Под знаком Льва
Григорий Карпович Мороз, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма, сидел в опустевшей преподавательской и в который раз продумывал и правил текст доклада, которым завтра должен был открыть общеинститутскую научно-теоретическую конференцию, посвященную первой годовщине воссоединения Западной Украины с Советской Украиной.
В августе прошлого 1939 года в Москве были подписаны пакты с гитлеровской Германией о ненападении и дружбе. 1-го сентября Германия напала на Польшу, а 17 сентября Красная армия, сломав пограничные заставы, вторглась в Польшу, которая отчаянно сопротивлялась германскому вторжению, и в течение двух недель без боёв захватила Восточную Галицию ( Западную Украину).
Пакт с Германией о ненападении Мороз одобрял. Это было актом государственной мудрости. Но второй пакт - о дружбе - был лишним, и вызывал у Мороза внутренний протест. Этим ронялся авторитет СССР в глазах коммунистических партий западных стран. К тому же эта неожиданная дружба требовала особых теоретических обоснований и обтекаемых формулировок для оценки зловещей идеологии гитлеризма, который совсем недавно назывался воплощением варварства и средневекового мракобесия. Именно в этом состояла главная трудность при подготовке доклада на завтрашней научно-теоретической конференции.
Восточную Галицию Мороз хорошо помнил. В 1920 году Красная армия тоже воевала с Польшей. В том походе участвовал и он, тогда 24-летний командир стрелкового взвода. Ему помнились радостные встречи населения Польши с Красной армией, торжественное образование Польской Советской Социалистической Республики, многолюдные митинги, красные флаги на домах, восторженные песни и бегство панов и ксендзов. То была совсем другая война. Её целью не был захват чужой территории, то была братская помощь народу Польши в установлении Советской власти, идейным вождем которой был сам Ленин. И взятие Варшавы должно было стать искрой, из которой должен был вспыхнуть и разгореться пожар Всемирной Пролетарской революции. Но тогда осуществить великую мечту Ленина не удалось. Сейчас же советская власть в Восточной Галиции была установлена, но то, как это произошло - в согласии с фашистской Германией - имело в глазах Мороза привкус агрессии. Утешала Мороза лишь вера в будущее духовное воссоединение народа Западной Украины с советским народом на основе высоких идеалов коммунизма.
Он посмотрел на часы, снял очки, закрыл тетрадь и устало размял плечи. Доклад был окончен. Он вполне соответствовал официальным трактовкам событий. В нем отсутствовали ныне запрещенные термины, такие, как «фашизм», «гитлеризм», «нацизм», «оккупация» и другие, привычные и, по своей сути, точные, и не было намеков на критику событий. Высказывать личные соображения коммунист Мороз позволить себе не мог. Это он мог ошибаться. Он мог чего-то не знать, даже не понимать. Но партия всегда была права. И Мороз это твердо знал. И всё же на дне его души неприятно шевелился червячок сомнений. И поэтому настроение у Мороза было пасмурное, под стать сегодняшней холодной и дождливой погоде.
Он поднялся, надел плащ и кепку, взял зонт и спустился в вестибюль, освещенный слабым дежурным светом. Вахтер поднялся и отпер входную дверь. Оттуда сразу ударило в лицо холодным мокрым ветром и стал слышен равномерный шум дождя.
- Льет, как из ведра, - сказал вахтер. - Может, такси вызвать? А, Григорий Карпович?
Мороз отрицательно покачал головой.
- До троллейбуса добегу, тут недалеко, - сказал он. - Да и размяться надо, засиделся.
Он вышел на улицу, раскрыл, стоя под козырьком, вырывающийся из рук зонт, поставил воротник плаща, поглубже надвинул на лоб кепку, втянул голову в плечи и побежал. Дождь стучал по зонту, было темно, лишь вдали у троллейбусной остановки сквозь густую дождевую завесу размыто дрожали красноватые огоньки и были видны темные фигуры людей.
Ирина, старшая дочь Мороза, студентка 4-го курса мединститута, тоже была озабочена. Но не тем, чем её отец. Её заботы были другого рода. О событиях сентября прошлого года она не помнила, её это не интересовало. Всё это было скучной политикой, все эти разные договоры-переговоры, заявления ТАСС, идущая в Европе война, которая к СССР не имела никакого отношения, и даже присоединение Западной Украины. Всё это было скучным и неинтересным. Она была комсомолкой, аккуратно посещала и высиживала собрания, на которых, не вникая, за что-то или против чего-то голосовала, тайком читала книгу или шепталась с подругами. У неё были спокойные серые глаза, волнистые темно-каштановые волосы и правильные черты немного бледного лица. Она любила покой и тишину, хорошую музыку и грустные стихи. У неё был друг, который в её жизни появился два года назад. Его звали Михаил, он был старше Ирины на два года, но по складу характера и решительности был взрослым. А она еще была родительской дочкой. Михаил был самоуверен, обладал громким командирским голосом и волевым характером. Этой весной он с отличием окончил технологический институт и получил назначение на крупный металлургический завод на Урале. Это был завод общесоюзного значения, один из самых передовых в Советском Союзе, где уже были внедрены самые современные технологии. Назначение Михаил выбрал сам из перечня, присланного наркоматом для выпускников института. Как окончивший институт с отличием, он имел право на выбор. Он мог выбрать назначение на любое предприятие в родном городе, но не захотел. Это была бы скучная работа с использованием устаревших технологических процессов на дореволюционном, уже изношенном оборудовании. На этих заводах Михаил проходил практику и уже тогда понял их отсталость. Для молодого инженера это было бесперспективно. Поэтому он выбрал Урал и с радостью подписал назначение. В конце сентября ему предстоял отъезд.
Ирина знала о выборе Михаила. В душе ей хотелось бы остаться в родном городе, но она подчинилась его решению. Они условились, что весной будущего 1941 года после окончания института она к нему приедет.
А пока Михаилу еще предстояло убедить отца и мать в обоснованности его выбора. И Ирине тоже нужно было получить одобрение родителей на брак с Михаилом. Пока всё было в далекой перспективе, в стадии разговоров о будущем, она была бесстрашна и готова ехать с Михаилом на край света. Но по мере приближения дня его отъезда, ею овладевал страх. Её пугала необходимость оставить привычную жизнь, родной город, родителей, сестру и подруг. Да и само это слово - Урал, граница Европы и Азии внушало ей невольный трепет. Её страшило огромное расстояние, которое будет отделять ее город от того неизвестного, где ей придется жить среди чужих людей, ходить по незнакомым улицам, оказаться в медицинском коллективе, где будут разные люди и где на неё будут смотреть придирчиво и оценивающе. Но она сознавала, что беззаботная жизнь в родительском доме вечно продолжаться не может, что впереди её ждут своя жизнь, семья, заботы, домохозяйство и неизбежные, еще неизвестные, сложности. И обсудив с Михаилом, они решили прямо сейчас, до его отъезда, оформить в ЗАГСе свои уже сложившиеся отношения. Смысл этого состоял в том, что, будучи человеком семейным, Михаил мог претендовать не на общежитие, а на комнату или даже на квартиру. И поэтому Ирина обещала Михаилу, не откладывая, сегодня же рассказать родителям об их решении и планах на будущее.
Вечером этого же дня Михаил сообщил о принятом им решении своим родителям. Они знали, что он имеет право на выбор из перечня возможных назначений. И знали о желании сына работать на современном крупном предприятии. Но в душе надеялись, что он выберет завод в родном городе. И поэтому сообщение сына о заводе на далеком Урале их огорчило. Мать побледнела, а лицо отца покраснело.
- Всё же поясни, - сказал он. – Неужели в нашем городе для тебя ничего подходящего нет? И обязательно нужно ехать куда-то в глушь, на север, к белым медведям? - Он раздраженно задышал. - А наши заводы что, так уж плохи? Тебе они не подходят? Наш завод имени Ленина, он что, тоже плохой? А завод Электромаш? А имени Кирова? Объясни же!
- Попытаюсь, - сказал Михаил. - Во-первых, там, куда я еду, не глушь, а центр. В смысле центр современной металлургии. Там я смогу стать настоящим специалистом. А здесь…Здесь, папа, уровень прошлого века. Даже на нашем лучшем заводе имени Ленина. Это, во-первых. Во-вторых, я буду там не один, а с Ирой. У нас будет свой дом, своя семья, своя квартира. Может быть не сразу, но будет. Не здесь же нам начинать жизнь… - Он окинул взглядом тесную комнату. - И даже не у её родителей, хотя там три комнаты.
Наступила пауза.
- Ну что ж, - глухо сказал отец. - Значит, так тому и быть. Ты выбрал. И уже подписал. Так что и говорить уже не о чем. Дело сделано, назад не воротишь.
Мать заплакала. Отец уже немного успокоился. Прошло еще несколько минут общего молчания. Он посмотрел на плачущую жену.
- Всё, Клава, не плачь, не надо, - сказал он. – Я, знаешь, сейчас вот о чем подумал. Может быть, Михаил и прав. Когда весной 1918 года я ушел с «Полком имени Ленина», который выбил из нашего села банду атамана Струка, моя мама тоже плакала. Она хотела, чтобы я остался дома и помогал по хозяйству. И, конечно, боялась, что меня убьют. А мне такое и в голову не приходило. Я хотел стать большевиком. И, как видишь, вступил в партию, потом учился и даже стал инженером. Ну, еще и встретил тебя, Клава.
Мать слабо улыбнулась и вытерла глаза.
- Да, - сказала она. - Я всё понимаю, но Урал…Это так далеко! Если бы хоть ближе…
Отец уже смирился. Он подошел к жене и обнял её за плечи.
- Ладно, Клава, - сказал он. - Пусть едет. Там тоже люди живут. А мы с тобою к нему съездим, поглядим. А с Ириной и её семьей нам нужно познакомиться поближе.
Михаил облегченно улыбнулся.
- Спасибо, папа, мама, что вы меня поняли, - сказал он. - И скажу вам еще вот что. Там совсем не глушь, и белые медведи по улицам не ходят. - Он рассмеялся. - И даже есть театр и кино. Да и не так это уж далеко. Двое суток в теплом вагоне - и ты на месте. Совсем не страшно. Кроме того, есть почта, телеграф и телефон. В твоем селе, папа, ничего этого не было. А пока давайте ужинать, я голоден как волк.
