Руководство по эксплуатации
Правило номер один. Если хочешь быть запечатлённым в какой-либо истории, не присваивай бессмысленно чужой горький опыт. Платье, однажды уже сшитое по чьей-то мерке, никогда не придётся впору тебе, ныне здравствующему, полному решимости уместиться в этом экстравагантном фасончике.
Нет, ну какой же ты непослушный. Всё же надел, примерил. Ну, как, по плечу? А это что за прореха? Да-да, вот здесь, подмышкой. Право, это жирное пятно совсем тебе не к лицу. Здесь немного жмёт, а правый рукав короче левого. В общем, ради всего святого, разоблачайся немедленно. Неужели же мы, подпольно взлелеянные тобою писаки, ни на что уже не годны? Неужели мы не в силах сшить для своего дорогого читателя подобающее платье? Извольте.
Правило номер два. Умело выбирай портного, такого, который видит тебя издалека, но вблизи оказывается слеп и послушен. Конечно, никогда не знаешь, чего от него ждать, но, поверь мне, он всегда умело подберёт фасон и лучшие ткани твоей подслеповатой эпохи, бессмысленно расточающей нити, любовно занимающейся ткачеством исключительно лёгких материй.
Правило номер три. Будь добрым клиентом, не забывая о том, что ты всё ещё пока хозяин. Достойно плати по счетам и обязательно располагай сведениями о прибавке. Модельерам нравится, когда их труд оценивают пристойными суммами, гарантирующими светский разврат, инкрустацию челюсти и реанимирование видавшего виды желудка.
Таковы правила поведения при воплощении терзающих тебя и меня замыслов, а также смелых прожектов, которые являют собой простую аксиому: дважды два равняется, к сожалению, пяти, а прямую можно провести только в обход сложившихся представлений и бытующих в нашей среде нравов.
Краснощёкий Элиот
Не знаю, когда это началось. Видимо, не узнаю теперь никогда. Поставить точку в самом начале, считая, что финал дописан, – мудрое решение заранее известного сюжета.
Так получилось. Я упала. Падала бесконечно, как мне показалось. Но всё же упала.
Я – преподаватель, училка, стесняющая человеческие судьбы попыткой привить им каплю гармонии, содержательности, милосердия. Ни один из моих учеников так и не понял, в чём заключается трагедия Мастера. Есть только их, личная, не понятая, ученическая, обязательно вселенского масштаба трагедия. Внутренние проблемы. Из огня да в полымя. Из жизни – в вечность с накрученной на шею удавкой. Как хочется быть великим, не сотворив на Земле даже пародии на жизнь.
– Будешь моим сотрудником? – вопрос не начальника – подруги.
– Конечно, сколько за это платят? – молодой человек с «ирокезом» на голове стал не на шутку серьёзен.
– Тыщу, полторы. Но придётся сменить причёску, – ставлю условие, хотя понимаю, что этот вряд ли его выполнит.
– Ладно. Будешь учить нас с Варей жизни.
– Постараюсь, но не обещаю. А вот работать придётся.
(Что-то слабо верится мне в эти скоропалительные мирные договоры, особенно сейчас, когда тебя ломают за какую-то тыщу. Хотя тоже деньги – для студента-первокурсника.)
– О’кей! Когда развалю тебе всё, что можно будет развалить, уволишь меня без зазрения совести.
– Шутишь? – пугаюсь, готова идти на попятную.
– Не-а.
– Дурак.
– Возможно. А чё делать-то?
– Дырки зашивать, – обиделась, а почему нет? Я ведь серьёзно предлагаю работу, почти что нанимаю. Разве проклятые капиталисты при этом шутят… Ничего не смыслю в психологии деловых отношений.
– В смысле?
– В смысле – работать с информацией, точнее – потрудиться над имиджем дохленькой газетёнки.
– Чего? – в глазах недоумение и маленький такой смешок.
– Чего придётся, – вывел-таки из себя.
– Пиарить? – попал в точку.
– Ну, конечно. Кто сейчас этим не занимается?!
