Разглядеть Амедео Модильяни… не в Париже, в Тоскане задача не из легких. В очередной раз даю себе шанс увидеть нечто скрытое от посторонних глаз в пелене времени, а всё потому, что вот уже несколько лет меня притягивают к себе гении земли Тосканской. Первым стал Микеланджело, потом открылся да Винчи. Где искать грань прикосновения к каждому? Всякий раз я не знаю это, но ищу и надеюсь на чудо. И знаю, если смогу погрузиться в чувства достаточно глубоко, то нащупаю эту грань обязательно. Лишь так, на мой взгляд, можно приблизить к себе некие моменты бытия гениев, словно и не нет меж нами разделительных столетий, лет. Джотто ди Бондоне, Филиппо Брунеллески, Амедео Модильяни… три имени, три направления очередного поиска… Кто ж откликнется из них? Может, никто.
Погружаюсь в материалы, много читаю про каждого – это период настройки. Затем жду эмоциональной волны. В этот раз ход событий наводит на мысль, что откликнулся-таки Модильяни. Но как близко Моди ко мне в Италии, в России? Накопилось много вопросов к нему. Много «почему?» На них я не нашла ответы в публикациях. И это посыл к поиску: иное, в том числе и бездействие, уже исключено. Я миную неточности и домыслы, если получу ответы на вопросы от самого Амедео. Но смогу ли расслышать, что скажет он? Мне кажется, я уже тону в меланхолии, и она обволакивает меня как вода так, что невозможно дышать. А дальше дно - депрессия безысходная, тяжелая, сумрачная. Я – то самое несчастное, одинокое и загнанное существо на свете, которое не имеет права даже на жизнь и это несмотря на то, что дни мои проходят под солнцем Италии, в тепле, в любви, в неге. Честное слово, не раз и не два меня посещают мысли о суициде, он сможет упростить несусветно усложнившуюся жизнь. Что это? Я еще не осознала до конца и не признала пока, что переживаю многодневную депрессию Модильяни, только она без абсента, гашиша, туберкулеза, проституток и… Жанны. Мне страшно за Джузеппе. Почему он должен жить в одном доме со сгустком негатива? В чем его вина? Неужели такова плата за то, что однажды он взвалил на свои плечи некие обязательства в отношении сумасшедшей русской, которая не может не писать о чем-то без погружения в чужой мир. Он заслуживает лучшего, дорогой Джузеппе, он заслуживает солнечного дня, я же - мрачна как ночь. Модильяни – это твоя вина, друг!..
Моди, мой любимый итальянский еврей, ты лишен чувства самосохранения! Мне же предстоит в один из моментов оставить тебя, чтоб вернуться на путь свой, но память о тебе будет долгой, она - на всю мою жизнь. Поверишь, я искала твой след в Ливорно, ибо там ты, Моди, появился на свет земной. Ты страстно любил Лигурийское море, в парижский период жизни, ты нередко думал, что оно лучшее из всех земных морей. Лазурный берег Ниццы не дал тебе того упоения, что посещало тебя в Ливорно. Ты вглядывался в средиземноморские дали залива Ангелов и шептал: Salute, Livorno*…
Салюте, Ливорно! – Джузеппе и я прогуливаемся по набережной, её ты хорошо знал. Морские дали поигрывают солнечными лучами, словно бриллиантами в россыпи. Глаза слепнут от этакого великолепия. Салюте, Ливорно!.. Спускаемся к кромке воды и видим цепочки мокрых камней внушительного размера. Отлив позволяет, перескакивая с камня на камень, уйти в море не замочив ног. На отмелях виднеются колонии морских ежей. Чистейшая вода нежно перебирает водоросли, лижет оголенные камни, и, подобравшись к моим ногам вплотную, вскипает веером брызг. Окунаю ладонь в неё, и пробую эту воду на вкус, она столь же солона как твои слезы, Моди!..
Мы приехали в Пизу в одно из воскресений января ради странной выставки, посвященной магии, астрологии, спиритизму и сопутствующему им оккультному туману. Наше будущее ни совместное, ни раздельное не вызывало жгучего интереса ни у Джузеппе, ни у меня, а потому довольно быстро мы простились с Палаццо конгрессов.
