С первого дня знакомства я восхищался им. Я и не представлял себе, что так здорово можно играть на рояле. Да, одно дело, когда слушаешь по радио игру великих музыкантов. Но ты уже привык к этому. Это уже как само собой разумеющееся. И ты их не видишь, этих исполнителей. Здесь же, у него дома, всё происходит перед твоими глазами. И ты видишь, как рождается эта красота.
Видишь человека, который её создает, который творит, видишь его лицо, блеск и огонь его глаз, видишь, как быстро носятся пальцы по клавиатуре, чувствуешь, что порой это ему тоже непросто даётся, потому что учитель приоткрывает рот и как бы весь немного напрягается. Но это бывает очень редко – когда он играет «с листа». Наизусть же всё идёт совершенно без напряжений, гладко и спокойно.
И я имею возможность спрашивать его об этой музыке. И учитель всегда рассказывает мне много интересного: о Листе, о его учителе Черни, об учителе Черни Бетховене. И тут же играет произведения этих авторов. Особенно он любил Листа. Играл его этюды, чуть ли не все его рапсодии. По крайней мере, играл пять, или шесть. И всё наизусть… Вообще наизусть он мог играть часами.
Говорит, что сыграет любую вещь, когда-либо выученную им, даже в детстве. Так, однажды проиграл мне всю вторую тетрадь этюдов Бургмюллера, когда я засомневался в такой возможности. В другой раз – всю тетрадь этюдов Черни, когда я сказал, что это невозможно и только один Лист мог это сделать… И мне говорил, что надо только захотеть, и ты добьёшься желаемого.
В детстве, по его словам, он совершенно не мог играть наизусть, как и его учительница по музыкальной школе, Романовская. Да и учиться музыке не хотел. Отец ремнём заставлял. А потом, когда учился уже в шестом классе музыкальной школы, всё резко переменилось – нельзя было оторвать от инструмента. Просиживал за роялем по 4-6 часов ежедневно. Мать даже бояться за его здоровье стала, умоляла отдохнуть хоть немного… Поэтому и двигался вперёд очень быстро. В 16 лет сыграл Рондо-каприччиозо Мендельсона, затем «Порыв» Шумана. Потом самостоятельно начал разучивать Вторую рапсодию Листа и одолел её (в подлиннике).
У меня тоже с заучиванием наизусть были определённые проблемы. Учил долго и нудно. Большой фортепианной программы никогда не имел. Может, потому что просто играл мало. Вспомнить же всегда мог многое, пусть и не сразу, и даже без нот. Так, после длительных перерывов в игре всегда вспоминал Бургмюллера, полонез Шопена, несколько его вальсов, да и всё остальное, что играл когда-то.
…Поражала меня и невероятная способность Евгения Сергеевича ориентироваться в тональностях. Он мог сыграть знакомую вещь с любой предложенной ему ноты, и играл сходу чисто и гладко, без видимого напряжения. Он совершенно спокойно выходил аккомпанировать солисту, даже не зная, в какой тональности тот будет петь. Так случилось на одном из наших школьных вечеров (в 1-й школе), когда он пришёл к нам в гости. Сыграл «Соловья» Алябьева в переложении Листа, а потом аккомпанировал нашей школьнице «Дивлюсь я на небо». Обычно аккомпанировал наш аккордеонист, но в тот раз его почему-то не было… Евгений Сергеевич вышел на сцену, сел за рояль, попросил дать ему первую ноту песни; тут же совершенно точно нашел её на клавиатуре и блестяще сыграл всё произведение. То есть, он, безусловно, обладал абсолютным слухом.
Это подтвердилось однажды и у нас дома, когда он пришёл к нам в гости. Я очень хотел этого, хотел, чтобы его игру послушали мама с бабушкой и дедом. Когда мы сидели за столом и разговаривали, пробили наши часы. Они обладали удивительно красивым звоном, гармонией из трёх звуков. Евгений Сергеевич встрепенулся, повернулся у открытому пианино и сразу взял этот аккорд… А потом он добрый час играл нам и Шопена, и Листа, и Бетховена. Играл очень серьёзные вещи, и пианино звучало как целый оркестр. Так, наверное, и задумывали гениальные авторы этих произведений.
Я восхищался его игрой. Смотрел на бабушку, на маму, на деда. У тех же на лицах почему-то не было особых положительных эмоций. И потом, когда Евгений Сергеевич ушёл, они сказали, что в его игре очень много шума и грома. Что так играть не надо. Надо легче и мягче… И вообще «он играет неважно»… Недаром его не приняли в Московскую консерваторию. Об истории его музыкального образования я ничего не знал, и о консерватории тоже. Но с мнением взрослых не согласился. Учитель все годы работы со мной и в последующем оставался моим кумиром в музыке. Ко всему прочему, он был не профессионал. Преподавал в пединституте математику, физику; игра же оставалась его любимым занятием.
У него были и свои собственные сочинения. И их он периодически вставлял между исполнением творений гениев. И отвечал на мои постоянные вопросы – что это его этюд, или баллада, или соната. И их тоже помнил наизусть.
Однажды я сыграл совершенно незнакомое ему произведение, которое выкопал в каком-то дореволюционном нотном сборнике – «Блестящую мазурку». Она была довольно сложной, состояла в вариациях из большого количества пассажей, имела несколько красивых мелодий. Сыграл я её здорово, и Евгений Сергеевич похвалил меня. А потом сел за инструмент и повторил сыгранное нота в ноту. Я удивился, откуда он может знать мазурку.
– Да и совсем не знаю, первый раз от тебя и слышу, – ответил он.
И это было проявлением ещё одной характерной особенности его таланта…
Учитель любил импровизировать. Импровизировал на самые разные темы – на темы народных песен, романсов, просто на знакомую (или незнакомую) мелодию. И звучало всё великолепно. У него были особые приёмы игры. Он мог изображать на фортепиано балалайку, гитару, мандолину. И всё было удивительно похоже. Кстати, он неплохо играл на всех этих инструментах, конечно, не имея необходимой техники, но поразительно быстро перескакивал с лада на лад пальцами, чувствуя на инструментах все тональности. На гитаре же он играл не только аккомпанементы, но и целые музыкальные произведения, причём любые по нашей просьбе.
Как Евгений Сергеевич относился ко мне как к своему единственному ученику? Видимо, с интересом, поскольку часто играл со мной в четыре руки и слушал моё «исполнение» уже достаточно серьёзных произведений. Что он сделал ещё очень важного в моём музыкальном воспитании, так это то, что научил меня слушать музыку, а потом и привил любовь к ней. Возможно, вначале он использовал меня просто в качестве единственного своего слушателя. Позднее же, как мне сейчас кажется, подбирал для этих целей уже специальные программы. И, безусловно, был рад уровню моему музыкальному совершенствованию. По крайней мере, когда года через два учёбы в академии я приехал в Шую, и, зайдя к нему, сыграл начало скерцо Шопена, он был в восторге, дирижировал мне (в бешеном темпе), а потом сказал:
– Всё же, не зря старались!
И это было действительно так. Музыка очень пригодилась мне в жизни. Особенно тогда, когда я вышел на пенсию и получил возможность играть. А потом пошли занятия с вокалистами, многочисленные выступления и во Владивостоке, и в Иванове, формирование своей собственной фортепианной программы, и даже выступление с нею перед учащимися музыкальных школ, в пансионатах для ветеранов… Во многом музыка помогла и мне самому, особенно в трудные периоды жизни, – снимала усталость, боль, повышала настроение, возвращала потерянные духовные и физические силы.
