Снег. Какой-же он может быть отвратный! Тонкие холодные змейки то и дело жалят шею за воротником. Под ногами чавкает соленое месиво. Особенно противен он в таком огромном городе, как этот. Неприкаянный провинциал в сырость ощущает здесь свою сиротливость особенно остро. Тут, где все и так без определенных границ, все в движении, мчится, ускользая, не дождавшись оценки, стремительный снег еще больше искажает реальность и усугубляет беспорядок. Глаза разбегаются от разнообразия, чувства раcчленяются впечатлениями. И толпа. Не идет. Она, как снег. Валит. Лица – снежинки. Все разные. Из-за ритма жизни невозможно разобрать, что они таят. И тоже тают. «Потому что жизнь не ждет. – Гоше вдруг вспомнились строчки Пастернака. - Не оглянешься, и – Святки. Только промежуток краткий, смотришь, там и Новый год».
У метро пузырятся затылки. Собираясь в «заводи», стекают по лестницам и эскалаторам. Как горные реки. Делятся. У каждой свое русло. Человек со стороны втекает звонким ручейком. Звук его моментально поглощается массой всплесков. Личность растворяется в толчее словно кусочек рафинада в чашке чая. Глядишь, подхватит иного и опустит болтая на самое дно. Однако «Москва слезам не верит!»
Когда то Гоша сновал по столице, не зная устали. Да что там по Москве, по всему миру летал, как пчела, в поисках нектара. Объективы его фотоаппаратов собирали пыльцу с цветов на самых красивых лужайках планеты. На Юкатане и в Джайпуре, на Гавайских островах и на Синае. Москва притянула к себе незаметно. И вот уже много месяцев не отпускает совсем. Легкие мысли и искрящиеся мечты его она поглотила словно черная дыра. У Гоши появилось ощущение, что он ходит по одному и тому же маршруту, как стадное животное на водопой.
Внутри зябко. Хотя при холоде случайных касаний сознание плавится жаром страсти. Страсть пахабно кричит с ярких рекламных плакатов и из затемненных окон джипов, презрительно плюющих на прохожих снежной жижей. Шины шкворчат, как сало на сковородке. Люди куксятся, как сальные свечи. А грифы дорог со струнами тролейбусов, тарелки площадей и бубны вокзалов бренчат непереставая. В этой почти непрекращающейся какафонии пешеход ничего не разбирает, даже грохот чего-то огромного воспринимается им, как хлопушка с конфетти.
А снег не то что идет, как поется в песне: «снег идет, кружится, летает», нет, он не идет и не летает. Сегодня он не обычное явление природы, а духовная доминанта. Как дополнение к общему диссонансу. Как та самая мышка из детской сказки про репку. Он - последняя капля, что переполняет чашу терпения. И cырость в ботинках страшнее, чем фантазия у Гете! - морщится Гоша.
Люди тащатся поникшие. В этом состоянии они обычно вызывали у Гоши сочувствие. Но сегодня и они кажутся уродами. Их нелепые образы липнут, подолгу маячат перед глазами и напластовываются на другие, такие же ненужные ассоциации. Гоша беспомощно барахтается в вязком цинизме и никак не может избавиться от негатива. Его ум, до недавних пор отлично отстроенный механизм, стал беспомощен. А может, наоборот, он мстит фотографу за изысканную избирательность, за продолжительное игнорирование им цельности бытия. За службу глянцевым журналам. Ум просто предал, перешел на другую сторону баррикад. И мстит своему собственному хозяину.
Но откуда такой неэстетичный снег! Некрасивый и нелегкий, совсем не пушистый. Какой-то разнокалиберный! Крупные снежинки - не снежинки, а какие-то уродцы. Как комки слипшегося риса или небрежно смятая бумага. Противные. И маленькие крупинки. Острые, словно стеклянная крошка разбитого над головой окна. Одни царапают по живому. Другие сыплются, как в мусоропроводе. Проваливаются с шумом и с шуршанием словно остатки давно надоевшей еды, опостылевшей бытовухи и изжеванные свинцовые мысли прессы.