Пиза - это не только Площадь чудес (Piazza dei Miracoli) со знаменитой на весь мир падающей башней и средневековым кафедральным собором Санта Мария Ассунта, это еще и сеть тесных улиц с едва уловимым ароматом моря. Именно здесь в Палаццо Блю*, именуемом иначе как Дворец искусств и культуры, в день нашей встречи с Пизой работала выставка творений Амедео Модильяни.
Впервые мы услышали о выставке еще во Флоренции в октябре прошлого года, привлеченные работами Пабло Пикассо. Испанец был другом Модильяни, творили они в одно время в Париже, и я рассчитывала с помощью Пикассо зацепить начало рассказа о Моди. Вглядываясь в полотна Пабло, я искала в них следы великого вдохновения и не находила даже намека на след. Искушенный Джузеппе также был не далек от разочарования. Помню, как при выходе на улицу, подумала: «Модильяни, а ты, скорее всего, не лучше…»
Мы нарезаем круги в поисках парковочного места рядом с Палаццо Блю. Действительность такова, километр в каждом из направлений забит автотранспортом столь плотно, что можно лишь медленно продвигаться вперед без какого либо маневра влево-вправо-назад. Вижу, сколь озабочен поиском парковочного места Джузеппе и мысленно прошу у Модильяни незамедлительной помощи. Не проходит и минуты как место, словно по волшебству проявляется пред нами. Оставив машину, направляемся к палаццо и, вот что странно, очередь за билетами на выставку Амедео отсутствует даже в воскресный день. Входим в палаццо и… погружаемся в Модильяни.
Замираю пред полотном «Дорога Тосканы». Моди, неужели ты видел лишь крошечный отрезок своего пути? Своё будущее, как и эту дорогу, ты не мог рассмотреть до горизонта? Несколько кариатид, обилие портретов, «ню», скульптура, посмертная маска… масло, карандаш, гуашь, сангуинья… холсты, бумага, камень… Лестница на второй этаж – справа и слева созвездия натурщиц Модильяни, сегодня они разделили с ним славу, а в те уже далекие от нас дни делили с ним постель. Каждая думала, что именно в неё он влюблен, настолько Моди был интересен, обходителен и… нежен. Он гасил свою страсть, погрузившись в тепло женского тела, и разжигал страсть женскую. Если б он мог, то зарылся б в женщину с головой, растворился б в её крови, а малое время спустя, вылепив себя заново, он смог бы осчастливить мир явлением себя, гения. Но чудо не случилось ни разу. Пристально разглядываю фотографии. Все женщины как на подбор красивы, притягательны, достойны быть избранными.
Добираемся до верхних ступеней лестницы и видим фото-мгновения Жанны Эбютерн (Jeanne Hebuterne). Моди, твоё восхождение к своей женщине растянулось на годы. Много раз ты видел её во снах, а проснувшись, всякий раз брался за карандаш и бумагу. Ты прорисовал её образ настолько, что подготовил себя к безошибочной встрече. Сколько портретных набросков Жанн ты сделал до вашего знакомства?
- Восемь, - отвечает Модильяни.
- К тому времени, когда пути ваши пересеклись, ты уже страстно увлекся женщиной своей мечты. Слава – твоя страсть-доминанта, а женщина из снов?
- Не страсть, - Судьба!..
