Жил-был Тапок... Впрочем, почему это «жил-был»? Живёт себе, до сих пор поживает. Но в сказках полагается, чтобы все жили-были. А иначе ерундовина какая-то выходит. Поди, проверь, что за сказка такая?! Пусть уж лучше всё по правилам будет. Жил-был Тапок.
Ничего себе такой Тапок. Средних размеров (то ли 39, то ли 40 — шут его разберёт!), с обычной внешностью. Ни тебе бубончиков, ни китайских драконов. Серый, угрюмый, стоптанный.
Пару свою законную он ещё в прошлом веке потерял. Потому его больше никто не носил. Но в хозяйстве пригождался исправно. Когда муху шлёпнуть, когда мячик из-под дивана достать, когда Младшему – негоднику и недоучке – как следует всыпать. Тапок на всё согласный. Лишь бы на помойку не выбрасывали. Насчет Младшего он, конечно, сильно огорчался. Ну какая это наука, когда тебя сгоряча да с оттягом по самому мягкому месту! Обида одна и получается. Тапок протестовал, но – ни свободой, ни властью для отмены экзекуции не обладал. После его с досадой забрасывали куда придётся. То в угол, то на балкон, пару раз в мусорное ведро попадал. Думал: «Ну всё! Отмучился!» Но уже на следующий день его вынимали, отряхивали от всякого непотребства и тут же пускали в дело: подсовывали под дверь, чтобы с балкона ветерок забегал, подкладывали под горячую кастрюлю, потому как линолеум жалко, а больше ставить некуда. На столе громоздились пирамиды из чашек, мисок, стаканчиков, тарелок и тарелочек, на подоконнике – тоже не протолкнешься. Сковородки сычом глядят, того и гляди, треснут от важности. Посуда на солнышке сушится, где уж тут борщу пристроиться. Да ещё с плиты только что. Тапок терпел.
Даже картофельную кожуру, ненароком ссыпавшуюся с газетки, и ту Тапком подметали. Ему обижаться некогда было. Успевай, поворачивайся.
Приятней всего с Младшим было играть. Тот его в ванной пароходом запускал, посадив на обветрившуюся и прожженную палубу до смерти перепуганного хомяка. Хомяк джунгарский, весом с пушинку, сердечко колотится, скребёт лапками, мечется. Тапок терпел, пуская пузыри при слишком резкой смене курса. А после хомяк в клетке сушился, а Тапок так в ванне и кис. Покуда Хозяйка за ухо на балконе не подвесит. Терпел Тапок. Куда деваться? Беспарному-то...
Но однажды на площадке перегорела лампочка. Хлоп! И в замок ключом не попадёшь. Хозяин ждал, что какой-то Жэка придёт, лампочку ему вкрутит. Не тут-то было. День, второй, а света и в помине нет. Поворчал-поворчал, сам сходил, купил и даже вкрутить вознамерился. Притащил табуретку, натянул трикошки, дверь распахнул… да босым как выйти-то. Оглянулся, ногой пошарил, Тапок и подхватил.
Преобразился беспарный! Складки выпрямились, морщинки разгладились, ещё чуть-чуть, и он бы улыбнулся. Сколько лет! Часов и минут! Ждал он, когда вспомнит его нога человеческая. Ибо борщ борщом, а ведь он какой-никакой, а всё-таки тапок. И когда-то он стоил существенных денег. 1 рубль 28 копеек – это вам не хухры-мухры. Столько же, судя по чеку, стоил и его напарник. То была их общая стоимость. Но пары больше нет, и Тапок разделил её пополам.
Тапок сделал шаг – и табуретка аккурат оказалась под щитком. Потом Хозяин взял лампочку и снова вышел. Босой ногой скакнул на гладкую макушку табуретки, потянулся, выкрутил старую, а новая возьми и... БЗДЫНЬ!
В сердцах Хозяин зашвырнул табуретку в дом, и дверь захлопнулась перед самым носом Тапка. С этой самой минуты жизнь его разделилась на «жил-был» для тех, кто остался по ту сторону порога, и «живёт-поживает» – для него самого.
В приличных сказках финал, как правило, предсказуем: если есть Золушка, то найдется и принц, чудовищу, как пить дать, раздобудут красавицу, если кого-то потеряли, то непременно найдут… Но это в приличных сказках. В тех, что слушаются хотя бы по утрам и, проснувшись, сами идут чистить зубы…
Тапок ждал.
В квартире (уже без него) ещё некоторое время копошились, звенели посудой, гремели крышками.
