XXXVII
В голове у Николая все смешалось. Бесконечная череда мыслей и образов проносилась перед его глазами. Шествие, петиция, вооруженное столкновение. И все это произошло в его родном городе, произошло без его ведения. Он даже ничего не знал об этих событиях. Государь на мгновение прикрыл свои глаза. Господи, и с такими людьми ему приходится работать. И такие вот люди находятся в его ведомостях. Город, фактически со вчерашнего дня находился в осадном положении, войска приведены в боевую готовность, а он, Император, находится в полном неведении. Ему докладывают и сообщают заведомую ложь, причем намеренно, чтобы не держать его в курсе происходящих событий.
- Имеются жертвы? – спросил Государь, уже даже и не скрывая своей враждебности к князю.
- Да, Ваше Величество, - выдавил из себя министр внутренних дел.
- Сколько?
- Много. Около сотни а, может быть, и больше.
Николай почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Сотня жертв а, может быть, и больше. Он ощутил, как чувство праведного гнева охватывает его. Произошла трагедия, и виновник этой трагедии стоит сейчас перед ним, и пытается оправдаться.
- Где произошло столкновение?
- Везде, Государь. Столкновения происходили во всех частях города. Толпы народа были настроены революционно. Отовсюду выкрикивались революционные лозунги. По войскам производились выстрелы из толпы. Солдаты были вынуждены стрелять в ответ.
Но Николая не интересовали эти запоздалые оправдания. Он не мог поверить в то, что народ способен подняться против него. Разумеется, это была провокация. Но этой трагедии можно было избежать. Государь был уверен в этом. Если бы Святополк-Мирский доложил ему обо всем еще вчера, то многое пошло бы по-другому. Он сам бы вышел навстречу людям, сам бы вышел к своему народу. Тогда этой трагедии просто-напросто бы не произошло.
Известие настолько сильно шокировало Императора, что он почти не слышал князя, который передавал ему подробности, рассказывая о погромах и грабежах на Васильевском острове. Они хотели все это предотвратить своими силами, и для этого привели в боевую готовность войска. Безумцы, неужели же они рассчитывали при помощи армии подавить народ?
Николай отвернулся от министра, и сделал пару шагов, отрешенно глядя куда-то в сторону. С этой минуты он уже не сомневался в дальнейшей судьбе, как Святополк-Мирского, так и министра юстиции Муравьева. Работать с такими людьми в дальнейшем не представлялось возможным. Их ждала неизбежная отставка.
Но кем их заменить? Доверять нельзя уже было никому. Более того, все, кому он доверял, предавали его, действовали у него за спиной, вставляли ему палки в колеса, плели интриги.
Господи Боже, что происходит?
Но все это теперь уже не имело значения. Кровь пролилась, и мертвых не воскресишь никакими реформами, никакими переменами. События теперь пойдут своим чередом, и их уже нельзя будет остановить. Революционным силам этого как раз и нужно было, они не упустят своего шанса, не упустят такой возможности.
Необходимо было все брать в свои руки, доверять кому-либо, и полагаться больше было не на кого.
В ту же ночь Николай записал в своем дневнике:
«Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего Дворца. Войска должны были стрелять в разных районах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело».
Нелегко было Николаю, всей душой своей болеющего за Россию и любящего ее, перенести эту трагедию. Всем сердцем он искал средство исправить случившееся, но сделать что-либо оказался не в силах. Цепь ужасных и кровавых событий была уже запущена, и провокаторы умело воспользовались этим, разжигая в народе ненависть к Царю, как к главному виновнику этого несчастья. А народ, легко поддающийся внушению, быстро поверил лживому мифу о том, что это именно Николай отдал приказ о расстреле рабочих. Да и как людям было не поверить в эту ложь, когда ни в средствах массовой информации, ни где-либо еще, не было даже попытки рассказать народу правду. Верхи и чиновники были безразличны к этим событиям, а средства массовой информации находились в руках революционеров, которые и взяли бразды правления в свои руки.
Около полуночи все того же бесконечного 9-го января, Георгий Гапон вновь выступил перед собравшейся перед ним толпой, которая так и не поняла, что видит перед собой одного из главных виновников произошедшей трагедии. Безумец, возомнивший себя лидером и вождем революции, верящий, что он поведет за собой народ, и что могущественная партия эсеров будет покорно подчиняться его воле, он уже в тот же день отрекся от духовного сана.
Сразу же после первого залпа, прогремевшего в Нарвских ворот, Гапон, вместе с Рутенбергом, покинул всех тех, кого он вел за собой, оставив людей на произвол судьбы. Его ни мало не интересовало, что произойдет с ними, без их духовного лидера. К тому времени, когда обманутая толпа наконец-то рассеялась, он уже был далеко от места событий. Его душила ненависть к Царю, которого, как он прекрасно знал, и в городе-то не было. Он испытывал ненависть и к солдатам, и к офицерам, которые вынуждены были, по его вине, стрелять в народ. К простым, ни в чем не повинным людям, шедшим за ним, он не испытывал, ровным счетом, никаких чувств. Они были для Гапона лишь орудием, средством для достижения его целей.
Одновременно с ненавистью Гапон испытывал и тайное торжество. Еще бы, в глубине своей души он рассчитывал именно на такой ход событий. Долгожданная революция наконец-то начата. А без людской крови и не может быть никакой революции. Теперь-то он наверняка войдет в историю, как человек, начавший русскую революцию.