Да простит меня читатель, что я по непонятным причинам держу его в неведении, отступаю от норм причинно-следственных отношений и схем, не называя имён, но это, собственно говоря, – лишнее. В нашей жизни имена – лишнее. А вот, мол, Татьяна сказала, да Андрей не так понял, Михаил Сергеевич хотел, а у Степана Аркадьевича не получилось. Да и пошли они все. Вы-то знаете, что выбора нет, и приходится мириться с тем, что нас окружает. Пытаемся любить то, что дает жизнь, лепя заново себя, свою судьбу и т.д. и т.п. Ремесленники. Корректируем то, что Господь выпустил из внимания. Благородство – это пить чай из кружки с отбитой ручкой, не замечая её отсутствия. Вот это благородство. Но ведь и кружке-то – неприятно. С отбитой ручкой…
– Прошёл слушок, что давали…
– Ничего не давали, – гневный взгляд, брызжущее во все стороны негодование, чувство усталости. (Боже, как часто мы стали уставать. Ещё не родившись, даже не пройдя половины пути. Что с нами делают?)
– Слушай, я не знаю, зачем ты напрягаешься за две сотни, – коллега (прошу обратить внимание, всё-таки коллега – после долгих уговоров сменить имидж) пытался сформулировать никчемность моих физических и прочих усилий, которые я благородно, без трепыханий, приносила во славу российско-советского образования. Люблю его (образование) до безумия. С ним и помру – от инсульта или от голода, но… С качественным российским образованием.
– Очень хочется доказать… – бесплодная попытка выпятить грудь от гордости за родную науку.
– …что ты – дура? – в лоб, не смущаясь, без зазрения совести. Просто и со вкусом. Хороший у меня коллега.
– Ну, да. Наверное, всё же – с мозгами? – соглашаюсь на все сто, опуская руки.
– Вряд ли, – горд, горд собой, голубь мой сизокрылый.
– Сомневаешься? – смотрю уже с вызовом.
– Ещё бы. Ты когда последний раз нормально спала…
– Что?
– Спала когда, спрашиваю…
– ???????
– Чего молчишь-то? – хитрый блеск в глазах.
– Позавчера. Что тебе надо? – признаться честно, растерялась. Первый раз в жизни растерялась от подобного вопроса.
– Правду, – он хочет правду. Хорошо, сейчас.
– Какую?
– Ты – женщина?
(!!!!!!!!!????????????!!!!!!!?????? твою мать!!!)
– Более, чем ты – мужчина! (Что с нами делают – уже доказываем друг другу свою половую принадлежность!!!)
– Так, значит, более чем…
Он в раздумьях – усомнившийся Макар а ля натюрель.
– Перестань. Конституцией мне завещано право на личную жизнь.
– Да ну!
Плюнуть бы, да плеваться не умею.
Вечер. Все интимные разговоры происходят вечером. Между нами происходил разговор производственный, без всяческой надежды на поправку здоровья. Пили пиво. Ритуал, аккуратно соблюдаемый подростками и их родителями, вошедший в привычку, благодаря рекламе и местному производителю. Пусть не врут: сахалинское пиво – лучшее в России. В него не добавляют спирт. Поэтому спустя некоторое время хочется исключительно по маленькому. Культурно, в общем. А в принципе, пиво располагает к добропорядочному разговору по душам именно с деловым акцентом. Акценты расставлялись успешно. Пока не подошёл некто в потёртых джинсах.
– Кто такой? – вяло интересуюсь.
– Друган.
– Пшёл вон.
– Был уже, – сообщает третий.
– Ну, и как оно, – пытаюсь скомпрометировать, но, судя по всему, безуспешно.
– В принципе, не больно, но муторно.
– Что за ё-моё? – растерянно смотрю на коллегу.
– Искусных дел мастер – Ванька Конюхов, – резво так отвечает, уважает, наверное. Он, Ванька-то этот, оказывается, ловко заламывает при случае руки и торчит до паранойи от вашего кряхтения. За что и заработал прозвище – Нирвана.
– Как это?
– Зажимает в угол и ждёт, когда отдышишься от первого, потом второй накладывает…
Ванька популярно излагал все прелести милицейского обезьянника. Пиво кончилось. Может, перейдем к чему-нибудь… Покрепче?
