Легенда о великом Вожатом?..

                Легенда о великом Вожатом
                или
                что общего между Вожатым и Христом?

 Ф.М.Достоевский написал роман "Бесы" и "Легенду о великом инквизиторе", которая в духовном смысле сопоставима с "Легендой о великом Вожатом"... А кто такой "Вожатый"?..

             "В поле бес нас водит, видно,
              Да кружит по сторонам.
              Посмотри: вон, вон играет,
              Дует, плюет на меня...
              Мчатся бесы рой за роем
              В беспредельной вышине,
              Визгом жалобным и воем
              Надрывая сердце мне..."
                (А.С.Пушкин)

"...Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, - дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердце людей повсюду...
И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь к человеку? Ему ли исполниться того светлого простодушия и ангельского младенчества, которое собирает всех людей в одну семью? Ему ли услышать благоухание небесного братства нашего? Ему ли воспраздновать этот день? Исчезнуло даже и то наружно добродушное выражение прежних простых веков, которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый ум девятнадцатого века истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир. Дух гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он явился в собственном своем виде* (*"Гоголь не случайно связывает с наступлением "последних времен" торжество такого человеческого порока, как гордыня... При этом гордый человек 19 века, переживая "страхи и ужасы" переходного времени, как показывает Гоголь, не смог избавиться от гнетущего чувства неуверенности в основах бытия, некоего метафизического беспокойства. Поэтому он обречен на нетворческое, бездеятельное в духовном смысле состояние, которое проявляется как уныние, тоска в преломлении к отдельной личности и как "исполинский образ скуки" - в космическом масштабе. Соединение гордыни и неуверенности характерно для иконографической традиции изображения Антихриста: она "максимально приближает его облик к облику Христа, в то же время наделяя его горделивым, унылым и неуверенным выражением" (Аверинцев С.С. Антихрист // Мифологический словарь. М., 1992) (С.О. Шведова. Комментарии)... Почуя, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми. С дерзким бесстыдством смеется в глаза им же, его признающим; глупейшие законы дает миру, какие доселе еще никогда не давались, - и мир это видит и не смеет ослушаться. Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как невинное дело и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке?.. Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, - и мир это видит весь и, как очарованный, не смеет шевельнуться? Что за страшная насмешка над человечеством!..
...ухватиться бы за этот день, как утопающий хватается за доску! Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься с небес нам листница и протянуться рука, помогающая возлететь по ней.
Но и одного дня не хочет провести так человек девятнадцатого века! И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мельчает, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в твоем мире!.."
(Н.В.Гоголь "Выбранные места из переписки с друзьями").

"... -- Слушайте, мы сделаем смуту, -- бормотал тот быстро и почти как в бреду. -- Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ. Кармазинов прав, что не за что ухватиться. Кармазинов очень умен. Всего только десять таких же кучек по России, и я неуловим.
-- Это таких же все дураков, -- нехотя вырвалось у Ставрогина...
...Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудивая "кучка" пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-та мы и пустим... Кого?
-- Кого?
-- Ивана-царевича.
-- Кого-о?
-- Ивана-царевича; вас, вас!
Ставрогин подумал с минуту.
-- Самозванца? -- вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. -- Э! так вот наконец ваш план.
-- Мы скажем, что он "скрывается", -- тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. -- Знаете ли вы, что значит это словцо: "он скрывается"? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное -- новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну, что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!
-- Так это вы серьезно на меня рассчитывали? -- усмехнулся злобно Ставрогин..." (Ф.М.Достоевский, роман "Бесы").

"XXVI
     СТРАХИ И УЖАСЫ РОССИИ
     (Письмо к графине .........ой)
(Комментарии:
"Адресовано графине Л.К.Вьельгорской. Это письмо, запрещенное цензурой, впервые было опубликовано в издании Ф.В.Чижова.
Глава представляет собой ответ на несохранившееся письмо Вьельгорской. Гоголь упомянул о нем в письме от 22 октября 1846 г.: "Что ж, моя старшая графиня ... после вашего длинного письма, исполненного гнева на современный порядок вещей (за которое потом вас побраню) вдруг затихнули и отдыхаете на лаврах?" (Т. 13, с. 115). Долгое время живя за границей и сравнивая русскую жизнь с европейской, Вьельгорские острее ощутили экономическую и социальную нестабильность первой. Однако с точки зрения Гоголя, как раз во внешне обустроенной западной жизни наиболее явно обнаружился процесс разрушения духовных основ существования человека. Поэтому можно предположить, что гоголевская статья полемична по отношению к письму его корреспондентки" (С.О.Шведова. Комментарии).

  ...На ваше длинное письмо, которое вы  писали  с  таким  страхом,  которое
просили сей же час истребить после прочтения и на которое  отвечать  просили
не иначе, как через верные руки, а отнюдь не по почте, я отвечаю  не  только
не по секрету, но, как вы видите, в печатной  книге,  которую,  может  быть,
прочтет половина грамотной России. Побудило меня к тому то, что, может быть,
мое письмо послужит в то же время ответом и прочим,  которые,  подобно  вам,
смущаются теми же страхами. То, что вы мне объявляете по секрету,  есть  еще
не более как одна часть всего дела; а вот если бы я вам рассказал то, что  я
знаю (а знаю я, без всякого сомнения, далеко еще не все), тогда  бы,  точно,
помутились ваши мысли и вы сами подумали бы, как бы убежать  из  России.  Но
куды бежать? вот вопрос. Европе пришлось еще трудней, нежели России. Разница
в том, что там никто еще этого  вполне  не  видит:  все,  не  выключая  даже
государственных людей, пребывает покуда на  верхушке  верхних  сведений,  то
есть пребывает в том заколдованном круге познаний, который нанесен журналами
в виде скороспелых выводов,  опрометчивых  показаний,  выставленных,  сквозь
лживые призмы всяких партий, вовсе  не  в  том  свете,  в  каком  они  есть.
Погодите,  скоро  поднимутся  снизу  такие  крики,  именно  в  тех  с   виду
благоустроенных государствах, которых наружным блеском мы  так  восхищаемся,
стремясь от них все перенимать и приспособлять к себе, что закружится голова
у самых тех знаменитых государственных людей, которыми вы так  любовались  в
палатах и камерах. В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы*, что
не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются, и перед  ними
будет ничтожная вещь те страхи, которые  вам  видятся  теперь  в  России.  В
России еще брезжит свет, есть еще пути и дороги к спасенью,  и  слава  Богу,
что эти страхи наступили теперь, а не позже. Ваши слова: "Все падают  духом,
как бы в ожиданье чего-то неизбежного", равно как и  слова:  "Каждый  думает
только о спасении личных выгод, о сохранении собственной пользы,  точно  как
на поле сражения после потерянной битвы  всякий  думает  только  о  спасении
жизни:  saure  gui  peut*,  действительно  справедливы;   так   оно   теперь
действительно есть; так быть должно: так повелел Бог, чтобы оно  было.  Всяк
должен подумать теперь о себе,  именно  о  своем  собственном  спасении.  Но
настал другой род спасенья. Не бежать на корабле из земли своей, спасая свое
презренное земное  имущество,  но,  спасая  свою  душу,  не  выходя  вон  из
государства,  должен  всяк  из  нас  спасать  себя  самого  в  самом  сердце
государства. На корабле своей должности и службы должен теперь всяк  из  нас
выноситься из омута, глядя на кормщика небесного. Кто даже и  не  в  службе,
тот должен теперь же вступить на службу и ухватиться за свою должность,  как
утопающий хватается за доску, без чего не спастись никому. Служить же теперь
должен из нас всяк не так, как бы служил он в прежней России,  но  в  другом
небесном государстве, главой которого уже сам Христос, а потому и  все  свои
отношения ко власти ли, высшей над нами, к людям  ли,  равным  и  кружащимся
вокруг нас, к тем ли, которые нас ниже  и  находятся  под  нами,  должны  мы
выполнить так, как повелел Христос, а не кто  другой.  И  уж  нечего  теперь
глядеть на какие-нибудь щелчки, которые стали бы наноситься от кого бы то ни
было, нашему честолюбью или самолюбью, - нужно помнить только то,  что  ради
Христа взята должность, а потому должна быть и выполнена  так,  как  повелел
Христос, а не кто другой. Только одним этим средством и может  всяк  из  нас
теперь спастись. И плохо будет тому, кто об  этом  не  помыслит  теперь  же.
Помутится ум его, омрачатся мысли, и не найдет он угла,  куды  сокрыться  от
своих страхов. Вспомните Египетские тьмы, которые с такой силой передал царь
Соломон, когда господи, желая  наказать  одних,  наслал  на  них  неведомые,
непонятные страхи. Слепая ночь обняла их  вдруг  среди  бела  дня;  со  всех
сторон уставились на них ужасающие образы; дряхлые страшилища  с  печальными
лицами стали неотразимо в глазах их; без  железных  цепей  сковала  их  всех
боязнь и  лишила  всего,  все  чувства,  все  побуждения,  все  силы  в  них
погибнули, кроме одного страха.  И  произошло  это  только  в  тех,  которых
наказал господь. Другие в то же время не видали никаких ужасов; для них  был
день и свет.

