Фото из тех времен, когда все начиналось, а сделал его наш фотокор Анатолий Прилепский, о котором я здесь тоже рассказываю.
Из слесарей в журналисты
Работал я на винзаводе слесарем, а перед этим служил в Германии и публиковался в газете «Советская армия» - ежедневной, большого формата, издавшейся в Потсдаме. Послал туда рассказ, и его напечатали. После этого предложили присылать заметки об армейской жизни, что я и стал делать.
И вот, узнав, что в нашем районе начала выходить газета, собрал свои вырезки, прихватил рукопись рассказа о цыганах, который написал, наблюдая жизнь табора на территории бывшей конефермы в конце нашей улицы, сунул все это за пазуху, сел на велосипед и поехал в редакцию.
Размещалась она тогда в центре станицы Северской, в одном из помещений типографии. Зашел к редактору и увидел за большим письменным столом зеленого сукна красавца – мужчину: рослый, статный, голубоглазый в голубой рубашке – он был неотразим.
Я достал свои вырезки из армейской газеты, сказал, где печатался и отдал рассказ о цыганах. Павел Павлович Корчинский, а это был он, внимательно выслушал меня, взял рассказ и сказал, что почитает.
Во время нашего разговора, в кабинет зашел еще один представительный мужчина. Как я понял, это был заместитель редактора Владлен Ряжских – поэт и большой женский угодник.
Через неделю моё творение появилось в газете, только с другим заголовком и с несколько переделанной концовкой, что мне не очень понравилось.
В субботу вечером, в станичном парке я увидел Ряжских и еще одного мужичка, сидевших на лавочке. Я подошел, поздоровался, и Ряжских спросил:
-Видал свой рассказ?
Я кивнул.
– Пришлось над ним немножко поработать, - значительно сказал он и добавил. - Ну, чего стоишь? Беги за бутылкой!
…А потом были опубликованы несколько заметок о винзаводе, где я слесарил, и меня пригласили работать в редакцию в качестве стажера с испытательным сроком, пройдя через который, я и стал литературным сотрудником газеты «Зори Октября».
Линотип, горячий хлеб и милиция
Редакция и типография находились в одном дворе, что было весьма удобно при производстве и печати газеты. Текст набирали на линотипе – строкоотливной наборной машине, по виду, напоминающей этакий трансформер, изобретенный в Америке больше века назад.
Процесс работы линотипа завораживал. В машине, под два метра высотой все двигалось, перемещалось, звенело, скрипело, и выскакивали горячие блестящие строчки, отлитые из расплавленного сплава свинца и олова.
Но очень часто в нем, что-нибудь не срабатывало, линотип замирал, а свинец блестящими струйками застывал на его деталях. Так что кроме клавиатуры, у линотиписта под рукой всегда были различные ключи, молоток, а в ногах лежала кувалда.
Мало того, что процесс выпуска газеты сам по себе был медленным, но, зачастую, он еще и затягивался всякими непредвиденными обстоятельствами. Поэтому дежурному по номеру, корректору, выпускающему приходилось почти всегда задерживаться в день печати газеты до 9 – 10 часов вечера, а то и дольше. Ну а печатники, уже, соответственно работали до утра.
Магазины в те времена закрывались рано, а кушать хотелось, и мы иногда отряжали кого-нибудь в сельповскую пекарню. Гонец покупал булку горячего хлеба, или пекари просто так давали, узнав, что мы из газеты.
И вот один раз мне выпало сходить за хлебом, а в этот вечер милиция проводила «шмон», ловила «несунов». Взяли и меня на выходе, отобрали хлеб, и повели в будку у проходной, составлять протокол.
Пришлось выкручиваться, сказать, что был здесь днем, готовил репортаж, и редакции пообещали презентовать булку горячего хлеба, вот я за ней и пришел. А на вопрос, почему так поздно, пояснил, что дежурю по номеру, и в редакции я не один, желающий подкрепиться. Благо редакционное удостоверение было при мне.
В общем, вернули мне хлеб, да еще и до редакции подвезли.
Надо сказать, что в те времена с милицией мы жили дружно, как говорится, делали одно дело – искореняли проблемы, мешающие людям жить, а их было много и об этом рассказывали в фельетонах. Появлялись они и в нашей газете.
