И снова я в пути. Мчится по железным рельсам стальной конь. Ритмично стучат его копыта: Тук-так, так-так, тук-так, так-так. Куда теперь он везёт меня? Я еду к местам, где проходили наиболее ожесточённые бои, которые неожиданно для немцев резко повернули исход военных действий в сторону нашей армии, в сторону нашей победы над врагом в Великой Отечественной войне – Сталинград, Курская дуга.
Начало мая. Цветёт, благоухает весна. Всё обновляется в природе, оживает. Я выхожу из вагона на каждой, даже маленькой остановке, чтобы подышать свежим весенним воздухом, напоённым удивительными запахами цветущей сирени и черёмухи.
На одной из таких небольших остановок вместе со мной в вагон входит среднего роста, пожилой мужчина, седой, как лунь, с рюкзаком за спиной и брезентовым мешком, из которого торчат ветки какого-то растения.
С первого взгляда видно, что это бывший военный, выдаёт его армейская выправка. По всей вероятности, он направляется в моё купе. Я иду следом за ним. Потом стою и жду, когда он положит свои вещи. Он бережно ставит свой мешок с саженцами между полкой и дорожным столиком. Неторопливо снимает с плеч рюкзак, поднимает полку, кладёт его и, опустив полку, снимает плащ. И тут, обернувшись, вдруг замечает меня и, поняв, что я из этого же купе, и стою в ожидании, чтобы пройти к своему месту, извиняется.
– Простите, пожалуйста, сразу вас не заметил.
– Ничего, ничего, не извиняйтесь, я не тороплюсь,- улыбаюсь я, и протягиваю руку. Давайте знакомиться, Ольга Дмитриевна.
– Очень приятно – говорит он, тоже улыбаясь, крепко жмет мою руку: выходит мы с вами попутчики, Ольга Дмитриевна?
– Выходит так…
– Григорий Петрович, – вставляет он, – и добавляет, – бывший военный, в настоящее время пенсионер.
– А саженцы-то, яблоньки, наверное, на дачу везёте, Григорий Петрович? – спрашиваю я и не из-за любопытства, а скорее для того, чтобы дальше продолжить разговор с этим интересным, как мне кажется, человеком.
– Да нет!... это не саженцы яблоньки, – отвечает он, – да и дачи у меня, как таковой нет, и никогда не было. Какая может быть дача у бывшего военного. Мы же на одном месте не засиживаемся, куда командование пошлёт служить, туда и направляемся. Мне ещё до войны, а потом и после окончания войны, пришлось исколесить почти всю матушку-Россию, как говорится, вдоль и поперёк. Где только не пришлось служить. В самые тяжёлые и горячие точки направляли меня, туда, где был всего нужнее.
Служил в Забайкалье, Приморский край весь объехал. Был и на Курилах, в Советской Гаване, в Норильске, на Камчатке. А вот на юге страны не пришлось послужить. Хотя освобождал Крым, Севастополь от фашистских захватчиков. Я кадровый офицер, 25 лет отслужил в рядах Советской армии, с честью и доблестью. И готов был служить и дальше на пользу своей Родины, да вот, сердце подкачало.
В 1950 году, внезапно заболел, перенёс тяжёлый инфаркт миокарда, остался жив, но служба моя, к сожалению, закончилась. По решению Военно-медицинской комиссии был отправлен, в звании майора, в запас с выплатой пенсии за выслугу в 25 лет.
Долго не мог привыкнуть к гражданской жизни. Первое время, не знал, куда себя деть. На работу не брали из-за моего заболевания. Да и профессии я никакой не имел. Правда, в юности, до призыва в армию, год с небольшим, работал в качестве слесаря в ремонтных мастерских, при заводе. Вначале учеником, а после, самостоятельно, и неплохо справлялся, план всегда выполнял, и даже давал сверх нормы.
Туда и решил обратиться, попытать, как говорится, счастья, может, возьмут, если повезёт? И, представляете, Ольга Дмитриевна, повезло на этот раз, нашёлся человек, который посочувствовал мне. Стал я работать в тех же мастерских, где тогда до армии, меня обучили слесарному делу. По началу, немного испугался, показалось, вдруг не справлюсь, столько лет прошло, когда молоденьким пареньком слесарил. А сейчас с годами всё возможно и перезабыл, чему был научен, да и руки уже не те, и зрение не на должном уровне, с очками приходится читать. А для такой работы, нужен острый глаз. Но на деле оказалось, зря волновался.
