В праздничный день даже солнце светит по-особенному. Тая это помнила с детства. Просыпаясь в день своего рождения, который приходился на первое августа, здоровалась с солнцем. Оно протискивалось в комнату, несмотря на плотно задернутые мамой шторы, нагревало одеяло и подушку, лезло в глаза, кружило мелкие пылинки в своих лучах. А Тая жмурилась от его яркого света и ощущения счастья, наполнявшего ее до самых краев.
В доме до самого потолка залитом ярчайшим праздничным солнцем было торжественно и тихо. Молчал телевизор, закрытые окна не пропускали шум города, никто не сновал взад-вперед, нарушая неуместной возней торжественность события. Тая была одета в белое длинное платье, сшитое на заказ, с плотным лифом и широкой юбкой. В платье было душновато, но ей очень хотелось чтобы платье было настоящим, свадебным. Тая сидела перед трюмо и рассматривала свое отражение так, будто впервые себя увидела. Вначале она хотела посмотреть на себя со стороны, как это сделал бы случайный наблюдатель, оценить какие у нее глаза, нос, губы, руки, как выглядят волосы – но эта затея ей не просто не понравилась - перепугала. Тогда она попыталась посмотреть на себя глазами будущего мужа Саши. Она широко улыбнулась своему отражению в зеркале и даже кокетливо повертела головой. Интересно, какой он ее видит?
Тая сегодня, что называется, витала в облаках. Отвечала невпопад, не сразу слышала вопросы, иногда мурлыкала что-то себе под нос. «Все-таки она не в себе», подумал Владимир Эдуардович, и больше уже не показывался в Таиной квартире: на его невинный вопрос о времени прибытия жениха, и о том, пропускать ли его беспрепятственно в квартиру или оставить дожидаться у дверей она ответила понизив голос и пристально глядя ему в глаза: «Он здесь, я это чувствую». Его супруга, Лидия Валентиновна, Лида, думала, что причина Таиного странного поведения в чрезмерном волнении или жаре, она не разделяла решение невесты остаться одной до самой свадьбы. Во-первых, это не принято, во-вторых, это не принято, в-третьих, она беспокоилась о Тае, сегодня - особенно.
- Понимаешь, я хочу не торопиться. Ни на что и ни на кого не отвлекаться. Чтобы прожить этот день очень ме-е-едленно, - убеждала ее Тая.
- Конечно, не беспокойся, это твой день - отвечала Лида с вымученной улыбкой и уходила к себе, чтобы запах корвалола не портил праздничное настроение невесты.
Выходя из квартиры, Лидия Валентиновна задержала взгляд на старом зеркале. Да, выглядела она не по-праздничному. Утомленная, с кругами под глазами, костюм сидел как на барабане. Ко всему прочему, она забыла записаться к парикмахерше, и корни волос оповещали всех и вся о том, что их обладательница не шатенка, и не блондинка, и не брюнетка, а абсолютно седая женщина. А если ты абсолютно седая в свои 38, кто будет интересоваться – блондинка ты или нет.
Гостей просили не переступать порог 42 квартиры раньше 12 пополудни. Все приходившие, если они конечно не предпочитали остаться снаружи, в тени старых раскидистых деревьев двора, немедленной заворачивались в соседнюю 43 – к Лиде. Там их ждало шампанское, и конфеты, и клубника, и сыр трех сортов, и великолепная ветчина, и ранние кислющие вишни, которые Варвара Семеновна зачем-то доставила со своей дачи, и любимый Сашенькин Наполеон, и миниатюрные эклеры в исполнении самой хозяйки. Тая в этой подготовке участия не принимала. У нее были дела поважнее – она сама и такое важное событие ее жизни.
Было много приглашенных. Во всяком случае, Тае так казалось. Она хотела, чтобы было много народу: пусть радуются и веселятся вместе с ней и Сашей. И вообще – на свадьбах должно быть шумно и весело, у невесты – обязательно должно быть подвенечное платье и фата. Пусть будут шампанское, музыка, белые скатерти, пищащие машины, кукла на капоте – хотя нет, сейчас куклы уже не цепляются. Ну да ладно, Бог с ними, с куклами. Даже можно без оливье на столе – не Новый год, в конце концов. Главное чтобы душа пела. Такой день… Но в то же время ей хотелось, чтобы это был только их с Сашенькой день. Только она и он. Нет, Он и Она. И так до конца дней, пока смерть не разлучит. Господи, пусть она подольше не разлучит! Или нет, пусть и она не разлучит. Вместе! Вместе! Теперь вместе навсегда!
За Таиной спиной стояла строгая женщина с шикарными поднятыми вверх и особенным образом собранными пепельными волосами. Ее ухоженные руки в предательских коричневых пятнах и немыслимых огромных перстнях да браслетах построили немало восхитительных высоких свадебных причесок из казалось бы ничего. В ее арсенале были шпильки, крабики, зажимы, искусственные цветы, маленькие кусочки вуали хитро собранные необычными заколками. Все это было направлено на то, чтобы смастерить на голове брачующейся настоящую цветочную клумбу. А еще о ней говорили, что она приносит удачу. Мамы приглашали Аллу, а потом уже Аллу Михайловну к своим дочерям, и дочерний скепсис улетучивался еще до получения первых справедливых комплиментов.
- Ну, Татачка, как будем делать? – спросила Алла дрожащим голосом, запуская все еще твердые руки в кудрявые короткие волосы Таи.
- Да тут, наверное, не сильно разгонишься, - пожала плечами та.
- Вот тут при-под-нимим, а тут от-тя-ним, а вот где пустим ма-а-а-ленькую веточку орхидеи… - говорила Алла Михайловна, перебирая пряди.
- Специалисту виднее, - резюмировала Тая, отказываясь вести дальнейшие переговоры.
Тае не хотелось отвлекаться на «сейчас», она готовилась к новому витку своей жизни, и как часто случается в таких случаях, воспоминания прошлого окатывали ее, как осенние морские волны пустынный берег.
