили. 10–12 выстрелов в минуту, такой вклад в победу. Случилось худшее, на огневую позицию обрушился смерч, мины врага рванули землю, их вой заполнил небесный купол над нами, воз-дух на секунду сделался тугим, потом смрадным, бурым. Слышны крики ра-неных, умирающих наших товарищей, батарейцев из первых трёх расчётов.
Три орудия выведены из строя, у первого пробит цилиндр противоот-катного устройства, у третьего срезана головка панорамы, повреждён урав-новешивающий механизм, разбито поворотное устройство, погнут броневой щит. Второе орудие разбито вдребезги, посмотрели на него, махнули рукой, пушка отвоевалась. Погибли наводчик и заряжающий второго орудия, под-носчик снарядов и заряжающий третьего, многие ранены или контужены.
Давно ли думал, что в артиллерии по сравнению с пехотой благодать, вот тебе и рай. Новый залп, мы мигом в землянку, ещё один налёт и навовсе добьёт, сволочь. Вдруг немец прекратил огонь, видимо, полагал, что с нами  кончено. Раненых перевязали, убинтовали, занесли в командирский блиндаж, кто мог, сам зачичекал в медсанчасть, через некоторое время увезли убитых. На всех парах мчатся конники с пустыми передками, подхватили подбитые пушки, помчались в тыл. Обезлюдела огневая позиция второй батареи, из четырёх десятков воинов осталось лишь шестеро, случайно избежавших судьбы товарищей. Из младших и средних командиров остался один-единственный, да и тот красноармеец, до войны ни военного училища, ни полковой школы не оканчивал.
Это обстоятельство меня тяготило больше всего, в первый раз почув-ствовал, что значит быть единственным в ответе за действия в бою, за судь-бы людей, за ежеминутную готовность личного состава. Умом понимаю, что смерть на войне неизбежна, но знаю, что не будет давать покоя вопрос: «А нет в гибели людей твоей вины, командир?» Сомнения усиливались трагеди-ей поражения.
Сложилась тревожная обстановка, что нужно делать? Главное — про-никнуть в душу подчинённого. Сколько раз приходилось видеть, как под натиском превосходящих сил бросали пушки, миномёты, машины, их расчё-ты с голыми руками удирали в тыл. Как поведут себя мои подчинённые? Всматриваюсь в каждого бойца, пытаюсь понять, на что способны в минуту испытания.
Не требовалось особой прозорливости, чтобы понять, что заряжающий Зюзин озабочен опасностью. Ему, уже опытному артиллеристу, было ясно — стоит немцу довернуть всего лишь на 0–01 деления угломера, и мы в пере-крестии панорамы, в центре эллипса разрывов снарядов. Останется то же, что от трёх орудий: дребезга. Он не находил себе места, не знал, за что браться, а надо было просто сидеть на снарядном ящике или на лафете, го-товить снаряды. Куда девалась беззаботность, весёлость, стремление подна-чивать товарищей. Вместе с тем, я чувствовал, что Зюзин себя пересилит, выполнит любой мой приказ.
Замковый орудия Зеленков, весельчак, любимец батареи, вёл себя ина-че, понимал опасность положения. Ему хотелось знать, что сделает коман-дир, как я буду выходить из положения, что произойдет дальше, хочет по-мочь, сказать, что не подведёт. Верю, так и будет. Отец Зеленкова запорож-ский казак, от него унаследовал отвагу, от матери-турчанки скромную и расчётливую деловитость. О таких говорят: казак — калач тёртый, что бык упёртый.
Подносчик снарядов Маленков выглядел серым, неказистым красноар-мейцем, этот «ни два, ни полтора», ни то, ни сё. Не мог он приобыкнуться, приспособиться к обстановке, служил за спиной старшего по батарее, стар-шины, других командиров, чувство локтя стало потребностью. Интуитивно чувствую, что боец стойкий, человек верный, стоит только стряхнуть с него шушеру неуверенности. Маленков внушал доверие именно тем, что не ста-рался ничего доказывать, не рисовался, не кочетился, служил как-то по-домашнему. 
Второй подносчик снарядов мне незнаком, он из чужого расчёта, трудно вписывается в коллектив, чувствует себя, как живая рыба на сковородке. Его можно понять, пережил трагедию своего орудия, успел заглянуть смерти в глаза, чудом остался  жив. В таких случаях организм человека требует хотя бы краткосрочного отдыха, либо внушительного толчка извне. Всё равно я видел парня волевого, дисциплинированного, верного в бою.
Наконец, телефонист Лёня, трусишка, каких поискать. На связистов смотрели, как на баловней судьбы, всегда в укрытии, в блиндаже под пятью накатами. Они были вхожи к командиру батареи, к старбату, жили, как у Христа за пазухой, сидят себе, покрикивают на нас, ведущих стрельбу под огнём врага: «Быстрее, быстрее…» Однако как красноармеец Лёня трудолю-бивый, исполнительный, в тяжёлую минуту пересилит трусость, страх, вы-полнит любой приказ, невзирая на опасность.
Вот таким был орудийный расчёт, уже второй состав за последние три месяца, по сравнению с первым этот коллектив был, конечно, слабее, про-фессионально менее подготовлен. Надо действовать, взять ситуацию в свои руки, с чего начать? Нашёл ответ: с дисциплины. У нас она была без пону-кания, без излишней придирчивости, крепкая и осмысленная, но в боевой обстановке этот уровень должен быть выше и качественнее. Теперь мой приказ подчинённые обязаны исполнять беспрекословно, без обсуждения.

                ОН ОДИН ВЕРНУЛСЯ ИЗ БОЯ

— Расчёт, смирно! Слушай боевой приказ! Противник контратакует, нам приказано поддержать артиллерийским огнем наступление первой роты на рощу Круглая. Быть готовыми к ближнему бою, иметь круговую оборону. Без приказа ни шагу назад. На случай прорыва автоматчиков врага и выхода пушки из строя закрепляю секторы наблюдения, рубежи обороны стрелковым оружием:
— Красноармеец Зюзин слева в 50 метров от ОП орудия, Зеленков справа, Маленков с тыла, в 50 метрах от командирского НП. Подносчик — наблюдение за воздухом, быть в готовности для оказания помощи товари-щам. В траншеях оборудовать ячейки на двух стрелков.
— Можно вопрос? — обращается Зюзин.
— Можно.
— Я буду один, а копать на двоих?
— Не копать, а оборудовать опорный пункт в имеющихся траншеях. Ес-ли немцы появятся в секторе, то Вы будете первым, но не в одиночку. По опыту 1941 года знаю, как трудно одному вести бой. Прямо скажу — страш-но, нужен локоть товарища. Срок один час.
Приказываю телефонисту доложить на командный пункт, что расчёт за-нимается подготовкой к круговой обороне. Начинаю тренировать:
— Немцы слева! Развернуть орудие!
Тяжела, неуклюжа наша пушка. Выдумываю новую легенду: наводчик убит, красноармейца Зюзина назначаю  наводчиком орудия.
— Есть, — тот выполняет приёмы наведения орудия на цель. Трениров-ка внезапно окончена реальной командой с наблюдательного пункта: «По местам». Орудие ставим на позицию.
— По миномётной батарее противника, прицел 70, угломер… Осколоч-ным, один снаряд, огонь! — уже пошёл бой.
— Пять снарядов, беглый, огонь! Ещё  пять выстрелов! — ребята рабо-тают, как часы.
С КП передали: молодцы! Камень с моей души снят, расчёт боеспосо-бен, хотя бойцы, почитай, самоучки. Поступила команда:
— В укрытие! 
Мы, как суслики, бегом в землянку, остался один часовой. Артиллерий-ская батарея противника стреляла вразброс, невпопад, двенадцать снарядов фриц выпустил «в молоко».
— Это не укрытие, а глазам прикрытие, — ворчит подносчик снарядов, — один снаряд на макушку и крышка.
— Так бывает редко, — отвечает Зюзин, — помнишь, командир, как те-бя откапывали, оттягивали от наката в землянке?
— Как не помнить, — отвечаю, — такое не забудешь.
Зеленков продолжает:
— Подсчитал, за сегодняшний день фриц положил вокруг нас 43 снаря-да и мины. Беды наделали только те, что захватили батарейцев врасплох, не в укрытии. Земля, братки, наша союзница. Чем глубже уйдём, тем меньше потерь.
— Не скажи, командир помнит, как сидели в глубоких-преглубоких око-пах. Едва при бомбёжке не завалило. Бомбят, мы, как муравьи, карабкаемся вверх, не в землю, а из земли, — возражает ему наводчик.
Расставляю на места:
—Ты говоришь о траншеях, слишком глубоких, а всё полезно в меру.
Командование приказывает сменить ОП, занять позицию №3, срок ис-полнения 45 минут, отсюда надо уносить ноги, умная команда.
— Это на прямую наводку! — судомится Зюзин, —  мы там были, видно, как на ладони, разве фрицу глаза подменили?
— Да ты не сепети, хорошо повоевать там, где не пристреляно и не простреливается, — иронически вставляю своё слово.
Появляется конная упряжка, уносы полегче, попроворнее, коренники степенны, могучи, под шпорами Владилена лошади рванули на новую пози-цию. По приезду используется уже новая тягловая сила, вместо четырёх ло-шадей пятеро бойцов, что есть мочи, толкают пушку в окоп. Лёня занимает-ся связью. Углубляем колею под колесами, закрепляем сошник, заносим снаряды в ровик. Выполз ужом на бугорок, пытаюсь разобраться и не вижу, от взрыва снарядов всё в дыму, в фонтанах земли. Идут, пригибаясь, ране-ные, контуженные. Комбат передаёт:
— Огонь вести самостоятельно по обнаруженным целям.
Немец контратакует, его надо бить, а не различаю ни своих, ни против-ника. Присмотрелся — вдали, метрах в восьмистах от Круглой, ползут люди, форма, будто бы не нашенского образца. Немцы? Может, наши передние це-пи наступают, не лупанем по своим? Не спеши, взважь всё, не блох ловишь. Комбат, как на пакость, молчит, видимо, провода перебиты. Лежу, дрожь бьёт, люди, орудие в смертельной опасности, я в бездействии, тяжела шапка Мономаха. Вдруг в сторону фрицев полетели одна за другой ракеты, за ними летят трассирующие пули. Вот где собака зарыта, наконец, увидел, как серая мышиная лавина тучей прёт из-за Круглой. Начинаем бить по скоплению врага, людская масса передвигается, меняет направление, то остановится, то снова движется.
— Огонь, огонь!
Приятно видеть снаряды в цели, слаженно, бесстрашно воюет расчёт, ребята будто не замечают пляшущие огни и фонтаны взрывов, не слышат дзиньканье пуль о броневой щит. Вот она, психология боя. Контратака про-тивника отбита, к стволу пушки не прикоснёшься, дымятся стреляные гиль-зы. Надо замаскироваться, ибо враг, приведя в порядок наблюдение, уста-новит местонахождение орудия, тогда каюк. Приказа на смену позиции нет, приходится вгрызаться в землю. Заметил, что Зеленков ранен, боевой пост не покинул, рядом хлопочет «доктор» Зюзин, с такими бойцами воевать можно.
Наконец телефонист передаёт приказ на смену позиции, эх и рванули с переднего края в лес, на закрытую ОП! Оказалось, вернули на старое место, зачем комбат возвратил сюда, ведь вторая позиция не была обнаружена немцами? Вижу, что наводчик Маленков ранен, отправляю в тыл, становлюсь на его место. 
Поступила команда на уничтожение миномётной батареи противника, всаживаем три выстрела. Это для фрицев двойной удар, во-первых, налёт с позиции, хорошо засечённой и с уточненными данными стрельбы, во-вторых, щелчок по престижу немецкого офицера, который не удержался от соблазна доложить об уничтожении русской батареи, а она опять открыла огонь.
— По пехоте противника, прицел 42 (ого, близко), осколочным, пять снарядов, беглый огонь!
Десять снарядов послали по уточнённой траектории, наверняка фрицев положили немало. Рядом с пушкой рвутся четыре мины, получается, что по единственному орудию да целой миномётной батареей, крепко мы им хвост прищемили. Ранены сразу двое, укрутили бинтами, отправили в санчасть. Уходили с тремя ногами на двоих, у одного разорван бок, у другого раны шеи и виска. Осталось четверо, стало безлюдно, скорее бы ночь, в тёмное время немец воевал редко.
Пока команды на стрельбу нет, решил притащить ящик со снарядами, Зюзин вызвался помочь, показываю ему на второй ящик. В этот миг слышен знакомый звук полёта мин, три разрыва оглушили, вдавили в землю. Лежу, считаю: «Четвёртый разрыв где? Заткнули мы одному миномёту глотку». Зюзин телепается на одной ноге к землянке, рана рваная, но кость не задета. В такие моменты стойкие бойцы не подают вида, перевяжут рану, продолжают бой. Он застонал, закрутился, прихибенился, будто совсем больной. У меня было право не разрешить покинуть боевой пост, но противно смотреть на такого размазню. К тому же вероятно заражение крови, прочие осложнения, да уже и не помощник. После команды следовать в тыл, откуда прыть взялась, спустился в землянку, забрал шмотки, пошёл, да ещё как, из нашего пекла и безногий побежит. Чего осуждать, жизнь дорога, уйти в тыл это не полная, но всё же гарантия гарантия остаться живым, по крайней мере, сегодня-завтра.
Велел передать командиру просьбу о подкреплении. Из-за бугорков по-казались повар и сопровождающий, ужин несут. Повечеряли, наелись досы-та, ещё бы, трое остались за шестерых. Ушли кормильцы, стало скучнее, си-дим, ждём подкрепления, а его нет. Хотя бы охрану на ночь выставить, по-дойдут немцы, окружат, будет «хенде хох». Телефонист возгри распустил:
— Не хотят лишнее пушечное мясо иметь, хватит нас троих, — ошпарил своей панихидой.
Так обозлил, что едва не спустил его в землянку вниз головой, ступай, мол, в укрытие, там пушечное мясо реже бывает. Сдержался, понял его со-стояние, смятение, чего не полезет в голову в такой обстановке. Лёня, как ни в чём ни бывало, передает новую команду: бить по наступающей пехоте. Пришлось попотеть, трое остались, а КП кричит:
— Пять снарядов, огонь.
Немецкая батарея ка-ак даст минами по тому месту, где был удар утром, по пустым  окопам.    
— Давай, давай, — ору, сам не зная кому, — тоже миномётчики-мимолётчики, — потешаюсь над немцами. Вдруг Зеленков пополз, пополз к землянке… Убит, осколки мин пересекли его тело поперёк. Наступила мёрт-вая тишина. ПК гудит, надо что-то делать.
— Доложи, — связисту говорю, — заряжающий убит.
Вместо выполнения моей команды Лёня вышел из землянки, опустился на труп Зеленкова и зарыдал.
— Передай комбату, доложи! Прошу пополнения! — громко, чтобы при-вести в чувство, кричу ему.
Утеревшись, телефонист отвечает:
— Связи нет, наверное, накрыло КП.
Новая беда, здесь может быть немец, он пошёл в атаку, что делать? Стрелять, куда? Выйти на открытую позицию, и то не на чем.
— Как проверить связь? — громко, требовательно спрашиваю связиста. 
— Да идти по нитке.
Вдруг нашёлся:
— Это мины виноваты, вон там перебили провод, я сейчас, — и побежал вдоль землянок по обгоревшей, покрытой пеплом позиции, то нагибаясь, то выпрямляясь. Слышу, как в трубке зашуршало, есть связь. Уступаю место у телефона, неприязнь сменяется жалостью и уважением, Лёнька боится, но дело делает. Поступает команда:
— По пехоте, прицел 40, отставить 38, осколочным, пять снарядов, огонь!
Мы быстрее-быстрее выпустили свои подарки на головы фрицев, по распоряжению командного пункта бегом в укрытие. Видимо, командование ожидает, что немцы снова ударят по неугомонному орудию.
— Ну что, Лёня, воюем? — спрашиваю дружески.
— Не дай бог такой войны никому. Если немцы хлынут?
— Рядом с Зеленковым будем. По дважды не мрут, а однова не мино-вать…
С командного пункта передают:
— Приготовиться, по пулемёту, осколочным, огонь, выстрел!
— ДЗОТу капут, — передает командование.
Лёня ожил, повеселел. Наступает белая ночь, ни день, ни темь, серость какая-то. Надо переходить на ночную точку наводки, пошёл в лес зажигать фонарь, который вывешивался на сосне. Захотелось походить между дере-вьев, уж очень красиво, уютно в лесу. Забыл о войне, хотя она гудела ря-дом. Жёлтые стволы сосен с кудрявыми ветвями показались гурьбой деву-шек в золотисто-зеленых сарафанах, с косами, упавшими на грудь. В своём извечном девичьем хороводе на вечерней заре выбежали на полянку из дремучего леса.
— Кряк! — рвётся мина, затем вторая, третья, и ещё сразу две прямо на нашей позиции. Гляжу, у самого сошника лафета лежит, скрючившись, мой Лёня. Поднял руку, она вся в крови, перевернулся раз, другой, задрожал всем телом, изо рта хлынула кровь. Бросился к нему, разорвал гимнастерку, рубашку, в правом боку огромные раны, из них цевкой свищет кровь. Вот кровь останавливается, взял его на руки, хотел перевязать, нет, помучился с полчаса и умер. Беру осторожно на руки, заношу в землянку, положил рядом с Зеленковым, укрыл тщательно, как будто им от этого легче станет. Сел рядом.
Что же ты делаешь, какой ценой будешь расплачиваться, немец про-клятый? Впереди у этих ребят была счастливая жизнь… И я не выдержал. Не плакал, взрыд, стон, вырвавшийся из груди, вот что это было. Не от кого скрывать горе, слабость, изнеможение. Братушка, сёструшка, неужели и вам так приходится, где вы? Юша, ты писал мне: «Бей немца, будь смелым и бесстрашным». Бью, дорогой мой, сколько есть сил. Насчёт бесстрашия пока не получается, страх, он рядом, во мне, вокруг меня. Жутко смотреть на муки товарищей, страшно умирать самому, да ещё когда один, кругом один. Видишь, братеник, какой из меня вояка, только я об этом, кроме тебя, никому не скажу: казак же!      
Последние слова «казак же» вывели из минуты слабости, говорю себе: «Будем драться, теперь я один, не попадет вражина-немец». Оживился, сбросил гнёт отчаяния, бросаюсь к орудию, на прежних данных стрельбы, лишь прибавив прицел на четыре деления, открыл огонь. Начав стрелять, окончательно пришёл в норму, тут же опомнился: стой, стрельбой в белый свет фашиста не убьёшь, своим можешь беды натворить. Связываюсь, чтобы доложить о случившейся беде, оттуда:
— Почему не отвечаете? Кто стрелял? Кто дал команду?
— Я стрелял. Телефонист дал команду, убитый Лёнька.
К телефону подходит комбат:
— Как случилось?
Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, докладываю:
— Ходил фонарь зажигать. На ОП обрушились мины.
— Вас двое осталось?
— Один.
— Как один?
— Зеленков убит, раненые ушли.
— Утром подмогу пришлю.
— А ночью?
— Некого, потерпи. Стреляешь здорово, последние данные откуда взял?
— У Лёни, у мёртвого.
— Понимаю. Больше так не пали, накажу.
В трубке затрещало, связь оборвалась, потом узнал, «Первого» вызвала «Заря», мне туда хода нет. Через некоторое время:
— Слушай мою команду, по пехоте противника прицел 44, угломер… Осколочным, пять снарядов, беглый! Запомнил? Лупи.
Побежал к орудию, сам себе приговариваю, вот тебе беглый, вот тебе скорее. Вместо 5–6 секунд, как было раньше, затрачивалось не менее 15–20. Доложил по телефону.
— Видим, хорошо легли. Будь на приёме, — сообщает связист, — под-заметили крупную дичь.
— Под какую дробь?
— Наверное, осколочным.
Лихорадочно навинчиваю колпачки, готовлю снаряды. Один, как перст, жутко.
— По пулемёту, прицел 48, осколочным, огонь!
Бегу к орудию, устанавливаю данные прицела, навёл, подготовил сна-ряд, зарядил, уточнил наводку, шнур, выстрел. Иду в землянку, доклады-ваю, оттуда:
— Правее 0–04, огонь!
Снова к орудию, кое-как отстрелялся. Внедряю рацпредложение: бата-рейки располагаю под стенку орудийного окопа, трубку на голову, телефон поставил на лафет. Вновь приказ на открытие огня, выполнил медленно, но быстрее прежнего, опять меня обстреливают, батарея озарилась взрывами артснарядов.
— Не попадешь, я тебе сказал! — ору, придав себе храбрости, залезая под пушку. Услышал громовые раскаты с позиции третьей батареи нашего полка, она повела огонь по обнаружившейся немецкой артиллерии.
Эврика! Что если трубку привязать голове так, чтобы микрофон был у рта, клапан включения прижать наглухо, замкнув электроцепь. Руки освобо-дились, обязанности телефониста упрощены. Колпачки снарядов надвинтил, совсем снимать нельзя, ибо взорвусь, снаряды уложил под ноги и на колени. Операции заряжающего сократились наполовину, только замкового никак не упразднишь. Не беда, руки освободились за двоих,  замкового и наводчика. Боевой расчёт 4-го орудия в полном составе! Сам дневальный, сам дежурный, сам товарищ старшина, только в лес на пост некого поставить, на нет и спроса нет. Вдруг прямо в ухо:
— По миномётной батарее противника, левее 0–50, прицел 62, осколочным, огонь!
Через 7–8 секунд выстрел.
— Быстро ты …
— Кто умеет, долго ли? — отшучиваюсь.
Три снаряда, один за другим, пошли, милые.
— Что у тебя за взрыв? — спрашивает телефонист. Клапан-то перевя-зан, «разговор» пушки им слышен. Пять снарядов впорол по немцу, при-шлось попотеть, как на пакость, колпачок никак не свинчу, отложил снаряд, взял другой. Жарко стало, но на душе легко, забыл о бедах и невзгодах. На горизонте сверкнули молнии выстрелов, по телефону команда:
— В укрытие!
Не успел под пушку залезть (до землянки не успею!), как вокруг один за другим стали рваться снаряды, аж 105-миллиметровые. Немец подумал, что русский медведь сидит в бронированной и железобетонной берлоге, за 20 часов боя выкурить 75-миллиметровыми не удалось, вот и начал долбить фугасными. Доложил, что снаряды ложатся на меня, телефонист отвечает словами комбата:
— Сейчас закроем ему пасть. Левее 0–03, три снаряда.
— Долго ли, кто умеет.
— Наловчился ты.
— Нужда научит.
Вижу зарево, потом слышу звуки выстрелов справа от меня, догадался, полк ведёт огонь по немецкой 105-мм батарее, меня осаждавшей. Понял, что фриц не может смириться с моей живучестью, бьёт по орудию то одной, то другой батареей, что и надо нашим артиллеристам, сейчас гансам будет капут. Плати, немец, наличными, поражение подразделения обернулось победой, не менее трёх немецких подразделений уничтожены за эти 20 часов.
Мне отбой, растянулся вдоль лафета, голову засунул под механизм прицеливания, под защиту броневого листа, размечтался. Июльские и авгу-стовские ночи в Прилужье не такие, как донские, не похожи. Не здесь роди-лись русские песни о ночке темной. Донская ночь, она, как родная мать, и укроет, и обнимет, и убаюкает. Южная ночь бездонна ввысь, беспредельна вширь, звёзды крупнее, ярче, кажутся тёплыми, не такими далекими. А вода донская! Она тёплая, светлая мягкая, нырнёшь с открытыми глазами и лю-буешься жизнью под водой… Не такие ночи на Луге. Даже звёзды, и те ка-кие-то синие, мелкие, далёкие. И небо, и земля, и лес, всё другое. Дожди  нудные, моросящие. Даже ветерка нет, как у нас на Дону: ароматного, с по-лынком и чабрецовой горечью. Тутошний болотом отдаёт. А какие здесь ко-мары, это истязатели, кровопийцы, из-за них ни полежать спокойно, ни по-хлебать из котелка, не спеша. Недаром народ создал поговорку: своя сторо-на по шёрстке гладит, чужая — насупротив.
 От Дона мысль отправилась в степь, к балкам, к полям. У сенокосной делянки за буераком Будариным лежим с братом Ефимом на арбе, по гря-душки заваленной сухой травой, калякаем. Уже темнеет, поднялось бурлац-кое солнышко. Я слушаю, а братка до вторых кочетов рассказывает былины русские и донские, про чертей, сатану и всякую прочую нечисть. О том, по-чему наша река называется Дон-Иванычем, вольным, Тихим Доном, как лучшие сыны казачества бились и побеждали в схватках с врагами Родины. Свой родной Дон славили, но и косточки-головушки складывали в степях ковыльных, в краях чужбинных. Засыпаю под звёздами, а он говорит, гово-рит под ночную музыку степи.
Светает, проснувшись от утреннего холода, радуюсь первым лучам солнца, с усмешкой вспоминаю прошедший кошмар ночи. Оказывается, бы-ки-супостаты уходили на потраву, Юня бегал их возвертать, я оставался один, вот так, как сейчас. В темноте проснулся, натерпелся карачуна, что-то грызло мои бока, потом оказалось — кости петуха, днём выброшенные. Испуг по мне пешком ходил, но поборол себя, не заревел даже, преодолел ночной детский страх. Радовался вместе с первым жаворонком, бившимся в солнечных лучах. Вот он поёт, трепетным комочком, коротенькими крылыш-ками бьётся о воздух. Братушка, братушка, где ты теперь...
Вдруг слышу голос комбата:
— Как дела, чего не в духе?
— Дела, как сажа бела. Сижу, как сыч. Тот спит и видит, я не сплю и ничего не вижу, в лесу, как в норе. Немцы подберутся, вместе с пушкой в мешок положат и унесут.
— Ну, браток, потерпи часок-другой, пришлю людей. Ты вот что, выпей чаю крепкого. Чифир не пробовал?
— Дымку пробовал, водку, вино, этого не знаю.
Рассказал комбат рецепт, чифирок получился отменный, ароматный, черный, горячий, выпил стакан, вправду полегчало. Немец проснулся, пе-редний край ожил, пушки бабахают. Ждал утра и дождался.
— По блиндажу огонь! — командуют с КП.
— Выстрел! Три снаряда!
— Почему тебя плохо слышно?
— Батарейки сели.
— Проверь проводку, клеммы. Может, где замкнуло.
Со мной связывается комбат:
— Пойдут двое, смотри, не перестреляй, ещё примешь за немцев.
— Это запросто, ко мне вход-подход запрещён.
Минут через 40–50, когда уже совсем рассвело, показалась подмога. То бегут, то остановятся, нагнутся, снова бегут, заслышав звук выстрела, па-дают плашмя, опять встают, Понял, что связисты идут «по нитке». Пришли, осмотрелись, спрашивают:
— Что у тебя?
— Не знаю, батареи сели или замкнуло.
Спустились в землянку, увидели зелье, как ужаленные, заорали:
— Смотри, смотри, чем он тут занимается, алкаш, чифир пьет.
— Чего вынюхиваешь, меняй батареи, да уматывай, метись отсель.
Они больше вскипели, дескать, должны расследовать, почему сели ба-тареи. Рассказал, как всю ночь стрелял, клапан был прижат, цепь замкнута. Целый бой разгорелся на площадке орудийного окопа.
— Позови комбата, — талдычит сержант телефонисту командного пунк-та.
— Докладываю: он пьяный, чифиритик, мать его… Телефон вывел из строя сознательно, притянул клапан. Судить таких надо, я доложу!
Комбат прервал его разговор:
— Дай трубку Дронову.
— Не понимает связист, не было другого выхода, рук не хватало, — до-кладываю без всякого вступления.
— Ты мог отпустить клапан, когда не стрелял.
— Я пробовал отпускать. С прижатым телефоном огонь вести в несколько раз быстрее.
— Ладно, позови сержанта.
— Слушаю, товарищ старший лейтенант, — представился тот.
— Кто тебя учил так разговаривать? Позывных  не знаешь?
— Виноват.
— Дронов плохой телефонист, это верно. Но у нас есть телефонисты похуже. Он один день и ночь, за шестерых и за себя, под огнем трёх бата-рей. Один, ты понимаешь? Я вас туда не посылал, когда всё дыбом стояло. А ты —  вредитель, судить. 
Почти отстранив сержанта от микрофона, всё больше проникаюсь ува-жением к комбату. Разговор окончен, мой обвинитель лабунится, мир вос-становлен. Сержант внезапно повторяет команду:
— По пехоте противника, три снаряда!
Бросаюсь по казачьей развязке, как угорелый, в снарядный погребок, хватаю ящик, бегом к орудию. Установил данные стрельбы, определил точку наводки, навёл, хотел стрелять, а пушка не заряжена, забыл, что один. Ше-метом бросаюсь за снарядом, вытираю, отвинчиваю колпачок, зарядил, за-крыл затвор, уточнил наводку. Шнур! Снова заряжаю, снова выстрел.
— Левее 0–02, три снаряда, беглый! Быстрее, быстрее, — передают с командного пункта.
Выстрелы следуют один за другим, от орудия жар, от меня пар, мои по-мощники стоят, разинув рты. Показал телефонисту рукой, чтобы принес ящик со снарядами. Тот должен был положить опасный груз плашмя, но впопыхах бросил на угол.
— Что ты делаешь? — кричу на него.
Бедняга побледнел, ожидая взрывов, сержант юркнул в землянку, обо-шлось. Снаряды на исходе, доложил командиру, тот отвечает:
— Хватит.
Неужели блокада прорвана, наверное, встретились с ленинградцами.
— В укрытие! — передаёт начальство.
Мы и сами услышали залп немецкой батареи, бегом в землянку, к Лёне и Зеленкову. От них уже трупным запахом отдаёт. Сидим, а ганс беснуется, вновь бьёт из 105-мм орудий.
— Одного такого «дурака» на всех троих хватит, — печалится телефо-нист.
Земля ходуном ходит, с потолка через стволы наката просыпается пе-сок, вход в землянку обвалился, нам — куда денешься, сидим, дрожим. До-ждались окончания обстрела, только тут почувствовал, как тяжко устал, двенадцатый день нашего наступления, сколько товарищей потерял! Упасть бы, забыться, заснуть.
— Давайте, — говорю своим  молодцам, — хлебнем по стаканчику чай-ку.
— От твоего чаю на стенку полезешь.
— Лучше на стенку, чем под лавку.
Выпил стакан, потом второй, совсем повеселел. Новый день наступил, немец продолжает теснить наши части, неужели всё понапрасну, не прорвем блокаду? Появилась подвода, понадеялся, что снаряды везут, оказалось, что похоронное отделение «воюет». Погрузили товарищей на телегу, попрощались, втроём дали два залпа по погибшим, долго стояли, смотрели вслед удаляющейся команде.
Мчатся «Ветерки», узнаю почерк Владилена, прощай, огневая позиция, сколько жизней ты поглотила. Подумалось по недоразумению своему, что здесь, на этом бугорке синявинской низины, среди болот и лесов, на мне од-ном свет клином сошелся и фронт держится. Ничего нет удивительного, для солдата война, фронт, враг это то, что перед ним, тот самый клочок земли.
Приехали на новую огневую позицию, батарейцы помогли установить пушку, командир выдал новые данные стрельбы, орудие готово к бою. С той поры его так и стали называть — «дроновское». После этого эпизода всю войну стремился, чтобы мой позывной был — «Дон». Постепенно укомплек-товали расчёт, большинство батарейцев не знакомы, в спешке собраны из тыловых подразделений.
Командир долго жал руку:
— Выжил, молодец, товарищ «плохой телефонист».
Связисты быстро разнесли слова комбата, в боевом листке появилась статья с таким названием, подробно описывался 24-часовой бой нашего орудия. Похвалам конца не было, в конце автор заметки добавил: «Как на Дону говорят: и один в поле воин, коль по-казачьи скроен. Но нам, артилле-ристам, надо знать в совершенстве не только артиллерийское дело, но и связь, изучать не только орудие, но и телефон».
У меня новый расчёт, давно ли, всего три месяца назад, назначили под-носчиком снарядов  к старшему сержанту Рубежанскому, нет тех людей, по-гибли. 16 дней тому назад, перед самым наступлением, был укомплектован второй, нет и этого. Молох войны, ненавистное чудовище, поглотил и его. За три месяца третий расчёт, я уже ветеран, вот как спрессовалось время.
В октябре командир полка перед строем батареи вручил правитель-ственную награду медаль «За отвагу». Я не ожидал такого, стою в смятении, не ослышался, меня ли? Лишь когда командир батареи лейтенант Савинов, видя замешательство, подал команду: «Дронов, три шага вперёд» понял, что это про меня. Первая награда, в нашей батарее тоже. Были после и более значительные боевые дела, более высокие награды, но такого счастья, такой радости я не испытал более никогда.
В памяти живут друзья, вижу их молодыми, жаждущими жить, растить детей. После войны я узнал, что в Синявинской операции было потеряно бо-лее 20% личного состава Ленинградского фронта. В сентябре на передний край через наши боевые порядки прошли войска прорыва третьего эшелона, в наступление пошла 2-я ударная армия. Бои разгорелись с новой силой, но опять блокаду не прорвали.
Э. фон Манштейн впоследствии так описал эти бои: «Если задача по восстановлению положения на восточном участке фронта 18-й армии и была выполнена, то всё же дивизии нашей армии понесли значительные потери. Вместе с тем была израсходована значительная часть боеприпасов, предна-значавшихся для наступления на Ленинград. Поэтому о скором проведении наступления не могло быть и речи». 
В поэме «Битва на Волхове» фронтовой поэт Чивилихин напишет:
                За боем бой. И всё ни с места,
Лишь крик встающего с земли.
И вот встают у Круглой рощи
За ленинградцем туляки,
Воронежцы, сибиряки.
Семь дней сраженья. Что в итоге?
Почти всё те же рубежи.
Так в чём же дело? Войско слабо?
Противник дьявольски силён?
Итог значителен. Вот он —
Приказ Германского генштаба:
Штурм Ленинграда отложён.
Лишь в январе 1944 года силами 12 дивизий советское командование нанесло удар по Шлиссельбургу, к Ленинграду был пробит 10-километровый коридор. Наконец-то была взята роща «Круглая». Впервые за 17 месяцев город получил связь с большой землёй.
Сохранился документ, выданный командованием батареи 262-го артил-лерийского полка, его дали на руки, когда уезжал на учёбу.               
Боевая характеристика
На красноармейца Дронова А.Т., рождения 1916 года, по соц. положе-нию служащий, по национальности русский, кандидат в члены ВКП (б) с 1942 года. Образование высшее.
В Отечественной войне с 22 июня 1941 года, в боях с немецкими окку-пантами показал себя мужественным, стойким и дисциплинированным бой-цом.
За короткое время овладел артиллерийским делом.
18 июля 1942 года в районе «Круглая роща» (Волховский фронт) рабо-тал наводчиком, его орудие разбило ДЗОТ с пулемётом, 2 жилых блиндажа, повозку с боеприпасами и уничтожило до 15 человек пехоты противника.
За июль месяц 1942 года в составе орудийного расчёта разбил 4 ДЗОТа с пулемётами, 2 повозки с боеприпасами и сжёг автомашину противника.
С 27 августа 1942 года по 7 сентября 1942 года тов. Дронов работал командиром орудия. Его орудие разбило 6 жилых блиндажей, 2 ДЗОТа с пу-лемётами, 2 автомашины противника, подавил огонь 5 миномётных батарей противника и уничтожил до 30 человек пехоты противника.
Политически грамотен, морально устойчивый, в трудный момент реши-тельный. Пользуется авторитетом со стороны подчиненных.
Командир 2-й батареи               
Комиссар 2-й батареи               
лейтенант Савинов                мл. политрук А. Орлов
6.10.42 года
Стоит глянуть на пожелтевший лист бумаги, на знакомые росчерки, как наваливается одно воспоминание за другим. Хочется поехать туда, под Си-нявино, в рощу Круглую, низко поклониться праху боевых побратимов.