И конечно, я всегда помнил своего учителя, был благодарен ему и, бывая в Ивановских краях, каждый раз находил время навестить его. Сначала это было время моих академических каникул (зимой и летом). Потом я приезжал в Иваново в отпуск, служа на Дальнем Востоке. Несколько раз заходил к нему с женой и сыновьями. Первая такая встреча состоялась у нас в 1972 году. Вся его большая семья была в сборе: Евгений Сергеевич, его жена Нина, сын Серёжа и мама, которой было 75 лет. Умерла только бабушка. Но это произошло давно – в 1955 году. Серёже исполнилось уже 17 лет, но выглядел он совсем ребёнком – очень крупным, взрослым ребёнком. Я знал, что он болен, что он и дальше останется таким – добрым, наивным, радующимся своей жизни ребёнком.
Он очень обрадовался нашему приходу, начал рассказывать о себе – как он гуляет, чем играет, какие читает книги (сказки), какие мультики ему больше нравятся. Мои мальчишки (девяти и одиннадцати лет) слушали его, о чём-то расспрашивали. Но я их предупредил о предстоящей встрече. Сам я помнил Серёжку с конца пятидесятых годов, когда в последний раз приезжал к учителю из академии. Мальчик был очень живой, весёлый, чего-то постоянно лопотал, пытался усесться за рояль, как делал его папа…
Почему так всё получилось? Ведь родители были во всех отношениях здоровы. Единственно, чем грешил Евгений Сергеевич, это было курение. И «смолил» он почти непрерывно. Правда, когда занимался со мной, я этого у него не замечал. А возможно, просто не обращал внимания, поскольку много курила и моя бабушка, и я привык к дыму табака и папирос.
И Нина, и мама Евгения Сергеевича встретили нас очень приветливо. В скором времени был накрыт стол, и мы вкушали домашние пироги, какие-то очень вкусные блюда, а потом пили чай с царским по вкусу и аромату варением – крыжовник с геранью. Разговаривали о нашей жизни, а Серёжа без умолку рассказывал о своих радостях и комментировал нам какую-то детскую телевизионную передачу.
После застолья пошли в комнату Евгения Сергеевича. Там всё было как раньше. Мебель на тех же местах. На стенах те же картины: портрет молящейся женщины в белой кисее и берёзовая аллея на берегу широкой реки. Эти картины нарисовал отец Евгения Сергеевича, электромонтёр по профессии, обладавший, чувствовалось, незаурядным художественным талантом. Мы некоторое время любовались ими. Затем слушали игру музыкальных шкатулок, сконструированных учителем. А потом началось «концертное представление».
Наш Женя уже пятый год учился в музыкальной школе, играл отлично и держал в руках уже серьёзную музыкальную программу. В тот раз он сыграл фрагменты из концертов Гайдна и Моцарта, которые он исполнял с Приморским оркестром радио и телевидения под руководством Виталия Краснощёка. Сыграл ещё несколько вещей, что-то из своих сочинений.
Учитель был поражён услышанным. Я пришёл к нему, будучи на год старше сына, и играл-то всего несколько вещичек из детского альбома. В Женьке же тогда уже чувствовалась «хватка» будущего профессионала. Да и работал он по-настоящему: по несколько часов в день, особенно при подготовке к концертам.
– Да, таких учеников в наших музыкальных школах не водится, – сказал Евгений Сергеевич. – Видимо, у него очень хорошие учителя, – добавил потом.
– И очень хорошая мама, – добавил я. – Она с ним ежедневно дома занимается, и в школу вместе ходят.
Потом за рояль сел Евгений Сергеевич и, играя, обращался уже не ко мне как к главному ценителю искусства, а к моему старшему сыну. Много играл сам и, как всегда, превосходно. Затем исполнял наши заявки – Шопена, Грига, Чайковского… и всё на память. Потом транспонировал вещи в разных тональностях. И даже Димка блеснул своими теоретическими знаниями в области музыки, попросив сыграть «Хоровод гномов» Листа в «ре-бемоль-минор-бекаре»! И этим на какие-то мгновения даже озадачил учителя. Но тот после секундного замешательства быстро сориентировался и исполнил этот сложный этюд без сбоев и видимых затруднений… Не играл в тот раз только я. Да я и не смог бы что-либо сыграть, так как полностью прекратил заниматься музыкой, предоставив инструмент в полное распоряжение сына.
Все были очень довольны встречей. Хозяева приглашали нас снова заезжать к ним. Учитель пожелал Женьке дальнейших успехов. Мама его снабдила нас в дорогу пирогами, вареньем, ягодами с их небольшого сада. Мы пожелали Серёже успехов в его учёбе, а также в музыке. Он обладал прекрасным слухом, что-то мог играть, но пальцы совершенно не слушались его, движения не координировались, и игра давалась ему с большим трудом…
В семидесятые годы я ещё несколько раз заезжал к учителю – то один, то с кем-нибудь из сыновей. Запомнился визит в 1976 году. Тогда мы с Женей приехали в Иваново проездом, направляясь на лечение в санаторий «Хмельник» на Украине. Женька уже играл концерт Грига, который исполнял несколько раз с оркестром, балладу Шопена, Листа («Годы странствий»). И Евгений Сергеевич признал со всей высоты своих знаний, что уровень его игры уже приближается к профессиональному – по крайней мере, по чистоте исполнения этих сложных произведений. Однако с интерпретацией Грига не согласился: «Это не совсем Григ, – сказал он. – Или не тот Григ». Хотя наш Женька упорно отстаивал собственную трактовку его концерта (точнее, интерпретацию своего педагога, Александра Ивановича Шинкаренко).
…На этом и кончились мои встречи с учителем в прошлом веке. И это было связано с ухудшением моего здоровья и неспособностью совершать длительные поездки из Иванова в Шую, когда я приезжал сюда в отпуск.
…Так прошли восьмидесятые и почти все девяностые годы. В 1995 году моё состояние ещё более ухудшилось, и я большую часть времени проводил дома (чаще в положении лёжа). Активизировалась моя деятельность только в 1998 году, и тогда я решил добраться до Шуи и сходить к моему любимому учителю. Это произошло 22 декабря 1998 года. Вот запись о моих чувствах и переживаниях во время той поездки, сделанная вскоре после неё. Привожу её всю целиком.
22 декабря. Наконец-то я рискнул доехать до Шуи. Как раз оттепель кончилась, водные хляби припорошило снежком, гололёда нет, и идти не так уж трудно. Чувство радостного волнения охватило меня уже в автобусе. Сколько лет я не видел своего родного города – лет пятнадцать, наверное, – когда в последний раз мог добраться сюда и посетить некоторые (самые ближние к автобусной остановке) дорогие сердцу места. И, конечно же, своего любимого учителя музыки – Евгения Сергеевича Болдина. Тогда в 80-х он был крепок и полон сил, хотя уже шестьдесят четыре года стукнуло…
Как всегда, прежде всего у нас была музыка. И он играл и играл мне часами. Играл всё по заказу – от романсов до сложнейших произведений Шопена, Листа, Рахманинова. Мог бы сыграть наизусть и всю свою юношескую программу – все тетради этюдов Черни, Бургмюллера, Шопена! Сыграть в любой тональности. Но и я тогда не ударил в грязь. Революционный этюд и Скерцо Шопена, начало его концерта, аккомпанементы классических романсов (которые мы исполняли с другим моим другом, превосходным певцом – Евгением Андреевичем Абаскаловым) в моём исполнении тоже обрадовали и даже удивили его. Ведь столько лет я не играл, когда начал заниматься старший сын – лет двадцать, наверное. А тут – на тебе!..