Как странно устроена наша память. Каким причудливым образом она формирует свою коллекцию. Словно по воле генератора случайных чисел какие-то даты и события намертво врезаются в нее, какие-то проходят бесследно, стирая дни, месяцы, годы. Они вымарывают сослуживцев или соседей, которых знал несколько лет, зато не дают забыть собачонку неизвестной породы, пробежавшую за тобой дождливым промозглым вечером два квартала и оставленную за тяжелой скрипучей дверью подъезда, мокнуть. А иногда держат долгие годы одно-единственное слово, сказанное тебе в пылу родным человеком, мешая любить его; или твое слово или мысль за которые стыдно, и стыдно, и стыдно… Тае иногда казалось, что наша жизнь – не череда событий, а только то, что хранит память. Как хотелось бы ей перебрать свою память как платяной шкаф: что-то выбросить, что-то почистить, что-то примерить. Но так, к сожалению невозможно. Можно только относиться к некоторым воспоминаниям бережнее. Вспоминать чаще, чтобы не подрастерять. Сашеньку она помнила какими-то блоками.
Они были очень маленькими. Жили в одном дворе – новые кирпичные дома были выстроены таким образом, что формировали общий двор. Народ вселялся, было шумно и весело. Ребятни полно. Все друг дружку знали, и пропадали в общей компании с утра до вечера. Сашеньке тогда не было и шести, как и ей. Он носил черные короткие штанишки и смешную шапочку, и у него были абсолютно сбитые коленки. У Таи тоже наверное были сбитые коленки, но этого она не помнит совсем. Зато помнит свое невероятное белое в мелкие голубые цветочки платье, которое мама, вздохнув, смастерила из своего (после рождения Тимура мама сильно поправилась). Платье было необыкновенным, длинным, с голубым бантом где-то в области талии, с модными рукавами-фонариками.
- Какая же ты у меня красивая! – сказала мама и уже никогда больше не жалела о сделанном.
- Как у взрослой, - восхитилась Алка, она была на год старше и у нее никогда еще не было такого красивенного платья. Алка не завидовала. Они искренне восхищалась прекрасным.
Тая шла по двору, и ей казалось, мир замер глядя на нее, такую красивую и взрослую, и ей было хорошо. На выезде из двора - лужа. Она была вечной. Ранней весной - невероятно глубокая, и обширная, с комьями грязи и остатками снега, со следами огромных шин. Знойным летом– сужалась и становилась мельче. Но так чтобы совсем исчезнуть – никогда такого не бывало. Сменялись сезоны, правительства и даже государственный строй, люди рождались и умирали, несколько раз латали дорогу, но лужу извести не удалось. (Эта лужа есть на выезде из их двора и сегодня). Вот Тая идет и чувствует: сейчас что-то произойдет, но ничего не может сделать. Предчувствие неизбежности. Мяч, настоящий кожаный футбольный мяч Бочки из третьего подъезда, отклоняется от цели и летит вправо – она его даже не видит – чувствует. Вот он хлюпает в жирную лужу, вот взлетает невысоко легко оттолкнувшись от земли, приняв на себя грязь, и вот летит к Тае – она бы убежала, или защитилась руками, но неотвратимость парализовывает ее. Она закрывает глаза и чувствует боль внизу живота. Когда открывает глаза, мяча уже нет – он в игре, никто ничего не заметил, никто даже не хихикал. На нежнейшей белой ткани остается огромное грязное пятно. Тая до сих пор ненавидит футбол, считая его бессмысленной забавой. Тая стоит, остановленная в своем движении на том самом месте, где мяч ударил ее. В горле солоно и горько одновременно, ее ротик открывается, личико изменяется в страшной гримасе детского тотального горя, беззвучные горькие слезы текут из ее глаз. Ей жаль платья, жаль себя, но больше всего ей обидно. В детском сознании она не может сформулировать – отчего именно ей так горько и обидно, и почему это нечто её мучает куда больше испорченного платья и физической боли. Потом она поймет это, сталкиваясь с этим нечто много раз. К ней подходит мальчик, маленький худенький мальчик в черных шортиках и смешной шапочке. По его малолетству и худосочности он в футболе не участвует. Он протягивает ей кусочек конфеты. Конфета была некогда длинной, но ее уж видимо делили.
- Не плач, пожалуйста, - говорит мальчик. – Возьми конфету. Она знаешь, какая вкусная?
Тая автоматически берет конфету и дает волю слезам и крику – громкому детскому горькому рыданию. Рыдая, она медленно разворачивает конфету и пробует ее на вкус. Конфета ей кажется сладкой и соленой одновременно.
- Меня зовут Саша, - говорит мальчик. – Давай дружить?
Тая кивает.
- А тебя как зовут? – спрашивает Саша.
- А-а-ая, - говорит Тая не в силах остановить слезы, слезы которыми можно с кем-то поделиться как конфетой.
- Красивое имя, - говорит мальчик настоящий взрослый комплимент, и добавляет – и ты красивая.
Тая прекращает плакать, прислушиваясь к происходящему.
Ни раз она пыталась нащупать тот момент, когда произошло их «влюбливание» - он ускользал, растворялся, смешивался с событиями, стирался как черты ушедших людей. Может, он ей понравился по совокупности положительных черт: пусть не самый сильный, но он был смелым, с невероятно развитым чувством справедливости… может, они много времени проводили вместе, хотя и учились в разных школах. Все время вместе, одной большой компанией. Пока чья-нибудь мама или бабушка не кричала в форточку:
«Обедать!»,так некстати прерывая игру.