Ирина волновалась. Отца дома не было. Завтра в институте должна была состояться какая-то важная конференция, он к ней готовился и задерживался на кафедре. Ирина в нетерпении слонялась по дому. Она попыталась читать, раскрывала книгу, но от волнения сосредоточиться и вникнуть в смысл написанного ей не удавалось. Мать с беспокойством посмотрела на неё.
- Что, Ира? У тебя что-то случилось?- осторожно спросила она. - Какие-то неприятности?
- Нет, - сказала Ирина. - Никаких неприятностей, мама. Даже наоборот.
- А я знаю, - со смешком сказала Зоя.
И обе они расхохотались. Зоя была младшая сестра Ирины. Она была очень живой, подвижной и смешливой. С первого сентября она стала студенткой 1-го курса исторического факультета университета.
- Ну и знай, - сказала Ирина. - Ох и хитруша! Всё она знает!
- О чем это вы?- подозрительно глядя на смеющихся дочек спросила мать. - А ну-ка, выкладывайте! Что случилось?
Девушки переглянулись.
- Хорошо, - сказала Ирина. - Сейчас я тебе всё расскажу.
Но в эту минуту в прихожей раздалось два долгих звонка. Ирина вмиг побледнела.
- Это папа, - сказала Зоя. Она вскочила и побежала открывать дверь. Щелкнул замок и из прихожей донеслись голоса. Еще через минуту Зоя и Мороз вошли в комнату. Он шел в одних носках, оставляя на паркете длинные влажные следы, мокрые волосы прилипли ко лбу.
- Всем привет, - сказал он осипшим голосом. - Бегу переодеваться, промок до нитки. И горячего чаю, покрепче и погорячее.
Он прошел через столовую и скрылся в спальне. Зоя включила электрический чайник и поставила на стол большую синюю чашку отца.
- Погоди, - сказала мать, поднимаясь. - Ведь он, наверное, голоден. Ему нужно поесть, потом уже чай. Сейчас я уточню.
Она ушла в спальню и через минуту вернулась.
- Сказал только чай. Но ты всё же поставь на стол масло и печенье, - сказала она Зое. - И накрой стол, будем все пить чай. Что-то я тоже продрогла, сыро. И за столом поговорим. - Она посмотрела на Ирину. - Ведь так? Что-то у тебя на уме, я ведь вижу.
- Это про Мишку, - сказала Зоя, и глаза её хитро блеснули. - Верно, Ирка?
Ирина мягко улыбнулась.
- Да, - сказала она. - Верно. Кстати, тебе сегодня прибыло очередное письмо из Львова. Ты еще не видела? На столике, в прихожей. От твоего нового поклонника.
Зоя рассмеялась.
- Да никакой он не мой поклонник! И виделась я с ним всего два часа, не больше. А письмо это для его Ренаты. Сегодня у нас какое число? Шестнадцатое сентября. А из Львова от тети Лены я приехала когда? Двадцать восьмого августа. Всего три недели. А это уже четвертое письмо. Любовь! Ладно, завтра занесу.
Из спальни вышел Мороз. Он был в теплом халате и войлочных домашних туфлях. Зоя разливала чай, и Мороз с удовольствием смотрел на неё. Она была его любимицей. Она была очень похожа на его мать, простую крестьянку. У неё были такие же, как у той яркие синие глаза, тугие смугло-румяные щечки, волнистые золотисто-русые волосы, чуть вздернутый носик и белоснежные ровные зубки. Она была красива и хорошо сложена. Это была веселая, легкая и яркая красота. И ко всему у неё был мягкий и покладистый характер. Хотя постоянного парня у Зои еще не было, но в том, что страдающих по ней должно быть немало, Мороз не сомневался. Ирина тоже была красива, но это был другой женский тип. Он перевел глаза на неё. Она явно была чем-то взволнована. Он это заметил.
- Ты здорова? – озабоченно спросил он. - Что-то ты неважно выглядишь.
- Здорова, - сказала Ирина. - Папа, мама, я хочу вам что-то сказать. - Она слегка побледнела. - Дело в том, что Миша вчера подписал распределение. На Урал, на металлургический завод. И мы подумали…мы решили…что до его отъезда нам нужно расписаться. И сегодня утром мы подали заявление в ЗАГС. - Она выжидающе посмотрела на отца и потом на мать. – Он в конце этого месяца уезжает, а я приеду к нему будущей весной, после окончания института.
Мать тихонько охнула, а Мороз широко раскрыл глаза. Сообщение Ирины большой неожиданностью для него не стало, это должно было произойти где-то в близком будущем, но это был шаг, который менял сложившуюся жизнь семьи.
- Ну что ж, - сказал он после паузы. В голосе его послышалась легкая хрипотца. - Решили так решили, вы уже взрослые. К этому шло давно, я знаю, всё верно. Но вот вопрос: если только через год, то к чему такая спешка? Не слишком ли вы торопитесь?
Ирина порозовела.
- Квартира, папа, - сказала она. - Всё дело в квартире. Там, на заводе, квартиры дают только семейным, а холостым - общежитие. Ну, приеду я к нему весной, и что? Жить нам будет негде. И мне будет проще с распределением. Всегда дают туда, где работает муж.
Наступила пауза. Мороз посмотрел на жену. Глаза её влажно блестели.
- Что ж, - мягко сказала она. - Всему приходит свое время. Вот пришло и твое время, Ира. Дай вам Бог счастья и радости.
Лицо Мороза посветлело.
- Я тоже, само собою, «за», - сказал он. - И Бог тут ни при чём. Всё будет зависеть только от вас самих. А Михаил, я знаю, парень хороший, крепкий, он своего добьется. - Он помолчал. - Только пусть до регистрации заглянет ко мне, потолкуем с ним, по-родственному, по-мужски. - Он усмехнулся. - Ну, и отметить это не худо было бы. И с родителями его нам надо познакомиться.
- Это обязательно, - облегченно сказала Ирина. Лицо её прояснилось. - Конечно, папа, Миша зайдет. И с его родителями вы познакомитесь. Они очень славные, хорошие люди. Я это устрою.
Мороз кивнул.
- Вот и ладно, - сказал он. - В общем, я «за». А сейчас пойду, лягу. Устал.
Он ушел в спальню и лег. Предстоящего события, о котором только что сообщила Ирина, он ждал давно. И об отношениях между нею и Михаилом тоже догадывался. Но сейчас она еще была его дочкой, его ребенком. А теперь вылетала из родительского гнезда на волю. Что ж, таков закон жизни. Так было всегда и так будет. Придет время, и её дети, его будущие внуки, тоже выпорхнут на свободу. А родители становятся фигурами второго плана. Близкими и родными, но второго плана. Правда, до будущей весны Ирина будет дома. Это хорошо, но это будет уже не то, это будет время ожидания. Он подумал о Михаиле. Михаил ему нравился. Для такой, как Ирина, тихой и нерешительной, нужен был именно такой муж, умный, жесткий и властный. Он мог построить жизнь семьи.
Сестра Мороза, тетя Лена, у которой в августе гостила Зоя, жила в Львове с мужем и двумя дочками-школьницами с января нынешнего, 1940 года. Квартира, которую они занимали, находилась на втором этаже старинного дома с узким трехоконным фасадом, маленьким балкончиком, крутой черепичной крышей с мансардным этажом и железным петушком-флюгером на высоком шпиле. К дому примыкали похожие дома с фасадами разных цветов – синими, зелеными, желтыми, тоже трехоконные и с мансардами. Подобная застройка тянулась вдоль всей улочки, узкой и слегка изогнутой, а мостовая была вымощена поблескивающей темной, почти черной старинной брусчаткой. Одним концом улочка выходила на небольшой рынок, а другим вливалась в широкую улицу, по которой, покачиваясь и коротко позванивая, время от времени пробегал по узкой колее маленький, похожий на игрушечный, желто-красный вагончик трамвая.
Такие улицы и такие дома Зоя видела впервые. Ни её родной город, и ни один из советских городов, в которые она уже побывала, не были похожи на Львов. То, что было здесь, напоминало рисунки городов средневековой Европы, изображенных на страницах учебников истории. И даже одежда идущих по улице людей была иная, отличающаяся от той, которую носили жители ее города и даже Москвы. Всё здесь было иным. В парадном на ступенях лестничной клетки, прижатая железными прутьями, лежала ковровая дорожка, и все двери – двойная входная с улицы, и выше, в квартиры, были из темного дерева, массивные, отделанные медью и с красивыми латунными ручками. А в вестибюле у входа стояла остекленная будочка, в которой, как говорили, когда-то сидела консьержка. Теперь консьержки не было, но дверь с улицы по-прежнему запиралась, и в парадном было тихо и чисто.
Квартира тети Лены привела Зою в восторг. Таких квартир и изящной мебели из полированного орехового дерева, сервантов, за остекленными створками которых сверкали фарфор и хрусталь, темного сияющего паркета и даже оконных переплетов, не больнично-белых, окрашенных масляной краской, а из строгого черного дуба, она никогда не видела. Находилась квартира на втором этаже. Она начиналась с квадратной прихожей с зеркалами и шкафами, креслами и хрустальными бра на стенах. Остекленные двери вели в просторную гостиную с камином, облицованным черным гранитом, с картинами в золоченых рамах и роялем. Другая дверь вела в кабинет дяди Вадима, где вдоль стен тянулись книжные шкафы и кожаные диваны, а на письменном столе стоял служебный телефон. Из прихожей в коридор выходили двери ванной комнаты, туалетов, спален и комнаты для прислуги, сейчас пустующей.
Ничего похожего не было ни в одном из городов СССР, где Зоя уже побывала. Не было такого в ее городе, не было в Киеве, хотя он был главным городом Украины. И в Киеве были никогда не запирающиеся входные двери жилых домов, плохо освещенные лестничные клетки с запахами кухонь и густонаселенные квартиры, обставленные обыкновенной мебелью. Такое было даже в Москве, на улице Горького в семиэтажном доме, где Зоя гостила у знакомых. И ни о каких консьержках там никто и не слышал.
