Исповедь русской актрисы

•         Оперная певица  Метрополитен-оперы
                ELENA    KERRIER
             46 Bridge St.,Sidney, NY USA ,138 38,
                e-m jshokoff@stny.rr.com

                при участии
      д-ра богословия, профессора Канадского Университета,
     автора романа «Царь Голод» в журнале «Москва» № 10/91
                НЕСТОРА ТУПОГЛУПАГО               

                НОЧИ - БЕЗУМНЫЕ
                НОЧИ - БЕССОННЫЕ

                ИСПОВЕДЬ  РУССКОЙ  АКТРИСЫ
                КИНО-РОМАН

И что ж досталось мне                Нельзя вернуть
в сих «радостных» местах?                Любовь
м о г и л а!!                И  жизнь,
м о г и л а!                Но я - артист:
М О Г И Л А !!                Я - ПОВТОРЮ!      
П. Чайковский             
               
             ,



Россия – Канада
                2001    -  2007

                У  В  Е  Р  Т  Ю  Р  А

                «Я когда-нибудь напишу книжку,
                состоящую из одних предисловий.»
                Дж. ПАПИНИ..
                «Трагическая ежедневность»


                1-е   П редисловие
      (Для читателей Марининой, Донцовой и Чёртишвили)

                «СНЫ..-   ЧТО  ЭТО ?»

Где-то я вычитала: жизнь – есть сон. А сон – своеобразная жизнь.

И вот лежу я в траве (лицом в небо) – и вижу, как неуловимо меняются очертания облаков (ну, будто сны в отключённом сознании). Вот только что сгустилась фантастическая рыба ( с автобусом на горбу и ногами в ботфортах на брюхе); а уже хвост расслаивается, автобус превращается в лохматую бороду (с лицом ну, совершенно «Карлы Марлы»), немедленно преобразуясь в крутые бедра Данаи (с громадным хе пенисом над ней).. – И течёт, и меняется все ежесекундно, прямо на глазах – без остановки, как расслабленные мысли перед засыпанием (когда им дашь волю); как монтаж этих вот облачных сюжетов в небе; как невероятные образы на картинах ДалИ. Это ведь сны, сны у него: такие реальные в деталях, но совершенно фантастические в целом. Тут вам и Босх, и Фрейд, и.. Зощенко ( с его необычной книгой «При свете разума»). Тут вам и психоанализ, и гипнопедия (обучение во сне), и гипноз (с тайной нашей памяти, из которой гипнозом можно вытащить вещи, о которых даже и не подозреваешь в себе). И наконец: во снах можно испытать т а к о е! (будто я трахалась с.. …; а то была микробом в желудке кита), - чего никогда не испытаешь в яви. Во сне (особенно у творческого человека) может быть В С Ё!
                Записать, заснять бы аппаратом все эти причуды: вот бы материал для писателя. И психиатра.
И надоумил меня отец: с самого детства вести дневник (записывать жизнь; и в особенности – сны). «Познаешь самоё себя, а через это и весь мир» - усмехался он.
                И вот  их – сколько этих тетрадей! И перечитывая их – думаю: что это? Жизнь? Или длинный фантастический сон?
Вот эта, например, запись (в киногастролях); это же кошмар какой-то:

             «Б Л Я Д О Х О Д»
(эротический ужастик; в стиле Дж. Коллинз)

До этого – за дверью (после концерта) по всей гостинице я слышу гуденье. И поганенький тенорок Гиркорова по всему коридору:

 «Просто вдруг настало лето…
 Просто я  подумал: «Дай тебе влуп-лю!»
       Что потом случилось с нами -
       Я уже не помню и не знаю..
Вроде  я сказал, что:.. «Я тея лювлю»
Или ТЫ  сказала:.. «Я тея  лювлю»….



-****оход начинается, - говорит мне по телефону Лизотов. – (Не оставивший ещё надежды заполучить  меня к себе). – Всё гудит! Слышишь?  Тебя ищут. Прячься ко мне.
Но я заклЮчила  зло дверь, чтобы отоспаться от «них от всех»! (после всех этих бесконечных концертов и переездов с этими мудаками)  - как СТУК в ДВЕРЬ и ПАШКИН ГОЛОС: - Азочка, так Вы придете? Я не смог накормить Вас в ресторане. Так теперь делаю для Вас ужин.
- Н-не знаю,- заметалась я, не открывая двери. – Поздно..
- Так я позвоню.., - настаивал вкрадчивый голос. – Пусть и Зоя приходит
 Ишь: умеет, умеет смягчить мне неудобство: одной-то идти! (Действительно: «режиссер».)
И мне не остается ничего другого сказать, как – «Хо-ро-шо.» Тьфу! Хотя на языке было зойкино: «Нет».
                Я зеваю, я хочу спать.., но приходит Зойка и:
- Зоя!  Почему ты ушла от Веселовича?
- Не знаю, - расстроенно говорит она. – Мы лежали рядом , а он ничего не делает – дрожит только. Импотент что ли?
- Пашка звал нас на ужин.
- Азка! – вдруг вскрикивает она. – Хоть раз в жизни!..
- А что? А что? – не понимаю я. Но она уже тащит меня (упирающуюся и зевающую) в пашкин номер. И я впервые вижу, как он умеет, действительно, очаровывать женщин. Красиво (будто в фокусе) возникла эл. плитка (оказалось, он возит ее для «таких» случаев с собой). – «Мы же цыгане на колесах» - балагурит он. Таким же образом появляется на столе и отличная душистая вобла.
- И вся с икрой! – делает «представление» Пашка. – Крючков наловил! Делаем салат.. А вот и  г л а в н о е: - пиво «Дипломат» - д л я  ж е н щ и н!
Зойка  - сразу расселась: - Я  от-ды-хаю!
 Мне бы тоже, но я (рабская натура), чтоб снять некоторое смущение, - взялась резать салат. А бывшего в номере откуда-то парня («Олега») Пашка отправил к «Голему»: извиняться, что не может быть сегодня у него.
- Звал меня, - объясняет Пашка. – Жена к нему приехала. А я вот… (И  ЭТО  всё «к месту»!  ну,-повышает значение того, что МЫ пришли!, и отменяется-де всё остальное):. прямо «Версаль» какой-то, а не «лабухи». (Которых, кстати, и  НЕ ВИДНО  ни  одного. Тоже, значит. «режиссура и «мизансцены». Хе!)
И вот цирковым жестом высыпаются из загранчемодана на стол: помидоры!, огурцы!, перец! и- яйца!. И Пашка щедро колет их над сковородкой на плитке.
- Паш, - восхищается Зойка, - какой ты, оказывается, хозяйственный!
- А то! – откликается Пашка. – У меня же гости!
- Позвольте помогу Вам? – присоединяется ко мне вернувшийся от «Голема» неизвестный никому (и непонятно зачем тут присутствующий) «Олег». И вот мы уже за столом (я оказываюсь рядом с Пашкой); пьем вместо пива почему-то ВОДКУ, и меня -  с непривычки  сразу захмелевшую:( ну и что? и что?   «Так  надо», говорю я себе) … при случайных касаниях с его ногой – прошибает (да! просто про –ши-ба-ет) током!… И захотелось… напиться (именно так!) и  к у р и т ь!
И я ( как лабухи говорят): «киряла» и курила – на пару с неизвестным (сидевшим по другую сторону от меня) каким-то «Олегом»», и кормила его из своей ложки (ну, ложек было мало!), и скоро ох, как стало всё безнаказанно просто и (да!) л е г к о…  И я знала, что так сегодня ДОЛЖНО.быть. И я этого так ХОЧУ…
…И запомнился разговор (между стопками, воблой и салатом):
- Я прошу Вас, - обратился ко мне Паша: - зачем Вы «коптите»? Подумайте о своем голосе. (И  ЭТО всё опять «к месту»! – как бальзам для души: забота о моей профессии!.)
- Последнюю, - улыбаюсь я, тронутая.
- Ну. объясните мне: что Вам в ней (в сигарете)?. Я вот бросил, как 3 года назад.
- Получаю «удовольствие», - флиртую я.
- Только от ЭТОГО?
- А еще: от общения с Вами, - нахально говорю я. –И   хочу выпить сегодня за Вас: Вы мне очень нравитесь.
И (после очередного брудершафта с ним) мне, действительно, начинает нравиться всё в нем: и как он интересно хохмит (про Ленина и Кампучию), как морщит при этом нос или отставляет смешно локоть при опрокидывании очередной стопки с водкой (и я тоже – под смех – стараюсь подражать ему) и наконец, меня  очень волнует почему-то в распахнутой рубашке его грудь с серебряной цепочкой… Да к тому же (среди хохм и пьяного гогота) он как-то успевает  сказать мне очень точные и важные для моего дела вещи: «С Вами можно работать,-говорит он мне на ухо. - Сделать настоящий эстрадный номер..»… И это меня особенно подкупает… «Он мне нужен! – внушаю себе я, внимательно вглядываясь в выражение его голубых глаз. – «Он мне нравится! И не будет ничего плохого, если я с ним сегодня  хи! «пересплю»… И попав неожиданно для себя на эту последнюю мысль, - я вдруг начинаю громко (и непонятно для остальных) хохотать… Впрочем, и все остальные (разгорячённые  алкоголем)  вокруг смеются, почти уже не слушая друг друга… И тут кончилась Пашкина бутылка, а у Зойки стали «слипаться глазоньки»…
                - «А у меня в номере есть «НЗ»! – опять неожиданно для себя (да и для всех) вскакиваю с громким голосом я. – Четвертинка!» ( И  даже  вот и не помню: откуда  же она у меня взялась?   Может, Фрейд подскажет!)… И рывком встаю из-за стола, но… о-ё-ёй: ноги!  Н- о- г-и! – почему-то не держат ноги. Но сама  я (чувствую): о-очень трев…трез-ва-я!...И – тоже рывком - вымахиваюсь в коридор…(Сколько раз я уже так-то вот  прежде отсюда уходила! С вкрадчивым  обычно его вопросом вслед: «Надеюсь, Вы ещё вернетесь?» - Но я….).                Однако  в  ЭТОТ раз: ОН НЕМЕДЛЕННО  ВЫХОДИТ  ЗА  МНОЙ!...   ….   