Вот и сегодня, конечно, я лелеял в душе мечту об этой встрече. Дойду ли, хватит ли сил?! Тем более, что ехать пришлось всю дорогу до Шуи стоя – пришёл к самому отправлению автобуса. Ничего, «повисел» на поручнях… Любовался заснеженной дорогой – как давно её не видел. Те же деревни: Бурмакино, Гоголево, Вятчинки! Когда-то ездил сюда за грибами, а потом и на болото – километрах в шести от автотрассы.
Все подъёмы, спуски трассы, все повороты хорошо знакомы. Но вот окружающий ландшафт изменился. У Кохмы, у первых деревень стоят коттеджи – готовые и недостроенные. Так везде у нас, во всех районах. Тысячи, если не десятки тысяч этих коттеджей! Сколько же богатых людей в области! А может, это уже москвичи здесь обосновались? Скупили дома в деревнях, теперь за строительство принялись… А мы, «коренные», всё по жалким комнатушкам ютимся. Как и я с мамой. Просто развернуться негде вдвоём! Вот и трудись в таких условиях!..
По краям автострады разрослись ели. Они уже большие – высокие, густые: порой сплошной тёмно-зелёной стеной высятся несколькими густыми рядами справа и слева от дороги. Ветви частично покрыты снегом. Он блестит в лучах восходящего солнца, сверкает разноцветными огоньками. А порой падает тяжёлыми комьями, рассыпая вокруг снежную искрящуюся пыль…
По обеим сторонам от дороги заснеженные поля, чередующиеся с перелесками. А вдали – уже густые леса. Нет, пока их не вырубили здесь, сохранили. В основном еловые, или берёзовые. А вон и знакомая старая берёзовая роща, за Вятчинками. Сколько раз ездил сюда на велосипеде за белыми грибами – ездил из Иванова и даже ещё из Шуи.
Отсюда, вправо от дороги, уходила тогда узенькая тропинка, ведущая в глубь леса до самого болота. Невероятной красоты дорожка, которой уже нет в живых. На её месте сейчас широкая (метров в пятьдесят) просека с грунтовой дорогой, ведущей к болоту, превращённому в отстойник для нечистот, идущих со свинокомплекса из района Ворожино. Свинокомплекса уже не существует, а вся окрестная природа испорчена: и болото, и вырубленный лес, и проходившая здесь незабываемая тропинка…
Вот и Шуя! Она, дорогая! Как долго я не видел тебя. Как соскучился по тебе… Окраины города уже сразу за Китовом. А слева виднеется Мельничнова церковь. Такая же беленькая, чистенькая, с таким же, как и раньше, синими куполами. Стоит на пригорке, красуясь своей чистотой и ухоженностью. Она всегда была в строю, всегда манила к себе прихожан, даже в запретные на религию годы. Помню её призывный колокольный звон к заутрене, по церковным праздникам: красивый, распевный, величавый, размеренный и успокаивающий. Уж не ахти какой был многоголосный перезвон, а действовал даже на мою мальчишескую душу. И тянулись в её святые хоромы и старушки, да и молодые; шли по железнодорожному полотну, по Ивановской улице, по нашей Железнодорожной. А потом соседи приносили оттуда праздничные куличи и просвирки: такие вкусные и таинственные!
Я ни разу не бывал внутри церкви, да меня, в общем-то, и не особенно тянуло туда. Строгие воспитательные запреты на это в школе и дома делали своё дело. А вот бабушка, чувствовалось, очень тянулась. Но профессия педагога не позволяла ей этого. Так что мы любовались церковью со стороны – проходя через посёлок летом на стоянку к нашей козе Зорьке. Церквушка была обнесена невысокой оградой – тоже всегда чистенькой, окрашенной. Внизу тихо текла любимая Сеха, тогда ещё достаточно глубокая. И мы в жаркую солнечную погоду порой купались в ней, скрывшись в густых зарослях ракитника…
Последний раз я был рядом с церковью в 1972 году, когда ходил по пригородам родного города вместе с сыновьями. Церковь нисколько не изменилась за двадцать шесть лет моего отсутствия. Но вот Сеха превратилась в малюсенький ручеёк, через который были перекинуты такие же высокие, как и прежде, лавы. Тогда был какой-то церковный праздник, и мы впервые увидели крестный ход, двигавшийся с Ивановской по направлению к церкви.
Церквушка возникла и почти сразу скрылась за домами и заборами ближайшей улицы. Была ли она раньше эта улица или выстроилась в последние годы? Уже не помню. Но мне казалось, что до Китова было большое свободное от домов пространство… Вот уже и кладбище справа, перед самым переездом через железнодорожную линию. Автобус сбавляет ход и останавливается на переезде перед закрытым шлагбаумом, пропуская железнодорожный состав… Кладбище кажется маленьким. Да оно и на самом деле небольшое. По-видимому, давно уже закрыто – ведь почти в центре города! Как часто проводили мы здесь время, среди леса высоких деревьев, среди могильных плит, памятников, надгробий, рассматривая эти реликвии старины, оставшиеся с прошлого века и читая короткие, простые и грустные надписи в память о тех, кто некогда радовался жизни где-то неподалёку отсюда.
Кладбище всегда навевало настроение какой-то грусти и одновременно размышлений по поводу нашего столь короткого земного бытия. Почему нам отведено так мало, что такое жизнь, что кроется там, за ней, за её пределами в туманном мраке вечности?.. Особенно волновали меня надгробья с фотографиями маленьких детей. Какие милые, симпатичные лица. Ещё совсем маленькие! Сколько же они прожили – десять, двенадцать, восемь, пять лет? Как мало! Они ничего ещё не увидели в жизни! За что им уготована была такая судьба? Мы, мальчишки, и то были постарше… А могло быть и со мной такое же. Ещё в первом классе, когда несколько часов был на грани жизни и смерти – с крупозной пневмонией и температурой 40,2;!..
Но всё же чаще мы с ребятами испытывали здесь иные настроения – любовались разнообразными цветами, ягодами лесной земляникой, растущей на старых могильных холмах, слушали песни многочисленных птиц, селящихся здесь, иногда разыскивая и их гнёздышки, спрятанные в дуплах старых берёз…
Часто я заглядывал сюда, возвращаясь из школы (№ 10), расположенной как раз за кладбищем… А последний раз посетил его в 1972 году, разыскивая могилу деда, похороненного здесь в пятьдесят шестом. Могилка находилась в сносном состоянии. Сохранился и каменный памятник. Всё та же огромная берёза прикрывала своей развесистой кроной последние покои деда… Сохранилась и изгородь… Но перебраться к могиле через беспорядочный частокол других ограждений и могил было уже непросто…
Где-то вдалеке, слева, погромыхивает товарняк. Заснеженная железнодорожная насыпь кажется сейчас совсем низенькой. А в детстве, в начале сороковых, она казалась такой высокой! И так страшно было катиться с неё на лыжах. В пятом-седьмом классах мы играли здесь в войну, прячась в зарослях травы, картофеля, за кустиками и бугорками. Даже лазили под переездом в большой водосточной трубе, продираясь через завалы камней и грязи, опасаясь, что вдруг не вылезешь наружу, или тебя сзади «подстрелят» более удачливые противники. Самым серьёзным из них всегда был Вовка Мозохин. Он не раз заставал меня врасплох в моём укрытии, подкрадываясь сзади совершенно неслышно и каким-то непостижимым образом угадывая моё местонахождение…
Наконец-то товарняк добрался до нас! Долго же пришлось его ждать. Тяжелогружёный состав медленно подползает к переезду. Эти поезда – тоже постоянные спутники нашего детства. Как любили мы, мальчишки, бегать наперегонки с набирающим скорость составом по шедшей параллельно с насыпью дорожке, как любили бросаться в туманную пелену белого пара, испытывая удивительное наслаждение от мельчайших капель искусственного дождя, охлаждающих тебя в жаркий солнечный день. А сколько раз ставили под колеса надвигающегося состава монетки и всевозможные железки, делая из них настоящие кинжалы, так необходимые нам в мальчишеских делах. А железяки валялись тут же, поблизости, на свалке металлолома, рядом с железнодорожной станцией…
Поезд прогромыхал на стыках рельсов, и мы вновь тронулись – на последний, полукилометровый участок пути – до железнодорожного и авто-вокзалов. Во все глаза гляжу налево – на нашу улицу. Вот она, крайние дома – знакомые и незнакомые – Мозохиных, Сошниковых, Корольковых. А дальше уже и не видно за густо разросшимися у железнодорожной насыпи деревьями – ни нашего, ни дома Анисимовых, ни Хромовых. Как выросли эти деревья! В 1972 году они казались мне не такими высокими. Зачем их так густо посадили? Очевидно, чтобы уменьшить шум от проходящих составов. А прежде на этом месте располагались наши картофельные участки. Кстати, в 1972 году посадок картофеля перед домами я не видел. Может быть, городские власти запретили это? А может, и надобность такая сейчас отпала, у всех своих огородов хватает.