Саня фельетонист и труба в газете
Поначалу фельетоны писал в основном заместитель редактора Ряжских, и зачастую их публикация сопровождалась разборками, а то и скандалами. Владлен, по натуру был личностью поэтической, любил всякие словесные виньетки и завитушки, цветистые сравнения. Но когда они появлялись в фельетонах, то восприятие подобных украшений было весьма неоднозначным, да и фактуры порой было маловато для полноценного фельетона.
А отделом писем у нас заведовал Александр Литвинов. Небольшого роста, плотненький, лысенький, и со всех сторон положительный. Саня не пил, не курил, не матерился, был со всеми вежлив и тактичен.
И вот потихоньку, используя письма и наводки посетителей редакции, он стал мастерить небольшие юмористические заметки, а вслед за ними стали появляться и полноценные фельетоны.
Готовил он их основательно, иногда превращался, что называется в сыщика. Но со временем, ему и самому стало казаться, что за ним тоже следят и хотят помешать его благому делу, а, возможно, и побить.
Для самообороны Саня вооружился солью. Носил её в кармане пиджака и рассказывал, как сыпанёт в глаза, тому, кто вздумает на него напасть. Я посоветовал добавить в соль молотого красного перца и табака. Такой смесью пользовались диверсанты для нейтрализации противника, и Саня обогатил свою смесь и этим.
Но недоброжелателей, по мнению Александра, становилось все больше, и он вооружился еще и обрезком трубы, которую заворачивал в «Литературную газету» и носил с собой. А потом внимание его переключилось на другой объект.
К его жене, а она работала в киоске «Союзпечати», стало наведываться, как сейчас говорят, «лицо кавказской национальности». Покупало газеты, и было не прочь поговорить с мадам о жизни.
Саня это усек и стал присматривать за женой, но обзоры писем с юморными комментариями и фельетоны писать продолжал. Некоторые стал посылать в краевую газету «Советская Кубань», где их охотно публиковали. А через время и его пригласили туда работать.
С женой Саня развелся и уехал в Краснодар.
Пиво для обмыва
Пить пиво мы ходили в рабочее время, следуя поговорке: «Пока тут пропиваем, на работе - набегает». Хотя рабочее время для нас тогда было понятием относительным. Работали мы, сколько требовалось, прихватывая субботы и воскресенья, так что угрызений совести по поводу походов за пивом не испытывали. Кстати, стоило оно тогда 22 копейки.
А ходили мы в скверик, перед Домом культуры, где ближе к автовокзалу и стоял «пивнарь» - синий дощатый ларек с окошком, в которое подавали кружки.
Очередь здесь была всегда, поэтому, сначала отряжали одного жаждущего, «застолбиться» в ней, а через полчасика подтягивались и другие желающие. Но ходили мы и вдвоем с Вячеславом Чухмарем, моим начальником.
Он окончил сельхозтехникум, работал в Тихорецкой газете литсотрудником, а у нас сразу стал заведовать сельхозотделом. Правда в отделе было всего два человека - он и я.
Славик был личностью в редакции заметной. Худощавый, стройный, всегда в костюме, при галстуке и в начищенной до блеска обуви. Но главной его отличительной особенностью было, как написал в характеристике в военкомат наш редактор: «У работника редакции В. Чухмаря нет глаза». Хотя, глаз был, но маленький. «В детстве выбили из рогатки», - говорил Вячеслав.
А вот другой глаз у него был большой и пронзительно голубой. При разговоре Славка становился так, что собеседник видел лишь один глаз – выразительный и красивый. Девушек он охмурял легко и просто – врал им напропалую.
Любил Вячеслав и повыпендриваться, бывало, на дискотеке подходил ко мне и говорил: «Я тут подумал, пошлю тебя завтра в колхоз «Родина». Надо посмотреть, чем они там занимаются?». Или: «Очерк о механизаторе у тебя слабоватый получился, пришлось править», - и многозначительно отходил в сторонку с очередной своей знакомой.
-А давай мы ему рыло начистим, чтобы начальника из себя не корчил, - предлагали мои друзья. Но я их отговаривал, хотя мне и самому иногда хотелось врезать. Однако это не мешало нам быть вместе, а тем более пить пиво, хотя и здесь не обходилось без Славкиных «закидонов».
В кружке он оставлял немного пива, подставлял руки и просил меня полить. А рядом стояла изнывающая от жажды очередь, и эта процедура вызывала её глухой ропот. Но, похоже, что Савке, такое возмущение - что бальзамом на душу.