Тая обедала в одиночестве: у них не было принято всем вместе садиться за стол. Мама звала ее, когда все было готово. Было скучно и противно ковыряться в тарелке ложкой. В Сашиной семье было по-другому. Они ждали папу. Который приезжал на обед почти всегда в одно и то же время. Его привозила красивая чисто вымытая машина, и шофер сигналил, разгоняя зазевавшуюся ребятню. По этим сигналам Тая знала – сейчас у Саши будет обед. Таин папа не приезжал домой на машине. У него были смены и дежурства. Он уходил надолго, когда возвращался, часто засыпал без обеда или ужина, просто валился на диван и засыпал. Сашин папа в праздники надевал белый мешковатый костюм. Таин пана носил белое в будни. Она видела его в такой одежде, когда у нее несколько дней держалась температура, и папа нес ее на руках по коридорам городской больницы, и кто-то сказал: «просмотрели», и еще «типичный случай». Тогда папа был сам не свой. Тая была очень слабенькой – все время спала – но когда просыпалась – была совершенно счастливой: папа наконец обратил на нее внимание. Потому что теперь она была не просто его дочь, она была больной. А значит, была для него самым важным. Когда мама говорила про что-то что было важно для них с Таей и Тимуром, папа отвечал «Больные – вот что важно, а у вас все и так хорошо. Потому что вы – здоровые» А мама говорила: «Когда они уже все повыздоравливают!» И Тая почему-то сомневалась в искренности маминой доброжелательности. Но вот наконец Тая была больной, и папа был рядом. Она помнила свое больничное окошко, перегороженное пополам белыми занавесками и сереющее небо. Папа ей читал Джека Лондона, а она слушала не книгу, в которой были Смок и Малыш, и далекий заснеженный Клондайк, собаки, предательства. и любовь, и золото, а его голос и смотрела на небо, в котором начинали появляться звезды. Когда они зажигались – папа уходил. Ах, если б можно было, чтоб они подольше не зажигались! В палате были другие детки, но только к ней мог приходить папа. И папин голос слышали все. Тая им ужасно гордилась. И хотя она не могла видеться с мамой – разве что через окошко, она знала точно: мама злится на папу. Это из-за нее, из-за Таи, и оттого она еще больше любила папу и не хотела отпускать, чтоб его никто не ругал. Папа, папа, как же она не хотела отпускать его! Но он уйдет, все равно уйдет через два года. Уйдет лечить, спасать, ставить на ноги, или резать ноги – кому как повезет. Он не вернется никогда, и если бы ни эта болезнь – у Таи совсем не осталось бы воспоминаний о папе. Но была болезнь, и палата с окошком перегороженным занавеской пополам, и папин голос, под который она засыпала и просыпалась, и который лечил ее больше чем все противные микстуры и больнющие уколы.
Когда Тая вышла из больницы, она долго еще оставалась очень слабенькой. Чтобы дочь дышала свежим воздухом, мама усаживала ее на балконе в старое продавленное кресло, обкладывая подушками и укутывая папиным старым пальто как маленькую старушечку. Тая часами смотрела, как другие играют. И часто говорила: «Мама. Ну, я уже совсем здоровая, можно мне во двор?» но мама мотала головой и кутала ее потеплее. Однажды Славка Якин притащил маленького щенка. Он жался к низенькому заборчику палисадника, смотрел на детей затравленными глазами и издавал жалкие свистящие звуки.
Ребятня окружила маленький черный комочек:
- Ну, иди к нам,
- Давай играть,
- Как тебя зовут?
- Ты кушать хочешь? Ты Шарик наверное?
Кто-то вынес мисочку с остатками супа. Славка надулся как индюк. Катя протянула руки.
- Не трогайте его! – скомандовал Славка.
- Славочка, а можно я его на ручки возьму? – спросила Катя.
- Да он к тебе и не пойдет, - буркнул Славка.
- Ну, пожалуйста, я его только позову!
Катя присела перед щенком, позвала его к себе. Щенок, осмелев побежал навстречу Кате, радостно помахивая хвостиком.
- Только попробуй уйти! – предупредил щенка Славка. Но щенок его конечно не понял.
Все произошло так быстро… Славка оказался возле Кати. У него в руке была палка.
Он ударил по земле совсем рядом со щенком.
- Только попробуй! – сказал он щенку. Тот зажмурился и прижал мордочку к земле. Потом он сделал движение назад – щенок не понимал, чего от него хочет Славка, но понял, что надо удирать.
- Стоять! – скомандовал Славка. – Ты должен меня слушаться. Ты мой щенок!
Потом он совершенно неожиданно пнул щенка ногой. Тот заскулил. Дети застыли.
- Зачем ты его бьешь? – голос Саши прозвучал неожиданно.
- А ты здесь при чем?
- Если бы перед тобой стояла большая собака, ты бы ее не обижал. Маленьких обижать легко.
Тая тогда запомнила его слова, про то, что маленьких обижать легко, и еще неожиданно для самой себя поняла, что это еще и очень стыдно, обижать тех, кто тебя слабее, кто от тебя зависит.
Многие события из их детства Тая прекрасно помнила, но предпочитала не ворошить: уж очень много из них было печального. Сегодня хотелось вспоминать хорошее.
Когда им было лет по пятнадцать в парке открыли летний кинотеатр. И танцы. И никуда-то их не пускали. Тая надела новое платье, сшитое мамой из чудом подвернувшегося отреза, огромные бусы. Она оглядела себя в большое зеркало прихожей. Ей вполне можно было пару лет накинуть: блестящие черные волосы вились жесткой проволокой – как завивка, фасон платья подчеркивал тонкую талию. Она огорченно поглядела на свои стоптанные лодочки. В коробке наверху лежали мамины туфли на каблуках. Тая попыталась вспомнить, когда мама их надевала в последний раз. Примерила туфли. Склонив голову набок и прищурившись, Тая рассматривала в огромном зеркале себя, повзрослевшую и похорошевшую. Туфли выигрывали в сравнении с лодочками. Хотя они и были на два размера больше, с дико расшатанными каблуками.
- Мама будет ругать тебя, - предупредил Тимур, выходя в прихожую с какой-то книгой подмышкой.
- Мама ничего не узнает. Да и зачем ей они, все равно никуда не ходит, - фыркнула Тая.