Миновали переезд. Слева раньше был «Хитрый» рынок – небольшой, всего несколько торговых рядов, длиной метров в тридцать; да ещё рядом кто устраивался. В войну, в послевоенные годы раза два в неделю покупал здесь молоко. Для себя – иногда семечки. Летом же нас прельщало тут прежде всего мороженое. Молочное, круглой формы, с вафлями с обеих сторон, – оно было поразительно вкусное. Его можно было есть и есть, но больше чем на одну порцию денег никогда не было… А однажды, классе в седьмом, мы с Колькой Сатовым даже сами устроили здесь торговлю – продав целую корзину красной смородины с нашего огорода. Колька тогда вовсю блеснул своими незаурядными актёрскими способностями, зазывая к нам покупателей на потеху окружающих зевак и на горе всех соседок-торговок, на которых покупатели уже не обращали внимания. Бабуси только чертыхались в его адрес:
– Вот бес чертявый! Отколь только выискался! Чего орёт, окаянный! Нет бы стоял спокойно…
…Но пока наша корзина не опустела, у тех не было куплено ни одного стакана. Думаю, что бабуси вздохнули свободно, когда Колька торжественно опрокинул пустую тару, гордо поглядел на окружающих нас конкурентов, позвенел монетами в кармане и торжественно отправился вместе со мной по направлению к дому делить гонорар…
Справа от нашей дороги стоит тот же забор, отгораживающий какое-то механизированное хозяйство. Он тоже дарит мне воспоминания. Но уже несколько иного «свойства». Как-то я направлялся в воскресенье на музыку. Одет был в новый костюмчик с брюками серого цвета. Стояло лето, но прошли дожди, и кругом была непролазная грязь. Приходилось перебираться по дороге от одного сухого места к другому. Особо глубокие и грязные лужи стояли как раз в этом месте. Перепрыгивая через них, я в какой-то момент почти прижался к забору. Как раз с переезда съезжала полуторка (грузовая машина) и неслась на всех парах прямо по лужам, разбрызгивая во все стороны струи грязи. У меня уже не оставалось времени, чтобы перебраться на другую сторону дороги, да и кругом стояла глубокая вода, и я решил просто встать спиной к забору, вплотную прижавшись к нему, надеясь, что водителю хватит места, чтобы проехать поодаль. К тому же, я надеялся на его профессиональный водительский разум – он явно ещё издали увидел моё безвыходное положение.
Он, конечно, увидел и, ещё более прибавив газу, понёсся прямо в центр коричневой лужи почти вплотную со мной, выплеснув чуть ли не всю её целиком на мой парадный костюм, на физиономию, на папку с нотами, которой я пытался закрыться. Вероятно, видок у меня после этого был впечатляющий. По крайней мере, он произвёл впечатление на бригаду работяг, стоявших в кузове машины. Отчётливо вижу и сейчас их восторженные рожи, радостные кривляния и слышу истерический хохот, не утихающий, пока машина не скрылась из виду. Что ж, поразвлечься порой хочется каждому, и каждый развлекается по-своему в зависимости от уровня собственного интеллекта… Отмываться пришлось долго, в той же самой луже, только с противоположной, не взбаламученной, части. Так что и этот забор (вместе с лужей) был для меня весьма примечательным.
А вот и вокзал. Всё такой же – низенький, одноэтажный. Только рядом выстроен другой для автопассажиров. Рядом растут несколько громадных деревьев. Раньше что-то их не замечал. Невдалеке высится элеватор. Его территория была как раз недалеко от нашей семилетней школы. К элеватору мы бегали порой за зерном. В некоторых местах доски забора легко отодвигались, и сквозь щели зерно свободно высыпалось наружу.
На маршрутном такси за рубль пятьдесят доехал до центра. Увидел проездом кинотеатр «Родину» – сейчас серое, облезлое здание. А в былые времена это был чуть ли не главный культурный центр города. Работало два зала – синий и красный. Фильмы демонстрировались с утра и до вечера. По воскресеньям мы ходили на детские сеансы. В старших же классах собирались в фойе кинотеатра понаблюдать за шахматными баталиями. Там был настоящий городской клуб шахматистов. Часто приходили сюда и местные знаменитости – перворазрядники и даже мастера. Нам же, третьеразрядникам, до их уровня было ещё очень далеко. Но иногда и мы удостаивались чести сесть с ними за один столик.
Выйдя на остановке у рынка, хотел зайти на него (как бывало по старой памяти). Однако не решился – каждый шаг давался с трудом, а надо было ещё до Евгения Сергеевича добраться. Посмотрел вблизи на собор. Тот весь в лесах – до самого шпиля. Весь серый. Только высокий шпиль сверкает свежей краской, да верхний купол блестит ярким золотом. Каким-то будет собор после завершения реставрации? Красота должна быть неописуемая! И как далеко виден! Километров за десять, а то и за пятнадцать от города своей верхней частью красуется. Вот и сегодня, ещё из-за Китова его увидел. Только блеклый и серый в своей деревянной (временной) облицовке.
Иду с базарной площади на Васильевскую улицу. Домишки всё такие же, старые, одно-двухэтажные. С крыш свисают многочисленные сосульки. Матовые, полупрозрачные, порой просто огромные – чуть ли не до самой земли. Совсем, как у нас на Железнодорожной в детстве. Здесь их надо опасаться. Оторваться могут. Хоть и не высоко лететь, да всё равно «кумпол» не выдержит. Почему их здесь не сбивают? В Иванове порой проводятся «антисосулечные мероприятия» – бывали несчастные случаи в прошлые годы. Да сейчас быстро новые нарастают. За всеми не угонишься.
Вот и Васильевская. Найду ли нужный дом? Номера-то не помню. Найду – ведь сколько ходил сюда в детстве – добрых четыре года!.. Вот и он, с высокими окнами. Да, трудновато было моему другу Вовке Карцеву забираться тогда, чтобы запулить в окно дохлым воробьём и крысой! Сумел же всё-таки! Столько переполоху внутри наделал! А всё, чтобы меня быстрее оттуда выдворить – верный товарищ! Успел тогда скрыться от возмездия учителя. Тот, правда, что-то заподозрил, – косо на меня смотрел. Хотя я-то крепился вовсю, чтобы при нём не расхохотаться… Весёлые были годы…
Захожу во двор. Там разливанное море! И это в январе-то! Какая стоит оттепель! Хорошо, что в высоких сапогах, иначе не прошёл бы. Приходится пробираться по глубоким сугробам. Вот небольшой садик, вот большая берёза у заборчика. Вот водопроводная колонка. Вот и заднее крыльцо, откуда вход в учительские апартаменты. Но дверь заперта. На стук никто не выходит. Неужели никого нет?! За пятнадцать лет с моего последнего приезда сюда многое могло произойти… Выходит старушка из соседней двери – с главного входа. Говорит, чтобы стучался в крайнее окно с улицы. Приходится вновь преодолевать водную преграду – в обратном направлении. Долго стучусь в разные окна – всё безрезультатно.