Приближаюсь к посмертной маске Модильяни. На изможденном лице Моди печать страсти. Его страсть велика неимоверно. Она восходит к Абсолютному Творцу сквозь все завесы разделяющие их. Модильяни трагичен, одинок и зачарован, абсолютно все в миг таинства далеки от него, даже Жанна…
Художник на протяжении всей своей творческой жизни не был ограничен чувством самосохранения. Думается, он разрушал себя и этот болезненный процесс высвобождал ему достаточно силы, чтобы творить. Однако он был одержим сильнейшей жаждой жить. Допускаю, что эта жажда обусловлена его корнями. Всякий раз, представляясь при знакомстве, художник говорил одни и те же слова: Модильяни… еврей!.. Так Амедео (Иедидия) открыто почитал свои корни. Да, он был итальянцем и ливорнийцем, но, прежде всего, он видел в себе ливорнийского еврея. Еврейский народ, гонимый, преследуемый и потому рассеянный по миру, за несколько тысячелетий впитал в себя и смог с молоком матери передавать своему потомству способность приспосабливаться к любым условиям ради того, чтобы выжить. Жажда жить у Моди была настолько сильна, что даже туберкулез не представлял для него серьезной опасности. В детстве он переболел плевритом, тифом, и выжил. Ему было недостаточно Флоренции и Венеции, ему мечталось о Париже, о славе, о признании его таланта современниками. Италия не могла дать ему то, к чему он стремился. Париж дать мог, но ценой чего? Цена победы над Парижем была высока заоблачно. Амедео верил в свою исключительность абсолютно, он видел в себе избранного, он знал, что Париж даст ему всё. Эта сделка не пугала его: исключительный город для исключительного таланта, один достоин другого. Вот потому-то ему предстояло принять предначертанное - роковую встречу с парижанкой Жанной Эбютерн.
Смотрю на выставочный портрет Жанн… написанный Модильяни в 1918 году. Светлая голубизна глазных впадин, шляпа, волосы, будто пшеничные колосья. Пока еще не Сибилла… Четко выражена асимметрия лица – это не причуда художника: при расфокусировке глаз эффект асимметрии может наблюдать каждый. Моди всё чаще работает над картинами и рисунками в состоянии расфокусировки глаз, а причина тому ежедневное пьянство и постгашишный синдром. Вот так проявляется одна из черт особого стиля Модильяни.
- Моди, почему Жанна? Твоя жизнь была насыщена красивейшими женщинами и каждая или почти каждая была б рада остаться надолго твоей музой…
- Жанн… Моя первая и последняя la fanciulla*. Она - единственная в моей жизни. Все приходили ко мне уже женщинами, лишь Жанн была девушкой. Понимаешь?..
- Ты стал единственным в её жизни мужчиной!.. Понимаю.
Вижу на лице Моди улыбку обожания. Он защищал Жанн от наговоров и агрессии своих любовниц, ибо только она в его глазах была чиста абсолютно. Случилось-таки то самое чудо-таинство, которого он желал одержимо - Моди не только проник в плоть Жанны, он растворился в её крови и, спустя время, вновь увидел мир, но совершенно новыми глазами. Он пережил потрясение больше чем удар молнии. И, опьяненный Жанной, бежал по Парижу, желая с каждым встречным разделить свою вселенскую радость, но искушенный Париж лишь понимающе усмехнулся.
Джузеппе и я вышли из Палаццо Блю в солнечное пизанское воскресенье, завернули за угол и оторопели: очередь в кассу дворца казалась гигантской: сотни наших современников терпеливо ожидали своего часа соприкосновения с личностью Модильяни. Спасибо, Моди! Даже в этом мне видится хороший знак. Я познакомилась с тобой непринужденно, благодаря тебе. Помоги мне еще раз, помоги не растерять мысли. Амедео, есть ощущение, что ты рядом, что мы уже достаточно долго смотрим в глаза друг другу, что ты хочешь и можешь видеть нашу жизнь моими глазами… Сколько же в тебе страсти, Моди, она не оставила тебя, нет!..
- Посмотри на себя, - Джузеппе озабочен происходящим, но произносит слова, не повышая голоса, - ты такая же, как Модильяни! Ты способна разрушить всё, даже себя! Что он сделал с тобой, дорогая? Ты одержима им!
Он прав. Я смеюсь не своим смехом, не узнаю людей, которых должна бы знать хорошо, забываю родной русский. Скачут глаза, лица, пляшет и кружится всё, что могут видеть глаза. Я желаю напиться до беспамятства, а ощущение никчемности подавляет все иные ощущения. Перемещаюсь по центру Фучеккьо, словно куча забытого хлама, место которому на свалке. Мешаю всем и, конечно, себе, и от отчаяния, что все нормальные, а я лишняя на празднике жизни, в приступе злобы пинаю замшевым сапогом каменную стену. Пинаю и плачу в голос, и желаю провалиться сквозь землю, ибо не понимаю, отчего это происходит?