                ЧАСТЬ  II
                БИТВА ЗА ТАМАНЬ

ЧЕТЫРЕ СМЕРТИ ПОД НОВОРОССИЙСКОМ
Семь месяцев я прослужил командиром 76-мм пушки, затем военная судьба подарила полгода учёбы в Киевском училище самоходной артилле-рии, которое было эвакуировано в Приволжский округ. С июня 1943 года назначен командиром самоходной артиллерийской установки. Долгое, по фронтовым меркам, время служил в 1448-м самоходном артиллерийском полку 9-й пластунской стрелковой Краснодарской Краснознамённой, орде-нов Кутузова и Красной Звезды добровольческой дивизии, кстати, это един-ственное пластунское воинское соединение СССР в Великой Отечественной войне.   
Командовал дивизией с мая 1943 года и до конца войны полковник Пётр Иванович Метальников. Верховный Главнокомандующий И.В. Сталин лично принял его по вопросам комплектования дивизии и вручил генераль-ские погоны. Дивизия находилась под контролем И.В. Сталина, а использо-вать её на том или ином направлении дозволялось только с разрешения Ставки. П.И. Метальников был боевым генералом, награждён двумя ордена-ми Красного Знамени, орденом Отечественной войны I степени, удостоен высокой генеральской награды — ордена Кутузова II степени.
Личный состав состоял в основном из кубанских казаков. В своих вос-поминаниях С.М. Штеменко пишет: «Пластунская дивизия всем своим видом радовала глаз. Подразделения — полнокровные. Бойцы — молодец к молод-цу. Много бравых стариков добровольцев с георгиевскими крестами на гру-ди. Одеты все с иголочки в бешметы и кубанки».
Командиром 1448-м самоходного артиллерийского полка был Василий Акимович Гуменчук, опытный военачальник, в кадрах РККА служил с 1928 года. Прошёл все ступени офицерской карьеры — от младшего лейтенанта да полковника. В боях под Миллерово в начале 1943 года артдивизион под его командованием уничтожил 20 танков, 30 автомашин с пехотой противника. Вскоре он стал заместителем командира полка. В районе Терновой командир полка был убит, его заместитель взял командование на себя, вывел полк из окружения с матчастью и с личным составом, при этом уничтожил ещё четыре танка. За эти подвиги капитан был награждён орденом Красного Знамени. В Польше под его командованием наш артполк крушил и «Тигры», и «Пантеры», в боях за город Коршув истребили 900 немцев. Всего три ордена Красных Знамени и орден Красной Звезды получил наш боевой командир. В конце войны полковник В.А. Гуменчук был удостоен высокой офицерской награды — ордена Александра Невского. С таким командованием служить, да служить.
Самоходная артиллерия была подразделением прямой наводки. СУ-76 предназначалась для огневой поддержки пехоты. При правильном использо-вании новые пушки хорошо показали себя как в обороне, при отражении атак пехоты и танков, так и в наступлении, при подавлении пулемётных гнезд, разрушении дотов и дзотов, а также в борьбе с контратакующими танками. Маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский вспоминал: «Особен-но полюбились солдатам самоходные артиллерийские установки СУ-76. Эти легкие подвижные машины поспевали всюду, чтобы своим огнём и гусени-цами поддержать, выручить пехоту, а пехотинцы, в свою очередь, готовы были грудью заслонить их от огня вражеских бронебойщиков и фаустни-ков...»
Наши пушки были лучше немецких этого типа. Бойцы-самоходчики во-оружались новейшими образцами личного оружия. Автомат ППШ-71 в два раза скорострельнее хвалёного немецкого МП-40, да и понадёжнее в бою, безотказный. Для самообороны имелись ручные гранаты Ф-1, пистолеты, а также переносный пулемёт ДТ.
Вновь сформированные части владели огнём, который одной стороны, сильнее и прицельнее танкового, с другой маневреннее и действеннее поле-вой артиллерии. В первые годы войны тяжёлую пушку образца 1902 года ночью на четырёх лошадях, на деревянных колёсах, мы как можно ближе подвозили к выбранной огневой позиции, расчётом из 5–7 человек выкаты-вали на руках. С наступлением светлого времени производили несколько выстрелов, быстро покидали огневую позицию, из последних сил волокли орудие в укрытие, подтаскивали к лошадям. Это происходило под огнём противника.
Для самоходчиков большинство трудностей братов-артиллеристов сня-то, не они пушку  тащат, а она их возит, так как укреплена на танковой ос-нове, только нет вращающейся башни. Возникли новые трудности, горячие головы считали, раз на танковой основе, то и действуйте, как танкисты, со-провождайте пехоту огнём и гусеницами. Тогда самоходки горели, как спи-чечные коробки. Не раз приходилось слышать, как командир полка подпол-ковник В.А. Гуменчук пытался защитить свои подразделения от горячих го-лов с танкистскими замашками. Самоходная артиллерия в боях вырабатыва-ла свою тактику боя, но не всегда удачную. Бывало и так: отважные зары-вались далеко вперёд и горели, трусливые болтались сзади, постреливали издалека и не выполняли боевую задачу.            
   В феврале 1943 года в окрестностях Новороссийска в непогоду и сту-жу был высажен морской десант. В результате ночного боя моряки захвати-ли плацдарм шириной до четырёх километров. Сзади морская пучина, кон-тролируемая немцами с воздуха, с земли и с моря. Сбоку горы, с которых пристрелян каждый метр, а спереди опорные пункты врага. Но подразделе-ние майора Куникова, а за ним и другие части, оборонявшие «Малую зем-лю», — выстояли. Лишь к сентябрю стала возможной операция нашей армии по освобождению Новороссийска.
Вот он, этот город казачьей трагедии. Отсюда казаки в 1920 году пыта-лись эвакуироваться в Турцию. Брошенные лошади тысячными табунами бродили по известковым склонам, окружающим Новороссийск. Эти горы бы-ли молчаливыми свидетелями страшной драмы казачества, её одного из по-следних аккордов. Невольно всматриваюсь в них, не увижу ли чёрные точки пасущихся донских коней… Защемило, заныло в груди. Где-то здесь сгинули два моих дяди полковники Кирилл Контантинович и Леонтий Константинович Дроновы.
И вот время «Ч» — 2.44. В эту минуту ударили 800 артиллерийских стволов и 227 «Катюш», поднялись в воздух сотни бомбардировщиков. Шесть дней и шесть ночей шли бои. Встретиться с малоземельцами довелось 15 сентября. Мы подошли к правому крылу дома, где оборонялись десантни-ки. Посылаю заряжающего Алексея Святкина на второй этаж дома, чтобы разведать цели и определить новую огневую позицию. Слышу стрельбу из автоматов, бегу на помощь. Оказывается, подразделение моряков ведёт бой с наступающими немцами.
Я и Святкин вошли в дом, наперерез выскакивает вражеский солдат, но не «ариец», а из воинства Антонеску. Подлюка, не сдаётся, вытягивает руку с пистолетом, готовясь выстрелить. Из положения согнутой руки нажимаю на спуск своего ТТ. Выстрел, опережаю! Он падает, Алексей пришивает к полу автоматной очередью: «Получай жизненное пространство!» Оставляю заряжающего для охраны входа, взбегаю на второй этаж. Там взрыв снаряда, слышу крепкую русскую речь, совсем не литературную. Наши! В комнате дым, гарь, кирпичная пыль, смрад сгоревшей взрывчатки. Это немецкая батарея произвела залп по окнам дома, из которого малоземельцы вели интенсивный огонь. Осколками тяжело ранило двоих моряков.
— Танкисты, братишки! Мы куниковцы. Теперь добьём немчуру, — де-сантники благодарят меня, жмут руки. 
Оказалось,  что  это  бойцы  393-го отдельного батальона морской пе-хоты под командованием капитан-лейтенанта В.А. Ботылёва. Они семь меся-цев держали Малую землю. Нам моряки показали, как можно подойти к вра-жеской пушке, выбираем огневую позицию. Немцы непрерывно ведут огонь на поражение, надо немедленно уничтожить. Но как? У фрицев преимуще-ство — пристрелянное пространство. Если выйдем из-за укрытия и чуть по-медлим, то погибнем. Кто кого, у кого больше мастерства, тот победит. Даю сигнал: вперёд. Механику красный: стоп! Наводчик орудия Василий Шусте-ров почти с ходу бьёт по цели. Промах, недолёт.
— Это чтобы немчуру ослепить, — кричит наводчик. И правда, ещё 4–5 беглых и вражеская пушка захлебнулась. Морячки бросились вперёд. Слы-шим стук в дверцу самоходки, офицер морской пехоты благодарит с доволь-ной улыбкой:
— Ловко заткнули ему пасть.
После того, как мы прямой наводкой уничтожили орудие, был ещё пу-лемёт, три дома с засевшими автоматчиками, ячейки с противотанковыми ружьями. За этот бой командир 5-й гвардейской Новороссийской танковой бригады наградил наш экипаж орденами и медалями. Я был награждён ор-деном Красной Звезды.
16 сентября Новороссийск освободили. Выполнив задачу, наша вторая батарея СУ-76, израсходовав боеприпасы и горючее, сосредоточилась на склоне одной из высоток окраины города. Две установки направились в ре-монт, наша, с позывными «Дон», выведена из боя преследования, пополня-ем боекомплект снарядов, заправляемся горючим. Обслуживание заняло не-много времени, тыловые службы стали действовать оперативно, быстро и точно. Война жучит, война и научит. Навели порядок в самоходке, пообеда-ли, к бою готовы, экипаж в сборе, ждём приказа. Мало самоходок полка пошло на передний край, даже двух батарей не укомплектовали. Потери пе-хоты в Новороссийске за эти дни такие, что вот-вот комполка вызовет на передний край, опять в бой.
— Сделал дело, гуляй смело, — говорит Шустеров, берёт книгу М. Шо-лохова «Тихий Дон», поудобнее устраивается позади самоходки, собираясь чтением заполнить время отдыха.
— Вот бы вздремнуть часика по три на каждого, — позёвывая, недву-смысленно высказывает пожелание механик-водитель сержант Павел Хиж-няк, добавляет:
— Голова гудэ, як киевский колокол.
— Тебе что-о! Посидел бы на нашем месте, у казёнки орудия. Вот где гром-гроза при каждом выстреле. Только за вчерашний день их было больше сотни. Не знаю, крупные ли дырочки в барабанных перепонках. Но то, что они уже дырявые — факт, мне врач давеча сказала, — вступил в разговор Святкин.
— Вздремнуть можно, — говорю, — правда, по три часика на каждого вряд ли придётся. Пока отдыхайте, я спать не буду.
Хижняк приглашает Святкина в ровик под самоходкой, там спокойнее, вроде как укрытие от шальных снарядов.
— Бережёного Бог бережёт, — говорит он заряжающему.
— Только не галдите, верующие нашлись, — выговаривает Хижняку Шустеров, продолжая, — на Бога надейся, сам не плошай, вернее будет.
Василию, как и мне, не спится, не прошло напряжение от боёв за Ново-российск, трудно подсчитать, сколько раз подвергались смертельной опас-ности, можно сказать все дни и ночи, ежечасно, ежеминутно. Смерть четы-режды была в глазах, страх хозяйничал, как дома, чем немцев побороли, не знаем. Был поединок с пушкой, преградившей своими осколками путь наступавшим малоземельцам, отражение двух контратак противника, когда огонь приходилось вести под шквалом разрывов немецких мин и снарядов, не просто прямой наводкой, а прямо-таки в упор, до последнего снаряда, до крайней возможности. Последний боеприпас для артиллериста страшное дело, после него выходи из самоходки, защищай себя и её автоматом, гранатой, кинжалом. Успокаивало лишь то, что враг изгнан из города, в развалинах, воронках и траншеях нашли себе конец немецкие вояки, чьи зловонные трупы ещё валяются в пыли, в лужах их собственной крови, под несметными полчищами иссиня-чёрных трупных мух.
Шустерову было ясно, что чтение книги, даже письмо жене, его люби-мый отдых, сегодня не получатся, заводит, вызывает на разговор:
— Лейтенант, почему цари придумали здесь город поставить, ни подъе-хать, ни подойти.
— Зато подплыть легко, смотри какая бухта.
— Только что бухта...
— А Ленинград твой — болота кругом, наводнения.
— Так то Ленинград. Окно в Европу!
 — Здесь Новороссийск, окно в Азию, в Европу, в мир.
— Я и не подумал. Давно этот город строился, раньше Петербурга?
— Нет позже, попервости, в Петровские времена, тут была турецкая крепость. Наши её разгромили в 1812 году. Новороссийск основан при Ни-колае I в 1838 году. Постепенно стал крупным городом, крепостью и портом.
— Я думал, вечно русским был. Во время Севастопольской войны кто владел?
— В Крымскую войну Новороссийск проявил себя часовым на рубежах Родины. История у него богатая и особенная. Здесь решались задачи особой значимости.
— Флот тут был затоплен, забыли? — подаёт голос из-под самоходки Святкин, оказывается, не спал, слушал  разговор.
Я продолжаю внезапно возникшую политинформацию:
— В июне 1918 года здесь, в Цемесской бухте, моряки предпочли ги-бель кораблей позорной жизни в плену. Они затопили часть Черноморского флота, чтобы он не попал в руки кайзеровской Германии. 25 лет разъединя-ют два немецких вероломства на нашей земле. Вся история Германии это разбой и глумление над соседними народами. История превращения страны и народа в нацию вооружённых разбойников. Этим городом в 1942 году по-перхнулся Гитлер. Ухватился, пытался проглотить, не смог. Целый год дли-лось боевое противостояние наших войск и немецко-румынских. Тот домик видишь? Он стал занозой в глазу гитлеровцев. Враг был остановлен у це-ментного завода «Октябрь». Отсюда наши войска пошли в наступление. Ма-лая Земля была особенной, 225 дней и ночей моряки-десантники под коман-дованием Цезаря Куникова удерживали плацдарм. Есть ли такая земля в Ев-ропе, Африке и Америке? Приятно, что наша славная самоходочка своими гусеницами, своим огнём оставила след в истории Новороссийска!
Святкин выкарабкался из-под машины, подсел ко мне, лукаво посмат-ривая, спрашивает:
— Лейтенант, признайся, здорово напугался, когда румын чуть не уко-кошил?
— Напугался, Лёня. Как опередил своим выстрелом, не представляю. Век буду благодарить свой ТТ, он меня спас.
— Я не мог выстрелить, засмотрелся в подвал, а вражина из-под лест-ницы вылез.
— Что об этом говорить, спасли быстрота в открытии огня, тренировка. Больше пота в учениях, меньше крови в бою.
— Не успел он упасть, как я тоже всадил очередь. Не испугался, а разозлился. Вот гад, не поднял руки, не сдался, хотел командира убить. Знаете, когда по-настоящему убоялся?
— Лучше скажи, когда ты не трусил, — состроил подсмешку Шустеров.
— Помнишь вторую контратаку немцев, когда ворвались на первый этаж? Если бы не ты, ей-богу драпанул, орёшь, как оглашенный: давай, да-вай, быстрее.
— Зря пугался, дом был в руках куниковцев. Я не думал уводить само-ходку с огневой позиции. Самая критическая обстановка сложилась при первой контратаке, утром. Когда звёздочку снесло взрывом, машина оста-лась на одной гусенице. Немец лавой идёт, бить нечем, снаряды на исходе. Оставалось брать гранаты, автоматы, защищать самоходку.
— Я не боялся, рядом траншеи. Из самоходки бегом в окопы, догоняй наших, — сдуру ляпнул незадачливый вояка.
Шустеров прищемил хвост заряжающему:
— С ума спятил, останься мы с лейтенантом живыми, до траншеи не до-полз. Пристрелили бы на месте. Добежал до тыла — под трибунал. Оттуда две дороги, одна на расстрел, другая в штрафную роту.
— Знаю: приказ № 227 от 28 июля сорок второго года. Ни шагу назад без приказа высшего командира.
Мне пришлось закрепить сказанное, добавить из истории казачества. Рассказал, как ветераны учили новобранцев на Кавказской войне, где вое-вали под началом легендарного казачьего генерала Я.П. Бакланова. О нём рассказывали: «Командир такой, что при нём и отца родного не надо. По-следнюю рубашку снимет и отдаст, в нужде твоей выручит. Но на службе братцы мои, держите ухо востро: вы не бойтесь чеченцев, а бойтесь своего асмодея: шаг назад — в куски изрубит!» Добавил Морским уставом Петра I: «Которые во время боя оставят свои места, дабы укрыться, то будут казнены смертию».
Комбат вызывает:
— Командиры самоходок,  ко мне. — Во, сейчас получите команду вы-делить по одному заряжающему в поход на виноград, — острит Святкин.
Приказ: «К 14.00 батарее сосредоточиться…» Вот тебе, Лёша, и вино-град. Закончился четырёхчасовой отдых после освобождения Новороссий-ска.