Работа немного скрасила непривычную для меня жизнь, и бюджет семьи значительно увеличился, это было отнюдь не маловажным. Супруга моя, была больна, работать не могла. Так, что мне приходилось одному содержать семью в четыре человека, считая детей. Уволившись из армии в 50 году, я был, как говорится, гол, как сокол, ни двора, ни кола. Два чемодана в руках это было всё моё имущество. В армии то жил на всём готовом: квартира – казённая, мебель тоже казённая, с номенклатурными номерами. Своей же квартирой до армии не обзавёлся, теперь приходилось снимать комнаты в частном секторе, что сильно било по бюджету семьи, съёмная площадь, скажу я вам, стоила не дёшево.
Окунувшись, в новую и непривычную для меня жизнь, я встретился с первых же дней с большими трудностями, не только в материальном отношении, но и в моральном. Я встретился с унизительным для человека отношением бюрократического чиновнического аппарата. В нём процветала ложь, взяточничество и лицемерие. Большого труда стоило для меня добиться, чтобы меня с семьёй поставили на очередь для получения жилплощади. Когда же, наконец, был поставлен через военкомат, как бывший офицер-фронтовик, был немало удивлён, что люди стоят на очереди годами, очередь движется очень медленно, так, как строится очень мало жилых зданий. А из тех, что оказываются построенными, при сдаче их в эксплуатацию, квартиры заселяются теми счастливчиками, которые не стояли вовсе на очереди для получения.
Бороться против этого беззакония, было бесполезно, это, что биться головой о стену. Городок, в который я приехал на постоянное место жительства, был небольшим, Здесь каждый был друг, другу, из управленческой городской верхушке, как говорится, и кум и сват.
Не раз меня посещали невесёлые мысли: доживу ли я до того дня, когда получу, наконец, ордер на собственное жилье? Но, Бог дал, всё таки дожить. Я получил небольшую двухкомнатную квартиру в двух этажном бревенчатом доме, без всяких удобств, с печным отоплением, и был этому очень рад, что, наконец, заимел свой угол. По сравнению с землянкой, в которой мне довелось жить на Камчатке, когда я там служил сразу после войны, в 46-47 годах, квартира, показалась мне просто царской. Но это только по началу. Дом, построенный в зимний период и наспех, оказался, сырым и холодным. Жить в такой квартире, больному человеку, инвалиду 2-ой группы, с семьёй, двумя детьми и больной женой было совсем, нелегко: приходилось топить печку даже глубоко за полночь, сырые дрова долго не разгорались.
Бывало, натопишь печь, ложишься спать – тепло, а утром невозможная холодина, за ночь, всё выстудит. Вода, принесенная из колонки с вечера, к утру покрывалась в вёдрах тонким льдом. Но понемногу жизнь все таки, стала налаживаться. Я стал каждое лето закупать целую машину дров. Нанимать рабочих, чтобы они, распилили брёвна и раскололи.
Поленница дров хорошо высыхала за лето, затем я переносит её в сарай. Стал постепенно приобретать кое- что в квартиру из мебели: шкаф, небольшой диванчик, купил нам с женой широкую кровать, и кровати для детей. Жизнь пошла, как говорится, своим чередом, как и должно быть.
Но тут вдруг судьба решила преподнести мне, за какую-то провинность, для меня неизвестную, очередной свой сюрприз. В 1956 году, получаю письмо из финансового отдела, с приглашением срочно явиться. Являюсь, и мне сообщают, что пересмотрено мое дело, и пенсия мне теперь будет выплачиваться не в сумме 1.100 рублей, как выплачивалась до этого за выслугу лет, а как инвалиду 2-ой группы в размере 770 рублей, с последующим прохождением медицинской ежегодной комиссии.
Вначале я подумал, что вышло какое-то недоразумение. Но, как оказалось потом: был пересмотрен и пересчитан послужной список моего прохождения службы в рядах Советской Армии, и до выслуги в 25 лет, мне не хватило, якобы, всего 7 месяцев и 15 дней, и поэтому, пенсия мне теперь по решению финотдела будет выплачиваться не за выслугу лет, а по инвалидности.
Это было для меня потрясением. Я стал писать во все вышестоящие органы. Посылал список с указанием полных лет, месяцев и мест, где проходил службу, но всё безрезультатно, они там располагали другими данными.
Где-то в моих списках были утеряны, или не учтены эти 7 месяцев и 15 дней. Но я, не отчаивался, и продолжал писать дальше, я решил не отступать, должна же, восстановлена быть, наконец, справедливость!