Довольный, он снисходительно улыбался, доставал носовой платок и тщательно вытирал руки, потом поправлял галстук, и гордо вскинув голову с шевелюрой густых, черных кудрей, направлялся в редакцию.
Вообще-то самооценка у Славика была весьма завышенной, и мы этим иногда пользовались, если надо было что-то от него, а то и разыгрывали.
Однажды, корректор Катя Старушек, веселая и смешливая дивчина позвонила Славке из соседнего кабинета и стала рассказывать, как ей нравятся его материалы и что она не прочь с ним познакомиться, и вообще она вся изнемогает и горит, от предчувствия такой встречи.
А в это время я стоял у стола, за которым сидел Славка и наблюдал за ним. Это был мартовский кот, глаз у него просто светился от удовольствия.
Он положил трубку и сказал: «Деваха, какая-то звонила». – И млея то удовольствия, стал пересказывать, что только что услышал. И тут, заходит Катерина, согнувшись пополам от хохота. Славка удивленно смотрин на её, не выдерживаю и я, и до него, наконец, доходит, что его разыграли.
Он погнался за Катериной, но та успела выскочить из редакции. Славка долго не мог ей этого простить.
А потом он поехал в Дом отдыха на море, привез оттуда девушку из Ленинграда, женился на ней и уехал в город на Неве. Работал на заводе, стал выпивать и крепко, не раз лечился.
Однажды появился в редакции небритый, помятый, в несуразном пиджаке, цветной рубахе и с мешком подмышкой. Спрашивал, у кого можно купить мешок лука. Это был не тот Славка, что мы знали раньше, … и уже другая история.
Моховой, Прилепский и друзья редакции
В те времена в редакции работали, а точнее жили газетой, весьма интересные и колоритные личности. Чего стоят такие кадры как Моховой и Прилепский.
Валентин Моховой был коренной северчанин, издал пару сборников стихов. До того как прийти к нам работал в краевой газете «Комсомолец Кубани» и еще в нескольких районных и городских газетах.
Мужик он, бесспорно талантливый, но самое главное умел верстать газету, что по тем временам было весьма ценным. Однако в редакциях долго не задерживался, все заканчивалось банальным пьянством и увольнением «по собственному желанию». В нашу редакцию он делал несколько заходов.
Высокий, в черном костюме, белой сорочке и бабочке Моховой сидел в центре общей комнаты за массивным столом, что очень впечатляло входящих. Глядя на него, все понимали, что районная газета – это не абы что.
Бабушки снимали обувь на входе, и только потом ступали на ковровую дорожку, проложенную к его столу (пару дорожек нам подарил райком КПСС, когда себе постелил новые).
Моховой мог позволить себе во время планерки, а они часто проводились у нас ближе к пяти часам вечера, встать и сказать, что его рабочее время истекло и удалиться. Он был в разводе и иногда у редакции появлялись женщины, вот тогда он и уходил.
Поначалу редактор удивлялся таким демаршам, но Валентин был непреклонен. Слабость он питал к дамам образованным и интеллигентным. Несколько месяцев за окнами редакции появлялась рослая красотка в белой куртке – врач районной поликлиники, и некоторые уже предполагали, что дело закончится официальным браком. Но мадам исчезла, а Моховой так и остался холостым.
Анатолий Прилепский – фотокор редакции был постарше Валентина. Среднего роста, худощавый, чистенький, благородная седина на висках. До того, как стать фотокором, он работал администратором в Харьковском театре, встречался с известными артистами, и рассказывал о них всякие байки, вот одна из них.
«Говорит мне Клава Шульженко, принеси-ка мне дружок парного мяса. Я обегал полгорода, нашел ей кусок парной вырезки, а она нарезала его тонкими ломтиками и на рожу себе налепила».
Иногда с Моховым они устраивали для друзей редакции, а таких было у нас немало, целые спектакли. Чаще начинал Моховой:
-Анатолий, я вот недавно смотрел твои снимки из Египта, некоторые ничего, но есть и смазанные.
-А что ты хотел,- подхватывал Прилепский, - не успели мы с самолета сойти, как нас накрыла песчаная буря, три дня дуло, а снимать-то надо. Думал и аппарат от песка навернется.
-А вот с Бейрута фотки уже получше были, - спокойно говорил Моховой, не отрываясь от своего дела.