Ага, вопрос услышан. Блин, подслушивают мысли. Ещё несколько градусов сверху, и начну читать что-нибудь из классики. Всегда заставляют. Даже когда штопор попросишь, приходится отрабатывать – стихами. Выбираешь такие, которые быльём поросли, заржавели, пахнут пылью и нафталином, но. Всё равно к месту. И пить очень хочется. И не пишется. Когда пишется – ни глотка. На работе – ни глотка. Вечером – ни глотка. Так же можно и сорваться. Срываюсь.
– Ну-ну, и что там Иван? Мочит всех. И тебя…
У нас уже обнаружился нескромный сюжетец типичного милицейского содержания да с таким размахом, что не успеваю воспринять его внезапные повороты и вывороты, без которых наша доблестная милиция выглядела бы жалкой потасовочной организацией, прорабатывающей килограммы и километры алиби.
– Покорректнее, дамочка, – предупреждает. Умница.
– А я, между прочим, не напрашиваюсь. Ты отвлекаешь нас от производственных дел.
– Это каких?
– Да, вот, – киваю в сторону коллеги.
– Понял. Пень, ты чё не сказал, что ты с дамой!
– Да… – пни обычно молчат и разводят руками.
– Понял. Укатываюсь.
Ничего себе такой товарищ. Курит прямо в лицо. Пуп, правда, ещё не придумала чего. Земли для него многовато. В мелких масштабах смахивает на крысу, а ведь мой студент.
Никогда не наблюдали процесс братания «молодых при исполнении» с «молодыми в увольнительной»? Какая жалость. А вот мне доводилось. Острая опасность потери авторитета и лёгкое покачивание в сторону продвинутого педагога. Шаг, второй. Опа! Не ждали, а я вот она, нарисовалась.
Не знаю, каким образом, но мы уже едем в плюгавенькой маршрутке, со всей, непонятно откуда взявшейся, компанией в неизвестном опять же направлении. Выйдем, где Бог подскажет. Хотя, нет. Всуе – не сметь. Должно же хоть что-то святое остаться. В итоге оказались на кладбище.
Если говорить начистоту, то это уже притча во языцех! Она достойна того, чтобы задержать на ней внимание. На Сахалине кладбища размещают в самых живописных местах – компенсация за бесцельно прожитое, наверное. Старое, южно-сахалинское, расположилось довольно удачно: медицинский колледж, больница, морг, а дальше – последняя остановка. Безотходное производство. И халаты – сплошь беленькие. Летом здесь очень красиво. Зелени – по колено, кому по пояс, пока не сожгут. Святое место. Здесь хорошо отдохнуть. Ну, не надо морщиться. Поверьте мне, самые лучшие элегии создавались именно на кладбищах, средь гробов и полуразрушенных часовен. Конечно, в моё время еще никто не подумывает о часовнях, но вот об элегиях – вполне. Частенько встречаются задумчивые граждане с упоённо восторженным выражением лица, вдохновенно выписывающие на холмиках смелые зигзаги закорючек. Поэты, с пробитыми черепами, помятыми лицами, смелыми взглядами и туманным прошлым. Каждый – с претензией, выражаемой громкохрипящим голосом, но всё равно, знаете ли, как-то невнятно. Трагедия, рождённая из духа цивилизации. Жизнь кончилась, не успев начаться. Бедные местные жители. Ну, нигде не оставят в покое.
Вот и мы приехали поговорить о своем, сначала шёпотом, чтобы никого не потревожить, с только что откупоренной бутылкой «Анапы» – семнадцатиградусного пойла, подгоняющего мысль нечаянным, но желанно приторным теплом. Каждый, отхлебнув по глотку, старается быть ранимо испорченным, неказисто перевёрнутым, чуть-чуть ушибленным жизнью в самых интимных местах. И в самом деле, разве у человека бывают другие места?