- Модииииии, зачем ты так? Это жестоко! Я хотела лишь написать о тебе, зачем мне твоё состояние? Больше не могу, пожалуйста, отпусти!..
О, неужели я – это снова я? Моди, ты - рядом и глаза твои озабочены. Ты вновь, благодаря мне, пережил то состояние, что подвело тебя к смертному часу? Моди, прости, но это моя жизнь!..
Кто ты, в конце концов? Амедео – любимый Богом или Моди – проклятый… Помнишь как близости ради первый раз усекли твою фамилию до двух слогов: Мо-ди.. Мо-ди! Звучало сексуально, упоительно, но потом открылось слуховое совпадение, ведь Мо-ди звучит точно также как французское maudit - "проклятый". Богеме Парижа, падкой до спиритического транса и мистики, оказалось ближе ужасающее слово «проклятый».
Дуальность имен – Амедео и Моди, их затяжная эквилибристика. Постоянные самокопания: Кто я? Любимец или ...? Имя Моди полностью подчинило тебя себе в момент, когда Жанн заговорила пророчествами.
Джузеппе хочет продолжения рассказа о Модильяни, но мне плохо: ведь в эти январские дни, я иду путем Моди… Возвращаюсь мысленно в Палаццо Блю, и от полотна к полотну добираюсь до изображений Кариатид. Их в наследии Модильяни не так и мало. Кариатиды Моди обнажены, они - те самые проститутки, с которыми он часто проводил время в борделях, с ними он валялся в канавах, с ними сиживал ночами на бульварных скамейках. Проститутки, превращенные в камень за распущенное поведение, таково наказание им. И покуда жив бренный мир наш, они обязаны нести его тяжесть на своих плечах в назидание другим женщинам.
- Моди, мне кажется их жизненный крест несоизмеримо легче креста твоей невинной Жанн.
- Жанн так не думала.
Просматриваю портреты Жанны Эбютерн, написанные рукой Модильяни. Мною движет поиск двух судьбоносных моментов: В какое время Жанн стала пророчествовать, открыв в себе дар Сибиллы? Когда она прошла точку невозврата в нормальную жизнь?
Первый мужчина в судьбе девушки налагает печать на её дальнейшую жизнь. В их непростой семейной жизни сохранила ли она себя как личность или превратилась в тень Моди? Разносторонне одаренная Жанн, прежде всего, была значительно младше Амедео, молчаливее, ответственнее и упрямее его. Семья не поддержала её сомнительный выбор? Ладно! Ей нет дела до семьи. И бедность не смущала её. Модильяни, как до Жанн, так и с ней часто голодал, но при этом много пил, курил, не обходил стороной гашиш, сорил деньгами, если они появлялись, и часто менял как жилье, так и любовниц. Жанн голодала, мёрзла, носила стоптанные туфли за неимением лучших, обходилась без модной одежды и днями молчала, но всё это рядом с Моди и без слова упрека в его адрес. Когда закалился её огнеупорный характер? Депрессивные состояния переживали оба. Он мечтал покорить своим искусством мир, но не знал с какой стороны к нему подступиться. Жанн знала, ведала и рассказывала Амедео свои сны.
Сибилла парижская Жанн проявила свой дар в 1919 году за год до смерти Модильяни. Сравните её портреты 1918 года с портретами года последующего, её взгляд отяжелел, впитал темные краски, набрал силу и остроту клинка. Жанн более ничего не хочет знать, кроме того, что её Моди будет очень знаменит, но прежде умрет. И чем быстрее Моди расстанется с этим миром, тем для него лучше. Она рассказывает ему свои сны, часто повторяется, её одержимость снами и идеей бессмертия набирает силу. Модильяни в замешательстве.
- Жанн, дорогая, я хочу жить!
- Моди, ты желаешь славы гораздо сильнее. Ты не сможешь жить без славы, без признания. Я знаю! Ты… не смо-жешь поко-рить мир, если не ум-решь. Не смо-жешь, не смо-жешь!