-Ну, так там и условия были другие. Ахмед, наш сопровождающий, такие виды показывал, да ты их сам на фото видел.
И они многозначительно замолкали, а клиенту только и оставалось, что пережевывать услышанное, да удивляться «полетам» местных журналистов.
В следующий раз мог быть Большой театр или Ялтинская конференция глав государств антигитлеровской коалиции, где Прилепский «фотографировал Сталина, а ему мешал «чёртов англичанин», путающийся под ногами».
Заходил к нам и колоритный парнюга – музыкант местного духового оркестра с внушительным портфелем, из которого торчал банный веник. Однажды Прилепский завернул в газету кирпич и незаметно сунул сверток в портфель.
Через несколько дней, когда друг редакции появился снова, Прилепский спросил:
-А что у тебя в портфеле?
-Да так, всякая мелочевка.
-Ну, покажи.
Тот открыл портфель, увидев сверток - удивился, развернул, и челюсть его отпала.
Долгое время в редакцию звонил директор сочинского ресторана, которому Прилепский пообещал достать «офигенные» японские презервативы.
Анатолий трубку не брал, а мы говорили наивному сочинцу, что Прилепский в командировке на Камчатке, а потом завернет еще и на Чукотку, так что скоро не появится.
-Он так меня обнадежил, так обнадежил! - сокрушался директор, презент которого килограммовую банку черной икры мы давно съели, оставив на память лишь фото, где ложками употребляем этот деликатес.
-Посочувствовал мужику, сказал, что проблема его, нелады в кровати, решаемая, есть такие штуки японские. Ну и наплел, что молодая его жена на стенку полезет от удовольствия, а он прицепился - помоги и банку икры выкатил, - рассказывал в который раз Прилепский.
А в следующий свой заезд в Сочи, он женил нашего друга редакции с портфелем, представив его двум москвичкам, как известного на Кубани поэта, музыканта и композитора (на гитаре тот играл неплохо и блатные песни пел от души).
Одной мадам он приглянулся, и она увезла его в Москву, одела, обула, купила машину. Но через полгода он появился в Северской. Показывал всем ярлыки на своём барахле, пошитом в мастерской Большого театра, фото дачи и машины, однако в Москву больше не вернулся.
Роза с шипами и без
Первой женщиной корреспондентом, которая пришла в возрожденную районку была Роза Новосельцева. Она приехала откуда-то с Западной Украины, вела в газете промышленность, а потом и заведовала этим отделом.
О себе рассказывала неохотно, но, как постепенно выяснилось, сбежала она от мужа, а точнее от уклада жизни в Карпатах, где оказалась, выйдя замуж.
Это была Мерлин Монро, только шатенка, с зеленоватыми в крапинку глазами. Импортные блузки, юбки и туфли на шпильках которые она носила, дополняли это сходство, а еще возраст – чуть за тридцать. Мужики на Розу западали часто, а некоторые прямо-таки наглухо.
Безрассудно влюбился в неё и следователь милиции или прокуратуры, сейчас точно не могу сказать. Почти каждый день, он приходил к редакции, маячил за окнами, караулил Розу после работы. А потом стал заходить к ней в кабинет, садился напротив и смотрел часами. Когда он работал - непонятно.
Мы жалели мужика. В отсутствие Розы дружески здоровались, мило беседовали о погоде и видах на урожай. Приходила и его жена, выяснять, как далеко все зашло. Но с Розой, вроде бы не встречалась, по крайней мере, шума слышно не было.
Неровно дышал в её сторону и один из секретарей райкома (их тогда у нас было три и все мужики). Он частенько вызывал Розу к себе, «объяснить», как правильно освещать промышленность района. Обещал помочь с квартирой, но что-то не склеилось. Роза все же квартиру получила, но не сразу и со скандалом.
Следует отметить, что квартиры в те времена для работников редакции выделяли регулярно, вне всяких очередей - этим ведал райком партии. И вообще нужным для района специалистам квартиры находились быстро.
Запал на Розу и наш Славик Чухмарь, делился со мной тем, как он подкатывает к ней. И вот выслушивая в очередной раз его рассказ на эту тему, я не выдержал и ляпнул, что Роза сама приглашает меня к себе в гости.
-Да брось! – удивился Вячеслав.
-Можешь не верить, но это так.
Сказал, чтобы уесть Славку и забыл. А через время, подходит ко мне Роза и говорит:
-Витя, ты зачем сказал Славке, что мы любовники?