                РВЁМ «ГОЛУБУЮ ЛИНИЮ»

Немцы понимали, что потеря Тамани неизбежно приведёт к потере Крыма, поставит под угрозу войска на Украине. От Чёрного до Азовского мо-ря они создали мощный оборонительный рубеж из двух полос, покрытых минными полями, противотанковыми заграждениями, завалами, огневыми точками с броневыми колпаками. Четыре месяца, с февраля 1943 года, они рыли свой «Тотенкопф», у нас она называлась «Голубая линия».
Сил у гитлеровцев было много, 17 пехотных дивизий, 11 отдельных ча-стей, как пояснял на командирских занятиях комполка В.А. Гуменчук. Немцы соредоточили полмиллиона человек, планировали соорудить над Керченским проливом подвесную дорогу, нефтепровод, мост с пропуском по нему железнодорожных составов. Вот такой плацдарм планировалось ликвидировать. Нашим 9-й, 56-й и 18-й десантным армиям привелось каждый рубеж отвоевывать в ожесточённых боях. Таков он, немец того времени.
Начались бои за освобождение Таманского полуострова. Из долгих 1.418 суток войны они заняли 24 дня, помнится каждый час, каждый песча-ный бугор, каждая выемка, каждый свой выстрел и особо опасные выстрелы немцев. Нам представлялось, что враг, сдав Новороссийск, безудержно по-катится на запад. Он повёл себя иначе, по-немецки, до остервенения упорно отстаивал полосу обороны, выгодные рубежи, опорные пункты. Умел, сволочь, воевать! Стремился к выигрышу максимально большего времени для планомерной эвакуации в Крым войск, а также всего награбленного. Батарея получила задачу сопровождать пехоту в боях за населённые пункты Абрау-Дюрсо, Глебовка, Гайдук и далее до перевала «Волчьи ворота». Распроклятые ворота второй раз стали на пути, сколько летом бились за них, это единственый удобный проход через горы к Новороссийску. В оперсводках значились бои местного значения, успех обыкновенно незначительный, потери большие, стычки кровопролитные, что особенно досадно — безуспешные. Господствующие высоты юго-западнее станицы Крымской имели тактическую важность, как для нас, так и для немцев. Здесь находились главные узлы обороны первой позиции немецкой линии обороны, одним концом упиравшейся в Черное море в районе Новороссийска, другим в Азовское море около кубанских плавней.
Наступали через поселок Верхне-Баканский, в тяжёлом бою полк понёс большие потери. Подлый закон войны: во время наступления солдат гибнет чуть ли не в три раза больше, чем во время отступления или обороны. Нашему экипажу повезло, все остались живы, меня легко ранило в руку, да и то по дурости,   догадался    держаться   руками   за   верхний   край   брони  боевого   отделения. Зато противнику нанесли урон, повредили вра-жескую самоходку, уничтожили ДЗОТ, побили немало пехоты. Кто их считал, можно было отчитываться (и прибавляли некоторые), сколько вздумается, на войне, как на охоте.
Ночью пришлось принять участие в эвакуации подбитой и сгоревшей самоходки, она находилась у самого переднего края. Страшное дело, вовсе не потому, что немец мог уничтожить наш тягач, стоило произвести артналёт по пристрелянному рубежу. Жутко было обнаруженное в сгоревшей самоходке. При неверном свете неба и вспышках немецких осветительных ракет увидели за рычагами человека, он сидел, где обычно находится механик-водитель, даже правая рука лежала на рычаге. Скелет и не полностью обгоревшие органы оставляли тело в таком положении, в каком застала смерть. В боевом отделении бесформенная куча рук, ног, голов, всего, что не сгорело, осталось от наших боевых друзей. Вы ли это? Несколько часов назад советовались, как лучше прорваться и занять рубеж, откуда хорошо вести огонь по немецким позициям. Вот она, ваша последняя высотка...
5 мая, после взятия Крымской, погибших похоронили на кладбище ста-ницы. Мне было поручено сказать прощальные слова. Стою на краю брат-ской могилы, начал говорить, горло перехватило, не смог ничего вымолвить, автоматчикам махнул рукой команду: «Залп». С той поры, именно с этих по-хорон, хотя они были далеко не первыми, при любых подобных потрясениях не могу сдержать ни слёз, ни рыданий. Говорят, что человек на войне при-норавливается к тому, что с ней связано, но к гибели боевых побратимов, к страданиям человеческим привыкнуть не смог.
Таковы были бои за перевал Волчьи ворота. Теперь у нас больше сил, впереди идут танки 5-й гвардейской бригады, другие подразделения. Бои тяжёлые, но здесь хоть глазам простор, воздух свежий, земля под ногами, не асфальт, не камень. Привыкли к земельке, она, как мать родная, и спасет, и обогреет, если надо, по-человечески укроет твой прах.
Командир второй батареи старший лейтенант Стёпичев был душой и ор-ганизатором боя, для уничтожения огневых средств противника повзводно выдвигал экипажи. Когда немец сосредотачивал артогонь по нашим огневым позициям, быстро уводил установки в укрытия. Он закрепил за собой славу бесстрашного, хладнокровного артиллериста, на глазах у всех грамотно раз-бил бронетранспортёр, уничтожил пулемёт, который буквально прижимал к земле нашу наступающую пехоту. Мотострелки действиями самоходок до-вольны, пехота второй судья. Командир полка назвал организацию боя эта-лонной.
К исходу 20 сентября получили боевой приказ наступать через горную гряду на станицу Раевскую. В течение всей ночи карабкались по крутому склону горы вверх, на гребень. Моторы натужно гудели, перегревались. Ме-стами подъём был настолько крут, что самоходки захлёбывались, останавли-вались. Наш комбат это предвидел, заранее приготовил вспомогательные средства. Забуксовавшую переднюю установку при помощи длинных брёвен выталкивали на крутой подъём. Теперь она, вскарабкавшись наверх, при помощи 2–3 тросов подтягивала машину, расположенную ниже. Если движе-ния не было, её подталкивала брёвнами снизу третья. И так всю ночь.
Недобрым словом мы припоминали этот «суворовский переход», заму-чились. На что комбат слово в слово процитировал Суворова: «Если я запу-гал врага, хотя я его и не видел ещё в глаза, то этим я уже одержал полови-ну победы; я привожу войска на фронт, чтобы добить запуганного врага».
На рассвете расположились на гребне горы. Пехоте мы были хорошим подкреплением, такую силу немцам не сдержать, самоходчики расправили крылья, дышат огнём пушек. Фрицы, видя, как с горы валом идут самоходки и пехота, почуяли себя скверно. Станица, как на ладони, вся в огне, противник удерживает южную окраину, справа обходят танки 5-й бригады, за ними пылят в дыму разрывов бронетранспортёры с пехотой 18-й десантной армии.
Батарея с гребня гор, произведя артналёт на позиции немцев тремя-четырьмя залпами, сразу же, сломя голову, ринулась вниз, на Раевскую. «Казачья смелость порушит любую крепость». Слышим гром разрывов, гит-леровские орудия ударили по старым позициям. Нас и след простыл, задер-жись на минутку, получили  бы по первое число, вот и думай, что лучше в бою, кто замешкался, тот проучен. Немцы, видя, как с гор валом идут само-ходки и пехота, почувствовали себя в окружении, отошли к заранее оборо-нительным рубежам.
В самый разгар боя ворвались в станицу, оказались вблизи горящего склада с зерном. Подожгли, сволочи. Жалко было смотреть, как гибнет хлеб, самое дорогое богатство. Многое пришлось испытывать, особенно в 1941 го-ду, но хлебное поле, зерновой бурт в огне жуткое дело. Золотисто-жёлтая, беспомощная пшеничка, чуть не закричит, сначала краснеет, затем буреет и обугливается. Горит от краёв к центру, в середине ещё целая, но как спа-сти? Да и некогда, пусть тушением занимаются тыловики, которые вот-вот появятся за нами. Доля самоходок идти туда, где гремят разрывы, гудят тан-ки, где крики, команды, команды. Хочешь увидеть спину врага, не показы-вай ему свою. Вперёд — на Анапу.
Клич бросить легче, на деле встречены и остановлены ожесточённым пушечным огнём, минными полями. Противник ввёл в бой корабельную ар-тиллерию, снарядов у него было вдоволь, рядом Анапа, порт, склады. Раз-рывы следовали один за другим, самоходчикам не дают хода противотанко-вые, мотострелкам противопехотные мины. На этих зарядах был убит коман-дир батареи Степичев, погиб на глазах личного состава, первым ринулся вперёд, увлекая за собой. Это был замечательный человек, высокообразо-ванный и жизнерадостный, в меру требовательный к подчиненным, твёрдый в сложной обстановке боя, мы тяжело пережили смерть командира. Много жизней потребовалось от сапёрных подразделений, пока проделали проходы в минных полях, фашистами было так много поставлено мин, что на некото-рых участках их извлекали до двух тысяч штук на километр фронта. Бедная пехота, её вдобавок косил огонь стрелкового оружия.
Шальным снарядом разбита правая гусеница, сбиты траки, подвесной каток, пришлось ремонтироваться на поле боя, запасные звенья всегда были на крыле машины. Нудное это дело — под огнём  восстанавливать ясно видимую, такую «аппетитную» для врага цель. Любой фриц, который поразил, а затем сжёг самоходное орудие, получал от фюрера награду, как минимум, Железный крест.
Помощь оказал заместитель командира по технической части старший техник-лейтенант Суяров. Он быстро исправил нашу глупость, потому что работали на стороне, обстреливаемой немцами. Машина на одной гусенице им развёрнута так, что бойцы оказались на защищённой боковине. Специа-лист внёс коррективы в технику замены повреждённых частей, мотором с помощью звёздочки натянул гусеницу, лишь успевали подносить траки, да вставлять пальцы (стальные стержни). Посоветовал не расклёпывать, успе-ется в укрытии, подвесной каток не восстанавливали, можно временно без него обойтись. Преподал хороший урок военного дела мне, бывшему живот-новоду, призванному войной в механизированные войска.
Но всё равно мы почувствовали себя с развязанными руками, вырва-лись на кубанский простор, видно, как ползут, передвигаются по всему фронту танки, это окружение. У немца после Сталинграда поджилки трясут-ся, но держится, гад. Наконец фрицы драпанули поближе к своим кораблям в Анапском порту. Мы быстро догнали боевые порядки, вступили в бой на дальних подступах к Анапе. 
Танки 5-й бригады, части 18-й армии, корабли, морской десант Черно-морского флота нанесли настолько мощный и стремительный удар, что враг в панике бросил технику, оружие, склады, даже не успел вывести в море суда с награбленным добром. Чего только не увидели в брошенных вещевых мешках немецких вояк. Не сработал план ускоренной эвакуации «Брунгиль-да». После немецкого драпа бойцы сложили стишки:
               В самом деле, ведь в пехоте
               При любой твоей работе,
               Что награбил — не возьмёшь. 
Анапа, солнечный город, наш!

                ГУМАНИЗМ ИЛИ МЕСТЬ?

В разгар боя, когда с ходу ворвались в город, за небольшим пустырём увидели двухэтажный дом, из окон и чердака немцы вели пулемётный огонь по боевым позициям пехоты.
— Ну гады, — восклицает Шустеров,  —  лейтенант, смотри.
Не успел уяснить, что к чему, как Василий посылает снаряд за снарядом на чердак, в окна. Огневые точки подавлены, из дома выскочили фрицы, бросились наутёк, двоих настигли пули пехотинцев, остальные скрылись за угол дома.
— Легко отделались, думал, напоролись на опорный пункт немцев, как в Новороссийске, — говорит Шустеров, вытирая пот с лица.
Он настроен на худшее, слишком неосторожно подошли к дому, вы-рвавшись впереди пехоты. Видим, как из окон, дверей дома выскакивают неодетые немцы или румыны, за ними, как из дырявого мешка, во все щели посыпались молодые женщины, у каждой правая нога перевязана белой лентой.
— Что такое?
— Это лазарет, — отвечает Святкин.
— Га, дывись, — по внутренней радиосвязи раздаётся украинский говор Хижняка.
— Какой лазарет, смотри, как стрекозы прыгают, — возражает Лёша, — что за наваждение, неужели у всех правая нога болит? 
Когда подъехали поближе, разъяснилось, увидели, как почти во всю стену, выше окон первого этажа, крупными немецкими буквами написано:  «Soldaten zu Haus».
— Так вот оно что-о, — почти одновременно вырвалось ехидное вос-клицание Святкина и Шустерова.
По внутренней световой сигнализации даю механику-водителю зелёный долгий сигнал, что означает: «Вперёд, вправо». Самоходка пошла в нужном направлении, веду наблюдение в перископ, бои уличные, из боевого отделения, если хочешь жить, голову не высунешь,  бережёного бог бережёт. Наводчик прильнул к панораме, пулемёты в окнах дома напомнили об опасности. Заряжающий, протирая желтобокие снаряды, навинчивая колпачки, чтобы можно было перевести из фугасного состояния в осколочное, не унимается. Разболтался, как тёщин язык, продолжает донимать Шустерова обсуждением животрепещущего вопроса, что это было?
Догадываемся, что перед нами немецкий дом терпимости. Выбежавшие первыми это пулемётчики, охранники в почтенном заведении. Раздетые в борделе — главнодействующие, сверхчеловеки, добившиеся особой награды служением фюреру. Их лелеяли днём и ночью, круглосуточно, те женщины, которые разбежались при нашем приближении. Мы нежданно-негаданно вторглись в святая святых немецкой солдатчины. И смех, и грех.
Экипажем не решен вопрос, почему в такое время, в опасной обстанов-ке действовало, причём безостановочно, на полную мощность, столь интим-ное немецкое предприятие. Обращаются за помощью, от вопросов уходить нельзя. Подсказываю, чтобы облегчить решение первостепенной важности задачи:
— Немцы не собирались оставлять Анапу ни сегодня, ни в ближайшие дни.   
— Ага, мы виноваты, — смеётся Шустеров.
Святкин наводчику назнарошки:
— Здорово, Вася воюешь с бабами. Что ни снаряд, то в цель.
— Пулемёты не цель? Им, сволочам распутным, следовало поддать жа-ру. Что за свадьба во время войны, без огня, без музыки. Вот и послал огоньку. Они, шляндры, куражились с немчурой, а пулемётчики по нашим бойцам строчили. Ты видел, как пехотинец за бок схватился, нырнул в раз-валины. Наверное, ранили, сволочи.
— И бей по огневым точкам. На то у тебя панорама, чтобы целиться, куда надо. А ты по своим, такими дорогими боеприпасами. Артмастер Кова-левский говорил на занятиях, что каждый снаряд дороже коровы. Любым выстрелом надо бить по врагу, — допёк Святкин Шустерова.
— Какие они свои? Жалею, что этим сукам семитаборным не послал вдогонку парочку шрапнельных.
— Так я и зарядил. Лейтенант такой команды не даст.
— Не дам. Нельзя, Вася, без разбора бить всех подряд. Женщины с то-бой не воюют. Думаешь, они пришли в этот дом добровольно? Многих загна-ли насильно. Среди них есть действительно наши люди. Могут быть связан-ные с партизанами. Разбираться не нам с тобой, а органам власти, которая нынче будет восстановлена в полном объёме.
— Вразумел, Вася? — с чувством победителя говорит Святкин.
— Потом  разберись. Будут клясться, божиться, что страдали день и ночь.
— Нет у тебя, Вася, гуманизма, — заключил  заряжающий.
 Тут уже Шустеров не сдержался, стал гопки:
— Гуманизм! Да ты знаешь, что это такое? Это война с фашизмом и его приспешниками. Убивать их — вот гуманизм. Делать это должен каждый че-ловек там, где поставила война. Моя Полина опухала с голоду в холодном цеху на ленинградском заводе. Кобылы на пуховых постелях не имеют права позорить наших женщин. Что давеча говорил командир? Разрешаю лупить немцев всех подряд, ежели не поднимают «хенде хох». Прояви к ним гуманность, отведи два квадратных метра жизненного пространства в нашей земле. Кто пожалел врага, у того жена — вдова.
Святкин добавляет:
— Жирно будет, сколько земли пропадёт. Посчитай, уложили их за два года войны. Миллиона три, может, четыре. Нет, не согласен, в общую яму, как зверей. Гитлер каждому солдату обещал по 40 гектаров нашей земли, славян в качестве рабов. А ты гуманизм, гуманизм.
Наверное, долго вели бы солдатики разговор, не обращая внимания ни на надрывный гул моторов, ни на лязг гусениц, ни на гул боя. Мне не до спора, смотрю в оба, вижу окраину Анапы, невдалеке передний край. Немец подтянул резервы, упёрся, готовит, судя по всему, контратаку. По лощине, что за садом, сотни серых фигурок движутся к передку, передаю сведения на командный пункт, экипажу командую:
— Прекратить разговоры, — выждав несколько секунд, продолжаю, — в ложбине за садом отдельное дерево. Лево 300, прицел 16, осколочным, огонь!
— Цель понял, вижу. Огонь!
Разрыв снаряда оказался правее цели, делаю поправку:
— Лево 50, прицел 14,  осколочным, огонь!
Ещё три выстрела! Боевая жизнь экипажа вошла в свои рамки, так за-кончилась полемика по женскому вопросу, вставшему перед экипажем во всей наготе.