Муж тети Лены, Вадим Николаевич Серебряков, дядя Вадим, был майором госбезопасности НКВД и носил в малиновых петлицах гимнастерки красный ромб. По утрам за ним приезжала открытая легковая машина, она же в конце дня привозила его домой. Обычно это бывало около семи-восьми вечера. Дядю всегда ждали, и лишь тогда садились ужинать в гостиной за большим столом под хрустальной люстрой с подвесками, переливающимися разноцветными огоньками.
У дяди Вадима было узкое строгое лицо и чуть прищуренный внимательный взгляд. Манера говорить у него была краткая, телеграфная: вопрос-ответ, молчаливый кивок в случае согласия или тут же второй вопрос, уточняющий. И затем сухое резюме, тоже краткое и всегда безапелляционное, как печать. О том, что до января 1940 года семья тети Лены жила в Подмосковье в поселке Малаховка, Зоя знала. Изредка оттуда прибывали письма, но с тетей Леной и её дочками до этой поездки Зоя знакома не была. Теперь они впервые познакомились. Младшей, Алле, было четырнадцать лет, старшей, Тамаре, шестнадцать. Как и мать, Алла была радушной и очень приветливой. А Тамара, похожая на отца, была сухой и хмурой.
Прошла уже почти неделя пребывания в гостях, а центра Львова Зоя еще не видела. Просить угрюмую Тамару показать ей город она не решалась, а Аллу одну на улицу не выпускали.
День был пасмурный, солнце за облаками, но мягкий и теплый. Было тихо. Зоя с Аллой сидели на балконе в плетеных креслах. Вдали над крышами домов сквозь легкую утреннюю дымку просвечивали шпили Католического собора, увенчанные крестами. Вблизи по карнизам ходили вперевалку грудастые голуби. Внизу неспешно проехала пролетка, запряженная лошадкой. Равномерное цоканье копыт по брусчатке еще долго доносилось из-за поворота, и снова всё стихло. Зоя рассмеялась.
- Будто я попала в Средневековье, - сказала она. – Старинные дома, острые, крутые крыши, мансарды, цветы на подоконниках, петушки-флюгеры… И эта брусчатка, как отшлифованная. Очень красиво. А как в центре города? Двадцать седьмого я уезжаю, а Львова еще не видела.
- Еще увидишь, - сказала Алла. - Может быть, папа даст вам машину, тогда и посмотришь.
- Нам? А ты? С нами ты не поедешь?
Алла опустила глаза.
- Нет, - помолчав, сказала она. - Не поеду. Я Львов не люблю. Тут всё чужое. - Она помолчала.- Мой дом в Малаховке. Там моя родина, моя школа, подруги. Вот по ним я скучаю, - глаза Аллы влажно заблестели. - Ох, если бы я только могла! Уехала хоть сейчас! Честное слово!
Зоя удивилась.
- Но почему? - спросила она. - Тут твои мама и папа, сестра…ваши вещи...
- Всё равно уехала бы. А эти вещи… - Алла смутилась и слегка замялась. - Они ведь не наши. Их я не люблю, они чужие.
Зоя широко раскрыла глаза.
- Как это? - спросила она. – Как не ваши? А чьи же они?
Алла нахмурилась.
- Чужие. - Она умолкла. - Но я ничего не знаю. Знаю, что в этой квартире жили другие люди, кажется, поляки. Почему-то они вдруг уехали и бросили свои вещи. - Она подняла глаза на Зою. - А почему, я не знаю. Тут какая-то тайна. Я и сама узнала это случайно. Только ты никому не говори. Обещаешь?
- Обещаю, - растерянно сказала Зоя. Она была удивлена. – Конечно, я никому ничего не скажу.
И они заговорили о чем-то другом. Но Зоя не могла забыть о словах Аллы и о вдруг уехавших поляках. Сейчас ей вспомнились осенние дни прошлого года и освободительный поход Красной армии в Польшу для помощи народу Западной Украины. В суть событий она не вникала. Все кричали «ура!» и она, не задумываясь, кричала со всеми. Тогда она впервые услышала о каком-то городе Львове и увидела привезенные оттуда удивительно красивые вещи - туфли, посуду, яркие ткани, одежду. Сейчас ей припомнилось, что в разговорах часто мелькали слова о каких-то убежавших поляках. Они были врагами советской власти, и сомнений в справедливости их бегства у Зои не было. Но сейчас она ощутила какую-то неясную связь того, что она услышала от Аллы с событиями сентября прошлого года. Она видела, что Алла мнется и хочет еще что-то сказать. Зоя посмотрела на неё.
- О чем ты думаешь? - спросила она. - Хочешь еще что-то сказать? Я же вижу.
Алла порозовела.
- Да, - сказала она. - Хочу. Понимаешь, те люди, что тут жили, забыли книжку. Она лежала в ящике шкафа, в прихожей. Я её случайно нашла и спрятала. А теперь не знаю, что с нею делать. Может, выбросить? А вдруг эти люди вернутся? И спросить не у кого. - Она помолчала. – Это, наверное, что-то божественное, там на переплете крест. Но она не на русском языке, и я ничего не понимаю. Показать?
- Покажи, - сказала Зоя.
Алла метнулась в комнату и тут же вернулась.
- Вот, - сказала она, подавая книгу Зое.
Зоя раскрыла книгу и прочитала «Biblia». Книгу эту Зоя держала в руках тоже впервые в жизни.
- Да, - сказала она. - Это, я думаю, по-польски. Как видно, тут жили поляки. Но почему они всё бросили и уехали? Вот этого понять я не могу.
- И я не могу, - сказала Алла. - Так что, книжку эту выбросить? Или спрятать?
- Спрячь, - сказала Зоя. - Мало ли что.
Следующий день был воскресеньем. Алла с утра ушла к школьным подругам, которые жили в этом же доме, тетя Лена с утра была занята в кухне и Тамара ей помогала. Дядя Вадим после завтрака всё еще находился в кабинете и долго говорил по телефону. Было около десяти утра. Зое было скучно. Она вышла на балкон. Утро было свежее, в конце переулка еще не полностью рассеялась легкая утренняя дымка и влажно поблескивала черная брусчатка. Кресты на шпилях Католического собора тонули в полупрозрачном тумане. Прошло еще четверть часа. К подъезду дома, шурша шинами по брусчатке, тихо подкатила машина, и тут же из парадного быстрым шагом вышел дядя Вадим. Он сел рядом с шофером и уехал. «Даже в воскресенье на работу, - с уважением подумала Зоя. - Да, как видно, нелегкая у него работа».
Было очень тихо, ходили и ворковали на карнизах голуби. Стоя у балконных перил, Зоя смотрела на улицу, на крутые крыши соседних домов, на уже ставшие знакомыми фасады. Шли неторопливо люди, потом прошумела машина. Издалека донесся тонкий звонок пробегающего по соседней улице трамвая. И снова всё стихло. Прошло еще полчаса. Зоя побродила по квартире, подняла крышку рояля и пробежалась пальцами по клавиатуре. В детстве её пытались учить и для этого даже купили пианино, но ничего не вышло. Учиться она отказалась, и эту затею пришлось оставить. Сейчас она об этом жалела. Она пробарабанила двумя пальцами первые такты «собачьего вальса», единственного, что, шутя, она умела «сыграть», опустила крышку и пошла на кухню.
Тетя Лена, красная, потная и озабоченная, в косынке и платье с засученными рукавами, с ножом в одной руке и ложкой в другой стояла у плиты. Было душно и жарко. На плите что-то булькало и шипело, пахло жареным луком. Тамара на боковом столике крошила овощи для салатов. Тетя Лена увидела Зою, смахнула локтем со лба пот и улыбнулась.
- Скучаешь? - сказала она. - Потерпи, мы скоро освободимся. Сегодня, понимаешь, у нас должен быть важный гость из Москвы с женой. А ты, если хочешь, пока выйди погуляй. Только далеко не ходи.
- Я это и хотела вас попросить, - сказала Зоя. - Я выйду на часок. Адрес я знаю, не заблужусь.
Тетя Лена кивнула.
- Ну, иди. Только возьми ключ от парадного, он в прихожей, в тумбочке. И долго не гуляй.
О том, что муж категорически запретил ей выпускать на улицу девочек одних, без взрослых, Елена Карповна в кухонной суете совсем забыла. Это разрешалось дома, в Малаховке. А здесь, в чужой и недружелюбной обстановке могло послужить поводом для какой-либо провокации против начальника Областного управления НКВД. Или даже оказаться опасным.
На трамвайной остановке стояло несколько человек. Подошел трамвай. Зоя обратилась к пожилой женщине в черном платье и шляпе с большими полями.
- Этот маршрут в центр идет? – спросила она.
Женщина с негодованием взглянула на неё, что-то невнятно пробормотала, поднялась на подножку и, не ответив, вошла в трамвай. Вагончик звякнул, дернулся и покатился. Зоя в недоумении проводила его глазами.
На остановке стояло еще трое. Мужчина в фетровой шляпе, стоя, читал развернутую газету. Еще двое оживленно разговаривали. Обратиться к ним со своим вопросом Зоя не решалась. Она стояла в растерянности. И в этот момент к ней подошел парень. Он был среднего роста и плотного телосложения. На вид ему было лет двадцать пять.
- Вы хотели что-то узнать? - спросил он. – Может быть, я могу вам помочь?
Зоя смутилась.
- Не знаю, - сказала она. - В Львове я впервые и хотела посмотреть центр города, а как туда добраться, не знаю.
Парень улыбнулся. Он был симпатичный, у него было интеллигентное лицо и внимательные карие глаза. На Зою он смотрел с явной симпатией.
- А вы откуда приехали? - спросил он.
Зоя ответила. Парень на миг замер, о чем-то задумался, а затем пристально всмотрелся в Зою.
- Хороший у вас город, - медленно сказал он. - Очень хороший. А знаете что? Давайте я сам покажу вам Львов. Хотите?
Зоя стояла в нерешительности.