-Насчет любовников, Роза Алексеевна, я не говорил, это уже Славкина придумка. Я сказал, что вы приглашали меня в гости. Ну, просто так, что бы Чухмарь от вас отстал. Извините, не подумал.
-Больше так не делай, - сказала Роза и собралась уходить. Потом вернулась, её кошачьи глаза внимательно осмотрели меня и она добавила: - А вообще можешь приходить.
Но приглашением я не воспользовался. Пока раздумывал - шутка это или нет, и стоит ли связываться с женщиной старше тебя, если рядом краевое культпросвет училище, полное девчат, где и у меня была подруга Нина, как приехал супруг Розы – здоровенный мужик под два метра, и проблема отпала сама собой. А вскоре и все её поклонники тихо испарились.
Однако через время муж уехал, а Роза перебралась в Краснодар, работала в издательстве. Как сложилась её личная жизнь, сказать не могу.
Цирцея местного разлива и дорога на МГУ
Вообще-то женщин у нас в редакции после Розы было много. Нельзя не вспомнить и еще одну нашу редакционную знаменитость Ларису Казачкову. Небольшого росточка, аккуратненькая, миленькая она производила приятное впечатление. Насколько помнится, Лариса окончила пединститут и успела поработать учителем в одном из районов края, а затем и в газете.
Она была незамужняя и вскоре хвостиками за ней стали приходить в редакцию рослые парни, а то и матерые мужики. Они тёрлись, мялись, а мы недоумевали, почему за тихой и скромной нашей Ларисой увязываются такие субъекты. Но все разъяснилось, когда стало известно, что с ней закрутил служебный роман и наш коллега, тоже самый рослый и спортивный в нашей редакции.
Сначала это не афишировалось, но когда он стал говорить о разводе и женитьбе на Ларисе, все стало шумным и непредсказуемым. А Лариса лишь посмеивалась и говорила, что замуж не собирается - это все бредни коллеги. Лично ей он, как и другие мужчины нравится только до пояса: «Верх и особенно его мозги мне абсолютно не интересны», - скромно говорила она, отводя глазки в сторону.
По требованию коллектива, а это обсуждалось по заявлению законной супруги коллеги, у которого, кстати, было двое детей, Лариса демонстративно стала игнорировать бывшего ухажера, но по сведениям квартирной хозяйки, у которой Лариса жила, встречаться они не перестали.
В редакции снова начались разборки и Лариса уехала. А на её место пришла Светлана Местман. В Северскую она приехала аж с Урала. Одевалась модно, по-городскому, неплохо писала, но проработала недолго. Получив характеристику и рекомендацию, уехала в Москву и поступила в МГУ на очное отделение факультета журналистики.
А вслед за ней уехал и её друг, врач санэпидемстанции. Худой, невзрачный он ходил со Светланой в столовую, где с калькулятором в руках высчитывал калории каждого блюда, прежде чем его взять. К этому он приобщил и нашу Местман.
Года через полтора, будучи в отпуске в Москве, я разыскал её на факультете. А вечером мы собрались в их комнате в общежитии на Ленинских горах. Девчата нажарили картошки, я купил вина. Пригласили к столу и Машу Шолохову, внучку знаменитого писателя, которая жила в соседней комнате.
Как рассказала Светлана, поступала Маша на факультет без всяких протеже, а всем, кто интересовался её родством с писателем, говорила, что они лишь однофамильцы. Но потом, уже в ходе учебы, выяснилось, что она, все же внучка Михаила Шолохова.
Некоторое время Маша жила в его московской квартире, а затем попросилась в общежитие. Как пояснила девчатам, квартира постоянно под охраной и прослушивается.
Маша была голубоглазая, рослая и похожа на деда, этакая русская красавица. О своём знаменитом родственнике говорила неохотно, и на вопросы о нем отвечала односложно, в остальном же была проста и без претензий.
Света Местман была нашим первым посланником в Москву, поступившим от редакции на факультет журналистики в МГУ. А потом были Оля Попович - наш юнкор, а в последующем и сотрудник редакции, Лена Пирогова, начинавшая у нас после школы с работы корректора, а затем и корреспондента. Сегодня это известные на Кубани журналисты, и мне всегда приятно вспоминать те времена, когда мы трудились вместе.
Что касается друга, который уехал за Светланой, то, как она рассказала, работал он в закрытом НИИ, где создавались всякие биологические штуковины для вооруженных сил, но она с ним больше не встречается.