- О-ёй! – смеюсь я, отталкиваясь от кренящейся на меня стены коридора и наталкиваюсь спиной на Пашку. Мы доходим кой-как до притемненного поворота (в мой коридор), и тут он берет меня крепко за плечи, поворачивает к себе и плотоядно,и смачно целует в губы. И происходит это так неожиданно, так сочно и невероятно сладко, что глаза у меня закрываются, голова обмякает и клонится ему на шершаво-вязанное  плечо. ( А губы – ЖДУТ!  И жмурятся глаза!)… Но тут шаги чьи-то в коридоре. Он воровски оглядывается и отдёргивается от меня.
Но как всё здорово! И интересно! Ибо мы входим в мой номер, и там он может еще целовать меня. И он ЦЕЛУЕТ! И не раз! А я в промежутках достаю свою четвертинку (непонятно как у меня оказавшуюся). «Это Н.З.» - говорю я, чтоб что-то сказать, потому что он снова целует меня…
- Ты как будто сто лет не видел женщину, - смеюсь я.
- Такую – сто пятьдесят! – опять целует он…  В одной руке у меня поднятая четвертинка, другая откинута в сторону, а губы мои в его губах. И я забываю, где я.
Помню, что как-то мы снова в его номере. Снова пьем водку, и тут я – ПЕРЕСТАЛА  ПЬЯНЕТЬ!! –( Чувствую!)…

- Ну, спасибо, ребята, - потягивается Зойка, - нам пора.
И с этого момента всё начинает как-то очень подробно «растягиваться» (как в замедленной съемке). Я встаю и, хотя мне совсем не хочется , послушно первая вышагиваю за дверь. За мной,  тут же– никому неизвестный «Олег»…А Зойка…
И я слышу, как с той стороны… она защелкивает дверь НА КЛЮЧ!
И будто в сердце у меня повернулся этот ключ. Всё как-то опустилось во мне, и нечем стало дышать.
- Пусти! – грубо толкаю я неизвестного «Олега», пытающегося меня обнять.
- Ну, Аза..     – ПУСТИ! Солнышко. Ты наверно, и хороший, но мне нравится Пашка.
- Но он же..    – ОТСТАНЬ! – пьяно крикнула я. – Дальше вот этого порога за мной не ходи. Я иду спать. А ему скажи, что его я НЕ-НА-ВИЖУ!...
Пришла в свой номер (где все раскидано от наших поцелуев), села на унитаз и закрыла лицо руками.

И тут – следом – ЗОЙКА!
- Ну, ты чего?! – вытаращилась на нее я.
- Азка, я не могла.
- А он – хотел?
  - Ну…вроде.. АЗКА! Это такой случай! Это бывает раз в жизни!
- ЗОЯ! Ну, почему же ты не осталась?! (Как будто это Я так «сглупила»)
- АЗА! - смотрит она на меня расширенными глазами.-– Я  н е  м о г у-у!
Я ничего не понимаю…Звонок. И Зойка берет трубку.. «Сейчас придет Паша»  - растерянно говорит она…
И вот он: почти трезвый.. и улыбающийся.
- Паша, ложись у нас – вон  свободная кровать, - говорит, как ненормальная, сама не понимая чего, - Зойка. – А я приготовлю чай…
- ЗОЯ! – ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ОСТАЛАСЬ у ПАШКИ?! – восторженно гляжу я на него. – Он же такой…. приятный! Паша, можно я Вас потрогаю? (И он, улыбаясь, великодушно позволяет мне гладить ему спину). – Ну, вот: есть же в нем что-то такое, отчего можно сойти с ума, - глупо улыбаясь и будто удивляясь, бормочу я под общий смех.
       И мы, дурачась, помогаем ему снять брюки, и залезть в свободную кровать, не понимая зачем. А Зоя – «готовит всем чай» (который тоже никому не нужен: 4  же ЧАСА НОЧИ! – Мы все сошли с ума)…. Потом – около 5-ти он уходит, воцаряется тишина. И пустота. И я пытаюсь убедить себя, что «так лучше». (Хотя мне «очень трудно» и плохо без него: я задыхаюсь.. «А, может, от излишней водки? – пугаюсь я. – И курева?» Сердце стучит, как бешенное. Я просто умираю.)