- Как? - сказала она. - Когда?
- Да хоть сейчас, - сказал он. - Только прежде давайте познакомимся. Меня зовут Станислав, фамилия Ковач. Я студент университета.
- А я Зоя, фамилия Мороз. – Зоя улыбнулась. - Тоже студентка. Вернее, почти студентка. Ставну через неделю, с первого сентября.
- Тогда мы коллеги, - усмехаясь, сказал парень. – Так что, коллега, может быть обойдемся без трамвая?
Зоя удивилась.
- Как? Пойдем пешком?
Он улыбнулся.
- Ну что вы! А извозчики зачем? Вы когда-нибудь на извозчике катались? На резиновых шинах? Мягко, плавно, не торопясь? У нас во Львове их называют фаэтонами. Ну, так как? Согласны?
Зоя смутилась и порозовела.
- Я не знаю… - сказала она. - Нет, на извозчике я никогда не каталась...Ну, хорошо, я согласна…Но только чтобы не очень долго.
Станислав улыбнулся.
- Договорились. Тогда три минуты здесь постойте, я мигом, на стоянку. Это близко.
Он быстро зашагал и свернул за угол. Зоя стояла в недоумении. Всё происходило как-то поспешно и непонятно. Прошло три минуты и издали послышалось парное цоканье копыт. Зоя обернулась. Из-за угла показался нарядный четырехколесный экипаж с отброшенным верхом, запряженный двумя белыми лошадками. Ободья очень больших задних колес были ярко-красные, а спицы вперемежку желтые и зеленые. Впереди на возвышении сидел возница с кнутом в руке, он был в желтом кафтане и широкополой синей шляпе с пером. Зоя изумленно ахнула. Экипаж подкатил поближе и остановился рядом с нею. С подножки спрыгнул Станислав и с галантным поклоном, улыбаясь, протянул Зое руку. Она звонко расхохоталась. Это было похоже на сценку из старинной немецкой баллады. В один миг она вскочила на подножку и, хохоча, упала в мягкое глубокое сиденье. Станислав сел рядом. Возница что-то громко выкрикнул, взмахнул кнутом, и экипаж, мягко покачиваясь на упругих рессорах, плавно покатил по блестящей старинной брусчатке.
Станислав Ковач, с которым познакомилась Зоя, был студентом второго курса юридического факультета университета. Польскую гимназию он окончил летом 1937 года, но из-за войны с Германией год потерял. Он был украинцем, родился и вырос в Польше, был её патриотом, родными его языками в равной мере были украинский и польский. Но разговаривать по-украински можно было только дома. В гимназии и в университете это было запрещено и даже наказывалось. Это было оскорбительно, но приходилось подчиняться ради возможности учиться в университете. Польша была его родиной, и её быстрый военный разгром и последующий раздел между Германией и СССР Станислав воспринял с двойственным чувством. В нем были горечь поражения, но был и плюс. Разгром Польши привел к воссоединению Восточной Галиции с огромной Левобережной Украиной. Поляки, презиравшие украинцев, бежали, а в города хлынули жители сел, украинцы, которых прежде сюда не допускали. А теперь даже университету присвоили имя Ивана Франко, и обучение велось на украинском языке. Так что теперь чувства национальной ущемленности у Станислава не было. Не было, казалось, и причин для душевного дискомфорта. Но он его испытывал. Это был дискомфорт, родившийся из неприязни к советским оккупантам, принуждающим к чужому образу жизни. К тому же Украина, к которой была присоединена его Галичина, оказалась совсем не той Украиной, о которой говорили дома. Это была одна из послушных частей огромного сталинского СССР с его государственным строем, жестокими законами, обязательным всеобщим единомыслием и единой коммунистической идеологией. Отец Станислава Леонард Ковач был известным львовским адвокатом. До сентября 1939 года врагами Ковачей были поляки, которые считали украинцев людьми второго сорта, «недополяками», расово неполноценными. Поэтому в 1920 году Леонард вступил в ОУН - организацию украинских националистов. Её целью была борьба за отделение Восточной Галиции от Польши и создание в ее границах свободной независимой Украины. Но в сентябре 1939 года Восточную Галицию оккупировал Советский Союз, поляки бежали, и теперь врагом ОУН стала советская власть, запретившая все небольшевистские организации и партии, установившая жесткую политическую цензуру, начавшая коллективизацию, массовые аресты и преследования униатской церкви. Вот теперь в мечты ОУН о создании будущей свободной и независимой Украины уже входила вся Украина, вплоть до предгорий Кавказа. Для этого здесь была развернута густая сеть подпольных ячеек ОУН и Юнацтва - молодежной структуры ОУН. Поддерживать из Львова с ними связь, вести пропагандистскую работу среди населения и вербовать сторонников, было трудно и очень опасно. Станислав Ковач был одним из молодых руководителей Юнацтва. Зимой 1939/1940 гг одна из её ячеек, находившаяся в городе, из которого приехала Зоя Мороз, была раскрыта органами НКВД, и почти все её члены арестованы. Лишь несколько человек случайно уцелели. Но связей с ними у Станислава не было. И путей для их восстановления у него пока не было.
Московских гостей ждали к семи часам вечера. Большая хрустальная люстра в гостиной была включена, и стоящий под нею стол накрыт. Цветными искрами сверкал богемский хрусталь, благородным матовым сиянием отсвечивали серебряные столовые приборы. В центре стола в дорогой китайской вазе стояли цветы, а на передвижном столике теснился отряд различных вин, водок и минеральных вод.
Елена Карповна, румяная от волнения, нарядная, причесанная и пахнущая духами «Красная Москва», с озабоченным лицом ходила вокруг стола, осматривая и поправляя лежащие у тарелок и блюд столовые приборы и накрахмаленные салфетки. В торце стола стояло массивное кресло из черного дерева с высокой спинкой в художественной резьбе и подлокотниками в виде дремлющих львов. Оно предназначалось для московского гостя. А вдоль обеих сторон стола на удобных расстояниях друг от друга размещались тяжелые дубовые стулья.
Зоя и Алла находились в кабинете, тоже невольно ощущая атмосферу общего волнения. Дядя Вадим в парадной форме стоял на балконе, напряженно глядя в конец улицы в ожидании приезда гостей. Было семь часов. Стоящие в углу гостиной напольные часы отбили семь медленных, тающих в воздухе, долгих медных ударов. И в эту минуту из-за угла показалась машина. Это были гости. Вадим Николаевич мгновенно бросился к двери прихожей и выбежал на лестницу.
- Приехали! - пробегая, крикнул он.
Тетя Лена и Тамара взволнованно переглянулись и выбежали за ним в прихожую. Алла и Зоя, поддавшись общему волнению, вышли из кабинета и остановились в двери. Через несколько минут на лестнице послышались громкие голоса и шум шагов. В прихожую вошли гости. Первой вошла жена гостя. Она была худой и некрасивой. На напудренном и подкрашенном лице лежала фальшивая приветливая улыбка. Сам гость был тучным мужчиной лет под пятьдесят с небольшим брюшком, широким лицом кирпичного цвета и бычьим подбородком. Как и Серебряков, он был в шерстяной гимнастерке темно-защитного цвета, перетянутой ремнем и с портупеей через правое плечо, в синих галифе с красным кантом и сверкающих остроносых сапогах. В отличие от дяди Вадима в малиновых петлицах его гимнастерки светились три красных ромба. И Зое стало понятно, чем объяснялись такие старательные приготовления к его визиту. Как видно, дядя Вадим гостю был подчинен и от него зависел.
Фамилия гостя была Стогний. Он был бригадным комиссаром госбезопасности второго ранга. Это было высокое звание, соответствующее командарму в Красной армии. Серебрякова Стогний помнил по службе в Красной армии в дни польского похода в 1920 году. Позже они встречались в Москве, работая в органах ВЧК, а потом ОГПУ и НКВД. Они были в хороших отношениях, и назначение во Львов с одновременным повышением в звании Серебряков получил благодаря Стогнию. Внешне Стогний был улыбчив, добродушен и мягок. Но то, что в действительности он был груб, жесток и безжалостен к людям, Серебряков знал. И понимал, что этот неожиданный инспекционный приезд Стогния во Львов отражал недовольство Москвы слабой эффективностью действий органов госбезопасности в Западной Украине. Прошел год, а уничтожить ОУН не удалось. И Стогнию, судя по всему, было поручено разобраться в причинах.
Но сейчас он был улыбчив и любезен. Он поцеловал руку жене Серебрякова и сделал комплимент по поводу неувядающей её молодости, оглядел стоявших в дверях прихожей девушек и чуть дольше остановился взглядом на Зое. От волнения она порозовела и глаза её блестели. Она была очень красива. И было видно, что Стогний её приметил. Дядя Вадим с красным от волнения лицом распахнул перед гостями двери в гостиную.
- Прошу, - сказал он. – И если не возражаете, то прошу прямо к столу.
Стогний добродушно усмехнулся.
- Не возражаем, - сказал он и шутливо громко втянул носом воздух. – Уж больно хорошо пахнет.
И все вошли в гостиную. В дверях гости на миг остановились, осматривая залитую светом комнату, накрытый стол и огромную хрустальную люстру над ним. Зоя заметила удивленно-завистливый взгляд жены гостя, который она бросила на камин, на сверкающий хрусталь, картины в золотых рамах и рояль. Такую обстановку, по-видимому, она видела впервые.
Прошло пять минут. Все уже сидели за столом и шел общий разговор. Но беседу вели главным образом гость и дядя Вадим. Остальные в это время молчали или обращались друг к другу полушепотом. А мужчины говорили о Москве и общих знакомых, об особом вагоне, предназначенном специально для высшего звена руководящих работников, в котором приехали гости, о погоде и урожае, о войне в Европе и городе Львове, в котором Стогний был впервые. Многого, о чем они говорили, Зоя не понимала. Это были короткие, часто прерванные на полуслове и незавершенные фразы. Иногда они многозначительно переглядывались и с особым значением произносили слова «сам» или «он».
- Ты понял? Это «он» так сказал, - говорил гость.
- Ясное дело, - отвечал дядя Вадим. – Точнее не скажешь.