В кинотеатр Тая и Саша все-таки не попали – их попросту не пустили на совершенно безобидный фильм. Но они не очень-то и расстроились. Саша усадил Таю на бордюр и разыгрывал перед ней спектакль о том, как все продираются на просмотр приключенческого фильма, и никого не пускают, а потом оказывается что это и не фильм вовсе – а журнал об уборке урожая. Тая хохотала так громко, не смотря на то, что Саша делал ей знаки, мол, тише, которые только больше ее раззадоривали, что какая-то пожилая дама в нескольких шагах от них остановилась и нарочито покачала головой: «ну что за молодежь». Тая любовалась Сашей. Он уже не был тоненьким мальчиком, которого не брали играть в футбол. Он был высоким дюжим молодым человеком из хорошей семьи – его папа по-прежнему занимал высокое положение, вследствие чего многих удивлял намечавшийся мезальянс. В следующем году Саша будет поступать и конечно поступит. О нем заговорят как о перспективном специалисте. Но Тая была рядом с Сашей совсем не поэтому. Ей бы даже и в голову не пришло, что другой мальчик мог бы ее вести по парку. Солнце закатилось, уступив место луне, звездам и чересчур ярким фонарям. Ребята сидели на новенькой выкрашенной в зеленый цвет лавочке и слушали музыку танцплощадки, где дамочки обшитые Таиной мамой предпринимали попытки сшить свое изодранное, обтрепанное, продырявленное женское счастье. Парк был полон гомона и запахов. Так пахло лето, молодость, жизнь, надежда. Тая думала о том, что она счастливый человек, что все в стране наладится, что рядом Саша, и что с ним хорошо, и что так будет всегда. Саша пересказывал Майн Рида – «В дебрях острова Борнео». Потом заговорил о поступлении.
- Как ты думаешь? Примут? – спрашивал он.
- Конечно, примут, - Тая была абсолютно уверенна в этом. Они строили планы, так светло и беспечно, как умеют строить планы только очень молодые влюбленные светлые люди.
- А ты?
Тая пожимала плечами – ей было все равно где учиться.
- Может, медицинский? – говорила она неуверенно.
- Неужели тебе все равно? – удивился он.
- Не то чтобы все равно, хочется быть полезной, как папа. Но только… я не уверена, что справлюсь.
- Ты справишься, я в тебя верю, - говорил Саша.
Потом они бродили по новым аллеям парка, держась за руки и придумывая на что похожи деревья. Тая зацепилась каблуком толи за корень дерева, толи за камешек. Каблук только того и ждал – тут же отлетел.
- Как мама в них ходила? – досадовала Тая, потрясая каблуком в воздухе. О туфлях почти не жалела – было обидно заканчивать такой прекрасный вечер – вечер, который она помнила всегда. Саша осторожно вел Таю, крепко держа ее за руку, не выпуская руки до самого подъезда.
Он говорил, что мама ее ругать не станет, и что она самая красивая – даже совсем босиком, и еще много всего, жаль что она многое из сказанного забыла. Помнит, как он начал читать стихи. Ни до, ни после в этом замечен не был. А тут... И это было удивительно, и неожиданно, и абсолютно про нее, и про него, и про все, что с ними. Оказывается, он любил Маяковского, а она – нет, до этого вечера не любила. А он читал:
Пришла – деловито
За рыком,
За ростом,
Взглянув,
Разглядела просто мальчика.
Взяла,
Отобрала сердце
И просто
Пошла играть –
Как девочка мячиком.
Он стоял такой большой и беззащитный, и ей она сама казалась такой значительной и сильной – все может. С ним – все может. А без него ей ничего не надо. Но почему-то хотелось не искать у него защиты – а самой его защитить (от чего?), хотелось прижать Сашу к себе. Но она не могла решиться…Сердце билось в любви и счастье…
Саша поцеловал ее в щеку. Даже не поцеловал – прикоснулся губами. Потом в губы. Тая застыла, не смея пошелохнуться, чтобы не расплескать счастье. В этот вечер она подумала, что никогда не расстанется с Сашей. Да и зачем бы им расставаться? Да и что теперь-то может случиться, чтобы разлучить их, когда все так хорошо?
Дома Тая предъявила туфли:
- Ты же все равно их не носишь…
- Конечно, на кой они мне? – зло огрызнулась мама. И с досадой добавила – Я тебя не ругаю. Но хоть бы спросила…
Потом мама объяснила:
- Это последний папин подарок. Вот почему я их почти не ношу. Ладно, каблук можно приделать.
Тая до сих пор не понимает, как она могла брать без маминого разрешения вещи из ее скудного гардероба. Туфли, сумочку, шарфик тоненький такой, с невнятным рисунком и совершенно обтрепанными уголками. Маму она считала безнадежной старухой. Она помнит маму, склонившуюся над машинкой, вечно что-то шьющую. Она брала заказы и делала их в основном по ночам. Шила дамские наряды. У нее не было особенной фантазии, да и что могло питать ее фантазию? Просто мама очень добросовестно выполняла свою работу. Строчки были ровными, аккуратными, мерки она снимала с абсолютной точностью. В ее вещах было «не стыдно показаться». Она часто посмеивалась над своими заказчицами, когда Тая заставала ее за очередной работой. Но Тае казалось, что она им слегка завидовала. Зависть муравья к бабочке: со своего пути не свернуть. Мама и не пыталась. Маминых фото почти не осталось. Тая помнит ее на людях в темном строгом костюме идеально скроенном, но невероятно старом и скучном. Дома же - в цветастом халате, из халата торчали иголки, сантиметр, бумажки с рисунками платьев, нитки, позднее – очки, валидол. Раньше Тая всегда засыпала под звук машинки. Иногда она и сейчас, засыпая, слышала стук машинки, хотя мамы нет много лет. Наверное, так звучит Таина совесть. Стыдно за туфли с каблуками, стыдно за то, что считала маму старухой (маме было лет тридцать шесть: не тот возраст, чтоб списывать себя со счетов, Но тогда Тая думала иначе), за то, что не ценила - мама помогала кроить чужую жизнь, махнув рукой на свою, думая только о них с Тимуром, за то, что мама плакала об отце и о себе в подушку и никогда – НИКОГДА – не плакала в Таино плечо. Теперь она понимала почему – мама знала, что Тая любила отца. А ее – нет. Как они с мамой похожи: и в том, что так далеки от своих, и в том, что однолюбы, и в том, что принесли свою жизнь в жертву… и тихо исподтишка ненавидели тех, ради кого жертвовали, а ведь все можно было исправить. Ни с отцом, конечно, его не вернуть. Но можно было полюбить жизнь такой, какой она стала, продолжать любить отца в детях. В Тае, в Тимуре…
В дверь постучали.