-Есть шанс попасть на отделение международников, но он-то стопроцентно не выездной, а оно мне надо?! - сказала Света. - И вообще достал уже меня своими калориями...
Черный кожаный диван
Сначала этот диван стоял в кабинете директора типографии, а дом его был недалеко, и жена частенько наведывалась к нему на работу. Что она там усмотрела криминального, точно никто сказать не мог, но диван по её настоянию, переставили в коридор и на нем уже резвились, подначивая друг друга, работники типографии, в основном ночной смены.
Но одним толканием и хихиканьем дело не закончилось. Вскоре на этом диване крупно «погорели» линотипист и печатница. Их застукала жена линотиписта, и диван выставили во двор типографии, под навес.
Но недолго он там прозябал. Такое добро не могло быть бесхозным, и с согласия директора типографии, его перетащили в коридор редакции. Диван тут же облюбовали те, кто не прочь был расслабиться после работы. А потом, некоторые укладывались на нем передохнуть и засыпали.
Случалось, что запирались изнутри, и уборщица поутру не могла попасть в редакцию. Один раз под её дверями собрался почти весь коллектив, и мы не могли добудиться одного нашего товарища.
Просунув в форточку длинную палку, Саня Литвинов толкал его во все места, а он только недовольно ворочался и мычал.
Потом было профсоюзное собрание, на котором выяснилось, что некоторые наши кадры ночевали здесь постоянно.
-А заглянете за диван, набросали туда всякого, а воняет - не подступишься! - возмущалась наша техничка тетя Зина. - А ещё корреспонденты, культурные люди!
Выяснилось и то, что некоторым культурным людям дивана было мало, и они умудрялись завернуться еще и в ковровую дорожку. Редактор Павел Павлович Корчинский вспомнил, что зайдя как-то в субботу в редакцию, увидел кадра, выползающего из свернутой ковровой дорожки.
-Вылез и стоит в нижнем белье, точно приведение, я прямо опешил.
В общем, диван снова перекочевал под навес типографии, а потом куда-то исчез. Но вот память о нем осталась - хороший был диван.
Московские спецы и одежка фронтовая
Я уже писал, что кадры у нас в те времена были довольно интересные. Вот только некоторые из них.
Пришел к нам выпускник Московского Литературного института Владислав Ермолаем – профессиональный поэт. Дали ему подшивку газеты и стол, чтобы он познакомился с газетой и вошел в курс жизни района.
Каждое утро он ходил в редакцию через рынок, где покупал у бабок семечки, отодвигал ящик письменного стола, за которым изучал подшивку, щелкал семечки и сплевывал шелуху в стол.
Через месяц он выдал «на гора», как говорят шахтеры, стихотворение: «А я живу в станице Северской, но это вовсе не на Севере. Здесь нет колючих снежных вьюг, здесь самый настоящий Юг».
А потом, ящик полный шелухи закрыл и исчез.
Другой кадр, аспирант факультета журналистики МГУ, просидел у нас три месяца, с горем пополам написал несколько информаций, но запомнился тем, что всякий раз поднимался, когда к нему кто-нибудь подходил, и разговаривал только стоя за столом.
Для эксперимента, ну и для хохмы мы по очереди в течение дня подходили к нему и он все время вставал. Честно признаться, нам это надоело, а он как «Ванька-Встанька» продолжал подниматься и вежливо разговаривать.
Первым фотокорреспондентом возрожденной газеты был Саркисян, похожий на Кикабидзе из фильма «Мимино». Приезжал он из Краснодара и по несколько дней жил в редакции. Привозил с собой простыть, полотенце, принадлежности для бритья. Спал на подшивках центральных газет, а по утрам приводил себя в порядок у водяного стояка во дворе.
Ходил в кожаной куртке военных времен и говорил, что она прослужит еще сто лет, если за ней правильно ухаживать. Как это должно быть я однажды увидел.
Шли мы с ним по улице и начал накрапывать дождик. Он тут же выхватил носовой платок и стал быстро вытирать, капельки, падавшие на куртку. А потом, по его просьбе мы заскочили в какое-то помещение, где и переждали дождик.
У Саркисяна были сложные отношения с нашей техничкой тетей Зиной. Ей не нравилось, что он живет в редакции, и на этой почве возникали постоянные стычки.