Уже легли. Звонок!
Зоя: - Он спрашивает: «Что – ты – делаешь?»
- Скажи, что я его ненавижу.
- «Она тебя ненавидит». И Зойка передает мне трубку.
- Слушайте, - говорю я, сидя с голыми ляжками в кровати. – Вас можно видеть? Сию же секунду?!
- Невозможно же:– «любовь втроём», - юморит Пашкин голос. – Приходи –«увидишь» меня.
- Хорошо! – отворачиваю я одеяло и встаю. – Зоя! Я ухожу!
- Да, солнышко. И оставайся там.
- Зоя! Я ухожу! – повторяю я и не двигаюсь с места.
- Да, солнышко. Ступай.
А я все стою: в нижней рубашке; босиком; Как столб. А на часиках моих – 5  утра…

                Едва я вошла (в который уже раз сегодня, к Пашке), как неизвестный «Олег»: тут же вышел. А свет в комнате погас…
И тут время еще более замедлилось. Просто будто всё остановилось…
Рука его притянула меня к себе.
Постель…
Его мягкие, нежные губы. (Как нежно и мягко он все делает!)…
Его пальцы уже  на моей голой груди,.. потом губы у соска..
И.. незаметно куда-то делась с меня одежда,…
поцелуи между моих ног..
Не помню, как они раздвинулись.. (Я жду с замиранием)
И вот оно: ТЯГУЧЕЕ,  ЖГУЧЕЕ – что-то входит в мое ожидание…
Я заметалась по подушке.. Стон охватывает меня..
Мои пальцы в его волосах, губы в его губах,
и только заливающее желание: е-ЩЁ!
е-ЩЁ!– (т о л ч о к)!
е-ЩЁ! -  (глубже)!
е-ЩЁ!-   (с л а д ч е!
е-ЩЁ!-   (ПРИТОРНЕЕ! Нестерпимо!)
е-ЩЁ!-   ТЯГУЧЕЕ! И  О Б А Л Д Е Н Н Е Е!  И:
- Сла..день..кий ты.. мой.., - задыхаюсь я.
- Де..воч..ка…моя.., - задыхается и он, и - словно озноб вдруг прохватывает его судорогой с ног до головы,- а я (чувствуя, как что-то горячее, сильной струёй бьет там внутри меня) – бесстыдно вздымаю ноги навстречу  этому- и - кряхчу ..кряхчу. .кряхчу.. Как сука! как кошка! как. Б  л я д ь... А-а-а-а
                И – взлетая .. куда-то; теряю всякую ориентацию- и отключаюсь…

                И сквозь однообразно и сладостно вибрирующую ноту я вижу себя девочкой, .. припрыгивающей рядом с молодым отцом, .. ведущим меня утром в Садик, в Кандеевке. В первый раз.
- Пап! – смотри: небо поехало! – указываю я на сдвигающиеся в  сторону наших лугов облака.
И лёгкая, припрыгивающая радость (от голубого дня и этого широкого неба) заливает меня..
                А отец – высокий, большой… с мягкой и теплой рукой: как с ним хорошо и защищённо ото всего!
- Вот так я и поведу тебя по жизни, - смеётся он.
- А куда? А куда? – припрыгиваю я.
- А сначала в садик вот – вот этот, потом в школу.. И дальше, дальше ..
- А зацем?
- А не знаю, - задумчиво отвечает он. - Хочется вот вывести тебя куда-то (из обыденной нашей, скучноватой  жизни) .. К каким-то вот хе.. «новым горизонтам», куда плывут эти вот облака.. К неземной радости и счастью..
- Да? Да? – К облакам? – припрыгиваю я. – А зацем?
- А вот подарить кому-то тебя: народу.., родине.., мужу хе-хе..

… И вот так же потом (через время) мы идем уже из нашей старенькой, но такой миленькой и уютной школы – из 4-го что ли моего класса. И я, уже несколько сдерживая свое неистребимое желание всё еще припрыгивать, - жалуюсь отцу: - Какие, пап, девчонки в классе бесстыжие! Сегодня учительница (на отдельном от ребят уроке) рассказывала нам, ну, там про гигиену девочек, про строение наших ор .. огранов
- Органов.
- Ну да. А девчонки, пап, такие бесстыжие!
- А что такое?
- А они спрашивают у училки: вот у девочек месячные там, и всё такое, .. а у мальчишек что? Такие, пап, бессовестные.. «Узнаете в своё время», - отвечает им училка… А в самом деле: что, пап бывает у мальчишек? – тут же (без перерыва) спрашиваю я.
Отец усмешливо похмыкивает, долго собирается со словами, а потом, видно, решив что-то – поучительно говорит: «Вот говорят: «Мать-земля» .. Да? ..Потому, что она всё рожает: морковка там, огурцы на нашем огороде. А чтоб это родилось из нее – надо внедрить в нее семена (как мы с тобой весной сажали). Да не просто бросить. А сначала как следует вспахать – вскопать её, а уж потом в подготовленные недра и внести семя .. так и девочки – это будущие матери. От них ведь, как от матери-земли, рождаются дети. Но для этого в девочек должно посадить тоже семя. И это семя находится у? .. Мальчишек!
- Да? Да? – пристаю я. – А как? А как? А как оно, семя, «внедряется» в девочек?
- А вот .. через .. любовь.
- Да? Да? А как? Как «через любовь»
- А вот ты видела в кино: целуются.. Возбуждаются.. Это как бы вспахивается «мать-земля» в них. И после вспашки этой – семя из мальчиков переливается во вспаханных таким образом девочек.. в их «недра». Ну и начинает там в животе у них набухать и расти. «Ручки-ножки, огуречик – вот и вышел человечек»..
           Я ахнула, захохотала и ..

.. и очнулась 23-х летней тёткой в Пашкиной комнате, лёжа под ним, - вся вскопанная «плугом» моего «пахаря», как та «мать-земля» .. – и стала соображать: что же мне делать теперь с тем семенем, которое только что в меня (хорошо «вспаханную») – было «всажено» и «внедрено» и «перелито». (Уж это-то я знала с некоторых пор, как происходит: опытная была тетка).
И пошла было в ванную – ну, мыться!
А в кранах воды нет! И значит, просто побрызгаться (поверхностно) из .. пахнувшего пивом и водкой стакана. А как еще? (И вспоминаю ПРЯМЫЕ, как всегда – это не как у отца -  НАЖДАЧНЫЕ слова матери: «Мужикам-то что: всунул и пошел! А ты потом сопли его из себя вымывай» .. О, Боже!
(Вот тебе и «через любовь») – как-то трезво и – тоже цинично, как мать – подумала и я.
И опять слова отца: «Любовь-то любовь, - настойчиво писал он мне в Ин-т, - но она у вас с парнем НЕРАВНОЦЕННАЯ: у него – ТОЛЬКО любовь, а у тебя: любовь плюс ребенок! И значит, - с тебя и спрос при слиянии БОЛЬШИЙ, чем с него. Права твоя мать!»…

                «…Ну, и как мне сейчас? А никак!» -  говорит все еще водочное  и пивное во мне, и хмель. – «Может, и обойдется!» - как все глупые девочки (в таких случаях) говорят. И снова лезу к нему, моему лихому «пахарю». И снова руки его («словно электрические») вибрируют на моих грудях. И снова поцелуи «между ног», и снова ноги выше головы, и снова «плуг» его смачно входит в мои разверстые (навстречу ему) недра. И опять подмы .. – но: мыться опять нечем!
А моему «пахарю» - действительно, «что»?
- Спим? – говорит усталым голосом. И тут же, удовлетворенно, захрапывает. А   Я-а-а …- Ну, НИКАК НЕ МОГУ! Ненадолго проваливаюсь куда-то, вроде засыпаю и .. – вижу там, что я, как «мать-земля» вся набухаю (как воздушная колбаса аэростата: все больше, .. пока с треском не лопаюсь и – просыпаюсь. Опять засыпаю, набухаю, лопаюсь и – просыпаюсь. О, Боже мой! Хоть бы утро!
Но под утро он (выспавшийся) СНОВА НА МНЕ! А потом е-ЩЕ! И е-ЩЕ!... И я  - теряю -счет…




                А  вот
        2-е   П Р Е Д И С Л О В И Е
                (Для КВН-щиков и эрудитов)

