Дерево спилили… Надо же, и до нашего добрались! Столько лет бок о бок, пообтёрлись, попривыкли. А сегодня в окно глянула – нет никто. Как будто и не было. Ну додумались же – спилить дерево в октябре! Живёшь себе в тепле, а пеньку-то холодно, он-то, чай, не помер ещё. Колышутся ещё глубинные соки. А как же – известное дело, дерево не верхушкой живет, а самым что ни на есть корнем.
Летом, бывало, выглянешь с балкона, а там!.. Воробушек – чик-чирик! Перекатывается с ветки на ветку, пёрышки чистит, головкой во все стороны крутит. Чик-чирик, чик-чирик – с семи утра, а то и раньше! У них, у воробьев-то, день рано начинается: покуда воронье спит, выглянут из запрятанных гнёздышек, подставятся под солнышко, греются. Чирикают, но не звонко, а так, шёпотом, чтобы голубей под балконом не разбудить. Те тоже, супостаты, добра от них не жди, враз шею намылят. Вот и перешёптываются. Как начирикаются, так семечку какую ухватят, благо – дерево, мать кормящая. Мы по воробьям летом время определяли. Проснёшься – солнце утреннее в окно бьёт, спать не даёт. А дерево-то и заслонит. Воробушки о своём, а мы с мужем о своём щебечем. Так и пролежишь часов до десяти, если выходной. А в будни на работу поднимут лучше всякого будильника.
Помню, долго мы пытались выяснить, что это за дерево такое, пока приятель-геолог не просветил:
– Ясень, – говорит, – это. Маньчжурский ясень. Редкий гость.
Мы с той поры еще больше наше дерево зауважали. Надо ж, забросила судьба такого красавца в наши края. Почитай, ещё со времен японцев стоит. Тогда домики маленькие были, деревянные. На фотографиях посмотришь – чёрные! Прячутся за спинами молоденьких саженцев. Кто ж знал, что маньчжурцы-то? С той поры их мало осталось – всего-то штуки три. А наш – особенный: высокий, стройный, крона, как шатёр. Бывало, стучал в окно. Так это ж в холод, мороз лютый, в пургу да в дождь. В такую погоду на улице кому хорошо? Вот и он в дом просился, обсохнуть, согреться. Листьями шевелит, бормочет на своем ясеневом языке чего-то. Мы уж перед ним извинялись, прощенья просили, мол, прости, брат, а конура наша не в твой рост. Жалели его. А как же, друг ведь. Ветки однако спилили. Те, которыми жестянку с крыши поднимал. От ветра, не со зла же. А так ничего, мирный был.
Зимой, в феврале, синицы прилетали, тенькали. Мы им кормушечку сладили, на балконе подвесили. Думали, воробьиная кормушка будет. Да те обленились вовсе, или перепугались, в кормушку лезть не хотят. А синички ничего – нырь-нырь. Пшено смёрзнется, мы его водичкой размочим, жуют. У поползней клювики длинненькие – тюк-тюк – и натюкают завтрак по крупинке. Дружные такие, все парочками прилетали. Одна на дереве сидит, головкой туда-сюда крутит и товарке тенькает, мол, нет никого, ешь! Та и наяривает. Потом меняются – тюк-тюк, тень-тень. Заглядишься на них, залюбуешься!
Как сумерки сгустятся, гоголевские картины в окне стояли. То луна в ветвях застрянет, глазом ведьмачьим зыркает, то листва зашумит, завздыхает дерево, будто леший обход владений делает… В общем, не скучно нам с ясенем было. Ещё б лет сто простоял, не одних нас пережил... Да нет теперь ясеня. Спилили маньчжурского, редкого. По санитарным нормам не соответствовал – слишком уж близко к дому подошёл. А я так думаю, на ручки да поделки разные пустили. Древесина-то ценная… В общем, думали-думали, бились-бились, а правды так и не доискались. Кто говорит, новые деревья высадят, кто просто молчит. Только воробушков больше тут не водится. Синички прилетят, совсем беда будет. Не знаю, что и сказать им. Куда дерево дели?!. Ветки по земле разбросаны. Скорей бы снегом скрыло... Не уберегли.
Мы теперь хомячка завести подумываем. Муж на рынок каждый день бегает, покупку будущую высматривает. Видел раз какого-то особенного – джунгарского. Красивый, говорит. Загляденье. Я его на картинке как увидела, загорелась – маленький, пушистенький, что тебе птенчик. Пусть себе в доме копошится, семечки грызёт, всё-таки – жизнь.