И они продолжали свой непонятный разговор.
Но через час настроение за столом изменилось. Деловых разговоров уже не было, и все вышли из-за стола. Жену гостя тетя Лена повела показывать квартиру и мебель. А гость и дядя Вадим вышли на балкон и опустились в мягкие кресла. Уже стемнело, и время от времени легкий ветерок обдувал их разгоряченные лица.
- Хорошо! - сказал Стогний, вытирая платочком потный лоб и облегченно откидываясь на спинку кресла. Верхнюю пуговичку гимнастерки он расстегнул, и мягкие складки жирного подбородка вывалились на воротник. - Будто на даче в мирное время.
Серебряков с вопросом посмотрел на него.
- В мирное время? А сейчас время у нас какое?
Стогний усмехнулся.
- Какое? - помолчав, сказал он. - Не мирное, нет. Особенно здесь, у тебя. - Он сдвинул брови. - Мягковат ты, Вадим, скажу тебе прямо. Поэтому и не мирное. Нельзя так, нет. Жестче нужно, травить их как крыс, без всякой жалости. Молодых, старых, всяких. Невзирая ни на что. - Он зло хмыкнул. - Ладно, об этом мы еще будем говорить завтра. А пока давай закурим. У тебя как, на балконе курить разрешается?
Дядя Вадим засмеялся.
- Разрешается.
- А моя, понимаешь, не позволяет. Дым в комнату тянет, говорит, дышать не могу. Иди, говорит, на кухню и дверь за собою хорошо закрой. А ты что куришь?
- Есть сигары, - сказал дядя Вадим. Вообще-то он был некурящим. - Очень хорошие, гаванские. Хотите?
- А что, давай, - сказал Стогний и добродушно засмеялся. Смех у него был тихий, глубинный, какой-то кудахтающий. - Попробуем. Будем, как буржуи. Сам-то я сигар сроду не курил, теперь я больше по папиросам, а вот когда-то, в молодости, махорочку… - Он мечтательно закрыл глаза. - Эх, было время! Газетки край оторвешь, скрутишь цигарочку и дыми себе на здоровье. А теперь…Ладно, давай уж твою сигару. Обёртку с неё как, нужно снять? А прикурить как? С какого конца?
- Вот так, - сказал дядя Вадим, отрезая ножницами кончик сигары. - А теперь и огоньку. Вдыхайте, тяните. И всё. Теперь курите.
Гость затянулся, задержал на миг дыхание, выпустил клуб густого синего дыма, еще раз затянулся, закашлялся и скривился.
- Крепкая, холера, - сказал он. - Аж в голову ударило. Нет, не нравится. То ли дело моя «Герцоговина Флор». Её, кстати, «сам» курит. Знаешь? - Он положил сигару в пепельницу. - Не хочу. А ты кури, наслаждайся, не смотри на меня. Зина! - крикнул он жене, которая, стоя в двери, разговаривала с тетей Леной. - Зина, а ну-ка принеси мои папиросы!
Жена гостя вскочила и мгновенно скрылась в прихожей. Через минуты она принесла и подала Стогнию черную папиросную коробку.
Подошла тетя Лена.
- Сладкое на столе, - сказала она. - Есть чай и кофе. Что будете пить, Никита Сысоевич?
- Чай, - сказал гость. - Да покрепче. А мы пока докурим. А вы идите, идите, мы вас догоним.
Прошло еще несколько минут. Гость и дядя Вадим вернулись к столу и разговор продолжился.
- Интересный город Львов, - сказал Стогний. - Сегодня к тебе едучи прокатились по центру, посмотрели. Ничего город, неплохой, чистый, да только улицы кое-где больно уж узкие. Вот как ваша. А трамваи эти…ну, это больше для смеху. Да и дома древние, узкие, три окна - и весь тебе дом. И крыши крутые, острые. - Он насмешливо хмыкнул и посмотрел на Зою. Она ему явно нравилась, и он, говоря, то и дело на неё посматривал. – Нет, не наш это город, не советский. Да еще кафе всякие, магазинчики, вывески с картинками - там сапог, там шляпа, а там и вообще не поймешь, чего нарисовано. И церквей этих, храмов, чересчур, ни к чему нам такое. Нет, наши города лучше. - Он обратился к Зое. - Ну а вам, молодежи, как тут живется? Нравится?
Зоя улыбнулась.
- Нравится. Но ведь я тоже приезжая. А сегодня только в первый раз посмотрела центр. Да еще покаталась на фаэтоне.
Тетя Лена громко ахнула, застыла, широко раскрыла глаза и, не глядя, уронила ложечку с вареньем прямо на скатерть.
- Что? - растерянно сказала она. – Как? Ты что, каталась на фаэтоне? Когда же ты успела?
- Пока вы были в кухне, - улыбаясь, сказала Зоя. – А я вышла погулять.
- А что это за штука такая - фаэтон? - спросил Стогний. - Авто?
Зоя засмеялась.
- Нет, - сказала она. - Это такой извозчик, здесь их так называют. Две белые лошадки, колеса на резиновых шинах и мягкое кресло. Очень красиво. И кататься приятно.
Повисла странная пауза.
- Нет, погоди, - вдруг громко сказал дядя Вадим. Лицо его побледнело. - Что-то я не совсем понимаю. Ты что, одна поехала кататься? На фаэтоне? Кто тебе это подсказал?
- Никто, - сказала Зоя. Она уже увидела, что происходит что-то непонятное. - Это вышло случайно, на трамвайной остановке. Я спрашивала, как проехать в центр, но никто мне не отвечал. Тут подошел парень. Вот он и предложил показать мне город, а заодно покататься на фаэтоне. А что?
Стало опять тихо.
- Ах ты, Боже мой…- испуганно прошептала тетя Лена. - Как же ты могла?! С незнакомым человеком, ведь он…
Дядя Вадим холодно посмотрел на неё, и она умолкла. Глаза гостя тоже замерли и выжидающе уставились на Зою.
- Интересно, - сказал дядя Вадим. - И кто же он такой, этот гид? Как его зовут, откуда он?
- Студент университета, зовут Станислав, фамилия Ковач. Так он сказал. А больше я ничего не знаю.
- А что ты рассказала ему о себе?
- Только имя и фамилию. И еще из какого я города.
Опять стало тихо.
- А у кого ты гостишь, он спросил?
- Да…я сказала у тети и дяди.
- А кто твой дядя, он спросил?
- Спросил. Я сказала - военный. А что?
- Ничего. Ну, и где же вы были? Что ты видела?
- Оперный театр, памятник Мицкевичу, ратушу…Еще разные соборы, площади. Покатались около часа, а потом извозчик привез меня прямо сюда, к дому. И всё.
- И всё? - сказал дядя Вадим. - А может вы заезжали к кому-нибудь в гости? Или в кафе?
- Нет, дядя Вадим. - Она подумала. – Правда, на почтамт мы заскочили. На одну минуту.
- На почтамт? Для чего?
Зоя смущенно рассмеялась.
- Ой, дядя Вадим! Это же чужой секрет, но так уж и быть, расскажу. Понимаете, у этого Станислава любовная драма. Когда я ему сказала, откуда я приехала, он очень обрадовался. Оказалось, что в нашем городе живет его девушка, а её родители недовольны их романом. И письма его к ней перехватывают. Вот он и попросил меня передать ей открытку. Но тайно, так, чтобы никто не заметил. Поэтому на почтамте он купил открытку с розами, написал три слова и попросил меня занести. Вот и всё. Мне это не трудно. И близко от нашего дома, пешком пять минут. Я ему пообещала.
Снова наступила пауза. Стогний хмыкнул.
- Ну, а розы на этой открытке какие? – спросил он. - Красивые? Посмотреть можно?
Зоя смутилась.
- Можно, конечно, но как-то неудобно…Он мне доверился, а я…
- А я только на розы посмотрю. Читать не буду.
- Хорошо, - сказала Зоя. Настроение у неё испортилось. «Ох и дура, сказала она себе, кто тебя за язык тянул? Разболталась!». - Сейчас принесу.
Открытка лежала в сумочке. На обороте было написано по-украински: «Кохаю, сумую, мрію про зустріч» («Люблю, тоскую, мечтаю о встрече»). Зоя открытку принесла. Гость цветы рассмотрел, сказал «ничего розы, красивые», ухмыльнулся и передал открытку дяде Вадиму. Тот тоже рассмотрел, перевернул и быстро пробежал глазами.
- Ерунда, - равнодушно сказал он, возвращая открытку Зое. - Ну, а куда занести, он сказал? Адрес тебе он тебе дал, этот герой-любовник?
- Да. Улица Ленина двадцать пять квартира пять, спросить Ренату. И всё.
Снова стало тихо. Прошла минута.
- Ну и хорошо, - с усмешкой сказал дядя Вадим. – Передавай. Ну, а на будущее вы с этим Станиславом как условились? Открытки для Ренаты он еще будет присылать?
- Не знаю, - облегченно сказала Зоя. Ей подумалось, что какое-то непонятное ей недоразумение благополучно разрешилось. - Сказал, что возможно пришлет. Он был очень смущен, не хотел меня обременять. Но я пообещала, сказала, что если пришлет, то занесу. Адрес мой он записал. - Она улыбнулась. – Он еще виды Львова пообещал мне присылать. Если только не забудет.
Дядя Вадим и гость быстро переглянулись.
- Не забудет, - со смешком сказал Стогний. - Любовь штука серьезная. Ладно, да что это мы всё о цветах да о любвях! Давайте-ка еще по рюмочке - и по коням. Дел завтра у нас невпроворот. - Он наклонился к Вадиму. - А дело с этой открыткой ты проследи, - тихо сказал он. - Похоже на поиск связи. Потом мне сообщишь. Ладно, не тебя мне учить.
Вадим Николаевич Серебряков, муж Елены Карповны был коренным москвичом. С шестнадцати лет он работал слесарем в железнодорожном депо Курского вокзала, в 1918 году был призван в Красную Армию и участвовал в войне с Польшей. Там он вступил в партию большевиков, а потом учился на шестимесячных курсах младшего командного состава РККА. В 1922 году его откомандировали на Высшие курсы ГПУ при НКВД РСФСР по подготовке оперативного состава ВЧК. И с того времени он постоянно служил в органах госбезопасности, продвигаясь от звания к званию.