Наконец сообразил, что стучать надо в крайнее дальнее – там ведь были его комнаты. Стучу раз, другой, третий. Шторы открываются, за тусклым, грязным стеклом показывается фигура. Приглядываюсь и узнаю в сером, морщинистом лице знакомые черты. Это он, дорогой мой учитель! Машу ему рукой. Он тоже вглядывается в меня и тоже узнает. Даёт знак рукой, чтобы шёл к двери. Спешу во двор чуть ли не бегом – насколько позволяет моя спина. Разбрызгиваю лужу и уже стою в томительном ожидании перед дверью. Слышу шум шагов спускающегося по ступенькам человека, звук щеколды, скрип открывающейся двери, и вот наконец вижу Евгения Сергеевича, стоящего на верхней ступеньке высокого крыльца.
Да, это он! Но как изменился за эти годы. Лицо серое, сплошь покрыто глубокими морщинами и щетиной – не брился, наверное, целую неделю. Но волосы почти не поседели. Стал совсем худой… Стоит, смотрит на меня и молчит. Но узнал – вижу улыбку на губах! Поднимаюсь на первые ступеньки, беру его руку, обнимаю. Чувствую и его глубокий душевный порыв. О чём-то спрашиваю… И не слышу ответа – только слабый сип. Что это, откуда такая афония?! Смотрю внимательнее и вижу выходящую из горла короткую трубку! Боже мой! Трахеотомия! Что же произошло?! Ладно, потом спрошу.
В коридоре холод. Даже снег лежит – на ступеньках, на каких-то ящиках, тряпках. Раньше здесь был узкий проход. Теперь что-то вроде комнаты с огромной печкой посередине. И всё вокруг завалено мусором, книгами, газетами, буклетами. Тут же в ящиках – картошка, свекла. – Комната в виде овощехранилища. За ней уже кухня. Тут тоже полный беспорядок. Стол, пол, табуретки – всё завалено нотами, книгами, тряпками. Диван не убран, пол не подметался, наверное, больше года. На столе среди завалов обрезки овощей – готовится обед.
Раздеваюсь и прохожу в комнату. Меня встречает улыбающийся Серёжа. Ему уже за сорок, а он остался таким же ребёнком, каким был и двадцать лет назад. Тяжёлая болезнь оставила его навечно в этом возрасте, с прежними детскими запросами и восторгами.
– Дядя Витя, а у меня сказки интересные!
Показывает мне кипу книжек, среди которых и современная фантастика в красочных обложках с зубастыми драконами, и сказки для младших школьников.
– Сегодня фильм интересный… А в Новый год опять Никулина показывать будут!.. Папа ещё одну музыкальную шкатулку сделал!
Да, это тоже его хобби. Чудесные мелодии! Пытаюсь расспросить Евгения Сергеевича, но ничего не понимаю из его ответов. Пишет мне на бумаге – знакомый, чёткий почерк, каким в сороковые годы записывал мне в дневник задания и ставил оценки.
– Нина умерла (жена его). Умерла мама… У меня рак гортани… Операцию сделали 14 лет назад!
Неужели так давно?! Мне кажется, что я был у них совсем недавно!
– А как живёте, как питаетесь? – спрашиваю.
Опять запись: «Пенсия 500 рублей, у Серёжи пособие – 290». Значит, восемьсот на двоих – как и у меня с бабулей. Не густо.
– А как с музыкой? – спрашиваю. Рояль стоит на прежнем месте, но круглого стула рядом нет. Это меня смущает. Пишет:
– Не играю много лет. Рояль разбит, расстроен. Уже не отремонтировать… Год назад ходил в театр. Там сыграл все этюды Черни, Бургмюллера, Шопена, рапсодии Листа. Вспомнил Рахманинова…
Показывает мне пальцами – а я, как играю? С сожалением говорю, что уже четыре года, как не прикасаюсь к клавиатуре – не могу сидеть, музыка мне только снится…
Как жаль, что уже не услышу его прекрасное исполнение. Что делать – судьба порой бывает очень жестока. Сколько бед на его плечи свалилось. Одна за другой! Как он ещё выдерживает?! Очевидно, сын помогает ему, удерживая ещё на этом свете, – единственный близкий, родной человек, оставшийся рядом с ним и, к счастью, не понимающий всей трагичности ситуации. Что будет с ним, если уйдёт отец? Кому он нужен на этом свете – больной, не способный почти ни к какой работе… Сколько бы он прожил в доме инвалидов, или в каком-либо интернате?!
Отец для него сейчас всё. Он и раньше всегда его холил и лелеял. Любит безмерно. Никогда не ругал, не журил. Обучал, чему можно было. Когда-то Серёжка даже играл на рояле корявыми пальчиками. И слух хороший. Чем же сейчас они занимаются? На многое ли сил у больного инвалида хватит? Даже на уборку времени и духу не остаётся…
Обратил внимание, что у Серёжи голова как-то непрофессионально пострижена, – ножницами «под барашка». И всё лицо и голова в ссадинах.
– Что это с тобой? – спрашиваю.
– Это меня папа подстригал, – отвечает, улыбаясь.
Отец тоже улыбается… Да, им уже не до парикмахерской. С кем, интересно, общаются? Спрашиваю. «Ни с кем» – отвечает. Близких никого не осталось. Никто ничем не помогает…
Как же жить вот так?! Почти в полной изоляции от общества, без помощи, без общения? В постоянном страхе, что с ним (отцом) что-нибудь случится; надеяться только на самого себя, на свою волю и мужество. И держаться. И ведь держится! Четырнадцать лет после рака гортани! Поистине, Бог помог ему в этом! Наверное, увидел свысока всю нашу людскую чёрствость и сжалился над беднягой.
Возможно, и хорошо, что Серёжа ни с кем из ребят не общается. Сколько горя и издевательств можно испытать при этом. Сколько чёрствых и злых ребят вокруг нас. Они не видят ни горя, ни страдания других, используют любой повод, чтобы показать окружающим своё физическое превосходство – унизить, надломить другого, оскорбить его словом, или даже подзатыльником. Такое общение в нашем обществе всё более входит в норму. Подобные сцены постоянно видишь в местах скопления ребят (да и девчонок тоже): грубость, нескрываемая злость, презрение, сплошной мат, плевки, сигареты, – подзатыльники, …угрозы… Как бы отреагировала чистая, ничем не испорченная юная детская душа на всё это? Душа, уже не способная перестроиться, измениться, даже понять происходящее… Отец заменил ему всё – и мать, и ребят, и учителей. Каким же он выглядит в глазах своего сорокалетнего «мальчика»?..
А Серёжа всё радуется. Ходит по комнате, улыбается, смеётся. То вспомнит про интересный фильм, то книгу покажет, то о прогулках на улице заговорит, то о какой-то музыкальной мелодии… Всё только светлое и радостное. И в глазах счастье! Нет в его жизни ничего грустного, ничего горького – жизнь, почти как в раю. В своём собственном маленьком воображаемом раю, в своём чисто семейном благополучии. Рядом отец – и больше ничего не надо… Пусть будет только так, и этого вполне достаточно… И в этом его счастье!..