                ДУМЫ О ДОМЕ

Не удаётся разорвать, распылить на куски передний край, немец не выдыхается, вовремя и умело затыкает бреши. Упорно, шаг за шагом, идём вперед, освобождая Кубань. Фронт живёт своей жизнью, по законам военной науки, вернее, военных наук — советской и немецкой. Чему она служит? Как убить и как не быть убитым. Немцы пятятся, но не бегут, всё по правилам.
В один из моментов боя, когда силы наши и гитлеровские выровнялись, ни мы их не спихнём, ни они нас не могут попятить, из улиц Анапы на машинах вырвался батальон мотопехоты. Как смерч, он почти моментально канул в бездонной пучине переднего края, автомобили ушли в укрытие, на месте высадки остались тыловые службы. Бойцы и офицеры  свежие, хорошо экипированные, чувствуется, что это новые дивизии, армия наступления. Восхищаемся выучкой бойцов.
— Стой, подожди, Ефим! Юша-а, брат мой! — шумлю, показывая това-рищам на старшину, среди других бойцов перебегающего путь от дороги в дом.
— Юша-а!
Не слышит, удаляется. Выпрыгиваю из самоходки, дважды стреляю из пистолета вверх, бегу к нему, старшина остановился, удивлённо, насторо-женно смотрит в мою сторону. Поняв, что обращаются по-доброму, подходит. Нет, не он!
— Извините, обознался.
— Бывает, — говорит он, козырнув, удаляется.
Снова, в который раз, ошибаюсь. Как хочется увидеть родного брата, доброго, умного старшего наставника в жизни. В последнем письме из-под Сталинграда он писал: «Гнетёт мысль, что не подготовлен к войне, никакой военной специальности, старшина роты — всё, на что способен. Мы должны отстоять Сталинград».
В письмо вложена фотокарточка измученного, утомлённого фронтовыми дорогами бойца. Карандашом другого цвета дописано: «Идём в  наступление. Хотелось бы всех вас  увидеть».
Как в воду канул, где ты, Ефим? Сколько пересмотрел красноармейских колонн, групп, одиночных бойцов. Выискивал среди тех, кто гордо шагал к фронту, одетых и обутых во всё новенькое, с автоматами, с высоко подня-тыми головами. Среди тех, кто, понурив головы, сгорбившись под тяжестью поражения, в исполосованных солёным потом грязных гимнастерках, шли в остатках разбитых частей в тыл на переформирование. Среди раненых, кон-туженных, больных. И даже среди тех, кто в одиночку перебегали линию фронта, выходили из потайных укрытий, со страхом в глазах от пережитого, от неизвестного, как встретим их мы. Нет тебя, братка, нигде.
Другим на войне выпадала удача, судьба сталкивала с односельчанами и родственниками, мне не везло на встречи. На фронте шестеро братьев, две сестры, сколько земляков-хуторян! Где-то в казачьих кавалерийских соединениях двоюродные братья Иван, Георгий, Николай Дроновы, братеник по материнской линии Дмитрий Андропов, воспитанник-сирота Иван Топольсков (Ваняшка маленький, как звали в отличие от  Ваняшки-большого, старшего брата И.И. Дронова). В армию ушли добровольно несовершеннолетняя сёстра Нарочка, двоюродная сестрица Катенька Быкадорова. Сколько родных сердец бьётся рядом, а повстречаться никак не доводится!
Прервавшаяся переписка с родным братом Ефимом Тихоновичем волну-ет больше всего. Жив ли, не вещало сердце о заранее предрешённой гибе-ли? Тихо-тихо, как бы про себя, он часто повторял песню: «Черный ворон, чёрный ворон, что ты вьёшься надо мной, иль погибель мою чуешь, чёрный ворон, я не твой». Пора бы отозваться, мужа ждёт жена, папу дети. Надя, кровь дроновская, вся в тебя Галочка, красавица турчанка, в мать пошла. Слезами исходит старенькая мама, всем нужен дома, в семейной жизни, от-зовись, братушка!   
Задумался, загрустил. Святкин, заметив это, весело кричит:
— Лейтенант, смотри, нет им дороги в нашем небе.
Наблюдаем за воздушным боем истребителей. Ме-109 пытаются при-крыть бомбардировщики, шедшие бомбить наши наступающие части, «яки» смело вступили в бой, погнали «мессеров», сбили одного, затем подбили второго, уже Ю-88, бомбардировщика. Истребитель рухнул на глазах, бом-бер, видно, дотянет к своим, остальные в беспорядке смылись восвояси, из-далека послышались разрывы бомб, то «юнкерсы» бесцельно сбросили  смертоносный груз.
— Вот так  бы всегда, — восклицает Святкин.
— Это вам, гансы, не 41-й год, когда были хозяевами в небе, глушили, как рыбу.
Так бы начинать войну, слишком много тогда утратили авиации. Лишь к 1943 году наши лётчики получили машины Як-3 и Ла-5, на них можно было сражаться на равных с фрицами. А потом и Як-9, Ла-7, превосходящие немецкую технику по многим параметрам боя. В небе Тамани нас прикрыва-ли с неба 2 200 самолётов, махина!
Анапа свободна, 21 сентября отныне станет праздником города. Горю-чее и снаряды на исходе, передаю об этом на наблюдательный пункт полка, сообщаю местонахождение, информирую о противнике, этим особенно инте-ресуется помощник начальника штаба по разведке капитан Дуров.
На поле снова просматриваются убитые и раненые, почему никто не движется вперёд?  То тут, то там вездесущие медики пестуют раненых, большинство из санитаров девушки. Одна помогает бойцу переползти в укрытие, рядом лежат убитые, попали под разрыв крупнокалиберного сна-ряда. Вдали, от укрытия к укрытию, в направлении переднего края перебе-гают две санитарки и боец, они посланы за ранеными. Какая трудная служ-ба, рядом море, парк культуры, пляж, для вас ли военная доля? Сердце уко-лола нежная жалость к боевым спутницам. Вспомнил о сёструшке, Нарочка, родная моя, неужели у тебя тоже такая судьбина? Нет и восемнадцати, в шестнадцать лет прибавила годы, добровольно ушла на фронт вместе со станичными ребятами, оставив наших дорогих родителей в немецкой окку-пации. Где ты, вынянченная мною, замучившая детство моё, как ты там?
Внимание снова приковал бой, немец ведёт жуткий огонь по тому участку фронта, куда введён мехбатальон, бойцы которого так понравились выправкой и хваткой. Проявят себя такими молодцами, какими показались? Многие люди боевиты в строю, но трусливы в бою, попав в критическую си-туацию, теряют волю, не в состоянии управлять чувствами, поступками, са-мими собой. Поддерживаемая нами рота хорошо воюет, шаг за шагом, то там, то тут, как медуза, обтекает, обходит объекты, отвоёвывает один кло-чок земли за другим и медленно продвигается вперёд, вперёд. Немецкий пу-лемёт, пригнувший было роту к земле, уничтожен меткими выстрелами Шу-стерова. Наблюдаем за ходом боя, наша задача немедленно уничтожать ог-невые средства противника, находящиеся в зоне прямой видимости и пора-жаемые прямой наводкой пушки.
Мысли живут по своим законам, снова вижу на переднем крае медсест-ру рядом с ранеными, с трупами, вспомнил о «Soldaten zu haus», его сотруд-ницах. Неспроста у Василия закипела злость на этих девок. Действительно, закончится война, народ выйдет на улицы, там встретятся девушки, те, что были в окопах, и те, которые «воевали» с немцами на пуховых перинах. Как они будут ходить по одной и той же земле? Какую великую почесть надо воздать женщине с фронта, какой заботой страны должна быть окружена она, вынесшая на плечах непомерную тяжесть боёв.   
Перестрелка усилилась, слышится «ура», вдруг слышу разрыв за раз-рывом, трескотню пулемётов. Успел заметить, что выстрел немецкой пушки следовал сразу за вспышкой света, что означает, бьют прямой наводкой с близкой дистанции. Пехота залегла, лишь красные ракеты одна за другой летят в одном и том же направлении, бойцы установленным сигналом указывают артиллеристам цель, просят уничтожить. Сейчас полевая артиллерия будет срочно готовить исходные данные на подавление противника. Мы ближе, нам и решать эту задачу, но с нынешней позиции цель не поразишь, надо искать такую ОП, чтобы подавить наверняка, вот это единоборство! У немцев преимущество: можно вести огонь с места, но не видят самоходчиков. У нас наоборот, огонь придется вести с остановки, почти с ходу, но цель видим, есть внезапность, что дает надежду на успех боя.
  Мы хорошо уяснили, что СУ-76 имела много положительных сторон: лёгкость в обслуживании, надёжность, малошумность. Это следует использовать, солдат хорош, когда обучен, нужно учесть свои выгоды. Ставлю пушку в укрытие, ползу на высотку, пехотинец помог уяснить задачу, пути подхода к огневой позиции. ДЗОТ или ДОТ расположен между двумя складками рельефа, надо зайти левее. Неизбежно попадём в сектор обстрела противника. Была, не была, либо в стремя ногой, либо в пень головой. Хижняку показываю место огневой позиции, объясняю момент остановки, только по сигналу, быстро взять на тормоза. Наводчику приказал наблюдать, корректировать огонь, к панораме стал сам, жду, когда оживёт цель, чтобы уточнить место амбразуры.
Вспышка, разрыв, вот ты где. Восемь снарядов, целых восемь, послал по цели и быстро сматываюсь в укрытие. Если я не убил, то он убьёт, как пить дать, какой же артиллерист с пристрелянного места не поразит такую махину, как наша установка, да на близком расстоянии. Вокруг ДОТа пыль, дым, взрывы, попали! Пехота пошла, побежала вперёд, «ура, ура!». Хоть кричи от радости за спасённых людей, гордость от мысли, что ты исполнил воинский долг — благородное чувство.
Снарядов осталось лишь на неприкосновенный запас, на случай враже-ской контратаки, в первую очередь для отражения танкового удара. Мы ис-пользовали почти весь боезапас, 60 выстрелов. Доложил на командный пункт, оттуда приказано уйти в укрытие, быть в готовности к отражению возможного наступления немцев. С подходом машин с боеприпасами вызовут на заправку. Через некоторое время слева, через дворы и виноградники, наблюдаем, как, рассредоточиваясь, идёт на передний край первая батарея САУ под командованием лейтенанта Огурцова. Самоходки спешат на правый фланг, там ожидается контратака немцев, а мы до конца дня прокантовались в резерве командира полка. Заправились, пополдневали, да как!
— Вот это кок! Одного птичьего молока не прислал. Наготовил, как на Маланьину свадьбу, — восхищается обедом Святкин.
— Дывись, две нормы с гаком налыв, — перемешивая украинский язык с русским, вторит  Хижняк.
Было чему удивляться, мы такого обеда не только за войну, в мирное время не имели. Борщ с мясом, свежей капустой, каша гречневая с маслом, не перловая, будь она неладна, курица жаренная, главное хлеб, пышный белый кубанский хлеб, не сухари, а каравай деревенской печной выпечки. Да две порции с гаком наркомовского пайка — водки.
— Какой виноград! Вы, северяне-клюквенники, во век не видали и не пробовали, — поддевая нас за неосведомленность, шутит Алексей, — вот сорт Абрау-Дюрсо, ишо «дамские пальчики», Вася, это тебе, — подаёт круп-ные гроздья с продолговатыми, светлыми, сочными ягодами.
Осязание этой прелести вызвало воспоминания, они стоном отдаются в душе. Тоска по настоящим женским пальчикам, по женской ласке вызовет дрожь в пальцах рук, в сердце. Тут Святкин некстати затянул песню: «То не ветер в поле воет, не дубравушка шумит. То моё сердечко стонет, как осен-ний лист дрожит». А моя душа пела другую, нашу казацкую: «Напрасно ты, казак, стремишься, напрасно мучаешь коня. Тебе казачка изменила, другому счастье отдала». Эту песню часто пели мои старшие братья Ефим, Георгий, Иван, Николай, Ваняшка вместе с хуторянами-казаками. Потом и я вошёл в хор.
Гул боя слышен на переднем крае, за спиной которого сидим в трёх ки-лометрах, как у Христа за пазухой. Поснедали, набуздались, приняли по две сотки водки, кому и три перепало, что растопило напряжение, разлило доб-роту в теле и душе, возбудило тоску по дому, разбередило душу, сердце за-щемило, заныло. Каждый видел себя в семье, ещё лучшим, иным, чем до войны.
Василий Шустеров налился солнечным счастьем любви к Полиночке, жена тоже в нём души не чаяла, слала письмо за письмом, откуда только находила столько радости, бодрости и любви к мужу в блокадном Ленингра-де, у станка.
Лёша Святкин, рыбак бакинский, был угрюм, невесел, жена редко слала письма. В тех, что получал, не было ни нежности, ни радости, чувствовалось, что балагурство не от веселья, а от необходимости победить горе.
Тяжело было Хижняку, семья в оккупации, уже два года о родных ниче-го не знает. Мне знакомо его самочувствие, надо помочь, не оставлять наедине с горем. Считая, что обед окончен, Шустеров решил, как всегда, дела завершить письмом к жене.
— Ты, Вася, что-то редко стал писать. Вчера целый вечер не кропал, сегодня уже день кончается. Расскажи, не забудь, как дело имел с публичным домом, — понёс без колёс Святкин.
— Ты шутишь, а письма к жене мне жить и воевать подсобляют.
— Во, как в  «Весёлых ребятах», — нам песня строить и жить помогает.
— А ты как думал? Напишу и легче на душе. Как будто поговорил с По-линой, снял с себя какой-то груз.
— Я своей не буду. Вася, ты умеешь. Доложи в письме, что поженился я на красивой самоходочке с 76-мм пушкой, на гусеницах.
— Ничего, Лёша, вот получишь медаль, все девки за тобой гужом, да мимо, — пытаюсь успокоить заряжающего.
— Моя изменяет, дружок написал.
— Как так, неужто в такое время можно? — спрашивает Павел.
Добавляет надрывно, с горечью:
— Что сейчас отдал бы за одно письмо, за одну весточку, что жена и детишки живы. Их ещё в августе освободили. Писал два письма соседям. Ни слуху, ни духу.
Наступила тишина. Куда делся игривый тон в разговоре Святкина с Шу-стеровым, у каждого звоном отозвались слова друга, трудно найти утеше-ние, понятно состояние товарища, сам испытал, да ещё как. Что-то сказать надо, нельзя оставлять человека одного журиться с несчастьем, с нашей об-щей бедой. Горе молчать не любит.
— Павел Семёнович, — обращаюсь к Хижняку, — может, написать пись-мо в сельсовет или в райисполком. Гляди, и родные в другом селе живут. Бывает, жилья не осталось, одни трубы торчат. Как вон там…
— Есть идея, — загорелся Шустеров.
— Давайте, напишем — мы, боевой экипаж установки «Дон». Сообщаем, что ваш земляк бьёт врага. Храбро водит самоходку, —  предлагает свой текст письма Святкин.
— Сообщим: установка 1448-го артполка резерва главнокомандования 18-й десантной дивизии. У тебя, Лёнька, не голова, а кубышка пустая. Всем растрезвоним, что под индексом полевой почты №12296 скрывается наш полк. Напишем иначе: «группа бойцов и офицеров, боевых друзей». Ото-шлём на освобожденную часть Украины. Ответ шлите срочно на имя Хижня-ка Павла Семёновича.
Под впечатлением рассказал товарищам о своих переживаниях. В пери-од немецкого нашествия на Дон и Ставрополье мои родственники были либо в оккупации, либо на фронте, я один, как перст. Мысль, что одинок, сама по себе тяжела, смерть рядом. «И никто не узнает, где могилка моя». Пока не коснулось, такие песни плохо понимал, а тут почувствовал, как сердце за-кипает. Кто знает, может быть, родных уже могила укрыла? Живы, здоровы, не умирают с голоду? Свербит мысль, квелит душу день и ночь, ложусь — думаю, ночью проснусь, представляю, где они и как.
— С кем она, — ввёртывает неуместное словцо шутоломный Святкин.
На него зло осклабился Шустеров, болезненно дёрнулся Хижняк. Лёша быстро ретировался.
— И об этом не раз, не два думал. Дожил до того, что голова стала, как колокол. Сильные боли, слабость, апатия. Пошел в санчасть. Там знали, что в 42-м году был тяжело контужен, ранен в бок. Покрутили, повертели, по-стучали. Рецидив контузии, говорят. Я этому поверил! Сколько брома попил, таблеток разных проглотил, уколов принял, и успокаивающих, и возбужда-ющих. Ничто не помогало. Замучили постоянные головные боли и прочее. 2 июня 1943 года получаю письмо от жены. Доразу сердце отложило. Живы, Верочка ждёт папу. Не обо всем написано, но главное есть, остальное вы-спрошу. Через несколько дней боль и слабость как рукой сняло. Здоров, свеж, силён. Вот тебе и контузия, и бром. Воину важно знать, что его ждут, что он нужен. Думаю, и Вы, Павел Семёнович, дождётесь этого.
У нашего товарища в глазах заблестел огонёк, на лице мелькнула улыбка радости и надежды.
Наступили бои за станицу Благовещенскую. Надеялись, что, потеряв Новороссийск, затем Анапу, немец без оглядки побежит в Тамань, на кораб-ли. Не сбылось, частям пришлось пробиваться к станице в тяжёлых боях. Полк вместе с 5-й гвардейской бригадой и 55-й Иркутской стрелковой диви-зией наступал  по  песчаной косе  южнее  станицы. Севернее  пробивалась  дивизия
18-й армии, западнее станицы на Бугазскую косу был высажен десант морских пехотинцев и стрелковый полк дивизии. Ударом с трёх сторон немец разбит, 26 сентября, на десятый день после взятия Новороссийска и на пятый после Анапы, станица Благовещенская освобождена.
Впереди Тамань, чем ближе город, тем ожесточённее сопротивление врага. На косе тесно, наступаем между Чёрным морем и лиманом, ширина этой проклятой плешивой полоски не более двух километров. На выходе, впереди кубанские просторы, здесь череда небольших гор, они, как пробка, закрывают выход из песчаной бутылки. Высотки немец так укрепил, что ко-торый день не можем столкнуть в море, сделать это надо немедленно, слиш-ком невыгодная позиция, нет естественных укрытий, искусственных соору-жений. Нельзя останавливаться на более или менее длительное время, ар-тиллерия противника пристреливается, затем открывает массированный артналёт. Мы у врага, как на ладони, единственная защита собственный «бог войны».
В один из моментов боя обнаружили скопление немецкой пехоты, на передний край шло подкрепление. Цель была настолько хороша, что, забыв об опасности, снаряд за снарядом отправляли в гущу фашистов. Взвод немецких пушек ударил по нашей огневой позиции, к счастью недолёт, тут сзади второй залп, куда деваться? Мы в вилке, командую механику:
— Полный вперёд!
Только успели отъехать, как в непосредственной близости, новый, тре-тий гром разрывов, осыпало песком и осколками. Куда теперь? Эх, погибать, так в бою: «Вперёд, огонь, огонь!» Где в атаку идёт казак, там у врага трое в глазах. Наконец, на помощь пришли полевые пушки, заставили замолчать немецких артиллеристов. В азарте забыл о личной предосторожности, при-поднялся над бронёй, оказался головой и грудью выше верхнего края боевого отделения.
— Лейтенант, смотри, — указывает  Святкин на перископ.
Быстрее обычного спустился, спрашиваю:
— В чём дело?
— Смотри в перископ. Наверху по твоей голове осколки плачут.
И тут разрыв… Осколками буквально осыпало самоходку: тра-та-та-та.
— Это твои, — смеётся заряжающий.
Шустеров сосредоточенно, с каким-то отрешением ведёт и ведёт огонь. Видим, как немцы бегут в овражек, одни падают плашмя, другие корчатся от ран, некоторые успокоились навсегда, приятная картина, такое встречалось не часто.
— Лейтенант, сбегаю, посмотрю на фрицев. Довольны ли нашей рабо-тёнкой, — смеётся Святкин.
Любил поговорить в таких ситуациях, не поймешь, почему в самые тя-жёлые минуты боя либо песню затянет, либо сморозит что-нибудь. То ли от страха спасался, то ли нас хотел отвлечь, не знаю, почти всегда в бою чу-дил.
— Ты из самоходки и до ветру боишься выйти, — выводит на смех Шу-стеров. 
— Как тебя оставишь, в один миг снаряды расстреляешь. Чем буду кор-мить свою подружку? — заряжающий попытался погладить казенную часть ствола, но быстро отдернул: горячо.
Действительно, интересно посмотреть, что там мы накрошили, думает-ся, пушечное мясо из румын и немцев.
— Это вступительный взнос, — говорит Василий, его только что приняли кандидатом в члены партии.
— Маловато, Вася, коммунист должен жизнь свою отдавать.
— Потребуется — отдам. Пока она и мне, и стране здесь нужна. Впереди много фрицев, добавим, — уверенно отвечает Шустеров.
Пока затишье в бою, Шустеров затеял разговор о прошлом:
— До сего времени не пойму, чем вызваны, кому понадобились страш-ные 1937–1938 годы?
Потом приглушённым голосом, как бы боясь, что его в самоходке кто-то подслушает, рассказал историю, происшедшую с одним рабочим. Хороший был человек, мы, молодые, брали с него пример. Коммунист дореволюцион-ный. Но вот на собрании дядя Гриша разозлился на выступающих крикунов и в сердцах сказал: «Разве можно так жить и с душой работать, когда то то-го, то другого увозит «чёрный ворон»? Почему это делается, почему не дой-дёте до товарища Сталина?»  На другой день его и его забрали, как врага народа. А какой он враг?
Знаешь, что было дальше? Мишка, сын дяди Гриши, кореш мой, на ком-сомольском собрании (он был у нас активистом) заявил, что он отказывается от своего отца. Так и сказал: «Не признаю врага народа своим отцом. Сталин мой отец». В 1939 году дядю Гришу выпустили из лагерей. Но что от него осталось…  А в 1941-м он пошёл в ополчение. Под Лугой их разбили немцы, но дядя в плен не сдался, ушёл к партизанам. Мишку вместе со мной забрали в армию. Только меня послали учиться в полковую артшколу, а его в пехоту. Утёк Мишка к немцам, наши люди рассказали, что служит полицаем. Вот как всё повернулось. Встречу дядю Гришу, не знаю, как буду ему в глаза смотреть: тогда, дурак, поверил, что он враг народа, Мишка убедил. А сейчас того подлеца встретить, да поговорить с глазу на глаз, тут не пожалел бы снарядов!
Святкин стал в позу:
— Надо было уничтожать «пятую колонну».
Шустеров ответил:
— Такие люди, как дядя Гриша, не «пятая колонна»!
Разговор на этом закончили. В наушниках:
— «Дон», «Дон», сменить ОП, лево пятьсот.
И опять дотемна огонь, огонь.
— Ну и дэнь, думав, от-от моторы вид пэрэгриву взирвуттца, — ворчит Хижняк, вылезая из своего пекла.
После этих боёв командование отослало на А.Т. Дронова наградной лист, где было отмечено: «В бою 7 и 8 августа 1943 года при наступлении на Горно-Весёлый при наступлении уничтожил прямой наводкой: самоходное орудие, противотанковое орудие, наблюдательный пункт, ДЗОТ и миномёт противника с прислугой, мешавшие продвижению нашей пехоте. Умело маневрируя орудием среди разрывов вражеских снарядов  тов. Дронов поставленную боевую задачу выполнил без единой потери и повреждений».