- Жанн, ты - ведьма? Я боюсь тебя! Ты одержима и ты убиваешь меня!
Моди в отчаянии выбегал на улицу, чтобы скрыться с её глаз всё равно где.
- О, Бог, но я хочу жить!..
Модильяни пил с каждым прожитым днём больше и больше, обкуривался гашишем до полной потери реальности, и всё для того, чтобы стереть из памяти слова Жанн. Не дождавшись его дома, Сибилла шла на поиски Моди и всегда находила его не раньше, чем под утро то на скамейке, то в канаве, то под столом кафе. Не проронив ни слова, она вела его домой, а утром, когда голова Моди стонала от пьяно-наркотического угара, он слышал от Жанн то, что уже знал наизусть:
- Так ты хочешь покорить мир? Если «да»…
- Жанн, оставь меня. Я уже не художник, я – мусор. Мои работы не стоят и чашки кофе.
Его тошнило и жгло. Он кричал и бранился, желая покоя. Каждый месяц приходила неделя полнолуния, и в эти дни Моди был как сильно внушаем, так и неуправляем в буйстве. А лунные дороги вели и вели его к славе, растворяясь на подступах к ней. Обещали, манили, но всегда обманывали.
- Где ты видишь художника, Жанн? Это не я! Мы оба безумны…
Не счесть сколько раз он замечал, как растворяются в глазницах зрачки моделей, прокрашивая всё пространство пустот.
- Пожалуйста, Моди, нарисуй мои глаза!
- Уже, Жанн! Я нарисовал их! Как вижу сейчас – голубые, холоднее талой воды. Тебе не нравится? Может, в следующий раз получатся лучше?
- Нравится, очень нравится! Ты – хороший художник. Таких… много сейчас. Но если ты умрешь, Париж тебя не забудет…
- Почему?
- Это – Париж!.. Жертвуйте во имя его! И воздастся!.. Моди, милый, тебя ждет слава, весь мир будет у твоих ног… Если ты расплатишься жизнью…
- Жааааанн! Я должен прогнать тебя, чтобы спасти. А если хочу спастись, я должен… бежать от тебя на край света!
- Слава уйдёт к другим, более смелым… Ты… не хочешь бессмертия?
- О, Жаааааанн, умоляю дорогая, это невыносимо!..
Его стиль письма уже проявлен и зафиксирован многократно. Он сделал всё, что мог. Сибилла, прорицательница, вещунья каждый день подготавливает Модильяни к переходу в мир иной. Его полотна с асимметричными лицами на удлиненных шеях вскоре удесятерятся в цене, но и это не предел. То ли еще будет? Над его «загадками» будут биться умы, приписывая ему, Моди, надуманно высокий смысл. А пока парижский январь 1920 года, больница для бедных, диагноз без тени надежды. Пустота вокруг и лишь одна сияющая грань. Он взбирается на неё и видит, что за гранью его страстей земных, возносится в небо грань его земной славы. Таким для него выдался вечер 24 января.
Жанна беременна вторым ребенком и срок уже на исходе. Роды близки, она чувствует это, но мысли её далеко, они улетают на поиски Моди. Где-то там, в ночи, в недосягаемом для всех живущих одиночестве блуждает впотьмах её гений, её Амедео. Она смелее его в тысячу раз и видит лучше его и дальше! Она сможет, как великая Жанна, найти его, взять за руку, как было много-много раз, и повести туда, где сияет вершина великой земной славы Модильяни. Они оба так устали, что заслужили награду – вечный покой рука в руке – для Амедео, Жанн и их неспособного плакать дитя.
Окно – не препятствие, если распахнуть створки…
PS.: 24 января 1920 года Амедео Модильяни умер. Жанн не исполнилось и двадцати двух лет к тому времени, ночью она выбросилась из окна пятого этажа родительского дома, погибнув вместе с ребёнком.
***
Salute, Livorno (ит.) - Да здравствует, Ливорно!
Palazzo Blu (ит.) - художественный музей, своей популярностью в Пизе здание обязано необычной для города окраске: штукатурке синего цвета.
La fanciulla (ит.) – девочка, девушка