Куда бы Гоша не посмотрел, везде видит изъяны. В обстановке, в движениях людей, в их лицах и одежде, слышит в речи. Все не так. А стоит чуть дольше задержать внимание, пространство под действием ставшего ядовитым взгляда начинает разлагаться.
Раньше, когда бывало кисло, Гоша спешил на какую-нибудь художественную выставку или на концерт. Если ничего подходящего не было, запирался у себя в комнате и под музыку Габарека, Питера Габриэля или Кифа Джаррета листал любимые альбомы по искусству, погружался в картины Филонова, Магрита, Малевича и буквально летал в их игривом пространстве фантазии. Теперь и это осточертело. Мысль не летит, фантазия подванивает, как рыба печорского посола. И никакого интереса жить. Нет ни желаний, ни планов, «Где наши планы? Их будто сдунуло. Существование – самоубийство!» - чахоточно кашляет голос у него внутри.
Между тем взгляд все выуживает и выуживает из толпы отвратительные персонажи. Вот тащится тетка – задница торчит словно на вешалке. Комолая, как корова. Икры недоразвиты, ногами с плоскостопием двигает, как тяжелыми пляжными деревянными шахматными фигурами. У другой вон подтянутые корсетом груди, словно грыжа у курдючной овцы. Рядом мужик – торчок. Не голова – два пупа. Лоб – медный таз, глазки маленькие, хитрые. Сидят словно в танке и постреливают в прохожих очередями… «Куда же меня заносит! – опомнившись спохватывается Гоша. – Что же это такое!» А в голове все тот же простуженный голос: «Заносит все. Улицы, машины, пешеходов. Заносит тебя».
Странно. Ведь Гоша всегда был уверен, что позитивный взгляд на мир сильнее любых предсказаний, сильней авторитета глоб и чумаков, религии Вуду. Сильней самих звезд. Что можно быть светом самому себе! Это его убеждение подтверждали и Вивекананда, разбивавший перед тысячными аудиториями Запада заскорузлые суеверия, и просветленный миллионер Рам Дас в своей книге «Зерно на мельницу». «Ведь вот, закрываешь глаза, - говорил себе когда-то Гоша. - И видишь в кромешной тьме лица дорогих людей. А сны. В них солнце заглядывает так же реально, как и во вне, только источник его твой собственный свет. Свет ума. Недаром же говорится «ясный ум, светлая голова». Гоша был убежден, каждый зажигает и тушит в себе свет сам.
Даже и тогда, когда его близкий друг несколько лет кряду, отслеживая свою карту неба, уходил от различного рода негативных влияний Плутона и Юпитера тем, что отсиживался дома, подолгу не показывая нос на улицу и охапками глотая антиоксиданты Гербалайфа, он, Гоша, слушая друга, никогда, ни на одно мгновение не сомневался в ведущей роли собственной воли. Он знал, с духом все обстоит просто. Как в магазине, что пробил, то и получаешь.
Однако сегодня он не был уверен уже ни в чем. «Во всякой мудрости много печали» - ныло сердце.
А вот сын его осторожного друга, кстати, Гоша только что заходил к ним, - неопытный шестнадцатилетний парень, да. Уверен! Сашка, так зовут его родные и знакомые, продемонстрировал Гоше радикальное средство сублимирования негативной энергии в позитивную. На межэтажной площадке, в углу у мусоропровода он повесил на стене разворот старого номера газеты «Совершенно секретно» с бывшими кремлевскими кукловодами. И каждый раз, выходя покурить, то и дело плюет в помешанных на «зелени» ненавистных «дерьмократов», сколковцев и нановцев. Говорит, что опускает яйцеголовых виртуально.
Вниз он поставил плетеную проволочную корзину. Друзья называют ее «инсталляцией». В ней в комках старых газет те же и прочие. С «орденом» свекольного ошметка вогнутая грудь Косопьянова, в яичном желтке лысинка Сюрпризина, с сургучной печатью на щеке Елькин, из-за доллара выглядывает очко Хотькоговского, у опоры ЛЭП - Чабан. И в самом низу, словно в забое, шнобель Токаина в каске шахтера.