А еще тетя Зина не выговаривала его фамилию и вместо Саркисяна, у неё получался Сракасян, на что тот сильно обижался и в гневе говорил: «Ты плохая женщина! А я на сто процентов человек добрый, но могу быть и злым, возьму кирпич и дам по голове. Тогда узнаешь, как обижать людей».
Но он недолго у нас работал, однажды уехал в Краснодар и не вернулся.
Корнет Оболенский налейте вина
Насколько помнится, раньше Александр Шатковский жил в Припяти, но еще до того, как этот город стал печально известным после чернобыльской аварии, а работал в газете, выходящей на украинском языке. С его появлением в редакции наша жизнь обогатилась новым репертуаром, как сейчас говорят городского романса. Особенно проникновенно он пел под гитару о корнете Оболенском.
Саня был личностью непосредственной, как ребенок, не умеющий еще хитрить, ловчить и изворачиваться. Поэтому и подходы к некоторым темам, их подача на газетных страницах тоже были несколько иными, что сказалось и на нашем газетном репертуаре.
Нестандартность его проявилась и в том, что вскоре он подружился с местным священником, и по выходным стал помогать ему в ведении службы. Но перед этим, похоже, что они хорошо заряжались церковным вином и бывало, что Саня подпевал батюшке, а то и махал за него кадилом. После церковной службы дегустация вина продолжалась, и уже, как говорится, до положения риз.
Такое его поведение не могло не привлечь внимание нашей вездесущей коммунистической партии. И хотя Саня не был её членом, но партию представляла наша редакция, в которой он служил. В связи с этим один из работников райкома, определил Санину дружбу с батюшкой так:
-Подобное со стороны районного журналиста недопустимо, - сказал он.
Но мы стали убеждать его в обратном, утверждая, что Саня разлагает церковь изнутри:
- Пусть народ видит, как спивается местный духовник», - горячо говорили мы, пытаясь запудрить мозги райкомовцу и увести Александра, да и редакцию от неприятностей.
Хотя следует отметить, что батюшка был мужиком крепким, и только краснел и потел, но не пьянел. Видно, все же сказывалась школа и закалка, чего нельзя было сказать о нашем Сане.
Закончилось это тем, что однажды после очередной церковной службы и отпевания усопшего, Саня проснулся среди могил на кладбище. Придя в себя и обшарив карманы, понял, что аванса, полученного накануне нет, да и паспорта тоже. Правда, паспорт потом вернули цыгане, сказали, что «нашли».
Саня дружбу с батюшкой не прервал, только стал вести себя осторожнее. А потом закрутил роман с линотиписткой и вскоре женился. Через время уехал с ней в Тихорецк, где жене предложили работу и жильё, а ему место в редакции.
Африканец и Любовь под кроватью
Люба Бородулина была корреспондентом районного радио, но входила в штат редакции, так что мы на все сто процентов считали её своей. Симпатичная, непосредственная она появилась в Северской вместе с мужем, вышедшим в отставку подводником, капитаном третьего ранга, которого после 11 лет плавания перевели на работу в военкомат.
Это был еще молодой мужчина, и когда Люба выходила с ним в свет, при этом он был в своей шикарной морской парадной форме с кортиком на боку, то ей, похоже, завидовали почти все местные дамы.
Но не все было так гладко в повседневной её жизни, как это выглядело на прогулках. Одиннадцать лет под водой не прошли бесследно и частенько, бывший подводник прикладывался к стакану, а Люба жаловалась:
-Вчера, я приготовила шикарный ужин, зажгла свечи, надела красный пеньюар и жду супруга. А он явился почти в десять часов вечера, хорошо поддатый и завалился спать. А я как дура, в пеньюаре сижу одна у стола и слушаю его храп. Ну а потом двигала мебель, чтобы не двинуть его чем-нибудь.
А однажды случился вообще казус. Люба ехала в автобусе из Краснодара и оказалась рядом с африканцем – студентом мединститута. Разговорились, а выходя из автобуса, она из вежливости пригласила его в гости, и он записал её адрес.
В общем, пригласила и забыла. А чернявый парень принял все за чистую монету и в одну из суббот, когда Люба делала уборку и в очередной раз двигала мебель, а маленькая дочь играла во дворе, в дверь постучали. Люба подошла, заглянула в глазок и очень удивилась, за дверью стоял тот самый африканец с цветами.