                АВОСЬ, ДА НЕБОСЬ В БОЮ

На следующий день происходит почти то же самое, только с меньшим напряжением, зато напортачить успели предостаточно. При слишком крутых поворотах (без них можно было обойтись) левая гусеница остановилась, натянулась, как струна, вот-вот разорвётся, самоходка вздрагивает, под катки набился песок, растительный мусор. Хижняк выскочил из моторного отделения, начал очищать, но по пути к люку его настиг разрыв мины. Ранен в голову, кое-как влез на свое место, за рычаги сесть сил не хватило. Шустеров и Святкин помогли ему сползти в боевое отделение, лёг на днище между моторами. Оказали первую помощь, осколок прибинтовали, он крепко и глубоко сидел в кости черепа. Передаю командование наводчику орудия, сам перебираюсь в моторное отделение, сажусь за рычаги, быстро вывожу самоходку из-под обстрела. Вот когда пригодилась взаимозаменяемость в экипаже.
 Повторилась ситуация, возникшая полтора месяца назад около станицы Нибереджаевской, тогда на крутом склоне установка пошла юзом. Наш механик-водитель старший сержант Василий Шаров, желая проверить, не перевернётся ли самоходка, выскочил наружу, был ранен в голову. Мне пришлось перевязывать, до сих пор в памяти осталось чувство прикосновения к пальцам осколка, сидящего в височной кости, затуманивающиеся глаза, покрытое каплями пота лицо Василия. Быстро вывел СУ-76 в первый эшелон тыла полка, на сборный пункт подбитых машин и раненых людей, механика сдал медикам. К концу войны Шаров стал кавалером трёх солдатских орденов   Славы,  по  статусу  равных   званию
Героя Советского Союза. 
Тогда вёз бойца по лесу, теперь этого делать нельзя, у немца, как на ладони, покидать передний край без приказа не надлежит, впереди пехота, её защитить некому. Что делать? К счастью, подвернулся танковый тягач, отправили своего Хижняка.
Опять повторилось неправильное поведение в бою. Выйти для осмотра машины надобно, но это можно сделать через люк, а не через боевое отде-ление, не поворачиваться, как сом в вентере, не ловить раззяву, а вьюном нырять в самоходку. Мелочь? Но такие случаи часто решали в бою вопрос жизни и смерти. До конца  дня вожу установку сам,  то  открываем огонь по обнаружившемуся противнику, то уходим в укрытие и ведём разведку целей. 
Наводчику Шустерову понравился «новый» механик-водитель, теперь никто не командует, где и когда занять ОП, когда включать скорость, брать машину на тормоза, когда покидать позицию и уходить в укрытие. Всё шло слаженно, пригодилась взаимозаменяемость в экипаже, владеть которой по-стоянно требовали командиры, и хорошо, что требовали.
Тремя днями ранее поймали ещё одну ляпу. Вторая самоходка нашей батареи допустила тактическую ошибку, надо было вести бой с места, при-крывая нас и подавляя огневые средства противника, открывшие огонь по нашему орудию. Только когда мы заняли новую огневую позицию, надо ме-нять ОП. Потом уже наше орудие должно было вести атаку, прикрывая огнём продвижение соседей. Это основа тактики ведения боя самоходной артиллерией (в отличие от тактики танков). Но получилось, что противник, видя скопление самоходок, открыл заградительный огонь по заранее пристрелянному рубежу и едва-едва не уничтожил обе СУ-76. Дураку в поле — не дай воли. Машина оказалась подбитой, в экипаже есть раненые. Вызываю службу эвакуации и тягач для отбуксировки орудия. Бой ошибок не прощает, они ведут к кресту и бессмысленной гибели. Конечно, кресты бывают и там, где вроде бы всё делается без промахов, но всё же их тем меньше, чем меньше ошибок.
 Стемнело, прошу у командования механика-водителя, горючего и бое-припасов, приказано для заправки отойти в тыл, метров на 1000–1200. Ска-зано — сделано, прибыли тыловые машины, с ними помощник начальника штаба капитан Дуров, командир отделения управления батареи (мы его называли — старшина батареи) Сапар Худайбердыев. Механика-водителя не имеется, в резерве никого нет. ПНШ-2 передает экипажу благодарность ко-мандного пункта, предупреждает, что в 2.00 возможна атака полка. Ночь так ночь, значит ночная атака, маршрут известен. Дуров выспросил, что знаем о противнике (он же разведчик!) Старшина угостил хорошим довольствием, завтрак, обед, ужин, всё доразу, заправщик налил баки горючим, помкомвзвода по боепитанию выдал два боекомплекта снарядов, знал привычку «Дона» возить запас. За счёт умелого расположения боеприпасов мы доводили боекомплект до 80 выстрелов.
— Передайте замполиту, что коммунист Шустеров произвел хороший взнос в партийную книжку, уничтожил не менее двух десятков немцев, — говорю капитану Дурову.
— Пятерка из них моя, — поправляет Святкин.
— Майор будет рад.
Заправились, уложили всё строго на свои места, проверили, в бой хоть сейчас. Надо быть в готовности №1, настороже, а мы… заснули мертвецким сном. Видать, сказалось напряжение последних дней, были доведены до по-следней степени изнеможения.
Тревога! Время 2.30, а атака назначена на 2.00. Впереди слышим гул, шум.
— Проспали, — горестно, спросонку говорит Василий.
— Наши пошли, — кивком головы заряжающий указывает в сторону пе-реднего края.
— Догоним, они близко, до ПК не дошли,  — сажусь за рычаги в машин-ное отделение.
Шустеров и Святкин, как думалось, ведут наблюдение, хотя ночью что увидишь. Что со всеми троими произошло, почему послышалась атака тан-ков, самоходок, их подход и выход на рубеж огня? Минут через 20 упёрлись в танки, догнали, выхожу. Тишина, темь. Меня поразил ужас, это те машины, которые вчера подбил немец! Так и остались на переднем крае, эвакуировать было нельзя, не подпускает противник. Никого рядом, никаких танков, самоходок, всё мертво.
Фронт живёт своим бытиём, рвутся «сонные» мины и снаряды, которые немец посылает с запасных огневых позиций, чтобы не дать бойцам отдох-нуть, выматывая душу и силы. Тут и там взвиваются осветительные ракеты, строчат короткими и длинными очередями пулемёты. Куда самодуром завёл установку, свой экипаж? Здесь смерть или позор, одно другого не лучше, скорее в самоходку, пока немец не понял, что к чему. Задний ход, ещё, ещё, разворачивать машину остерегаюсь, боюсь, что повернусь уязвимым местом, где тонкая броня. Только задний, назад, назад! 
Вдруг установка пошла легко, лобовая часть поднимается… Пошли под откос во впадину, куда угодно, хоть к дьяволу в пасть. Яма, укрытие, глушу моторы, перевёл дух. Немцы открыли огонь. Поздно! Бьют по площади, это не страшно, мы дома, хоть подобьют, хоть убьют, главное — на своём месте.
— Шустеров, — обращаюсь к наводчику, который был оставлен на ко-мандирском посту и должен был наблюдать, ему виднее, чем мне из мотор-ного отделения, — почему не остановил?
— Думал, Вы видите и знаете, куда ведёте. Глаза проглядел, выискивая танки и самоходки. Подбитые пушки увидел, когда столкнулись нос к носу. Гул ведь.
— Вот тебе и нос к носу. Вот тебе и гул.
В детстве удивлялись, почему Дон Кихот и Санчо Панса, принимая же-лаемое за действительное, ходили на штурм ветряных мельниц, мы чем не донкихоты, тоже атаковали… Черное море. Это его гул и волнение позвали в ночную атаку. До сих пор не могу объяснить этот случай, не понимаю, как догадались принять шум моря за гул моторов, что мною руководило, когда, сломя голову, мчался навстречу гибели? Почему не догадались, что не может быть атаки в тишине, без артиллерийской, миномётной стрельбы, даже стрелковое оружие молчало.
Ночка даром не прошла, лишний раз убедился, в бою надо не хлопать ноздрями, а действовать осмотрительно, разумно, не поддаваться эмоциям, первым впечатлениям, всполошка ведёт к оплошке. Потом узнал, что атака полка и танков бригады была отменена. Поставил часового, оставил бодр-ствующего члена экипажа, заснуть не смог. Товарищи мои, как ни в чём не бывало, храпели, хоть из пушки пали.

                ЗАЖИВО НЕ СГОРЕЛИ

Сижу за самоходкой, мысль переносится в 1941-й год, к Ладоге, Волхо-ву, синявинским болотам, ледовой Дороге жизни. Перед глазами горестные месяцы, тяжкие дороги отступления и упорство, с которым наши войска сто-яли насмерть у стен Ленинграда. Вспомнил себя — красноармейца, нашу часть. Плетёмся среди болот по нехоженой тропе, в сырых шинелях, в дыря-вых ботинках, чёрных обмотках. С длинным «ружжом», не менее длинным штыком, а немец с лёгким, удобным для боя автоматом, я по фашисту 2–3 пули, он по мне 2–3 диска свинцовых пилюль. 
Мы пешие, фрицы на машинах, на танках. В воздухе висят, вьются, как стальные осы, «мессершмитты», «юнкерсы», да «фокке-вульфы». Местами удавалось дать отлуп противнику, наши части крепко били «сверхчелове-ков», жгли танки, крошили пушки, миномёты. Много было позиций, где немцу противостояла мощная, хорошо организованная оборона, тот же Луж-ский рубеж, но силы были неравны. Было трудно, до боли тяжко уходить, порой просто убегать от броневой силы врага.
Страшно оставлять города и сёла на произвол зверей-немцев, жутко вспоминать женщин, голодных, измученных, в одном лишь пальто, да с су-мочкой, с ребёнком на руках, помнятся их глаза, полные страданий, глазён-ки детей в бессмысленном страхе. Пожары, пожары, пожары… Огонь это главный признак отступления.
Много надежд связывали с Ленинградом, упёрлись, остановили, поло-жили врага в мёрзлые болота. Не все верили, не все вгрызались землю, бы-ли те, что числились боевыми и преданными, а потом потеряли свое досто-инство, поодиночке и пачками сдавались в плен. Через многие годы им по-пытаются присвоить статус великомучеников… Во время войны и после, че-рез год, десять, тридцать лет, когда надо было ответить на вопрос: «Кто он?», — всегда думал: «Каким бы он был в 1941-м?»
Вот и новое утро, только подумал, что немец усилит огонь, как невда-леке разорвались две крупнокалиберные мины. Оглянувшись, увидел на ме-сте разрыва человека, распластавшегося на земле, смел, думаю, раз спит, как на сенокосе. Подойдя к нему, понял, что мёртв, то был командир взвода стрелков, выведенных на левый фланг для охраны побережья. Бойцы при-корнули на рассвете в окопах и ветхом блиндажике, он надумал сходить к морю. Лежит, как живой, разбросав в стороны руки и ноги, голова повёрнута навстречу солнцу, пилотку снесло взрывной волной, противогаз лямкой задержался под рукой. Светло-русые пряди чуба колышутся на ветру, то откроют, то прикроют белый лоб, лицо открытое, чисто русское. Бережно подняли, унесли в блиндаж, из которого вышел, не сделав и четырёх шагов.
                До тебя мне дойти нелегко,
                А до смерти четыре шага.
Вспомнил, как услышал эту песню в 1942 году. Многие бойцы попусти-ли повода, расплакались, спрятав лицо в пилотку, тогда сдержал себя, не дал воли эмоциям. К концу войны, и теперь, в послевоенные годы, как толь-ко услышу фронтовые песни, не могу удержать непрошеные слёзы, рыдания. Странно устроен человек, к старости приобретает столько опыта, умения, казалось бы, надо научиться сдерживать себя, а не получается.
Новый день застал в боевых порядках первой батареи. Механика-водителя не прислали. Пехота требует поражения той ли иной цели, порой обнаруживаем их сами. Вымотался окончательно, как на пакость, к концу дня левый мотор заглох, лопнула и пропустила воду прокладка головки бло-ка, сказался заводской брак. Машину надо уводить в укрытие, где оно? На одном моторе по песку, ямам и воронкам далеко не уедешь. Попал немцу на пристрелку, надо двигаться, быстрее найти огневую позицию, удобную для ведения огня с места. Мотор перегревается, посмотрел и ахнул, головка блока и у другого двигателя красная. Что делать? Остановиться нельзя, сра-зу разобьют.
Шустеров выискал яму, по внутренней связи командует, каким рычагом действовать, машина пошла куда-то вниз, удрали. Глушу мотор, через неко-торое время завожу — заклинило, доложил на командный пункт. Как стем-нело, прибыл капитан-инженер, дал заключение: левый двигатель починим сами, правый требует заводского ремонта. Буксируют подальше от передо-вой, взналыгали и тянут, как дохлых, обидно и досадно.
Вот и тыл, здесь не разбери-бери, самоходки с разобранными моторами, без гусениц, все в ремонте. Кругом раненые, иные ждут эвакуации в госпиталь, есть такие, что отказались идти в медсанбат, остались лечиться в медсанчасти полка. К нам идут любознательные, хочется из первых уст узнать, что творится на переднем крае, как там самоходчики. Мы «безлошадные», вся амуниция в куче, как у погорельцев. Нудное дело, я взвинчен, дошёл до изнеможения, заснуть не могу, неопределенность, неприкаянность хуже любой напряжённой схватки. Там надо в комок собраться, всё подчинить стрельбе, здесь ни боя, ни отдыха, больные, и те чем-то заняты, а мы…
Жалко расставаться с боевой машиной, вместе попадали в какие пере-плёты! Выручали друг друга, мы её, она нас. Даже уравновешенный Шусте-ров, и тот не спит, забрался в ровик под самоходку, включил переноску, по-следний раз решил попользоваться электроэнергией, читает книгу В. Васи-левской «Радуга». Обязательно проштудирует то, что читаю я, так уж пове-лось. В книге красной нитью проходит ненависть к гитлеровцам, её призыв: убей немца.
Неунывающий балагур Святкин тоже «опустил уши», боится, как бы не отправили в тыл вместе с самоходкой, ибо механика-водителя на установке нет. Кто захочет уходить из своевавшегося экипажа, боевой семьи? Попасть к чужим на передний край — это как дикий гусак среди свойских. Некогда срабатываться, всё решают секунды, до боя надо научиться понимать друг друга с полуслова, проникнуться верой в успех совместных действий.
Раз не спится, будем повышать механизаторский уровень, техника не зоотехния, тут не овечку постричь или курицу пощупать, тоже думать надо. Вообще-то установленные на самоходках автомобильные шестицилиндровые двигатели работали в танковом режиме длительно и безотказно. Но это для «средних» условий. Беру инструкцию «Самоходная 76-мм установка», выяс-няю, какие ошибки допущены при вождении, прав ли, когда на одном мото-ре долго маневрировал по тяжёлой дороге. Умей ошибаться, умей и поправ-ляться. По тактике прав, ищу ответ, почему мотор запорол. Оказывается, не надо было муздыкаться, глушить перегретый двигатель, следовало порабо-тать на тихих оборотах, на холостом ходу. Плохо знаем технику.
Отдохнуть бы за горами, в виноградниках, тут команда:
— Дронов, к «Первому».   
То комполка Гуменчук нагрянул с передовой в штаб. Думаю, задаст перца за вывод мотора. Прибыл, доложил. Василий Акимович по-отцовски обнял меня за плечи, пожал руку, посмотрел пристально, говорит:
— Молодцы, взаимозаменяемость осуществили на деле, в бою. Само-ходку Эпикурова видел? Она в боевой готовности. Экипаж вышел из строя, остался один механик-водитель. Принимайте.
Добавил виновато, устало, не командирским, извиняющимся тоном:
— Отдохнуть вам надо, но некому передать установку. Нужна в бою, мало машин осталось в строю.         
Просьба командира — приказ. От самоходки идет Эпикуров, докладыва-ет, передаёт хозяйство.
 — Вот и новая гроза «тиграм» и «пантерам». С какой стороны к тебе подходить? — язвит Святкин.
Приказываю экипажу:
— Проверить приборы, боекомплект. Каждый снаряд осмотреть, прове-рить наличие колпачков.
На душе кошки скребут, непривычно, нудно входить в чужой дом, о своей машине всё знаешь, как заводится, как глохнет при выстреле, как бьёт орудие, привыкаешь, веришь в неё. Доложил о готовности к выполне-нию боевой задачи. Приказ: «Дону» к 4.00 поступить в распоряжение ко-мандира первой батареи старшего лейтенанта Огурцова».    
Новый бой, немец остервенело сопротивляется, наши с таким же упор-ством ломают оборону, выбивают огневые точки, живую силу. Комбат-1 при-казал уничтожить ДЗОТ с пулемётом, который ведёт огонь по правому флан-гу пехоты. Легко сказать, пытались подавить другие артиллеристы, он не уничтожается, живуч, видимо имеет железобетонное перекрытие, либо баш-ня танка над головой, может, просто везёт какому-то «сверхчеловеку». По-говорил с командным пунктом полка, попросил понаблюдать за артиллерией противника, если потребуется — подавить. Страшен не сам пулемёт, а огонь пушек, что стоят за высотками, только высунешься за бугорок, сразу ведут шквальный огонь.
После налёта решил быстро отходить к лиману, в камыши, только не засадить бы десятитонную махину в болото. Нам в училище преподавали, что СУ-76 имела особенность: благодаря низкому удельному давлению на грунт она могла успешно передвигаться в лесисто-болотистой местности, сопровождая пехоту там, где не могли пройти средние танки и другие самоходные орудия. Надо использовать это преимущество.
Ползком, по-пластунски, вылез, где повыше. Замер, жду, когда оживёт огневая точка. Вот он где, вижу возвышение. Каждому ставлю задачу, разъ-ясняю пути исполнения. Выскакиваем на песчаный холм, фриц как на ладо-ни, бьём по ДЗОТу. Перелёт. Недолёт. Фу, пропасть, сказывается волнение, но молчу, ругань не к месту. Есть попадание, огонь, огонь! Пора сматывать-ся, гансы с удовольствием променяют пулемёт на самоходку. Механику-водителю командую по внутренней радиосвязи и сигнальными лампочками: «Задний ход, вправо, ещё вправо». По бывшей огневой позиции, по вероят-ному пути отхода, сразу обрушен шквал огня, немец не дурак, разбирается в нашей тактике. Но мы отошли по невероятному пути, в камыш, к лиману, этим и спаслись. На НП волнуются, целы ли? Как ни в чём не бывало, воюем с лягушками. Радирую комбату:
— «Дон» задачу выполнил, приём.
Подключился наблюдательный пункт, хвалят. Чувствуется, что немец на издыхании, по его огневым точкам бьют полевая артиллерия и самоходки, готовимся к штурму, наша берёт.
К исходу дня из-за моря показываются штурмовые Ю-87, над ними взад-вперёд, кругом, вверх-вниз, как будто играются, носятся «мессеры». «Ястребков» не видно, давно такого не было. «Во-оздух!» — слышится  кру-гом.
— Идут бомбить тылы, — определяет Святкин. 
— Сколько их, смотри, смотри, поворачивают, — указывает Шустеров, пытаясь пересчитать самолеты.
Рёв зениток, гул моторов, вой падающих бомб, взрывы, взрывы, первая волна пикировщиков обрабатывает тылы. Следующая группа сбрасывает бомбы уже ближе, ещё ближе. Песчаная коса в разрывах, окутана облаком дыма, кажется, что море соединилось с лиманом, накрыло и погребло под смерчем всё живое на мёртвом песке.
— Нас миновало, — успел выговорить Василий.
Увидев новую волну бомбардировщиков, заорал сполошным голосом:
— Это наши, берегись!
   И упал на дно самоходки. Святкин пытался выскочить из машины, я задержал, там неминуемая смерть. Почему не подумал, что и в установке не спасёмся, не знаю. Из брюха бомбардировщиков отделялись чёрные точки, которые быстро превращались в огромные, зловещие капли и с раздражаю-щим душу визгом устремлялись к земле. Три пикирующих «Юнкерса» с за-унывным воем, ориентируясь по прежним взрывам, кладут бомбы точно вдоль нашего переднего края, одна досталась нам, упала впереди пушки ря-дом с лобовой частью. Что было дальше, уже не видели, не слышали, очну-лись вверх ногами.
Взрыв разворотил лобовую броню, вырвал напрочь коробку передач, самоходка поднята в дыбошки, потом торчмя опрокинута через корму, со-рваны и откинуты в сторону обе гусеницы, слева нет катков, осталось лишь ведущее колесо. Наша пятиметровая установка легла кормой к фронту, ло-бовой броней к тылу, так распорядилась взрывная волна. Эпикуров вместе с коробкой передач выброшен из машинного отделения, лежит поодаль. Мы трое в боевом отделении, кто как, все на головах, ногами кверху. Ближе к люку вперемежку со снарядами оказался Шустеров, под ним Святкин. Ниже всех моя голова на песке, крыша у самоходки брезентовая, перед боем её снимали.
Что чувствовал в момент взрыва бомбы, не помню, оморок накрыл, лишь потом догадался, что душу сам себя, собственной бородой упёрся в горло, шею скрутило в бараний рог, в грудной части позвоночника адская боль. Понимал, что малейшее усилие, малейший подъём, и позвоночник не выдержит. Кое-как нашел лазейку для воздуха, вздохнул. Смотрю из боево-го отделения снизу вверх, и через дыры в броне вижу, как лучи заходящего солнца освещают жёлтый бензопровод мотора, всю внутреннюю стенку ма-шины. Думаю: «Сейчас вспыхнет бензин, самоходка взорвётся, вместе с ней и мы заживо сгорим». Выкарабкиваться из-под Святкина, Шустерова не бы-ло сил.
Первым на помощь прибежал старшина батареи Худайбердыев, он че-рез люк вытащил заряжающего, затем за ноги — меня. Святкин вскочил, по-бежал прочь, лёг в траншею. Со мною старшине пришлось повозиться, пер-вым делом распрямил, поправил что-то выступающее на шее, сделал мас-саж, дал из фляжки водки с виноградным соком. Чистую русскую не пил, го-ворил, что мусульманский закон запрещает.
Я ожил, вволю надышался, почувствовал себя вполне боеспособным. Случилось непредвиденное, аника-воин Дронов очумел, схватил автомат старшины в левую руку, свой пистолет в правую, с криком:  «За Родину, вперёд!» метнулся в сторону переднего края. Немцы поднялись в атаку, ко-му,
как не Дронову её отбивать? Худайбердыев не растерялся, схватил круженного за шиворот, затянул за самоходку, придавил коленом к рваной броне и к земле, держал до тех пор, пока казуня не охолонулся, упокоился и начал стонать от боли в шее, груди, голове.
Наводчик Шустеров выскочил, стал оказывать помощь Эпикурову, у то-го перелом позвоночника в области поясницы. Под шквалом пуль и разры-вов снарядов подползла медсестра, ещё кто-то из бойцов. Мне сказала: «Лежи» дала какую-то пилюлю, быстро занялась Эпикуровым. Его перевязали, перебинтовали почти кругом, как мумию, виднеется лишь голова, да рука. Как только живым остался непонятно, железо, броня не выдержали, а человек дышит. Помню последние слова:
— Лейтенант, не обижаешься? Как я воевал?
— Хорошо воевал, — вымучиваю языком, не поворачивающимся из-за контузии, — быстрее выздоравливай, возвращайся.
Помню его последний благодарный взгляд, виделись не только страда-ние и боль, но и радость от чувства исполненного долга, оттого что остался жив, теперь вывезут из пекла. Бережно положили на носилки, поставили на бронетягач, по-братски распрощались, потом, как узнали, навсегда.
Этот бой был подробно описан в журнале боевых действий полка, в полковом архиве сохранился снимок остова нашей самоходки. За спасение экипажа и за другие подвиги, совершённые на земле Тамани, Сапар Худай-бердыев был награждён орденом Краного Знамени.
 Дождавшись темноты, все трое, отдохнув на земле, с трудом поднялись и пошли. Только тут понял, какая она коварная — контузия. Бебухи отбил, никак к памяти не приду, усиливается боль в груди, мутит, дрожь в мышцах, шум-гам в голове, ослаб слух, язык не мой, не подчиняется. Потом узнал, что старший медслужбы полка капитан А. Метёлкина диагностировала пере-лом шеек двух рёбер, повреждение шейных позвонков, трещину в грудной кости, многое другое. До сих пор эти трещины-переломы дают о себе знать, боль не проходит, а с годами всё больше и больше усиливается, ранения и контузии всё чаще напоминают, мучают. До этого никому нет дела, травмы войны переносятся в одиночку,   зачем   о   них   трубить,   к   чему  близким  портить   настроение, рассчитывать на соболезнование. Сочувствие немощности тоже тяжёлый удар, действует разрушающе. 
Доплелись до командного пункта, оттуда «Виллисом» в Благовещен-скую, в тыл полка. Радовались, что остались живы, не чаяли, что война бу-дет безжалостна, придётся ещё много раз смотреть смерти в глаза.
Не догадывались, что Святкина судьба скрутила в бараний рог, не вы-прямиться, не стать строевым. Он не был ранен, а пострадал больше всех, руки и ноги стали дрожать, к службе не пригоден, демобилизовали. С виду балагур — а какой воин! Летом 1943 года, в боях за посёлок Горно-Весёлый, умело заряжая орудие, он помог своему расчёту уничтожить прямой наводкой немецкое самоходное орудие и наблюдательный пункт, за что вручили медаль «За боевые заслуги». В бою за Новороссийск был удостоен высокой солдатской награды — медали «За отвагу». В бою заменил раненого наводчика, уничтожил взвод пехоты противника и два наблюдательных пункта. 
Говорят, в тылу было трудно — согласен. Считают, что медаль за бой, медаль за труд из одного металла льют — тоже правильно. Не могу принять, что жизнь воина на передовой можно сравнить с трудом человека в тылу, ибо это труд в поте, в крови, при высочайшем напряжении и… в страхе. Кто над этим глумится, тот ничего не знает о войне. Страх пронизывает всю жизнь на передовой, подавляется лишь приверженностью делу защиты Ро-дины, чувством собственного достоинства, гордостью, честолюбием (любо-вью к чести!), нетерпимостью позора, трусости, ответственностью перед су-дом и трибуналом, для многих боязнью расстрела, прямым уничтожением за трусость.
К. Симонов писал: «Лейтенантская жизнь в дни наступления недолгая — в среднем от ввода в бой и до ранения или смерти девять суток на брата». Так было. Вот и равняй труд лейтенанта с трудом самой уважаемой медицинской сестры в Ташкенте! Об этом надо чаще напоминать не в меру ретивым администраторам из тыловиков.
               