Инсталляция соседям не мешает. Наоборот, соседка слева даже хвалила ребят. Говорила, что ее «дятел, с тех пор, как все это появилось, без всякого напоминания выносит мусорное ведро!» Сам сантехник восхищается: «Ребята, зашибись придумали! Я так наловчился, что теперь одним харчком семерых удодов уделываю. Мне в кайф. Так, словно сто граммов с похмела на грудь принял!» Сосед справа, профессор МАРХИ добавил к инсталляции два, по его словам очень важных комка: Кокто Эвреста и Гогочева. «Это символ перемен и преемственности поколений, - сказал он Сашке. - Один кончил рекламой пиццы, другой начал со своей перхоти».
Говорят, что слух о коллективном бытовом творчестве распространился по всему кварталу. На площадку как-то специально приходил участковый и в свидетельство этого оставил на стене самую густую краску. Ее показывают теперь всем новичкам. Иные жильцы стали видеть в происходящем мистику. Сашку считают магом, отца его за глаза называют знахарем. И все больше склоняются к тому, что прототипов инсталляции в реальной жизни действительно опускают именно они.
Гоше там в какой-то момент полегчало. И уходя, он еще раз завернул на площадку, чтобы плюнуть в бесстыжие глаза.
Общество охватил цинизм, думал он, шагая к метро. Люди ослеплены яростью. Они не понимают, что от взаимной ненависти не спасают ни элитные постройки с охраной и сигнализацией, ни высокие бетонные заборы, ни бронированные двери с глазками. Ненависть разьедает душу изнутри на любом расстоянии. От нее не укрыться. И если где-то на Севере и в Сибири люди больше тратят сил на борьбу с природой, со стихиями и неудобствами, то ближе к средней полосе и в самой столице идет борьба другого рода. Здесь преобладает страсть к власти и деньгам. Вместо природных стихий – зависть, ревность и ненависть.
Гоша позавидовал жизнелюбию Сашки и его друзей. Той легкости, с которой они плюют на страхи и предосторожности. Они не понимают пока ничего, но отлично чувствуют. Их чувства не препарированы расхожими клише опытных взрослых. Они доверяют себе больше, чем многоликим СМИ.
Гоша сейчас тоже больше чувствовал. Он чувствовал каким-то шестым чувством: «снег идет, и все в смятеньи: убеленный пешеход, удивленные растенья, перекрестка поворот...» Поворот.
В то, что кто-то мог его сглазить, он не верил. Что так шибанул по дому его карьеры Уран, сомневался сильно. Может быть, его наказывают духи, когда-то радовавшиеся и помогавшие его духовному росту? Ведь в течение десяти лет Гоша ликовал. Регулярно медитировал, делал упражнения из Хатхи Йога, обливался холодной водой, ходил босиком по снегу. Совсем не ел мяса и обязательно раз в неделю устраивал себе сухой голод. Ни одна минута тогда не проподала даром. Время было золотым песком, который он отливал в красивые слитки: большие путешествия, публикации и выставки. Тогда, когда все было круче, чем в кино. Как чума, распространялась инфляция, народу месяцами не давали зарплату, яйцеголовые вынуждали пенсионеров причащаться от бачков с отходами, а нежелавшие опускаться на дно ветераны войны и труда ходили в магазины, в которых вдруг «все появилось», как в музеи. Но Гоша находил в себе силы и раж снимать. Ездил по свету фотографировал и устраивал слайд-шоу. Буэнос-Айрес, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Вашингтон, Вена стали ему знакомы не хуже Москвы.
Однако окружающая среда агрессивна и против носителей инородного ополчается до такой степени, что в какой-то момент вынуждает решать. Оставаться в миру и играть активную социальную роль, либо уходить в затвор и заниматься духовным деланием. Гоше нравилось жить активно. Видимо, покоя ему не давало тщеславие. А оно, по словам Иоанна Лествичника, есть «расточение трудов, потеря потов, похититель душевного сокровища... муравей на гумне, который, хотя и мал, однако расхищает всякий труд и плод». Муравей радуется, что будет красть, тщеславие, что будет расточать. И потом, ликование духа, как говорят святые отцы, обычно сопровождается скорбями по зависти демонов. Они, как тени; чем больше света, тем они темнее. Вот почему так перемешаны в духовной жизни радости и печали.
