Глава V. Я тебе яблоко бросил...

               
 
   Римская провинция Ахайя. Город Коринф.
   Весна 810 года от основания Рима
   (57 год нашей эры).

               

Тем временем Менипп пытался собрать с пола раскатившиеся чаши и кубки, однако Клеанф остановил его и позвал хозяйских слуг. Менипп присел на ложе, чувствуя себя крайне неловко, будто это он являлся виновником произошедшей на пиру свалки. Бросив тревожный взгляд на Клеанфа, ликиец сказал, виновато улыбаясь:
    - Первый раз в жизни мне встретилась столь напористая девушка. Еще ни одна не бросалась на меня вот так, подобно разъяренной пантере…
    - Клянусь стрелами Эрота, ее вполне можно понять! – отозвался Клеанф, принимая чашу с вином, услужливо подаваемую ему виночерпием. – Ты затратил столько усилий для того лишь, чтобы избежать ее объятий и ласки! Твои старания были бы понятны, будь Филия стара и безобразна; однако она известна как одна из красивейших и образованнейших гетер в Коринфе, а потому твои ухищрения, имеющие целью всячески ее отвергнуть, способны вызвать только одно недоумение.
   - Дорогой Клеанф, - обиженно заметил Менипп, - я уже говорил, кажется, что приехал в Коринф не за плотскими утехами и пустыми развлечениями; так неужто меня прельстит бесстыжая и наглая девица, без тени смущения разгуливающая нагишом среди толпы подвыпивших мужчин? Да будь она образованней хоть самого Платона, я никогда…
    - А зачем же ты приехал в Коринф? – невозмутимо перебил его Клеанф, отпивая вино из чаши.
    - Я приехал в Коринф как в столицу самой культурной провинции империи, - отвечал ликиец. – Именно здесь собираются слушатели философской школы, к которой я принадлежу. Я приехал в Коринф учиться! И я должен был встретить в Кенхреях своего задержавшегося учителя…
      - Однако ты не стал его встречать, - усмехнулся Клеанф, - а вместо того проводишь время в компании пьющих бездельников и сомнительных девиц. А твой покинутый учитель, должно быть, сокрушается: где мой верный Менипп? Что с ним могло случиться? А вдруг его поймали, вдруг - схватили, продали в рабство, или вообще – убили? Видишь, мой друг, как ты подвел своего учителя? Бедный старик…
      - Клянусь Афиной, но ведь я не знаю, на каком корабле он прибудет в Кенхреи, – воскликнул Менипп с горечью, - я и так провел в гавани несколько часов, а следующий корабль из Азии прибудет только завтра поутру…
      - Мой добрый Менипп, зачем все эти оправдания? – спросил Клеанф. – Просто признай, что у тебя не хватило терпения, а тут еще подвернулся твой старый друг… Я тебя полностью понимаю, приятель. Тебя вовсе не прельщала перспектива сдохнуть с тоски в Кенхрейской гавани, ожидая своего учителя. И неудивительно, что ты оказался в городе, в компании Сострата и его друзей. Всё это нормально, только не надо корчить из себя этакого служителя долга, стоящего куда выше обычных смертных! Не надо, Менипп: в Коринфе этого не любят. Мой тебе дружеский совет: оставайся самим собой – молодым, сильным, прекрасным, любимцем красивых женщин, ценителем изысканных вин… Ведь мы пока молоды, и этим нужно пользоваться, надо брать от жизни всё, что она может тебе дать, ибо время скоротечно, к нам придет старость, и уже другие будут вкушать дары этой жизни… Так что сбрасывай лучше свою маску мрачного философа и становись, как все! Не стоит самому ограничивать себя в земных благах; когда ты войдешь в почтенный возраст, эти ограничения придут к тебе сами под личиной болезней и немощей. Вот тогда и займешься вплотную своей философией. Всё равно ничем более приятным заниматься уже не сможешь.
    - Прости меня, Клеанф, но ты неправ, - возразил Менипп.
    - Неужели? Это в чем же я неправ? – усмехнулся коринфянин.
    - Я не надеваю никаких масок. Я действительно философ, пусть пока еще и малознающий…
    - Ну… со знаниями, сказать по справедливости, у тебя как раз всё в порядке, - заметил коринфянин, - мне бы хоть малую толику твоих знаний. Но в чем всё-таки это я неправ?
    - В том, что упорно полагаешь, будто философией должно заниматься в старости… кто вбил тебе в голову столь нелепую идею? Философия есть путь к душевному здоровью человека, а разве к этому не следует стремиться смолоду? Это всё равно, как если бы говорить, что в молодости рано желать себе счастья…
      Тут Менипп заметил, что Клеанф вовсе не слушает его. Коринфянин смотрел на подиум и даже подтолкнул ликийца локтем, привлекая его внимание. Менипп взглянул в направлении подиума – там появилась женщина, несомненно, та, о которой недавно упомянул Аррахион. Новая участница симпосиона разительно отличалась от златовласой и задорной Лафестии или от дерзко выставляющей себя напоказ Филии – она не обладала броской красотой первой и держалась подчеркнуто скромно в отличие от второй. Эта молодая женщина была выше ростом обеих своих предшественниц, но при этом казалось, что она куда более пуглива, чем они: Мениппу показалось, будто сборище подвыпивших мужчин немало смущает, если не пугает ее… Она несмело сделала несколько шагов вперед и остановилась, будто в легкой растерянности. Одной рукой гетера прижимала к груди египетскую мандолину с длинным грифом, а другую руку подняла к прическе, судорожным движением поправляя спадавшие с головы волосы. Они были собраны у нее на затылке в большой пучок, перетянутый тонкой жемчужной нитью, а из него двумя толстыми темными косами спадали на плечи и спину. Несмотря на ее внешне довольно непритязательный вид, в облике этой женщины Менипп уловил мягкое, влекущее очарование, ее красота не ошеломляла, а словно бы медленно завораживала мужское внимание, и ликиец ощутил в душе заведомую симпатию к этой скромной красавице, державшейся перед шумной компанией мужчин с несомненным достоинством.
        Между тем гетера терпеливо выжидала, пока в зале уляжется шум. Продолжая разглядывать ее, Менипп обратил внимание и на скромность ее украшений, что не мешало, однако, их изысканности: ожерелье из кроваво-красных гранатов, изящные аметистовые серьги в ушах, несколько скромных колец на длинных пальцах. Одета она была в длинный голубой хитон и в наброшенную поверх него темно-синюю ампехону* из мягкой и тонкой шерсти, спадающую тщательно подобранными и выверенными складками.
       Едва шум и гул нетрезвых голосов в зале поутихли, гетера заиграла на мандолине, и по залу торжественно поплыла печальная и нежная мелодия, которую женщина сопроводила своим замечательным голосом, подобного которому Менипп, кажется, не встречал никогда в жизни.
   «В пору обильной цветами весны распускаются быстро
           В свете горячих лучей листья на ветках дерев.
           Словно те листья, недолго мы тешимся юности цветом,
           Не понимая еще, что нам на пользу и вред.
           Час роковой настаёт, и являются черные Керы* к людям;
           У первой в руках старости тяжкой удел, смерти удел – у другой,
           Сохраняется очень недолго сладостный юности плод:
           Солнце взошло – он увял!
           После ж того, как пленительный этот закончится возраст,
           Стоит ли жить? Для чего? Лучше тотчас умереть!
           Беды несчастную душу нещадно терзать начинают:
           У одного гибнет дом, а за этим идет нищета;
           Страстно другому детей бы хотелось иметь, и однако
           Старцем бездетным с земли грустно он сходит в Аид…
           Душегубительной третий болезнью страдает. И в мире
           Нет человека, кого бы Зевс от беды сохранил…»

         Менипп застыл неподвижно, будучи не в силах отвести глаз от очаровавшей его певицы. Ее удивительный голос разительно отличался от высокого и резкого голоса Ласфении: та пела с напором, натужно, ее звонкий напев неуловимо нёс в себе нечто агрессивное, словно вторгаясь в сердца и умы слушателей; у этой же исполнительницы манера петь была иной – ее песнь лилась, подобно лесному ручейку, без всяких усилий, и голос ее не звенел, а как будто нежно шептал, и при этом его было слышно в каждом уголке обширного зала. Печаль и грусть, навеваемые этим чарующим голосом, словно бы обволакивали слушателя, вызывая томящий трепет сердца и тихую скорбь по несбывшимся мечтаниям…
    Клеанф толкнул Мениппа в плечо  и сказал ему вполголоса:
    - Ты только послушай, как она поет! Клянусь Мойрами, разве это не то, о чем я битый час толковал тебе?
   - Да, да… конечно, - рассеянно отозвался Менипп, подавляя в себе досаду на соседа, что мешал ему наслаждаться неброской красотой и пением восхитительной гетеры. На всякий случай ликиец немного отодвинулся от своего застольного приятеля. А песня между тем продолжалась, и притихшие гости, как зачарованные, внимали этому завораживающему голосу, словно заблудшие моряки пению Сирен:
       «Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость?
           Я бы хотел умереть, раз перестанут манить
           Тайные встречи меня, и объятья, и страстное ложе…
           Сладок лишь юности цвет – и для мужей, и для жён!
           После ж того, как наступит тяжелая старость, в которой
           Даже прекраснейший муж гадок становится всем,
           Дух человека терзать начинают лихие заботы:
           Не наслаждается он, глядя на солнца лучи,
           Мальчикам он ненавистен, и в женах презрение будит;
           Вот сколь тяжелою бог старость для нас сотворил…»

      Умолкли торжественно-печальные звуки песни, замерли последние аккорды. Исполнительница с достоинством поклонилась слушателям; первые несколько мгновений присутствующие хранили молчание, но вдруг в единый миг всех как будто прорвало. Слушатели закричали, зааплодировали, захлопали. Некоторые вскочили с мест и метнулись к подиуму – к ногам сладкоголосой гетеры полетели монеты, кольца, цветочные венки… Женщина сдержанно улыбнулась и вновь поклонилась присутствующим. Она даже не взглянула на рассыпанные пред нею по полу деньги и ценности; их заботливо собрал мальчик-флейтист, вышедший из-за ее спины.
       - Зевс милосердный, - взволнованно проговорил Менипп, который никак не мог унять восторг, охвативший его. - Какая восхитительная женщина… Кто она?
      Он повернулся к Клеанфу, отпивавшему очередной глоток из винной чаши. Коринфянин нарочито помедлил с ответом, смакуя ароматное вино, затем с некоторой небрежностью ответил, разглядывая узор на ободке чаши:
      - Ее зовут Киниска. Что, понравилась?
     Менипп с дрожью в голосе ответил:
    - Да, очень понравилась… В жизни не встречал более привлекательной женщины.
    Клеанф в ответ только фыркнул:
   - Я был бы более осторожен в подобных суждениях, - заметил он, - Красотой она едва ли может привлечь к себе сколько-нибудь серьезное внимание… А вот поет она действительно весьма недурно.
   Он невозмутимо допил свое вино.
   Однако восхищенного ликийца весьма мало интересовало мнение застольного приятеля. Он только спросил:
    - А еще она будет петь?
    - Весьма вероятно, - отозвался Клеанф, - если только ее об этом хорошо попросят. Кстати, ты тоже можешь ее попросить. Иногда бывает достаточно, если даже один гость выражает желание вновь послушать понравившуюся певицу, а тут, похоже, из таких желающих ты не один…
   И правда, сразу несколько голосов нестройно закричали:
   - Спой нам еще, Киниска!
   - Обожаем твои печальные песни, уж больно они по душе!
   - Твой голос льется прямо на сердце… Спой нам еще!
   Это замечание вызвало приступ веселья среди слушателей, над столами прокатился сдержанный смех. Киниска взглянула на автора реплики и смущенно улыбнулась. Трудно было понять, приятна ли ей подобная похвала – улыбка гетеры выражала лишь благодарность за признание ее таланта, и не более того.
       Аррахион поднял руку и обратился к присутствующим:
     - Наша очаровательная Киниска как всегда, верна самой себе: ее песни грустны и трогательны, но никто не станет отрицать вполне очевидное: они восхитительны! Пусть они пронизаны мыслью о неизбежности смерти, но каждый из нас даже в разгар веселья и на вершине своего успеха должен помнить, что он всего лишь смертный! Этому учит нас также пример римских триумфаторов*… эти мысли берегут нас от впадения в гордыню, заставляют задуматься о смысле нашего бытия. И очень приятно, что столь важные и невеселые идеи доходят до нас из уст сладкоголосой прелестницы, а не из беззубого рта старого брюзги-философа, стоящего одной ногой в могиле!
      Киниска снова поклонилась гостям и привычно взялась за мандолину. Помогавший ей мальчик-флейтист также приготовился к новому выступлению.
      Клеанф молча выслушал небольшую речь симпосиарха и промолвил, будто бы обращаясь к самому себе:
    - Я бы сказал, что Киниска своей песней напоминает нам не столько о неотвратимости смерти, сколько о преимуществе ранней кончины перед изнуряющей нас старостью. Послушать ее, так стоит умереть в расцвете сил, пока еще способен любить и наслаждаться жизнью. Весьма странная идея… ты не находишь, Менипп?
    Ликиец внимательно посмотрел на сотрапезника: похоже, Клеанф попал в самую точку. Однако Менипп только улыбнулся и ответил:
     - Может, так оно и было бы, Клеанф, если бы идея эта исходила от самой исполнительницы. Однако, не знаю, кто сочинил эту музыку, а вот автор стихов мне известен…
    - И кто же это? – спросил заинтересованный коринфянин.
    - Это Мимнерм, - отвечал Менипп, - поэт из Колофона, писавший как раз на тему любви и смерти.
    - Мимнерм? – с удивлением переспросил Клеанф. – Никогда не слыхал про такого…
    - Это неудивительно, - улыбнулся Менипп, - он ведь жил очень давно, во времена Семи Мудрецов… Некоторые утверждают, будто бы он был другом самого Солона, поэта и афинского законодателя…
     Застольная беседа на этом, однако, прервалась, ибо Киниска принялась исполнять следующую песню. Начало ее Менипп не расслышал из-за шума в зале и приставаний Клеанфа, но вот ее окончание ликиец принял к сердцу весьма близко…
       «Ты опьянеешь от ласк, голова закружится от счастья,
        Будешь шептать, как безумный: «О красота! О любовь…»
        Не желаю иного блаженства! Будь же со мною всегда!
        И пусть горит мое сердце, если руки мои холодеют;
        Пусть даже грудь раздирает жестокая боль,
        Не ропщу и не плачу – жажду любви твоей, Дева!
        Не пугают ни боль, ни страданье… Вижу, ты плачешь сама!
        Отчего же? Слёзы твои, как янтарные брызги,
        Те, что пролиты были из очей Гелиад* на горящих водах Эридана…
        Медленно-медленно я умираю… Слёзы мои обращаются в розы,
        И бьётся душа непрестанно, трепещет и стонет: что станется с ней,
        Горемычной? Светлый чертог ее ждет на вершине блаженства,
        Свет ослепительный вижу я в небе, сердце мое угасает!
        Вижу тебя, о Богиня! Руки ко мне простираешь,
        Зовёшь в упоительной страсти! Вот – утомлённый, счастливый,
        Прекрасный – смело навстречу тебе поднимаюсь!
        Ночь пролетит незаметно… Восхода родившейся в сумерках Эос
        В час пробужденья Гея-Земля дождалась, и Гелиос ясный
        На свою колесницу златую восходит. Ты же лежишь бездыханный,
        Будто бы спишь беспробудно, и улыбка блаженная, как ручеек,
         Схваченный холодом резким, на устах твоих мертвых застыла.
         А розы багряные – в кровь обратились, и жадно земля их впитала…
         Так роковая страсть за собою нашу погибель порою влечёт,
         Если над ложем любовным Танатос черные крылья свои простирает…»

      Сладкоголосая певица умолкла, скорбно поникнув головой. Притихшие гости сидели как в оцепенении, и в зале царила звенящая тишина. Менипп взирал на дивную певицу, позабыв обо всем на свете: он видел сейчас только ее, слышал только ее мелодию и звуки ее поистине божественного голоса. Даже Клеанф с его обычным ехидством как-то незаметно притих, молча внимая печальной песне и напрочь забыв о недопитой чаше, стоявшей перед ним на столе.
      Пальцы Киниски скользнули по струнам мандолины, и вновь зазвучала мелодия, гармонично дополняемая звуками флейты юного флейтиста; а над безмолвным залом поплыла величественная песнь, исполняемая таким зрелым и глубоким, как выдержанное вино, голосом певицы:
           «Славные мужи, вы слышали – вот так порою
            Танатос грозный вослед за страстями любовными ходит…
            Но разве не сладостна смерть в жарких объятьях любимой?
            Разве она не сродни смерти героя на поле сраженья, где Керы
            Жестокие правят? Только блаженней она смерти от вражьей руки
            Многократно! Но неужели из вас, многосильных и юных, хоть бы один
            Пожелает, чтобы убийцей его старость презренная стала?
            Ведь она не замедлит явиться, лишь только минует юности светлой
            Пора. Тяжек удел цветущего некогда мужа, коего алчная старость
            Жадно живьем пожирает! Разум мутится его, пальцы его коченеют,
            Слепнут глаза, некогда сильные мышцы похожи на рубище стали!
            Волосы выпали, кожа слоями повисла… Молит богов он о смерти,
            Шамкая ртом, уж лишенным зубов, но смерть не идёт!
            Старость никчёмна, в безвестность она нас ввергает. И делим мы
            Злобную участь сами с собой – даже Танатос нас забывает!
            Кто же захочет доли такой для себя – безобразной, жестокой
            И злобной?..»