Помнится, был у нас поэт. Странный такой. С бредом. Бредил восторженно, убедительно, толково. Кропотливо записывал всё на бумагу. Как он сохранился, одному Богу известно. (Ну, вот опять.) Вел кочующий образ жизни, задерживаясь время от времени на какой-нибудь из трёх своих станций: дома, в квартире друга или в наркологии. После очередного выхода из лекарственной депрессии клятвенно уверял собратьев по разуму, что, мол, теперь, без всяких – крепко-накрепко – завязал. А потом опять – творческий запой переходил в обыкновенный: полкилограмма бреда и срочная адаптация организма в условиях её, родимой, стало быть, наркологии. Что там и как, честно говоря, не знаю. А поэт хороший, стопроцентный, качественный.
Предыдущие строки пришлось удалить во избежание длиннот и неоправданных лирических отступлений. Сдаётся мне, что художественность повествования безвозвратно канула в лету. Очень сложно говорить на качественно новом литературном языке. Между собой мы предпочитаем просто не материться или, во всяком случае, делать это с уважением к дамам и возрасту. Существуют же и аксакалы, которых уважают за количество выпитого и услышанного.
Один из них как раз взял «Анапу» и прежде, чем опрокинуть в себя очередные «сто-сто пятьдесят», готовился произнести речь. Внимательно посмотрел на всех присутствующих, перевёл взгляд на меня и вдруг, в одно мгновение поставив бутылку на локоть, легко вскинул её к губам и – затяжной прыжок – выпил добрую половину:
– За тебя, красавица! – тост, значит, сказал, утерев рукавом обветренное лицо.
– Почту за честь, – улыбаюсь.
– Ну-у-ссс, дамы выбирают кавалеров! – предложил он, и чёртики запрыгали в его глазах.
– Дамы платят, кавалеры – выбирают, – поправила я, намекнув на исчерпанность единственного согревающего средства. Здесь нужно пояснить: в современном обществе редко найдется благосостоятельный хиппи. Это горстка отщепенцев, которым в облом зарабатывать на хлеб. Да и зачем, когда вокруг пруд пруди несчастных учительниц, готовых заплатить за любые мужские капризы, лишь бы обратить на себя их рыцарское внимание.
Аксакал не понял и стал демонстрировать свою нежность, предлагая посидеть у него на коленях.
Вороны медленно и лениво поворачивали головы в сторону гомонящей компании. Следили за происходящим, ища место для отступления. Вороны – живые мишени. Обычно в них кидают опустевшую тару, реже угощают остатками печенья или сухарей. Они умеют нравиться, и им это известно. Потому и не спешат они улетать от публики, даже если придется заплатить за это переломанным крылом.
– Э, смотрите-ка! – наконец-то оторвались от бутылки.
– Чего ты, Муха?
– Луна стала красной!
– Да ты, малый, перебрал. Мухе больше не наливать, а то он завтра лекции проспит.
– Ага, еще завоет на луну посреди пары.
– Братцы, да вы гляньте – она и в самом деле красная…
Через несколько минут уже читали Элиота, оставив литературное краеведение на утро.
Треснула ветка – это грузный ворон примостился рядом. Что-то клокотало в его горле, что-то, что невозможно выговорить, понять, перевести на язык Божеский, тем более – человеческий. Мы с ним одни: он и я – на чьей-то могиле. Каков ты был, человек, что люди забыли даже написать твое имя. Хорошо, что ещё догадались привинтить фотографию. Видимо, по доброте душевной. Весь мир – «пиар» (прости, Шекспир)! Продаем, покупаем, рекламируем, формируем… ах, да, ещё, конечно же, зарабатываем. А что в результате? Фотография. Без имени. Следствия. Убеждений и талантов. Одна фотография, с которой смотрит молодой, задорный парень, будто выпытывает, кто ты, случайная гостья? Мы не знаем друг друга и никогда теперь уже не узнаем. Кончено.
С кладбища каждый уходит своей дорогой. Никто никого не окрикивает, поскольку всегда существует опасность нарваться на милиционера, который любит от скуки отпинать какого-нибудь бедолагу ни за грош. Мне никогда не приходилось убегать, прятаться в провалившихся могилах. Не вызываю подозрений. Учительница. Иногда навеселе – что ж, пришла проведать умершего родственника, перебрала ненароком, бывает. И неважно, что третий час ночи. Иногда страдают и по ночам. Женщины – разве их поймешь? Хотя мои сверстницы иногда попадались. Не та фактура – студентки, молоденькие. Дуры, которых совесть уже не просит, а требует остановить. Понимаю, товарищ милиционер, твою отеческую заботу. Да и холодно одному-то на кладбище.