Он знал наизусть каждый треск, каждый писк этого дома. Пяткой чуял настроение всех его обитателей – так давно он «жил-был» в нём. Поэтому теперь с грустью понимал: возвращения придётся ждать долго. Минимум – до утра. Младший давно дома и уже схлопотал за жирную лиловую двойку по русскому. Гулять не выпустят, даже если очень попросит. Суп остынет, вынесут на балкон – лето всё-таки. Если б второе готовили... Хозяин сильно расстроился и за новой лампочкой вряд ли пойдёт.
Тапок приготовился ждать. Возможно, целую ночь. А если не повезёт, и завтра окажется выходным, то и ещё день, и ещё одну ночь. Втайне Тапок надеялся на Младшего. Тому вечно куда-нибудь надо. Наткнётся, закинет в дом. Всё-таки не чужие. Татуировки, сделанные Младшим ядовитыми китайскими фломастерами, до сих пор не сошли с Тапковой стельки…
И прошла ночь.
И заспанное серенькое утро просочилось в щербатое окошко подъезда.
Дверь справа скрипнула, потревожив и без того неспокойный сон Тапка, и на площадку выскочил человечек-кузнечик – пружинящие ножки, маленькая чёрная головка в вязаной шапочке, весь в нестерпимо розовом, постреливающем, посверкивающем. Сосед. Дядя Гриша. Изучает рыб и обычно чрезмерно задумчив, а сегодня – как никогда, в духе и насвистывает «монтажников-высотников» под нос. Дело в том, что дядя Гриша влюбился. Впервые за последние сорок лет своей ненаучной жизни. И решил прийти в опрометчиво растерянную форму. Купил костюм на китайской барахолке (ибо дядя Гриша вовсе не рассчитывал бегать трусцой дольше, чем того требует период ухаживания. После заключения брака он непременно вернётся к своим рыбам, благо девушка Катя, стажёрка, недавно пришедшая в институт, была покладистой и, похоже, рыб любила столь же сильно. Наверное, даже сильнее самого дяди Гриши. Поскольку совершенно не обращала на него внимания. Бедный дядя Гриша!)
Поковырявшись в замке и всё так же насвистывая, он приготовился бежать навстречу судьбе, но споткнулся и бухнулся как раз на осколки не захотевшей вкручиваться лампочки.
– Мамочки! – огорчился дядя Гриша, оглядывая разодранное колено. По всей вероятности, огорчился он очень громко.
Дверь открылась и на пороге нарисовался весь как есть Хозяин. А как есть – это в оранжевых трусах на голое тело, чрезвычайно шерстистый. Просыпаясь, он грозно расправлял могучие плечи. Но поскольку был человеком в принципе добрым, но не совсем воспитанным, сначала громко зевнул на дядю Гришу:
– Ну?
– Так вот же ж! – сидя на полу, развёл руками дядя Гриша. – Ваша вещь?
– Ну моя, – согласился Хозяин. – И что?
– А то! – взвизгнул сосед. – А то, что я с вас ущерб стребую! Раскидались тут тапками. Человеку уже и пройти негде!
Дядя Гриша впервые в жизни по-настоящему возмутился. Мелькнула мысль, что сейчас он будет бит, но не стерпел. Отскочив на всякий случай подальше, он продолжал выкрикивать совсем не страшные угрозы.
– Слышь, ты, правовед! – взревел на весь подъезд Хозяин. – Я тебе щас такой ущерб нанесу!..
Но дядя Гриша не стал дожидаться и быстренько стёк вниз, мелькая углами локтей и коленок, хлопнув напоследок тяжёлой металлической дверью. Чего он отродясь не делал, будучи человеком воспитанным.
Хозяин, разъярившись, схватил Тапок и запулил им в давно разбитое окно. Звон остатков стекла разбудил нижние этажи. Там и тут зашевелились и закашляли, давая понять, что очень недовольны пробуждением…
…Тапок был подавлен. Спикировав с высоты птичьего полета, он шлёпнулся аккурат в цветник гражданки Смирновой. Она находилась на грани четвёртого по счету развода, грустила, размышляла, лечила тройчаткой расстроенные нервы и сон. Нет, ей не до цветников! У неё и вправду – возраст. Две дочери, так и не вышедшие замуж. Уж она-то старалась. Да что проку, когда на тебя таращатся две «куклы» с ограниченными способностями, но далеко идущими намерениями. Загонят в гроб и ой не скажут! Доченьки… кровинушки… дуры ненаглядные.