    - Браво, Киниска! – закричал Мисон, вскакивая с места. – Клянусь прялкой Мойры, во сто крат лучше прожить меньше лет, но весело, нежели жить долго и умереть в старческом безумии!
   - Ты права, Киниска! – подхватили нестройным хором другие гости. – Нет ничего хуже смерти от старости, еще старик Гомер этому учил наших давних предков!
    - Киниска! Киниска! Киниска! – принялись дружно скандировать расчувствовавшиеся слушатели. – Слава нашей прекрасноголосой Киниске!

     Гетера, завершившая свое выступление, с достоинством поклонилась благодарным слушателям. Восхищенный Менипп всё так же не сводил с нее горящих глаз: он только покачивал головой и чуть слышно шептал:
    - Как же она прекрасна… Боги блаженные, о, как должен быть счастлив ее возлюбленный!
    Клеанф не преминул услышать его вздохи и восхищенные слова; он от всей души рассмеялся. Менипп посмотрел на него с недоуменной укоризной.
   - Разве я сказал что-то смешное?
   - Что я слышу, наш непробиваемый киник? – в голос расхохотался Клеанф. По его выговору Менипп понял, что постоянные прикладывания к винной чаше сделали свое дело: коринфянин был изрядно навеселе. – Кажется, ты не на шутку взволнован? А где же твоя философская невозмутимость и стойкость против женских чар, которые сполна отведала наша бедная, хоть и распрекрасная Филия, тщетно добивавшаяся твоего внимания?
     Менипп смутился, не найдя, что ответить, и отвернулся от нетрезвого сотрапезника. Он взглянул на подиум, где Киниска принимала подношения от поклонников, испытывая всю сладость своего триумфа. Ликиец с тоской подумал о том, что у него не только нет ничего, что он мог бы подарить очаровавшей его женщине, но он даже не в состоянии приблизиться к ней, ибо те, кто мог позволить себе удовольствие дарения, обступили ее со всех сторон плотной стеной.
    - Проклятье! Кажется, у меня кончилось вино… - пробормотал Клеанф, с изумлением глядя в пустую чашу. – Эй… виночерпий!
     Пока слуга услужливо доливал в чашу дорогому гостю, Клеанф весьма снисходительно поглядывал на погрустневшего Мениппа.
   - Вижу, тебя не на шутку зацепили песни нашей очаровательной Киниски, - заметил он. – А кстати… чьи это стихи положила она на музыку в своем последнем выступлении?
   - Не знаю, - весьма нелюбезно отозвался Менипп.
   - Как не знаешь? – Клеанф был искренне удивлен. – Экая жалость… А я было подумал уже, что ты знаешь всё…
   - А ты подойди к ней и спроси! – раздался над ними нетрезвый голос.
     Менипп с досадой обернулся. За его плечом нависал Тимолай, пьяно покачиваясь и держа в руке опасно накренившуюся наполненную чашу.
     - Да, да! Спроси! – неожиданно развеселился подвыпивший Клеанф. – Клянусь Афродитой, у тебя сразу появится повод завязать знакомство!
   Вместе с Тимолаем они дружно загоготали, как будто в самой этой попытке – завязать знакомство с женщиной – содержалось нечто непристойное.
     - Ты представляешь, Тимолай, - между тем говорил Клеанф, - этот наш расхваленный молодой философ остался совершенно бесчувственным к египетским танцовщицам, к пению и танцам Ласфении, к прелестям Филии, весьма откровенно пытавшейся соблазнить его… И только Киниска со своими заунывными песнями про старость, любовь и смерть, поди ж ты, сумела-таки тронуть его каменное сердце!
    - Ее песни вовсе не заунывные! – резко возразил Менипп. Его привело в бешенство то, что Клеанф вдруг взялся обсуждать его симпатии с грубым и невежественным Тимолаем, чье мнение интересовало ликийца в самую последнюю очередь.
   - Все философы обожают запах падали, - сказал Тимолай, - и этот тоже не исключение. Нечему удивляться, дорогой Клеанф…
   Менипп презрительно отвернулся. От Тимолая оглушающе разило, словно от расколовшейся винной бочки. Между тем, Клеанф продолжал трепаться с ним так, будто рассказывал ему забавный и пошлый анекдот:
   - Более того, он тут начал мне доказывать, будто бы Киниска превосходит всех гетер в Коринфе! Я ему говорю…
     Тимолай громко фыркнул, словно застоявшийся конь, которого вот-вот выведут из стойла.
   - Клеанф, - с досадой заметил Менипп, - я делился с тобою своими мыслями вовсе не затем, чтобы ты обсуждал их с первым попавшимся…
   - А Тимолай вовсе не первый попавшийся, - перебил его Клеанф, - он мой давний друг, хоть я его иногда и не очень люблю… А тебя мы хотим просто предостеречь…
   Мениппу страстно хотелось сказать, где именно он видел их непрошенные предостережения, однако ликиец благоразумно промолчал, не желая попусту дразнить пьяных.
   - Так я ему говорю, - вернулся Клеанф к прерванной беседе, - что Киниска вовсе не так красива, как ему кажется, - Клеанф бросил соболезнующий взгляд на Мениппа, - а он, понимаешь ли, не верит!
    Тимолай глумливо заржал, а Менипп в досаде закусил губы.
   - Ну сам посмотри, Менипп, - обратился к нему Клеанф, - что в ней такого особенного? Разве она лучше Ласфении или Филии? Не понимаю, где твои глаза, ликиец… ума не приложу, чем она могла тебе понравиться.
   «Чтобы ум прикладывать, для начала неплохо бы его иметь», - подумал Менипп, глядя на шумный подиум, где еще продолжали чествовать Киниску. Наклонившийся Тимолай грубо ухватил Мениппа всей пятерней за плечо и, дыша ему в лицо тяжким винным духом, хрипло процедил сквозь зубы:
   - А у нашей Киниски самая мягкая киска…
   Клеанф так и покатился со смеху. Менипп резко оттолкнул Тимолая от себя и, глядя в его пьяные глаза, негромко, но весьма отчетливо сказал:
   - Грязное животное… пьяный скот!
     Тимолай отшатнулся, словно от удара.
   - Что?.. – его глаза сузились и словно протрезвели от гнева. – Ты сказал…
    В этот самый миг из-за спины у него внезапно возник Сострат, как будто выросший из-под земли. Бросив беглый, слегка озабоченный взгляд на сидящего Мениппа, он скороговоркой спросил:
   - Надеюсь, друзья, у вас тут всё в порядке?
   - Конечно, дорогой Сострат! – беззаботно отвечал Клеанф. – Клянусь Дионисом, мы просто обсуждаем наших очаровательных певуний… У нас всё прекрасно!
   Тимолай промолчал, не сводя с Мениппа злобного пристального взгляда. Сострат мягко приобнял его за плечи.
  - Дорогой мой Тимолай, - сказал он миролюбиво, - позволь мне увести тебя в сторонку… Я хочу потолковать с тобой, мне не помешает твой совет.
   - Совет? Мой? – Тимолай явно опешил, и Менипп сразу понял, что его верный друг Сострат никогда в жизни не спрашивал у Тимолая никаких советов.
   - Да, именно твой! – мягко, но весьма настойчиво отвечал Сострат, уводя Тимолая прочь.
      Мениппу стало ясно, что Сострат всё время не столько развлекался, сколько зорко наблюдал за ним и тщательно следил, чтобы его неискушенный друг ненароком не попал в какую-нибудь скверную историю. И ликиец почувствовал в душе самую теплую признательность своему доброму и надежному другу.
     Вдруг Клеанф толкнул Мениппа локтем и заговорщически прошептал:
    - Взгляни-ка вон туда, милый Менипп! Клянусь самим Зевсом, мы сейчас станем свидетелями захватывающего зрелища!
    Ликиец удивился, что подвыпивший Клеанф будто и не заметил, что они с Мениппом только что едва не поссорились. Однако тон Клеанфа был весьма интригующим, и молодой киник невольно взглянул туда, куда указывал его сотрапезник. Он увидел, как Ласфения, резко освободившись от нетрезвых объятий верзилы Анаксибия, решительно поднялась с места и направляется к подиуму, где Киниска заканчивала принимать знаки обожания.
    - Какое еще зрелище? – не понял Менипп.
    - Ну как же! – отозвался Клеанф. – Еще какое! Прилюдная схватка двух свирепых львиц…
      Менипп увидел, как Ласфения приблизилась к Киниске, и сердце его сжалось: златовласая гетера явно намеревалась затеять ссору. Видимо, то внимание, что пирующие оказали ее сопернице, показалось Ласфении явно чрезмерным.
    - И как же долго ты собираешься выпячивать себя тут на подиуме перед всеми гостями? – раздался высокий резкий голос Ласфении.
     Киниска взглянула на нее совершенно спокойно, без тени обиды или недоумения. Менипп испытал новую волну приятного волнения, когда услышал ровный, почти ласковый голос Киниски, каким она ответила агрессивной гетере:
    - Мне кажется, ты провела здесь столько времени, сколько захотела, милая Ласфения, и я, помнится, ничуть не мешала тебе.
   Гости восторженно притихли, наблюдая эту сцену. Каждая из гетер была действительно очень хороша, и по-своему: если Ласфения являла собой тип златовласой красавицы среднего роста и безупречных форм, то Киниска демонстрировала образ высокой темной шатенки – длинноногой, стройной и гибкой; обе воплощали в себе разные проявления женской красоты, что придавало их вспыхнувшему конфликту некую особенную остроту, до которой бывают весьма падки пресытившиеся мужчины.
   - Ах, так это я тебе, выходит, мешаю? – угрожающе воскликнула Ласфения.
   - Полагаю, ты достаточно умна, чтобы понять сама, - холодно заметила Киниска.
   - Я знаю, что ты всегда была наглой и бесцеремонной, - напрямик заявила Ласфения, - однако я вовсе не намерена и впредь терпеть твою наглость. Я требую, чтобы ты убралась с подиума и не мешала благородным господам предаваться веселью! Если хочешь знать мнение товарки по ремеслу, то вот тебе оно: твое пение и бренчание на мандолине может оказаться уместным разве что на погребальной церемонии, но так как покойник здесь, к счастью, отсутствует, то и твое присутствие становится явно излишним! Почему бы тебе не попробовать себя в качестве префики*? Возможно, это у тебя получится куда как лучше…
    Киниска с легкой улыбкой взглянула на соперницу сверху вниз: она была выше Ласфении почти на голову. Однако агрессивную златовласку такое преимущество соперницы ничуть не смущало.
    - Видишь ли, дорогая Ласфения, - едко заметила Киниска, - здесь в зале присутствует сам симпосиарх, он же – хозяин этого дома. Это лично по его приглашению я выступаю на симпосионе. Только он может потребовать от меня покинуть симпосион, хотя, конечно, такое пожелание он выразил бы в куда более культурной форме, чем это делаешь ты. А так как подобного требования я от него не слышала, то мне придется оставаться здесь, даже если ты лопнешь от негодования. Что же до моего пения, то позволь тебе заметить: у каждой гетеры свое искусство, присущее только ей. Ты у нас искусна в исполнении непритязательных песенок на тему мимолетных любовных интрижек, я же предпочитаю песни-размышления о преходящей юности, роковой любви и неизбежной смерти… Что же в этом плохого? Мы с тобой очень разные, гости – тоже разные люди, и у всех у них имеются разнообразные предпочтения. Было бы глупо и просто смешно ожидать от тебя того же, на что способна я… Господин Аррахион, вероятно, потому и пригласил нас обеих, дабы наше умение могло порадовать гостей с самыми различными вкусами! Странно, что ты не понимаешь этой весьма простой вещи. Прошу тебя – оставь свои неуместные амбиции и нелепые претензии ко мне, ведь затеваемая тобою ссора отнюдь не украшает нас обеих. Мы должны не ссориться, а вместе трудиться для удовольствия гостей, так давай же займемся каждая своим делом… Разве ты полагаешь иначе, милая подруга?
   Мягкий голос Киниски звучал так убедительно и так завораживающе, а его тон был настолько дружелюбен, что многие из гостей наградили мудрую гетеру восторженными рукоплесканиями. Ласфения сразу оказалась в нелепейшей ситуации – соперница просто лишила ее всякой почвы для того, чтобы развить ссору. Менипп отлично заметил, как растерялась Ласфения: она готова была разрыдаться от бессилия и досады…
    - Я тебе – не подруга! – громко выкрикнула златовласая гетера, и в ее голосе явно сквозило отчаяние.
   Киниска, уже отвернувшаяся было от соперницы, вновь повернулась на ее выкрик и с неподдельной грустью ответила, глядя ей в глаза:
   - Жаль, Ласфения! Мне очень жаль…
      Менипп смотрел на Киниску с нескрываемым восторгом, казалось, он забыл обо всем на свете. Но гетера совершенно не замечала его пламенных взоров. Для нее он был всего лишь одним из многих, кто составлял эту праздную толпу богатых прожигателей жизни, не обремененных заботами о хлебе насущном… И это вдруг оказалось настолько больно и грустно, что Мениппу захотелось завыть от тоски, подобно ликийскому волку.