Его стук она узнала бы из тысячи.
- Входи, Сашенька, - воскликнула Тая.
Она живо развернулась на стуле, заглядывая за спину Аллы:
- Сашка, какой ты сегодня! - она покачала головой, не в силах подобрать достойного ее кавалера эпитета.
Глаза жениха небесно-синего цвета блестели сегодня особенным образом. Она знала этот взгляд. Господи, ну ведь совсем он не изменился! Такой же высокий, такой же красивый, такой же желанный. Гладковыбритый, с идеально уложенными волосами. На нем был молочный костюм и белая рубашка, галстук был яркого алого цвета, в кармане пиджака красовалась такая же алая бутоньерка. Саша всегда был щеголем. Он хитро подмигнул и вытащи из-за спины зелено-красный букет из идеально подобранных мелких роз. Тая узнала цветы – такие он подарил на ее день рождения, до их страшного расставания. Его тонкие губы тронула счастливая улыбка посвященного. Осторожной походкой он подошел к избраннице:
- А ты у меня такая красавица, Таточка, Правда, она у меня красавица?
К кому он обратился? К Алле или вообще?
Они обнялись так, будто не вчера расстались. Он осторожно провел рукой по Таиным волосам. Как в школе. Тогда она и не заметила, а его пальцы помнили Таины волосы всегда. У нее такие же волосы! Такие же! Да и вообще – человек не меняется. Рождается, взрослеет, набирается опыта, совершает ошибки, исправляет ошибки, радуется печалится, умнеет, портится, грешит, кается, ни в чем не раскаивается, стареет, болеет, выздоравливает или не выздоравливает, или умирает. Но никогда – НИКОГДА - не меняется.
- Как я люблю твои волосы, Тая! Аллочка, какие удивительные прически ты делаешь!
Аллочка с достоинством сворачивала свои инструменты, только и сказав:
- С волосами твоей невесты работать – одно удовольствие.
- Аллочка, Вы с Николаем садитесь к Сереже в машину, – напомнил Саша.
Алла улыбаясь своим мыслям, вышла за дверь.
- Невесты, - протянул он, пробуя слово на вкус. – Странно это слышать: не-вес-ты.
- Еще не поздно передумать, - заметила Тая.
- Ну уж нет, если я до сих пор не передумал, так уж не передумаю, не надейся. Ну-ка, покрутись лучше.
Он покружил ее, как в танце. Белое платье в пол, украшенное молочным поясом и молочными и красными цветами, красные туфли – все это Тая сама придумала.
- Ах, голова закружится.
- Пусть закружится, пусть! Тебе так идет белое, - он прижал Таю к себе крепко-крепко.
Тая не сопротивлялась и не спорила насчет белого. Белое всем идет. Она уже надевала бело платье однажды.
Сашиного папу арестовали в тот год, когда уже никого не арестовывали. Тем более это было странно. И совершенно неожиданно для всех. Саша из разряда завидного жениха из хорошей семьи, студента инженерно-строительного попал в отряд прокаженных, неприкасаемых. О свадьбе, про которую уже в голос говорили, как-то разом замолчали. Матери Тая сказала, что без Саши жизнь свою не представляет.
- Нет! Нет! Нет! Нет!!!
Она не могла забыть, как мать тяжело и неожиданно бухнулась на колени, как она стояла так, крепко держа Таю за ноги и моля остановиться:
- Ты погубишь нас всех! – плакала навзрыд она, вытирая рукой лицо, Больше всего Тая боялась что мать услышат соседи и передадут Сашиной маме. - Я потеряла твоего отца, но тогда была война, а теперь? Тебя я потерять не могу. Слышишь? Не могу. Тебя, Тимку, меня – нас всех арестуют за связи. Мы будем членами семьи врага народа. Опомнись, дочь, опомнись, Тимке поступать – куда возьмут его?
Тая плакала беззвучно, так плачут в горе, когда не надеются ни на сочувствие, ни на жалость, ни на помощь. Беспомощно и горько. Казалось, что жизнь закончилась. Но никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать еще хуже.
Саша с мамой уехали. Тихо, ночью. Почти без вещей – как преступники. Под дверью она нашла письмо, вернее выдранный тетрадный листок с торопливыми размашистыми строчками:
«Таточка! То, что случилось с моим отцом, со всеми нами, - это ошибка! Просто чудовищная ошибка. Если ты услышишь обвинения в его адрес – не верь. Мама хочет, чтобы мы уехали. Зря это. Но она в таком состоянии – я за нее боюсь. Но для меня важно – доказать, что отца оболгали. И все будет хорошо. Тогда все будет, как мы мечтали. А пока – мне надо ехать».
Тая решила, что она будет ждать. Столько сколько надо.
Прошло немало времени, прежде чем о двусмысленности Таиного положения высказалась мама. С присущей ей прямотой, без обиняков, без поиска подходящего момента, даже можно сказать, не отрываясь от строчки, мама спросила:
- Тая, Анна Семеновна интересуется, засылать сватов?
Тая задохнулась. Ее возмущение, испуг, ужас, не находили слов, чтобы выразить себя.
- Мама! Как ты можешь! А Саша!..
- Да, кстати, где же Саша, действительно? - мама внимательно поправляла нитку Зингеровской машинки.
Тая молчала в оцепенении.
Наконец мама оторвалась от юбки и внимательно посмотрела на дочь.
- Послушай, Таечка. Я давно хотела с тобой поговорить на этот счет, да все как-то… прошло вот уже шесть лет после той истории. Сейчас совсем другие времена, Саша вполне мог уже вернуться, объявиться как-то. Но его нет. Знаешь, он ведь может и не появиться никогда. Я вот что хочу спросить у тебя.