                ДОЖИВИ — ДО ПОБЕДЫ

Прибыв в тыл полка, в станицу Благовещенскую, встретили многих сво-их товарищей. Некоторые с ранениям средней тяжести (по медицинской классификации), но не пожелали идти в медсанбат, боялись отстать от свое-го подразделения. Особенно много пострадало тех, кто во время бомбёжки вымахнул из самоходки, пытаясь найти спасение в песчаных укрытиях. Ко-мандир полка, анализируя бой на косе, поведение экипажей, указывал, что покидать машину не лучший, а худший выход из положения, тому наш при-мер.
Да, были в наших самоходках слабые стороны. Это не такое мощное, как хотелось бы, противопульное бронирование, пожароопасность бензино-вого двигателя и открытая боевая рубка. Она не защищала от стрелкового огня сверху, от закидывания гранат. Осколочно-фугасные снаряды не про-бивали броню, но при разрыве убивали, контузили или травмировали эки-паж ударной волной. Всё это приходилось учитывать в бою. Из-за брезенто-вой крыши словохоты присваивали нашим пушечкам грубоватые прозвища: «голозадый Фердинанд» или «сучка». Хотя с другой стороны, та же открытая рубка была удобна в работе, позволяла взаимодействовать с экипажем в городских боях, снимала проблему загазованности боевого отделения при стрельбе, можно было легко покинуть подбитую установку. Поэтому многие самоходчики были влюблены в СУ-76, мы её ласково называли «сухариком».
На второй день Гуменчук пришёл в клуню, в которой мы устроились. Встреча была трогательной, назвал молодцами, об экипаже сказал немало тёплых слов. Он с НП наблюдал, как били немцев, умело маневрировали, видел, как оказались в центре бомбового удара. Пожелав быстрейшего воз-вращения в строй, направился к выходу. Я, как положено, сопровождал.
— Рад за тебя, Дронов, в сорочке родился. У самоходки живого места не осталось, а вы живы. Как не загорелись? Спасибо Худайбердыеву, вытащил вас вовремя. Я представил его к ордену.
Полуобернувшись, добавил:
— Теперь воевать до Победы.
— Есть воевать до Победы, товарищ полковник.
— Там, в установке, тыловики подобрали ваши вещи. Возьми у шофёра в «Виллисе».
Водитель подаёт мою офицерскую фуражку, подобранную в самоходке. Смотрю и своим глазам не верю: в ней иверень.
— Что делать, на самом видном месте дырка.
— Тогда разрешите взять, я перешью.
На том и порешили, через некоторое время водитель щеголял в переде-ланной зашитой  фуражке, так и дошла моя горемычная до Праги. На следу-ющий день принесли ещё один сувенир, часы от самоходки, при эвакуации на сборный пункт аварийных машин сержант Сидоров снял и решил мне вручить. Это были часы Кировского завода в пластмассовом футляре со све-тящимися стрелками и цифрами, я их привёз на гражданку. В станице Ка-занской часы очутились в руках «часового мастера», не успевшего в свои 3–4 года набраться ума-разума. Попали… и пропали. Прекратили существование, вернее, стали бесформенной кучкой винтиков, колесиков, то прокудной чадушка Валерик разобрал их самостоятельно, без помощи вечно мешающих старших. Комплект завернули в носовой платок, узелок связали вместе с матерью, с хитрющей ухмылкой вручили папе на память. Выпороть бы  «мастера», да жалко, и не в привычку.
Кстати сказать, часы, да бритвенный прибор, это всё, что доставил с войны трофейного, больше ничего не стяжал. На вопрос жены: «Какой по-дарок мне привез?», отвечал: «Самого себя и Победу». Трофеи никогда не схватывал, слишком много подпослед было трагедий с теми, кто ими интере-совался.
Повалявшись немного в тылу, пришли в себя, хотя в костях груди боль, в голове шум, но молодость, ей всё нипочём. Сплеча отвергли какую-то там дисциплину, здешнее начальство тыловики, им ли командовать? В течение нескольких дней превратились из бойцов, спаянных железной дисциплиной, в бесшабашных гуляк. Стали выкидывать коники. На машине ночью со све-том повадились охотиться на зайцев в виноградниках. Вступили в артель лейтенанта Лбова, старожила тутошнего, он был ранен в руку. Развернули на полную мощность работу цеха по производству вина, по перегонке сиву-хи в спирт.
Всё давалось легко, подумаешь, сложность, чуть-чуть помытыми босыми ногами в чану надавить виноградного сока. День, другой, сивуха для сугреву готова. «Пей, ума не пропивай». Хотите спирта, пожалуйста, чихирь заливаем в двадцатилитровый бидон (немецкий kraftschtof), в пробку вставляем трубку (медный бензопровод от мотора самоходки), второй конец скручиваем в кольцо, опускаем в холодную воду. Осталась самая малость, подогревай на медленном огне бидончик, собирай чистейший spiritus vini, можно разными фракциями. Две фляжки гулебная компания успела отправить товарищам на передний край. Помешал развернуться командир полка, кто-то предал артель.
— Гуменчук, Гуменчук, — слышится кругом.
Подполковник приехал в тыл, вкручивает щетинку, разносит службы за нерасторопность, несвоевременную подачу на передовую горючего, боепри-пасов, горячей пищи. Дошла очередь до нас, посмотрел на расхлябанность, говорит:
— Безделие для воина тяжче опасного боя, заживо губит.
Тут же назначил сержанта Шустерова исполняющим обязанности ко-мандира экипажа другой СУ-76, к вечеру и наша установка появилась, при-гнал из Анапы механик-водитель старший сержант Карандашев. Не какая-нибудь, а наша родная самоходочка возвратилась к хозяевам, вот повезло! Рад был Василий, больше не тому, что командиром стал, а что встретил свою машину. Сколько прошли на ней: Крымская, Молдаванская, Анапа, Благове-щенская, Кабардинский перевал, Новороссийск, и ничего, обошлось. На чу-жой сразу чуть Богу душу не отдали, и пяти километров не прошли.

                УМЕНИЕ ПОБЕЖДАТЬ

Комполка забрал меня в «Виллис», везёт на замену, думаю, убит кто-то из командиров орудия. Гуменчук неожиданно отдал начальнику штаба рас-поряжение оформить приказ о назначении лейтенанта Дронова командиром 2-й батареи СУ-76. Вот те на, подразделения-то нет, из вооружения одна са-моходка, личный состав раз-два и обчёлся, в резерве лишь соратники по виноделию. К вечеру прибыл начальник штаба полка, определил, кого ото-звать из тыловых подразделений, из отдыхающих и поправляющихся, пере-дал батарее экипаж лейтенанта Илькова, составил расписание учёбы лично-го состава, приказал:
— Комбат Дронов, занимайтесь боевой подготовкой. Учите людей, го-товьте подразделение к бою.
Наутро прибыли ещё две установки, пока только понятие, что боевое подразделение, как сделать его действительно боеспособным — забота ко-мандира батареи. Первой задачей считал быстрейшее приведение личного состава в состояние боевого организма, необходимо излечить питейные ра-ны тыловой жизни, они были тяжкие!
В армейский порядок привели машины, орудия, приборы, личное ору-жие. На примере установки Шустерова определил строгое вседневное рас-положение оружия, боеприпасов, личного обмундирования, чтобы в любое время, днём и ночью, в любой ситуации безошибочно взять каждую вещь на её месте, ничего не должно лежать кулём, как попадя. Технику выдраили, чтоб как у офицерской кобылы — всё до самой подхвостицы помыто и вы-скоблено. Строгий порядок, чистота оружия и техники, опрятность каждого батарейца остались на всю военную жизнь главными чертами моего харак-тера, не требовал «строевитости», спрашивал собранность, добивался осмысленной, самовытекающей из обстановки дисциплины.
Понимал, что группа вооруженных современным оружием людей, спа-янных самодисциплиной, обладающих стойкостью, может совершать, неза-метно для себя, чудеса воинской выучки. Наоборот, расхлябанность это мяг-кий колпак, в котором задыхается живое, боевое, чересседельню отпускать нельзя. Доказывал личному составу, что оснащены могучей силой. На бро-нированную машину устанавливалась универсальная дивизионная пушка ЗИС-3, зорошо зарекомендовавшая себя в боях. Её подкалиберный снаряд с дистанции 500 метров пробивал броню до 91 мм, то есть любое место корпу-са немецких средних танков, а также борта «пантеры» и «тигра».
Внушал, чтобы не кичились боевым опытом, знаниями, их мало. Созда-но напряжение, это уже дело. Через два дня прибыли заместитель команди-ра полка и помощник начальника штаба. Объявили учебную тревогу, прика-зали вывести батарею на условный исходный рубеж, провели беседу с лич-ным составом. Много рассказали об обязанностях командира-единоначальника по воспитанию подчиненных, об ответственности за каж-дого из них. Приказали построить личный состав.
— Вот и воскресла вторая батарея, — проговорил замкомполка в вслух, будто сам с собою.
— Она не умирала, мы-то живы, — не по-уставному, прямо из строя возразил экспансивный командир 3-й самоходки Иннокентий Ильков.
Думаю, черти тебя мордуют, испортишь дело, но майор не придрался. По команде «смирно» объявляет от имени командира полка командиру бата-реи, командирам экипажей, всем бойцам благодарность за образцовое со-стояние материальной части, высокую боевую готовность.
— Так держать, комбат!
— Есть, так держать.
Вскоре приказ: второй батарее 06.10.1943 года к 3.00 быть в пункте сосредоточения в районе южного берега озера Солёное, комбату Дронову прибыть за получением боевого приказа. Окончился наш виноградный се-зон. Перед ужином разрешил старшине батареи выдать из своих запасов по сотке на брата, нужно перед походом взбодриться, принять стременную, как у казаков заведено.
— Тревога, командиры установок, ко мне, слушай приказ. Без света, дистанция 50 метров, я в голове колонны.
Вот она, земля, изрытая воронками от снарядов, исполосованная гусе-ницами и колёсами машин, пересечённая от моря до лимана траншеями, хо-дами сообщения, обильно политая кровью солдат и офицеров. Нашли песча-ную косу, где была подбита самоходка, она чуть не стала нашей могилой. Шустеров, проезжая мимо, дал очередь из автомата: салют героям. Видим рубеж, где стояли подбитые танки, тут мы попали в вилку, сюда сбежали, с этих позиций кромсали пехоту, оттуда подавили пулемёт, вот лощина, в ко-торой нашли свой бесславный конец десятки фрицев. Что ни шаг, то пере-живания. Теперь высотки, преграждавшие путь на Тамань, наши.
На пункте сосредоточения встречает ПНШ-2 капитан Дуров, информи-рует об обстановке. В ночь на 3 октября наши части сбили немцев с рубежа деревни Весёловки, подразделения 55-й и 89-й стрелковых дивизий посажены на танки, направлены на город Тамань. Батарея вступает в бой, на самоходки посажены автоматчики и сапёры, поступает задача преследовать врага, это было инициативой в тактике ведения боя, рождённой в условиях непрерывного наступления. На новом рубеже немец встретил неимоверно сильным заградительным огнём, пехота залегла, СУ-76 всю мощь обрушили на огневые точки противника, расчищают путь бойцам. Всё-таки это сила, в полку 40 боевых машин.
Отличился экипаж Илькова, пехотинцы их потом на руках носили. Сер-жант Шустеров, будучи командиром установки, сам стал за панораму, его почерк почувствовали все наводчики батареи, умел стрелять артиллерист.
Сопротивление немцев доводилось преодолевать на каждом рубеже. Многие спрашивали, что заставляло гитлеровцев так упорно сопротивляться, почему не сдавались в плен? Главным был трепет перед расплатой, они боялись слов «котёл» и «Сибирь». Почему Сибирь так пугала, не знаю, видно поработал Геббельс. А ещё страх перед приставленным к затылку дулом пистолета, расстрел младших всяким старшим у них был введён в 1943 году. За невыполнение задачи, отступление полагалось уничтожение без суда и следствия, этот приказ крепко вошёл в жизнь немецкой армии, особенно пострадали от него румыны и словаки, их расстреливали пачками. Пленные нам говорили: «Либо я буду убивать, либо меня убьют». В тех случаях, когда можно было избежать гибели, румыны и словаки сдавались в плен.
До поры, до времени эти жёсткие меры помогали немцам удерживать фронт, способствовали эвакуации в Крым наиболее  боеспособных частей и награбленных ценностей. Сколько фрицев полегло под Таманью! Упустили некоторых, выпустили в Крым, а жаль.
Плацдарм врага на побережье Чёрного моря был ликвидирован, 9 ок-тября Москва салютовала освободителям двадцатью артиллерийскими зал-пами из 224 орудий.    Нам   зачитали   новую   задачу   Военного   Совета   Северо-Кавказского фронта — освобождение Крыма. В обращении к войскам говорилось: «На долгие годы не померкнет ваша слава, слава героев битвы за Кавказ и Кубань. Перед вами стоит вторая, не менее ответственная и не менее важная задача ворваться в Крым и очистить его от немецко-фашистских захватчиков. В данный момент самое главное и важное — форсировать и преодолеть Керченский пролив».

                КОМАНДИРСКАЯ ПОДГОТОВКА

Остановили бронированных «коней», как некогда казаки, предки наши, своих дончаков у самого синего моря. Умылись солёной морской водой, при-вели себя и технику в порядок. Край кубанской земли, дальше Крым. Дони-мает мысль: «Что нас ждёт?» Страшились плыть через перешеек на скор-лупках, с бронированным камнем на шее. К земле попривыкли, на воде страшновато, земля она мать родная, а море... Никто не знает, как нас при-молует. Жди горя от моря, а беды от воды.
Думай, не думай, готовиться к десантным операциям надо, учимся сами, учим людей. В один из вечеров, когда миновала опасность налёта авиации, решил собрать личный состав батареи на беседу. Задание получил на командирских занятиях, где снабдили материалами, пособиями, дали сводки Информбюро, свежие газеты, статьи М. Шолохова.
На батарею пришёл начальник связи полка капитан И. Яшневский. Он устранил неисправности в работе приёмников и передатчиков, проинструк-тировал экипажи об устранении погрешностей в работе средств связи. При-были медработники во главе с капитаном медицинской службы А. Метёлки-ной, она оказала помощь больным, проверила аптечки, выдала индивиду-альные пакеты. Соблюдая субординацию, первым выступил связист, толково разобрал ошибки в обращении с радиоаппаратурой, рассказал о правилах работы, соблюдении радиомаскировки. Медслужба довела до сведения, что в случае опрокидывания плота не следует погружаться в воду полностью, особенно беречь область сердца.
Потом состоялась моя беседа, зачитал приказ об освобождении Тамани:
ПРИКАЗ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
Генерал-полковнику Петрову
Войска Северо-Кавказского фронта ударами с суши и высадкой десан-тов с моря в результате многодневных упорных боев завершили разгром та-манской группировки противника и сегодня, 9 октября, полностью очистили от немецких захватчиков Таманский полуостров.
Таким образом, окончательно ликвидирован оперативно важный плацдарм немцев на Кубани, обеспечивавший им оборону Крыма и возмож-ность наступательных действий в сторону Кавказа.
В боях за освобождение Таманского полуострова отличились войска ге-нерал-лейтенанта Леселидзе, генерал-лейтенанта Гречко, генерал-майора Гречкина, генерал-майора Хижняка, генерал-майора Провалова, генерал-майора Сергацкова, генерал-майора Лучинского, летчики генерал-лейтенанта авиации Вершинина, моряки вице-адмирала Владимирского и контр-адмирала Горшкова.
В ознаменование одержанной победы соединениям и частям, отличив-шимся в боях за освобождение Таманского полуострова, присвоить наименования «Таманских», «Темрюкских», «Анапских» и «Кубанских»…
Преобразованным гвардейским дивизиям вручить Гвардейские знамена.
Сегодня, 9 октября, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим Таманский по-луостров, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.
За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководи-мым Вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение Таманского по-луострова.
Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!
Смерть немецким захватчикам!
Верховный Главнокомандующий
Маршал Советского Союза         
                И. СТАЛИН
9 октября 1943 года [№ 31]
Я попытался психологически подготовить бойцов к десанту, спросил, есть ли вопросы. Внезапно Метёлкина опередила странным  высказыванием:
— Боюсь моря. Чёрное или синее, кто его поймет. Сколько это чудови-ще жизней поглотило!
Мы смотрели с недоумением, что с ней? Волнуется перед десантом, не может этого скрыть. Невольно в голове: «Бабий язык — чёртово помело…» Слово попросил лейтенант Ильков, командир 3-го орудия.
— Это краса Юга. Недаром греки называли его гостеприимным. Русский народ сколько сил приложил, чтобы овладеть побережьем и водами. Это во-рота в Азию, в Европу. Море кормит.
— Кормит! Останусь живой, не съем и куска черноморской рыбы.
— Не было бы Чёрного моря, не стало гордого Севастополя. А Нахимов, Толстой, Корнилов? Что там, без Чёрного моря не состоялась бы  Россия. Как у Тютчева:
                Ты волна моя, волна,
                Сладок мне твой тихий шёпот,
                Полный ласки и любви.
                Внятен мне и буйный ропот,
                Стоны вещие твои.
                А Вы — чудовище.
— Вот-вот, именно «стоны вещие» и противны, — не унимается взбудо-раженный доктор.
Пришлось поддерживать обоих, чтобы ни того, ни другого не обидеть. Понимал, что надо рассеять мрачные мысли перед переправой. К месту стрянул лейтенант Лбов: 
— Смотрю на красоту, думаю, не вылезут из воды турецкие янычары с кинжалами в зубах. Не поддадут жару за обиженных друзей немцев?
— Товарищ лейтенант, разрешите вопрос. Правда, что турки, япошки, персы собираются нападать? — спрашивает  старший сержант Карандашев.
С удовольствием увожу мысли от высоких материй:
— Собираются ли сегодня, после Сталинграда, Курской дуги, Тамани, не знаю. Молчат, прикусили язык. Что готовились нападать летом 1942 года, это правда. Не дождались разгрома наших армий. Турки хотели отхватить часть Кавказа. Япония была наготове, отмобилизовала миллионную Квантунскую армию, стремилась к оккупации Дальнего Востока и Сибири. Про персов мало знаю. Лектор из политуправления говорил, что и они копошились. Наступление в 1943 году остудило горячие головы, умерило пыл охотников до лакомого куска.
— Товарищ комбат, — обращается наводчик сержант Петров, — слыхал, что немцы привозили на Дон царского генерала, родственника донского атамана Краснова.
— Немцы привозили его племянника не на показ. Рассчитывали, что белогвардейцы, грузинские князья, дашнаки и прочие подымут восстание против советской власти. Казаки пошли не к немцам, а в Красную Армию. Слышали, как воюет казачий  корпус Доватора,  4-й  гвардейский  Кубанский, 5-й гвардейский Донской корпуса?
Зачитываю коллективное заявление колхозников станицы Шумилинской Верхнедонского района Ростовской области, текстом письма вооружили на командирских занятиях в штабе полка: «Мы, казаки, не можем на словах выразить наше проклятье врагу Гитлеру и его приспешникам. На собрании мы решили записаться в народное ополчение, чтобы с оружием в руках беспощадно громить врага».
С галерки подает голос старший сержант Митин:
— Когда откроют второй фронт? Обещали, обещали, или обещанного три года ждут.
— Никогда они его не откроют, — категорично отвечает Митину лейте-нант Лбов, —  капиталист капиталисту, как ворон ворону, глаз не выклюет.
— Как думает сержант Михайлов? — обращаюсь к сидящему в сторонке наводчику.
— Чума его знает. Запутлялся, товарищ лейтенант, не знаю. Ждал, ждал, жданки поел, а второго фронта нету. Шибче бы общими силами раз-громить немцев и пойтить по домам. В колхозе хлеб не убран, кормов мало. Сенца корове некому наготовить. Одни бабы, всё на их плечах. Что они, прокормят детей, да ещё и нас? Детишки дожидаются, да и к жёнке пора бы…
Опёрся руками на край окопа, отломил комок земли:
— Вот она, землица. Ей не осколки нужны, а семена. Любовь человече-ская, а не злоба. Земля трудом кормится.
Наступила трудная тишина, вот тебе и Михайлов, все думали, молчун, уродился от супругов — от пенька и колоды, никто его таким не знал. Ско-рее надо дать ответ по второму фронту. Найти слова, которые могли бы за-гнать этих чёртиков с рогами — мысли о доме, о земле, о жене поглубже, да подальше, нельзя обострять чувства по дому, по семье.
— Вопрос о втором фронте никого не оставляет в покое. Думает о нём и товарищ Сталин. По-своему считают Черчилль, Рузвельт. Что могу ответить? Надо надеяться: второй фронт будет открыт. Когда? В тот момент, когда убедятся, что можно опоздать. Теперь они понимают, что мы способны одо-леть один на один немецкую армию, пронести красный флаг по Европе. Только какой тогда будет порядок вместо фашистского? Эти вопросы стоят перед нашими союзниками.
— Кабы поскорее, да трошки полегче. Через 2–3 дня и Крым. Неделька-вторая и Берлин, — вновь говорит Петров.
— Эка куда загнул, — вскидывается Шустеров, — быстрый ты. Надо сперва вот этот перешеек перешагнуть, пройти Крым. Освободить во-он сколько государств. Чтобы был ближе Берлин, надо Вам, товарищ Петров, посмелее, да поточнее вести огонь по немчуре. Вперёд рваться, не сзади топтаться, как надысь в тылу пыль глотали. На свежий воздух надо. А ваша самоходка как-то не спешит вперёд, да и огонь редковато ведёт… Вы всё чаще: целил в воробья, а попал в бугая.
И пошла критика! Молодец, Василий. Делаю заключение, подаю коман-ду:
— Встать, разойдись. 
— Спасибо тебе, Саша, — пожимая руку, говорит Аня Метёлкина, — как будто на лекции побыла. Глаза на многое открылись. Хорошие у тебя ребя-та.
— В вашей батарее не так, как в других. Здесь бойцы дружнее, грамот-нее, — вступает в разговор Яшневский.
— Хорошая батарея. Может и воевать, и решать вопросы государствен-ной важности, — подшучиваю над ними.