***

       На шумный разноплемённый город опустилась душная весенняя ночь. Улицы и площади, базары и портики постепенно пустели, дневные толпы горожан и гостей города заметно поредели, а кое-где стала уже появляться ночная стража. Однако праздник в доме Аррахиона продолжался. Так как большинство гостей были уже изрядно навеселе, сам хозяин всё реже и реже вмешивался в ход симпосиона, ограничиваясь лишь самым общим руководством. Наступил тот момент, когда каждый из хмельных гостей ощущал себя центральной фигурой мироздания, и всякая попытка навязывать ему иную систему отсчета являлась не только бесполезной, но порою и опасной. Разумным было теперь пустить их всех в «свободное плавание», при этом продолжая осуществлять незримый надзор за каждым из них – в этом и состояло настоящее искусство истинного симпосиарха.
      На подиуме появились черные эфиопские танцовщицы со своими ошеломляющими телодвижениями и звоном множества украшений, жгуче исполнявшие африканские танцы под удары гобоя и звуки свирелей; затем выступили один за другим трое коринфских поэтов, декламировавшие свои стихи, прославлявшие дружеское застолье и веселые пирушки… Однако Менипп был как во сне, и всё, что вокруг происходило, теперь совершенно не задевало его.
     Он вдруг почувствовал, что не может больше сидеть или полулежать, наблюдая всё происходящее. Подобное ощущение возникало и раньше в течение всего вечера, но сейчас оно сделалось особенно острым. Менипп порывисто поднялся с места.
     - Ты куда? – сразу же окликнул его Клеанф.
     - Мне надо немного размять ноги, - смущенно признался Менипп, - я не привык подолгу сидеть или лежать. Выйду, поброжу немного, благо, как я смотрю, многие гости уже гуляют по дому и саду. Да и душновато изрядно здесь.
     - Понимаю, - спокойно отозвался Клеанф. – Надеюсь, ты не сбежишь? Было бы жаль лишиться столь знающего и непосредственного собеседника.
     - Не беспокойся, Клеанф… Я скоро приду.
   Менипп направился к выходу из зала. Вообще, он без сожаления ушел бы отсюда, тем более, что гости давно находились в том состоянии, когда трезвый человек ощущает себя в их компании весьма неуютно. Однако уйти Менипп просто не мог – куда бы он пошел среди ночи в огромном, чужом, совершенно незнакомом городе? Покинуть дом Аррахиона он мог только в обществе Сострата, приведшего его сюда. Но единственного верного друга, как назло, нигде не было видно. И второй причиной, побуждающей Мениппа остаться, была слабая надежда еще хоть раз взглянуть на гетеру, так неожиданно взволновавшую его неприступное сердце. Ликиец неистово гнал от себя эту мысль, но сам же в душе признавался себе, что страстно желает видеть и слышать прекрасную Киниску еще и еще…
    Он вышел во внутренний дворик, где полновластно царил свежий ночной воздух. От воды из бассейна, устроенного в центре дворика, поднималось размытое облако белесого тумана. Тихо и успокаивающе шелестели молодой листвой деревья. Здесь было удивительно спокойно и хорошо: сюда почти не долетали шум пира, звуки музыки и пьяные выкрики подгулявших участников застолья. Менипп в задумчивости постоял на мраморном краю водоема, перебирая в памяти события минувшего дня. Он получился весьма насыщен событиями, этот день. Прибытие в Коринф… Неожиданная и радостная встреча с давним и единственным другом… Прогулки по городу, посещение дома Сострата, и вот, наконец, этот симпосион. Веселая компания, роскошный пир, красивые женщины… как нелегко устоять – столько соблазнов сразу! Ему уже казалось, что после сегодняшнего развеселого дня будет очень непросто снова надеть на себя старый плащ, взять в руки котомку и посох и отправиться на встречу со старым занудой Деметрием, для которого, казалось, вообще не существовало никаких радостей жизни.
      Уходить из уютного дворика не хотелось, однако всё же следовало вернуться: а вдруг Сострат станет его разыскивать? Менипп коротко вздохнул и отправился обратно. Выйдя под крытую галерею, обрамлявшую внутренний дворик по периметру, ликиец в растерянности остановился:  вход в пиршественный зал странным образом исчез. Менипп постоял несколько секунд, не понимая, что произошло. Потом сообразил, что он просто пошел не в том направлении и потому оказался в противоположной стороне перистиля*. Теперь следовало просто вернуться назад в полумрак галереи, и она сама приведет его в пиршественный зал. Да и вот же он, светится в противоположной стороне… Менипп усмехнулся своей неловкости – и вина ведь не пил, а тут потерял всякие ориентиры. Как же он собирается жить в этом огромном городе, если сумел заблудиться в одном единственном доме?
      Менипп заставил-таки себя вернуться к гостям. Там в этот самый момент зазвучала зажигательная мелодия, звукам которой откуда-то из-за стены вторили удары гобоя; на подиуме вновь появились красивые юные девушки с египетскими флейтами в руках. И возглавляла эту группу танцовщиц сама Киниска уже в ином облачении: на ней была бледно-розовая стола, накинутая прямо на обнаженное тело, а ее густые длинные волосы широкой темной волной рассыпались по плечам и спине, ниспадая до пояса. При виде восхитительной красавицы, выделявшейся среди танцовщиц подобно самой Артемиде среди своих прислужниц, захмелевшие гости дружно зааплодировали и огласили зал восторженно-приветственными криками.
Многие из присутствующих повскакивали с мест и, никем не удерживаемые, бросились на подиум к развеселым танцовщицам, где от всей души пустились в пляс. Пиршественный зал наполнился топотом, нетрезвыми выкриками, звоном опрокидываемых сосудов – шум поднялся совершенно невообразимый.
     Менипп осторожно пробрался к своему месту и присел на ложе, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Однако его возвращение сразу же было замечено его сотрапезниками.
    - Ну что, проветрился? – спросил его Главкон, развалившийся на соседнем ложе.
   Менипп нехотя кивнул.
   - Может, пойдешь станцуешь? – участливо обратился к нему Клеанф.
   - Но я не умею… - смущенно признался Менипп.
   - А по-твоему, все эти изрядно набравшиеся гости хоть в какой-то мере владеют искусством танца? – рассмеялся Клеанф. – Клянусь самой Терпсихорой*, ручной медведь из уличного балагана сплясал бы куда изящнее любого из них!  Так что нечего стесняться, ликиец: ты дашь им всем сто очков вперед!
   - А сам-то почему не идешь? – спросил Менипп, лишь бы Клеанф от него отвязался.
    - Я? – тот выпучил хмельные глаза. – А при чем тут я? И разве это мне нужно обратить на себя ее внимание? Это ведь тебе она приглянулась, если память мне не изменяет! Вот ты с нею и танцуй! По-моему, у тебя есть шанс ей понравиться.
       Менипп угрюмо промолчал в ответ. За всё время пирушки Клеанф впервые показался ему слишком назойливым. Можно было подумать даже, будто Клеанф подбрасывает клиентов здешним гетерам. За умеренную плату, естественно…
      От этой мысли ликийцу неожиданно сделалось смешно, и он едва не прыснул. Клеанф мгновенно повернул к нему голову:
     - Что-то забавное, дружище Менипп?
     - Знаешь, Клеанф… я, пожалуй, охотно выпил бы чашу вина, - сказал Менипп.
     - Что?.. – коринфянин даже приподнялся на ложе. – Что такое? Я не ослышался? Ты действительно попросил вина?
     - А почему бы и нет? – улыбнулся Менипп. – У меня в горле пересохло, как в ливийской пустыне.
     - Сейчас сделаем, приятель, - подмигнул ему Клеанф. – Эй, виночерпий!
   И перед ликийцем тотчас же появился слуга с несколькими наполненными чашами на подносе, который он почтительно преподнес гостю. Мениппу предлагалась любая из чаш на выбор. Ликиец пожелал сирийское вино ярко-розового цвета с плавающими в нем лепестками роз. Взявшись за ее ручки обеими руками, он залпом осушил чашу под одобрительный смех Клеанфа, Главкона и ближайших соседей. Вернув виночерпию опорожненную емкость, Менипп сразу же ощутил блаженное пьянящее тепло, растекающееся по всему его телу.
   - Молодец, Менипп! Ай да ликиец! Похоже, в винах он разбирается не хуже, чем в поэзии! – донеслись до него добродушные возгласы гостей. – А ведь  говорил, что ничего не пьет, кроме воды…
   - Так-то оно куда лучше! – улыбнулся довольный Клеанф. – Наверное, на душе-то сразу стало повеселее?
    - Да…клянусь Дионисом! – согласился Менипп, чувствуя, что язык у него во рту как будто наливается свинцом. Вино, пожалуй, оказалось чересчур крепким для него: слишком ощутимо ударило в голову – так, что всё поплыло перед глазами. Лица Клеанфа, Главкона и прочих участников пира вдруг принялись странным образом искажаться, плавно перетекать одно в другое, причудливо сливаться воедино и вновь разъединяться… это выглядело столь потешно, что Менипп невольно рассмеялся.
    - Надо было разбавить водой, дружок, - с легким укором заметил Клеанф. – К таким винам подобает привыкать постепенно, а ты махнул полную чашу за здорово живёшь, по-скифски!
    - А ты-то куда смотрел? – усмехнулся Главкон. – Тоже мне, наставник…
    - Клянусь Аполлоном, вообще-то я смотрел на танец! – вызывающе отвечал Клеанф. – Но, порази меня гром, этот ликиец так лихо спраздновал целую канфару*, что я и глазом моргнуть не успел!
      - Об этом ты скажешь Сострату, когда он возьмётся надирать тебе задницу! – расхохотался Мисон.
      Клеанф исподлобья взглянул на Мисона и сморщился, как от зубной боли.
    - Всё в порядке, друзья, - весело воскликнул Менипп. – Благодарю за участие, однако я уже давно не мальчик, и в педагогах и няньках не нуждаюсь.
    Кругом весело засмеялись, со всех сторон посыпались восторженные возгласы и хмельные славословия. Иные из гостей потянулись к Мениппу, предлагая попробовать еще вина…
    Посерьезневший Клеанф сделал попытку уберечь незадачливого новичка от чересчур пристального внимания подвыпивших приятелей, и тут ему явилась неожиданная помощь.
     Как раз в этот момент долгий массовый танец на подиуме подошел к своему завершению. Подвыпившие гости, принявшие участие в этой забаве вместе с танцовщицами, начали один за другим выходить из строя. Обессиленных, опьяненных вином и неистовой пляской, их уносили в подсобные комнаты домашние рабы… да и сами танцовщицы заметно утомились – их искрометный танец начал постепенно затухать, их точеные ноги двигались всё замедленнее. И толька одна Киниска словно бы не знала усталости. Оставшись под конец одна на подиуме, под непрекращающиеся звуки кимвалов и волшебные переливы флейт она всё танцевала и танцевала, и с ее прекрасного лица не сходила легкая и зовущая улыбка, а длинные тёмные волосы черными волнами развевались за ее плечами и спиной… И всё так же резво и неутомимо перед глазами очарованных гостей мелькали ее сильные стройные ноги.
   
       И вот смолкла музыка. Гости разразились неистовыми рукоплесканиями. Затем те из пирующих, кто еще не утратил способности самостоятельно передвигать ноги, приблизились к царице сегодняшнего пира и принялись наперебой одаривать ее весьма ценными подарками: один преподнес ей драгоценное ожерелье, другой – золотое кольцо и браслет, кто-то вручил гетере увесистый мешочек с деньгами… Это был громкий и несомненный успех по-настоящему талантливой танцовщицы и певицы.
    Клеанф покосился на Мениппа, всё так же не сводящего с блистательной гетеры пылающих восторгом глаз.
    - Позволь заметить тебе, мой добрый друг, - сказал коринфянин, - уж коли в ход пошли такие вот подношения, это определенно означает, что гетера закончила свое выступление. Очень скоро она покинет наше общество… насколько я знаю, Киниска ни в одном доме никогда не остается до утра.
   - В самом деле? – рассеянно спросил Менипп.
   - Представь себе, - отвечал Клеанф. – Вероятно, она предпочитает по ночам принимать гостей у себя, а не быть ночной гостьей у других…
     Между тем, на подиуме появился Аррахион – такой же рассудительный,
абсолютно трезвый, безупречно вежливый. Можно было только восхититься его опытом и самообладанием: все видели, что хозяин симпосиона отнюдь не сторонился веселья, вовсе не чурался вин, однако при этом сохранял полную ясность ума и достоинство речи.
    - Мои достопочтенные гости, - прозвучал его торжественный и ровный голос, - настало время каждому из вас выбрать ту из наших прекрасных женщин, которая пришлась ему особенно по душе,  и преподнести ей свой личный подарок, сделанный от всего сердца!..
     Едва симпосиарх закончил свое обращение, как в ответ последовал настоящий шквал восторженных криков, сопровождаемых топотом ног, свистом, звоном пустых винных чаш…
    - Киниска! Киниска! – кричали одни. – Ей нет равных! Вакханка! Менада…
Однако тут же выступили и другие гости – те, кому более по нраву пришлись иные авлетриды…
    - Ласфения! Ласфения! Наша новая Елена… Ласфения!
    - Клеопа! Клеопа! Никто не исполняет лучше нее египетский танец…
    - Филия! Только Филия! Нет девушки прекраснее Филии…
      Гости могли бы очень долго выражать свои предпочтения, если бы Аррахион не поднял руку повелительным и одновременно успокаивающим  жестом. Шум на удивление быстро улегся.
  - Не стоит так кричать, мои милые друзья, - сказал симпосиарх благодушно. – Повторю еще раз: каждый из вас может лично одарить свою избранницу. Чем пожелает! Вот они, наши сегодняшние гостьи – все перед вами!
    Аррахион сделал широкий приглашающий жест в сторону подиума, на котором собрались прекрасные участницы сегодняшнего празднества. Их было не менее двух дюжин, и пирующие толпой бросились к ним одаривать приглянувшихся красавиц, а заодно дать хоть немного воли нахлынувшим чувствам; может быть, кому-то назначить и грядущее свидание… И Менипп воочию убедился, что отнюдь не все из присутствующих отдавали предпочтение несравненной Киниске: свою долю внимания, подарков и признательности получили и Филия, и египтянки, и эфиопки, ну и, конечно, златовласая Ласфения…
     В пиршественном зале образовалась настоящая толчея – многие гости наперебой лезли к понравившимся гетерам, оделяя их дорогими подарками; пытались вести с ними задушевные беседы, навязывали свои нетрезвые объятия…
     Клеанф нетерпеливо толкнул Мениппа в бок:
   - Ты что, не видишь, что происходит? – спросил он осуждающе. – Или ты заснул после своего тяжкого подвига?
   - Какого еще подвига? – невольно опешил Менипп.
   - Ну как же! Целую чашу сирийского выдул без разбавления – это тебе не шутки! Все вокруг восхищаются тобой, ликиец…
      Насмешки Клеанфа не слишком задевали Мениппа, ибо его и вправду начало клонить ко сну, и сказывалось тут не только выпитое вино: дали себя знать и долгий путь через море, и предыдущая ночь на острове, где удалось вздремнуть лишь пару часов, да и минувший день, полный необычных впечатлений… Однако слова сотрапезника мигом заставили его сбросить с себя наваливающуюся дрёму.
    - А что, собственно, происходит? – спросил он.
    - А я не знаю, дружище! – крикнул Клеанф. – Ты, кажется, сам говорил, что ты далеко не мальчик, и в няньках не нуждаешься. Вот и соображай сам. Там одаривают приглянувшихся женщин… Я думал, тебе и вправду понравилась Киниска, а, между прочим, ты имеешь все шансы больше никогда не встретить ее, ведь Коринф весьма велик! Самое время попытаться подойти к ней и преподнести свой подарок, ты же, похоже, вообще окаменел, как сама Ниоба!
    - Но что я ей подарю? – отозвался Менипп в смятении. – У меня ничего нет, кроме сандалий, которые я оставил при входе в дом*!
   Клеанф, похоже, потерял терпение.
   - Ну, как знаешь! – воскликнул он. – В конце концов, это тебя она пленила, а вовсе не меня! Если твои глаза тебе не изменили, ты мог бы заметить, что твоя распрекрасная Киниска уже уходит…
      И  Менипп тотчас увидел, что Киниска действительно направляется в сторону атриума, хотя и неторопливо, однако неуклонно, при этом старается тщательно обходить группы гостей.
       Ликиец улыбнулся Клеанфу, как бы благодаря его за проявленное участие, однако замечание последнего о том, что он может больше никогда не увидеть Киниски, возымело свое действие. Несколько мгновений он провожал гетеру глазами, затем торопливо пожал Клеанфу руку, вскочил на ноги и направился вслед за удаляющейся женщиной. Клеанф молча проводил его удивленным взглядом.
       У выхода из зала в атриум образовалась немалая толпа – кто-то собирался отъезжать и прощался с хозяином; кто-то просто желал выйти на улицу, чтобы немного прогуляться. Много людей находилось и во внутреннем дворике. Менипп осторожно пробирался между столов и лож, на которых возлежали разомлевшие гости; в голове у него шумело, а в коленях он ощущал непривычную слабость. Он страстно желал увидеть Киниску, жаждал услышать еще хотя бы раз ее божественный голос, однако он не представлял себе, что именно он скажет ей, какие найдет слова, а уж тем более – подарок! Что он может подарить Киниске – он, бродячий философ богатой, избалованной всеобщим вниманием гетере? Даже подумать об этом было просто смешно, хотя Мениппу не до смеха: она сейчас просто уйдет, исчезнет во мраке окружающей ночи, и – всё? Он ее больше никогда не увидит? На этом всё закончится, даже не начавшись?
         От этих мыслей ликийцу сделалось жарко, и он ощутил противную дрожь в руках. Он со всей ясностью осознал: ему просто необходимо хотя бы ненадолго задержать эту божественную женщину, любым способом обратить на себя ее внимание! А Киниска уже приблизилась к атриуму, остановилась возле него, к ней сквозь толпу шумных гостей пробирается Аррахион; видимо, симпосиарх собирался проводить дорогую гостью, произведшую сегодня настоящий фурор… вот он подошел, вот заговорил с нею…
       Решение пришло к Мениппу внезапно и было поистине сумасшедшим. Едва ли ему пришло бы в голову нечто подобное, не будь его разум затуманен вином; однако ведь известно, что крепкое доброе вино порой снимает самые строгие запреты…
      Взгляд ликийца неожиданно упал на огромное блюдо с фруктами, стоявшее на ближайшем к нему столе: среди пышных кистей черного и белого винограда, желтых медово-сладких абрикос лежали, радуя глаз цветистой румяной кожурой, большие спелые яблоки… Менипп мгновенно протянул руку, выбрал самое крупное и яркое, порывисто схватил его.
     Киниска стояла перед выходом в атриум и продолжала неспешный разговор с Аррахионом. Судя по всему, происходил обмен любезностями. Мениппу было видно, как гетера улыбалась хозяину дома – очень скупо, но при этом весьма мило – легкая улыбка только чуть-чуть трогала ее губы.
    - Госпожа! – срывающимся голосом крикнул Менипп. – Прошу тебя, госпожа…
     Киниска перевела взгляд с Аррахиона на Мениппа, и в ее глазах промелькнуло неподдельное удивление. Но почти сразу же в этих темных сияющих глазах вспыхнул мимолетный огонек интереса… Это был первый взгляд за весь вечер, которым очаровательная гетера одарила молодого философа. И Менипп вдруг ощутил исходящую от женщины властную, завораживающую силу, которая вдруг неудержимо повлекла его к ней. Он испытал странное, пугающее ощущение – будто бы он прямо здесь и сейчас лишался собственной воли…
     - Госпожа… - снова сказал Менипп уже немного тише. – Прошу! Прими от меня вот это…
      И мягким, но стремительным движением он бросил Киниске яблоко, которое она, не растерявшись, ловко поймала одной рукой и тут же прижала к груди, чтобы не выронить ненароком. Гости, оказавшиеся поблизости, невольно расступились, по праздной толпе прокатился шепоток недоумения, затем наступила неловкая тишина. Ведал о том Менипп или нет, но он совершил действие, отражающее весьма древний и почти забытый обычай, согласно которому участник пира бросал яблоко той женщине, чье несомненное превосходство он признавал над всеми остальными; такое символическое дарение негласно считалось прологом к будущим любовным отношениям.
     Чтобы прогнать одолевавшее его смущение, Менипп, страстно взирая на прекрасную гетеру, произнес такие стихи:
           «Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова
            Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси.
            Если же нет – то всё же возьми себе яблоко это,
            Только подумай над ним, как наша юность кратка…»