Вот и в этот вечер-ночь я уходила одна, без приключений. «Анапа» стопорила шаг, но голова была морозно светлой. До дома дойду. Что у меня там завтра? Варя, Пень, газета, лекция. О, а по кому лекция? По краснощёкому Элиоту. Заморозили тебя сегодня, друг. Неблагодарный они народ, студенты. Читают тебя, где придётся, но ты ведь не в обиде? Где наша не пропадала – пусть хоть на кладбище, но ведь читают, а, брат Элиот? Пусть едва ворочают языками, но ведь читают. Ты – Мастер, хотя им плевать на твою трагедию. Ну, ничего. Ничего. Пусть читают. Ведь это главное. А луна действительно была красная. Луна, похожая на солнце, и не в небе, а на этикетке. Семнадцать градусов, «Анапа» – бархатный сезон!
Потешная Женщина
Без двадцати пяти восемь. Начался отсчёт нового измерения. Теперь меряются слова – точками и запятыми, порою многоточиями. Нет, чаще многоточиями.
Моя случайная знакомая курила одну за одной в фешенебельном туалете, выдыхая с кольцами дыма (профи!) прошлые обиды и мелкие недоразумения. Последние давались ей с трудом, поскольку имели обыкновение застревать в горле, цепляясь за возможность жить внутри, а не снаружи. Недоразвитые, почти эмбрионы. Как не хочется на свет Божий. Но нет. Терпеть едкий дым куда невозможнее, чем появиться на свет. Появляются: одно за одним – недоразумения! Неуразумения. Невразумения. Капризные дети безутешных родителей.
Знакомая – потешная женщина. Она потешает, утешает, тешит. Это её святая обязанность. Вполне женская. Благородная. Счастливая. Пусть мужчины кинут в меня камень, если это не так.
Сегодня надо было утешать её саму. Кто-то что-то ляпнул, и вот, пожалуйста. Истерика крепостью в сорок градусов плюс пачка сигарет. Она нуждалась в слушателе.
Колечки дыма кружились под потолком, а я уже под завязку была набита её квалифицированными недоразумениями. Фактами и событиями. И ещё, конечно же, упрёками в мой собственный адрес. У нас, у женщин, всегда крайней остаётся та, которая моложе. Даже если ты не виновата, будь любезна, повинись. Слушаюсь. Вино-ватюсь. И снова слушаю.
Она закашлялась. В этом месте началась притча о возвращении блудного сына. Или дочери? Кто к кому вернулся из небытия, сказать сложно. Всё настолько запущено, что остаётся только покорно внимать. Эти двое тащат за собой на привязи безмерное количество народа. Их уже даже не двое – их трое, четверо, пятеро… В конце концов, под общим знаменателем оказывается половина мужского населения города – с её стороны, и ещё одна, добрая половина, женского – с его. Великолепно: «Скованные одной цепью…», – так когда-то предупреждал со сцены Бутусов.
Колечки завивались. Без десяти восемь. Я на какое-то время выпала из реальности, а она уже, оказывается, вот-вот сорвётся на крик. Слушать становится неудобно – не выношу дидактику и диссонансы. Ох, мама родная! Спасибо за вживленные деликатность и такт. Знакомая напрягается. Понимает, что её горловое першение начинает терять для меня всяческий смысл – избито, сюжета нет. Ужаса нет, поджилки не трясутся, электричества в колечках не хватает.
Без трёх восемь. Зашел разговор о материальном – не вернуться ли в номер: стол накрыт, мужики всё съедят. Ой, простите, выпьют. Не тут-то было. Женщина, роняя пепел, достаёт новую, целенькую ещё сигаретку. Просит прикурить. На, родимая.