                МОЖЕТ, И ВЫЖИВУ

Спят солдатики, бодрствуют лишь часовые и комбат. Всё ли в порядке с каждой самоходкой, исправно несут службу часовые, начеку экипаж дежур-ной установки? Надо проверить, обошёл батарею, теперь можно и нужно за-снуть, время приближается к 24.00. Вспомнил о письме родителей, которое получил вчера, тогда прочитал быстро, не успев разложить мысли по полоч-кам. Притулился под днищем самоходки, включил переноску, перед глазами дорогие строки. Адрес на конверте, как обычно, написал папаня, как всегда, с ошибками: Дронову Александре Тихоновичю. Знает, как правильно, но всё равно вместо «у» ставит «е» и «ю», потому что эта буква грубее, посему не должна быть написана, вот такое казачье упрямство.
Отец сообщает: «У нас всё благополучно, теперь жить можно, пома-леньку становимся на хозяйство, купили козочку, в колхозе обещают дать тялушку. Немного накосил и перетаскал в сараишко сена, да ещё листьев нагребём. Вчера в колхоз из МТС пришёл трактор».
Затем вступает мама. Она всегда пишет больше, душу в письме излива-ла, всё эмоционально окрашено: «Сыночек Шурушка, Володюшка, роднень-кий твой сыночек, поправляется. Как немцев выгнали, так ему стало легче, спит с дедушкой и с бабушкой по очереди, а то он ишо пужается, проклятые немцы дюже орали на нас. Ты, Шурушка, не беспокойся, у нас теперь всё хорошо. Мы самое страшное пережили. Теперь дождаться бы всех вас, гу-жом-то и нужду-лихоманку легче будет переносить.
Бог даст, Володюшка поправится, он парень смышлёный. Катюшенька твоя ноня письмо из Джалги прислала, у них с Верочкой и свахой тоже, Бог милостив, благополучно. Бедные, пережили под немцем немало, их турсучи-ли за отца, он же красный партизан ещё в гражданскую был, и теперь доб-ровольцем ушёл. Да и она отказалась работать на немцев, но теперь всё обошлось. Пошли, Господи, им счастья. Ждём тебя с победой и с книжками для Володюшки, он дюже ждёт папу».
Нет, мама, не благополучно, много надо пройти с боями, через смерть и муки, чтобы больше этого не повторилось. От родного Дона мысли перенес-лись на Маныч, в Ставропольский край. Достаю письмо от Катюши, уже тре-тье с тех пор, как возобновилась переписка со времени освобождения хуто-ра Большой Джалги от оккупации: «Здравствуй, Шура. Мы живём хорошо, о нас не беспокойся».
Кто провел с ними таковскую работу, что и родители, и жена в письмах пишут только о хорошем? Лишь иногда между строк увидишь это «благопо-лучие».
«Меня и дочушку твою, Верочку, полицаи-ироды заносили в чёрный список как неблагонадёжных. Теперь выяснилось, что не успели немцы до-браться, не хватило времени нашу семью уничтожить. Вышвырнули совет-ские войска их быстро, освободили нас». 
Вот тебе и «хорошо». Решил ещё раз перечитать другое письмо от ма-мы. Хранил, пока не истерлось в прах, к тому времени конверту было уже с полгода.
«Ишо сообчаю тебе, что наш Ваняшка-маленький, Топольсков он по от-цу, погиб. Немцы-супостаты повесили его. Долго пытали, но своих не выдал, партизаном был. Кто-то из казаков выдал его, страма-то какая, это не с нашей станицы, а с Мигулинской. Царство Ваняшке небесное, вот ведь какая доля у парня, в энту войну немцы отца убили, нонича сына-сиротку.      
Вот от Юнюшки ничего нет. Давно уже надо быть письму. Как отступили за Дон, нет никакой весточки. Болит душа за него, за его деточек.
Отольются антихристам-германцам слёзы наши, родимец их возьми, дойдут до Бога молитвы материнские…»
Тяжело читать письма, без них ещё труднее. С нетерпением поджидал, высматривал почту, главное — известие, что живы. Выполз из-под самоход-ки, выпрямился во весь рост, пошёл к морю, вдыхаю плотный воздух, насы-щенный влагой. Тут, на берегу Чёрного моря, в октябре 1943 года, впервые за 800 дней войны, подумал: «Пожалуй, можно живым остаться».
На войне такое убеждение вредное, с ним трудно сражаться, эти мыс-лишки до сего времени не посещали, не одолевали, и хорошо было. Дума-лось: хучь сову об пенёк, хучь пеньком сову, всё одно сове не воскресать. Так жить было проще. «Во что бы то ни стало, любыми средствами остаться живым», — людей с такими размышлениями встречал, тёрся бок о бок с ни-ми, жалкий вид они имели, трусливый.
Спать, спать, наступает новый день октября, засыпаю с думой о роди-телях. Мама, маманюшка, сколько неизбывного горя принесла тебе война. Оказалось, мало тех несчастий, испытаний, которые принесла судьба в два-дцатые, тридцатые годы. Потеряла первого мужа, четырёх его братьев, невесток, верных их жён, родителей, безвременно ушедших от голода и невзгод. Теперь эта «кара господняя», — как ты пишешь. Отрывала от себя, отдавала нам последнюю корку хлеба, последнюю картошку в голодные 21-й и 33-й годы, отдаёшь и сейчас нашим детям, внукам своим. Не сумею ска-зать всего того, что чувствую к тебе, разве найдешь слова. Письма, как они важны, когда их ждёшь. Наверное, и мои послания с фронта не были без-различными. Вот одно из них, написанное в 1945 году.
«Здравствуйте, дорогие родители, я живу хорошо (?!) Воюю успешно, бью немцев на их собственной территории, недалеко то время, когда по-следние тысячи фашистов падут на колени, и будут просить милости. Задачу выполним, этому обязывает наш исстрадавшийся  народ, так обязывает про-литая кровь миллионов людей, тяжкий труд и пот наших братьев-каторжников в Германии. Посылаю вам справку о своём награждении правительственными наградами, полагаю, что она послужит делу моральной удовлетворенности и материальному обеспечению вашей жизни.   
Вместе с тем на днях вышлю новый денежный аттестат на 1945–1946 гг. Хочу, чтобы труд, вложенный вами в наше воспитание, не пропал даром, чтобы старость была обеспеченной и спокойной.
23.03.1945 г. Германия.
С  поклоном,               
Ваш сын Дронов».
Письмо А.Т. Дронова с фронта, февраль 1944
Ещё письмо от 12 февраля 1945 года из Польши:
«Радуюсь тому, что дети мои Вовочка и Верочка растут хорошими. Хо-чется их видеть.
Учите их верить в свои силы, самим решать вопросы, которые перед ними ставит жизнь, самим выходить из трудных положений. Учите труду. Это не значит, что детей можно предоставить самим себе, нет, обилие воздействий, при том влияний, непосильных детской психике, наоборот подорвёт их, воспитает чувство беспомощности, неуверенности и апатии.
Детям надо помогать осознавать жизнь, не водить за руку. Пусть сам идёт. А уж если видишь, что не пройдёт, то лучше направь окольным путём, но не води, ещё раз повторяю, не води за руку. Детям нужно художествен-ное воспитание, как взрослым любовь. Оно даёт импульс, толчок к более глубокому восприятию окружающего. Жёнушка, вышли какие-либо свои фо-токарточки. Какими стали дети, какой — ты сама. Если нет новой, вышли хоть прежнюю свою фотокарточку. Я прибавлю к ней 3–4 года военного времени, оккупационного режима и, как следствие этого, энное количество морщинок… представлю жёнушку в теперешнем виде».
Вот открытка, на её лицевой стороне девочка с медвежонком. Адрес: Дроновой Вере Александровне. К сожалению, военная цензура так похозяй-ничала, что многого не прочитаешь. Ещё одна, на лицевой стороне парниш-ка с ружьём.
«Здравствуй, Вовочка. Ты, случайно, не  похож на этого «сорви голо-ву»? Хороший хлопец? А если он ещё и учится хорошо, то просто отличный парень. Вот таким и ты будь. Папа».
24 марта 1945 года.               
Просмотрено военной цензурой № 05800.
Сохранилась открытка, адресованная детям. На лицевой стороне краси-вый пейзаж с разной мелкой живностью. «Здравствуйте, дорогие мои Вовоч-ка и Верочка. Посмотрите на эти холмы, долины, цветы, кузнечиков, божьих коровок, скворцов, на природу. Сколько прелести в ней. Любите, изучайте, природа — это мудрость. Учитесь мудрости у природы. Ваш папочка».
Печать в/цензуры  № 05977.
В том немногом, что уцелело из писем в конце войны, видна уверен-ность в победе, до неё недалеко, но до смерти ближе, чувствуется завеща-тельная нота. Было от чего, немец сопротивлялся с отчаянием отрешённого, мы несли тяжёлые утраты. Даже в таком маленьком коллективе воинов, как наш, именно в то время погибли командир третьей батареи Горбунов, ко-мандир первой батареи Огурцов. Многих товарищей потеряли в последних боях.
Меня миновала эта участь, может быть потому, что в июне 1944 года был переведён в штаб полка на место убитого в бою помощника начальника штаба. Тоже не глубокий тыл, особенно для офицера с переднего края и взятого для дальнейшей службы на ПК, но это не боевые порядки батареи, тем более не огневые позиции самоходки. В штабе по тебе пушки, пулемёты, миномёты, автоматы огонь не ведут, долетают лишь «слепые» снаряды, мины. Самое неприятное бомбы, но не то, не то, братцы штабисты! Тут я, как у Христа за пазухой. Кто всю войну обретался вдали от окопов, чувствовал себя везде, как рыба на сковородке, боялся и в штабе, и в тылу. Мораль: отведавшему, что такое пекло, огонь не страшен.
— Командиры батарей, в штаб. Подготовить матчасть и личный состав к длительному маршу.
Передислоцировали на берег Азовского моря, по данным разведки сюда ожидается высадка десанта противника. Полк ввели в состав 9-й Краснодар-ской казачьей пластунской дивизии. Голый обрывистый берег, крутояр на семи ветрах, ни построек, ни деревьев, немцы разрушили, увезли на ДЗОТы. Заосеняло, бушующее море с каждым днём свирепеет, свистящий, промозглый ветер находит везде, холодно, не спрячешься, не горит ни один очаг, нет топлива. Ни уюту, ни приюту. Спросил у старшего лейтенанта Илькова: «Ну как, ты волна моя, волна?» Молчит.
Самоходки закопали в землю, замаскировали, под установками устрои-ли убежища, углубив яму между гусеницами. Чем ближе к зиме, тем труднее, днём получше, ночью невтерпёж, занудились, набрыдла такая жизнь, негде обогреться, помыться. Вошь одолевает, пропаривание в бочках не всегда достигало цели. Где ногтём поскребёшь, там и вошь. Самое надёжное средство — промыть бельё в бензине, но он на вес золота, на строгом учёте. Девушки повадились, придут и передёргивают плечиками, почёсываются незаметно (для них самих). Приходилось выделять по половине ведра, в бензине производили дезинфекцию имущества, снимут с себя одежонку — и в ведро, сами в это время сидят в плащ-палатке телешом, в чём мать родила. Одна связистка удосужилась намочить горючим голову, бедная, как только вытерпела. Бензин на руки попадет, и то кожу сушит, ядовитый какой-то был, но вошь убивал отменно.
Плохо в наступлении, в обороне тоже не мёд, особенно на голом воз-вышенном месте. Милое дело лес, в любую стужу, даже без огня, копай ро-вик, клади сосновые лапки, ложись, как на перину.

                ФРОНТОВОЕ СЧАСТЬЕ

«Азовское стояние» затянулось. Наступил ноябрь, приближается празд-ник Великого Октября, надо и здесь, на голых морских берегах, отметить, отпраздновать 26-ю годовщину. За два дня до праздника замполит полка майор Мещеряков вызвал в свою землянку командиров батарей, тыловых подразделений и служб, спрашивает:
— Как думаете праздновать?
— Проведём собрание, объявлю благодарность тем, кто заслужил, спо-ём, потанцуем, подготовим кое-какие номера. Днём 7-го проведём соревно-вание по стрельбе из личного оружия, — докладывает командир четвёртой батареи Александр Храмченко.
— А как третья? — спрашивает  старшего лейтенанта Горбунова.
— Да так,  соберёмся, поговорим… — мямлит Павлик.
— Не густо, — заключает Мещеряков.
— Капитан Барановский, — обращается к зампохозу полка, — чем по-радуете?
— Обед будет праздничный.
— Две нормы? — спрашивает кто-то о количестве запасённой водки.
— Вам придётся выдать строго по норме, — отвечает Барановский, — выдадим бельё, новые портянки.
Получить на праздники тёплые портянки — мечта того времени.
— Что скажет Дронов?
— Вторая батарея вместе с взводом боепитания сооружает палатку, натянем брезент между «студебеккерами», повеселимся, ребята готовятся.
— Идея! — проговорил майор, — а если сделать навес человек на 150? (В полку около 200 личного состава).
Загудели:
— А демаскировка? «Рама» посещает, наведёт бомбардировщики, будет нам праздник.
— Палатку соорудить за один вечер, к утру разобрать, следы скрыть, — Мещеряков звонит командиру полка.
Гуменчук пришёл быстро, наметили план. Старшему лейтенанту Храм-ченко подготовить художественную самодеятельность, комбату-2 Дронову соорудить 6 ноября к 22.00 палатку, 3-я батарея дежурная. На голом месте, без столба, без доски стали мастерить сцену. Шестиметровые «студеры» установили стенами, два ряда по четыре машины, по одной спереди и сзади, одиннадцатый грузовик «костюмерная». Вокруг натянули утеплённый, двой-ной брезент, сверху тоже два слоя, трибуны возвели из ящиков для снаря-дов, обтянули кумачом, столы — штаб разгромили и хозчасть, занавес пове-сили на тросах, светят лампы-переноски. Сиденья это проблема, их сделали из земли и плащ-палаток, под ноги вырыли ровик глубиной в штык, рельеф выбрали покатом к стене, задние сидения повыше.
Из штаба прислали три лозунга, на сцену и по бокам, в глубине портрет И.В. Сталина. Машинистка штаба Тамара и помощник начальника штаба съездили в город, выменяли за три буханки хлеба три цветка в горшочках. 
Подполковник увидел и ахнул, доложил начальству. Глядим, едут на «эмке» командир 9-й казачьей пластунской Краснодарской дивизии генерал-майор П.И. Метальников с офицерами штаба, на грузовой машине везут артистов самодеятельности дивизии. Торжественное собрание открыто, выступили комдив, комполка, офицеры, сержанты, солдаты. Почтили память участников революции, Гражданской и Отечественной войн, генерал вручил награждённым ордена и медали. Торжество было великое!
Метальников доложил, что наш 1448-й отдельный артиллерийский полк 9-й пластунской дивизии награждён орденом Красного Знамени. Его от име-ни Верховного Совета СССР вручил член Военного Совета  60-й армии гене-рал-майор В.М. Оленин. Награды мы были удостоены за образцовое выпол-нение воинских заданий на фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.    
Затем начался концерт, первым отделением ведали дивизионщики, вто-рым артисты нашего полка. «На бис» спела о любви полюбившаяся певица:
                Холодно, холодно на морозе петь,
                Если милый не умеет, 
                Если милый не желает
                Мои губки обогреть.
Подмигнула красивыми глазками и ушла. Как перенести такой упрёк? Затем выступили наши товарищи под руководством Александра Храмченко. Откуда что взялось! Русские песни сменялись украинскими, узбекскими, ка-захскими, гопак лезгинкой, «яблочко» барыней. Гвоздём программы было исполнение самим Храмченко, какие это были песни! Большой любитель и ценитель пения Гуменчук говорил, что Александр имел голос — «серебряный колокольчик». Не знаю, какому месту лейтенант больше соответствовал, должности командира батареи самоходных пушек или певца консерватории, он ли один работал в то время «не по специальности». Празднование удалось, бойцы были на седьмом небе, давно так не веселились, не радовались. Часто вспоминаю тот вечер, брезентно-палаточный «Дом культуры» без окон и дверей, добрую улыбку генерала Метальникова, с которым дошли до самой Чехословакии, довольное выражение подполковника Гуменчука, вдохновенного комбата-4 Храмченко, разгорячённые лица танцоров.             
Теперь, когда вижу серые, унылые физиономии молодых, бессильных организовать досуг, становится не по себе, иждивенческое настроение вы-зывает гнев. Неужели человеку нужно пройти через нужду и горе, чтобы уметь чувствовать счастье? Надо вырастить самому цветок, если нет воз-можности, выменять его на кусок хлеба, сэкономленный из своего пайка, чтобы увидеть его прелесть, почувствовать в самом себе и в товарищах ра-дость при виде этого цветка.
«Ура, ура», слышится на позиции батареи, то бойцы, выведав у штаби-стов военную тайну, довольны приказом командования отправить полк в тыл, в станицу Афипскую, под Краснодар. Радость немалая, это не только служба в тылу, учёба, подготовка к боям, но и отдых, хоть в бане помоемся. Кое-кто другому радуется: девушек, солдаток будет предостаточно. Вот и станица, разместились в домах, поступает пополнение. Многое предстоит доработать, делалось и таковское, что не красило воина. Народ, жители ста-ницы растворили в себе боевые подразделения, пришлось срочно исправ-лять ситуацию, обособляться.
Как уберечь бойцов от бытового разложения, от болезней и чрезвычай-ных происшествий? Лындали солдатики, слонялись без дела. Захлестнула волна любовных интрижек, появились самовольные отлучки. Каков выход — поставить всех в строй, запретить связь с миром? Тоже не дело. Методом борьбы с расхлябанностью стала интенсивная учёба, учебно-боевые стрель-бы, занятия по тактике, по вождению машин наводчиками, заряжающими и командирами САУ, разумное использование свободного времени. Приходи-лось часто проводить беседы, материал был богатый — от Ледового побоища до Малой земли. Однажды меня втянули в трудное дело, товарищи бились над разрешением вопроса: что такое любовь, верность и измена? Это жгучая проблема для солдатчины, лишённой многих атрибутов человеческого существования. 
Ко мне обращается сержант Спиридонов:
— Товарищ комбат, вот Карандашев утверждает, что любви нет. Выду-мали люди, чтобы врать друг другу, пока не добьются, чего хотят.
— Вы ему не верите?
— Да как поверишь, у меня дома осталась жинка, двое детей. Я их всех люблю.
— А я ему верю. Знаю, что у него нет любви. Ищет в женщине не чело-века с единством души, чувств, интересов, а единство тел с закрытыми гла-зами, и только. Нет ничего, кроме этого второго, нищий он. Не утверждаю, что любовь как в душе начинается, так и душой заканчивается. Любовь мужчины и женщины есть единство душ и тел. Без второго не может быть и первого, но считать, что второе единственное — скотство.
Наступило замешательство, никто не ожидал такой резкости, смутился и Карандашев, подаёт листок со стихами:
— Вот прочитал из книги.
                Спасибо той, что так легко,
                Не требуя, чтоб звали милой,
                Другую, ту, что далеко,
                Ему поспешно заменила.
Комментирую:
— Убеждён, что поэт в своей жизни не встречал ни ту, ни другую.
Вступает в спор сержант Каплан, призванный в 1942 году с третьего курса пединститута:
— Послушаем умных людей, — достает блокнот, немного призадумался, лицо изменилось.
                Любовь, любовь — гласит преданье —
                Союз души с душой родной,
                Их съединенье, сочетанье,
                И роковое их слиянье
                И… поединок роковой.
                Ф. Тютчев
Каплан ещё читает стихи Пушкина, Лермонтова.
— Ну как? — обращаюсь к Карандашеву, — лучше твоих?
— Теперь сержант пропал. Провалит свой план, — изрекает кто-кто.
Загомонили, принимаются смеяться, от хохота дребезжат стены, что за напасть? Рядовой  Фатиков, давнишний друг Карандашева, рапортует:
— Он, как по-русски сказать, «производитель». Похвалялся, что есть план обгулять 101 женщину. Не дай Бог, второй фронт скоро откроют союз-ники. Пропал план, не успеет.
Смех и горе. Таких фронтовых донжуанов было немало, они отыскива-ли, рано или поздно находили ту, которая приводила в диспансер.
Завершаю:
— Верность это большое человеческое чувство. Мы вправе её требовать от своих жён. Ведь за них воюем, фронтовики особенно тяжело переживают измену.