       Киниска молча смотрела на Мениппа, и трудно было понять – какие чувства сейчас овладевали ею. Аррахион, казалось, попросту остолбенел от такого поступка непредсказуемого ликийца, однако быстро пришел в себя и попытался исправить возникшую явно двусмысленную ситуацию.
    - Видишь ли, дорогая Киниска, - обратился он к гостье извиняющимся тоном, - это у нас сегодня совершенно новый участник нашего симпосиона; его привел к нам один из моих давних друзей… Этот молодой человек прибыл в Коринф только вчера из дальней восточной провинции, а у них привыкли самым непосредственным образом выражать свои чувственные порывы. Поэтому прошу тебя – прояви к нему снисхождение…
      При этом симпосиарх метнул в Мениппа весьма красноречивый взгляд. Однако Менипп, как и подобало кинику, не желал воспринимать ничего из того, что навязывали ему общепринятые правила, он был всецело поглощен одним страстным желанием – сделать так, чтобы эта божественная женщина непременно запомнила его.
      - Это стихи великого Платона… моя несравненная госпожа, - пролепетал он с трогательной робостью.
      Аррахион обеспокоенно взглянул на гетеру, будто бы опасаясь заранее за ее возможную реакцию на невоспитанность залетного полуварвара. Но женщина, похоже, и не думала выражать какое-либо недовольство – явно непривычное поведение молодого ликийца скорее позабавило ее, нежели смутило.
      Она показала окружающим яблоко, сжимаемое ее гибкими длинными пальцами, - показала так, будто это был приз, выигранный в упорном состязании. Затем, обратив свой взор на охваченного страстью Мениппа, Киниска своим благозвучным, слегка приглушенным голосом произнесла, обращаясь к ликийцу:
     - Благодарю тебя от всей души, прекрасный чужеземец!
    Она спрятала яблоко под своим плащом и лучезарно улыбнулась Мениппу. То была необыкновенная улыбка – одними уголками губ, но при этом в ее бездонных глазах промелькнуло нечто такое, от чего сердце Мениппа сжалось в сладостной тревоге… И эта улыбка была адресована только ему одному, и никому больше!
   Менипп был ошеломлен таким проявлением искреннего расположения к себе, и потому не сразу даже осознал смысл слов, обращенных к нему Аррахионом, процедившим сквозь стиснутые зубы:
     - Вернись на свое место, демон тебя забери!..
     - Но почему? – простодушно взглянул на симпосиарха ликиец.
     - Тебе потом объяснят… невоспитанный дикарь!
   Менипп вновь взглянул на Киниску, однако она уже была отвлечена кем-то другим, мило беседовала и, похоже, за эти несколько мгновений уже успела забыть о Мениппе. Удрученный молодой человек с унылым видом отвернулся и, вспомнив первую заповедь участников симпосиона о том, что любые распоряжения симпосиарха выполняются немедленно и беспрекословно, побрел к своему покинутому ложу.
    Там его уже поджидал угрюмый Клеанф.
    - А тебе, похоже, и впрямь не следует пить вино, ликиец! – встретил он Мениппа ядовитым замечанием. – Ты становишься полностью невменяемым и совершаешь сумасшедшие поступки!
   - Неужели? – довольно резко отозвался Менипп. – И что же такого я совершил?
    - Да ничего особенного! – в тон ему отвечал Клеанф. – Если ты не знаешь, как подобает себя вести, то следовало бы спросить у тех, кто знает, а не безумствовать наобум, повергая всех в смятение!
   - Я что-то не заметил, чтобы вокруг возникло хоть малейшее беспокойство, - едко сказал Менипп, - что уж говорить о смятении!
   - Разумеется. Но это лишь потому, что у нас здесь собралось избранное общество, а ликиец здесь, к счастью, случился всего лишь один, так же, как и один киник! – вызывающе воскликнул Клеанф.
   - Зевс милосердный! Да что же такого ужасного я сделал?!
   - Ужасного ничего. За это не побивают камнями и даже не подвергают изгнанию. Ты можешь презирать условности, можешь плевать на принятые в обществе правила, как это заведено у вас, киников, однако, если не желаешь нажить себе в Коринфе врагов, хотя бы основные правила поведения даже тебе следует знать, - прищурившись, сурово отчеканил коринфянин.
   - Ну так объясни мне мою ошибку! – воскликнул Менипп. – Если тебе это нетрудно, конечно…
   - Изволь, приятель. Киниска не из тех женщин, которым на симпосионах бросают румяные яблочки! Может, так принято в Ликии, но в Элладе этот обычай давно забыт, он существовал в пасторальные времена и мог применяться разве что к юным девушкам! Киниска не девушка, о чем ты и сам мог бы догадаться… А у тебя хватило наглости еще и обратиться к ней с предложением подарить тебе девственность! Да еще во всеуслышание!
    - Но ведь это… это стихи такие, - растерянно пролепетал Менипп.
    - Вот же киник придурочный! – в сердцах вскричал Клеанф. – Да ты хоть понимаешь, что нанес Киниске прилюдное оскорбление? Не будь ты близким другом одного из нас, тебя сейчас отвели бы в помещение для наказания рабов и всыпали бы плетей из бычьей кожи! Хорошо хоть, Киниска умна и не стала раздувать из этого скандала! Считай, что тебе очень повезло, чертов ликиец!
     - Я не подумал об этом, - упавшим голосом ответил Менипп. – Я всего лишь хотел сделать ей подарок…пусть даже и символический.
    - Так вот необходимо сначала думать, а потом уж делать! – менторским тоном заметил Клеанф. – Весьма странно, что тебе, человеку больших познаний в философии и поэзии, приходится объяснять столь простые истины.
      Менипп почувствовал себя крайне скверно. Особенно он испугался за Сострата, которому, возможно, предстояло выслушивать теперь упреки за поведение его незадачливого друга.
   - Ну что ж, - сказал он задумчиво. – Если с вашей точки зрения я нанес оскорбление женщине, которая поразила меня в самое сердце… то мне остается лишь вновь подойти к ней и постараться вымолить ее прощение.
     Клеанф вместо ответа лишь передернул плечами – мол, поступай как знаешь!
     Ликиец решительно поднялся и вновь направился к атриуму. Киниски нигде не было видно – лишь на какое-то мгновение Мениппу показалось, что он заметил, будто бы прямо на выходе из дома, мелькнула тень необычно высокой женской фигуры… Забыв обо всём, Менипп устремился вперед. Он даже не взял свои сандалии, оставленные при входе в атриум. Разгоряченный и босой, ликиец выскочил на улицу и принялся озираться по сторонам.
       - Госпожа Киниска! – громко позвал он.
      Однако он нигде уже не увидел знакомого женского силуэта – только несколько гостей, прогуливающихся во внешнем дворе, с недоумением посмотрели на него. Видимо, беспокойный гость мешал им наслаждаться ночной прохладой.
      Менипп хотел было подойти к воротам и спросить у привратника, не покидала ли дом гетера Киниска в сопровождении своих слуг и рабов-носильщиков, однако дорогу ему внезапно заступила возникшая из темноты массивная фигура. Менипп настороженно поднял взгляд. Перед ним стоял человек огромного роста с широченной мускулистой грудью и развернутыми мощными плечами. Его глаза внимательно смотрели на Мениппа сверху вниз – без враждебности, но во взгляде их угадывалась решительность. Менипп попытался было обойти возникшее перед ним препятствие,  но гигант сделал шаг в сторону, вновь закрывая ему путь к воротам.
    - Господину нужна помощь? – участливо поинтересовался великан.
    - Ты весьма поможешь мне, приятель, если уберешься с дороги, - ответил Менипп сквозь зубы.
   Но верзила даже не пошевелился: он продолжал пристально смотреть на ликийца и явно не собирался пропускать его к привратнику. Пытаться сдвинуть его с места, а тем более вступать с ним в противоборство было бы довольно безрассудно. Одним своим видом этот исполин наводил на мысль о героях мифической древности – как будто явился сам Идант* или Анкей Аркадский*! Да и не годилось устраивать драку в доме, где тебя принимали как гостя.
    - Но я только хотел спросить… - начал было объяснять Менипп, однако гигант тут же перебил его.
    - Молодому господину лучше вернуться в дом, - сказал он сухо, хоть и безукоризненно вежливо.
    Менипп упрямо засопел: его даже не собирались выслушивать, просто не выпускали дальше порога – и всё! Любой киник воспринял бы такое отношение к себе как прямое посягательство на его личную свободу.
      - Что здесь происходит? – вдруг раздался позади спокойный, чуть насмешливый голос.
    Менипп резко обернулся: к нему неспешной походкой приближался сам Аррахион.
     - Вот этот господин, - великан кивнул на Мениппа, - пытался покинуть наш дом… И зачем-то выкликал госпожу Киниску.
   Аррахион повернулся к ликийцу.
    - В чем дело, дружище Менипп? – спросил он с лукавой улыбкой. – Куда это ты собрался? Или тебе вдруг сделалось скучно?
    - Нет, - с обидой отвечал Менипп, - мне не сделалось скучно. Однако я полагал, что я в этом доме гость, а не пленник, и мне странно видеть, что этот громила даже не подпускает меня к воротам.
    - Разумеется, ликиец, - усмехнулся Аррахион, - в моем доме ты гость, и вполне желанный. Однако сюда ты пришел в сопровождении нашего общего друга Сострата. Это он привел тебя на наш симпосион. Ты уведомил его, что покидаешь наше собрание?
   - Нет, - признался Менипп.
   - Ну как же так? – Аррахион изобразил на лице искреннее сожаление. – Ты на редкость образован, мой добрый друг, однако твое поведение опять-таки вызывает одно лишь недоумение! А если Сострат вспомнит о тебе и спросит меня – где Менипп? И что, по-твоему, я должен буду ему ответить? Вот этот, как ты его назвал, громила, - симпосиарх положил руку на мощное плечо гиганта, - мой слуга, зовут его Фурий, и ему вменено в обязанность избавлять меня от подобных недоразумений. Он надзирает за порядком вокруг дома, а потому не сердись на него: Фурий всего лишь добросовестно делает свою работу. 
   - Послушай, Аррахион, - возразил Менипп, - всё это прекрасно, но я вовсе не собирался тайком покидать твой гостеприимный дом! Это только что выдумал твой верный Фурий.
     - В самом деле? – Аррахион выглядел действительно удивленным. – Но если это так, то зачем тебе понадобился мой привратник?
    - Я только хотел узнать у него, не покидала ли твой дом госпожа Киниска, - признался Менипп.
    - Ах, вот он где! – раздался позади еще один голос. Менипп с Аррахионом обернулись: от входного портика к ним спешил Клеанф, кому этот голос и принадлежал, а за ним чуть ли не бежал Сострат с озабоченным выражением лица.
    - Смотри, какого переполоху ты наделал, - заметил симпосиарх Мениппу.
    - Вот он, красавец! – воскликнул Клеанф, обращаясь к Сострату. – Клянусь Аполлоном, твой друг уже проткнул мне печень! Он действительно неглуп и весьма образован, однако имеет очень скверное свойство: не слушает дружеских советов! Всё делает по-своему…
   - Прости меня, Клеанф, - отозвался Сострат, - я предался удовольствиям пира, хотя это мне следовало постоянно приглядывать за своим другом.
   - Я не это хотел сказать. Мне было весьма интересно с твоим ликийцем, я узнал от него немало нового для себя, однако он упрям, как десять ослов! Ну вот что ему понадобилось здесь, когда пир еще не закончен? Твой друг как будто создан для того, чтобы причинять людям беспокойство…
     - Не понимаю, чем это я вас так обеспокоил, благородные господа? – спросил Менипп с недоумением. – Или я напился до безобразия, наблевал в бассейн, или принялся задирать платья служанкам, может статься, разбил бесценную вазу… В чем дело, клянусь Гераклом? Я всего лишь вышел на улицу! В этом доме такое действие равнозначно дурному поступку?
   - Объясняй ему сам, друг Сострат, - сказал Клеанф устало. – Я замучился обучать твоего ликийца правилам поведения. Он принципиально их не воспринимает! Сначала подбросил Киниске какое-то яблоко, потом вдруг сорвался с места, как сумасшедший, и кинулся преследовать ее… Я не знаю, чего еще можно ожидать от этого полоумного полуварвара.
    Сострат понуро склонил голову. По его виду можно было понять, что всю вину за выходки своего провинциального друга он смиренно готов взять на себя. Менипп хотел попросить у Сострата прощения, правда, сам не зная, за что именно, однако Аррахион не дал ему возможности это сделать.
   - Да… кстати о Киниске, - заметил симпосиарх. – Не скажешь ли нам, друг Менипп, зачем ты выкликал ее на весь двор, как об этом свидетельствует Фурий, зачем ее преследовал…
   - Я всего лишь хотел с нею немного поговорить, - сказал Менипп.
   Аррахион, Клеанф и Сострат переглянулись и вдруг разразились дружным смехом. Даже Фурий скупо улыбнулся, наблюдая, как весело этим молодым, беззаботным и богатым людям.
    - Клянусь собачьим хвостом, что здесь смешного?! – вскричал Менипп, не на шутку разозлившись. Даже Сострат вызвал у него сейчас настоящее раздражение. Нет бы вступиться за друга детства перед этими наглыми бездельниками, так он еще и ржёт над ним, как дикий жеребец!
    - Действительно, ничего смешного, абсолютно ничего, - с готовностью согласился Аррахион. – Далеко не всегда смех выражает веселье… и о чем же ты хотел с нею поговорить?
    - А вам какое дело? – отозвался Менипп всё еще в приступе ярости.
    - Самое прямое, приятель, - серьезно заметил симпосиарх. – Ты уже доказал нам всем, что не имеешь представления, как следует вести себя с женщинами ее круга. Тебя пытались вразумить, однако ты не слышишь увещеваний людей, более опытных в этом, нежели ты. Между тем, Киниска пользуется на наших симпосионах немалым успехом, как ты, наверное, мог заметить. И мы все вовсе не хотим, чтобы она забыла к нам дорогу только лишь из-за того, что в нашем обществе завелся некий маловоспитанный полудикарь, способный на самые непредсказуемые поступки, как-то: подбрасывать ей яблочки вместо денег и ценностей, декламируя при этом весьма двусмысленные стихи; гоняться за нею по всему дому, подобно похотливому сатиру; выкликать ее имя перед всеми дворовыми слугами, как будто подзывая скаковую лошадь… Мне продолжать, любезный Менипп? Или до тебя всё-таки дошло, какое нам до всего этого дело?
    Менипп подавленно молчал. Симпосиарх объяснил всю ситуацию вполне доходчиво, и ликиец осознал, что действительно порой вёл себя не слишком подобающим образом. Однако он был ослеплен вспыхнувшей в нем страстью, и не удосужился подумать о том, что его поведение может не только удивить, но и попросту испугать молодую, избалованную вниманием женщину. Объяснять это окружающим его столичным молодым людям было бесполезно и совершенно не нужно. Он и так понял свою неправоту.
    - Я всё понял, - сказал он глухо. – Однако я хотел всего лишь извиниться перед ней за свою неловкость.
   - За какую неловкость? – поинтересовался Аррахион.
   - Ну… за брошенное яблоко… за стихи, сказанные не к месту…
   - Весьма похвальное желание, - скупо улыбнулся Аррахион, - хотя и несколько запоздалое. Но мы все очень рады, что ты понял нашу озабоченность твоей…как бы это сказать… неотёсанностью. Очень надеюсь, что это скоро пройдет.
   - Я тоже надеюсь, - сказал Менипп упавшим голосом.
   - Вот и хорошо, - миролюбиво заметил Аррахион. – Надеюсь, этот ночной дружеский разговор пойдет тебе на пользу, а также напрочь избавит тебя от излишнего влечения к госпоже Киниске…
   - Но она безумно понравилась мне! – запальчиво воскликнул Менипп. Он не стал бы говорить об этом, однако не было смысла скрывать то, что и так было всем очевидно. – Я не могу совладать со своей страстью, даже если бы захотел…
   - О чем ты говоришь, Менипп? – вмешался Сострат. – Не далее, как вчера ты заявлял о своей кинической стойкости против женских чар! Как же теперь тебя понимать…
    - Да, говорил, - согласился Менипп, - но тогда я не знал Киниски!
    Трое друзей многозначительно переглянулись, при этом взгляды всех троих оставались весьма кислыми.
    - Так, ясно, - вздохнул Аррахион с видом лекаря, обнаружившего у своего подопечного весьма серьезное заболевание. – У нас любовь. Любовь – это хорошо, это просто прекрасно! Это – истинный дар богов… Вот только боги обитают в горних высях, а мы, смертные, живем на земле. А потому позволь поинтересоваться, друг Менипп: как у тебя обстоят дела с деньгами?
   - С деньгами? – слегка опешил ликиец.
   - Ну да… с деньгами.
   - С деньгами… - тупо повторил Менипп, не замечая, как хозяин дома обменивается плутоватыми улыбками со своими друзьями. – Но ведь я всего лишь первый день в Коринфе…
   Аррахион торжественно и величаво кивнул, как человек, услышавший от собеседника  весьма глубокомысленное утверждение.
    - И что же? – спросил он.
    - С деньгами у меня пока плохо, - признался Менипп с горечью.
    - Плохо, - грустно повторил Аррахион, взирая на Мениппа с неподдельным сочувствием. – Но тогда, приятель, послушайся всё же доброго совета: поищи себе подружку для любовных утех где-нибудь, скажем, в домах порне, желательно близ Лехейской гавани. Именно там, по слухам, обитают самые дешевые девушки… Как-нибудь на досуге прогуляйся по тамошним приемным и приценись – может быть, и найдешь себе парочку по твоим возможностям. Что же касается Киниски… то вот тебе еще один хороший совет: забудь о ней. Киниска – одна из самых дорогих гетер в Коринфе, и едва ли она станет тратить свое время даже на обычные разговоры с таким нищебродом, как ты. Очень надеюсь, что ты не станешь обижаться на мою прямоту, друг Менипп – я просто сказал тебе правду.
     Мениппу показалось, будто земля уходит у него из-под ног. Жестокие, но, очевидно, вполне правдивые слова Аррахиона просто убивали его.
    Сострат приобнял удрученного Мениппа за плечи и тихонько сказал ему:
   - Достопочтенный Аррахион действительно говорит правду. Пойдем лучше в дом, друг Менипп, ведь наш симпосион еще не закончен. Пойдем…
  Менипп в ответ только горестно вздохнул. Возражать здесь и вправду было нечего. Он уже смирился со своим незавидным положением и почти дал Сострату себя увести, как вдруг со стороны ворот к портику дома стремительно подошли еще несколько хозяйских слуг. Один из них нес в руке светильник, закрытый от порывов ветра толстым стеклом. Аррахион встретил группу своих людей тяжелым и настороженным взглядом.
    - Что там еще? – спросил он с нескрываемой досадой.
     - Прошу прощения, господин, но к тебе прибыл посланец от госпожи Киниски, - доложил помощник привратника. – У него для тебя какое-то известие…