До осени прошлого 1939 года Серебряков служил в Подмосковье и жил в поселке Малаховке с женой Леной и дочками Тамарой и Аллой. Он был в звании капитана госбезопасности и носил в малиновых петлицах три шпалы. Это было высокое звание. Теперь же при назначении во Львов он был повышен до звания майора госбезопасности, что соответствовало званию командира дивизии в Красной армии. И в петлицах его гимнастерки теперь был ромб. Это был большой успех, подтверждающий высокое доверие и ответственность новой работы. Но назначение на Западную Украину Серебряков воспринял с двойственным чувством. С одной стороны это дало ему повышение в звании, что в обычной рутинной службе было непросто. Преодоление рубежа от звания капитана госбезопасности к званию майора было намного сложнее, чем все предыдущие повышения и продвижения по службе. Это была ступенька в иерархии званий, подняться на которую удавалось далеко не всем. Многие, отслужив в органах безопасности долгие годы, выходили на пенсию, рубеж этот так и не преодолев. И поэтому получение звания майора госбезопасности в жизни Вадима Серебрякова было большим успехом. Но с другой стороны это назначение его не радовало. Это коренным образом меняло сложившуюся спокойную жизнь его и его семьи. Это означало жизнь и работу в еще недавно чужой стране, население которой подчиняться советским правилам жизни не желало. Это было жесткое сопротивление, тайное, невидимое и очень упорное. Серебряков это знал. Знал из секретных сообщений, ложившихся на столы руководства НКВД от информаторов, внедренных в учреждения и предприятия Западной Украины, знал из рассказов и разговоров коллег, оттуда приехавших. К тому же он знал еще об одном, тоже очень трудном и опасном. Это была глубоко законспирированная и враждебная советской власти организация украинских националистов ОУН. У неё была военная структура и четкая иерархия руководства, она не гнушалась использованием методов террора и экспроприаций. И перед Серебряковым была поставлена задача - выявлять и уничтожать эту организацию, ее участников и руководителей. В суть и нюансы её идеологии Серебряков не вникал, его это не касалось. Он был чекист, солдат партии, у него была конкретная правительственная задача, и выполнять её нужно было как можно лучше и без бесполезных рассуждений и ненужных эмоций.
В январе 1940 года он перевез во Львов свою семью, жену и дочерей. Он охотно оставил бы их в Малаховке, в квартире стандартного двухэтажного дома, обставленной обычной советской мебелью. Но были правила, которые полагалось соблюдать. Живущий без семьи одинокий мужчина, тем более сотрудник НКВД, попадал в поле зрения контрразведки ОУН. Он мог стать её добычей при участии красивых молодых женщин. Такие случаи уже бывали. По этому поводу действовал специальный приказ, изданный еще при наркоме Ежове.
Старый четырехэтажный дом на тихой улице Львова, в котором поселилась его семья, к январю 1940 года уже был свободен от прежних жильцов, поляков, бежавших в оккупированную немцами часть Польши, а их квартиры заселены семьями сотрудников Облуправления НКВД. Серебряков занял квартиру сбежавшего польского журналиста, владельца журнала «Pod znakiem Leona» («Под знаком Льва»). Это была большая и удобная квартира с хорошей мебелью, дорогой посудой, коврами, камином, картинами на стенах, библиотекой и роялем. В сравнении с нею квартира Серебрякова в Малаховке выглядела бедной и убогой.
Жена Серебрякова и старшая дочка Тамара от квартиры в Львове были в восторге. О том, как она им досталась, они не задумывались. Они знали, что прежде в ней жили поляки, враги советской власти, которые успели от ареста скрыться, и поэтому квартира была законным и заслуженным трофеем. Но Серебрякова квартира не радовала. Жить в ней было удобно, но главным для него было не это. Главным была его работа и борьба с основным врагом - ОУН, которую он выслеживал и уничтожал. Она, эта ОУН, была похожа на невидимую многоголовую гидру. Едва удавалось обнаружить одну из голов и её уничтожить, как тут же взамен вырастала другая.
Серебрякова это приводило в отчаяние. Иногда он напоминал себе кошку, ловящую скользящий по полу солнечный зайчик.
Эпизод с Зоей его обеспокоил. Чутьем опытного чекиста он, как и Стогний сразу ощутил в этом происшествии возможное второе дно. И после ухода гостей, пока женщины убирали в гостиной, он вошел в кабинет, плотно затворил дверь и устало откинулся на спинку кресла. «Если бы не Стогний, - подумал он. - Порвал бы я к чёртовой матери эту открытку, отругал девку и дело с концом. А потом вплотную занялся бы этими Станиславом и Ренатой. Но Стогний не забудет. Так что уничтожать эту открытку уже нельзя. - Он вдруг обмер. - Но если подозрения подтвердятся, то в деле окажется замешана Зоя. Моя племянница. Тогда это ударит по мне. И по моей семье. Конечно, Зоя только почтальон, но это не будет иметь никакого значения. Она станет фигурантом преступного события. И никаких поблажек не будет. Это очень плохо. Но я обязан этим заняться». Он придвинул стоящий на столе черный телефон без цифрового диска и снял трубку. Затем вызвал нужного абонента и проинформировал его о своих подозрениях.
- Завтра к десяти утра мне нужна информация о зачистках ОУН в том городе, – сказал он. - Кто и когда был взят и кто успел скрыться, остались ли у них связи с центром. И еще проверить там же по адресу: улица Ленина двадцать пять, квартира пять, женщина по имени Рената. Кто она, кто еще там живет, всё прочее. И еще. Выяснить здесь, во Львове: студент Ковач Станислав, его семья, настроения, разговоры, был ли в чем-то замечен. В общем, всё.
Серебряков положил трубку. Он знал, что это может плохо окончиться для него и для его семьи. Но поступать по-другому он не мог. Это было главным делом и смыслом его жизни. Оно было важнее его личных чувств, опасений и даже возможных последствий.
Вчерашняя научно-теоретическая конференция прошла хорошо, и Мороз был доволен. И присутствующий секретарь райкома партии это отметил, что было немаловажно. Кроме трафаретных выступлений, состоящих из газетных фразеологических штампов, были и импровизированные студенческие, запальчивые, наполненные убежденностью в прогрессивности и справедливости прошлогоднего события. Все выступавшие были уверены, что этим шагом Сталин предусмотрительно защитил СССР от участия в войне, уже грозно шагающей по Европе, и предусмотрительно отодвинул границу на запад. Среди выступавших были даже такие, кто называл немцев нашими друзьями и даже военными союзниками. Мороз молчал, хотя это его коробило. Он мог бы многое возразить по этому поводу. Но это означало бы вызвать острую политическую полемику. Она могла увести очень далеко от темы конференции. А это было не только ненужным, но и опасным.
Но сегодня конференция была уже позади, и можно было расслабиться, отдохнуть и подумать о делах семейных. Главным из них было то, что на следующей неделе должна была состояться регистрация брака Ирины с Михаилом. Никаких торжеств по этому поводу ни Ирина, ни Михаил устраивать не хотели. Было решено сразу после ЗАГСа ограничиться семейным обедом в квартире Мороза, на котором будут присутствовать родители Михаила. А до его отъезда на Урал, который предполагался в последних числах сентября, молодые будут жить в квартире Мороза. Это было хорошо.
Сейчас вся семья была в сборе. Было восемь вечера. Начавшийся еще вчера дождь не прекращался, но в доме было тепло, над столом, отражаясь в темных окнах, ярко горела лампа под большим матерчатым абажуром и шумел, закипая, электрочайник. Мороз сидел у стола в ожидании чая, бегло просматривая сегодняшние газеты и с хрустом откусывая коржики с маком. Ирина, недавно вернувшаяся домой после встречи с Михаилом, читала, сидя под торшером, а Зоя, подвижная и, как всегда, веселая и румяная, что-то напевая, накрывала стол к ужину. Мать, задумчивая и озабоченная, сидела в кресле, снова и снова обдумывая предстоящее событие, поход в ЗАГС, семейный обед и отъезд Михаила. Было тихо. Вдруг, держа в руке сахарницу, Зоя выпрямилась и нахмурилась.
- Забыла, - сказала она. - Ах ты, черт! Совсем забыла.
Мать подняла голову.
- Ты это о чем? - спросила она, - Что ты забыла?
- Да об этом письме из Львова! От Станислава. Для его Ренаты. Это уже четвертое за три недели.
Мать улыбнулась. Мороз опустил на нос очки и с усмешкой посмотрел на дочку.
- Ты её видела, эту Ренату? - спросил он. - Она красивая?
- Нет, - сказала Зоя. - Не видела её, ни разу. Только протянет руку из-за двери, возьмет письмо, скажет «спасибо» - и всё.
- И всё? - с удивлением сказал Мороз. – Очень странно.
- И невежливо, - с досадой сказала Ирина. - Если не сказать - хамство. Я бы больше не передавала. Ни за что!
Зоя пожала плечами.
- Ну, не знаю, может ты и права. Я подумаю.
- А ты напиши ему об этом.
- Куда? Я и адреса его не знаю. А спросить забыла.
- Ну и дура, - сказала Ирина.
Вмешался Мороз.
- Не ссорьтесь, девочки, - примирительно сказал он. - Ну, не занесла, не передала, не беда. Занесешь завтра. Ну, а его адрес – ты погляди на конверте. Может там есть?
- Нет, - сказала Зоя. - Я уже смотрела. Только город Львов и имя.
Мороз снял очки и отложил газету.
- Ладно, давайте пить чай. Сегодня у мамы коржики - высший сорт. Всем советую.