Перед экзаменом по (ненужной мне тогда) философии «марксизьма-сталинизьма» (когда все перемешалось у меня в голове) – приснился раз абсолютно фантастический сюжет: с клубящейся в белых облаках большой надписью (или афишей)
«П Р О Л О Г  на  Н Е Б Е С А Х»
(из «Фауста» что ли?)
И слышу я вокруг себя БЕСПЛОТНЫЕ ГОЛОСА: и записываю будто –  какой-то то ли сценарий, то ли конспект:
- Ой! (слышу) Китай мой – там, внизу – пополз! Видите?
- Где?       - А вон: на Земле.
- А смотрите (слышу я над другим ухом): - Это же Америка! Поворачивается вон своим боком ..
(И ведь знаю я, что НЕ МОЖЕТ Земля вертеться таким порядком т.е. в обратную сторону, - а вот поди ж ты: ирония что ли какая?  или  время двигается в обратном направлении? ..)
- И Филадельфия вон моя, где мне житья не давали, - продолжает тот же голос.- Ну, не давали, не давали, сволочи!
             (Что ж это? Кто это? – думаю я).
И записываю следующий ГОЛОС (БАСОВИТОГО): - А вот пожалуйста: Европа уже теперь «поползла»: Чтоб она сдохла! Меня там сожгли, собаки эти – поповские.
И вздрагиваю от внезапного КРИКА: - Г д е?! Г д е  «Европа»?! Дайте, дайте  на мою Элладу взглянуть! Господи! Неужели я там был? жил?! О, благословенная!
- Да ла-адно (слышу я с другой стороны), «благо» какое: цикуту заставили выпить, щелкоперы проклятые! Вон – и Германия «моя» - такая же! Откуда меня вышвырнули под зад коленом. А книги СОЖГЛИ! Пад-лю-ки!
- Постойте, постойте! - Слышу я и родной славянский говор: - Это что ж – такая длинная и унылая равнина… Р..Россия что ли? О, Боже мой!
(И слышу проникновенный лемешевский голос) «Солнце летнее – на долины там – сквозь туман глядит без   л у ч е й! .. Там недолог срок на Земле певцам: все бессмертные – здесь, в небесах!»
Но чей-то ЮМОРНОЙ глас перебивает: - Это так. Непонятно только, как мы хе тут все «рас-по-лагаемся»? Хех-е .. В пус-то-те-то! А…      На что УМУДРЕННЫЙ кто-то (хрипло) назидает: - Мы – в ПАМЯТИ людской, коллега! Ну и в конспектах этой вот Девочки-артистки, - что ведет тут Протокол. И хватит трепаться. Предлагаю в Председатели старейшего из нас – Конфуция. Запиши его, Девочка, в Протоколе.
                И ТОТ (скромно так) отвечает: - Ну, какой я «председатель»: бородёнка куцая, и рукописей от меня почти не осталось .. Пусть вон Маркс лучше командует: он с бородой, что надо, и видом – Пантократор!
                (И я пишу в «Протоколе»: «Пантократор», сама не зная,
              что это такое?)
Когда вокруг начинает что-то проясняться, и вижу возникающий из облака ну .. портрет МАРКСА. Хм!
- БЕРУ ВЛАСТЬ в СВОИ РУКИ! – басит он, высвобождая их из рамки, и предлагает какой-то «симпозий». – Вот мы все «жили-были», - говорит он. – Что мы поняли в жизни? .. Ну, вот хотя бы о том, что значит эта (вокруг нас) «Пус-то-та»? (Где мы очутились). И что такое эта самая «Па-мять»?
- А главное: КТО мы? – подправляет  скромный Конфуций. И тоже проясняется, будто бы на китайском рисунке (с иероглифами).
- Вот именно! – Ворчит кто-то за моей спиной: - Говорящие обезьяны (суть которых лишь ЕСТЬ! И ГАДИТЬ!)? Или «Образ Божий»?
И, обернувшись – ёлки мои! – вижу ТОЛСТОГО! шевелящегося тоже в своем портрете.
- И что ВОКРУГ нас, - «Васятельство»! (Не дает себя перебивать Маркс). – Ну, вот тот, например: ничтожный «голубой волчок» - ЗЕМЛЯ! Где нас всякие «преподобия» и, извините, «сиятельства» сживали со света. Или этот вот ярко-жёлтый «цветок» - Солнце! С бело-лучистыми «колючками» звездочек.. – Что это? – васятельство»? Важное какое Дело? Или просто Большой Мыльный Пузырь? Ни для кого, ни для чего!
- Вот именно, - ворчит за моей спиной Толстой: - Вскочит и лопнет! Вскочет и лопнет – по-вашему. Действительно: как пузыри на луже.
- Ну, да, - покровительственно хехекает на этот художественный образ Маркс .. – И, наконец: ЧЕМ нам (вернее, теперь ИМ, там – на этом «голубом волчке») ЗА-НИ-МАТЬСЯ? (Между рождением-то и смертью). Ну, что вообще ДЕЛАТЬ-ТО людям! На Земле! Черт возьми! Кроме бесконечных войн и революций.
          (И тут я вижу высовывающегося из учебника еще и Дарвина)
- Ну, конечно, - шуршит он своей бородой (действительно, похожий на орангутана, будто и в самом деле дедушка его был обезьяной.) – Не биопрограмму же только свою исполнять т.е. именно ЕСТЬ! ГАДИТЬ! Ну и СОВОКУПЛЯТЬСЯ! Но вот ЧТО ЖЕ ЕЩЕ? Что?! Вследствие своей «исторической ограниченности», как выражаются вот хе, «марксисты» - я так и не понял.
- А вот отвоевывать у соседей («в борьбе-то за выживание») золотые унитазы, - едко-иронично подхватывает Маркс. – И отнимать ковры, как делали все цезари и наплевоны: чтоб «престижней» ГАДИТЬ! И роскошней совокупляться! А то: гнаться за прибылью и «делать деньги» А? «Дедушка!»
- А  ЗА-ЧЕМ? – неожиданно (под общий смех) выскакивает из расколовшейся греческой амфоры бюст карлика-Сократа, уродца.
- Вот сразу и видно: любителя «сократовских вопросов», - громче всех гогочет Маркс. -  .. А чтоб «делать ЕЩЕ деньги», дорогой! Хо-хо-хо .. Взгляните вон на «любимую» Вами Элладу: чего там творится! «Люди гибнут за металл» - по-шаляпински вдруг запел он.
- НО ЗА-ЧЕМ?! – не сдается под общий смех лысый уродец.
- Ответим Сократу? – всё юморит Маркс. - Ну! Коротко: по одной цитате из наших жизней ..Дьюи? .. Пожалуйста. Только ОДНОЙ ЦИТАТОЙ!
(а я не успела этого «Дьюи» толком прочитать. Помню только что-то: «Мысль есть реакция на жизненный конфликт» ..  Ну, вот у меня съемка! или  концерт! а мне надо в туалет – частые позывы: цистит что ли? Ну, и придумываешь, как решить это житейское напряжение»: прокладки что ли особые или таблетки какие? .. Ну, и слышу от этого «Дьюи» примерно такое же:
- Наша творческая мысль – есть реакция на .. «сократовское» психонапряжение от НЕПОНЯТНОГО!
- О! (Под общий смех – тычет, как на аукционе, в сторону Толстого Маркс_ - Опять «васятельство»!
-  Действительно: Когда мне было «ПОНЯТНО», - ворчит тот, - я писал «статьи». Но когда накатывало и просто мучило «НЕПОНЯТНОЕ» (вроде «Арзамасского ужаса» - о неминуемой смерти; или «Крейцеровой сонаты» - о тайне полового влечения) – я писал художественное исследование. Чтоб РАЗОБРАТЬСЯ! Вот как Девушка эта Дневники свои пишет и сны.
- Пхавильно ли я Вас понял, батенька, - продолжает наскакивать Сократ, картавя «под Ильича» и почти походя на него: - что чехез это Ваше само-поз-ние (себя) – Вы пхиближались и к познанию МИХА в целом?
- Вот именно, - шевелит кустистыми бровями Толстой. – Как в капле росы отражается вся Вселенная, - так в «капле» иной души (ну, вот через Дневники этой писучей Девочки (в частности) отражается весь сегодняшний её «творческий мир».
- Но с добавочным советом этой «Мисс», - подкинул и откуда-то взявшийся тощий и длинный Рассел, которого я (каюсь) совсем пропустила и на лекциях, и в книгах – уж больно зануден): - ЕЙ надо – при писании худ-х вещиц, а тем паче Дневников – не забывать про математический метод: ПРОБ! и ОШИБОК! Т.е. отбирать и пробовать наново. У нас вот с вами I-я проба жизни уже была. Будем пробовать дальше?
                - КОНЕЧНО! – сучит кулаком Маркс: - У меня – да и у Вас (кулак в сторону безбородого и худющего Рассела) – в запасе вечность! А? .. И потому пока подвожу предварительный итог..
                Вот (после хе «расселовских») «проб и ошибок» познали мы себя (в том числе и эта вот тут «писучая» Медьхен-стенографистка), а через «попытки» эти – и Мир. И вот хе «оказалось», что это, действительно ну: .. «Мыльный Пузырь». А? .. А мы в нем просто ну .. «говорящие» хе «обезьяны». А? .. (Если не свиньи!)
И что? .. Ну, «узнали». И? .. Пойдем опять допивать свой кофей? И гадить потом (по облакам)? Громоподобно пукая а-ха-ха на всю Землю! (Войнами и революциями). И – новыми – «философскими системами»! .. Знаю, знаю: ..
Ну, или .. (преобразившись – при следующей «попытке» - в ангелов, ну, в «Образе-то Божьем» - Ваше сиятельство, а?) – уже не едим и не гадим, а что? А сидим вот так – в «Пус-то-те» и – чем таким важным занимаемся? А – кривя (вот этак) рты – лишь вечно (ну, в вечной-то жизни)_- угодливо тянем «Осанну». (Ну, раз не бегаем в конторы, не воюем за баб и золотые унитазы, и не проламываем крестом калганы инаковерующим-то!). Так? .. Чего притихли? Цинично что ли? Упрощенно?.
             - Вульгаризация! – пробурчал Рассел.
             - Ми-ну-точку! (Не дал перебить себя Маркс). ДУМАЮ (а Вы это, Медьхен, точно застенографируйте; и не менее точно ответьте на экзамене): ЕСЛИ НАМ – НЕ НРАВИТСЯ БЫТЬ СВИНЬЯМИ-ОБЕЗЬЯНАМИ, ну, или – (в сторону скривившегося Рассела) ангелами- ха: подхалимами!, - то думаю: надо тогда ЭТОТ ПОГАНЫЙ МИР что? ..
                ПЕ – РЕ – ДЕ – ЛАТЬ!!
Он плоховато устроен этим ..Вашим ( в сторону Толстого) БРАКОДЕЛОМ! Или (в сторону Рассела) Природой. Да-да!
И даже если он просто ну, вот такой, действительно (в сторону Дарвина) «ПУСТОЙ и БЕССМЫСЛЕННЫЙ» т.е. в самом деле: (в сторону Толстого) «МЫЛЬНЫЙ РАДУЖНЫЙ Пузырь») ( с горящими неизвестно для чего газовыми шарами-звездами), то .. давайте же САМИ (сами!) НАПОЛНИМ – ЕГО – СМЫСЛОМ! Да-да! .. Даны же нам для чего-то звания д-ров, дипломы академиков, а некоторым тут вот из нас – так даже и титулы «великих и бессмертных», а? (Которых эта бедная Медьхен ни запомнить, ни сдать на экзаменах не может) .. Чего молчите? Не слышу без очков.
И тут – среди шоковой смущенной тишины – (сама не зная как) совсем непочтительно «возникаю» Я:
                - А по какой «модели» и во имя кого мы будем «переделывать» - всех этих «Двьюи»? и уродцев «Стократов», - которых ни прочитать, ни понять невозможно. По образу Христа? Джона Буля? Или Дядюшки Сэма? Или еще вот по образу «коммуняки» Берия-какия? (В которого превратили Маркса у нас в России, а дед и отец мой попали в тюрьмы и ссылки!). А ведь это САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ВОПРОС ЖИЗНИ!
- Правильно! – улыбнулся Маркс на «кАкия». (А какие тут «улыбки»?!). – И вот ОБ ЭТОМ и откроем наш симпозий. Кто будет делать доклад? Ив. Бунин? Прошу!
И я вижу выныривающего из промоины меж облаками (как из проруби) моего любимейшего БУНИНА:
- Вот у меня (поднимает он над головой) – подобрал, взлетая к вам, с помойки – полусгнивший и в помоях – один русский роман: «НОЧИ – БЕЗУМНЫЕ..» Что-то вроде «Фауста» или «Пигмалиона и Галатеи» ..
- Хорошо, хорошо- зачитывайте, в качестве доклада, - предложил Маркс. – Из сочинений Бальзака мой друг узнал об экономике Франции больше, чем от десятка экономистов.
А БУНИН вдруг ПЛАЧЕТ!
- Вы что? – спрашивают все (вылезая из портретов, рамок и рисунков).
- Да тут вот эпиграф .. из моих стихов.
- Ну, пожалуйста .. Что за эпиграф?
- Тут не весь стих, - через слезы объясняет Бунин. – Там у меня впереди: Как умру и пред грозные Очи предстану .. Ну и: воспросит Господь: «Что б хотел я ВЕРНУТЬ (!) из тех (ПРОЖИТЫХ) дней?»
- Ну, дальше, дальше, - кричат все.
И тогда Бунин – задыхаясь от слез (и показывая на Землю) – произносит:
..«И ПРИПОМНЮ (в РОМАШКАХ) ПРОСЁЛКИ Я ЭТИ;
ЗАДОХНУСЬ АРОМАТОМ УВЯНУВШИХ ТРАВ ..
И – ЗАЛИВШИСЬ СЛЕЗЬМИ –
            не  у с п ею  о т в е т и т ь,
К БЛАГОДАТНЫМ КОЛЕНАМ ПРИПАВ!»
                И не может продолжать от слёз.