      - Посланец от Киниски? – Аррахион удивленно приподнял брови. – Как такое понимать? Друзья, - обратился симпосиарх к Сострату и Клеанфу, - я знаю, что Киниска собиралась покинуть наш симпосион, однако, я полагал, что она всё еще здесь… но даже если она всё-таки уехала, то никак не могла успеть добраться до своего дома; так какой же от нее может быть посланец? И главное – с какой целью?
   Сострат промолчал в ответ, лишь молча пожав плечами, однако Клеанф ехидно заметил:
     - Я не удивлюсь, если наша прекрасная Киниска, покинув твой дом, любезный Аррахион, решила послать тебе с дороги вестника, дабы он сообщил тебе о том ярком впечатлении, которое произвел на нее наш неуправляемый ликиец!
    Аррахион посмотрел на говорившего долгим и тревожным взглядом, а Сострат толкнул Клеанфа локтем и укоризненно покачал головой. Менипп же стоял молча, понуро опустив голову.
    - Ладно, - хмуро заметил симпосиарх. – Давайте сюда этого посланца…
   Помощник привратника приподнял светильник, освещая лицо пришельца. Свет лампы выхватил из ночного сумрака совсем еще молодое безбородое лицо; от яркого снопа света, ударившего по глазам, юноша резко зажмурился.
    - Ты кто? – не очень дружелюбно спросил его Аррахион.
    - Я доверенный слуга госпожи Киниски, - отвечал молодой человек с оттенком неподдельной гордости. – Она послала меня к господину Аррахиону…
   - Это я, - небрежно бросил симпосиарх. – Говори, зачем пришел.
   - Госпожа Киниска поручила мне передать господину Аррахиону свои глубокие извинения за то, что не смогла присутствовать на сегодняшнем симпосионе, на который она получила любезное приглашение, - старательно отчеканил посланник. – Причиной ее отсутствия в твоем гостеприимном доме, благородный господин, явилось серьезное недомогание…
    Аррахион молча выслушал сообщение, склонив голову и придав лицу непроницаемое выражение. Сострат с Клеанфом недоумевающе переглянулись.
  Наконец Аррахион вскинул голову и внимательно посмотрел на говорившего.
    - Это всё? – спросил он отрывисто.
    - Всё, господин! – встревоженно отвечал вестник, не сводя с хозяина дома преданных глаз.
   Аррахион перевел взгляд на Сострата, Клеанфа и Мениппа.
    - Друзья мои, - сказал симпосиарх, - вы услышали то же, что и я?
    - Полагаем, что да, - ответил за всех Сострат.
    - Тогда я ничего не понимаю, - сухо заметил Аррахион. Он окинул юного посланца гетеры подозрительным взглядом и сурово спросил:
    - Ты уверен, что точно передал послание твоей госпожи?
    - Ну конечно, благородный господин!
    - Ничего не перепутал?
    - Нет… как можно?
    - А где сейчас твоя госпожа?
    - Я оставил ее дома… Должно быть, она в своей постели!
   Воцарилось недоуменное и напряженное молчание. Аррахион нарушил его первым, обратившись к своими гостям:
      - Кто-нибудь может мне объяснить, что происходит? Неужто я настолько пьян, что у меня помутился рассудок?
      - Дорогой Аррахион, - отвечал ему Клеанф, - видишь ли, наша добрая Киниска отличается не только пристрастием к серьезным песням на тему любви и смерти; она еще и склонна ко всякого рода загадочным выходкам, подобно древним философам. Скорее всего мы имеем дело с чем-то в этом роде… Можно предположить, что Киниске вздумалось подшутить над нами, и она прислала этого малого, вложив в его уста слова, которые должны дать пищу для нашего ума! Это вполне в ее духе… боюсь, однако, мы сейчас не в том состоянии, чтобы ломать головы, разгадывая ее псевдо-философские шарады.
     - Да и время вовсе не подходящее для всяких там шарад и философских загадок, - заметил Сострат. – Что же до недомогания Киниски… я наблюдал за ее танцем сегодня! Ее выносливости и неутомимости могла бы позавидовать скаковая лошадь! Какое уж тут недомогание!
   - Весьма изящное сравнение, особенно, когда речь идет о такой известной женщине, как Киниска, - улыбнулся Клеанф. – Впрочем, ты прав, друг Сострат: я не припомню, чтобы Киниска танцевала с таким упоением, как сегодня! Она была просто в ударе!
   Аррахион внимательно выслушал слова друзей, высказавших свое мнение, и рассудительно изрек:
     - Наверное, вы правы, дорогие мои гости… При следующей встрече я непременно замечу Киниске, что если она хотела сегодня заморочить нам голову, то это ей вполне удалось. Поинтересуюсь также, какой смысл она вложила в это маленькое представление, ибо от меня он явно ускользает. Не будем, однако, больше на этом заморачиваться… эй, Фурий!
     - Да, господин! – откликнулся здоровяк.
     - Отведи этого парня на кухню, пусть его там покормят и нальют чашу вина… только не слишком крепкого, чтобы по возвращении к своей госпоже он не молол там всякий вздор. Сегодня у нас праздник, и никто не должен уйти из моего дома без должного угощения.
    - Слушаюсь, господин! – бодро отвечал Фурий, и тотчас повел в сторону кухни посланца Киниски, по лицу которого было видно, что он крайне изумлен тем, как странно отреагировали эти благородные господа на его вполне обычное сообщение.
    - А вас, дорогие мои друзья, прошу обратно в дом, - улыбнулся гостям симпосиарх. – К тебе, мой друг Менипп, это приглашение тоже относится!
   - Я лучше немного свежим воздухом подышу, - сказал Менипп мрачно.
   - Это как тебе угодно, - загадочно улыбнулся Аррахион. – Но смотри, не пожалей…
   В сопровождении Клеанфа хозяин направился к остальным гостям. Однако Сострат остался с Мениппом.
   - Тебе что-то не нравится, мой друг? – заботливо спросил он. Сострат пребывал в изрядном подпитии, но при этом соображал достаточно хорошо.
   - Не беспокойся, мой милый Сострат, - торопливо отвечал ликиец, более всего опасавшийся доставить лишние хлопоты своему другу. – Конечно, для меня здесь весьма много непривычного, но… в целом всё очень даже мило!
     Сострат приобнял Мениппа за плечи и мягко, хотя и настойчиво, повел его к входному портику.
    - Ну, тогда кончай дуться, и пойдем обратно в дом. Сегодня у тебя есть отличная возможность немного поразвлечься…
   - Сострат, но ведь я…
   - Хватит лицемерить, мой недоделанный киник! – прикрикнул Сострат с деланной строгостью. – Ты уже проиграл наш спор. И вино ты хлестал без разбавления, и за женщинами по всему дому гонялся… Если бы мы спорили на деньги, дружище, ты мне уже продул бы целое состояние. Твое спасение лишь в том, что с тебя взять-то нечего, кроме разве твоего драного плаща, да корявого посоха. Не на рынок же тебя выставлять, в самом деле!
   - Сострат…
   - Не бойся, дурачок, естественно, я пошутил! Я хочу от тебя лишь одного: чтобы ты выкинул из своей башки бредовые запреты твоих горе-учителей и отдался целиком своим природным желаниям! Лучший случай вряд ли тебе представится! Так что пойдем…
   И, не слушая слабых возражений друга, Сострат чуть ли не силой потащил Мениппа к дому.
   Когда они миновали портик, Менипп обратил внимание на то, что в доме и во внутреннем дворике все огни притушены, а в пиршественной зале уже совсем темно. Он хотел спросить у Сострата, а что это, собственно, означает, но в это самое время из темноты внезапно появились две гибкие, совершенно обнаженные девичьи фигуры. Цепкие, жаждущие руки обхватили Сострата, подобно змеям, и потянули в сторону дворика; в полумраке послышались приглушенные возгласы:
   - Ну где ты ходишь, милый Сострат! Мы давно заждались тебя…
   - Посмотри, Сострат: я вся горю! Ты хочешь, чтобы я целиком истлела и состарилась в ожидании?
   - Ах вы, мои маленькие шалуньи! – воскликнул коринфянин. – Всё, уже всё, я освободился, и теперь целиком ваш…
      Менипп не успел и глазом моргнуть, как его друг вместе с этими двумя шалуньями растворился во мраке, окружающем внутренний дворик. Сострат успел только крикнуть ему из обволакивающей темноты:
    - Развлекайся, Менипп! Ни в чем себе не отказывай: все твои забавы я оплачиваю! Покажи себя с лучшей стороны, Менипп!..
    - Да что тут такое? – растерянно крикнул во мрак простодушный ликиец.
   Никто не ответил ему. Менипп посмотрел в сторону пиршественного зала и увидел, что там царит тьма, и только при входе горят два светильника на высоких поставцах. Наверняка для того лишь, чтобы не расшибить себе лоб, ненароком споткнувшись о порог…
     Войдя в зал, в котором мерцало еще несколько светильников, создавая таинственный полумрак, Менипп всего через несколько шагов остановился в замешательстве: вокруг творилось нечто совершенно невообразимое. Прямо возле входных дверей на расстеленной по полу занавеси, валялись обнаженные мужчина и две женщины. В женщинах ликиец узнал двух флейтисток-авлетрид; обе нежно и настойчиво ласкали голого мужчину, издававшего громкие сладострастные стоны. Продвинувшись немного вперед, Менипп наткнулся на весьма необычную пару. На ложе, запрокинув голову, развалился Мисон, а еще одна авлетрида, расположившись меж его раскинутых ног, жадно заглотила ртом его вздыбившийся фаллос, и ее взлохмаченная голова ритмично ходила по восставшему огромному стволу вверх-вниз, словно пресс винной давильни по ее стальному штоку. Ошеломленный увиденным, ликиец повернулся в другую сторону и тут же узрел еще одно сногсшибательное трио: какая-то женщина, совершенно голая, стояла на четвереньках, а перед нею возвышался также абсолютно голый Главкон, имевший ее в рот и сопровождавший свои толчки глухим, будто бы звериным рычанием; в то же время сзади ею пытался овладеть еще один клиент, в котором Менипп узнал Тимолая: непрочно стоя на слегка качающихся ногах, он неуклюже пристраивал свой напрягшийся предмет между ее пышных белых ягодиц, сверкающих в окружающем сумраке белолунным светом…
    «Зевс венценосный… - в смятении подумал Менипп, - и это есть то, что мой бедный друг Сострат называет природными желаниями?!»
    Взгляд его упал на ближайший стол, заставленный не до конца опустошенными блюдами и пустыми чашами. Нестерпимо захотелось пить.   Звать виночерпия в окружающей обстановке повальной оргии было бессмысленно, поэтому ликиец сам разыскал недопитый кувшин, слегка дрожащими руками налил себе вина в найденную тут же чашу и залпом осушил ее. Через минуту всё закружилось у него перед глазами: валяющиеся тут и там голые лоснящиеся тела, мерцающие огни светильников, разбросанные по полу объедки, вазы, полные весенних цветов… Менипп сдавил руками голову и ощутил, как его кровь пульсирует в черепе, с ритмичной силой ударяя в разгоряченные виски…
     - Эй, ликиец! – донесся до его слуха веселый мужской окрик. – А ну-ка, давай сюда! Покажи, на что еще ты способен…
     Менипп повернулся на голос и тотчас увидел сияющее лицо Филии, которая с упоением нежилась в объятиях голого мужчины, которого Менипп видел среди гостей, однако имени его не запомнил.
   - Присоединяйся к нам! – задорно позвала авлетрида. – Я ведь так тебя жду, мой робкий знаток поэтов и мудрецов…
      Мениппу вдруг сделалось невыносимо душно. Он даже испугался, что может внезапно опрокинуться в обморок. Шатаясь от непривычной усталости и выпитого вина, он направился в сторону выхода, и тут его едва не сбили с ног еще двое обнаженных мужчин, тащивших на плечах совершенно голую, заливающуюся пьяным хохотом авлетриду. Она размахивала в воздухе ногами, и одна из этих ног чуть не угодила Мениппу пяткой в лицо.
    В полутемном продомосе Менипп нашарил оставленные накануне свои сандалии и, кое-как завязав их на ногах, вывалился на улицу. Остановился, с наслаждением вдыхая ночной, очищающий легкие воздух… Вокруг было очень тихо, только в густой траве вдоль дорожек уютно звенели цикады.
       Менипп вдруг представил себе Киниску, принимающую участие в подобной ночной оргии, и его всего так и передернуло от ужаса.
    «Нет, нет! – в смятении подумал он. – С нею ничего такого быть никак не может! Она потому и уехала раньше, чтобы не видеть всего этого; наверное, потому и вестника прислала с дороги, чтобы дать им понять, что не будет участвовать в этом разврате… А они так ничего и не поняли! О, глупцы… Какие глупцы! А она не такая, как все эти… не такая! я это знаю, я это чувствую!»
    - Ты опять наслаждаешься ночным воздухом, дружище? – раздался за его спиной веселый голос, заставивший Мениппа вздрогнуть.
   Ликиец резко обернулся и увидел подходившего Сострата. Вид у него был благодушный и весьма довольный, словно у кота, совершившего весьма удачный набег на хозяйскую кухню.
    - И давно тут сидишь? – спросил коринфянин.
    - Да нет, вот только что вышел…
    - Сдается мне, ты даром теряешь время, приятель! Там сейчас полно скучающих девиц из лучших столичных домов порне! Аррахион постарался, надо отдать ему должное… Подними-ка свою задницу и пойди выбери себе приличную девку!
    - Сострат, - Менипп укоризненно взглянул на друга. – Мне это не нужно…
   - Чертов ликиец! – Сострат добродушно, хоть и не без досады, сплюнул. – Правильно сказал Клеанф, что ты упрям, как осел… или нет… десять ослов! Ему, видите ли, это не нужно… А что же тебе нужно? Послушай, а может быть, ты у нас тайный служитель Кибелы*?
    - Нет, - серьезно отвечал Менипп, - я не служитель Кибелы. Не тайный, и не явный…
    - Тогда, клянусь Приапом, я не понимаю твоего поведения, Менипп! – воскликнул Сострат. – Неужто Киниска так запала тебе в голову? Но посуди сам, она - не единственная женщина в Коринфе! Да и что уж в ней такого особенного, клянусь Афродитой… Тоже мне, новоявленная Елена…
   - Возможно, ты не заметил в ней ничего особенного, - горько вздохнул Менипп. – А вот мне посчастливилось это заметить.
   - С первого раза?
   - С первого раза!
    - Да ну, вздор это всё… Однако ты должен понимать, мой милый Менипп: я, разумеется, тебе друг, однако мне нет никакого резона оплачивать за тебя твои возможные любовные отношения с Киниской! А самому тебе никогда не расплатиться хотя бы за одну ночь с нею! Пожалуй, даже за один час! Аррахион очень доходчиво тебе это объяснил. Или ты чего-то не понял?
     - Да это ты меня снова не понял, мой добрый друг, - Менипп взглянул на Сострата с неподдельным сочувствием. – Мне не нужно продажной любви, мне нужна любовь настоящая, та, которую твой мудрый Аррахион так прозорливо и точно назвал даром богов! Он, наверное, и сам не подозревает, что несмотря на свою иронию, высказал великую истину! Вот чего я хочу! Это же так просто!
   - Бедный мой глупец… - Сострат сокрушенно покачал головой. – Как ты не поймешь: пленившая твое сердце и твой разум Киниска – всего лишь гетера! Ее любовь продается и покупается – по определению! И весьма недешево, между прочим!
   - Она прежде всего женщина, Сострат, - возразил горячо Менипп, - а потом уж гетера! И женщина умная, талантливая, красивая… Настоящая женщина, созданная для настоящей любви!
   - Пустые слова! – Сострат махнул рукой. – Умная, талантливая, красивая… Это всего лишь маска! Она только играет свою роль, как на театральной сцене. А на самом деле – ее интересуют одни только деньги! Как и любую другую гетеру, да и любую бабу вообще…
   - Мне искренне жаль тебя, друг мой Сострат, - сказал Менипп.
   - Неужели? А мне жаль тебя.
   - Что же до Киниски… то прости, мой друг, но я тебе не верю.
   - Да и не верь, вот незадача! Подумаешь – не верит он! Тем тяжелее будет твое в ней разочарование. Поэтому я повторю лишь то, что сказал тебе Аррахион: забудь о ней! Для тебя же будет только лучше…
    Менипп не ответил и только опустил голову. Некоторое время оба друга напряженно молчали. Наконец, Сострат нарушил молчание: положив руку на плечо угрюмо сопевшего друга, он доверительно спросил:
   - Может, всё-таки пойдем назад, в дом? Уверяю тебя, мы найдем тебе мастерицу в делах любви ничем не хуже Киниски!
   - Нет, Сострат, - тихо, но решительно ответил Менипп. – Туда я не вернусь.
   - Подумай, Менипп… неужто наша жизнь заслуживает того, чтобы омрачать даруемые ею удовольствия из-за какой-то гетеры?
   - Я не приемлю тех свальных игрищ, что там происходят! – раздраженно воскликнул Менипп, сбрасывая с плеча руку Сострата. – Может, в Коринфе так принято, но мне это противно и омерзительно…
   - Скажите на милость! – усмехнулся Сострат. – Что ж, так и будешь сидеть здесь на крыльце?
   - Нет, не буду! Я пойду домой. А ты развлекайся, сколько хочешь, дорогой Сострат: не думай обо мне, я и без того сегодня уже достаточно доставил тебе забот о себе! Более, чем достаточно…
   - Ну ладно, ладно! – примирительно отозвался Сострат. – Какие там еще заботы! Но ты сказал, что пойдешь домой… Куда это, если не секрет?
   - Ну куда… - Менипп ненадолго запнулся. – В ту самую инсулу, где для меня комнату сняли…
   - Ты в самом деле спятил? То ему Киниску подавай, теперь вот инсула… Какая инсула посреди ночи? Ты что, думаешь, тебя там ждут? Придёшь, поцелуешь запоры и останешься на улице! Разыскивай тебя потом…
   - Но мне больше некуда идти…
   - Снова мелешь вздор? – Сострат с досадой поморщился. – Я, кажется, сказал тебе сразу при нашей встрече: ты – мой гость! Так что сейчас пойдем ко мне. У меня переночуешь, а утром, на свежую голову, решим, что дальше делать.
   - Послушай, Сострат! Но ты находишься в гостях, на встрече со своими друзьями! Я не смею тебя отрывать от вашего симпосиона! Я так не могу…
   - Пошли, пошли, не возражать! – прикрикнул коринфянин. – Симпосионов еще будет много. А вот друг Менипп у меня один. Понимаешь – один! Такой упёртый, непослушный, упрямый, неудобный, но… самый дорогой, ибо с ним я делил радости своего детства! И я не могу оставить его ночью на улице в огромном чужом городе – разве непонятно? Ну скажи – непонятно?
   - Дорогой мой Сострат… - пролепетал ликиец. – Я даже не знаю, как…
   - Ну довольно, тебе не надо ничего знать. Я лишь пойду в дом и скажу Аррахиону, что мы с тобою уходим, ладно? Подожди меня здесь. Я быстро.
   Сострат поднялся по ступенькам крыльца и вдруг остановился под сенью портика.
   - А я мог бы поздравить тебя, дружок! – воскликнул он, обернувшись.
   - Поздравить? С чем же? – удивился Менипп.
   - Несмотря ни на что, ты всем очень понравился! – тепло улыбнулся он. – Ну…почти всем.
   И он исчез в темном проеме входа.
   Менипп горестно вздохнул, покачав головой.
   - Всем-то я, возможно, действительно понравился… но как страстно я бы желал понравиться только одной!..