В общем, постепенно, день за днем Гоша вновь стал есть мясо, выпивать, излишествовать, а предостерегающие мысли сгорели, как новогодние свечи.
Хотя, быть может, даже и духи не мстят, продолжал размышлять Гоша. С какой стати? У них достаточно забот и без него. Может тогда пробудилась плохая наследственность. Может быть, был у него в роду какой-нибудь негодяй. Может сам он в какой-нибудь из жизней был душегубом. А может, смешно сказать, растревожил он в себе гены доисторических животных?! Или проще, эти черные мысли сквозят из печени, - решил он, поднимая воротник, когда вышел на ветер к проспекту. С человеком происходит то же, что с обществом. Перестроечная эйфория свободы прошла. Те, кто вовремя срубили бабки, выпустили задор общества через оффшоры и стали душителями свободы. Нынче, чтобы сохранить богатства, насаждают законы демократии, созданные на Западе. Мораль перестала быть составляющей раствора, на котором крепятся человеческие отношения. Как коровье бешенство делает пористым мозг человека, так «бабки» сделали пористыми отношения. Нынче отношения держатся исключительно на прагматичных интересах и чуть что, распадаются.
«Гоша, мы же живем при капитализме, чего Вы хотите?!» - спросила его с укоризной владелица одного издательского дома, которой он помог раскрутить несколько профильных журналов. В самом начале их сотрудничества она сама ездила к семи утра на Белорусский вокзал встречать слайды, которые он отправлял из Вены. Но с тех пор, как рекламный щит издательства размером с футбольное поле повесили в Шереметьево-2, продвинутость ее стала заключаться в том, что она сидит и ловит в Интернете давно вышедшие в западных журналах материалы. Переводят их люди, редко, если вообще, выезжающие за границу, и знающие предмет по картинке. То есть все это напоминает рыбалку на вареного ерша в кастрюле соседа. Журналистам и фотографам издательства теперь стали нужны идеи криэйтеров и визажисты-стилисты. Они тяжелы на подъем и окружают себя приятелями, оттесняя более достойных конкурентов. Ядро Кремля удерживает их на своей орбите, как протон электроны. И самовлюбленность их не позволяет им увидеть мир за границами натоптанных столичных троп....
Нет! Гоша сопротивлялся из последних сил. На самом деле все проще. Его провинциала в это состояние вогнали накопившиеся обиды. Когда успеха нет, нет и уверенности. Тогда одиноко и неуютно.
Что-то внутри рушилось. «Наваждение» - бормотал он. Навстречу ему из перехода к метро выпорхнули две матроны. В черных длиннополых пальто нараспашку. У каждой по сигарете в руке и по бутылке пива в другой. Мат их походил на карканье. Состояние стало походить на бред... Взгляд влево, взгляд вправо, ум выдает все то же. Цинизм и надменность. Он, как компьютер с вирусом или искусственная линза, расщепляющая свет на грязно-серое…
В метро, как всегда, лето! Но и здесь люди словно воротниками прикрываются от непогоды газетами. У одного каракулевый «АиФ», у другого соболинный «Коммерсантъ». Подальше подбитая молью цигейковая «Комсомолка», рядом с ней облезлый бобровый – «Правда». Бояре!
Проехали Коломенскую, Автозаводскую. Электричка взмыла на эстакаду. Загремела над Москвой рекой. Вон там в квартире у Аиды, на самой вершине горы жилого массива Гоша фотографировал недавно красивые вещи. Косой снег за окном перечеркивал всплывавшие в памяти композиции из ветвистых рогов оленей с Ямала, керамику времен Акбара, яркие ковры из Средней Азии, монгольские цветные танки. Параллельно электричке по автостраде двигался фургон с надписью «Мука». Электричка опередила его и, набрав бешенную скорость, рухнула в черный провал шахты. В темноте Гоше стало душно. И он не исключение. Влившись в людское море, не нашёл своего течения. Но может стоит успокоиться, отдаться на волю судьбы? «Помнишь, – заквохтал опять голос внутри его, – «Чайку по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха? Надо отцепиться от стереотипов и полететь. Только так можно обрести свободу!» «Но ведь у нас отцепились уже полстраны, - возразил другой голос. - Все свободны, потому что никому не нужны. И что? Эта свобода похожа на снежный ком, готовый вот-вот развалиться». Гоша представил огромного размера разваливающийся ком и ему стало смешно: «Когда летишь, не думай ни о чём, спикируешь как надо – кир-пи...»
