Кофе вприсядку

Владимир Фомичев
-  На Год Литературы осталось восемьсот сорок три рубля с мелочью, -  хозяйский кот Василий отложил карандаш, - Слышь, авиатор хренов, может, работать пойдешь?   
Работа, или того хуже – служба.  Два слова, от  которых киснет молоко,  бродит варенье, у невинного плода в материнской утробе наворачиваются слезы.
И без того круглые глаза дрозофила округлились еще больше и приобрели форму медной солдатской пуговицы. Услышать подобное, когда в ушах не отгремел звон фужеров, а селедошный паштет кривит и обрывается у кромки праздничного стола – это, согласитесь, перебор.  Много несправедливости повидал на своем веку отважный мух: бывал осмеян и бит, но с таким – откровенно циничным – предложением не сталкивался. Похмельное воображение рисовало картины одна страшнее другой: грустный ослик в слепых очках пылит по кругу,  соседский Шарик – язык на бок – тащит почтовые сани на дальний кордон, где прыщавый салабон ждет от любимой весточку.  Колодец  давно высох,  невеста вышла замуж, а начальственный дрючок все жжет и жжет впалые бока работников.
«Лучше умереть лежа, чем жить на коленях!» -  дрозофил слегка приподнялся:
- А что, Васечка, пенсии в новом годе не прибавят? Обещались, вроде…
-  Накинут пару целковых, так разве за инфляцией угонишься? – кот закутался в клетчатый плед, пыхнул заморским табаком и вновь углубился в расчеты.
Прошли томительные четверть часа. Много это или мало? Не хватит, чтобы успеть на Курский и поднести чемоданы любимой тещи, но вполне достаточно для осознания тщетности унизительного заискивания. 
И вот, когда всеобщее перенапряжение грозилось обрести и выразиться, Васисуалий изрек:
-  Будем сокращать расходы. Оставим только на оборону, от Нинки. Сами, уж, как-нибудь...
Каждый из присутствующих вообразил «как-нибудь» по-своему: дрозофил увидел себя без билетов в оперу, Петрович – в валенках и зимой и летом.
С Васькой дело обстояло несколько иначе. Котяра развалился в кресле, вытянул ноги и погрузился в просмотр немого кино.
На пыльной гардине мелькали кадры черно-белой хроники. Пленка зловеще трещала, но за шрамами удавалось кое-что разглядеть. Мужчины и женщины, замотанные в грубые  шерстяные платки, грелись на улице у костров. Оборванные мальчишки неслись гурьбой за тощим котом; обезумевшее от страха животное беззвучно блажило и от того вопли казались реально пронзительными и безнадежными. В какой-то момент фортуна ему улыбнулась: бедняга юркнул в подземный люк и преследователи в нерешительности замешкались. - Василий огладил усы и жестом пригласил сотоварищей разделить, мол «Знай наших!» - Беглец едва перевел дыхание и осмотрелся: полчище приблатненных крыс сидело полукругом и  выбивало крепкими  ногтями голодную мелодию на зубах-карандашиках.  В этот момент пленка решительно порвалась. Оцепеневшие зрители сидели так долго, что успели сделать ставки.
Сначала возродились титры:
В глазах твоих
Ни рифмы, ни рефрена
Ни следа нет
Былой любви
Затем камера выхватила крупный план рыдающего крыса: его морда, обезображенная множеством шрамов, слезоточила единственным глазом.  «Сожрал, но раскаялся» - решили игроки и потянулись к кассе.   Общий план укрепил в правильности догадки – радостные обнимашки-обжималки походили на братание времен Первой империалистической. Василий начал было сомневаться…
Далее фильм перескочил с шестнадцати кадров в секунду на  два раза по двадцать четыре. И везде мелькало то довольное, то задумчивое лицо беглеца с гусиным пером за ухом и куриной ножкой в папильотке. «По-киевски - профессионально определил Василий, - Разбирается, чертенок».
Получив причитающийся ему выигрыш, Васька заперся в ванной и принялся сочинять оду Нинке.

08.01.15