     *спасайся, кто может (франц.).

     Смотрите же, чтобы не случилось с  вами  чего-нибудь  подобного.  Лучше
молитесь и просите Бога о том, чтобы вразумил вас, как  быть  вам  на  вашем
собственном месте и на нем исполнить все, сообразно с законом  Христа.  Дело
идет теперь не на шутку. Прежде  чем  приходить  в  смущенье  от  окружающих
беспорядков, недурно заглянуть всякому  из  нас  в  свою  собственную  душу.
Загляните также и вы в свою. Бог весть, может быть,  там  увидите  такой  же
беспорядок, за который браните других; может быть, там обитает растрепанный,
неопрятный гнев, способный всякую минуту овладеть вашею  душою,  на  радость
врагу Христа; может быть, там поселилась малодушная  способность  падать  на
всяком шагу в уныние - жалкая дочь безверья в  Бога;  может  быть,  там  еще
таится  тщеславное  желанье  гоняться  за  тем,  что  блестит  и  пользуется
известностью светской; может быть, там обитает гордость  лучшими  свойствами
своей души, способная превратить в ничто все добро, какое имеем. Бог  весть,
что может быть в душе нашей. Лучше в несколько раз больше смутиться от того,
что внутри нас самих, нежели от того, что вне и вокруг нас. Что же  касается
до страхов и ужасов в России, то  они  не  без  пользы:  посреди  их  многие
воспитались таким  воспитаньем,  которого  не  дадут  никакие  школы.  Самая
затруднительность обстоятельств, предоставивши новые извороты уму, разбудила
дремавшие способности многих, и в то время, когда на одних концах России еще
доплясывают польку и доигрывают преферанс,  уже  незримо  образовываются  на
разных поприщах истинные мудрецы жизненного дела. Еще пройдет десяток лет, и
вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки  и  сала,  но  за
покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках. Я бы вам
назвал многих таких, которые составят когда-нибудь красоту земли  русской  и
принесут ей вековечное добро; но к чести вашего пола я должен  сказать,  что
женщин еще больше. Целое жемчужное ожерелье их хранит моя память.  Все  они,
начиная с ваших дочерей, которые так живо  напомнили  мне,  во  сколько  раз
родство по душе выше всякого кровного  родства  (дай  бог,  чтобы  наилучшая
сестра с такой готовностью исполняла  просьбу  своего  брата,  с  какой  они
исполняли малейшее желание души моей),- начиная с них и  продолжая  теми,  о
которых вы едва слышали, и оканчивая теми, о которых вы, может  быть,  и  не
услышите никогда, но которые совершеннее всех тех, о коих  вы  слышали.  Все
они  не  похожи  одна  на  другую,  и  каждая  есть  сама  по  себе  явленье
необыкновенное. Только одна Россия могла  произвести  подобное  разнообразие
характеров. И только в нынешнее время трудных обстоятельств, расслабленья  и
развращенья   общего,   повсеместной   ничтожности   общества,   могли   они
образоваться. Но всех перевысила одна, которую я и  в  глаза  не  знаю  и  о
которой до меня достигнул только один темный  рассказ.  Не  думал  я,  чтобы
могло существовать на земле подобное совершенство. Произвести такое умное  и
великодушное дело, и произвести его так, как умела сделать она; сделать так,
чтобы отклонить от себя и подозренье в ее собственном  участии  и  разложить
весь подвиг на других таким образом, что  эти  другие  стали  хвастаться  ею
сделанным делом, как бы собственным своим, в полной уверенности, что они его
сделали. Так умно обдумать уже вперед, как убежать от известности, тогда как
само дело уже необходимо должно бы кричать о себе и обнаружить ее! Успеть  в
этом и остаться в неизвестности! Нет, подобной мудрости еще не встречал я ни
в ком из нашей братьи мужеска пола. И передо мною показались  в  эту  минуту
бледными все женские идеалы, создаваемые  поэтами:  они  то  же  перед  этой
истиной,  что  бред  воображенья  перед  полным  разумом.  Жалки  мне  также
показались в эту минуту  все  те  женщины,  которые  гонятся  за  блистающей
известностью! И где же явилось такое чудо? В незаметном захолустье России, в
то  время  именно,  когда  стало  трудней  изворачиваться  человеку,   когда
запутались обстоятельства всех и  наступили  пугающие  вас  страхи  и  ужасы
России. (1846)..."
 
(Комментарии:
- В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы* -
"...На протяжении 1830-1840-х г.г. Европу буквально сотрясали революционные толчки: июльская революция 1830г., лионские восстания 1831-1834г.г., февральская революция 1848 г. во Франции; чартистское движение, восстание горняков в южном Уэльсе 1839 г., подавление всеобщей забастовки трудящихся правительством в Англии; освободительное движение против австрийского влияния и буржуазная революция 1848-1849 гг. в Италии; гражданская война в Испании (1830-1840 гг.); народное восстание 1846-1847 гг. в Португалии. Буржуазные революции в том или ином виде произошли также в Швейцарии, Бельгии (1830 г.) и Германии (1848-1849)..." (С.О.Шведова. Комментарии). 
           (Н.В.Гоголь "Выбранные места из переписки с друзьями" (1847)).

Буквально на следующий год после опубликования книги Гоголя "Выбранные места..." (в 1847 г.)  Ф.И.Тютчев пишет очерк "Россия и революция". И если мы внимательно всмотримся в слово мыслителей, то увидим, что кАк провиденциально то слово, что ими выражено, вглядываясь в существование Событий сквозь времена.

В середине 19 века Ф.И.Тютчев в очерке "Россия и революция" (от 12 апреля 1848 г.) провидчески пишет:

"Прежде всего Россия - христианская держава, а русский народ является христианским не только вследствие православия своих верований, но и благодаря чему-то еще более задушевному. Он является таковым благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция же прежде всего - враг христианства. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство. Ее последовательно оьновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления - все это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром...
Человечечское я, желающее зависеть лишь от самого себя, не признающее и не принимающее другого закона, кроме собственного волеизъявления, одним словом, человеческое я, заменяющее собой Бога, конечно же, не является чем-то новым среди людей; новым становится самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся с его помощью овладеть обществом. Это новшество и получило в 1789 году имя Французской революции.
С того времени Революция во всех своих метаморфозах сохранила верность собственной природе, и, видимо, никогда еще не ощущала себя столь сокровенно антихристианской, как в настоящую минуту, присвоив христианский лозунг: братство. Тем самым можно даже предположить, что она приближается к своему апогею. В самом деле, не подумает ли каждый, кто услышит наивно богохульственные разглагольствования, ставшие как бы официальным языком нашей эпохи, что новая Французская республика явилась миру, дабы исполнить евангельский закон? Ведь именно подобное призвание торжественно приписали себе созданные ею силы, правда с одной поправкой, которую Революция приберегла для себя, - дух смирения и самоотвержения, составляющий основу христианства, она стремится заменить духом гордости и превозношения, свободное добровольное милосердие - принудительной благотворительностью, а взамен проповедуемого и принимаемого во имя Бога братства пытается установить братство, навязанное страхом перед господином народом. За исключением отмеченных отличий, ее господство на самом деле обещает стать Царством Христа..."
            (Ф.И.Тютчев "Россия и революция").

 "...еще за полвека до революции, в 1867 году, Тютчев (а он был не менее гениальным мыслителем, чем поэтом) писал (Комментарии - Письмо А.Ф.Аксаковой от 20 сентября 1867г.):

"Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это РУСОФОБИЯ некоторых русских людей - кстати весьма почитаемых. Раньше (т.е. во времена Никоаля-1 - В.К.) они говорили нам... что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т.д. и т.п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она бесспорно обладает всем тем, чего нет в России... А что мы видим ныне? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, все более самоутверждается (имеются в виду кардинальные реформы 1860-х годов - В.К.), нелюбовь к ней этих господ только УСИЛИВАЕТСЯ. В самом деле прежние (т.е. эпохи Николая-1 - В.К.) установления никогда не вызывали у них столь страстную ненависть, какой они ненавидят современные направления общественной мысли в России (имеются в виду славянофильство, "почвенничество" во главе с Достоевским, "консерватизм" Льва Толстого и Леского и т.п. - словом, ВЫСШИЕ явления русской - и мировой - культуры того времени. - В.К.). И напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации, которые допускаются в Европе (а это эпоха Наполеона-3 и Бисмарка! - В.К.), нисколько не уменьшили их пристрастия к ней... Словом, в явлении, которое я имею в виду, о принципах как таковых не может быть и речи".

Если бы я не упомянул, что это написано Тютчевым, едва ли кто-нибудь усомнился, что это написано сегодня..." (В.В.Кожинов "К спорам о "русском национальном сознании").