Смотрю, что изменилось в комнате. Из мебели ничего нового. Та же кровать (только неубранная). Те же завалы нот в шкафу (теперь они разбросаны и по всему полу); те же две гитары висят на стене (наверное, тоже не используются); и те же картины на стенах – чудесные художественные произведения старины глубокой в огромных, массивных старинных рамках… Все какие-то мрачные, потускневшие – от древности. Не вижу только одной, которой я чаще всего любовался в детстве – чудесной, светлой берёзовой аллеи на берегу водоёма. – Произведение отца Евгения Сергеевича. – Где же она? – спрашиваю. Оказалась на кухне. Висит над диваном. (Кто спит на нём? Наверное, отец.)
Немножко рассказал о себе… Сожалеет учитель, что и меня судьба не радует, что и я вынужден расстаться с так любимой нами обоими музыкой. Спрашивает, какова пенсия, как мама… Качает головой – 87 лет. Это немало. Правда, его бабушка дожила до 84 (кажется). А сколько прожила мать? В последний мой визит к ним ей было уже за девяносто, и она всё переспрашивала обо мне у сына – «А кто это?» Вспомнила, а через минуту снова задавала этот же вопрос…
Старость, старость. Что же ты делаешь с человеком! Почему лишаешь нас памяти, способности мыслить, творить, чувствовать? Лишаешь возможности двигаться, приковываешь к постели. Наделяешь всевозможными болезнями, делая порой нашу жизнь мукой! Не даёшь активно участвовать в жизни общества, передавать молодому поколению накопленные тобой знания. Такими ли мы должны быть в эти годы и что сделать с собой, чтобы быть иными?.. Почему ты всё раньше и раньше приходишь к нам, заставляя становиться немощными и больными уже не в девяносто, не в восемьдесят, а в шестьдесят, а то и в пятьдесят лет?! Кто повинен в этом? Только ли одна наша жизнь со всеми её бедами, или же и мы сами тоже? Почему не думаем об этом, пока ещё молоды и есть возможность сохранить свои силы?..
Вот и Евгений Сергеевич. Сколько в нём было здоровья! До шестидесяти лет совсем ничем не болел. А какая была жизненная активность! Сколько способностей, сколько творческих сил! Жить бы ему в полном здравии тоже лет до девяноста! Не захотел. «Прокурил» себе горло (да и лёгкие тоже – вон как кашляет!) – так и сказали врачи. Сколько помню его, «смолил» почти непрерывно. На столе всегда пепельница стояла. Но за роялем никогда не курил! Это было святое место. Здесь не должно было быть никакой фальши, ничего неестественного. Только музыка, притом самая лучшая – классическая. Она в основном и вдохновляла его к жизни в последние десятилетия. Когда я приезжал к нему в семидесятые и восьмидесятые годы, это было хорошо видно…
Пишет мне:
– На машинке шить научился. Серёже рубашки, трусики шью. Показывает мне свои изделия. – Очень хорошие, ничем не хуже, чем в магазинах. Тоже подспорье в жизни. Разве сейчас на всё хватит! Особенно Серёже с его габаритами. Килограммов сто пятьдесят будет – опять-таки обменные нарушения. Так с самого раннего детства было…
Пора было уходить. Расспрашивать дальше о жизни было уже неудобно. Да и ясно было всё. К тому же хозяина от дела оторвал – он обед готовил. Отложил расспросы до следующего раза. Надо бы приехать до Новогоднего праздника – хотя бы ягод привезти, – всё бы питание разнообразилось. Что они видят сейчас, чем живут, как питаются? Хлеб да картошка, в основном. Правда, здесь, в Шуе, цены пониже ивановских. На это я обратил внимание по дороге сюда.
Извинился, что надо сегодня рано уходить. Попрощался с Серёжей. Он по-прежнему весел; но вижу, что всё же какая-то грустинка в глазах проскальзывает. Пожелал ему хорошего праздника, весёлых передач по телевизору. Он сразу просиял. – Это главное. Что ему ещё сказать? Пообещал ещё приехать, с оговоркой – если спина позволит. Евгений Сергеевич пошёл провожать меня до выхода. Крепко пожали друг другу руку. Сила у него ещё есть. Так держать!
Он стоит в дверях, грустно так улыбается – когда ещё встретимся? И встретимся ли? Я тоже уже во многом связан обстоятельствами. Вон ведь – три года не мог приехать, не мог ходить… А вместе сколько было светлого и радостного. И так давно уже было! Вернуть это время могут одни только воспоминания…
Было ужасно грустно от всего увиденного. Вот так заканчивается наша жизнь – в нищете, в сплошных невзгодах, в одиночестве, в неведении и неверии ни во что. Того ли заслуживает это поколение – победившее в тяжелейших испытаниях военных лет и послевоенной разрухи, отдавшее всего себя без остатка во имя «светлого будущего» для своих детей и внуков, жившее надеждой увидеть хоть чуточку этого счастья или, хотя бы быть уверенным в этой возможности. Произошедшие перемены в несколько лет привели страну к краху и, главное, изменили самих людей, выхолостив из них всё доброе и человечное, и сделав их чуть ли не врагами друг другу. По крайней мере, рассчитывать на бескорыстную помощь от окружающих уже не приходится. Надежды остались только на самих себя, на своих родных и близких… и самых преданных друзей…
Так и хочется крикнуть, повторяя за классиком: «Куда ты идёшь, Русь?»… Что ты творишь с собой? Понимаешь ли сама, что с тобой происходит?!... Остановись! Оглянись вокруг себя, посмотри на свой народ. Что произошло с ним? Что ожидает его в будущем? Неужели он заслужил такую долю?!
После этого визита я навещал учителя ежегодно. Приезжал и на праздники – к Новому году. Привозил подарки в виде самодельного вина (из лесных и огородных ягод) и ягоды (чернику, малину, клюкву, бруснику). В это время я уже мог иногда ходить в лес и делал на зиму витаминные запасы. Особенно радовался им Серёжа:
– Папа, а мы угостим дядю Витю тортом? – У них к празднику был как раз куплен чудесный торт. Но я тогда отказался от угощения, предоставив им в семейном одиночестве радоваться празднику. Новый год – ведь это семейный праздник. По крайней мере, в нашей семье он всегда был таким.
Последующие три года в их жизни ничего не менялось. Серёжа читал свои детские книжки, смотрел телевизор, свои любимые мультики. С удовольствием рассказывал мне при встрече о них. Показывал новую шкатулку, сделанную папой. Он гордился отцом, всегда говорил о нём с любовью и радостью. Отец же был от него без ума. Одевал, обувал его, научился шить бельё, верхнюю одежду. Готовил сыну еду, всякие вкусности. И это у него здорово получалось. Как-то я даже пообедал с ними. Садом и огородом Евгений Сергеевич уже не занимался – не было ни времени, ни сил на всё это. Поэтому с удовольствием принимал (для «Серёньки») мои ягодные подношения.
Дома у них был «рабочий беспорядок» – а точнее, полный хаос. Постель всегда была не заправлена, на ней валялась одежда; пыль, видимо, никогда не вытиралась, точно так же не мылись и полы. Я обратил внимание, что с каждым годом у них в квартире появлялось всё больше тараканов. Я даже опасался за свою сумку, как бы не принести домой непрошенных гостей (кочевников). Поэтому всегда вешал сумку в холодной прихожей и тщательно вытряхивал её, выйдя на улицу. Спросил, борется ли с ними хозяин. – «Нет, – пишет он мне. Они уже наши. Да и Серёньку травить всей этой дрянью не хочется». Я хотел принести им практически безобидный, но весьма эффективный китайский карандаш (противотараканий), но Евгений Сергеевич от него отказался…
Они ежедневно ходили вместе на прогулку. Гуляли около дома. Зимой Серёжа даже катался во дворе на санках и как-то с радостью сообщил мне об этом. Я приветствовал их занятия физкультурой, хотя понимал, что этих нагрузок обоим явно недостаточно. У Сергея был огромный избыток веса, и, конечно, от него надо было избавляться.