Мама выдержала значительную паузу.
- Скажи, а ты верно его поняла? Были ли у него вообще к тебе… чувства? Ты – конечно, я понимаю. Ты моя дочь, я вижу. Но Саша… Чужая душа – потемки. Может, ты ему просто нравилась, у него не было и в мыслях создавать семью, растить детей и все такое. Потом, ну уж прости что я так прямо тебе об этом говорю… появилась другая девочка, которая стала ему симпатична… ну, ты понимаешь меня. Он уже взрослый мужчина, он наверняка не один…
- Мама! Мама! Как ты можешь! Это ты не позволила мне быть с ним!
- Подожди, Таечка. Я что, расстроила вашу свадьбу? Он что, звал тебя замуж?
Тая молчала. Не то, что она была возмущена, она просто впервые посмотрела на ситуацию под другим углом, впервые увидела иной смысл в словах письма, давно известных ей наизусть.
- Я просто просила не торопиться, а потом, - мама развела руками, - он просто исчез.
- Да ты здоровалась с ним через раз. Он перестал бывать, а потом и вовсе уехал.
– продолжала защищаться Тая, не слишком веря в свои слова.
- Из-за меня? -
Тая упрямо молчала.
- Послушай, я скажу может и не очень красивые слова, но я их скажу. Тебе 28 лет, я не вижу рядом с тобой Саши, и не вижу толпы женихов, осаждающих наши двери днем и ночью. Хотя для меня это загадка – ты красивая, умная девочка. Ты можешь сделать счастливым любого человека. Но никто это не видит. Ты заживо хоронишь себя, как это сделала я, когда погиб ваш отец. Но у меня были вы. А у тебя – Фата Моргана. Я не толкаю тебя замуж. Я просто говорю: тебе первый и возможно, извини за прямоту, единственный раз делают официальное предложение руки и сердца. Просто подумай и реши, чего ты хочешь. Ждать или жить.
Тая лежала ничком на кровати, даже перед закрытыми глазами плясали зачитанные строчки записки. Ей впервые пришло в голову, что записка была не про нее, а про него.
Маленький термит может слопать целое дерево.
Валя стал хорошим мужем.
Через год появилась Лида.
А еще через год в город вернулся Саша.
Июньское солнце разошлось не на шутку. Пахло иссушенной землей, цветами и свежей краской, покрывшей старенькую, многократно чиненную лавочку у подъезда. Несмотря на жару, на субботний день, когда горожане сбегают на дачи и рыбалки, или напротив – остаются в постели до обеда, возле третьего подъезда народу скопилось видимо-невидимо. Казалось, пришли все. Те, кого пригласили, те, кого и не думали приглашать, кто знал и догадывался об этой истории, кто вообще ни о чем не догадывался. К тому же, они привели своих родственников и знакомых.
В маленьких городках любят свадьбы. Ярких событий маловато, а свадьба повод себя показать и людей посмотреть. Да и вообще, здесь люди лишены столичного беспочвенного снобизма, напускной утомленности жизнью: радость – веселятся, горе – печалятся. Искренне и открыто, от души.
Малышня сновала взад-вперед, зараженная атмосферой праздника, то и дело натыкаясь на собравшихся. Жильцы нижних этажей распахнули окна или высадились на балконах, в наглую рассматривая прибывающих и прибывающих гостей, которые уже к одиннадцати запрудили весь двор. Машины парковали в дальней части двора, натыкаясь на неодобрительные комментарии жильцов. Но в основном все приходила пешком. Дамы осторожно вышагивали на высоких каблуках новых белых босоножек, зачастую – в чулках или колготках, мужчины важно держали своих спутниц под руку. Все со свертками и цветами.
Странно смотрелись Лидия Валентиновна и Владимир Эдуардович. Лидия Валентиновна нынче выглядела особенно плохо – как уже говорилось, она была плохо причесана и крайне замучена, с перепуганным красным уставшим лицом. Она беспрестанно вздыхала и огладывалась по сторонам, будто ее ребенок вот-вот провалит экзамен, об этом узнают соседи и засмеют. Летний костюм, который она надевала на выпускной дочери, облепил ее располневшую фигуру. Переодеться было откровенно не во что, - гардероб ее никогда не был обширным. И она, когда помнила, втягивала живот и одергивала юбку. На этом празднике она себя чувствовала ужасно неуютно. Вот вцепилась с руку мужа, ожидая от него поддержки. Владимир Эдуардович в сером костюме, который по его мнению подходил и для лета и для ранней осени, выглядел не менее потрепанным и утомленным. Костюм был жарковат, и Владимир Эдуардович сильно вспотел. Надо было снять пиджак сразу, и перекинуть черед руку. Но в руку вцепилась жена. А теперь пиджак уже не снимешь – все будут лицезреть мокрую прилипшую к спине рубашку. От жары Владимир Эдуардович сделался красным, даже лысина покраснела и покрылась испариной. Он понимал, что выглядит несколько комично. Он ненавидел выглядеть комично. И его все раздражало – жара, супруга, повисшая на руке, дочь, обрядившаяся в какую-то ночную сорочку – и где она выдрала это платье! «Невеста, небось, постаралась, – зло думал он. - Или Алла. Ну и компания – натуральные психи. Только не тихие – это бы еще ладно. Интересно, а психам можно жениться?»