          ДОРОГО, СЛИШКОМ ДОРОГО ДОСТАЛАСЬ ПОБЕДА

В Афипской, среди людей тыла долго не прожили, лучше не давать сол-дату огинаться, бездеятельность разлагающе действовала на бойцов и офи-церов, вслед за тем много приходилось работать над укреплением дисци-плины. Получили пополнение, надо осмыслить опыт прошедших боёв, пере-дать его новоиспеченным артиллеристам.
Опять столкнулись с тем, что новички имеют хорошую подготовку в стрельбе, в тактике, но очень слабые знания техники. Постоянно напоминал подчинённым казачью поговорку: надёжно у коня стремя — цело в бою те-мя. Взаимодействие и взаимозаменяемость это стержень боевой учёбы, са-моходку должны уметь водить и наводчик, и заряжающий, и командир, в сражениях эта истина окупилась с лихвой.
По инициативе командира полка вошло в традицию фотографирование орденоносцев, а также наиболее отличившихся в боях, у меня до сих пор хранятся эти карточки. Тогда фотографирование было роскошью, почётом и явлением довольно редким, особенно в 1943 году. Это  был  уже не 1941 год с дырявыми ботинками и обмотками. Парадное обмундирование нашей кубанской армии включало темно-синюю черкеску и бешмет. Терские казаки носили башлыки светло-синего, а донские серого цвета с черной тесьмой. Красивые кубанки были черного, коричневого и белого цвета. Носили эти головные уборы вместе с пилотками и фуражками общеармейского образца. Самоходчики 1448-го полка кроме положенного танкистам и самоходчикам общеармейского и специального обмундирования, также носили казачью униформу. На фотографиях видно, что мы и в танковых комбинезонах, и в кубанках.
Вот на фото заряжающий орудия рядовой Алексей Святкин, наводчик сержант Василий Шустеров, механик-водитель старшина батареи Сапар Ху-дайбердыев, командир экипажа лейтенант Александр Дронов. В журнале бо-евых действий полка под фотографией записано: «Группа орденоносцев и медаленосцев подразделения лейтенанта Дронова, отличившихся в боях с немецко-румынскими захватчиками по освобождению г.г. Новороссийска, Анапы, Тамани». Другая фотография посвящена награждению меня прави-тельственной наградой, орденом Красной Звезды, за бои в городе Новорос-сийске, за отражение контратаки немцев, которую вели совместно с баталь-оном куниковцев, за уничтожение очень опасной пушки противника, пре-граждавшей путь наступавшим морским пехотинцам. Дорогая память! Вижу товарищей молодыми, боевыми. Сколько раз смотрели смерти в глаза и не моргнули, таков был психологический настрой.
Командир полка подарил мне фотографию офицерского и сержантского состава 1448-го самоходно-артиллерийского полка, бойцов, трижды награж-дённых правительственными наградами. Надпись: Ст. л-ту Дронову в день 27 год. Вел. Окт. Соц. Революции. Подполковник Гуменчук. 7.11.44 г.
Через пролив мы всё-таки переправились успешно, зря боялись. В но-ябре были высажены на побережье Керченского полуострова. Соединения армии успешно вели наступательные бои по захвату плацдарма, заняли Аджимушкай, к исходу 11 ноября подошли к окраинам Керчи.
   С весны 1944 года 9-я пластунская дивизия была переброшена на Украину, в район Каменец-Подольска, где вместо сражений с фашистами мы были привлечены к борьбе с ОУНовцами и бандеровцами. В результате в ты-лу расположения наших частей активная деятельность националистов была быстро свёрнута.
Затем была Украина, Карпаты, а в августе 1944 года 1448-й самоходно-артиллерийский полк вступил в Польшу, на краковском направлении штур-мом мы овладели городом Дембица. За эти бои я был награждён орденом Отечественной войны II степени.   
В январе 1945 года 9-я пластунская дивизия вновь перешла в наступ-ление, подошли к центру Домбровского угольного бассейна — городу Хжа-нув. Пластуны атакой овладели рядом населённых пунктов, в том числе концентрационным лагерем Освенцим. В лагере томились десятки тысяч еле живых узников со всей Европы. Когда бойцы, разбив ворота, сказали людям, что они свободны, те плакали от радости.
В начале февраля мы выполнили обещание, данное под Ленинградом — с боку на бок качнуть Берлин. 1448-й полк вступил в Германию. Мы напом-нили фрицам донскую приговорку: казачье копьё любую спесь собьёт. Вы-шли на шоссейную дорогу, связывающую крупные промышленные города Рыбник и Ратибор, и тем самым отрезали путь войскам противника, отходя-щим к Одеру. Таких кровопролитных боев, как на одерских плацдармах, ди-визии не довелось вести ни в Польше, ни на Кубани. Населенный пункт Нейдорф несколько раз переходил из рук в руки — то пластуны гранатами и автоматным огнём вышвыривали немцев из городка, то немцы, оправившись от удара, возвращали город под свой контроль. Сопротивление было очень упорным, к тому же перед дивизией были элитные части противника, в том числе танковый полк дивизии «Лейб-штандарт СС Адольф Гитлер».
А в конце апреля 1945 года военная судьба рапорядилась совсем неожиданно. 9-я пластунская дивизия, резко повернула на юг, прогрохотав танками и самоходками, вошла в Чехословакию, где до окончания боевых действий освобождала город Моравска-Острава и предместья столицы стра-ны — Праги. За эти бои Правительство Чехословакии удостоило меня меда-лью «Za chrabrost» («За храбрость»).
Победу встретили 9 мая 1945 года в Праге.
Тяжко сложилась судьба моих побратимов.
Василий Васильевич Шустеров стал боевым командиром самоходки. Войну прошёл, начиная с августа 1941 года, воинская судьба его жалела, имел только одно лёгкое ранение. Был награждён орденом Славы III степе-ни, орденом Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги». В Польше воин-ская судьба свела его опять с механиком-водителем В. Шаровым. За полтора месяца до окончания войны, в бою за город Ратибор, артиллеристы поразили четыре противотанковых орудия, три пулемёта, восемь миномётов. Когда командир уже выводил машину из боя, в нее ударили два снаряда. Василий Шустеров и заряжающий Николай Луканов погибли, наводчик Дмитрий Диамондапуло и механик-водитель Василий Шаров сумели выбраться из объятой пламенем машины. За этот бой весь экипаж был представлен к наградам, а старшина Шаров к ордену Cлавы 1-й степени. В.В. Шустеров был награждён орденом Отечественной войны I степени посмертно.
Сапар Худайбердыев доблестно сражался на подступах к чехословац-кому городу Острава, сгорел заживо в самоходке, прожжённой фаустпатро-ном. Мы так хотели всем экипажем побывать на туркменской свадьбе в городе Чарджоу на Аму-Дарье. А потом махнуть к Шустеровым в Ленинград, на Невский проспект. И ко мне на тихий Дон…
Рядовой Фатиков прошёл с нами всю войну, попал в охрану штаба пол-ка, не дожил до Победы всего лишь несколько дней, погиб в Чехословакии. Он предлагал после победы повезти нас в Узбекистан, говорил, что мест красивее не видел.
Старший лейтенант Огурцов, командир первой батареи, сложил голову в Восточных Карпатах.
Погибли командиры третьей и четвёртой батарей Горбунов и Храмчен-ко. Павлу Горбунову благодарные поляки поставили надгробный каменный обелиск в лесопарке города Хжанув. По возвращении с войны я ходил к мо-гиле, простился.
Погиб и старший сержант Карандашев, в боях за город Краков в само-ходку прямым попаданием ударил снаряд, сгорел весь экипаж, вместе с ни-ми погибла медсестра Рита Зверева. Поляки поставили на месте их гибели памятник с именами погибших.
Иннокентий Иннокентьевич Ильков был на три года младше меня. Боец опытный, храбрый, кадровый офицер, в РККА служил с 1939 года. Он всегда выбирал наиболее удобную для поражения противника позицию, умело ма-неврировал. Во время боёв под Новороссийском его самоходка, действуя ря-дом с нашей, уничтожила прямой наводкой два противотанковых орудия. Вышел из строя один мотор, Ильков мог бы покинуть поле боя, но свою бое-вую задачу экипаж выполнил до конца, уничтожив ещё и до взвода немцев. Лейтенанту заслуженно вручили орден Отечественной войны II степени. За два месяца до окончания войны Ильков командовал уже батареей самоход-ных установок, в Германии во время боя был ранен (уже в пятый раз за войну), но позиции не оставил, батарея уничтожила три танка, самоходную установку и 11 пулемётов. Ильков получил за этот бой орден Красной Звез-ды. После войны остался служить в Вооружённых Силах. Уже в 1985 году, в родной Бурятии, ему вручили орден Отечественной войны I степени.
Военный фельдшер, старший медслужбы артполка капитан медицин-ской службы Анна Фёдоровна Метёлкина в ходе боёв на Тамани своим под-разделением эвакуировала с поля боя более 40 раненых, 15 из которых воз-вратила в строй. Удостоена ордена Красная Звезда. Бесстрашная мед-сестричка зря боялась смерти, демобилизовалась живой, здоровой, с фронта увезла в себе двойняшек-сыновей, родившихся уже в тылу. Их отец Храм-ченко, комбат-4, к тому времени был уже убит. После войны жила в Туль-ской области, в 1985 году была награждена орденом Великой Отечественной войны II степени.
С двойным тёзкой Александром Тихоновичем Храмченко прошли от Та-мани до Украины, он  командир 3-й батареи 1448-го артполка, я командир 2-й батареи. Храмченко — единственный в нашем полку кавалер ордена Александра Невского. Орденом награждали командный состав РККА за выдающиеся заслуги в организации и руководстве боевыми операциями. В 1944 году под городом Коршув его пушки подбили пять гитлеровских танков, один из которых — «Тигр», бойцы захватили исправными девять танков, три артиллерийских орудия, 15 автомашин. Старший лейтенант на первой самоходке повёл батарею за собой, перерезали путь к отступлению венгерской дивизии, за два дня боёв противник сдался в плен. Комбату вручили орден Отечественной войны I степени. В августе 1944 года А.Т. Храмченко погиб в бою под городом Перечинск, что в Иваново-Франковской области. Не стал Саша оперным певцом, не увидел своих сынов-близнецов…
Святкина демобилизовали, жена оказалась стервой, как только узнала, что Лёня покалечен, вышла замуж за другого.
Старший лейтенант Лбов был демобилизован.
Вступили в бой за Новороссийск 30 бойцов, младших командиров и офицеров нашей батареи. К концу войны остались в строю лишь шесть че-ловек. Все четыре командира батарей 1448-го самоходного артполка ново-российского формирования погибли в боях за Родину.
Ефим Тихонович, братушка мой родной, пропал без вести в ноябре 1942 года под Сталинградом, наступление, о котором он мне писал, стало последним боем.
Наши донские казачки во всём, и даже в боях, казакам не уступали. Ещё во времена Азовского сидения они лили на голову турок кипящую смо-лу, подносили боеприпасы, а то и сами били басурман. Моя двоюродная сестра Катя Быкадорова в боях на Заднестровском плацдарме под сильным обстрелом противника устранила около 40 порывов телефонной связи, управление боем было обеспечено благодаря её мужеству. Е.Ф. Быкадорову наградили орденом Славы III степени, в 1985 году — орденом Отечествен-ной войны II степени. Один воин, которого она спасла, в 1977 году приез-жал в станицу Казанскую с благодарностью. Дорогами войны прошла сестра Нарочка, вышла замуж за лётчика-однополчанина.
Брат Георгий Иванович Дронов во время войны, будучи раненым, попал в плен, в концлагерь на донской земле. Ушёл из плена, пробрался через ли-нию фронта, переплыл Дон и добрался до своих частей.
Топольсков Ваняшка-младший погиб, будучи партизаном. Старший мой двоюродник Топольсков Иван Петрович воевал геройски, участник Сталин-градских боёв. В Польше, в местечке Грудек, в июле 1944 года группа раз-ведки пошла в тыл к немцам. Уничтожили вражескую пушку и пулемёт, а сержант И. Топольсков ещё и захватил в плен двух немецких солдат, за что награждён медалью «За боевые заслуги». За полтора месяца до окончания войны в Восточной Пруссии воин-разведчик 152-й отдельной разведроты первым ворвался в траншею противника, уничтожил пять немецких солдат и захватил в плен офицера. В этой схватке Иван был ранен, но не ушёл с поля боя, пока не эвакуировали пленного. Орден Славы III степени стал достойной наградой донскому казаку-герою.
Двоюродный брат Дронов Иван Иванович за проявленное мужество был награждён самой почётным солдатским отличием — медалью «За отвагу».
Ещё один дроновский герой — Николай Иванович награждён орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги».
   Войну я закончил в звании капитана, в должности начальника штаба 664-го отдельного артиллерийского дивизиона, это самоходно-артиллерийский полк, в нём было 20 установок СУ-76.
Пора останавливаться, дыбятся новые и новые волны воспоминаний о боях в Европе, о наших взаимоотношениях с народами этих стран. Но это другая тема.
Долгое время я сторонился от разговоров и воспоминаний о войне, не говоря уже о мемуарах. Пережитое до сих пор ранит, прикосновение к нему бередит, травмы физические и психические, полученные в боях, до сих пор саднят, более того ноют больше и больше. Мы научились добросовестно ис-полнять боевые задачи, но не умеем об этом говорить. Вытерпели всё: кровь, страдания, потери близких, несправедливость и немыслимый, неве-роятный труд, отнимающий у человека все силы, каждодневно сокрушаю-щий тело и терзающий душу. 
Полнее и глубже поймите нас, на все года запомните цену, которую мы заплатили войне.

       ЖЖЁТ НАС СОВЕСТЬ И ПАМЯТЬ, У КОГО ОНА ЕСТЬ
                (послесловие сына)

Убиенный Игорь Тальков написал песню:
                Листая старую тетрадь
                Расстрелянного генерала,
                Я тщетно силился понять,
                Как ты могла себя отдать
                На растерзание вандалам,
                Россия…
Слова поэта как нельзя лучше характеризуют и наше время. Перечиты-вая фронтовые воспоминания моего отца, капитана А.Т. Дронова, не пойму, как и почему моя страна в продажные девяностые годы могла лечь под ны-нешних разрушителей. А мы-то сами, насколько наше поколение восприняло и сохранило на уровне убеждения наследие отцов, почему позволили проходимцам разграбить страну? К. Симонов, написал: «Для того чтобы объяснить, во имя чего пали мёртвые, очень важно знать, что делают живые сейчас, когда на земле, слава Богу, мир. Очень важно чувствовать, что жертвы были принесены недаром». Что ответим ветеранам войны?   
Только чистые родники воспоминаний наших отцов способны дать гло-ток истины, установить, какими усилиями, и самое главное — благодаря ко-му мы победили в Великой Отечественной. Через 60 лет обрушили неверо-ятно много хитрой, эффективно рассчитанной, в конечном счёте, подлой информации о войне, сочинились глупости о штрафбатах, заградотрядах, о «полководцах-недоумках» во главе с «параноиком» Сталиным. Понимаю, что это верование детей и внуков Арбата, результат их злости на страну, уничтожившую в тридцатые годы часть политической элиты, каковой были их предки.
Давайте разберёмся. Были и штрафбаты, и заградотряды. Но хотят, ох как желают внушить людям мыслишку, что лишь кровью штрафников-уголовников была завоёвана Победа. Но нельзя врать, что штрафбаты были массовым явлением, что они решали судьбы войны. Как эффективно выгля-дят титры фильма с перечислением списка штрафных частей! Не поленимся высчитать численность личного состава, участвующего в войне, сопоставив его с количеством штрафников. Оказывается, их было менее одного процен-та от состава действующей армии.
Другие страны имели такую же практику привлечения преступников к боевым действиям, в 1945 году Гитлер выгнал на фронт почти всех своих уголовников, вместе с 14-летними юнцами из гитлерюгенда. Немецкие штрафные подразделения появились на два года раньше, чем в РККА. Кста-ти, в архивах не найдено ни одного документа о том, что где-либо загрядот-ряд расстрелял отступавших в бою штрафников. А уж тем паче, что их посы-лали на минные поля, с кольями на цитадели, это уже полный абсурд сбрен-дивших режиссёров-кинематоргафистов.
В то же время приказом от 20 октября 1941 года по 464-му пехотному полку 253-й немецкой пехотной дивизии было рекомендовано при невоз-можности применения сапёров использовать русских военнопленных для быстрейшего преодоления местности.
Думаю, что при подходе немцев, упаси Господь, к Лондону, тюрьмы ан-гличан тоже остались бы пустыми, всех — в бой. А в обороне, к примеру, Нью-Йорка, Штаты издали бы более жёсткий приказ, чем № 247. Так кто выиграл войну, командир орудия Дронов, пузом своим перепахавший бруст-веры, высчитывая, где неприятельские ДОТы и ДЗОТы, прикручивая теле-фон к уху, чтобы стрелять побыстрее, или штрафбатовец?
Сколько сломано копий на знаменитом приказе «Ни шагу назад!» Чита-ем воспоминания отца. Через полгода после издания нашего приказа, как только немцы стали отступать, в вермахте был принят точно такой же. Ис-треблять без суда и следствия. Только наименования были не такие, как у нас — НКВД, у американцев «ЭмПи», у итальянцев карабинеры, у немцев жандармерия. Разница была лишь в одном, мы расстреливали бегунов с фронта, а они вешали. Как воспоминает отец — пачками.
Только нет ни в одной стране такого кургана, на котором полегла бы дивизия спецчастей. У нас есть, это Мамаев курган, где из 7 568 личного со-става 10-й дивизии НКВД погибло 7 300. Все они полегли на последнем ста-линградском рубеже. Восемь дивизий НКВД обороняли Москву. Они прикры-ли наиболее опасные направления. В декабре 1941 года 230-й полк НКВД освобождал в первый раз Ростов, в июне 1942 года центр Ростова держали войска НКВД. Защитники не сдавались плен, они дрались до последнего из-дыхания, и даже раненые вели огонь из своих укрытий до тех пор, пока не погибали. Треть работников НКВД Ленинграда погибли от голода. По костям чекистов ходим, защитников наших, не сознавая манкурство.
Не признают «общечеловеки», что по-иному войны никогда не велись, к сожалению, ещё долго будут таковыми, со специальными частями, наво-дящими порядок в тылу, с жёсткой дисциплиной и, увы, со всеми фронтовы-ми мерзостями. Ещё древние римляне устраивали децимацию отступившим когортам, продолжил эту практику Наполеон и многие, многие полководцы истории и современности. В Полтавской битве Пётр I загрядотряды применял с успехом. Кутузов перед Бородинской битвой приказал Матвею Платову, чтобы казаки рубили первых, покинувших рубежи. В Первую мировую войну не разваливаться фронтам помогали казаки,  особые  функции  исполняли  180  отдельных казачьих  сотен,  в  том числе 71   донская. Казачество использовалось в качестве заградительных отрядов, для усмирения взбунтовавшихся солдат.
К тому же с позиций сегодняшнего дня мы не вправе судить о тех или иных поступках людей того времени. Тогда действовала особая логика — логика войны, которую в мирное время понять невозможно.
Совсем откровением стали фронтовые воспоминания о морали, об эсте-тике окопной. Оказывается, было немало бойцов, от солдата до ротного, сберегавших в вещмешках томик стихов. Мой отец, выпускник зоотехниче-ского института, знал всего «Онегина» наизусть, его сын одолел только лишь четвертушку поэмы, мелковатое поколение. Прочтите заново строки воспоминаний, разберите речевые обороты, стилистику, лексику офицеров и солдат. Увы, не в нашу пользу.
Правда войны и в том, что внушительный массив пленных (за исключе-нием попавших в плен следствие ранения) — преступники. Поднимите уго-ловные кодексы США, Франции, других стран. Во время боевых действий, даже в наше время, предусмотрено то же, что было в СССР во Вторую миро-вую войну — строгие санкции по отношению к военнослужащим, поднявшим руки. Ибо каждый сдавшийся трус влечёт за собой десятки, а то и сотни смертей других, оставшихся держать оборону фронтовиков. Немцы научи-лись искать бреши, затем окружать и уничтожать. О пленных фронтовик за-являл горькую истину: «Валерка, почему он поднял руки и пробыл на сборе немецкой брюквы четыре года, а я…» Что отец испытал в войну, вы уже прочли. Почему должны прощать всем, подчёркиваю, всем без разбора, про-явившим трусость и сдавшимся в плен?
    Особое место — отношение к ВКП (б). Всего за войну полегло три миллиона коммунистов, по этой причине на войне ни один боец не хаял партию. В окопах уважение к вождю, к партбилету (пропуск на гитлеровскую виселицу) было не случайным. Люди знали, что один сын И.В. Сталина погиб, второй сбил два «фокке-вульфа», что первым в атаке погибнет политрук, коммунисты попадут в печи Бухенвальда вне очереди. В гитлеровских концлагерях наибольшую стойкость проявляли священники и коммунисты.
Е. Фокин в книге «Записки фронтового разведчика» писал: «Не раз за-мечал, что именно парторги и комсорги рот и батальонов своим непосред-ственным участием в бою, нахождением бок о бок выводили порою из тя-гостного, стрессового состояния ожидания, вливали живительную силу, нацеливали не подвиг, увлекали за собой. И солдаты, особенно новички, тя-нулись к ним».
    Привдём только одну страницу из приказа Главного управления кад-ров ВС СССР от 31декабря 1946 года, № 02882:
 
   Заместитель командира роты по политчасти, младший политрук, начальник политодела мехбригады, инструктор политотдела…
   В партию вступали на фронте лучшие. Коммунистами стали капитан В. Гуменчук, лейтенант И. Ильков, старший лейтенант А. Храмченко, старшина С. Худайдердыев, старшина В. Шустеров. Лейтенант А. Дронов ступил в ВКП (б) в 1942 году.
   Враг только в первое время войны был сильнее, хитрее, искуснее, с немалым опытом. Но с 1943 года боеспособность войск выровнялась, затем солдаты, офицеры, Красной Армии превосходили немецкие по боевому ма-стерству. Наши генералы более грамотно и эффектино, чем немецкие, вла-дели системой ведения боевых действий, применения оружия и боевой тех-ники. Когда фельдмаршала Паулюса уже после войны спросили, правда ли, что в советском плену он обучал русских офицеров и генералов, он ответил: «Мне нечему было бы научить даже унтер-офицера Красной армии».
   Сим победиши.
Что было, то было, и политобработка, и кое-кто из политруков норовил почаще находиться рядом с кухней, а не в окопах. Но правда состоит в том, что на уровне отделения, взвода, роты наше военное руководство сумело организовать эффективную психологическую, самое главное — профессио-нальную боевую подготовку. Гораздо лучшую, чем у немцев, победитель всегда прав!
    Блокада СМИ о правде войны продолжается. Понятны причины, по которым наши потери пытаются раздуть, увеличить, представить Советский Союз и весь наш народ какой-то дикой ордой, которая завалила «цивилизо-ванных» немцев трупами, в то время как ещё более «цивилизованные» аме-риканцы воевали чуть ли не в белых перчатках и исключительно хирургиче-скими инструментами. Это всё геббельсовщина, подхваченная мастерами мифологем из-за бугра, а также нашими, доморощёнными «грантоносцами». Однако непредвзятые факты опровергают фальсификации.
   Мы учимся сопротивляться лжи об отцах-дедах, которые якобы пани-чески бежали от врага, пачками сдавались вплен, шли в атаки то пьяными, то под автоматами заградотрядов. Геббельс говорил, что чем больше лжи, тем лучше. Но каким тогда чудом свыше победили самую сильную армию мира? Да ещё и самостоятельно, якобы без участия Главнокомандующего и даже вопреки ему! С другой стороны: врут и перевирают — значит боятся.
Тридцать лет А.Т. Дронов не упоминал в семье о войне, я не подталки-вал, хватило такта, только догадывался о причинах молчания. После конту-зий и ранений глухота душила психику, отказывал вестибулярный аппарат, приезжая из командировок, он цеплялся за стенки, падал с ног. Семья пони-мала, это — война. Спустя долгие годы его дети Владимир, Вера, Валерий приехали в станицу Шумилинскую, где отец работал главным зоотехником МТС. Сосед-станичник Виктор Васильевич Суяров вспомнил: «У вашего отца на спине было два рубца от войны».
Шрамы на спине, внезапные приступы молчаливости на торжественных празднованиях Победы, всё было понимаемо и зримо. Ужасная глубина бе-ды, трагедии, горя, называвшегося Великой войной, нам оказалась доступ-ной позже, в семидесятые годы.  Бывший начальник штаба артдивизиона, капитан, понял, что жить осталось совсем немного, смертельную болезнь не победишь. Надо, стиснув зубы, писать, писать правду о фронте, и он совер-шил ещё один подвиг, оставив свои воспоминания.
Лишь Ленинград и Тамань были описаны в десятке школьных тетрадок, сколько осталось неохваченного… Каллиграфический почерк (умели учить в Школах крестьянской молодежи!), ясность суждения, в конце концов, писа-тельский дар, упростили мою задачу написания воспоминаний. В повести нет ни одного не отцовского слова, менял строй предложения, изредка сти-листику, но видение обстановки, оценки событий, остались неизменными. Взял только один грех на душу — заголовки мои. Понимаю, отец мог отдать дань конъюнктуре шестидесятых, семидесятых лет, но не против своего ми-ровоззрения.
Казаков в двадцатые, тридцатые годы не призывали в РККА. Лишь в ап-реле 1936 года вышло постановление: «Отменить для казачества все ранее существовавшие ограничения в отношении их службы в рядах Красной ар-мии». А.Т. Дронов не писал, как ему, человеку с редким в то время высшим образованием, в начале войны не доверяли даже винтовки, вверяли лишь сапёрную лопату. Как же, племянник казачьих полковников — командира казачьего кавалерийского полка и атамана Верхнедонского округа Всевели-кого Войска Донского.
Донским казаком был пройден достойный путь: стрелок, подносчик снарядов, заряжающий, наводчик, командир орудия, командир самоходки, командир батареи СУ-76, помощник начальника штаба полка, начальник штаба артиллерийского полка. Положа руку на сердце, потенциал А.Т. Дро-нова был намного выше этих должностей. Просто нельзя было возносить племянника двух казачьих полковников, сына казачьего урядника, расстре-лянного после Верхнедонского восстания, до командных небес.
Но это другая история.
Страшной мерой обошлась цена победы, но была оправданной, мы — уцелели. Если бы впереди полков РККА не шли люди мужественные, самоот-верженные, готовые в самых трудных обстоятельствах отдать жизнь за свою Родину, мы бы не существовали.

1980 г.
 г. Белгород                А. Дронов

2014 г.
 с. Дубовское                В. Дронов
               




      Дронов Александр Тихонович

      Дронов Валерий Александрович
          В авторской редакции
          E-mail: dronovvvv@mail.ru
           с. Дубовское
             2014 г.