Было два часа ночи, когда ночную тишину квартиры разорвал звонок во входную дверь. Он был непрерывный, на одной долгой пронзительно-дребезжащей ноте, он вмиг заполнил ночное пространство квартиры и вселил в души жильцов необъяснимый страх. Никогда в дневные часы этот звонок не казался таким безжалостным и грозным. Мороз в испуге проснулся, ощущая начавшееся частое сердцебиение, и еще нетвердой рукой на ощупь включил лампочку на ночном столике у постели. Звонок не прекращался. В одно мгновенье в водовороте нахлынувших мыслей перед Морозом пронеслись возможные причины - пожар, авария, какое-то несчастье. Вскочив, он накинул на плечи халат, сунул ноги в шлепанцы и побежал в прихожую.
Пронзительный, ни на секунду не прерывающийся, хрипло-дребезжащий тонкий звонок безжалостно резал ночную тишину, и было понятно, что кто-то, стоявший за дверью, держит, не отнимая, палец на кнопке звонка. Жена Мороза, запахивая на ходу халат и поправляя растрепавшиеся волосы, выбежала за мужем в прихожую. Ирина и Зоя, в ночных халатиках, уже включив в гостиной полный свет, тоже стояли в двери прихожей с испуганными бледными лицами. Мороз подбежал к входной двери.
- Кто? - крикнул он.
Звон мгновенно прекратился.
- Милиция, - сказал за дверью глухой мужской голос. - Открывайте, гражданин Мороз.
- В чем дело? - спросил Мороз. - Кто вы?
- Милиция, - повторил тот же голос. - Открывайте. Это обыск. Здесь понятые и дворник.
Мороз похолодел. Сердце его колотилось. Жена и дочери испуганно стояли за его спиной.
- Что? - пробормотал он. - Обыск? Какой обыск? В чем дело?
Он щелкнул замком и сбросил цепочку. Дверь распахнулась. Тут же в прихожую шагнули трое мужчин. Первым вошел сутулый мужчина в кожаном пальто, за ним двое в форме милиции. За их спинами Мороз увидел дворника Егора и соседей с первого этажа. Мужчина в кожаном пальто посмотрел на Мороза.
- Гражданин Мороз Григорий Карпович?- спросил он и быстрым острым взглядом окинул стоявших в прихожей женщин. - Это обыск. Вот постановление следователя и санкция прокурора. Прошу ознакомиться.
- Что? - непонимающе сказал Мороз. - Обыск? В связи с чем?
Дрожащими руками он взял бумагу и попытался прочитать. Без очков он видел плохо, но вверху шло крупным шрифтом «Прокуратура».
- Прочитали? - спросил главный. - Тогда прошу всех пройти в комнату и сесть.
Он посторонился и пропустил в комнату Мороза и женщин. Мороз сел к столу, жена и дочери разместились на диване. Ирина обняла бледную мать. В комнату вошли милиционеры. Понятые и дворник Егор стояли у стены. Главный посмотрел на Мороза и на женщин.
- Где ваши паспорта? – спросил он.
- Мой у меня в сумке, - сказала Ирина. - Я сейчас принесу.
Её паспорт лежал в сумке для подготовки какой-то справки из ЖЭКа.
- Наши с мамой в письменном столе, - сказал Ирине Мороз. - Возьми их в правом ящике, в крымской коробке из ракушек, ты знаешь.
- А мой у меня, - сказала Зоя. - В синей сумочке. Принести?
- Нет, - сказал главный. – Все сидите. Никому никуда выходить не нужно.
Он подозвал одного из милиционеров.
- Принесите сюда сумки, обе. И возьмите коробку из правого ящика письменного стола.
- Позвольте, - хрипло сказал Мороз. Он уже немного пришел в себя. - Объясните, что происходит? На каком основании обыск? Я коммунист, член партии с девятнадцатого года, не имею ни одного взыскания, заведую кафедрой марксизма-ленинизма, я…
Главный недовольно поморщился.
- Вы с постановлением ознакомились? - сказал он. - Тогда к чему эти разговоры? Продолжим.
Посланный вернулся и положил на стол сумочки Ирины и Зои, и рядом коробку, оклеенную ракушками. Главный сумки раскрыл и содержимое вытряхнул на стол. В сумке Зои лежало нераспечатанное письмо от Станислава, которое она забыла занести. Это был простой почтовый конверт с двумя погашенными марками. Глаза главного вспыхнули. Он тщательно осмотрел письмо и отложил его в сторону, Затем внимательно всмотрелся в Зою.
Обыск продолжался почти два часа. Стоявшие на стеллаже книги были перелистаны, вытряхнуты и горкой лежали на полу. Тут же громоздились красные томики сочинений Ленина. Их тоже перелистали и просматрели. Отдельно лежала стопка книг в бумажных переплетах. Это были стенографические отчеты съездов ВКП(б) разных лет. Их положили на стол. Главный сел к столу и взял одну из них.
- Бухарин… Каменев…Уншлихт, - сказал он, бегло листая. - А вот еще Косиор… Постышев...
- Я историк, - сказал Мороз. - Это моя профессия, мне положено. Ведь это официальные документы нашей партии.
- Да, - сказал главный. – Но их хранение запрещено. Они конфискуются. Теперь это.
Он посмотрел на Зою.
- Подойдите к столу, Зоя Григорьевна, - сказал он, беря письмо Станислава. – Садитесь и вспоминайте. Кроме таких писем вы еще что-нибудь передавали Ренате? Или кому-нибудь другому?
- Нет, - растерянно сказала Зоя. Она уже ощутила, что в этом письме кроется какая-то опасность. – Нет, нет, только ей. В них были открытки с видами Львова для меня и конверт лично для Ренаты, запечатанный. Его я передавала ей. А виды Львова у меня. Показать?
- Это позже, - сказал главный - Сколько было таких писем?
- Три, - сказала Зоя. - Это четвертое, оно прибыло вчера утром. Я о нем забыла, даже не распечатала.
- А конвертик для Ренаты был в каждом?
- Да.
Главный кивнул. Он внимательно осмотрел конверт, вынул из кармана перочинный ножик и узким никелированным лезвием поддел заклеенный край. Всё делал он не торопясь и очень аккуратно. У него было тонкие и длинные белые пальцы с аккуратными ногтями. Он раскрыл конверт и вытряхнул содержимое на скатерть. На стол выпали глянцевая открытка с изображением какого-то многоглавого собора и небольшой белый конверт с крохотной буквой «Р» в уголке. На обороте открытки шла надпись синими чернилами: «Вдячний за допомогу - Станіслав».
- Вот видите, - облегченно сказала Зоя. – Как всегда. Вид города Львова и письмо для Ренаты. И надписи на открытках почти все одинаковые.
Главный не ответил и медленно распечатал белый конверт. Кончиками пальцев он из него извлек сложенный вдвое белый листок и посмотрел на стоявших у стены понятых.
- Теперь прошу подойти к столу, - сказал он. - Поближе. И смотрите сюда. Внимательно.
Понятые приблизились. Мороз, сидевший у противоположной стороны стола, приподнялся над столом и напрягся. Сердце его напряженно билось. Он уже понял, что происходит что-то очень плохое, и что в этом маленьком конвертике, который Зоя передавала неизвестной Ренате, кроется какая-то опасность. Главный развернул извлеченный листок и приподнял над столом. Стало видно, что сверху донизу и без полей он заполнен мельчайшим шрифтом.
- Всем хорошо видно? – сказал главный.
Понятые испуганно переглянулись.
- Да, - неуверенно сказал мужчина-понятой. - Видно. Вроде бы что-то там написано. Только буковки очень мелкие.
- Верно, - сказал главный. - Теперь я вам объясню, что вы видите. Это не просто мелкие буковки. Это текст. А точнее - инструктаж для подпольных антисоветских организаций. Это шифры и коды для связи, правила укрытия от арестов, способы конспирации. Сейчас будет составлен протокол, и вы его подпишете.
Глаза Зои испуганно расширились.
- Не может быть, - побледнев, пробормотала она. - Я думала, что это любовные записки… Ведь я не знала…
Глаза её растерянно перебегали с листка на лицо отца. Мороз, уже мертвенно бледный, не дыша смотрел на листок. В его глазах был страх. Сидящая на диване мать громко зарыдала. Ирина обняла ее.
- Не надо, - тихо проговорила она. - Не плачь, мама, ведь Зоя не виновата. Она же ничего этого не знала.
Главный посмотрел на Мороза.
- Это вам, гражданин Мороз, ответ насчет причины обыска, - сказал он, поднимаясь. - Гражданка Мороз Зоя Григорьевна, встаньте. Вы арестованы.
Зоя поднялась. Она в недоумении смотрела на главного широко раскрытыми глазами, еще не понимая и не веря услышанному.
- Что?! – сказала она. – Как? Я арестована? За что? - Слезы покатились из ее глаз. – Ведь я ничего не знала, честное слово! Он мне присылал, а я передавала…Как вам доказать, что я говорю правду?
Главный нахмурился.
- Одевайтесь, - сказал он и посмотрел на часы. - Даю вам пятнадцать минут, чтобы одеться и собрать вещи. Всех остальных членов семьи прошу подойти к столу. Вы должны дать подписку о невыезде.
* * *
В январе 1941 года в Львове проходил открытый судебный «процесс 59-ти». Обвиняемым было от 15 до 30 лет. Это были студенты высших учебных заведений, гимназисты, выпускники университета, институтов и гимназий, члены ОУН и «Юнацтва». Обвинение им всем было предъявлено по статье УК РСФСР 58-1,а - «измена родине». 42 обвиняемых были приговорены к срокам наказания от 15 до 25 лет, остальным назначены сроки до 10 лет.
Зоя Мороз вначале также привлекалась по этому делу. Но она и еще девять человек не были членами ни ОУН, ни Юнацтва, поэтому рассмотрение их дел было выделено в отдельное производство с обвинением по той же статье 58-1а и слушалось в Киевском Облсуде в феврале 1941 года при закрытых дверях.
Суд длился неделю. Было принято во внимание, что антисоветская деятельность Зои Мороз не была умышленной, хотя активно содействовала преступной деятельности ОУН, в связи с чем срок наказания ей был снижен с минимального по статье 10 лет до 7 лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей) общего режима.
Ирина Мороз тоже проходила по этому делу - вначале в качестве свидетельницы, но затем по протесту прокурора была арестована и далее участвовала в качестве обвиняемой по статье УК РСФСР 58-1, г, «за недонесение». Она была приговорена к трем годам исправительно-трудовых работ с отбыванием в исправительно-трудовом центре.