У Евгения Сергеевича что-то происходило с психикой. Не было на лице прежней радости, былого вдохновения. Полностью пропал интерес к музыке. Возможно ли было такое? Это казалось мне нереальностью, чем-то из совершенно иной жизни. Я спрашивал обо всём и не понимал, что с ним происходит. Конечно, он жил только сыном и держался только ради него.
Я пытался расспросить его о многом: о его семье, о судьбах его родителей, о его жизни в молодости, в детстве. Он кричал мне что-то в трубку, но понять я ничего не мог. Просил его побольше писать. Даже специально принёс хорошую ручку и тетради. Составил подробный план его повествования. Но получал только однозначные ответы – на один или два конкретных вопроса.
Мы с ним иногда переписывались. Он редко отвечал на мои письма. И всё сетовал, что я не могу приезжать к ним почаще. В 2001 году я тоже не писал ему продолжительное время. И вот зимой получаю конверт с его, так знакомым мне почерком. Радуюсь, достаю письмо, читаю… и на душе становится горько и тяжко – «Серёньки моего нет… умер сынуля… Врачи не могли спасти его… Воспаление лёгких… Мы ехали в скорой помощи, и он всё спрашивал меня, спасут ли его… Он так хотел жить! Я уже целый месяц плачу… Сил моих больше нет. Я совершенно один. Родственники в городе есть, но ко мне не приходят…» Просил приехать меня. Я один близкий человек для него остался.
Конечно, я собрался и приехал. И мы вместе горевали с ним. И он не стеснялся плакать при мне. Вспоминал и писал мне на бумажке, как он любил своего ненаглядного, как лелеял его, как жил ради него. И как тот хотел жить!..
Я понимал, что учителя надо было вернуть к жизни, дать ему жизненные стимулы, повернуть в сторону от его шитья, кулинарии, от непрерывных грустных воспоминаний в искусство, в его любимую музыку. Пытался больше говорить о ней, вспоминать эпизоды из нашей с ним музыкальной жизни, о его былой игре, о том, как мы с ребятами его слушали – и дома, и в школе на концертах. Нужно было как можно быстрее привести в порядок рояль. Струны были все на месте. Необходимо было только настроить инструмент. Он и сам в былые времена это делал блестяще. У него были и камертон, и ключ для настройки. Но, по-моему, камертона ему и не нужно было с его абсолютным слухом.
Говорю ему об этом. Пытаюсь убедить. Говорю, что буду приезжать к нему почаще, и мы будем музицировать в четыре руки, а потом будем играть друг другу. Он вроде согласился. Но без явного энтузиазма. Пишет, что ключ есть. Но вот нужен камертон. Просит достать его в Иванове – в Шуе может не найти…
В Иванове я начинаю поиски. Созваниваюсь с разными настройщиками, узнаю цену. Спрашиваю заодно о возможности съездить к нему и отремонтировать инструмент. Кто-то соглашается.
Через какое-то время еду в Шую. Евгений Сергеевич уже передумал. – Настройщик будет дорого стоить. За камертон тоже надо много платить. Да и стоит ли заниматься всем этим? Пишет: «Я уже стар, инструмент тоже отслужил своё… Лучше я приеду как-нибудь (когда будет теплее) в Иваново, и мы вместе сходили к вам в клуб, я там и поиграю».
Да, но всё это было нереально. С клубом надо было специально договариваться, заранее списываться с Евгением Сергеевичем, да и сомнения были в том, сумеет ли он доехать… Так что эту идею пришлось отставить. В это время я потихоньку стал ходить то в музеи, то в библиотеки, где было фортепиано, и делал попытки постепенно восстановить свою фортепианную программу. Уже мог какое-то время сидеть за инструментом и вспоминать старое.
Очень хотелось вспомнить Бургмюллера. В библиотеке нот этих не было. Я попросил их как-то в очередной приезд у учителя. С трудом нашёл сборник (Вторую тетрадь этюдов). Попросил ещё вальсы Штрауса в концертной обработке Грюнфельда, Смита и ещё что-то из репертуара своего сына. Спросил, помнит ли учитель эти вещи. Помнил всё, даже наиграл мне на столе несколько этюдов…
Последний мой визит к Евгению Сергеевичу состоялся 10 марта 2002 года. К сожалению, он так и не написал мне ничего в моё отсутствие, чем сильно огорчил меня. А может быть, он уже и не мог этого сделать. Но кое-что мне всё-таки удалось узнать о нём во время наших последних встреч, удалось проанализировать его записки (в виде ответов на мои вопросы). И вот что я узнал о его жизни.
Его дед был купцом. Это он выстроил их теперешний дом, в котором жил с бабушкой. Здесь же родился отец Евгения Сергеевича и мой учитель (в 1923 году). Дед умер в 1910 году. Отец работал электромонтёром. Бабушка была домохозяйкой, умерла в 1955 году в возрасте 86 лет. Отец в годы сталинских репрессий был объявлен врагом народа и расстрелян в 1937 году. Учитель отлично помнил эту и последующие ночи. Как пришли сотрудники НКВД, как забрали отца, как оскорбляли его мать. И они с мамой многие последующие ночи не спали и дрожали от страха, что и их тоже заберут. Мама работала в школе №1, преподавала немецкий язык. Умерла она в возрасте 94 лет, в 1991 году.
Я хорошо помню их обеих, вместе с бабушкой. Обе – светлые, чистые, с добрыми, открытыми лицами; всегда приветливые, гостеприимные. Они иногда присутствовали на наших уроках, слушали мою игру, хвалили. Когда со мной приходила моя бабушка, то они много разговаривали с ней, вспоминали прошлое, учёбу самого Евгения Сергеевича. Сравнивали его портрет с портретами юного Пушкина. Действительно, в них было определённое сходство. Они души не чаяли в своём сыне и внуке, гордились его талантом, думали о его будущем.
Им всем много пришлось пережить, начиная с момента ареста и расстрела отца. В то время Евгений Сергеевич учился в 7 классе 1-й школы и одновременно в музыкальной школе. Музыкой он стал заниматься с пяти лет. По его собственному признанию, в первые годы занимался очень плохо, и отец частенько понукал его ремнём. Неукротимая тяга к музыке появилась у него в 1937 году, когда ему было 14 лет, и он учился в музыкальной школе. Поступил же туда сразу в 4 класс, из четвёртого перешёл в шестой, затем седьмой и ещё на год оставался там. Занимался у З.А. Романовской – у той же учительницы, которая начинала учить и меня. «Она не могла тебя научить, – писал он мне в одну из последних наших встреч. – А меня она даже стала бояться, когда я сыграл ей Вторую рапсодию Листа в подлиннике».
Когда арестовали отца, классный руководитель класса, в котором учился Женя, некто Толстопятова отрекомендовала его в горкоме комсомола, как «сына врага народа». Отношение к нему в школе стало такое, что пришлось даже перевестись во 2-ю школу. Там он и закончил последние три класса. Как раз началась война. Евгений был призван в войска ГСМ. Войну закончил в Германии. Некоторое время после её окончания их часть оставалась там. На чердаке одного дома как-то обнаружили деревянный ящик, разбили его, а там оказался шикарный, совершенно новенький рояль «Bechstein». Евгений Сергеевич каждый день после отбоя ходил туда играть. Узнав об этом, командир подразделения приказал доставить рояль в часть, чтобы Болдин давал для солдат концерты.