Дворовый актив из четырех старушенций, которые терпеть не могли друг дружку, но еще больше – всех остальных, собрался в полном составе: в парадных халатиках и платочках, они заняли места в ложе-бенуа – старой тенистой беседке, и громко перешептывались по глухоте своей и отсутствию деликатности, прикрывая беззубые рты и тыча крючковатыми пальцами в некоторых собравшихся. Самая громогласная и вездесущая – Клавдия Семеновна – вообще заняла место с 7-30 и не отлучалась еще ни на минуту, боясь упустить главное. (Как на зло, от ее постоянных ерзаний пуговица на халатике, вторая снизу, пришитая намертво суровой черной ниткой, отлетела, выдрав часть пестрой ткани и обнажив ноги выше колен над бежевыми гольфами. Некрасиво. Надо или переодеть халат, или пришить пуговицу. А если что пропустишь? Клавдия Семеновна не сдалась. Беспокойно повертев головой и найдя жертву в лице соседа из 32, мирно читавшего газету на балконе с чашкой обязательного утреннего кофе, испросила и для себя утреннюю прессу, ввиду чего соседу пришлось оставить кофе стыть на балконе и принести указанную газету председателю местного актива.) К девяти подтянулись ее наперсницы: Верочка из 18, Лидия Германовна и баба Люся. Верочка и баба Люся, в нарядном белом платочке по случаю, не скрывали истинной цели столь раннего сбора, Лидия Германовна – напротив, делала вид, что она впервые слышит о предстоящей свадьбе
– вязала шарф, который вот уже второй месяц никак не могла закончить.
- Что вы говорите! – качала головой она, и ее тонко очерченная бровь поднималась вверх больше обыкновенного. – Придумать такое – жениться в нашем-то возрасте. Смех, да и только.
- Неужто отказала, когда б такой жених позвал? – громко смеялась баба Люся. Не смотря на ее тотальную беззубость, яду у старой кобры хватало и на врагов и на подружек.
- Мне бы в голову такое не пришло, - возмущенно трясла злобной головкой с фиолетовыми волосиками Лидия Германовна.
- Ага! А ему бы пришло, - хохотала баба Лида, и тут же принималась за гостей, подступавших к подъезду: – Эй ты, беленькая платьица, сойди с клумбы. Сойди, тебе говорят! Все понавытопчут! А еще в очках.
- А это кто? – Верочка рассматривала элегантного седого мужчину с бородкой в молочном летнем костюме. У мужчины был несколько растерянный вид и букет астромерий.
- Кто его знает? Проходимец какой-то.
- Гляди, Лада, - Клавдия Семеновна дернула за рукав бабу Люсю.
- Где?
- Да вон, возле яблони стоит, - Клавдия Семеновна беззастенчиво уставила палец на тоненькую девушку с непослушными черными кудрями. На ней было надето длинное платье из белых и розовых кружев, такое невесомое и прозрачное, что просматривалось минимальное белье.
- Красавица, и как на бабку-то похожа, - причмокнула губами Верочка, главный старожил двора.
- Такая же худющая! – вставила баба Люся. Трудно было сказать какую-то гадость о Ладе. Но что она была субтильной – чистая правда.
Лада в свою очередь с любопытством оглядела всю четверку и, подавляя желание сказать что-нибудь эдакое, вежливо поздоровалась. Ее лучезарные улыбки для них горше рафинированного хамства. В острых сощуренных глазках Лады заплясали маленькие искорки, которые всегда появлялись, если уж она собиралась отколоть номер. «Как они все завидуют моей Тае! Я видно действительно на нее похожа! Смотрят на меня – и видят ее. Ах, мои дорогие, я бы с вами с удовольствием постояла рядом и полюбезничала – но нет времени. Пришлю-ка я им, пожалуй, коробочку конфет. Грильяж, например». Лада взяла под руку бой-френда, который не смотря на образцовый аттестат и папу профессора выглядел классическим хулиганом – как раз то что надо. Бой-френд знал Таину историю и обрадовался приглашению на свадьбу. Протест был записан в его генетическом коде.
- Они женятся из упрямства, – заключил он накануне. – Столько лет…
Лада искренне расстроилась:
- Жаль, что ты не понял.
Бой-френд промолчал. Он для себя давно решил, что правила для того и существуют, чтобы их менять или нарушать (за исключение правил дорожного движения и чтения). Иначе ничего в жизни не поменяешь. В любовь до гроба он не верил, но Лада ему нравилась, особенно сегодня, похожая на одну из астромерий из букета его отца, и он не хотел огорчать ее бессмысленными препирательствами. И бабушка Лады ему нравилась – заочно. Дочь в бабку пошла, не зря все свое сознательное детство с ней проводила. А вот мама и папа Лады явно разочаровали. Слишком ординарные. Лидия Валентиновна выглядит гораздо старше своих лет. Полновата. Ей и сорока-то еще нет, а одевается на полтинник.
А Лидия Валентиновна поглядывала на старенькую Чайку на левом запястье: «Еще 15 минут и мама выйдет. Потом надо будет проследить, чтобы все расселись по машинам. И как-то изловчиться убрать в квартире, а то все эти грязные тарелки, раскордаш в зале – Володе это явно не понравится…»
Бедная Лидия Валентиновна! В ней жила невероятная, ничем не объяснимая придавленность бытом. Будто ничего важнее борщей и котлет не существовало. А они все же существовали, эти «вещи поважнее». Она об этом знала, во всяком случае – догадывалась. Но они были не про нее. Да и надо же кому-то варить борщ и проворачивать эти проклятые котлеты! Она была всеми используемой и никем не любимой. Вернее, они ее по-своему любили (а лучше сказать – для себя любили), но как-то несерьезно относились. Не разговаривали с ней. А ей так хотелось с кем-то поговорить. Собеседницей она была скучной – и сама это знала. При гостях вообще стеснялась рот открыть. Потом начала стесняться и в семье. У дочери были свои интересы, у мамы, как оказалось, – свои. Володя вообще в стороне. Ничего кроме футбола его не интересовало. Лидия Валентиновна завела бы собаку или кошку, но она не на шутку опасалась, что и животина предпочтет другое общество, так что вместо тепла и ласки она получит очередную порцию уборки. Ей стало себя жалко. Чья-то немилосердная рука снова сжала у нее внутри, слева, и медленно отпустила. Капли остались дома. Господи, ну куда убежать от мыслей! В тишине, подоткнувшей ее всех сторон, - так ватой затыкают щели окон, чтоб не дуло - она не могла бежать от мыслей. Лада была бы удивлена, узнав что ее мама много думает. Еще больше бы она удивилась узнав что думает ее мама. Надо было бы просто спросить ее – и она бы охотно поделилась своими мыслями, по простоте душевной. Но это Ладе даже в голову не приходило. Может не все получили блестящее образование, может некоторые и двух книг не прочли, но это не дает права другим, более образованным и успешным, воспринимать их как несмышленышей. Образование у всех разное, но чувства… все чувствуют одинаково – и обиды, и любовь, и презрение, и снисхождение, и обремененность тобой. Особенно обремененность. Всю семью Лидии Валентиновны, всех этих непохожих друг на друга, несмотря на близкое родство, людей объединяет одно – отношение к ней.