Ведь по мои подсчётам не то, чтобы недоставало этих семь месяцев, а выходило больше, чем 25. И я верил в душе, что разберутся, и правда будет восстановлена!
Куда я только не писал. В 1959 году осмелился даже потревожить своим письмом, отвлекая от более важных государственных дел, самого Председателя Совета Министров Союза СССР, Никиту Сергеевича Хрущёва. Потом только понял, что он даже не держал мое письмо в руках, не то, чтобы читал. Оно попало в его канцелярию, и было сразу же, направлена в Архив обороны Союза ССР, куда я уже обращался раньше. Ответ был прежний, что до 25 летнего стажа моей службы в Советской Армии недостаёт 7 месяцев и 15 дней.
Григорий Петрович замолчал. Судя по лицу, ему были нелегки эти воспоминания. Ком обиды подступил к его горлу. Я почувствовала, это каким-то, свойственным только нам, женщинам чутьём. И потому тоже молчала, понимая, что слова сочувствия, были бы сейчас некстати и возымели бы совсем противоположное действие.
Но его молчание было недолгим, уже через какую-то минуту, другую, Григорию Петровичу удалось справиться с собой. Лицо его приняло прежнее спокойное выражение
– Вы уж простите, Ольга Дмитриевна, старика, расчувствовался я вконец, наболело. Захотелось выговориться, поплакаться, как говорится в жилетку, перед добрым, отзывчивым человеком, каким вы с первого знакомства, показались мне, вот и разговорился, а не учёл того, что вам вовсе, может, и не интересно выслушивать всё это.
Вы вот поинтересовались, не саженцы ли яблоньки везу? А я прямо не ответил на ваш вопрос, а начал жаловаться вам на трудное моё житье. Вот мол, как со мной обошлись, какой я несчастный. Вы уж простите меня, старика.
– Ну, что вы, Григорий Петрович! Мне как раз, был очень интересен ваш рассказ. Слушая вас, я подумала, как много в жизни творится несправедливостей, жалко, что страдают от неё честные, хорошие люди.
А, что касается саженцев, я думаю, у вас еще есть время рассказать и о них.
– Да, да вы правы, Ольга Дмитриевна, – сразу оживился Григорий Петрович. – Я ещё не скоро выхожу, так, что времени у нас с вами предостаточно.
Так вот, отвечая я на ваш вопрос, скажу я вам, вы ошиблись. Это вовсе не саженцы яблони, а саженцы зимостойкой розы. Под названием Мадам Мари – самой красивой, как я считаю, из всех зимостойких сортов роз.
Цветы её нежно-розовые, махровые и крупные, 8- 10 см. с сильным ароматом. Цветёт она и радует красотой своей весь сезон с весны до глубокой осени, не боится даже заморозков.
С большим трудом мне пришлось добыть саженцы этой розы. А везу я её, чтобы посадить у могилки Александры, нашей Сашеньки, так мы, всем танковым взводом, называли нашу санитарку. Многие бойцы из нашего батальона, только благодаря ей, остались живы и, после тяжелых ранений, снова вернулись в строй.
Небольшого росточка, худенькая, подстриженная под мальчишку, она и впрямь была похожа больше на пацана, чем на девушку. Было ей всего семнадцать лет, но на вид ей, от силы можно было дать, не больше пятнадцати. А может быть, ей так и было. Ведь многие в начале войны для того только, чтобы попасть на фронт, скрывали свои настоящие года, прибавляли себе годик, другой.
Смелая была девушка наша Александра. Ничего не боялась. Вспоминается бой под Прохоровкой. Это было настоящее пекло! Кто и в Бога не верил, и тот молился. Железо на железо, танк на танк, пехота на пехоту. Мы не думали, что останемся в живых. От стрельбы, дыма, гари и копоти раскалывалась голова. В том бою около меня разорвался снаряд. Осколки, глыбы земли обрушились на меня и на других бойцов, что находились в радиусе взрыва.
Очнулся я от того, что кто-то поливает мою голову водой из фляжки, и слышу радостный крик: жив, жив капитан. Контузия в голову, но ничего, будет жить! Я сразу узнал этот голос, его нельзя было спутать ни с каким другим, и тут же потерял опять сознание. Второй раз очнулся уже в санитарном пункте, куда меня доволокла каким-то непонятным образом эта маленькая, хрупкая девушка.
До сих пор не укладывается в голове, как только силёнок у ней хватило!