И видению Федора Тютчева, как исторических метаморфоз в христианской цивилизации, есть подтверждение из архивно-литературоведческих данных, запечатленных в книге "Последний год Достоевского" автора Игоря Волгина:

"...И таковые «последние вопросы» возникают, благодаря свидетельствам и интерпретациям современников Достоевского, запечатленных в исследовании Игоря Волгина в параграфе под названием «Парадоксы графа де Воллана»:

«…граф де Воллан пишет в своих «Очерках прошлого»: «Он фурьерист», – сказал про него Суворин. И совершенно правильно. Пускай внимательно прочтут его творения и убедятся, что он радикальнее Щедрина… Люди, которые начитаются Достоевского, начнут требовать коренного исправления социального строя и не удовольствуются буржуазным парламентаризмом. Они поставят вопрос ребром, чтобы не было бедности».
Итак, современник Достоевского и безусловный поклонник его таланта полагает, что автор «Бесов» радикальнее самого Салтыкова-Щедрина (не говоря уже об участниках тургеневского обеда!). Мнение достаточно парадоксальное, тем более что де Воллан толкует о «коренном исправлении социального строя», иначе – о полном пересоздании общественных отношений.
Де Воллан передаёт слова Достоевского о том, что «он когда-то был за петрашевцев, но давно излечился и от души ненавидит всех революционеров». Допустим, что эти слова действительно были произнесены собеседником графа. Однако отношения Достоевского с русской революцией неизмеримо сложнее его собственных самооценок.
То, о чём предпочли бы умолчать многие единомышленники де Воллана, вдруг выговаривается им самим с поразительной откровенностью. «В случае революции, – пишет граф, – Достоевский будет играть большую роль».
Что же имеет в виду автор этого поистине ошеломляющего заявления?.. Подразумевается совсем иное: центральная роль Достоевского в той предполагаемой нравственной ситуации, которую может создать русская революция.
Он – человек экстремы, человек последних вопросов – и, конечно, он будет «выброшен» социальной катастрофой на историческую авансцену. Волею судеб он (или его создания) должен очутиться в горниле раскаленных общественных страстей.
В первую очередь имеется в виду его исключительный духовный авторитет.
«Он овладел молодыми умами, – продолжает де Воллан, – он говорит сердцу человека, возвышает вас, его проповедь страданий как нельзя более подходит к общему настроению молодежи. Щедрин – это наш Вольтер, а Достоевский – Руссо, и влияние его скажется через двадцать, тридцать лет».
Прогноз чрезвычайно знаменательный, равно как и сопоставление Достоевского с Руссо – в плане исторического кануна. Но позволительно спросить о другом.
Почему именно «проповедь страданий», то есть как раз то, в чем обычно принято упрекать Достоевского, так «подходит к общему настроению молодежи»? Не потому ли, что она, эта проповедь, отвечает тайной, неодолимой и неизбывной потребности – «жертвовать собой за правду, – тому, что Достоевский определял, если вспомнить, как «национальную черту поколения»?
Страдание воспринимается его молодыми читателями не только как средство личной нравственной гигиены, но и как общественный долг.
Вспомним: «Его бы казнили».
«…Учение Достоевского, – заключает де Воллан, – так же революционно, как и учение Христа,  несмотря на то, что в нём воздается кесарю – кесарево»…» (И.Л. Волгин, с. 151-152, 2010).
 
Вот, именно, заключение графа де Воллана выдает всю поверхностность его, казалось бы «парадоксальной», интерпретации творческого пути и смысла творчества Достоевского. Ибо, еще раз повторю, что весь вопрос и состоит в самом вопросе Достоевского, как «ЧТО считать за Правду?», и в том, «каково подлинное учение и каков смысл учения Достоевского, тем более учения Христа, когда говорится о «революционности» учения? Именно, в каком смысле понимать эту «революционность» учения Достоевского и, тем более, «революционность» учения Христа?..
 
Если исходить из точки зрения графа де Воллана на творчество Достоевского, то тогда весь профетический смысл творчества Достоевского сводится на нет. Ибо если «Достоевский есть фурьерист» и «русский социалист» по признанию Суворина и вслед за ним графа де Воллана и если Достоевский в своем творчестве выражает лишь чаяния своего времени и своей эпохи, то тогда «грош цена» его профетическому вИдению. Ибо художник тогда является лишь выразителем социальной действительности своего времени, который не способен в своем творческом прозрении выйти за пределы социальных явлений данной эпохи. Если учение Достоевского сводится всего лишь к «революционности» социальной, то весь его профетический смысл творчества профанируется, т.е. сводится к низшему оцениванию. Так, по-моему, точка зрения де Воллана не то что «знаменательная», но по существу поверхностная, как и сопоставление Достоевского с Руссо, ибо это лишь умаляет смысл творчества Достоевского. Если уж говорить о сопоставлении образа Достоевского с французским гением, так вернее всего сопоставить Достоевского с гением Декарта и Паскаля, именно, в интерпретации творчества французских мыслителей Борисом Вышеславцевым...
Вот где и в чём «роковой узёл» «проклятых вопросов», кульминация всемирно-исторической драмы, подлинного трагизма жизни в мире людей, когда люди совершают выбор в сторону «революции социальной» в пользу «террориста-зелота» Вараввы и желают распять Иисуса Христа, несущего им Благую Весть о Царстве Небесном, Весть, как «творческую революцию Духа»… Вот, выбор людей в мире сем: как выбор не «революции Духа», побеждающей «жало смерти» (ап. Павел), а выбор за «социальные революции», за «зелотов-террористов», распространяющих смерть, как чуму (роман «Чума» А.Камю), в мире людей…
      
Конечно, уже и в 19-20-м веке многие «гуманисты» говорили о революционном характере земного пути Иисуса Христа, сводя учение Христа к социалистическим учениям и понимая проповеднический путь Христа как путь революционера, а Его проповедь, как проповедь социальной революции. Но ведь это же есть профанация, т.е. сведение ценностей на понижение, это же есть искажение и извращение учения Христа, не так ли? Опять же, если и возможно применить такой термин, как «революция», к учению Христа, то лишь четко эксплицируя его, как «революцию Духа», но такую, которая не отрицает, не устраняет прошлое, а исполняет Закон. Ибо сам Иисус говорил, что Он пришел не нарушить, а исполнить Закон… Вот в чем глубочайшее духовное понимание ценностей, в чем различие понимания нравственных порядков и категориальных ценностей… Высшее не отрицает низшее, но возводит его до высших ценностей, ибо тогда так осуществляется аксиома сублимации и аксиома воплощения (по Б.П. Вышеславцеву)…

А вот такой еще вопрос-сравнение: чем, по каким нравственным критериям, террористы разных веков, вплоть до нашего времени, отличаются от христианских мучеников, распятых на кресте? Где и в чем подлинные мученики за правду, а где лживые «благодетели человечества»??? Вот! где поверяются «вопросы Достоевского», как по слову самого Федора Михайловича:
«Жертвовать собою и всем для правды – вот национальная черта поколения. Благослови его Бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, Что считать за правду»…

Вот! «вопросы Достоевского», которые глобальны-актуальны и для современного поколения начала 21-го века, как «ЧТО считать за Правду?»!.."
            (В.Г. "Триумф и Голгофа творчества Достоевского").

Спустя двадцать лет после опубликования книги Гоголя "Выбранные места..." и очерка Тютчева "Россия и революция", Достоевский задумывает и пишет роман "Бесы", как роман не политический на повестку злобы дня, но прежде и первично роман мистический и метафизический, в котором раскрывается суть метафизики русской революции, но не только русской, но и всяческой революции. Если мы сопоставим роман "Бесы" Достоевского с очерком Тютчева "Россия и революция" и письмом Гоголя "Страхи и ужасы России", то чтО тогда нам откроется, какова тайна революций?..

Рассмотрим некоторые детали из романа Достоевского "Бесы":

В романе "Бесы" Достоевского есть довольно-таки интереснейшая сцена, как полемика между Степаном Трофимовичем и Шатовым. Необходимо заметить, что сия полемика в романе Достоевского поставлена не в середине и не в конце романа, а в самом начале романа (можно предположить, что здесь, своего рода, отблеск и продолжение полемики между Белинским и Гоголем, а касательно самого романа, то здесь положена идеологическая и мировоззренческая завязка в романе). Так в окончании первой главы романа "Бесы" мы узнаем нечто интересное о самом Степане Трофимовиче и о его знакомом, как Шатов:

"...Одно время в городе передавали о нас, что кружок наш рассадник вольнодумства, разврата и безбожия; да и всегда крепился этот слух. А между тем у нас была одна самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня. "Высший либерализм" и "высший либерал", то есть либерал без всякой цели, возможны только в одной России. Спепану Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель, и, кроме того, необходимо было сознание о том, что он исполняет высший долг пропаганды идей. А наконец, надобно же было с кем-нибудь выпить шампанского и обменяться за вином известного сорта веселенькими мыслями о России и "русском духе", о Боге вообще и о "русском Боге" в особенности; повторить в сотый раз всем известные и всеми натверженные русские скандалезные анекдотцы... Папе давным-давно предсказали мы роль простого митрополита в объединенной Италии и были совершенно убеждены, что весь этот тысячелетний вопрос, в наш век гуманности, промышленности и железных дорог, одно только плевое дело. Но ведь "высший русский либерализм" иначе и не относится к делу. Степан Трофимович говаривал иногда об искусстве, и весьма хорошо, но несколько отвлеченно...
...Он высказал пред нами несколько замечательных мыслей о характере русского человека вообще и русского мужичка в особенности.
- Мы, как торопливые люди, слишком поспешили с нашими мужичками, ..., мы их ввели в моду, и целый отдел литературы, несколько лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью. Мы надевали лавровые венки на вшивые головы. Русская деревня, за всю тысячу лет, дала нам лишь одного комаринского. Замечательный русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в первый раз на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: "Не променяю Рашель на мужика!" Я готов пойти дальше: я и всех русских мужичков отдам в обмен за одну Рашель. Пора взглянуть трезвее и не смешивать нашего родного сиволапого дегтя с "букетом императрицы" (фр.)...
...Года через три, как известно, заговорили о национальности и зародилось "общественное мнение". Степан Трофимович очень смеялся.
- Друзья мои, - учил он нас, - наша национальность, если и в самом деле "зародилась", как они там теперь уверяют в газетах, - то сидит еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле... За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а идет всё как прежде шло, то есть под покровительством Божиим. По-моему, и довольно бы для России, "для нашей святой Руси" (фр.). Притом же все эти всеславянства и национальности - всё это слишком старо, чтобы быть новым. Национальность, если хотите, никогда и не являлась у нас иначе как в виде клубной барской затеи, и вдобавок еще московской... Всё от нашей барской, милой, образованной, прихотливой праздности! Мы своим трудом жить не умеем. И что они там развозились теперь с каким-то "зародившимся" у нас общественным мнением, - так вдруг, ни с того ни с сего, с неба соскочило? Неужто не понимают, что для приобретения мнения первее всего надобен труд, собственный труд, собственный почин в деле, собственная практика!.. А так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то есть всё та же Европа, всё те же немцы - двухсотлетние учителя наши. К тому же Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда...
...Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали учителю нашему, да с каким еще жаром! А что, господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь да рядом, такого же "милого", "умного", "либерального" старого русского вздора? (Прим. В.Г. - здесь, судя по всему, голос самого автора, голос и вопрошание самого Достоевского)...
...В Бога учитель наш веровал. "Не понимаю, почему меня все здесь выставляют безбожником? - говаривал он иногда, - я в Бога верую, "но надо различать" (фр.), я верую, как в существо, себя лишь во мне сознающее. Не могу же я веровать, как моя Настасья (служанка) или как какой-нибудь барин, верующий "на всякий случай", - или как наш милый Шатов, - впрочем, нет, Шатов не в счет, Шатов верует насильно, как московский славянофил. Что же касается до христианства, то, при всем моем искреннем к нему уважении, я - не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гёте или как древний грек. И одно уже то, что христианство не поняло женщину, - что так великолепно развила Жорж Занд в одном из своих гениальных романов. Насчет же поклонений, постов и всего прочего, то не понимаю, кому какое до меня дело? Как бы ни хлопотали здесь наши доносчики, а иезуитом я быть не желаю. В сорок седьмом году Белинский, будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо и в нем горячо укорял того, что тот верует "в какого-то Бога". "Между нами говоря" (фр.), ничего не могу вообразить себе комичнее того мгновения, когда Гоголь (тогдашний Гоголь) прочел это выражение и... всё письмо! Но, откинув смешное, и так как я все-таки с сущностию дела согласен, то скажу и укажу: вот были люди! Сумели же они любить свой народ, сумели же пострадать за него, сумели же пожертвовать для него всем и сумели же в то же время не сходиться с ним, когда надо, не потворствовать ему в известных понятиях. Не мог же в самом деле Белинский искать спасения в постном масле или в редьке с горохом!.."
 Но тут вступался Шатов.
 - Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе в утеху! - угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.
 - Это они-то не любили народа! - завопил Степан Трофимович. - О, как они любили Россию!
 - Ни России, ни народа! - завопил и Шатов, сверкая глазами. - Нельзя любить то, чего не знаешь, а они ничего в русском народе не смыслили! Все они, и вы вместе с ними, просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того самого письма его к Гоголю это видно. Белинский, точь-в-точь как Крылова Любопытный, не приметил слона в кунсткамере, а всё внимание свое устремил на французских социальных букашек; так и покончил на них. А ведь он еще, пожалуй, всех вас умнее был! Вы мало того что просмотрели народ, - вы с омерзительным презрением к нему относились, уж по тому одному, что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и Бога! Знайте наверно, что все те, которые перестают понимать свой народ и теряют с ним свои связи, тотчас же, по мере того, теряют и веру отеческую, становятся или атеистами, или равнодушными. Верно говорю! Это факт, который оправдается. Вот почему и вы все и мы все теперь - или гнусные атеисты, или равнодушная, развратная дрянь, и ничего больше! И вы тоже, Степан Трофимович, я вас нисколько не исключаю, даже на ваш счет и говорил, знайте это!.." (Ф.М. Достоевский / роман "Бесы").

Поразительно, но, ведь, здесь заключена идеологическая и мировоззренческая завязка не только к роману "Бесы", но и, если внимательно присмотреться, завязка всего исторического спора, вековой полемики уже около и вокруг Белинского и Гоголя, как вековой полемики между западниками и славянофилами. Но не всё так просто, как кажется с первого взгляда как будто пред нами стоит проблема выбора между черным и белым, ибо многие западники сами же были горячими патриотами (тот же Чаадаев и Белинский), а некоторые славянофилы по своему образовательному духу были что ни есть "западниками", которые не менее, чем не более, западников критиковали общественный строй и общественные порядки в Государстве Российском. Поэтому не будем однозначными и "твердолобыми" в оценках и в постижении человека.
 Но уже из данного отрывка романа "Бесы", как, своего рода, вступление к полемику между Белинским и Гоголем, явно очерчивается проблематика в постановке вопросов: что считать за истинный патриотизм, что считать за истинную Любовь к Богу, к человеку, к народу своему, к Отечеству, к России, как целому духовному-культурному Миру, наконец, исходя из вопроса Достоевского (что в не опубликованном предисловии к роману "Бесы"), ЧТО СЧИТАТЬ ЗА ПРАВДУ?..

И вот еще два ключевых момента в романе "Бесы" как в главе восьмой под названием "Иван-Царевич" и в отдельной главе "У Тихона":