Другое дело папа…
…папа ее просто любил. Он всегда отвечал на ее вопросы, даже глупые, она была ему нужна и интересна. Вот он катает ее на велосипеде по двору, вот он садит ее к себе на широкие плечи – такую красивую и любимую в огромных белых бантах, с голубыми и красными шариками – и она плывет в общем потоке флагов и цветов Первомая, под звуки жизнеутверждающих песен, а вот он заводит ее в море, учит нырять, а вот они в Зоопарке…Она не помнит, что именно он ей говорил – помнит только что всегда он с ней разговаривал – как со взрослой, как с человеком. Ему ничего от нее не было нужно. И когда умирал – хотел только, чтобы она держала его за руку. И она держала. Год назад, когда все случилось, она почувствовала огромную брешь. Не сразу. Вначале она была раздавлена горем. Потом появилось чувство, что в ее доме снесло стену. Никто ведь не думает про стены в доме. Они просто есть. А снесло стену – и стало холодно и страшно. И так жить нельзя, и как жить – непонятно.
А потом мама объявила о Саше. Кто мог подумать! Ужасно. Лидия Валентиновна была шокирована. Папа, оказывается, о Саше знал – все из одного двора, потом как-то все позабылось. Мама, видите ли, не хотела травмировать папу. Считала не честным предавать его, плюс дочь маленькая. А память его предавать честно? Он там лежит один, в старых истрепанных венках. Для него все закончилось. Для мамы все только начинается – это в 68. А она, дура, выхлопотала место большое.
Зачем такое большое место…тьфу. Господи! Ну что за мысли лезут! (Там она в первую очередь будет отвечать за мысли. На гадкие поступки ей часто не хватает смелости.) Конечно, она хочет чтобы мама была счастлива!..
Дверь распахнулась. Взоры устремились вперед. Поздравительные возгласы, аплодисменты, из припаркованной белой машины с кольцами загремела музыка. Жених и невеста сделали шаг вперед. Две подружки Лады сыпали белые лепестки роз из огромных корзинок, прямо им под ноги. Как они улыбались! Смотрели друг на друга, и улыбались. Красивая немолодая женщина, с вьющимися выкрашенными в черный цвет волосами, величественно улыбнулась собравшимся. «Как английская королева», подумала баба Лида, с трудом представлявшая себе как выглядит английская королева. Английскую королеву вел под руку статный высокий старик. Его поступь была твердой, лицо светилось счастьем, его тонкие губы постоянно расплывались в улыбке, безуспешно сдерживаемой. Собравшиеся тоже начали улыбаться, зараженные их счастьем. Это были хорошие улыбки – в них не было снисходительной иронии. Это были улыбки людей, которые если и не знали наверняка – то начинали догадываться сегодня, что и после 60 жизнь может порадовать волшебными переменами. Главное верить и ждать, и не обижать ее пустыми, ворчливыми жалобами. Жить – это значит ждать чего-то хорошего. Что обязательно произойдет.
Лидия Валентиновна посмотрела на мужа. Он ответил ей раздраженным взглядом, вытер затылок уже несвежим платком. Лидия Валентиновна поняла – Володя злится, что она не положила ему в карман еще один платок. Нет, пусть мама выходит замуж за этого чужого, немного странного молодящегося старика. Конечно, он не станет Лиде родным человеком, - он ведь ей не отец, он не катал ее на спине, не показывал ей слонов, но это вовсе не значит, что мама, которой не позволили прожить с ним всю жизнь, не может провести с ним хотя бы остаток. (Тьфу, да что же это такое, в самом деле). Нет, это честные отношения. Мама была верной отцу, она сделала все, чтобы он был с ней счастливым. И он был с ней счастливым. И Тая рядом с ним стала счастливой мамой и женой. Только, не смотря на ее любовь к жизни, не смотря на ее заливистый смех, элегантные платья, фиалки на окнах, высокие каблуки, белые скатерти во время воскресных обедов, пикники и поездки в Крым, она любила другого. Так пусть будет с ним счастлива.
Жених и невеста садились в белую машину. Саша бережно закрывал за будущей супругой дверь. Они поедут в одной машине. Что за глупые предрассудки ехать в ЗАГС на разных? В их жизни было так много условностей, что пора бы их игнорировать. Краем глаза Тая все-таки отметила и неодобрительные взгляды старческого актива, и какую-то немолодую незнакомую женщину, сокрушенно глядящую на них. В сущности, ей было плевать, но она шепнула Саше:
- С их точки зрения мы ведем себя так же неприлично, как и полвека назад
- Нет, - не соглашался Саша, - гораздо более неприлично, просто ужасно - ведь мы уже не дети. С нас спрос иной.
Тая думала о том, что их сверстники смотрят на них по-разному: с упреками, с завистью, с пониманием, с уважением. Но Алка – она смотрела по-другому, она искренне ими восхищалась.
Бой-френд притянул Ладу поближе.
- Пообещай, что когда ты будешь бабушкой, сошьешь себе такое же красивое белое платье. Хотя, знаешь, и твое нынешнее платье может сойти за подвенечное. Несколько вызывающее, но забыть его будет сложно.
Лада расхохоталась:
- Судя по всему, ты собрался делать мне предложение, и судя по всему – не ранее чем через полвека.
- Согласен, лучше не откладывать.
Он смотрел вслед удаляющейся машине и думал: все что ему было известно до настоящего времени о протесте, конформизме, любви и верности было только их тенью.