Демобилизовался Евгений Сергеевич в 1948 году – как раз в год моего прихода к нему в ученики. Жена Нина имела музыкальное образование и была музыкальным работником в детском саду. Она очень хорошо играла с Евгением Сергеевичем в четыре руки. И тоже поощряла наши занятия. Умерла в 1993 году.
…После 2002 года я Евгения Сергеевича больше не видел. Неоднократно писал ему, но не получал ответа. Самому приехать в Шую было уже выше моих возможностей. Тем более, что стали ремонтировать Центральный мост, и добраться до центра стало проблемой. Попросил в письме зайти к нему одну из шуйских маминых знакомых. Та через какое-то время ответила, что их дома на Васильевской уже нет, там выстроено какое-то административное здание; узнать же что-либо о моём учителе она не смогла, одолеваемая, как и все мы, ветераны, серьёзными недугами… Я думаю, если бы он был жив, он бы ответил на мои письма, или же сам написал мне в случае смены своего адреса… Но я всё-таки надеюсь разузнать о его судьбе, а также мечтаю найти своих бывших шуйских знакомых на Железнодорожной, зайти в школы, в которых я учился, ещё раз (уже в последний) пройтись по местам моего детства и наяву увидеть то, о чём я столько думал последние годы моей непростой ивановской жизни.
В заключение хочу привести несколько записей учителя, сделанных в его блокноте – в ответ на мои вопросы. Может быть, они глубже раскроют его характер, его отношение к жизни, а также покажут условия, в которых приходилось жить нашему старшему поколению (поколению фронтовиков) в период перестройки.
Из записной книжки Евгения Сергеевича Болдина:
– Вчера и 8-го оба дня тосковал. Никто меня не навестил; был бы сынулька, было бы веселее. Или не до меня им всем, дела нет до моего горя. Единственно только ты меня не забываешь, земной поклон тебе… Бабушка твоя привела тебя ко мне. Деда твоего звали Леонидом Николаевичем… Как твоё отчество?
– Родных много, но никто вчера в мой день не навестил меня…
– То, что ты ко мне пришёл, это здорово. Я с тобой словно воскрес… Вчера почти весь день ревел, тосковал по сынишке…
– Я в любой твой приезд рад тебе, ты один меня поддерживаешь. Вчера мне было очень тяжело. Я плакал… Я сейчас попробовал поиграть на гитаре и чувствую, что той чистоты нет.
– Ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
– Только не пропадай…
– …а вот я единственного горячо любимого сына лишился… Больше всего он любил этюды Равина и Клейнмихеля. Ты их все сыграешь. Они все как будто для тебя сочинены. Я могу на память сыграть все три тетради…
– Я все думаю, нельзя ли памятник Серёньке сделать бесплатно… я вычитал в программке, это можно сделать. Как бы это узнать…
– Бабушка умерла 13 августа. Серёнька родился 6 декабря 1955 года. Когда он подрос и ему было 2 годика, мы с ним пошли на кладбище, и он у меня у бабушкиной могилы заплакал: «Зачем она умерла…».
– Тогда мы с мамой все ночи прислушивались: вот-вот придут из НКВД и нас арестуют. 26 октября 1937 года его (отца) судили и приговорили к расстрелу, а нам всё говорили, что осуждён на длительный срок без права переписки с конфискацией его имущества.
– Когда я 2-ой год работал в ШРМ (школе рабочей молодежи), это было весной 1958 года, я только что кончил принимать экзамены, у гостиницы сошёл с автобуса, ко мне подошёл какой-то мужчина и сказал, помню ли я отца, и вот он сказал, что когда он (отец) пришёл к ним в камеру, у него были вывернуты руки. Он кричал от боли. А на следующий день ему был суд, и больше они его не видели, и его расстреляли в 37-м году.
– …Когда к власти пришёл Хрущёв, его (отца) реабилитировали. Ивановский областной суд признал его невиновным, на что маме из Ивановской областной прокуратуры была выслана бумага.
– Я дурак – курил и курил… вот и нажил себе рак гортани, опухоль на голосовых связках; врач сказал, немедленно надо удалять гортань, а то умрёте. Облучение 10 сеансов. Я лежал в больнице два месяца; вернулся, всё было хорошо… но 17 мая в этом же году умерла мама (1991 год), тут и пошло горе одно за другим. Через три года умерла жена, и вот теперь сын (2001 год). Так что никак не оправлюсь от этого. Хорошо, что ты ко мне ездишь, не забываешь меня.
– Осиновая гора, Марьина роща, «Беседы», Алешовский лес, Сергиевский лес, Лес Михаила Архангела, … ходили просто гулять, …за ягодами, цветами, грибами… Я купался, когда был маленький, на мытилке около собора, потом у горсада, у электросети в «кустиках», у Стяжкова… (в ответ на мой вопрос о любимых местах своего детства).
– Сегодня я разорился, купил мазь, она очень дорогая 90 р. 70 коп. Предлагали свечи с календулой, но я решил купить поэффективнее.
– Этот рояль я купил у сестры. Она ученица Динора, профессора Московской консерватории. Мы с ней играли на двух роялях полонез Шопена, народные танцы Глиэра, «Лесной дух» Глиэра. Она сейчас на пенсии. Она «инженер-атомщик»… Мы с ней на двух роялях играли концерт Гайдна «Ре-мажор».
– По-настоящему эту рапсодию мы играли с П.А. Афонским. Это был преподаватель педагогики в институте (Шуйском) … Мы много играли с бабушкой моей жены. Мне было 16 лет. И я готовился в консерваторию. Я познакомился с военным дирижёром. Это был полковник Сорков. Вот от него я много получил… У меня был друг, с которым мы вместе учились в школе. Он был прекрасный скрипач. На одном вечере в школе (№ 2) мы с ним сыграли концерт Ридинга… Он заболел туберкулезом и в 1944 году в октябре умер. Я был в это время на фронте.
– Сарасате «Цыганские напевы». Это я играл с женой в четыре руки… У Нины отец был физик в 1-ой школе. Мать преподавала немецкий язык. Отец работал до 1940 года. Он умер во время операции. Мать работала до 1953 года. Фамилия её Метельская Вера Михайловна.
– Я им сыграл «Соловья» Листа, 2-ую, 11-ую и 12-ую рапсодии, вальсы Шуберта, 14-ый вальс Шопена…
(о посещении Ивановского музыкального училища)
– Она (Романовская) меня боялась после того, как я ей сыграл Вторую рапсодию Листа в оригинале. Она играть могла только по нотам, на память ничего…
…Когда я в Москве встретился с Марией Гринберг, а потом с Евгением Либензоном, преподавателями института им. Гнесиных, то они мне сказали, что мне надо поступать на первый курс консерватории.
– Что у тебя сын не стал музыкантом, это я ему посоветовал: «Брось этот грязный мир, он только внешне красив», – а теперь, наверное, не жалеет об этом? Я тоже нисколько об этом не жалею. Я посмотрел, как живут музыканты, так ничего завидного нет…
– Здравствуй, Витя! Получил твоё письмо, где ты хлопочешь насчёт настройщика… ремонтировать инструмент. Я подумал и решил, не стоит этого делать, да и много ли жить мне осталось, теперь я так сыграть, как когда-то играл, не смогу. Руки уже потеряли ту подвижность. Пальцы и кисти рук часто болят, и чего удивляться – мне без году 80…
Ты в воскресенье ко мне не приезжай, а приезжай в следующее. Что ж, кончаю. До свидания.
Твой учитель Е. Болдин.
15.02.2002
2010 год