Она отпрянула от двери и не знала что делать, а парень продолжал звонить. Люба побегала по комнате, села на стул и стала ждать, надеясь, что гость, убедится – дома нет никого, и уйдет. И вот звонки прекратились, Люба заглянула в глазок. Африканец сидел на ступеньках, прислонившись к стене и, похоже, уходить, не собирался. Открывать было уже поздно, а что делать она не знала.
Где-то, через полчаса, она услышала голоса за дверью и щелканье замка, пришел муж и открывал дверь. Люба забралась под кровать в спальне и теперь уже только слушала. Муж и гость прошли на кухню и принялись чистить картошку, при этом мирно беседовали и смеялись.
-Прошло минут двадцать, - как потом рассказывала Люба, - а я лежала под кроватью и не знала, как быть. Затем тихонько выползла, пробралась на балкон и по виноградной лиане спустилась на землю, при этом ободралась и порвала сарафан. Зашла в подъезд и поднялась к себе, открыла дверь и очень «удивилась» гостю и мужу, сказала:
-А я во дворе с дочкой и не видела, что вы пришли…
Но после обеда, прошедшего в дружеской обстановке было объяснение с мужем, который долго не мог понять, как чернявый товарищ из далекой Африки оказался у них под дверью и пожелал видеть его жену.
Пал Палыч и тети с рынка
Хотел начать эти заметки о редакции с воспоминаний о главном человеке в нашем коллективе Павле Павловиче Корчинском – редакторе, но вот, почему-то не пошло.
И заканчивая очередной эпизод, думал, ну теперь надо про редактора и снова откладывал. А все потому, что выбрав форму описания с забавных случаев, Пал Палыч в этот формат не вписывался.
Член райкома КПСС, член бюро райкома он не позволял себе хихонек, на которые были способны мы – молодые и зачастую бесшабашные. А люди его уровня должны быть всегда серьёзны, по крайней мере, внешне. Это было обязательным атрибутом, как строгий костюм и галстук для работников партийных органов и государственных учреждений того времени.
В наших посиделках он не участвовал, анекдотов не рассказывал, единственный, кто мог ему их рассказать был Прилепский. Он Пал Палычу и «лещей» подкидывал, как сам это называл. Говорил:
-Вы через рынок сейчас прошли, так полчаса бабы не могли успокоиться. Я в магазине был, а потом вышел и слышал, как они о вас языки чесали. Вы на них как магнит действуете. А некоторые, так и в редакцию приходят, чтобы на вас посмотреть.
Пал Палыч смущался:
-Ну, ты и скажешь! В редакцию приходили, что-то я здесь таких не видел.
-Они стесняются вас, поэтому и на глаза не попадаются. А мне одна сказал, как увидит вас, так все, готова….
-Ну, Ананич, ну ты и болтун! – смеялся довольный редактор.
И хотя Прилепский действительно придумщик еще тот, в данном случае он был не далек от истины: приходили женщины в редакцию и на рынке обсуждали, когда он через него домой на обед ходил.
Это был красивый мужчина. Любил литературу, музыку, сам играл на фортепьяно. Неравнодушен был и к женщинам, но старался этого не показывать. Рассказывал о молодости, которая прошла в Ростове-на-Дону, а о войне, вспоминать не любил. Он был тяжело ранен и много времени провел в госпиталях.
С кадрами журналистов в те времена было туго, и в редакцию кроме нормальных и способных людей приходили различные авантюристы, графоманы, непризнанные гении. Среди них попадались действительно способные, но большинство – пьяницы, а то и неадекватные личности, кочевавшие по редакциям. Но Пал Палыч им верил, давал приют и возможность устроиться в жизни.
Первые дни, а порой и недели некоторые действительно пахали, но потом срывались в очередной запой и исчезали.
Но через пару лет в редакции уже стал устанавливаться коллектив. Это были в основном местные ребята и девчата, которые пришли в редакцию после школы, или как я после армии и которым Павел Павлович тоже поверил.
Азы журналистики мы постигали в редакции. А потом уже была учеба на факультетах журналистики в МГУ, Воронежского и Ростовского университетов, на Высших курсах журналистики в Москве. И все мы, а таких не один десяток, без всякого пафоса можем сказать, что путевку в эту профессию нам дал Павел Павлович Корчинский. Спасибо ему и светлая память…
Эти заметки были опубликованы в журнале "Журналистика и медиарынок" (г. Москва)