Больше Гапону не нужен был священнический сан, к тому же он прекрасно понимал, что его действия никак не соответствуют ревнителю христовой веры, да и пролитая по его вине кровь тоже не способствует приумножения святости. И, кроме того, не по пути ему было ни с церковью, ни с Богом, ни с Иисусом Христом, и уж, тем более, ни с Царем, Божьим помазанником, на которого он натравил простой народ, не понимавший реального положения вещей, и ничего не смыслящий в политике.
Едва только они оказались в безопасности, далеко от места событий, там, где все было тихо и спокойно, Гапон с вызовом поднял голову и, выставив вперед подбородок, приказал Рутенбергу:
- Стриги!
- Что? – не понял Рутенберг.
- Стриги мою бороду! - повторил Гапон, и голос его был полон вызова. – Больше я не желаю носить духовный сан.
В глазах Рутенберга промелькнуло затаенное торжество. Да, именно этой реакции он ждал от Гапона, которого, в душе своей, ненавидел не меньше, чем Царя.
Рутенберг вынул из кармана ножницы, приготовившись стричь Гапона. Тот факт, что в кармане революционера и подстрекателя оказались ножницы, заставляет предположить, что он заранее рассчитывал на такой поворот событий, предвидя желание отца Георгия.
Гапон с каким-то вызовом смотрел на своего соратника, и Рутенберг, без особого возражения, принялся стричь ему бороду. Получалось не слишком-то аккуратно, но это не очень его беспокоило. Мысленно усмехаясь и злорадствуя, Рутенберг скрипел ножницами, стараясь, с каждым разом отхватить как можно больший клок волос. Остриженные локоны падали прямо на снег, где резко выделялись на его белом фоне.
Наконец, закончив стричь бороду, Рутенберг отступил на шаг назад, оглядывая свой труд. Борода Гапона перестала существовать.
- Теперь волосы, - твердо сказал Гапон, обнажая голову. – Состригай эти поповские локоны.
Это была еще одна победа Рутенберга, свидетельствующая о том, что Гапон отныне ненавидел и Бога, на которого, несомненно, собирался свалить все свои грехи. Он, как и все ведущие революционеры, был масоном, и прекрасно понимал, что для того, чтобы народ поднял руку на Царя, тот должен возненавидеть Бога, и в лице того же Гапона Рутенберг видел явное подтверждение этой уверенности.
Рутенберг ловко орудовал ножницами, осыпая снег волосами бывшего священника. Казалось, что вместе с ними осыпается и вера Гапона, и это было ему на руку.
Наконец, закончив свою работу, Рутенберг, как истый парикмахер, держа в правой руке ножницы, почти с любовью оглядел свое творение. Перед ним теперь находился уже не лицо духовного звания, а самый настоящий расстрига.
Гапон провел рукой по коротким волосам, и по подбородку, на котором теперь вместо бороды осталась жалкая щетина. Ощущение было новым, словно он дотрагивался до чужого лица. Внезапно Гапон почувствовал себя самого чужим, и понял, что что-то сместилось в нем теперь окончательно и бесповоротно. Сместилось в нем, и сместилось для него. Все уже не будет таким, как прежде.
Он чувствовал себя теперь настоящим революционером, настоящим героем, защитником слабых и угнетенных. И все же, что-то внутри него било тревогу, что-то говорило ему, что он совершил большую ошибку, может быть, даже роковую. Внутри него словно говорили два разных голоса, которые боролись друг с другом. И более сильный голос, голос мятежника, заглушил более слабый, голос рассудка и здравого смысла.
Гапон выпрямился и волевым взглядом обвел пространство вокруг себя, словно бы бросая вызов всему, что было ему противно, всему, что было с ним несогласно.
На мгновение его взгляд остановился на Рутенберге, который все еще стоял с ножницами в руках, и с явным интересом наблюдал за отступником, которого он расстриг собственными руками. Взглянув в глаза Рутенбергу, Гапон заметил в них нечто неуловимое, что бывает довольно часто во взгляде тех особо хитрых людей, которые своими лживыми речами совращают человека, и потом торжествуют свою победу над ним.
Но отступать уже было некуда. Свершилось, Гапон сыграл свою роль в истории. Это понимал он сам, и понимал это и Рутенберг.
И Гапон, словно уничтожая все пути к отступлению, произнес:
- Отныне я объявляю беспощадную войну и Царю и самодержавию! Войну до конца, и до полной победы.
И вот, в тот же вечер, он вновь стоял перед рабочими, произнося пламенные речи. Люди собрались под открытым небом, и с удивлением взирали на Гапона, который предстал перед ними в новом, непривычном обличье. На нем больше не было рясы, как не было и бороды. Больше не существовало отца Георгия, а был просто Георгий Гапон, революционер и богоотступник, враг Царя, враг самодержавия, да и, собственно говоря, враг самой России. Лицо его пылало гневом, глаза сверкали решительностью. Это был человек, объявивший войну своему злейшему врагу, войну режиму.
Да и сам народ, собравшийся вокруг расстриги, спровоцировавшего бойню, тоже был настроен отнюдь не мирным образом. Революционеры и агитаторы потрудились в этот день на славу, расклеивая листовки и устраивая провокации. Теперь у народа был только один враг – Царь, на которого революционеры свалили все свои грехи и преступления.
Но народ не знал, и не понимал этого. Для него Гапон по-прежнему был их вождем, и они все ожидали от него решительных действий.
Мало кто из народа задумывался над тем фактом, что перед ними уже был не священник, отец Георгий, а расстрига, добровольно скинувший с себя рясу. И сделал он это вовсе не потому, что был возмущен произволом церковного начальства или политикой Епархии. Нет, вовсе не этим руководствовался Гапон. Им двигала ненависть именно к Богу, как к несправедливому тирану, нежелание быть с Богом и служить ему.