"...Ставрогин встал со стула, мигом вскочил и Верховенский и машинально стал спиною к дверям, как бы загораживая выход. Николай Всеволодович уже сделал жест, чтоб оттолкнуть его от двери и выйти, но вдруг остановился.
   -- Я вам Шатова не уступлю, -- сказал он. Петр Степанович вздрогнул; оба глядели друг на друга.
   -- Я вам давеча сказал, для чего вам Шатова кровь нужна, -- засверкал глазами Ставрогин. -- Вы этою мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично выгнали Шатова: вы слишком знали, что он не сказал бы: "не донесу", а солгать пред вами почел бы низостью. Но я-то, я-то для чего вам теперь понадобился? Вы ко мне пристаете почти что с заграницы. То, чем вы это объясняли мне до сих пор, один только бред. Меж тем вы клоните, чтоб я, отдав полторы тысячи Лебядкину, дал тем случай Федьке его зарезать. Я знаю, у вас мысль, что мне хочется зарезать заодно и жену. Связав меня преступлением, вы конечно думаете получить надо мною власть, ведь так? Для чего вам власть? На кой чорт я вам понадобился? Раз навсегда рассмотрите ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня в покое.
   -- К вам Федька сам приходил? -- одышливо проговорил Верховенский.
   -- Да, он приходил; его цена тоже полторы тысячи... Да вот он сам подтвердит, вон стоит... -- протянул руку Ставрогин.
   Петр Степанович быстро обернулся. На пороге, из темноты, выступила новая фигура -- Федька, в полушубке, но без шапки, как дома. Он стоял и посмеивался, скаля свои ровные белые зубы. Черные с желтым отливом глаза его осторожно шмыгали по комнате, наблюдая господ. Он чего-то не понимал; его очевидно сейчас привел Кириллов, и к нему-то обращался его вопросительный взгляд; стоял он на пороге, но переходить в комнату не хотел.
   -- Он здесь у вас припасен, вероятно, чтобы слышать наш торг или видеть даже деньги в руках, ведь так? -- спросил Ставрогин и, не дожидаясь ответа, пошел вон из дому. Верховенский нагнал его у ворот почти в сумасшествии.
   -- Стой! Ни шагу! -- крикнул он, хватая его за локоть. Ставрогин рванул руку, но не вырвал. Бешенство охватило им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он бросил его изо всей силы об-земь и вышел в ворота. Но он не прошел еще тридцати шагов, как тот опять нагнал его.
   -- Помиримтесь, помиримтесь, -- прошептал он ему судорожным шепотом.
   Николай Всеволодович вскинул плечами, но не остановился и не оборотился.
   -- Слушайте, я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Нет? Что же вы не отвечаете? Скажите, чего вы хотите, я сделаю. Слушайте: я вам отдам Шатова, хотите?
   -- Стало быть, правда, что вы его убить положили? -- вскричал Николай Всеволодович.
   -- Ну зачем вам Шатов? Зачем? -- задыхающейся скороговоркой продолжал исступленный, поминутно забегая вперед и хватаясь за локоть Ставрогина, вероятно и не замечая того. -- Слушайте: я вам отдам его, помиримтесь. Ваш счет велик, но... помиримтесь!
   Ставрогин взглянул на него наконец и был поражен. Это был не тот взгляд, не тот голос как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это был еще неопомнившийся человек, у которого отнимают или уже отняли самую драгоценную вещь.
   -- Да что с вами? -- вскричал Ставрогин. Тот не ответил, но бежал за ним и глядел на него прежним умоляющим, но в то же время и непреклонным взглядом.
   -- Помиримтесь! -- прошептал он еще раз. -- Слушайте, у меня в сапоге, как у Федьки, нож припасен, но я с вами помирюсь.
   -- Да на что я вам наконец, чорт! -- вскричал в решительном гневе и изумлении Ставрогин. -- Тайна что ль тут какая? Что я вам за талисман достался?
   -- Слушайте, мы сделаем смуту, -- бормотал тот быстро и почти как в бреду. -- Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ. Кармазинов прав, что не за что ухватиться. Кармазинов очень умен. Всего только десять таких же кучек по России, и я неуловим.
   -- Это таких же все дураков, -- нехотя вырвалось у Ставрогина.
   -- О, будьте поглупее, Ставрогин, будьте поглупее сами! Знаете, вы вовсе ведь не так и умны, чтобы вам этого желать: вы боитесь, вы не верите, вас пугают размеры. И почему они дураки? Они не такие дураки; нынче у всякого ум не свой. Нынче ужасно мало особливых умов. Виргинский это человек чистейший, чище таких как мы в десять раз; ну и пусть его впрочем. Липутин мошенник, но я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня в руках. Еще несколько таких кучек, и у меня повсеместно паспорты и деньги, хотя бы это? Хотя бы это одно? И сохранные места, и пусть ищут. Одну кучку вырвут, а на другой сядут. Мы пустим смуту... Неужто вы не верите, что нас двоих совершенно достаточно?
   -- Возьмите Шигалева, а меня бросьте в покое...
   -- Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений в роде Фурье; но смелеет Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал "равенство"!
   "С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось очень особенное", посмотрел на него еще раз Ставрогин. Оба шли не останавливаясь.
   -- У него хорошо в тетради, -- продолжал Верховенский, -- у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот Шигалевщина! Рабы должны быть равны: Без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот Шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за Шигалевщину!
   Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой. "Если этот человек пьян, то где же он успел напиться", приходило ему на ум. "Неужели коньяк?"
   -- Слушайте, Ставрогин: горы сравнять -- хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает, послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. "Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого" -- вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов Шигалевщина.
   -- Себя вы исключаете? -- сорвалось опять у Ставрогина.
   -- И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: "Вот, дескать, до чего меня довели!" и все повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами Шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? говорите, глупо или нет?
   -- Довольно, -- пробормотал Ставрогин с досадой.
   -- Довольно! Слушайте, я бросил папу! К чорту Шигалевщину! К чорту папу! Нужно злобу дня, а не Шигалевщину, потому что Шигалевщина ювелирская вещь. Это идеал, это в будущем. Шигалев ювелир и глуп, как всякий филантроп. Нужна черная работа, а Шигалев презирает черную работу. Слушайте: папа будет на западе, а у нас, у нас будете вы!
   -- Отстаньте от меня, пьяный человек! -- пробормотал Ставрогин и ускорил шаг.
   -- Ставрогин, вы красавец! -- вскричал Петр Степанович почти в упоении, -- знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу! В вас даже есть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы должно быть страдаете, и страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну, а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо как вы. Я никого, кроме вас не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк...
   Он вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина, и он в испуге вырвал свою руку. Они остановились.
   -- Помешанный! -- прошептал Ставрогин.
   -- Может и брежу, может и брежу! -- подхватил тот скороговоркой, -- но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.
   Ставрогин стоял и пристально глядел в его безумные глаза.
   -- Слушайте, мы сначала пустим смуту, -- торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. -- Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут, да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный... Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал -- свирепствовал тезис Littre, что преступление есть помешательство; приезжаю -- и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. "Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!" Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред "дешевкой". Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или тащи ведро". О, дайте, дайте, взрасти поколению. Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет...
   -- Жаль тоже, что мы поглупели, -- пробормотал Ставрогин и двинулся прежнею дорогой.
   -- Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы пожалуй и вылечим... если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним... Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь -- вот чего надо! А тут еще "свеженькой кровушки", чтоб попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и Шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха! Жаль только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а к Покрову кончить. Скоро? Ха, ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.
   -- Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас и слушаю с изумлением, -- промолвил Николай Всеволодович, -- вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический... честолюбец?
   -- Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Не даром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только "машут дубиной и бьют по своим". Эх кабы время! Одна беда -- времени нет. Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудивая "кучка" пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-та мы и пустим... Кого?
   -- Кого?
   -- Ивана-царевича.
   -- Кого-о?
   -- Ивана-царевича; вас, вас!
   Ставрогин подумал с минуту.
   -- Самозванца? -- вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. -- Э! так вот наконец ваш план.
   -- Мы скажем, что он "скрывается", -- тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. -- Знаете ли вы, что значит это словцо: "он скрывается"? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное -- новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну, что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!
   -- Так это вы серьезно на меня рассчитывали? -- усмехнулся злобно Ставрогин.
   -- Чего вы смеетесь, и так злобно? Не пугайте меня. Я теперь как ребенок, меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой. Слушайте, я вас никому не покажу, никому: так надо. Он есть, но никто не видал его, он скрывается. А знаете, что можно даже и показать, из ста тысяч одному например. И пойдет по всей земле: "видели, видели". И Ивана Филипповича бога-саваофа видели, как он в колеснице на небо вознесся пред людьми, "собственными" глазами видели. А вы не Иван Филиппович; вы красавец, гордый как бог, ничего для себя не ищущий, с ореолом жертвы, "скрывающийся". Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите. Новую правду несет и "скрывается". А тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то -- газет не надо! Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: "новый правый закон идет", и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы
   -- Неистовство! -- проговорил Ставрогин.
   -- Почему, почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому и схватился за вас, что вы ничего не боитесь. Неразумно, что ли? Да ведь я пока еще Колумб без Америки; разве Колумб без Америки разумен?
   Ставрогин молчал. Меж тем пришли к самому дому и остановились у подъезда.
   -- Слушайте, -- наклонился к его уху Верховенский: -- я вам без денег; я кончу завтра с Марьей Тимофеевной... без денег, и завтра же приведу к вам Лизу. Хотите Лизу, завтра же?
   "Что он вправду помешался?" улыбнулся Ставрогин. Двери крыльца отворились.
   -- Ставрогин, наша Америка? -- схватил в последний раз его за руку Верховенский.
   -- Зачем? -- серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.
   -- Охоты нет, так я и знал! -- вскричал тот в порыве неистовой злобы. -- Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барченок, не верю, аппетит у вас волчий... Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..
   Ставрогин не отвечая пошел вверх по лестнице.
   -- Ставрогин! -- крикнул ему вслед Верховенский, -- даю вам день... ну два... ну три; больше трех не могу, а там -- ваш ответ!.." (Ф.И.Достоевский / "Бесы").

Примечательно вопрошание Петра Верховенского к Ставрогину, как: "- Ставрогин, наша Америка?..".

Поразительно, что роман Достоевского актуален и современен, если мы реплику младшего Верховенского введем в контекст современности, современных Событий на Украине, как и в России.
Например так:
 
"...Ставрогин, наша Америка и наш ЕвроМайдан?.."

Не правда ли, актуально чрезвычайно, если эту реплику младшего Верховенского еще воспринять как пропаганду либералов, кричащую на всю страну  и на весь эфир по всем известному радио "Эхо Москвы"?!..

Как и вот это, чрезвычайно!.. 

«Вот уже с час лежит он с открытыми глазами, почти не шевелясь, словно боясь вспугнуть то странное состояние, которое пришло вдруг сейчас; будто открывалась ему в эти мгновения тайна, превосходящая ум человеческий, и показалось – то, что происходит сейчас с ним, происходит со всем миром: близко время его, «при дверех». Словно забежала в мир какая-то Piccola bestia, и все, словно укушенные проклятым насекомым, перестают понимать друг друга. Начало зла – в отсутствии предания, высшей идеи, без которой нет ни человека, ни семьи, ни общества, ни нации, ни понимания между ними, хотя идей хоть отбавляй, и все сваливаются на человечество как камни, и что ни идея, то – разрушительная…
Он, кажется, снова пророчествует… Впрочем, что ж, – быть русским писателем и не пророчествовать?
Его всегда мучительно волновал этот вопрос: существует ли пророчество, то есть существует ли в человеке способность пророческая как естественная способность, заключающаяся в самой его природе? Современная наука, столь много трактующая о человеке и даже уже решившая много вопросов окончательно, как сама она полагает, кажется, никогда еще не занималась вопросом о способности пророчества в человеке. Потому что заниматься таким вопросом, даже только ставить его, в наш век недостаточно либерально и может скомпрометировать серьезного человека…
Как слово западает в человека и какими путями приходит к нему?..» (Ю.И. Селезнев, с. 434, 1990).