***
 
  Вода в бассейне была на удивление теплой и мягкой. Вдоволь наплававшись и освежив натруженные за минувшие сутки тела, друзья уселись на подводных ступеньках так, что над водой возвышались только их головы и плечи. Во время купания Менипп, не переставая, продолжал восторженно говорить о том впечатлении, что произвела на него Киниска.
- О Сострат! Я ни на мгновенье не могу забыть ее глаза, ее руки, ее лицо! А как она танцевала… Ничто не может отвлечь меня от мыслей о ней! А как она улыбнулась мне, Сострат! После того, как поймала брошенное мною яблоко! Как она улыбнулась! Это было как обещание неземного блаженства, настоящая прелюдия счастья… А как она смотрела! Мне хотелось бросить всё и бежать за нею хоть через весь город, хотелось узнать, где стоит ее дом, чтобы потом проводить у ее дверей дни и ночи напролёт! Только затем, чтобы еще хоть раз увидеть ее… Кстати, ты не знаешь, где она живет?
- Никогда не интересовался, - лениво отвечал Сострат. – Однако я вижу, мой друг: ты запал на нее весьма серьезно! Но я по-прежнему считаю, что тебе не следует мучиться бесплодными переживаниями. Что с них проку? От них одни только ненужные страдания… Кроме того, тебе будет очень полезно усвоить раз и навсегда: улыбка гетеры ровным счетом ничего не стоит! И я ничуть не удивился бы, если б узнал, что Киниска даже не помнит о тебе, пролей ты от любовной тоски хоть реки слёз, которые и так готовы уже переполнить мой скромный домашний бассейн!
 - О Сострат, скорее всего, ты прав, но не рви мне сердце, умоляю…
 - Несчастный влюбленный… Но знаешь, что меня действительно радует?
Ты начал вести себя как живой человек, а не как бродячий псевдо-философ, которого я повстречал в Кенхрейской гавани не далее, как вчера поутру. Подумать только: Киниске понадобилось лишь немного спеть, немного станцевать и один только раз улыбнуться, чтобы ты напрочь выкинул из своей головы весь тот заумный бред, которым годами фаршировал твою черепушку твой зануда-учитель! Одна лишь улыбка, две-три исполненных песни, и – все старания старого киника Деметрия Сунийского пошли псу под хвост! Это просто замечательно, Менипп…
   И Сострат широко и смачно зевнул, рискуя вывихнуть себе челюсть. Однако Менипп, будучи сильно возбужденным, словно бы и не заметил этого.
    - Ах, Сострат… прошу тебя, перестань! Мне и без того тошно, а ты еще издеваешься!
   - Тебе тошно? – слегка оживился Сострат, разомлевший от лежания на подводных ступеньках. – Тебе не по вкусу купание? Так, может, добавить ароматов или изменить степень нагрева воды?
   - Боже мой, Сострат! Ну при чем здесь ароматы, вода… Разве ты не понял, о чем я говорю?
   - Ах, ты всё об этом… - лицо Сострата вновь приняло благодушное выражение, а отяжелевшие веки блаженно смежились. – Прости, мой друг, я неважно соображаю. Я изрядно выпил сегодня… кроме того, уже поздно, я так полагаю, недалеко и до рассвета! Пора нам на покой… Где наш старый добрый Эвном?
    И Сострат, набрав в легкие воздуха, громко позвал:
   - Эвно-о-ом!
    На его хмельной призыв немедленно появился старый домашний раб, облаченный в домотканную серую тунику, подпоясанную тряпичным кушаком. На этом поясе у него позвякивали ключи, нанизанные на большое бронзовое кольцо. Судя по той быстроте, с которой он появился, Менипп понял, что старик давно дежурил за дверями купальни, ожидая того важного момента, когда он понадобится молодому хозяину.
    - Я здесь, господин! – предупредительно сказал он.
    - А-а… - протянул Сострат, - ты здесь. Очень хорошо…Послушай, Эвном: когда мы с моим другом Мениппом отправлялись в гости к Аррахиону, я велел тебе заранее приготовить постель для моего гостя… Надеюсь, это сделано?
    - Конечно, мой господин! Для твоего гостя приготовлено ложе в восточной комнате для гостей; оно давно ожидает его…
    - А, в восточной комнате? Прекрасно! – удовлетворенно воскликнул Сострат, как будто это имело важное значение. – Наш славный друг Менипп прибыл к нам с Востока, и ему будет весьма приятно почивать именно в восточной комнате! Верно, Менипп?
    - Сострат, мне… - открыл было рот ликиец, однако подвыпивший друг- коринфянин и не подумал слушать его.
    - Проводи моего дорогого гостя в спальню, Эвном! – распорядился он.
    - Слушаюсь, господин…
   Менипп сообразил, что сейчас ему лучше помолчать. Сострат был действительно сильно нетрезв, и ликиец даже поглядывал на него с опаской – как бы его разомлевший друг не заснул в бассейне, рискуя случайно захлебнуться.
   Старый Эвном перехватил его озабоченный взгляд и вполголоса заметил:
   - Пусть господин не волнуется. Я только провожу его до спальни и тотчас вернусь за молодым хозяином.
    Менипп даже не сразу понял, что это почтительное обращение «господин» адресовано именно ему. Ликиец не помнил, чтобы к нему в его странствиях кто-нибудь обращался подобным образом.
   Менипп завернул свое отмытое посвежевшее тело в мягкое теплое покрывало, которое хорошо впитывало воду и быстро осушало кожу. Эвном повел его из помещения купальни во внутренний дворик, а там свернул на крайнюю дорожку и открыл перед ним дверь в стене, пропуская гостя вперед себя. Менипп переступил порог и очутился в небольшой, но уютной комнате, посреди которой возвышалось широкое застеленное ложе. Возле постели находился столик, на котором уютно сиял маленький ночной светильник, создававший в помещении мягкий полумрак, располагающий ко сну. Рядом со светильником стояло блюдо, доверху наполненное свежими фруктами.
    - Это мне? – растерянно спросил Менипп, которому никогда в жизни не доводилось ночевать в столь уютной, изысканной спальне.
    Лицо старого домоправителя оставалось серьезным и невозмутимым. В ответ на недоуменный вопрос гостя он только чуть заметно кивнул и сказал:
    - Доброй ночи, господин!
    - Доброй ночи, Эвном… - отозвался Менипп.
     Старик вышел, плотно прикрыв за собой дверь, а Менипп, снявши с постели покрывало, бросился на белоснежные душистые простыни и почти сразу же заснул, как убитый.

      Проснулся он засветло и очень встревожился: ведь он привык вставать с первыми лучами солнца. Но как же блаженно было почивать на такой мягкой, широкой и удобной постели! Мениппу показалось, что никогда в жизни он так сладко не высыпался. Когда же остатки сна окончательно покинули его, молодой ликиец содрогнулся от внезапно пришедшей в голову мысли: а как же учитель? Неужели Менипп проспал прибытие корабля из Азии? А вдруг Деметрий уже приплыл в Кенхрейскую гавань и не нашел там своего непутевого ученика? Мениппу сразу сделалось нехорошо: не то, чтобы он боялся гнева учителя – скорее, он просто не желал доставлять ему ненужного беспокойства, хотя и разгневаться сунийский киник мог тоже весьма легко. Деметрий отличался явной нетерпимостью к людским слабостям и не выносил никаких промашек своих учеников.
    Рывком поднявшись с удобного ложа, Менипп быстро накинул на себя свое вчерашнее банное покрывало и поспешил в облицованный мрамором предбанник – здесь уже его ждала теплая вода для утреннего омовения.
    Когда Менипп заканчивал умываться, на пороге возник Эвном, который как будто и вовсе не ложился спать.
   - Доброе утро, господин! – приветствовал он хозяйского гостя.
   - Радуйся, Эвном, - отвечал Менипп. – Не скажешь ли, который час?
   - Вторая половина третьего часа*, господин, - сказал домоправитель.
   - О, Зевс венценосец… - вырвалось у Мениппа.
   - Господин куда-то спешит? – предупредительно поинтересовался Эвном.
   - Очень спешу, клянусь Кроносом! – воскликнул Менипп. – Мне срочно надо в Кенхреи, я уже давно должен быть там!
   - Но господин не просил будить его утром, - с тревогой в голосе заметил Эвном.
   - Да, не просил… Это была моя оплошность.
   - Господину подать одежду?
   - Да… и постарайся побыстрее, любезный Эвном…
    Когда Менипп вернулся в спальню, ложе его уже было застелено, а на нем аккуратно разложены выглаженный паллий и голубая туника, и на полу стояли изящные сандалии-крепиды. Это было то самое одеяние, в котором он посещал вчерашний симпосион. Менипп остановился на пороге в замешательстве, а потом позвал Эвнома. Тот явился незамедлительно.
    - Послушай, Эвном, - обратился к нему ликиец, - мне нужна не эта одежда. Ее дал мне твой хозяин, чтобы я сопровождал его в гости. Принеси мне ту одежду, в которой я пришел сюда: плащ-трибон, мои пероны, сумку, ну и конечно же, мой дорожный посох! Надеюсь, всё это не выкинули вчера?
   - Конечно, нет, господин, как можно! – быстро отозвался Эвном. Казалось, он был слегка удивлен странной прихотью друга своего господина. – Сейчас всё принесут… только что делать с этой одеждой? Мой хозяин сказал, что она теперь твоя, господин. Или господин вернется за нею позже?
   - Возможно, - сказал Менипп не очень уверенно. – А где Сострат?
   - Мой молодой хозяин еще отдыхает, - ответил Эвном. – После ночных симпосионов господин Сострат обычно спит долго.
   - Жаль… - заметил ликиец. – Однако ничего не поделаешь. Ладно… пусть принесут мою одежду, и я пойду.
   Не прошло и нескольких минут, как Менипп получил всё затребованное. Облачаясь в свое привычное одеяние, ликиец, пожалуй, впервые осознал, насколько оно грубо и невзрачно. Неожиданно для себя Менипп вдруг ощутил этакую неловкость перед Эвномом, который взирал на него с некоторым недоумением, очевидно, гадая, для чего это старому другу его хозяина понадобилось обряжаться в нищенское рубище.
   - Позволит ли господин задать ему вопрос? – почтительно спросил старик.
   - Конечно, задавай, Эвном, - разрешил Менипп.
   - Когда молодой хозяин выспится, он наверняка спросит меня, где его гость. Что мне следует ему ответить?
     Менипп накинул свой трибон на плечи и застегнул фибулу на правом плече. На плечо повесил суму, в руки взял свой видавший виды посох.
    - Скажи ему, Эвном, что я отправился в Кенхреи, - немного подумав, ответил Менипп. – Сострат знает, зачем… А еще передай мои извинения за ранний и поспешный уход.
    - Всё будет передано, господин! – заверил домоправитель.
   Вошла служанка, протянувшая Мениппу небольшой, но весомый сверток.
    - Что это? – удивился Менипп.
    - Господин уходит поспешно и к тому же без завтрака, - ответил ему Эвном. – Поэтому я позволил себе собрать ему в дорогу немного съестного.
    Ликиец развернул сверток. В плотную ткань были заботливо уложены две свежие теплые лепешки и добротный кусок ароматного сыра. Менипп был растроган.
    - Я очень тронут, - сказал он старому слуге друга. – Благодарю, Эвном.

     …Огромный город с его кипучей жизнью вновь, как и накануне, ошеломил Мениппа, едва только он покинул дом своего давнего друга и вышел на людные улицы. Несмотря на утренние часы, народ толпился повсюду: на рынках, на широкой площади перед храмом Зевса Корифея, на городской агоре, и даже в извилистых тесных улицах, ведущих с агоры в городские кварталы. От неумолчного гула многотысячной толпы у Мениппа слегка закружилась голова – вероятно, сказывались и последствия вчерашнего веселья. Но, глядя по сторонам, можно было подумать, что здесь встретились представители всех народов, обитающих по берегам Великого Внутреннего моря*! Благородные с виду эллины в гиматиях и с лентами вокруг головы для поддержания густых вьющихся волос; высокомерные италики* в коротких туниках и разноцветных плащах-лацернах; смуглые египтяне в накладных париках, задрапированные в полосатые одеяния; курчавые коренастые армяне, подпоясанные кушаками и с высокими шапками на головах; осанистые усатые персы в складчатых пестрых одеждах и в обуви с загнутыми носками; улыбчивые хитроглазые сирийцы с полосатыми платками на головах; хмурые иудеи в огромных тюрбанах, всегда державшиеся группами по нескольку человек… Нагретый теплым весенним солнцем воздух звенел от гортанных окриков, заливистого смеха, оживленной перебранки, визгливого скрипа несмазанных колес, зычного рева мулов, истошных криков погонщиков, хлопанья бичей…