Все смущенно молчат, глядя на «проползающую» внизу Землю, и я (как вначале) слышу опять вздохи и редкие возгласы.
И Маркс – обескуражено – понуждает: - Ну, давайте, давайте ..
И Бунин: - Да тут вот ещё и из Апухтина .. Заголовок ..
- Ну, читайте, читайте!

И Бунин (со слезами): - Читаю .. «НОЧИ – БЕЗУМНЫЕ! НОЧИ – БЕССОНЫЕ!»
                Современный кинороман.
….   ….   ….   ….
И проснувшись, я чувствую: что это, действительно, ПРОЛОГ – к моему давно задуманному роману. И в голове (с годами) постепенно складывается чуднОй сюжет ( или еще один – длинный – сон) моей Исповеди:
«ИСПОВЕДИ РУССКОЙ АКТРИСЫ»
(Как называет это мой отец-писатель)

Я быстро записываю только что увиденный странный сон и – переворачиваю страницу .. для .. с л е д у ю щ е г о!. ..
А Л Л Е … ОП!


            









               




 










       ЭЛИНА   КЭРРИЭР
USA, St. NY, City Sidney
При участии
НЕСТОРАТУПОГЛУПАГО
Д-ра богословия, профессора канадского Университета
Автора романа «Царь-голод» в журн. «Москва» № 10 за 91 г. Фантастич-я смехомедия

«МЫ – СОВ. НАРОД, НОВАЯ ОБЩНОСТЬ ЛЮДЕЙ:
1905-2015 гг.» в 8 тт.