Раньше, в часы досуга, гражданка Смирнова выходила на свежий воздух, чтобы разбить парочку клумб, засадить их маргаритками и вьюнками, погонять соседских кобелей, решивших отметиться на её облагороженной территории. Заодно и самих соседей разогнать, чтоб не тырили посадки.
С началом лета выносила она из подвала баночку масляной краски – пупырчато-зелёной или шершаво-голубой – и медленно, протяжными движениями наносила её на низенький деревянный заборчик, любовно выструганный её первым мужем. Краска наносилась двумя-тремя густыми слоями, и довольная, она любовалась работой уже из окна своей квартиры на первом этаже. Солнце поблескивало на штакетнике. И запах свежевскопанной земли перемешивался с дурманящими парами свежевыкрашенной жизни. Лето!
Ритуал сохранялся на протяжении десятков лет, покуда соседский «Town Ace» не сел на заборчик раздолбанным задом. Двор наполнился скорбью. Скорбели друзья, соседи, близкие, две дебелые дочери. На общем фоне солировала сама гражданка Смирнова. Пришлось третьему мужу соорудить прочную конструкцию из водопроводных труб, спёртых у ничего не подозревавшего Жэки прямо под носом. Во дворе снова воцарились мир и покой.
Но Тапок не знал, что мир столь густо населён печальными историями. Куда более печальными, нежели его собственная. Потому был подавлен. Растерян. И даже обижен до глубины души. Лёжа на прохладной, усыпанной утренней росой траве, Тапок терзался вопросом: «Как же так?» Развить мысль не получалось по причине скудного словарного запаса, но он-то понимал, что его по-настоящему гложет. Его предали. Выкинули самым постыдным образом. Всю жизнь Тапок знал своё место и не сходил с него ни на йоту, не позволяя себе не то что лишнего, но даже допустимого в его положении… Сам виноват… Что лишился пары. Не доглядел, расслабился и пискнуть не успел, когда Младший запустил напарником в проходящую внизу прелестницу.
Младший тоже влюбился. Был страшно зол. На себя самого, на прелестницу, о которой тайно вздыхали мальчишки не только параллельных, но и старших классов, на весь мир, будто созданный для того, чтоб его раздражать. Казалось, на каждом углу произносят ее жужжащее имя – Зи-на! – кому не лень, прикасаются губами к этому взмывающему каждый раз ввысь «з-з-з»! Любой мог её окликнуть и даже взять за руку. Странно, что её бронзовые косы до сих пор не повыдергали. Младший злился. Понимал, что на самом деле Зина ничего из себя не представляет: конопатая, белокожая, моментально обгорает на солнце. Плечики маленькие, хрупкие, цыплячьи ключицы. На такую только любоваться. В руки взять страшно. Того и гляди раздавишь. За что ей пятёрки по биологии ставят? Младший вон даже хомяка завёл, чтобы с него наблюдения списывать, а эта что? Зубрила! Сплошная теория, а на практике сердца от печени не отличит… Ай, и пропади ты вовсе! Схватил Тапка первого и запустил вслед пролетающему по улице «з-з-з!».
Младший расстроился ещё пуще и захлопнул окно. БЗДЫНЬ! – вздрогнули стекла.
Таким образом Тапок приобрёл единственное число. Единственное не в смысле – самое-самое, эксклюзивно-надувное, пенно-пузырящееся. Единственное – в смысле совсем одинокое. Утратил своё место на обувной полке, перестал «быть в ходу», только «попадался под руку». Соседи отворачивали от него свои лакированные носы, ибо считали, что знают и видели более, нежели этот комнатный уродец. Вместе с множественностью из жизни Тапка ушло что-то важное, непередаваемое словами. Он скучал. Скучал не от безделья (дел-то ему находилось предостаточно), а от неразделённости. Чувствовал себя переполненным и бессмысленным. Но не говорил об этом никому на свете, ни одной живой душе. Разве тапки могут сказать нечто путнее?
День нарастал, прибавляя жару. Тапок просох от свалившихся на его голову разочарований и печалей. «Эх, перевернул бы кто…» Но гражданка Смирнова пребывала в унынии, а кроме неё в цветник заглядывали только собачки да младшие, отыскивающие в зарослях мяч. И снова сплетались в клубок, отчаянно мутузя друг друга.
Тапок с интересом наблюдал за высверками настоящих футбольных бутс, проблесками более скромных, но не менее выдающихся беговых кроссовок, мельтешением растрёпанных китайских кедов. А ещё – ботинки, сандалии, вьетнамки – взмывали над головами, стоило младшему растянуться под ликование противника.