Удар был настолько силён, что показалось, что его рассекло огромным мечём надвое. Мозг щелкнул, как капсуль: «Меня же невозможно рассечь!» Стойка, за которую он держался, вылетела, как спичка. Оконные рамы, как пробки. Стекла сверкнули фейерверком осколков. Вагон сминался в гармошку. Пространство, наполнившись вонью, судорожно вибрировало и дико скрежетало. Душа его словно масло из треснувшей лампы вытекла наружу. И все погрузилось в кромешную тьму.
Потом долго, совсем долго ничего не было. Ничего... Но однажды как-то прошёл мелкий снежок. Такой, какой бывал в детстве на экране старого лампового телевизора. После него темноту беспорядочно мели пучки сухого снега. Появлялись белоснежные существа с большими колючими сосульками и растворялись во тьме.
Очнулся он как-то утром. Светало. Очень медленно. Так мягко свет приходит зимой только на Севере. Крадучись, словно боится кого-то потревожить. Высоко белел потолок. Из центра запыленного лепного плафона на длинном скручённом проводе нелепо свисала одинокая лампочка. Гоша медленно обвел взглядом пустые стены, окна без занавесок, пару пустых железных кроватей. Во всём было что-то знакомое. Кроме толстой книги на покосившейся тумбочке. И было совсем тихо. Даже немо. Непохоже на реальность. Но внутри его что-то жило. Где-то совсем глубоко, удаляясь, маячила странная машина с надписью «Мука». Машина, мука. «Какая мука?» – спросил совсем слабый голос. «Белая!» - встрял пробудившийся, покрепче. Из такой пекла пироги с черникой бабушка. Пекла – пекло... Какая бабушка? Где? Сколько сейчас времени? Причём здесь время? Что это перед ним. Он не знал. Не отдавал себе отчет. Это было всё равно. Его привлекали только тишина и дневной свет. Кривые ветки тополей за большими окнами казались иероглифами. Он не понимал их. На них совсем медленно падал снег. Глаза слипались. И он, словно в сугроб, вновь провалился в сон.
Сон был похож на обморок. В его молочном тумане бился в конвульсиях придавленный тяжёлой дверью котёнок. Еще был туннель, по которому он сам летел, а вокруг весело пузырилась пронизанная яркими солнечными лучами изумрудная вода. Вопящая во всё горло и дерущая на голове волосы бегущая женщина. Отдалённый разговор о каком-то террористическом акте...
Снег за окном падал плавно, совсем спокойно кружились снежинки. Гоша пробуждался, смотрел на них. Пил глазами свет и, утолив жажду, забывался вновь. Казалось, его забытью не будет конца. Но видения постепенно присыпало, машина с надписью «Мука» скрылась из вида совсем. И однажды он проснулся свежим. За окном свисали большие прозрачные сосули, они, как увеличительные стёкла, собирали свет и, когда его становилось много, он от тяжести собирался на остриях и сверкающими каплями весело срывался вниз. Внизу свет громко, требовательно барабанил по подоконнику. Гоша почувствовал прилив энергии. Взял с тумбочки книгу. Открыл наугад и прочёл: «Бог сыплет снег подобно летящим вниз крылатым, и ниспадение его – как опускающаяся саранча; красоте белизны его удивляется глаз, и ниспадению его изумляется сердце».
Потом Гоша осторожно встал. Подошел к окну. За окном всё было девственно чистым. Всё было в снегу. Небо, земля, деревья. И ни одного следа...