(От прадедов … к внукам)

т. 7: ВНУКИ:

                Книга  1-я:

«НОЧИ – БЕЗУМНЫЕ!  НОЧИ – БЕССОННЫЕ!»
               
                (Исповедь  Русской Актрисы)


    «И – пусть хоть время – рукой беспощадною
Мне указало, что было в них ложного,
Всё же тянусь я к ним памятью жадною:
В прошлом ответа ищу – невозможного,
Ночи – безумные!
Ночи – бессонные..»
                А. Апухтин


                Пролог   на Земле:

       1. Что это? Что это?

…Лёгкая вся, в раздуваемой короткой юбочке (и сверкая голыми ляжками) спускаюсь я вприпрыжку от нашего барачного ссыльного домишки в Кандеевке – к такому же бедному ( с оградкой из всякого хлама) «самовольному» нашему огородику В ОВРАГЕ!
(«Нет у нас для  вас земли!» - крикнули нам с отцом в сельсовете. – «Поезжайте в свою Америку – там вам хе! дадут!» ..
А рядом: земля зарастает БУРЬЯНОМ!)

Но - спасибо и за овраг: журчит на его дне (мутноватый, правда, и с какими-то пенными хлопьями, но ..)   РУЧЕЙ! Цвенькает желтогрудая синичка в засыхающей (от этих пенных хлопьев) рябине; стучит красноголовый дятел в накренившейся (от оползня) сосне и – первая хрипловатая кукушка (это ж надо!) отсчитывает мне годА в недалеком приокском бору ..
 И всё вроде хорошо: всего за 3 года ( попав сразу на 2-ой курс к знаменитому Болталову) я окончила с отличием ВГИК («пробитая» туда моим отцом-«писателем»: всё письма всем писал, чтоб меня туда взяли); а через «фиктивный брак» со своим ссыльным знакомым (ну, прям, как у С. Ковалевской) прописал меня в Москве. И я (через все это) прямо «втиснутая» отцом на знаменитую киностудию ( рядом с .. Александровыми и Ваграновичами) и – в не менее знаменитый - Театр при ней – сегодня вот приехала к родителям на .. какие-то «каникулы». И мне тут легко и ясно.
                Но что-то омрачает мою лёгкость. Здесь вот влезла в кучу дерьма. Да на самой тропке! (Черножопые «гастарбайтеры» что ли из наших южных республик – в отместку за развал Союза, когда им там привольно жилось за наш счет – засерают теперь нашу бедную – обессоченную ими – землю? А ведь даже собаки закапывают за собой).
Тут вот хрустнула под босоножкой ощерившимися краями горлышко разбитой бутылки: (однажды так вот пропорола пятку, залезая в наш полый прудок в лугах). А здесь вот варварски погнутая шпаной целая просека молодых топольков) (Отец их обычно подпирает, идя к огороду: «лечит», как д-р Айболит). И я сейчас (по примеру отца) тоже стараюсь выпрямлять их, а бутылочные опасные горлышки ( чтоб не валялись на тропе) нанизываю на ближние прутики…
Но .. вижу: не справиться мне! – рябит в глазах от пластиковых пакетов; консервных острых банок; ржавого железа; перекрученных стальных прутьев, торчащих из земли; рваной обуви; сморщенных презервативов и – чёрных (выжженных) пятен – от костров.
А то вон еще: из разрушенных канализационных колодцев хлещет прямо в мое любимое озерцо ужасная, пАрящая, бурая жижа. А я сама будто в эпицентре ядерного взрыва, и – Бог мой! – моя милая юбочка расползается на мне обугленными дырами, - сквозь которые я вижу воспаленные – гнойные пятна псориаза на моей коже ( что мучил меня с детства), - а свалочная гора, сползая с овражного откоса – движется на меня и – захлёстывает прямо с головой ..
Я ахнула от омерзения и ужаса, и проснулась .. в только что устроенной мне отцом ( по сложному обмену) однокомнатной квартирке в Кунцеве ( на окраине Москвы) на 5-м этаже «хрущевки», под крышей. Слава Богу!
Но сон – будто продолжается: содрогается воздух и земля, а в открытую фортку прёт какой-то неимоверный     г у д: как - будто за окном идут танки. И я вспоминаю, что рядом Очаковская ТЭЦ, и там чего-то обычно «продувают»! Вот, значит, отчего сон-то был такой.
Я – не открывая глаз -захлопываю форточку, но гуда не убавляется. Я верчусь так и этак, но – спать уже нельзя. Поневоле открываю глаза и вижу на стене (над моей постелью):…

 2.  «КАМЕННЫЕ СКРИЖАЛИ ЗАВЕТА»,
(как смеётся отец).
                Или: его
Очередную Великую Иллюзию:

красочный отцовский плакат (сварганенный им вчера – перед его отъездом в свою ссыльную Кандеевку) и кричащий мне крупными буквами:
    «МАЛО (в творчестве)                НАДО СТРЕМИТЬСЯ
В Е Л И К О Л Е П Н О Г О       К  Н Е ОБ Ы ЧАЙ Н О М У
А на ТВ-ном столике (рядом с постелью) оставлена (тоже для меня):

                «П Р О Г Р А М М А   Ж И З Н И»,
где сразу я вижу:

1.   «Достичь НЕОБЫЧАЙНОГО (т. е. СВОБОДЫ») в нашей ..» (идёт бранное слово) «системе – можно, к сожалению, только через ИЗВЕСТНОСТЬ! И – большие (на основе её) ДЕНЬГИ! (Малые же – только закабаляют)».

        Я хмыкаю, заливисто зеваю, - но бегу дальше ( не оч. ещё раскрывшимися глазами) по этим хе .. «каменным библейским скрижалям», выбитым накануне отцом (с беспрерывными, конечно, укрупнениями, скобками и восклицательными знаками и, безусловно, с бранью) на его старенькой и ржавой машинке.

 2.    «ИСПОЛЬЗОВАТЬ: все способы, ведущие к этой цели! Ибо в нынешнем (брань) мире и при моем ссыльном статусе – это ЕДИНСТВЕННЫЙ для тебя Путь к Свободе: политической – через Известность! и экономической – через Деньги! Так как Свобода – это ВОЗМОЖНОСТЬ ВЫБОРА: как, скажем, у .. Хэмингуэя (страны! климата! деятельности! .. )ну и – режиссеров и редакторов (наших духовных конвоиров, чёрт!), театров и ролей! (брань) правителей и – да: и мужьёв! А м э н»

                Пропуская несколько абзацев невозможной ругани, беру в руки листки – зевая, тащусь в свой (ещё необжитый) совмещенный санузел с разбегающимися тараканами и .. сидя на унитазе, дочитываю:
3.   «НАДОЕЛО ТЕБЕ В КУНЦЕВЕ» (или в г …..м твоем Театре) – встала утром ( даже полотенце со щеткой брать не надо) – плюхнулась в ЛИЧНЫЙ САМОЛЕТ и улетела в .. АФРИКУ! К «Каддафи»! (Как Хэм: ну, «охотиться на львов!»).
И чёрт ли ему, что там этот «террорист» Каддафи или на Кубе какой-то коммуняка Кастро… - Хэму мировая Известность и Деньги – ВЕЗДЕ ЗАЩИТА! (И холодное пиво – в фургоне, и пятая жена – Мэри – под боком.). ВСЯ ЗЕМЛЯ в ЕГО РАСПОРЯЖЕНИИ. (А не «куриный насест» - как у нас); ВСЕ ТЕАТРЫ и ИЗДАТЕЛИ, чтоб их! ..- Вот, что такое ИЗВЕСТНОСТЬ-ТО! Чёрт!...»

