Жила в нашем городе Тамара. Всем Тамарам Тамара. В глухие годы её особенно почитали. А всё почему? Потому что самогон в подвале гнала и в кредит давала. Щедрость – редкостное качество человека переходного периода. Тем более что сама Тамара никуда переходить пока не собиралась, жизнь её устраивала и привычки жаловаться она не имела.
Но однажды встретила я её в растрёпанных чувствах. Сидит на бортике песочницы и плачет.
– Что, тёть Том, и до тебя советска власть добралась?
– Да не-е-е, – заливается. – Если б власть!
– А чего ж ревёшь?
– Пашка, козёл, запил! Да как запил! Я на работу, он – на площадку следом, ключами погремит, за угол завернёт и обратно!
– Тёть Том, а ты случайно не того? Сама-то сегодня не принимала?
– Да что ты такое говоришь! – вздыбилась Тамара. – Ты когда видела, чтоб я с залитыми глазами по городу шастала? А? Видела?
Тело её совершало пружинящие движения, будто готовилось к полёту на орбитальную станцию «Мир».
– Ну, не серчай, – принялась я её успокаивать. – Ты мне лучше вот что скажи. Дядь Паша-то, он как, совсем запился? Ну, совсем не просыхает? Или так – балуется?
– Шут его знает, какой у него график, а только знаю, что пьёт, подлюка!
– Откуда?
– А потому что он как выпьет, весь пятнами покрывается! И запах, запах!.. – залилась опять слезами Тамара.
Вечером я пошла к дяде Паше с дипломатическим визитом – интересно, как это аллергия у людей на спиртное бывает. Да и тётю Тамару жалко. Женщина в возрасте, не один кризис в стране пережила, а тут того и гляди до дурки дойдет. Может, померещилось? Дядя Паша человек хоть и армейский, но сроду слова дурного никому не сказал. Характер нордический, да натура мягкая, без переменной облачности.
Дядя Паша один дома. Дверь отпер, приглашает:
– Чайку?
– Извольте, пан Козловский! – обнимаемся, целуемся.
– Ну пойдём, пойдём! У меня сегодня – каркадэ!
– Что? – не решаюсь повторить услышанное.
– Каркадэ, дурёха! Чай такой, красный, с розами.
– А-а-а! – одобрительно закивала. – А я уж думала…
Дядя Паша приехал на Сахалин из дальних мест. Дед его, говорят, еще в Туркестане контру гонял. Мировыми масштабами человек мыслил. Отец же плюнул на интернационал и ушел в Тибет яков пасти. Дядя Паша пошел по дедовой линии: отучился, приобрёл офицерский чин и, не раздумывая, махнул на самый Дальний Восток. И такое бывает. Здесь освобождал Южный Сахалин от японцев. И за всё время ни грамма, ни полушки, ну вот даже на мизинец не пригубил…
– Чего сидишь? Давай, угощайся, – дядя Паша в пятый раз наливал из чайника красный тягучий напиток. Посуда в доме не отличалась разнообразием. Всему прочему старики предпочитали две оставшиеся от чайного сервиза чашечки. Память о юности. Таких и штук десять выпьешь, не напьёшься. Чаепитие знатное: бублики вензелями, чашечки слониками. На кухонном подоконнике герань кустилась. Из маленького пластмассового горшка тянулись толстенные стебли, с пахучими листами-ладошками.
– Дядь Паш, герань-то у вас какая большая стала, – стала издалека пробираться к волнующей теме. – Подрезать не пора ли?
– А, и не говори! – махнул дядя Паша рукой. – Совсем, дура, ошалела. Прёт и прёт. Откуда силы берёт, ума не приложу.
Щёлкнул помочами, крякнул и потянулся за чайником. Подлил и осторожно вернул на место.
– Я ж её, гадину, в осаду взял – поливать бросил, земли, почитай с год, не досыпаю. Пластмассу, что ль, она жрёт? Поди-к её разбери, чем за жизнь цепляется?
Дядя Паша скосился на зеленеющий куст:
– Эть, житуху-то как любит! Как её выкинешь? – поскрёб в затылке, усы надвое развёл, баранку в чай макает, а в рот не снаряжает. – Томка прознала, что лечебная она. В ухо закладывает листочек еёный, чтоб не стреляло. И проходит.
– Ну, значит, не зря цветок стоит, – обрадовалась я.
– А я говорю – зря! – аж пристукнул кулаком по столу. – Каприз это всё, мещанство. Романсов наслушаются про сирени, жасмины. Моя герань приволокла! А чем те бузина не птица? Она вон света в окне не застит.
Дядя Паша очень уж не приветствовал комнатные цветы. Не любил их сроду. Зато обмундирование царской эпохи на нынешних картинках собирал без счёта.
– Дядь Паш, ну не кипи. Обрежь её и света тебе будет – засветишься весь, – очень мне за герань обидно стало.
– Не, – говорит, – всё равно я эту контру вытравлю! Томка в подвале самогонку держит, знаешь? Вот. Я тою самогонкой цветок взялся поливать. Авось, со света сведу.
Я так рот и раскрыла. Вот те на – самогонкой цветок поливает…
– Дядь Паш, а у тебя, правда, на алкоголь аллергия? – в лоб его так и спрашиваю.
– На дух не переношу!
– И пятнеешь с него?
– Как олень.
– Ой, дядь Паш, вот Тамарка-то обрадуется!
– Чего ей радоваться?
– Она ж решила, что ты пьёшь. Духом, говорит, от тебя несёт.
– От баба, ну даёт! – дядя Паша выпрямился, расправился. А бравый мужик-то ещё. Силищи в нём – троих заломает.
– Дядь Паш, я побегу Тамарке расскажу.
– Ну, беги, рассказывай. От, бабы! Ишь чё надумала…
Дядя Паша проводил меня до дверей. Обняла его на прощанье, поцеловала в чисто выбритую морщинистую щёку:
– Берегите себя…
– Сама будь здорова!
– А герань-то обрежьте. Чего её самогоном травить! – кричала я, сбегая по лестнице.
– Давай-давай, мотор заводи...
Тамары с дядей Пашей уж и на свете нет. Некому самогон в городе гнать да и незачем – на прилавках водки полно. А герань так и кустилась. Окно их акурат над моим. Наполовину геранью закрыто. Видать, дядя Паша самогон всё же мимо проливал.
За ними люди, которые поселились, весь хлам стариковский выкинули и гераньку за косы на улицу выволокли, у бака помойного поставили. Молодые, прогрессивные. Уши не болят…
Я герань на работу взяла. Душистая. Стоит, тянется. «Царствие тебе небесное, дядя Паша». Что тут поделаешь? Все там будем.