        В одном месте Мениппу даже пришлось за целый квартал огибать оживленный перекресток, в котором возникла пробка: осёл некоего незадачливого погонщика, тащивший груженую повозку, вдруг заартачился, встал как вкопанный, и ни за что не желал трогаться с места. За ним образовался длиннющий «хвост» из других повозок, тележек, крытых носилок… шум и гвалт стояли невообразимые. Когда Мениппу стало ясно, что через эту давку ему никак не пробиться, он решил обойти образовавшийся затор по соседним улицам, прилегающим к злополучному перекрестку. Этот маневр занял у него еще какое-то дополнительное время.
     Наконец ликиец добрался до городских ворот и, миновав их, очутился на дороге, ведущей в Кенхреи. Прямо за воротами возвышались мощные стены огромного сооружения, в плане которого был заложен гигантский эллипс; еще вчера Сострат сказал Мениппу, что это здание местного амфитеатра, построенное в ту пору, когда Коринф получил статус римской колонии, и пообещал ликийцу непременно сводить его сюда на очередное представление. Во время своих странствий по городам римской Анатолии* Мениппу доводилось встречать подобные гигантские постройки, в которых, как он слышал, проводились не то спортивные, не то воинские состязания, собиравшие на трибунах тысячи и десятки тысяч зрителей; однако самому Мениппу присутствовать на этих играх не доводилось – тому решительно препятствовали учителя и старшие товарищи по философской школе.
    С противоположной стороны от дороги начиналась широкая лестница, ведущая на Акрокоринф – высочайшую горную вершину, где находился знаменитый храм Афродиты Пандемос… и уже сейчас на лестнице можно было увидеть немало людей, снующих вверх и вниз по каменным ступеням. Однако Мениппу уже некогда было глазеть по сторонам, несмотря на то,что всё вокруг было ему крайне интересно.
    Он вышел на Кенхрейскую дорогу и привычно быстрым шагом отправился в гавань.
      Явившись на причал, Менипп увидел сравнительно немного людей на пристани и сразу понял, что корабли либо еще не прибывали сегодня, либо уже прибыли, но значительно раньше, и это событие Менипп благополучно проспал в удобной и мягкой постели в доме своего друга. Побродив немного среди людей, ожидающих очередных судов, ликиец узнал, что один корабль из Азии уже приходил на рассвете, а следующий ожидается примерно через два часа, если не испортится погода. Таким образом, получалось, что Деметрий мог уже прибыть в Коринф утренним кораблем и теперь спокойно отдыхал после путешествия в доме гостеприимного Архогора; но с такой же вероятностью он мог прибыть на том судне, которое только должно было бросить якорь в Кенхреях. Менипп был крайне раздосадован – вообще это пожелание учителя о встрече его Мениппом в гавани не понравилось ему сразу, как только было высказано Деметрием. Что еще за блажь такая? Правда, учитель предполагал прибыть в Коринф в один день с Мениппом, только попозже него, и этот день был вчера. Но этого не случилось. Похоже, какие-то обстоятельства задержали Деметрия в Эфесе, и он не попал на вчерашний корабль. Ну, и когда же теперь следовало его ожидать? Сегодня? Завтра? А может, через неделю? Или он всё-таки прибыл сегодня рано утром, и Мениппу уже нет смысла торчать на пристани? Может, ему следует направиться в дом Архогора и там искать учителя? А если он туда пойдет, а Деметрия там нет? Так и будет он мотаться между домом Архогора и Кенхрейской гаванью? Получалась полнейшая неопределенность, и она крайне раздражала молодого ликийца, и так встревоженного тем, что он пропустил корабль, на котором мог прибыть учитель.
      После некоторого размышления Менипп принял-таки решение: он всё же дождется ближайшего корабля из Азии, но если Деметрия на нем не окажется, то отправится отсюда уже по своим делам. В конце концов, ведь Менипп пропустил только один корабль, и не его вина, если учитель прибыл как раз на нем. Откуда он мог это знать? Менипп не ясновидец и не прорицатель, он честно и добросовестно ожидал учителя вчера, и не его вина, если Деметрий по каким-то причинам не смог попасть на нужное судно.
     Рассудив таким образом, Менипп отправился в купальню Елены, на уже ставшее ему привычным удобное местечко на берегу солоноватого потока, низвергавшегося в море. Здесь он и присел, наблюдая за широким морским простором и любуясь величавым полетом морских чаек, реявших над пенистыми волнами. Отсюда открывался прекрасный вид на гавань, а с востока дул сильный ветер, и Менипп надеялся, что с его помощью корабль прибудет в Кенхреи даже раньше обещанного часа.
    Молодой ликиец достал из сумы сверток, столь заботливо собранный для него домашними слугами Сострата, и вытащил из него еще теплую лепешку. На вольном морском воздухе аппетит у Мениппа разыгрался не на шутку, да и время для утренней трапезы было вполне подходящее.
     Неторопливо перекусывая, Менипп подумал о том, что напрасно он досадовал на своего учителя. Деметрий Суниец сделал для него слишком много, чтобы стесняться просить своего любимого ученика побеспокоиться о его встрече в Кенхрейской гавани. Ведь именно с того дня, когда юный еще Менипп повстречал Деметрия, для ликийца началась совершенно другая жизнь. С детства Мениппа интересовали самые разнообразные загадки и тайны; он постоянно докучал своими вопросами окружающим, вызывая насмешки братьев и негодование отца, считавшего, что его младший сын забивает себе голову всяким бесполезным вздором. Поначалу это были вопросы, порожденные исключительно созерцанием окружающего мира. Почему не гаснет солнце, хотя оно каждый вечер погружается в Западный Океан? Почему вода в море на вкус горько-соленая, а вода в горном ручье такая мягкая и нежная, прекрасно утоляющая жажду? Кто это – такой могучий и грозный – сотрясает землю, раскалывая ее глубокими трещинами, в которые порой проваливаются люди, животные и целые постройки? Говорят, что это делает бог Посейдон, его и зовут колебатель земли; но если он бог, в чем-то подобный людям, разве нельзя его попросить не доставлять смертным таких страшных бедствий? А если нельзя предотвратить его гнев, то можно ли его хотя бы предсказать? Кто зажигает бесчисленные звезды в небесах, когда наступает ночь? Что из себя представляют облака, так напоминающие своими очертаниями плывущие в небесной синеве белые горы?
     Со временем вопросы, занимающие любознательного мальчишку, стали носить уже иной характер. Почему одни люди купаются в роскоши, а другие еле-еле сводят концы с концами? Что такое счастье? Изведал ли счастье в своей жизни его отец, занятый мыслями лишь о том, как бы извлечь прибыль из своей приморской таверны и не наделать долгов? Возможно ли добиться благосостояния честным трудом, или же нажитое человеком богатство есть прямое свидетельство его неправедной жизни? Какую жизнь должен вести человек, чтобы удостоиться благосклонности богов? Что происходит с людьми после смерти? И не было вокруг ни одного явления, ни одного события, о причинах которого не задумывался бы этот босоногий мальчик, так обожавший бескрайнее море, яркое солнце и гигантские горы, покрытые зелеными дремучими лесами…
       Однако в своем родном городе, среди окружавших его людей юный Менипп не мог найти ответов на интересующие его вопросы. От него либо отмахивались, либо осыпали бранью или насмешками. Всем он мешал, всех отвлекал от очень важных и неотложных дел. И поэтому Мениппу, как правило, приходилось самому делать выводы из собственных наблюдений.
       Одно время он искренне полагал, что все богатые люди – непременно негодяи; их благосостояние есть результат грабежа и обмана других людей. А потому Менипп был немало удивлен, когда его отец вдруг подружился с богатым купцом из далекого города Коринфа; этот греческий торговец стал регулярно бывать в Тельмессе и во время своих наездов останавливался только в доме его отца, хотя в городе имелись более удобные гостиницы и постоялые дворы. Юный Менипп не мог понять, что же объединяло этих двух людей различного достатка, принадлежавших к разным сословиям. Богатый коринфянин привозил с собой своего сына, ровесника Мениппа. Быстроглазого коренастого мальчугана звали Состратом, и Менипп как-то на удивление легко сошелся с ним. А вскоре он заметил, что сынок богатого греческого купца по сути ничем не отличается от сыновей простых рыбаков с ликийского побережья: он так же, как и они, обожал купаться в море, нырять в штормовых волнах, кататься на лодке и увлеченно обучался рыболовному мастерству; вместе с ними он самозабвенно лазил по скалам в поисках гнезд морских чаек, и все рыбацкие дети принимали его как своего. Разве могло быть так, что у этого славного мальчишки родной отец – негодяй, вор и мерзавец, даже если он действительно богат? Выходит, далеко не всё в этом мире так однозначно и просто, как это изначально представлялось юному Мениппу?
     Отец Сострата, коринфский купец Пифодот, также привечал шустрого и любознательного Мениппа, делал ему подарки, приглашал в гости к себе в Коринф, в этот огромный и богатый город, в сравнении с которым родная Мениппу Тельмесса – не более, чем маленький и тихий приморский поселок. А потом прошло еще какое-то время, и Пифодот со своим сыном перестали приезжать. Менипп сильно тосковал о пропавшем друге, беспрестанно скучал по нему, однако корабль из далекой Эллады больше так и не бросил якорь в живописной бухте Тельмессы… Менипп обратился к отцу с вопросом – почему же не приезжает его добрый коринфский друг, и отец не слишком охотно объяснил ему, что богатому купцу из Коринфа приезжать сюда стало невыгодно, и он свернул здесь свои торговые дела.
     Менипп был страшно удивлен: разве встреча с друзьями непременно должна связываться с какой-то выгодой? И только много позже молодой парень узнал, что, оказывается, очень многие люди ничего не сделают без определенной материальной выгоды для себя. Таким людям ничего не стоит напрочь забыть и старого друга, если поездка в его город не сулит больше заметной прибыли…
        Юному Мениппу показалось, что жить в таком мире поистине страшно. Ничто так не разобщает людей, как понятие личной выгоды – даже кончина близкого человека может быть желанна тому из родичей, кто видит в этой смерти определенную для себя выгоду. Всё внутреннее «Я» молодого Мениппа решительно восставало против такого порядка вещей. Выгода? Как же можно по выгоде дружить, по выгоде любить, оказывать благодеяние из соображений личной выгоды? Какое же это тогда благодеяние? Разве это не просто банальная сделка, направленная лишь на извлечение прибыли?
   Наверное, именно тогда юный Менипп начал понимать, что в окружающем его мире далеко не всё так прекрасно, как ему казалось в раннем детстве. В этом мире необходимо было что-то менять… Но вот что? Этого любознательный подросток, естественно, знать никак не мог. И вот как раз тогда в его жизни появился Деметрий, бродячий философ-киник из Суния, портового пригорода знаменитых на весь мир Афин…