После оказания первой помощи, меня отправили самолётом, вместе с другими раненными, в госпиталь. Оказалось, что у меня не только контузия, но и множество пулевых ранений. Пули и осколки до сих пор сидят в моём теле. Хирурги тогда не делали операций, не извлекали ни пуль, ни осколков из тел раненных.
После госпиталя, когда вернулся снова в свой полк, узнаю, что кроме меня, Сашенька вытащила из этого пекла еще 20 раненых и все остались живы.
А как она пела! Как пела! У неё был удивительно красивый голос, сопрано. Она мечтала, о поступлении, в консерваторию, мечтала о большой сцене, и, несомненно, её мечта осуществилась бы, если бы не та проклятая снайперская пуля. Погибла наша Сашенька. Всего каких-то полтора года, не дожила до окончания войны и победы нашей над врагом.
Хоронили мы её всем взводом, с почестями, как подобает бойцу - герою. После троекратного салюта дали обещание, что будем приезжать к её могилке в каждый праздник - День Победы, и вместе с ней, отмечать победу, до которой она не дожила. И сдержали это обещание.
У Александры никого не было из родственников. Она воспитывалась в детдоме, у неё и фамилия-то была – Незнамова. В первый же год, после войны сложились и поставили небольшой гранитный памятник, вместо того холмика в рощице, где её похоронили.
Илья написал, по памяти портрет Александры. Он до войны учился в «Школе юных дарований» при всероссийской Академии художеств, и успел до начала войны, окончить её. Портрет получился отличный. Как живая смотрела с улыбкой на нас с портрета Сашенька.
Каждый год в день Победы мы встречались у могилы Александры. В этот день вся её могилка утопала в цветах. Привозил их каждый из нас, кто какие мог добыть в это время года. Однажды кто-то из моих друзей, высказал мысль, что неплохо бы посадить розы возле её могилы. Александра очень любила эти цветы. Тогда я и пообещал, что привезу саженцы этих роз. Я где-то раньше читал, не помню где, что есть некоторые сорта роз, которые не бояться холодов и цветут весь сезон до самых заморозков. Я знал, что непременно отыщу эти необыкновенные розы, каких бы трудов мне это не стоило.
Прискорбно было на душе. Каждый раз, на могилу приезжало всё меньше и меньше боевых друзей - однополчан. Редели наши ряды. Один за другим, уходили из жизни мои друзья. Вот и мне, наверно, пора собираться в дальнюю дорогу. Как там, у Сергея Есенина:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Григорий Петрович замолчал, опустил голову.
– Не говорите так, Григорий Петрович, - прервала я тягостное молчание. - Рано собираться вам в дорогу. С Вашим-то жизнелюбием! У вас есть ещё много дел здесь, на земле, которые ждут вас и, которые вам необходимо сделать. Ведь так, дорогой, Григорий Петрович.
– Так-то оно так, Ольга Дмитриевна, дел действительно, по горло, успеть бы вот только. Сердце частенько даёт о себе знать. А так хочется успеть!
Вот розу зимостойкую везу на могилку Сашеньке. А ведь за ней, за розой-то, тоже нужен уход. На зиму подрезать, окучить, засыпать корни опилками, чтобы с началом тепла поднялась и обильно зацвела.
Внуков тоже хочется дождаться. Дочерей выдал замуж, а внуков пока мне не подарила не та, ни другая. Да, вот ещё совсем недавно, задумал я книгу написать о своей службе, о войне, которую прошёл с самого её начала до окончания. О товарищах своих боевых, с которыми воевал, о тех, кто геройски погиб, сражаясь с врагом на этой проклятой войне, не узнав, что есть жизнь, как Сашенька.
Я хочу, чтобы их знало и помнило следующее за нами поколение.
«Ушёл из жизни не тот, кто умер, а тот, кто забыт!»
Поезд заметно сбавил ход, подъезжали к станции, на которой Григорию Петровичу надо было выходить. Мы стали прощаться, он пожал мне руку, я, не выдержала и обняла его. Старик чуть не прослезился. Я попросила у него согласие на публикацию его рассказа о санитарке Александре в своей газете, пообещав выслать ему эту газету, он дал согласие.
Через некоторое время я получила от Григория Петровича письмо, в котором он благодарил меня за высланную газету, и с радостью сообщал, что саженцы роз, которые он посадил, прижились и обильно цвели до самого снегопада. Вот такая это удивительная роза, Мадам Мари – стойкая и выносливая, не боится, ни заморозков, ни снега!