«…Катастрофические эпохи – Достоевский постоянно носил в себе это ощущение, – эпохи Клеопатр и Неронов, времена вседозволенности и крушения нравственных оснований общества, эти же эпохи становились и временами пророков и подвижников, мучеников новой просветляющей идеи, – вот из таких-то идеологов апокалипсического 19-го века и его герой духа, князь Мышкин, явившийся в самый фантастический город, Петербург, объявить людям открывшуюся ему истину: «Красотою мир спасется».
И пошла гулять о нем молва – разве и самому Достоевскому не случилось слышать о себе того же рода мнений – чудак, юродивый, дурачок, пентюх, идиот… Ну как же не идиот? «Красота спасет мир!»…» (Ю.И. Селезнев, с. 386, 1990).

Образ Пушкина, образ творчества Поэта и идея «красоты», как сквозь образы творчества. Но причем здесь, казалось бы, Пушкин?..

«Русский народ уж какую сотню лет живет по мудрости: «Бог терпел и нам велел». Что ж, для рабства разве велел, не для подвига? Чтобы силы впустую по пути не растратить… И Пушкин, гений наш, о том же помышлял:
                Владыка дней моих! дух праздности унылой, 
                Любоначалия, змеи сокрытой сей,
                И празднословия не дай душе моей.
                Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
                Да брат мой от меня не примет осужденья,
                И дух смирения, терпения, любви
                И целомудрия мне в сердце оживи… 
…Достоевский в который раз перечитывал «Египетские ночи».
Его давно уже буквально выводило из себя одно странное обстоятельство: критики до сих пор силятся не понимать Пушкина и даже в этой леденящей душу картине двухтысячелетней давности, пророчествующей о будущем, – а может быть, как знать, уже и о нашем сегодняшнем настоящем – видеть не более как поэтически пикантную вольность, нечто маркиз-де-садовское…
Да, в «Египетских ночах» изображен лишь «момент римской жизни и только один момент, но так, чтоб произвести им наиполнейшее духовное впечатление, чтоб по этому моменту, по этому уголку предугадывалась бы и становилась понятной вся картина…» Вся картина тогдашней жизни. Он всегда чувствовал, – здесь, именно здесь то, что он называл пушкинскими пророчествами и указаниями. 
Зачем нужна была египетская царица русскому Пушкину? «Что ему Гекуба, что он Гекубе?..» Не затем же, чтоб позабавить читателей сюжетом о вызове, брошенном женщиной: кто купит её тело ценой жизни? Жизнь, вся жизнь за одну ночь страсти – зачем? О прошлом ли только думал поэт или виделось ему нечто предупреждающее в этой древней легенде? Ведь подобные сюжеты могли родиться лишь в обществе, «под которым уже давно пошатнулись его основания», когда уже «утрачена всякая вера, надежда, мысль тускнеет и исчезает: божественный огонь оставил её; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в неё обрушится. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо попробовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Всё уходит в тело… и чтоб пополнить недостающие высшие духовные впечатления, раздражают свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными. Даже чувство самосохранения исчезает…»…
Всё так или почти так же, как и в наше больное время, а не сегодня, так уж завтра точно будет так же; тут аналогия, тут напоминание, предупреждение о наступающем крахе: как и две тысячи лет назад грядут времена великих потрясений, сомнений и отрицаний, ибо дворянская наша античность уже позади, от нее остались только красивые формы, но нет уже руководящей идеи; впереди же – варварство буржуа, рвущегося к своему золотому корыту. Старые идеалы презираемы и побиваемы, новые несут лишь идею всеобщего поедания слабых сильными, бедных богатыми; хаос и разрушение… Существует реально одно настоящее без высших духовных потребностей.
Собственно, что такое Клеопатра? Прекрасное тело без души, КРАСОТА БЕЗ ДУХА; «в прекрасном теле её кроется душа мрачно-фантастического, страшного гада: это душа ПАУКА…». Это образ и символ мира на самом краю бездны, пророчество о его гибели.
От всей картины «холодеет тело, замирает дух… и вам становится понятно, к каким людям приходил тогда наш божественный искупитель. Вам понятно становится и слово: искупитель…
И странно была бы устроена душа наша, если б вся эта картина произвела бы только одно впечатление насчет клубнички!..»
Достоевский почти физически, как бы на себе самом ощущал зародыши начинающегося «химического распада» общества. Нужно что-то делать. И у него нет иного оружия, кроме слова, и он обязан сказать его, это воскрешающее мир слово: пути ясны, да очи слепы…
…Умные люди, передовые умы, а Пушкина никак не уразумеют! – огорчался Достоевский. Пушкинского пути не видят и видеть не хотят – вот что прискорбно и чревато для умственной и нравственной нашей-то самостоятельности…» (Ю.И. Селезнев, с. 161-254, 1990).

«Ставрогин придет на исповедь к старцу Тихону (прообразом ему Достоевский выбрал давно чтимого им иерарха 18-го века Тихона Задонского), придет, конечно, не для искренней исповеди, после которой он мог бы искупить вину свою подвижничеством. Нет, вина его неискупима, он сам это прекрасно знает, - пойдет он, чтобы искусить "святого подвижника" (сюжет, конечно, неновый в мировой литературе, но Достоевский рассчитывал и здесь сказать свое слово). Пусть Тихон поверит, будто Премудрый Змий, Паук в человеческий рост, тоже может духовно переродиться. Ну а уж если и сам "святой" поверит, стало быть, узда в челюстях народов - не предсказание уже, но свершившаяся реальность...
Но не поверит старец в искренность такой «исповеди», и уйдет князь от него, шипя в холодной злобе: «Проклятый психолог!» А ведь тот только и скажет ему одну, загадочную, но, видно, понятную Ставрогину фразу: «Некрасивость убьет». И покинет Россию Ставрогин, чтобы уехать в Швейцарию, потом повесится от бессильной злобы; видит Великий Змий далеко вперед - не будет ему места на Земле, ибо уже разгадана тайна его, и дело только во времени.
Достоевский верил в читателя, верил, что идея «Бесов», «Некрасивость убьет», сопоставится в сознании людей с «Красота спасет мир» князя Мышкина из «Идиота»…» (Ю.И. Селезнев, с. 416, 1990).

"Премудрый Змий, Паук в человеческий рост в образе Ивана-царевича, зло в обличье красоты - вот верховенщина, вот суть его "мудрости соломоновской".
Бесы нигилистического всеразрушительства во имя строительства мифического "каменного строения" будущего вовлекают в свое вихревое кружение и культуру: Достоевский специально ввел в роман "знаменитого писателя" Кармазинова, проповедующего бесперспективность России. Находясь до сих пор под дурным впечатлением от тургеневского "Дыма", Федор Михайлович решил даже наделить Кармазинова некоторыми чертами характера Ивана Сергеевича. Постепенно начинала обнажаться в романе и бесовская сущность высшей государственной бюрократии: для губернского города, в котором объявились "бесы", кто же, как не губернатор, высший "царь и бог"? Правда, его бесовство особого рода - оно в его полной бессмысленности, в полнейшей неспособности мыслить именно государственно..." (Ю.И.Селезнев, с.414, 1990).

И вот тут, нужно подчеркнуть и развернуть несколько замечательных образов, как по Василию Розанову, для того, чтобы понять суть "К истории русского нигилизма", как духовных истоков и устремлений русского нигилизма.

Обратите внимание на мельчайшие малозаметные детали, на которые всегда обращал внимание писатель и мыслитель Василий Розанов, как те детали, что подчеркнуты Юрием Селезневым к роману "Бесы" и чтО запечатлены в комментариях к книге Гоголя "Выбранные места...".

Например:
"«И если б дело было в самом романе. А то ведь чуть не в глаза признаются: нападки на «Бесов», в которых находят клевету на все русское прогрессивное общество и из которых фельетонисты и пародисты сделали для себя чуть не козла отпущения – в большей мере все-таки повод. А главная причина травли автора «Бесов» не в самих «Бесах», а в том, что он «продал» свое имя и свой талант реакционному «Гражданину». Между тем после прихода в него Достоевского журнал быстро попал в реестр неблагонадежных – пошли по инстанциям бумаги о «предосудительном направлении», посыпались цензурные предупреждения о закрытии «Гражда-нина», да и многие публикации в нем, теперешнем, действительно трудно было без предвзятости отнести к официозу.
Вокруг имени Достоевского взвихрились чуть ли уже не постоянные эпитеты: «отступник», «изменник», «маньяк». Рассказывали, что многие специально ходят в Академию художеств, где выставлен его портрет, написанный Перовым, чтобы убедить себя и других в том, что на нем изображен сумасшедший. Правда, некоторые и возражали: мол, скорее уж мыслителем и пророком глядится на портрете писатель. Ну да сумасшедший, пророк ли – для большинства не все ли равно?» (Ю.И. Селезнев, с. 419, 1990).

