Некогда из своего задрипанного городка приехал покорять северную столицу. До этого в местном театре изображал положительных героев.
И пытался уберечься от поползновений поклонниц.
Решил посвятить себя служению театральной музе, и не пристало размениваться.
Такие гении как Кант и Тесла остались девственниками, поэтому и достигли заоблачных высот.
Тем более по семейным преданиям дед был отчаянным ходоком, бабка воспитывала меня в строгости, следила, чтобы засыпал с руками поверх одеяла, и на всякий случай держала наготове ушат холодной воды.
При малейшем подозрении безжалостно обливала.
А потом вместе с ней на коленях стоял перед доской с почерневшим от времени ликом.
Замаливал грехи.
Избави меня от скверны, повторял вслед за ней, да не обрюхачу я заблудшую душу. А если согрешу даже мысленно, да отсохнет и отпадет оружие насилия и наслаждения.
И еще: никогда не притронусь к бутылке.
И старец с доски грозил корявым пальцем.
Или презрительно кривился, не разобрать за сажей и копотью.
Так чистым и непорочным прибыл в большой город, на первом же туре попросили изобразить соблазнителя.
Когда я застыл истуканом, напарница бесстыдно задрала подол юбки и поправила подвязку. Я зажмурился, чтобы не ослепнуть. Но подглядывал в щелочку.
Один престарелый экзаменатор облизнулся – почудилось, что железом провели по стеклу, - другой чиркнул в блокнотике.
Не вывела меня из оцепенения, тогда крутанулась стремительным волчком.
Мулетой взметнулась юбка.
Надо прицелиться и вонзить рога.
А я вместо этого заслонился скрещенными руками. Будто так можно уберечься от скверны.
Еще громче заскрежетало железо, стержень прорвал бумагу и вонзился в стол, словно вогнали нож в жертвенное животное.
Экзаменаторша привыкла к выкрутасам своих коллег и шумно зевнула.
Показалась, что закашлялась облезлая больная кошка.
Женщина, что пристроилась за отдельным столиком в углу аудитории – наверное, секретарша, которая фиксирует каждое высказывание великих театральных деятелей, - спряталась за черными очками.
Напарница в экстазе самопожертвования подскочила к истукану и с размаху ударила грудью.
Сначала одной, потом другой. По печени или в солнечное сплетение, так бьют увесистым мешком, я покачнулся, но выстоял под обстрелом.
Потом выяснил, есть быки, которые на арене впадают в ступор, их не сдвинуть. Бесполезно махать тряпкой и крюками рвать тело.
Но девица не растерялась, все средства хороши, лишь бы пробиться в артисты, скинула туфли и запрыгнула на стол.
Кошка еще громче закашлялась, ручка глубже вонзилась, стекло треснуло под напором железа.
Выбрала старика с шершавым языком, другой еще запорет своей ручкой, свалилась к нему на колени.
Стул заскрипел, но ножки выдержали.
- Ты же примешь меня в институт! - навалилась на него греховным телом.
Секретарша засняла картину побоища.
- Она сама пришла! - пожаловался профессор.
Тьфу, какая гадость, очнулся я.
Плюнул и растер плевок. Только так можно выразить свое презрение к юдоли разврата.
И животворящим крестом покарал нечистую силу.
Выхлестнули языки пламени. Огонь объял грешников.
А они настолько закостенели в своем безумии, что выстояли в огне.
Запах хлева и конюшни, разврата и вожделения.
Отступил и вывалился в коридор.
- Спасайтесь, если не хотите погрязнуть! - предупредил претендентов.
Они не вняли предупреждению. Засвистели – со стен облетела штукатурка, - забросали гнилыми яблоками и помидорами.
Когда побежал, подставили ножку. Упал и разбился, но не погиб.
А потом укрылся от преследователей. В подвале, где из ржавых труб сочилась вода, а в лужах обитала нечисть. И по ночам, когда забывался коротким сном, наползала и впивалась. На коже остались кровоточащие раны.
Или на свалке истерзали крысы. Острые зубы вонзались, и все плотнее сжималась крысиное кольцо.
Или остались следы ухватистых пальцев, когда прибился к компании отверженных.
Стоило так называемым женщинам глотнуть – постепенно и я пристрастился к этому яду, - как вспоминали о былых забавах.
Нет, нельзя, придумал я отговорку, неизлечимая болезнь, сначала тело покроется язвами, потом отвалится гнилое мясо.
Скорее бы, соглашались они.
Боль эта растянется на долгие года, пугал я. И нет большего греха, чем наложить на себя руки.
Самоубийц не хоронят на кладбище.
Если и это не помогало, призывал на помощь любознательных ученых.
Изучая новоявленную болезнь, пристегнут больного к кровати.
(Предугадал свое будущее.)
И что им твои муки.
Зато облагородят себя кандидатским, а то и докторским достоинством.
Только так удавалось уберечь целомудрие.
И угодник со старинной доски уже не грозил корявым пальцем.
Но, насылая на соплеменников проказу, сам заразился воображаемой болезнью.
Наверное, они изгнали меня, многое стерлось из памяти.
Истекая гноем, побрел по улицам.
Прохожие шарахались, лошади взбрыкивали и сбрасывали седоков. И под непомерной тяжестью неба поникли атланты.
Чтобы небо не упало, под каменную балку подставил слабые плечи. А потом обессилено распластался на ступенях.
Там, кажется, подобрала меня хозяйка.
Без защитного костюма и без марлевой повязки бесстрашно вошла в чумную палату.
Даже похоронная команда чуралась смертельной заразы. Крюком цепляли труп и волокли к яме. А сверху забрасывали хлоркой и известью. И огораживали погребение запретными знаками. Над скрещенными берцовыми костями злобно скалился череп.
А Людмила Лукинишна дотащила больного до машины. На переднее сиденье бросила останки.
И не позволила слугам выгрузить тело.
Подставила свое неожиданно крепкое плечо.
А потом содрала одежду – мне было все равно, то вместе с бабкой каялся перед ликом заступника, то ввергал престарелых театральных похабников в огненную геенну, то отбивался от собратьев со свалки, то напрасно пытался одолеть неизлечимую болезнь – и сожгла ее в камине.
Задохнулась в удушливом дыму, но не отступилась.
Скребком содрала коросту, я благословил чудовищную боль.
Напоследок струей из пожарного рукава размазала по стене.
Так в пыточной комнате смывают следы очередного дознания. И вода вонючим ручьем устремляется в сливное отверстие.
Показалось, что отдраила, завернула в простыню и накормила.
С горсти, и шершавым, как у того театрального деятеля языком слизывал я лакомство.
Забылся на мягкой постели, если гвозди, которыми была утыкана лежанка, и вонзились, то давно притерпелся.