Восемь. Действие стало развиваться довольно динамично. Появились жесты, блеск в глазах – это о себе, любимой. Ни слова о нём. Кто такой, и сколько было обидчиков – неважно. Главное были. И ломались, как сигареты. И выкуривались... Тушились и тут же выкидывались в урну. Некоторые предусмотрительно прятались в сумочку. Те, что подороже, попредставительнее. «Один из» сейчас сладко спал на лестнице, набравшись в сыропустную её, родимой. (И это ещё только ожидание праздника. Что же будет на Пасху?) Вьются колечки. Глаза тускнеют. Устала сама от себя. Потом вдруг опять вскакивает:
– Знаешь, что?
– Нет, конечно. А что?
– Да нет, это я так, – отступает на безопасное расстояние и на всякий случай производит осмотр. Едва заметный со стороны. «Обувь – так себе, такую сейчас не носят. Ноги – на четыре с минусом или на три с плюсом, фигура – рыхленькая, но пока молодая – сойдёт. Личико… если бы не взгляд, если бы не глаза… Сколько же надо в неё (в меня) влить, чтобы этот взгляд не призывал, не вызывал, потух, в общем? Блондинка. Интересно, химия или свои так вьются? Глаза и волосы. Что-то ещё? Ах, да! Душа. Наверное, есть душа. Молчит, не возражает. Жалеет, что ли? Кто её просил! Где он её нашёл?»
– Идём?
– Нет, стой. Дай зажигалку.
Колечки вьются.
Десять минут девятого. Стучат в дверь:
– Девочки, вы живы? – ох, и голосок. Елейный, мышино-серенький, скребущийся.
– Вполне. Отстань! – рубанула. Ничто не может отвлечь женщину от самой себя. Когда она начинает заново раскапывать рудники своей памяти, мир идет прахом. Гори все синим пламенем. У нас свои проблемы.
– Э-э-у-м… (быстрее соображать надо. Такой шанс упустила, идиотка. Закольцевала она меня).
– Понимаешь, я ведь ничего плохого не хотела. Так получилось. Я жила, как могла, как умела. Но я жила! (Кто бы сомневался.) Какая разница с кем. Ты попробуй их всех.
Дальше последовала эпоха сравнений и классификаций. Сначала мы отведали «холодных закусок». Об этих вспоминают редко. Это что-то вроде одноразового шприца – применяется по необходимости. Подвезли на машине, встретились в поезде, вместе танцевали на школьном вечере. Надо же с чего-то начинать, а иногда – и закусывать. Потом были «первые блюда», постепенно перешли ко «вторым»: мужья, любовники, продолжительные встречи, тайные желания. В этом есть хоть какая-то польза. Даже, скорее, основательность. Просыпается аппетит, хочется большего... О «десерте» молчит. Бережёт. Самое вкусненькое всегда съедается втайне от других. А как насчёт похвастаться?
Хвастается.
– Мы знакомы, Бог знает, сколько лет…
Сдержанно, без лишних эмоций. Кружатся колечки. (Господи, она так всю пачку выкурит!) Вот так, приехали. Теперь-то понятно. Мы просто перешли на новый уровень. Осмотра. Всматривания. Пошла ва-банк. О’кей! Принимаю. Право, становится забавно. Наконец-то появляется электричество. Только бы током не шибануло.
– Неужели уже столько? И вы не надоели друг другу…
– Не успели, – «вот это да! Молоденькая-то молоденькая, а правила знает. Не раскалывается» (я не раскалываюсь, значит).
Прикрываюсь интеллектом, вспоминаю Маканина. Держа оборону, съезжаю на разговор о «совке» и андеграунде. Получается. На время удаётся запудрить ей мозги. Какая жалость, она не читала. Бедненькая моя, тебе некогда читать. Дети, мужья, мужчины(-а)… Конечно, разве поспеешь. Не, пришла в себя, выкручивается. Сейчас ручки начнет заламывать. Ладно, валяй, я готова.
– Вы дружите? – включила миноискатель.
– Понятия не имею. Смутно представляю сущность подобных отношений… В общем, нет.