После ареста дочерей Мороз был исключен из партии и уволен с работы. Из квартиры он был выселен и взамен получил комнату в полуподвале дома на окраине города. Но на работу его никуда не брали, все вещи были проданы, жить им было не на что, и они с женой голодали. Иногда кое-кто из прежних его коллег тайно ему помогали, но общаться с Морозом им было опасно, и поэтому такое бывало редко. Лишь в декабре 1940 года Морозу удалось устроиться сменным вахтером в медицинском институте, где его еще помнили и пожалели.
Мороз был убежденным коммунистом и без колебаний верил в правильность и необходимость всего, что совершалось в стране. Он находил объяснения страшному голоду 1932-33 годов, объяснял и даже оправдывал массовые аресты 1937-38 годов, не сомневался в истинности московских процессов и в перерождение старых большевиков, соратников Ленина во врагов народа. Он искренне считал Сталина непогрешимым, а советскую государственную систему самой прогрессивной в мире, верил в неизбежность прихода коммунизма и надеялся на мировую революцию.
Но жестокость приговоров обеим его дочкам Мороза ошеломили. Его потрясли несправедливость и холодная безжалостность судебной системы. Лишь теперь он впервые стал задумываться и переосмысливать многие факты из прожитой жизни и свои прежние убеждения. От всего этого он перестал спать и слегка повредился в уме. Иногда он сам с собою разговаривал и спорил, часто что-то писал и отсылал в Москву и плакал. Когда в июне 1941 года началась война с Германией, он попытался пойти добровольцем в Красную армию, но ему было 46 лет, у него было слабое зрение, и военкомат ему отказал.
Во время немецкой оккупации Мороз с женой находились в городе. Институт, где он служил вахтером, не работал. Из жалости, зная, что он коммунист и безбожник, его взяли дворником в церковь Преображенья. Там ему дали коморку в полутемной апсиде. Впервые в жизни Мороз начал посещать церковные службы, но в Бога никогда не верил, молиться не умел, не крестился и лишь невнятно что-то бормотал. Осенью 1941 года умерла его жена. Её похоронили на старом кладбище вблизи церкви. На могиле Мороз поставил крест, и с этого дня ежедневно, невзирая на погоду, туда приходил.
В марте 1941 года Зоя Мороз уже находилась в Воркуто-Печорском ИТЛ, где было около семидесяти тысяч осужденных, а в женском поселке «Предшахтная» отбывали наказание тридцать тысяч женщин. Мужчины работали на добыче угля и на строительстве шахт, а женщины на сортировке, очистке и погрузке. Работа была физическая, требующая сил и выносливости. Рабочий день длился десять часов на открытом воздухе в любую погоду, а зимой даже в тридцатиградусный мороз. Еженедельно в «Предшахтной» умирало около ста женщин.
О том, что идет война СССР с Германией, Зоя Мороз узнала лишь весной 1942 года. Как и другие заключенные, она писала прошения с просьбой отправить ее на фронт, но ей было отказано.
В сентябре 1946 года из-за критического состояния здоровья Зоя Мороз была комиссована, хотя до истечения срока наказания ей оставалось еще около года. Ей выдали билет на проезд, сухой паек на сутки и деньги на неделю пропитания. И в своей лагерной одежде – ватнике, платке и кирзовых сапогах она вернулась в свой город.
Ей было двадцать четыре года, но она была почти седой и очень худой, с запавшими землисто-серыми щеками беззубого рта и обмороженными красными глазами без ресниц. В доме, где до войны жила её семья, никого из знакомых не оказалось, но во дворе Зоя увидела бывшего дворника Егора. Прикрыв глаза, он дремал на скамейке под теплыми лучами осеннего солнца. Он был стар и плохо видел. Когда она остановилась перед ним, он удивился, открыл глаза и посмотрел на неё, но не узнал.
- Что, Егор, не узнаете меня? - спросила она.
У неё был низкий прокуренный голос, слова она выговаривала невнятно. Старик, щурясь, с недоумением смотрел на неё. Вдруг он застыл и широко раскрыл глаза.
- Постой, постой, - медленно пробормотал он. - Не может быть…Зоя? Мороз? - глаза его вмиг заблестели слезами. - Господи! Да что же это они с тобою сделали? Сколько же тебе лет?
Зоя криво усмехнулась.
- Когда арестовали, было восемнадцать, - сказала она. - А сколько сейчас, уже и сама не знаю.
Егор заплакал. Слезы выкатывались из его глаз и повисали в бороде и седых усах.
- Помню ночь, когда тебя взяли, - сказал он. - Будто вчера всё было.
- Да, - сказала она. - И мне не забыть. Егор, у вас закурить не найдется? А то мои кончились. И денег ни копья.
Старик засуетился.
- Сейчас, сейчас, вот. Ах ты, Господи! И куда же ты теперь? Отца уже видела?
- Нет, - удивленно сказала Зоя. - А что, он жив? Где же он?
- В церкви он, дворником служит. За старым кладбищем, церковь Преображенья, помнишь? Там его и найдешь. А папиросы ты бери, бери. У меня есть еще.
Отца Зоя нашла во дворе церкви. Он сметал в кучу опавшие желтые листья. Было солнечно, но ветрено и холодно. Он был без шапки, у него были совершенно белые пушистые волосы, раздуваемые ветром. Она приблизилась и остановилась перед ним. Он поднял голову и с недоумением посмотрел на неё.
- Что вам? - спросил он.
- Папа, - сказала она. - Папа, ты меня не узнаешь? Ведь я Зоя, твоя дочка.
Он вздрогнул, выпрямился, застыл и немигающим взглядом впился в неё.
- Что? - хрипло сказал он. - Зоя?
Прошла минута. Взгляд его потух.
- Нет, - сказал он. - Вы не Зоя. У неё глаза были синие, а у вас серые, мутные. И она еще молодая, а вы старая. И голос совсем не похож. Нет, вы не Зоя.
Зоя глухо засмеялась. Смех её был похож на сдавленное рыдание.
- Это меня такой сделали, папа, - сказала она. - Ведь у меня нет зубов, ни одного. - Она усмехнулась. - Там климат плохой был, папа, в том клятом Воркуто-Печорском ИТЛ. Папа, а где мама? И Ира где?
- Все умерли, - сказал Мороз. - Никого нет. А что, вы разве их знали?
- Папа, - умоляюще сказала Зоя. - Папа, ну всмотрись же! Может хоть что-нибудь во мне ты узнаешь? Ведь я Зоя! Меня неделю назад выпустили, и на всем белом свете у меня никого нет, кроме тебя. И жить осталось мне уже недолго. Почки совсем не работают, одна кровь.
Мороз молчал. Но Зоя видела, что он ей не верит.
- Хорошо, - сказал он после паузы. - Хорошо, живите у меня. Там, правда, тесно, но можно будет отгородить.
Зоя умерла в августе 1947 года. Ей было двадцать пять лет. Когда она лежала в гробу, Мороз её узнал. Он узнал её профиль и маленький, чуть вздернутый носик. Плача, он сам выкопал могилу и похоронил её рядом с матерью. И поставил крест, сваренный из старых водопроводных труб.
Старшей дочке Мороза Ирине принудительные работы военным летом 1941 года были заменены службой в полевом госпитале на Юго-Западном фронте. Туда её отправили санитаркой, но позже начальством госпиталя было учтено, что она успела окончить четыре курса медицинского института, и её сделали медсестрой. Дважды она была легко ранена, но после выздоровления возвращалась в свой госпиталь. После победы и переоформления лагерных документов в родной город она не вернулась и поселилась в рабочем поселке на Волге, где работала медсестрой в больнице. О судьбе родителей и Михаила она ничего не знала. О том, что Зоя отбывает срок в каком-то ИТЛ, ей было известно, но где - узнать она не могла. Замуж она не вышла, а на письма в горсовет родного города с вопросами о судьбе её родных ей ни разу так и не ответили.
Но в 1950 году она всё же собралась, приехала и после долгих поисков нашла отца. Он считал её погибшей, узнал, рыдал и обнимал, но переехать к ней на постоянную жизнь наотрез отказался.
- Ты езжай, езжай, - плача, сказал он накануне её отъезда. - А мне ехать никак нельзя. Как же я их брошу? Ведь они останутся тут совсем одни, мама и Зоя.
Кроме этих двух могил ничего в жизни его уже не интересовало. К ним он ежедневно приходил, подолгу сидел и с ними разговаривал, что-то им рассказывал, смеялся и плакал. Ирина узнала, что родителей Михаила в городе нет, а ему в сентябре 1940 года назначение на Урал из-за «потери бдительности» было заменено работой на каком-то мелком ремонтном заводике в их городе. В конце июня 1941 года он уже был в армии, но после победы в город не вернулся, и о нем никто ничего не знал.
Станислав Ковач, безжалостно использовавший Зою Мороз в своих целях, погубивший её жизнь и разрушивший жизнь её семьи, в октябре 1940 года от ареста успел скрыться, и дальнейшие его следы затерялись в потоке событий, последовавших после 22 июня 1941 года.
Майор госбезопасности Вадим Николаевич Серебряков после ареста племянницы был понижен в звании и переведен на работу в Воронежскую область на небольшую должность. В годы войны он был на фронте и в качестве оперуполномоченного служил в особом отряде НКВД «СМЕРШ». Он добросовестно трудился, выявляя антисоветские разговоры, настроения и проступки бойцов и офицеров, проверяя их переписку и передавая дела в военный трибунал.
Бригадный комиссар госбезопасности Никита Стогний после разоблачения Берии был арестован и отсидел восемь лет в лагере для особых (политических) осужденных со сравнительно мягким режимом и без уголовников. В 1962 году он был освобожден, реабилитирован и восстановлен в партии. За заслуги перед родиной ему вернули все награды, назначили приличную пенсию и дали пожизненно дачу в Подмосковье.
Он написал мемуары под названием «КГБ - щит Родины», в которых вскользь упоминал об инспекции во Львов в конце августа 1940 года.