Чищу над раковиной рот, ополаскиваю заспанное лицо противно–холодной водой и – скашивая глаза на лежащий на крышке унитаза листок – выуживаю оттуда (через пятое-десятое) оставшиеся строчки:

4.  «НУ А ПОКА:: расширяй свою территорию – от угла в институтской общаге и в этой вот (отдельной) квартирке – к собственному ДОМУ (с садом и огородом)._ А там (из нынешнего твоего г….го Театра (в более престижный (в Оперетту или Оперу: у тебя же ГОЛОС!), И от кобельков-режиссериков – к семейной модели типа «Александров-Орлова»; от мыканья по «шахтерско-заводским» съемкам (на БАМАах и Воркутах) к сельской тематике в Подмосковье, - .. чтоб не потеть в очередях за авиабилетами, не мучится в грязных поездах и вонючих гостиницах .. И сниматься только на ТЕХ ролях, что дадут Известность. и Деньги! И уж ни в коем случае не бесплатно (как гоняют вас молодых, по всяким «шефакам») и безызвестно (в массовках и групповках), и тем более, не сидеть на занудных комс- и профсобраниях, жрущих ваше молодое (ценнейшее) время. АМЭН!» И тд, и тп.

          И заглатывая на моей узкой кухоньке (рекомендуемую мне отцом) овсянку с испитым (оставшимся от ужина) чаем, вспоминаю, что было там в «Программе» еще и про .. мое чтение (по отцову Списку: Ну, та самая С. Ковалевская, потом какая-то древне-русская Дева Х..Хавронья; ну, и конечно: пресловутая Ж. Д’арк. А из мужиков: некий А. Швайцер; ну и Рерих с Толстым (религиозные сочинения, конечно.) О хо-хо..
Рекомендовалось посещение Третьяковки и Эрмитажа и, наконец: писание Дневников и литвещей (потому что у меня-де Дар Священный: редкая наблюдательность и чувство слова).
Для тела – гимнастика и танец. Для голоса – пение. Для еды – вот эта (хе!) овсянка и капуста («Ничего: я обходился ими в лагере и ссылках»).
А «для души»: Боже мой! – «в ы р а с т и т ь» (т.е. воспитать-подготовить) себе (как-де садовник выращивает нужный ему сорт) Подругу и – Друга-Мужа. (В противном-де случае: кроме алкаша-паразита и детей-бездельников у меня в семье-де ничего и не будет). О хо-хо хо-хо ..
И напоследок (обведенное жирным фломастером): «НЕ ВОДИТЬ к СЕБЕ СЛУЧАЙНЫХ» .. (бранное слово) – «ЭТО ЗАРАЗА И АБОРТЫ» …

Так что теперь (даже без отца; но с этими машинописными «заветами») я все равно нахожусь как бы под его духовной охраной и хорошо вооружена. Тем более, что (для контроля) мне велено держать постоянную связь (через рабочий телефон матери – воспитательницы в ее кандеевских Детяслях, - другой связи у нас нет), и- сбегая (как вот сейчас второпях с моей лестницы) в Театр или Киностудию (по утрам) мне велено «распевать под левый шаг:
« Я – КРА_СИ_И_ВА_Я!      
           Я – У-ДАЧ-ЛИВАЯ-А..            
Я – ТА-ЛАНТ-ЛИ-ВАЯ!»
           ПО- бе- ДИ- тельНИЦА»!..

Что я, выскакивая  сейчас (как ненормальная) из подъезда к автобусной остановке и опаздывая (как обычно на студийной  вызов) - и делаю…  «АМЭН», «АМЭН», чёрт!
…..   ….   ….   …   ….

Ну, а вечером (по заведенному тоже отцом обычаю – еще с Ин-та и первых съемок) ПИШУ-СТРОЧУ вот это (то ли .. «для отчета», то ли уже и по привычке): не то, действительно, ДНЕВНИК, не то литературный сценарий хе моей жизни на Киностудии. (Ну, начало Исповеди русской актрисы).
И   в о т,  пожалуйста: …

»
        Азалия   КАРАВАЕВА


                Материалы к сценарию

«Я-ТВОРЧЕСКАЯ  МОЛОДЁЖЬ»

                Серия первая

 «КИНОСТУДИЯ»


«Чёрт дернул меня: родиться в России с умом и талантом»

                А. Пушкин



               
                Москва-Нью-Йорк
                1990  -  2000


                1. КАК  НЕДАВНО ВРОДЕ ВСЁ     ЭТО БЫЛО:

     «ПЕРЕСТРОЙКА»!  «УСКОРЕНИЕ!»
              «Быстро – это выгодно и удобно!»

По ск. раз в день, бывало, - (спеша вот так  в театр или на съемку) я тыкалась глазами в эту плакатную бормотню: (на улицах, в гостиницах, в кассах Аэрофлота) Ну как же: какая-то «перестройка»! «Достройка»! «НТР!» «ПОМОЙКА»! .. Впрочем, нет: помойка – это у нас во дворе: бегу вот в босоножках – перепрыгиваю через вонючие лужи. (Как текло, так и течет – при всех режимах!) А прямо над помойкой засранный плакат: «ЛЕТАЙТЕ! ТРЕБУЙТЕ! ПОЛЬЗУЙТЕСЬ!»

Сейчас вот схлынула уже плакатная  эта волна, притихла в СМИ лозунговая бормотня, а помойка – как текла, так и течет; а я, как всегда – вечером – «пользуюсь» самым «быстрым и удобным» средством связи (телефоном), безнадежно дозваниваюсь на Диспетчерскую моей Киностудии. И, как всегда – это занято! (Чтоб вас!)
Вот и вчера я, как всегда, опять сидела у телефона и – с привычной скукой механически, раз за разом набирала один и тот же надоевший студийный номер. Раньше – во времена «Достройки» - я с непривычки еще нервничала; теперь же как-то уже отупела и стараюсь в эти минуты просто расслабиться, - не думая ни о чем.
Наконец: ап! И я слышу глас «Зары». (Так мы – актрисули – зовем меж собой нашу диспетчершу: хотя она «Зара Ароновна», Удивительно неприятный, ругательский тон. От этого тона мне всегда не по себе. Только и ждешь: «Почему Вы ушли с озвучки?!» Или: «На Вас пришел выговор с Киевской к/студии». Или: «Почему Вы отказываетесь сниматься у Ибрамбекова?»
Услышав этот «глас» - хочется тоже ругаться: отказываться, возражать. Бывает на диспетчерской и другой голос (который все время хочется услышать: мягкий, доброжелательный, сердечный), но звучит он редко, - а то и быстро «с ускорением», куда-то исчезает. «На пенсию спровадили!. Или: «Сама ушла»!..)
                На сей раз «Зара» сказала холодно: «Завтра съемка у режиссера Вартанова! И просили позвонить в группу Валиева «Снегопад» - комната такая-то, телефон такой-то!» .. Хлоп! – трубка. И – пустота.
Раньше я от таких сообщений оживлялась, надеялась на хорошие «предложения». Теперь – я уже ничего особенного не жду. «Ладно» - и все.

1. ОДНАКО УТРОМ, СЕГОДНЯ,
«подкрасив пёрышки» (а вдруг! а вдруг!), я в группе Валиева …

Когда я вошла и увидела двух молодых, типично студийных ассистенток ( с сигаретой в зубах и телефонной трубкой на плече), я, глядя в их бегающие, завравшиеся, но находчивые глазенки, сразу поняла: что это за группа и ЧТО тут за «работнички».
                (Ассистенток мы зовем «акулами»: они, кого хотят из актеров, могут «сожрать», - кого хотят – «двинуть» режиссеру.)
По обычаю – эти долго балабонили по телефону (кажется о сапогах или брюках): «В отечественном, мать моя, ходят у нас только «отщепенцы» да «тунеядцы». Все настоящие патриоты на студии ходят в заграничном!» - говорила одна, не обращая на меня (одетую по бедности как раз в «отечественное») НИКАКОГО внимания. А что: жалко что ли чужого времени?!
А я – с и д е л а. Просто так. Накрашенная («нашей» помадой) и  вырядившаяся в «отечественное» - как дура!
Потом одна (таким громким, нарочным голосом) сказала, что: для меня есть «большой эпизод или, можно сказать, маленькая роль» ..
- Все это замечательно, - ответила я, зная эти штучки. – Но дайте мне сначала с ц е н а р и й!
И одна из них (Фаина) швырнула мне его через стол.