Обратите внимание!.. После опубликования романа "Бесы" в 1872 году в самом романе некоторые "находят клевету на все русское прогрессивное общество"... Мне особенно интересно вот это словосочетание, как "прогрессивное общество", наверное, которое увидело-учуяло все-таки свой образ в романе "Бесы".

И вот чрезвычайно важно обратить внимание на мельчайшие детали, чтО роман Достоевского "Бесы" в 1870-х годах воспринимается "прогрессивным обществом" России в штыки и чтО (обратите внимание!) глава из книги Гоголя "Страхи и ужасы России" в 1847 году, что "это письмо" было ЗАПРЕЩЕНО ЦЕНЗУРОЙ. Однако, "дальновидная" наша ЦЕНЗУРА в России?..
Почему тАк и чтО здесь что-то не так, кто "мутит воду" в российском обществе?..

И Василий Розанов в начале 20-го века обращает внимание на все эти мельчайшие детали из скрытного и одновременно обыденного существования в России.

И вот здесь уместно вспомнить психологическое вИдение Василия Розанова, как и Достоевского, по вопросу: "К истории русского нигилизма".
Вот, что пишет В.В. Розанов в книге "Опавшие листья" (1912-13 гг.):

"К силе - все пристает, с силою (в союзе с нею) - все безопасно: и вот история нигилизма или, точнее, нигилистов в России.
Стоит сравнить тусклую, загнанную, "где-то в уголку" жизнь Страхова, у которого не было иногда щепотки чая, чтобы заварить его пришедшему приятелю, - с шумной, широкой, могущественной жизнью Чернышевского и Добролюбова, которые почти "не удостаивали разговором" самого Тургенева; стоит сравнить убогую жизнь Достоевского в позорном Кузнечном переулке, ..., - с жизнью женатого на еврейке-миллионерке Стасюлевича, в собственном каменном доме на Галерной улице, где помещалась и "оппозиционная редакция" "Вестника Европы"; стоит сравнить жалкую полужизнь, - жизнь как несчастье и горе, - Кон. Леонтьева и Гилярова-Платонова - с жизнью литературного магната Благосветлова ("Дело") и, наконец, - жизнь Пантелеева, в палаццо которого собралось "Герценовское общество" (1910-11г.) с его более чем сотнею гостей-членов, с жизнью "Василия Васильевича", с Ге и Ивановым за чашкой чаю, - чтобы понять, что нигилисты и отрицатели России давно догадались, где "раки зимуют", и побежали к золоту, побежали к чужому сытому столу,побежали к дорогим винам, побежали везде с торопливостью неимущего - к имущему. Нигилизм давно лижет пятки у богатого - вот в чем дело; нигилизм есть прихлебатель у знатного - вот в чем тоже дело...
Об этом неумытом нигилисте Благосветлове я как-то услышал у Суворина рассказ, чуть ли не его самого, что в кабинет его вела дверь из черного дерева с золотой инкрустацией, перед которою стоял слуга-негр, и вообще все "как у графов и князей"; это ж не квартирка бедного Рцы с его Ольгой Ивановной "кое в чем". 
Вот этих "мелочей" наша доверчивая и наивная провинция не знает, их узнаешь, только приехав в Петербург, и узнав - дивишься великим дивом..." (В.В. Розанов).

"К истории русского нигилизма"...
В.В. Розанов об оппозиции и про русский нигилизм (Это написано ровно сто лет назад!):

"...Гимназистом я удивлялся, как правительство, заботящееся о культуре и цивилизации, может допустить существование такого гнусно-отрицательного журнала, где стоном стояла ругань на все существующее, и мне казалось - его издают какие-то пьяные семинаристы, "не окончившие курса", которые пишут свои статьи при сальных огарках, после чего напиваются пьяны и спят на общих кроватях со своими "курсистками": но "черные двери с негром" мне и нам всем в Нижнем и в голову не приходили... Тогда бы мы повернули дело иначе. "Нигилизм" нам представлялся "отчаянным студенчеством", вот, пожалуй, "вповалку" с курсистками: но все - "отлично", все - "душа в душу" с народом, с простотой, с бедностью. "Грум" (негр) в голову не приходил. Мы входили "в нигилизм" и "в атеизм" как в страдание и бедность, как в смертельную и мучительную борьбу против всего сытого и торжествующего, против всего сидящего за "пиршеством жизни", против всего "давящего на народ", и вот "на нас, бедных студентов"; а в самом нижнем ярусе - и нас, задавленных гимназистов. Я прямо остолбенел от удивления, когда приехав в Петербург, вдруг увидел, что "и Тертий Иванович в оппозиции", а его любимчик, имевший 2000 "аренды" (неотъемлемая по смерть награда ежегодная по распоряжению Государя), выражается весьма и весьма сочувственно о взрывчатых коробочках: тут у меня ум закружился, тут встал ДЫМ и ПЛАМЯ в ДУШУ. "Ах, так вот ГДЕ оппозиция: с орденом Александра Невского и Белого Орла, с тысячами в кармане, с семгой целыми рыбами за столом". - "Это совсем другое дело". Потом знакомство со Страховым, который читал "как по-русски" на 5-ти языках и как специалист и виртуоз знал биологию, математику и механику, знал философию и был утонченным критиком и которому в журналистике некуда было, кроме плохо платившего "Русского Вестника", пристроить статейку...
Я понял, что в России "быть в оппозиции" - значит любить и уважать Государя, что "быть бунтовшиком" в России - значит пойти и отстоять обедню, и, наконец, "поступить как Стенька Разин" - это дать в морду Михайловскому с его "2-мя именинами" (смеющийся рассказ Перцова). Я понял, что "Русские Ведомости" - это и есть служебный департамент, "все повышающий в чинах"... Тогда-то я понял, ГДЕ оппозиция; что значит быть "с униженными и оскорбленными", что значит быть с "бедными людьми". Я понял, где корыто и где свиньи, и где - терновый венец, и гвозди, и мука.
Потом эта идиотическая цензура, как кислотой выедающая "православие, самодержавие и народность" из книг; непропуск моей статьи "О монархии", в параллель с покровительством социал-демократическим "Делу", "Русскому богатству". Я вдруг опомнился и понял, что идет в России "кутеж и обман", что в ней встала левая "опричнина", завладевшая всею Россиею и плещущая купоросом в лицо каждому, кто не примкнет "к оппозиции с семгой", к "оппозиции с шампанским", к "оппозиции с Кутлером на 6-ти тысячной пенсии"...
И пошел в ту тихую, бессильную, может быть, в самом деле имеющую быть затоптанную оппозицию, которая состоит в:
1) помолиться,
2) встать рано и работать.
(15 сентября 1912 г.)..." (В.В. Розанов "Опавшие листья").

Вот это!..
"...Я вдруг опомнился и понял, что идет в России "кутеж и обман", что в ней встала левая "опричнина", завладевшая всею Россиею и плещущая купоросом в лицо каждому, кто не примкнет "к оппозиции с семгой", к "оппозиции с шампанским", к "оппозиции с Кутлером на 6-ти тысячной пенсии..." (В.В.Розанов).

В уникальной книге Игоря Волгина "Последний год Достоевского" в параграфе "Отцы и дети" автор пишет:
"..."От статей, печатающихся во всех газетах... об убийстве Мезенцова, мне делается тошно! - пишет Достоевскому редактор "Гражданина" В.Ф. Пуцыкович в августе 1878 года. - ...Я понял все статьи так: если Вы хотите, чтобы мы помогали Вам, т.е. правительству... то дайте русскому народу... конституцию!!! Вот голос печати".
Далее Пуцыкович - с еще большим негодованием - передает Достоевскому слова "одного проректора университета": А в сущности хорошо, что его (Мезенцова) укокошили, - по крайней мере это будет хорошим предостережением нашим отупевшим абсолютистам-монархистам".
В своем письме Пуцыкович довольно точно фиксирует отношение либеральных кругов к убийству "сонного тигра", как называли начальника 3 Отделения. Достоевский возмущен откликами прессы не меньше редактора "Гражданина": он называет их "верхом глупости". Но для него гораздо важнее другое.
"Это всё статьи либеральных отцов, не согласных с увлечениями своих нигилистов-детей, которые дальше их пошли", - отвечает он Пуцыковичу. Обозначена коллизия "Бесов": Степан Трофимович - Петр Верховенский.
Это давняя и излюбленная идея Достоевского. И он не устает внушать её своему корреспонденту: "Если будете писать о нигилистах русских, то, ради Бога, не столько браните их, сколько отцов их. Эту мысль проводите, ибо корень нигилизма не только в отцах, но отцы-то еще пуще нигилисты, чем дети. У злодеев наших подпольных есть хоть какой-то гнусный жар, а в отцах - те же чувства, но цинизм и индифферентизм, что еще подлее".
Один из персонажей "Бесов" цитирует Апокалипсис: "И ангелу Лаодокийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ни холоден, ни горяч; о если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и холоден, то изблюю тебя из уст моих".
В письме Пуцыковичу речь идет, по существу, о том же: Жар - пусть "гнусный", но свидетельствующий об искренности и вере: "теплы" именно отцы; "ангелу Лаодокийской церкви..." - не распространяется на детей. Вина если и не снимается с революционеров-семидесятников полностью, то в значительной мере перекладывается на плечи людей 40-х годов...
Ни в одном заявлении Достоевского 1878-1881 годов... мы не встретим указаний на то, что автор "Братьев Карамазовых" считал возможным решить проблему чисто административным путем. Приверженец монархии, он не находит ни единого слова одобрения для тех репрессий, к каким монархическая власть  прибегает в целях самосохранения.
В поединке революции с самодержавным государством он видит не столько противоборство наличных политических сил ("кто - кого"), сколько глубокую историческую драму. Ибо разрыв с народом характерен, по его мнению, не только для революционного подполья, но и для того, что этому подполью противостоит: для всей системы русской государственности. Власть столь же виновата в разрыве с народом, как и те, кто пытается эту власть разрушить. Истоки драмы едины.
Мысль о всеобщей вине (вине всего образованного общества) не оставляет Достоевского до последних его дней. Он записывает в "предсмертной" тетради: "Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты. Нас только испугала новая, оригинальная форма его проявления. (Все до единого Федоры Павловичи)"..." (И.Л. Волгин).