«Девочка врёт. Пусть врёт. У меня (у неё) опыт. Мы знакомы столько лет. Неужели решится? Нет. Эти глаза… Душу вынет, если захочет. Наверное, уже многому научилась».
Вьются колечки. Вырабатываем статическое электричество. Скоро, уже скоро она либо поперхнётся ими, либо перестанет валять дурака.
– Девочки! Мы скоро, – слышится в коридоре. Ясно. Пошли за добавкой.
– Да, идём же! – нетерпеливо отвечает на шум собеседница. Не прерывайте женщину, даже если умираете. Вот помрёте, кричите, хоть во все горло.
– Нехорошо. Мы тут, а они – там.
– Подождут. Сядь.
Мои попытки вырваться из табачного плена пресечены на корню. За дверью кто-то тихонько ворчал и пытался материться. Уборщица. Ей не нравится, когда в её законные часы шастают по коридорам, дымят в туалете. Ей плевать, что жить стало лучше, жить стало веселей. Хотя и дороже. Посетители гостиницы (номера от 20 до 40 долларов в сутки, конечно же, в рублёвом эквиваленте) по-прежнему были для неё командировочными, шляющимися по стране неизвестно зачем. Это вам не валютный пятизвездочный отель, где туалеты располагаются в номерах, и курить можно, не выходя на улицу. Здесь всё ещё общее. Здесь по-прежнему стучат в стенку, когда веселье достигает апогея. Стены капроновые: удобно слушать, неудобно спать. И руководит всем этим общежитием она – УБОРЩИЦА. Святой человек, ставящий всех на свои места, выбрасывающий на улицу мусор жизни. «А и чё, что ночь? Неча назюзюкиваться было!»
Наконец-то заторопилась. Жив ещё страх перед уборщицами, даже в тех, кто всё имеет в виду (здесь должна была появиться не очень литературная фраза, но и без неё, по-моему, всё достаточно понятно). Колечки повисли. В них уже вваливались по старинке клубы дыма, наспех выпускаемые из легких. Недоразумения закончились. Начались умозаключения. Подведение итогов. Выводы мы стали делать из состоявшейся беседы. У каждой – своё на уме. Спасибо, Господи, что миновала меня чаша сия. Обойдусь сегодня без десерта. Подальше от соблазнов.
– Ты меня слышишь? – выдала-таки себя. «Не сдержалась. Но ничего. Один раз можно. Эти глаза… Смотрит, как… Сколько же ей надо?» (Это мне, значит. Вмешиваемся в мысли друг друга, как будто так и надо. Сколько угодно. Лёгкий напиток. Выдержу.)
– Да слушаю я тебя. Бросай это грязное дело, пошли, – уже и я занервничала.
– Ты не знаешь главного…
– И слава Богу! – бросаюсь к двери и наконец-то вырываюсь на свободу. Фу-у-ух! Ну, до чего же сложно быть связанной одной цепью. Бутусов прав. Вдохнула полной грудью. Перед глазами всё плыло. А вот и мышонок. Ты ж моя радость. Спит. Просыпается. Ручки тянет.
– С добрым утром! – зря, но ладно. После разберёмся.
– А где Ва-а-л-ля? – славненький такой. Ух, ты! Едва успеваю поймать за рукав. Мы чуть-чуть не полетели с лестницы. Бывает. Держись. Сейчас будет Валя. Она задерживается, прощается с друзьями. Ну вот! Мы опять что-то потеряли? Сейчас найдём. Эй, кто-нибудь!!!
Десять. Наверху показывается ещё кто-то из женской части компании. О-о-о, спасительница! Передаю свою ношу из рук в руки. Вали нет. Лиц нет. Выбегаю на улицу. Вопрос, кто-то задает вопрос. Ничего не вижу. Еще один знакомый. Добрый такой, ждёт нас и напевает что-то. Увидев меня, становится явно чем-то озабочен.
– А где?..
– А нет. Ничего нет. Да и…
Мчусь по мостовой. Позади – уборщица, впереди – синие сумерки, где-то рядом – неуёмное чувство голода. Знаю, что уже не поем наверняка. Спать хочется. Вали нет. Никого нет. Все. THE END.