     Этот философ оказался в Тельмессе случайно: он пришел сюда из Тарса Киликийского* и намеревался здесь сесть на корабль, чтобы отправиться в морское путешествие до Эфеса. В приморской таверне Деметрий заметил смышленого, уже подросшего Мениппа, и довольно долго беседовал с ним на различные темы. После этих бесед юный Менипп страстно захотел отправиться странствовать с известным в философских кругах Сунийцем, чтобы самому увидеть и познать мир. Юноше показалось, что мудрый и опытный Деметрий знает ответы на все вопросы, которые ставит перед людьми жизнь, в то время, как он, Менипп, лишь бесконечно блуждает во мраке неведения. Философ с пониманием отнесся к порыву юного отпрыска хозяина таверны, и уже следующим вечером он в присутствии Мениппа завел откровенный разговор с его отцом. Деметрий предложил табернарию отпустить с ним младшего сына, обещая отцу обучить его философской премудрости.
    - Твой сын весьма смышлен, боги наделили его философским складом ума и прекрасной памятью, - сказал Деметрий. – Эта вполне обычная приморская таверна явно не для него. Я прошу тебя – отдай мне его в ученики: пусть юноша своими глазами увидит огромный и противоречивый мир, побывает со мной во многих городах, пообщается с мудрецами из разных философских школ, обретет знание, а там, глядишь, возможно, откроет свою школу и станет известным! Ты впоследствии тоже можешь обрести славу как отец нового знаменитого философа!
    - А на что мне эта слава? – отмахнулся табернарий. – Славу за деньги не продашь, за ужином на стол ее не положишь… У меня и без твоей славы забот по самое горло!
     - В этом ты прав, жизнь у тебя нелегкая, - согласился Суниец. – Однако тебе стоит понять простую истину: люди все разные, и далеко не каждый человек способен содержать таверну и управлять хозяйством. Твой Менипп рожден не для этого, он совсем не таков, как ты или его братья. Все люди не могут быть торговцами, так же, как не все рождены, чтобы  стать поэтами или мудрецами. У тебя есть возможность открыть твоему сыну прямую дорогу к сокровищам вселенской мудрости! Это его давнее и заветное желание… Второй такой шанс может и не представиться.
    Отец Мениппа взглянул на Деметрия явно недружелюбно.
    - Твои заумные слова вовсе не для моих простых мозгов, странствующий мудрец, - сказал он хмуро. – Я не сведущ в ремесле красноречия. Отдать его тебе в ученики, говоришь? А сколько ты запросишь за его обучение?
   - Что? Прости, я не понял… - слегка опешил Деметрий.
   - Я спрашиваю, какую плату ты с меня сдерёшь за то, чтобы мой сын обучался твоей премудрости?
   - Плату? – философ показался явно растерянным. – Мне не надо от тебя платы, этот юноша представляет немалую ценность сам по себе, его редкая любознательность, его незаурядные способности…
    - Забирай! – махнул рукой табернарий, как будто уступал кому-то из соседей в пользование старый баркас или рыболовные снасти. – Если, конечно, он сам того хочет.
   И он обратился к сыну:
    - Ты действительно хочешь отправиться в странствия с этим философом, Менипп? Смотри, потом будет поздно сожалеть о своем решении, когда ты окажешься за тысячи миль от родного дома!
   - Я всё уже обдумал, отец! – горячо сказал Менипп. – Отпусти меня с Деметрием!
   - Ну, смотри… - отец, казалось, и не помышлял о том, чтобы переубеждать сына или отговаривать.
   - Забирай! – снова обратился он к Деметрию. – Всё равно от него здесь проку никакого. С этим бездельником только хлопот полон рот, одному Зевсу ведомо, что там за вздор варится у него в голове. И так уже намучился я с ним, сил никаких нет…
     Действительно, Менипп не проявлял ни малейшего интереса к делам приморской таверны, владельцем которой был его отец, а держать в доме лишний рот отцу было совершенно невыгодно. Даже если этот самый рот принадлежал его родному сыну.
   Так юный Менипп сделался спутником и учеником Деметрия, философа-киника из аттического Суния. Вскоре жизнь его круто изменилась. Вместе с группой учеников Деметрия Менипп за несколько лет обошел большую часть приморской Анатолии, повидал много дивных городов, встречался со многими интересными людьми, от которых всегда чему-нибудь учился. Он с увлечением искал истину в философских диспутах, учился сам убеждать собеседника и внимательно выслушивать его мнение, много читал, писал, запоминал. Порой люди поражались эрудиции и знаниям ликийского юноши, а сам Деметрий явно гордился своим учеником, хотя никогда не обнаруживал этого ни перед ним самим, ни перед своими товарищами или оппонентами.
     Сам же Менипп свои несомненные успехи в образовании и философских науках считал исключительно заслугой своего учителя Деметрия Сунийского, был ему безгранично благодарен и почитал его как второго отца.

      Воспоминания Мениппа были прерваны заметным оживлением в порту: забегали люди, засуетилась береговая обслуга. Ликиец отряхнул ладони от хлебных крошек и приподнялся на месте: в гавань величественно входил большой корабль, несущий на борту множество людей. Его наполненный ветром полосатый парус был виден издалека, и весла гребцов дружно то вздымались кверху, то разом погружались в темную пенистую воду. Невозможно было не залюбоваться столь прекрасным зрелищем.
    Менипп поспешил на пристань и успел к тому самому моменту, когда с борта сбросили сходни, и возбужденная толпа гостей столицы Ахайи устремилась на долгожданную сушу. Менипп долго стоял в сторонке, внимательно вглядываясь в новоприбывших. В гавани поднялся оживленный шум, разноголосый гомон, потекли бурные разговоры, обмен новостями, радостные возгласы… Густая толпа наконец схлынула, и теперь по мосткам сходили одинокие люди, которых никто не встречал. Они спускались на пристань и тут же, не оглядываясь по сторонам, направлялись к дороге, ведущей в Коринф.
    Деметрия среди новоприбывших не было.
    Окончательно убедившись в отсутствии учителя, Менипп неожиданно для самого себя загрустил. Ну что же – по крайней мере, он сделал всё, что мог сделать в его положении. Либо Деметрий и вправду застрял в далеком Эфесе на неопределенное время, либо Менипп сам пропустил его корабль сегодня на рассвете, и теперь учителя следовало искать в большом доме богатого купца Архогора, местного гостеприимца странствующих мудрецов.
И, скорее всего, имел место второй вариант. В этом случае будущая встреча со сварливым Деметрием сулила ликийцу мало хорошего…
   Менипп поднял голову, улыбаясь яркой бездонной синеве разгорающегося нового дня – ясного и солнечного. Как же прекрасна жизнь! Достаточно лишь обратить внимание на сияющие небеса, на бескрайнее, вечношумящее море, задержать взгляд на плывущих по этому простору кораблях, услышать призывные крики чайки-алькионы*, и… грустное настроение исчезает само собой. Менипп даже ощутил некое подобие радости от того, что учитель не прибыл. Конечно, желание учителя – дело святое, и это он, Менипп, виноват в том, что встреча так и не состоялась! Ну и пусть! Боги подарили ему еще один день полной свободы, и теперь этой свободой надлежало должным образом воспользоваться…
   Улыбнувшись этой вполне здравой и своевременной мысли, молодой ликиец легким шагом направился в сторону Кенхрейской дороги, прекрасно совместив свое радостное настроение с полным осознанием выполненного долга.

                Конец V главы.

 _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

*ампехона – верхняя женская одежда, похожая на мужской гиматий;

*Керы – в греческой мифологии демоны Смерти;

*«…этому учит нас также пример римских триумфаторов» - в Римском государстве был обычай: во время триумфального шествия рядом с триумфатором на колеснице стоял государственный раб, державший над его головой золотой венец. В ходе триумфа этот раб периодически повторял на ухо триумфатору такую фразу: «Помни, что ты – всего лишь человек!»;
    
 *Гелиады – в греческой мифологии дочери бога Гелиоса. После гибели своего брата Фаэтона, пытавшегося управлять солнечной колесницей и  упавшего с небес в воды реки Эридан, они нашли его тело и оплакали его смерть. Их слезы превратились в янтарь;

 *префика – наемная плакальщица на похоронах;

 *перистиль – внутренний дворик четырехугольной формы. В богатых домах в перистиле высаживали цветы и деревья, там разгуливали павлины;

*Терпсихора – муза танцев;

*канфара – персональный кувшин, наполняемый доверху и выставляемый перед каждым гостем. Из него виночерпий, либо сам гость, доливал вино в свою чашу;

*«…у меня ничего нет, кроме сандалий, которые я оставил при входе в дом» - в эллинском обществе было принято, приходя в гости, оставлять уличную обувь в продомосе(в сенях) хозяйского дома;

*Идант (Идас) – сын мессенского царя Афарея(или бога Посейдона), вместе с братом Линкеем ведший упорную войну со спартанскими Диоскурами – Кастором и Полидевком. Идант отличался громадным ростом и невероятной физической силой. Война завершилась поединком братьев Афаретидов с братьями Диоскурами, в ходе которого Полидевк убил Линкея, а Идант – Кастора; затем Полидевк сошелся в смертельном бою с Идантом, однако Зевс, будучи отцом Полидевка, поразил Иданта молнией. Писатель Флегонт в «Удивительных историях» упоминает о громадных костях Иданта, найденных в каменном пифосе на территории Мессении;

*Анкей Аркадский – сын царя Ликурга, правитель города Тегеи в Аркадии. Участник похода Аргонавтов, знаменитый своей огромной физической силой, уступая в ней только Гераклу. Погиб в ходе Калидонской охоты. Его сын Агапенор был вождем аркадян в Троянской войне;

*«…тайный служитель Кибелы» - жрецы фригийской богини Кибелы, как правило, были кастратами и носили женскую одежду;

*«…вторая половина третьего часа» - после половины девятого утра;

*Великое Внутреннее море – античное название Средиземного моря;

*италики – здесь: жители римских колоний, имевшие италийское или римское происхождение;

*Анатолия – (Восточная) – древнее название Малой Азии;

*Тарс Киликийский – древний город в Киликии, стоявший на берегах реки Кидн (современный Тарсус-чай). Известен как крупный торговый город, третий культурный центр Римской империи после Афин и Александрии. В Тарсе находилась высшая греческая школа философии и грамматики. Родом из Тарса были философ Афинадор, наставник императора Августа, а также апостол Павел, бывший римским гражданином, известный в I веке как Павел из Тарса, Павел Тарсянин;
 
* Алкиона – в греческой мифологии дочь бога ветров Эола, жена трахинского царя Кеика (в Фессалии). Отправившись в Дельфы морским путем, Кеик погиб во время кораблекрушения, а затем его призрак явился Алкионе во сне. Алкиона поспешила на берег моря и нашла тело мужа, выброшенное морской бурей на сушу. Оплакав и похоронив тело Кеика, Алкиона бросилась с высокой скалы в море, но боги сжалились над ней и превратили ее в чайку.