И вот, посмотрим, что пишет Игорь Шафаревич о Русофобии:
"Русофобия: десять лет спустя...
...Приведу для удобства читателя краткое резюме основных положений "Русофобии".
1. В нашей публицистике и литературе существует очень влиятельное течение, внушающее концепцию неполноценности и ущербности русской истории, культуры, народной психики: "Россия - рассадник тоталитаризма, у русских не было истории, русские всегда пресмыкаются перед сильной властью". Для обозначений этого течения и используется термин "русофобия". Оно смертельно опасно для русского народа, лишая его веры в свои силы.
2. Русофобия - идеология определенного общественного слоя, составляющего меньшинство и противопоставляющего себя остальному народу. Его идеология включает уверенность этого слоя в своем праве творить судьбу всего народа, которому отводится роль материала в руках мастера. Утверждается, что должна полностью игнорироваться историческая традиция и национальная точка зрения, надо строить нашу жизнь на основе норм западноевропейского, а особенно американского общества...
Русофобия сегодня...
...Другой автор и совсем без фактов, еще откровеннее: "Русский национальный характер выродился. Реанимировать его - значит вновь обречь страну на отставание". У третьего еще хуже: "Статус небытия всей российской жизни, в которой времени не существует". "Россия должна быть уничтожена. В том смысле, что чары должны быть развеяны, Она вроде и уничтожена, но Кащеево яйцо цело". И уже совсем срываясь: "Страна дураков... находится сейчас... в состоянии сволочного общества". Про русских: "Что же с ними делать?.. В герметизацию? В рассеивание по свету? в полное истребление? Ниодного правильного ответа". И на том спасибо!..   
Кажется, что существование русского народа является досадной, раздражающей неприятностью. Доходит до чего-то фантастического! В "Литературной газете" опубликовано письмо известного артиста Театра на Таганке В. Золотухина. Раньше эта газета написала об "омерзительном зрелище", в котором он участвовал, процитировав рядом некие слова "о чистоте крови" (произнесенные в месте, где Золотухин не был). Актер стал получать письма с обвинением в беспринципности, в том, что он - "враг еврейского народа". Такие же письма вывешивались в театре. За что? Оказывается, за то, что на 60-летнем юбилее Шукшина, у него на родине, Золотухин сказал - у нас есть живой Шукшин, живущие Астафьев, Распутин, Белов, и мы не дадим перегородить Катунь плотиной! Не было бы это напечатано, я бы не поверил!
Та или иная оценка России, русского народа всегда связана с оценкой его культуры, особенно литературы... (Прим. автора В.Г. - что и делает в своей статье Игорь Гарин "Русская идея в постмодернизме", для которого все средства хороши ради достижения своей гнусной и мерзкой цели, как профанации и клеветы на русскую историю, культуру, философию, русскую церковь и т.д.)...
...Например, "Прогулки с Пушкиным" Синявского я упомянул вскользь еще в моей старой работе, тогда это был небольшой скандал в эмигрантской среде... В статье об этих "Прогулках" Солженицын обратил внимание на признаки такого же "переосмысливания" Гоголя, Достоевского, Толстого, Лермонтова и высказал догадку: не закладывается ли здесь широкая концепция - как у России не было истории, так не было и литературы? И угадал!...
...Все настроение не ново - и в старой своей работе я приводил много таких примеров. Но сейчас оно уже тесно смыкается с реальностью. "Реторта рабства" - Россия - естественно, должна быть уничтожена, так чтобы, уж не поднялась. В первую мировую войну темный авантюрист Парвус-Гельфанд представил немецкому генштабу план бескровной победы над Россией. Он предлагал не скупясь финансировать революционеров (большевиков, левых эсеров) и любые группы националистов, чтобы вызвать социальную революцию и распад России на мелкие государства. План и начал успешно исполняться (Брестский мир), но помешало поражение Германии на Западе. Похожие идеи обсуждались и Гитлером. Но теперь такие планы разрабатываются и пропагандируются у нас. Разбить страну на части по числу народов, то есть на 100 частей, любой территории предоставить суверенитет "кто сколько переварит", как выражаются наши лидеры. Здесь уже речь идет не о тех или других территориальных изменениях, а о пресечении 1000-летней традиции: о конце истории России. И это логично: раз народ, создавший это государство, "раб", раз "Россия должна быть уничтожена", то такой конец - единственный разумных выход. (Прим. В.Г. - хочется добавить к мысли Шафаревича, как по замыслу "благодетелей человечества" и "просветителей светлого будущего")... Все возражения - это "имперское мышление", имперские амбиции". И вдохновленные такой идеологией, политики раздувают за спиной друг друга сепаратистские страсти как диверсанты, взрывающие дом в тылу врага. То, что 10 лет назад было идеологическим построением, теперь стало мощной, физической разрушающей силой...
...Но послушаем и другую точку зрения! Это написал Розанов в 1914 году, когда наш 74-летний эксперимент был еще в стадии подготовки: "Дело было вовсе не в "славянофильстве и западничестве". Это - цензурные и удобные термины, покрывающие далеко не столь невинное явление. Шло дело о нашем отечестве, которое целям рядом знаменитых писателей указывалось понимать как злейшего врага некоторого просвещения и культуры, и шло дело о христианстве и церкви, которые указывалось понимать как заслон мрака, темноты и невежества; заслон и - в существе своем - ошибку истории, суеверие, пережиток, то, чего нет (...).
Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного звена. России собственно - нет, она - кажется. Это ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем, и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того, единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте Восточной Европы. Народ наш есть только "средство", "материал", "вещество" для принятия в себя единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщенно именуется "Европейской цивилизацией". Никакой "русской цивилизации", никакой "русской культуры"... Но тут уж дальше не договаривалось, а начиналась истерика ругательств. Мысль о "русской цивилизации", "русской культуре" - сводила с ума, парализовала душу"..." (И.Р. Шафаревич / Сочинения в трех томах, 1994).

"...У нас нет совсем мечты своей родины.
И на голом месте выросла космополитическая мечтательность.

У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть.
У француза - "chere France", у англичан - "старая Англия". У немцев - "наш старый Фриц".
Только у прошедшего русскую гимназию и университет - "проклятая Россия".

Как же удивляться, что всякий русский с 16-ти лет пристает к партии "ниспровержения государственного строя"...

У нас слово "отечество" узнается одновременно со словом "проклятие".

Посмотрите названия журналов: "Тарантул", "Оса". Целое издательство - "Скорпион". Еще какое-то среднеазиатское насекомое (был журнал). "Шиповник".
И все "жалят" Россию. "Как бы и куда ей запустить яда".
Дивиться ли, что она взбесилась.

И вот простая "История русского нигилизма".

Жалит её немец. Жалит ее еврей. Жалит армянин, литовец. Разворачивая челюсти, лезет с насмешкой хохол.
И в середине всех, распоясавшись, "сам русский" ступил сапожищем на лицо бабушки-Родины. (за шашками с детьми)..." (В.В. Розанов "Опавшие листья", 1990).

Вот это! и Есть ПРОРОЧЕСТВО РОЗАНОВА, как и едино ПРОРОЧЕСТВО ДОСТОЕВСКОГО...
А ПРОРОЧЕСТВО ГОГОЛЯ?..

"...Почуя, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми. С дерзким бесстыдством смеется в глаза им же, его признающим; глупейшие законы дает миру, какие доселе еще никогда не давались, - и мир это видит и не смеет ослушаться. Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как невинное дело и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке?.. Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, -  и МИР ЭТО ВИДИТ ВЕСЬ и, как очарованный, не смеет шевельнуться? Что за страшная насмешка над человечеством!.."
                (Н.В.Гоголь "Выбранные места...").


                (16.01.2015г.)