Какая пластика! А изгибы! Фактура, соединения, швы! Как чудно задумано и воплощено! Есть! Есть и у вещей свой Создатель! Кому ещё достанет выдумки и сил печься о таком разнообразии! Если бы тапки могли летать… Впрочем, о том, что тапки умеют летать, уже было рассказано ранее. Хотелось не просто полёта, но осмысленности движения. Тапок замер, впитывая практический опыт – да, да, вот так! Если плотнее обнять ногу и не соскальзывать, Хозяину не придется шаркать. Но и давить, давить тоже не надо. Иначе пойдут мозоли, и отношения быстро испортятся. Так-так-так, шнурки, липучки, заклёпки, молнии – сколько всего! Тапок оглядел себя внутренним взором… Крыть нечем – полный рубль двадцать восемь. Ни в футбол, ни на парад.
Незаметно пролетела неделя, другая, а там и весь июль. А Тапок так и лежал в присвоенном ненароком цветнике. Выспался, смирился с потерями и полюбил разочарования. Поблек и разбух под ночными ливнями. Надписи, некогда начертанные Младшим на крепенькой стельке, размылись. Хорошо, не угодил в зиму, а то б и вовсе тоска. Гражданка Смирнова по-прежнему находилась в подвешенном состоянии – вроде бы и не хотелось ей уже разводиться. Ванька (муж) уйдёт с газеткой в соседнюю комнату или во двор с мужиками в домино пошуметь, и нормально. Чего затевалась-то? На старости лет. Ну не крутой. Не был и не будет. Куда его перевоспитывать? Дочерей бы сплавить, глядишь, и наладилось бы. Забрать заявление, что ль…
Ветер просыпал над Тапком семена полыни, и они взошли. Горьковатый запах щекотал ноздри, и Тапок понимал – это запах судьбы. Но стоило качнуться на соседних клумбах волнам клевера и ирисов, как до Тапка доносились сладкие нотки надежды. На что? Кто его знает. Надежды и все тут. Тапок запрокидывал голову и обрадовано кричал: «Судьба!» Он был счастлив.
Пролетали осы, громоздились на стоптанный задник шмели, комары спасались внутри от яростных налетов ласточек. Одинокая городская мышь прорыла под ним ямку и стаскивала туда пожитки. Тапок раздувался от важности – ему доверяют самое-самое.
Цветник гражданки Смирновой стал вторым домом для Тапка, где он надеялся мирно закончить свои дни. Покуда сама гражданка Смирнова не вышла наконец из квартиры и не вышвырнула его прочь.
Напуганный Тапок вытаращил глаза и уж совсем было запаниковал. Его подхватил юный ротвейлер.
– Эй! – закричал Тапок. – Эй! Брось меня, брось! Плюнь каку, я заразный! Слышишь! Фу! Шарик! Тузик! Леонард! Как тебя там! Ну балбес! Фу-у-у!
Но пёс носился с Тапком по двору, рыча и подкидывая его в воздухе. Набегавшись, завалился в траву, зажал передними лапами и принялся грызть. «Ну, это уже совсем никуда не годится!» – возмутился Тапок.
– А ну брось! – подоспела молодая женщина. – Брось, тебе говорят!
Она отважно выдернула Тапок из лап.
– Вот тебе! – легонько стукнула пса по носу.
Успокоившись, Тапок остро ощутил, что снова его жизнь непонятным образом расслаивается на «жил-был» и весьма ещё призрачное «живёт-поживает». Его снова несли домой.
Разувшись у порога, женщина осторожно положила Тапок на коврик, оглядела полученные раны и легонько погладила по голове.
– Бедный!
Тапок подался было вслед за рукой, но куда могут податься тапки? Оглядевшись, обнаружил ещё несколько пар обуви самых разных размеров и даже привалившиеся к стенке японские сапоги на низеньком, но всё-таки каблучке.
– Ух ты! – то ли удивился, то ли обрадовался Тапок. – Сколько всего!
– А то! – обрадовалась женщина. – Ну, значит, живой. Молодец!
– Живой, спасибо, – поблагодарил Тапок и осекся. – Вы со мной разговариваете?
– Конечно, с тобой, – улыбнулась женщина. Села на пол, заглянула в затуманившиеся глаза. – Здесь и нет никого, кроме нас.
Тапок покраснел. Ещё чуть-чуть – и он бы заплакал.
– Ну что ты? Всё хорошо! – Её улыбка – девчоночьего размера, а нога… «она бы поместилась… но… нет! Нет-нет-нет! Не смей!даже!думать!об!этом!» – проносилось в голове Тапка. Слишком поздно: рубль упал, инфляция выросла, товарный вид утрачен раз и навсегда. «Не смей! – одёргивал себя Тапок, инстинктивно подбирая провисшие бока. – Не смей…»
– Вы всё слышите? – поднял на женщину печальные глаза. – Даже то, о чём я думаю? – робко поинтересовался Тапок.
– Во всяком случае – стараюсь. Ну чего ты раскис? Давай выкладывай, как оно было.
Тапок снова покраснел. Посомневался, потоптался на месте и вдруг выложил ей всё. Про Хозяина и Младшего, и про борщ с котлетами, и про напарника, внезапно улетевшего и потерянного навсегда, про дядю Гришу, разбившего из-за него колено, про изгнание из дома и гражданку Смирнову, заслуженно выкинувшую его во второй раз. Короче, про всё. «И откуда у неё столько терпения, чтобы слушать всякие глупости?» – подумал Тапок. Словно с цепи сорвался. Или кто-то отпустил его с той самой цепи неприятностей и передряг (вот идиот!). Бока подрагивали, дерматин потрескался (да кому ты такой нужен!). Он закончил. Ему было стыдно. И легко – его выслушали.
– Всё ясно, – вздохнула женщина. – Попробуем тебя реанимировать.
– Реа… что? Простите, я слишком глуп, чтобы понимать такие сложные слова.
– Починим, заштопаем, подклеим, мелкий ремонт, понимаешь? – развеселилась женщина. – Будешь как новенький.
– Но зачем? – удивился Тапок. – Новеньких полно в магазине. И они наверняка недорого стоят.
– У меня уже есть один. Я давно его нашла и реа… починила. Только одного его не обуешь. Ему грустно. И мне невесело.
Женщина поднялась и принесла из комнаты свой Тапок. Подшитый с боков, но всё же поновее, чем наш. И на полразмера больше. Но чем-то они были похожи.
– Только не обижайтесь, но я буду носить вас дома. В конце концов – вы же тапки. Хоть и разные. Но мои.
Тапок потерял дар речи. Он вдруг вспомнил, что хоть он и вещь, но всё ж таки существо мужского рода, единственного числа и очень даже второго склонения! Если тебя можно просклонять, значит, ты живой. Не в смысле живой, как все остальные, а живой – в переносном значении. Тебя можно потрогать, заштопать, погладить, надеть на ногу и почувствовать, какой ты горячий. И почему тебя бьет озноб, догадаться по самым незначительным признакам живого существа. Если камни умеют ходить, почему Тапку не быть самым живым на свете? Он – один. Единственный. И даже во множественном числе – теперь он это точно знал.
– Можно последний вопрос? – не мог угомониться Тапок. Он понимал, что нельзя быть таким надоедливым, таким трусом и нужно (в конце концов!) доверять людям… Но всё-таки… всё-таки… – Скажите честно, зачем я вам?
Женщина опять рассмеялась.
– Знаешь что? Ты смешной!
– Не вижу ничего смешного… – насупился Тапок.
– Ты смешной и ты мне нужен. Такой ответ тебя устроит?
– Кажется… да…
Тапок прислушался и вдруг издал самый настоящий звук: «Фу-у-х!» – так шарики воздушные сдуваются, если не успеть перехватить их ниткой.
С тех пор Тапок живёт-поживает и считает себя (небезосновательно) счастливым! Самым счастливым Тапком на свете. Он видел в окно, как дядя Гриша вёл под руку свою жену Катю, как Хозяин, покрякивая, жал ему в знак примирения руку. Их поздравляли все. Весь двор наполнился радостными криками, и даже гражданка Смирнова, очистившая к тому времени клумбы от сорняков, вынесла им навстречу настоящий свадебный каравай. А Младший всё-таки поймал это лёгкое жужжащее «з-з-з!» – Зину – и теперь крепко держал её за руку, зарываясь холодным носом в её огненные волосы. В небо выпустили сотни воздушных шаров, и дядя Гриша взял Катю на руки и понёс – на самый высокий пятый этаж. Такой он, дядя Гриша, сильный, оказывается.
Тапок починили и изредка надевают вместе с его новым собратом. По какой-то случайности тот оказался правым, а Тапок – левым. И невзирая на разницу в возрасте и внутреннем состоянии, они подружились и теперь болтают без умолку, покуда Хозяйки нет дома. Такое только в сказке бывает, правда?