Полистав сценарий (где фигурировали лишь « раненые в госпитале» - Миша и Гриша) я подчеркнуто захлопнула папку и спросила: кого я должна изображать: Мишу или Гришу?

                Ассистентка тотчас зачастила, что «она сама толком не знает; что режиссер «найдет» для меня место; что …»
- Дайте я поговорю с режиссером!
- Он уже уехал.
- Значит: вы – НЕ ЗНАЕТЕ, на ЧТО меня вызвали?!
- Да, господи – на медсестру!
- Покажите мне ее в сценарии! Вы – «не знаете». Режиссер – тоже не знает. Я – и подавно! Зачем же «разводить самодеятельность»: лететь на АЗОВСКОЕ МОРЕ, на ТРИ НЕДЕЛИ!.. «Отдыхать» (как вы говорите) мне там незачем, я не старуха, чтоб мне «отдыхать». Мне работать надо!.. «Зосю» вот – давайте – сыграю!
                (А это ГЛАВНАЯ РОЛЬ!)
- Разглядели – ломко крикнула ассистентка. – А я думала, вы только «листали»!
- Разглядела! Она поет – и я пою! И возраст сходный!
- У нас уже есть «Зося»!
- Тогда на ЧТО меня? Где МОЙ текст?!
Ассистентка бегала «находчивыми» глазами, отбрёхивалась, ища чем бы меня зацепить, - но я держалась твердо, чувствовала, что попала на правильный тон, и мне самой это нравилось.
- Я сообщу Начальнику актёрского отдела о Вашем несогласии, - наконец «зацепила» все-таки и больно «ущипнула» она. (Этим всегда все кончается, когда ты зависим и слаб.)
- У меня даже «несогласия» нет, - пыталась еще парировать я. Потому-де, что я не вижу, о каком предмете идет речь: в сценарии нет для меня никакого материала. «А для МАССОВКИ (грубила уже я) – найдете и на ..АЗОВСКОМ ПЛЯЖЕ!..» Чувствуя, однако, что кругом проиграла, что теряю просто контроль над собой и, выметнувшись за дверь, долго стояла в коридорной темноте, перемогая накатившиеся слезы .. (Вот вам и «Достройка»).

2. У КОСТЮМЕРНОЙ ГРУППЫ ВАРТАНОВА
приторно-лживой улыбкой встречает знакомая толстуха: «Ой, Азочка! У нас сегодня «колхоз», «собрание».. Какую кофточку вам надо надеть?..»
Я сейчас же поняла, что здесь тоже массовка! и больше ничего не спрашивала и ни с кем не спорила.
Сегодня зарплатный день, – но в этот день я не успела ни деньги свои бедные получить, ни вокалом позаниматься, ни даже маме позвонить (насчет ее приезда ко мне). До самого обеда в громадном (как универсам) костюмерном цехе лазила с такими же, как я, бедолагами между бесконечных стоек с платьями («Современные костюмы», «Платья 40-х годов», «Костюмы 50-х»..), выбирая себе по размеру и фасону.
Мерить негде! Разорвала о какие-то ящики колготки. (А это восемь рублей!).
Наконец, всех одели, а мне – подобрать не могут: размеры все маленькие на лилипутов; целые улицы лилипутских платьев! – у меня грУди не влезают» И коротки!
- Вот вы какая  - рослая! – ворчит и, утомившись со мной, костлявая художница.
- Я не набивалась, сами вызвали! – с сердцем сказала я, расстроившись из-за разорванных колготок. (Ничего еще не заработала, а 8 руб. уже потеряла!)
Стали расширять лиф, удлинять подол.
Я стою – голая, босыми ногами на цементном полу – среди каких-то колючих ящиков. А КРУГОМ ХОДЯТ МУЖИКИ!
- Что ж у вас тут – примерить даже негде!
Знакомая пожилая костюмерша, которая всегда ахает на мои ноги («Ни в коем случае не прикрывать!), на мои груди («Таких сейчас ни у кого нет!»).. – на этот раз – задерганная костлявой, прокуренной художницей (увядшей, безгрудой, крашеной-перекрашеной теткой в брюках). СЕРДИТО МОЛЧИТ, РАСШИВАЯ МНЕ ЛИФ ИСКОЛОТЫМИ ПАЛЬЦАМИ, - А ПОТОМ КРИЧИТ: «Тут ничего нету! Все рваное да грязное – век не стиралось! .. Таскать – до группы – «две остановки» переть!.. Ну, вас: уйду скоро отсюдова!»..

3. А ПОТОМ: ВОСЕМЬ ЧАСОВ КРЯДУ
 – сидели на сквозняке (в своих летних лёгких «колхозных» платьишках) в таком же громадном съемочном павильоне – в нервической неразберихе, бестолковщине – среди декораций сельского клуба – в дыму от «юпитеров», - ожидая, когда .. два жирных, крикливых режиссера(Венедикт Матвеич и Лев Яковлевич) – наругавшись досыта с оператором, осветителем, гримерами и ассистентами .. – начнут, наконец, нас снимать! ..
Среди этого «Вавилона» - только один человек, кажется, не испытывал никаких неудобств: снимавшийся всегда в ролях предколхозов – наш пожилой известный артист Вертайкин. Он устроился рядом со мной в удобном МЯГКОМ КРЕСЛЕ и (как его хватало!) – все ВОСЕМЬ ЧАСОВ (беспрерывно!) травил мерзкие анекдоты «про баб».
Мне бы такую, как ты – молоденькую! – шептал он мне на ухо. – Приезжай ко мне на дачу! Я не женат. У меня трёхкомнатная квартира в центре. 100 метров. На Большой Бронной. Машина! Телек – японский! .. А? .. У тебя любовнички есть? А? .. Про тебя какие-то слухи ходят, что ты за старика замуж вышла. А? Правда? .. Ну, приезжай!
Я погрожу ему пальцем: «Только, если с мужем-стариком!»
А он: «какие у тебя грудки сочные!» И заливается до слёз!
Он член нашего месткома, мой профсоюзный защитник. «Скажу тебе по секрету – шепчет он, - Хочу бежать из этой бодяги: не хочу поддерживать этих «пауков в банке». Рассказывал, как орал на него наш пред., чтоб Вертайкин на профсобрании поддержал его кандидатуру; .. как мухлюют с путевками.. О-хо-хо хо-хо..

Вечером глас «Зары» ничего нового не сообщил, Ия с облегчением подумала, что с «Азовским морем» обошлось.

4. НАЗАВТРА, В ПЕРЕРЫВЕ МЕЖДУ «КОЛХОЗНЫМ СОБРАНИЕМ»
- Вертайкин, я и актрисуля Мила Сладкова (которая тоже сидит на массовках, причем сидит тихо, смирненько – притерпелась) .. мы шли перекусить в студийную столовую, - как навстречу, уже отобедавшие и сытно рыгавшие – наши ДИСПЕТЧЕРА!
И сразу «Зара»: «Караваева! Ты чего там склоки разводишь в «Снегопаде»?! Иди – бери наряд на картину и завтра же вылетай в Азов. Или увольняйся!»
- У .. меня обеденный перерыв! – пробормотала я, не успев от неожиданности настроиться на отпорный лад. (И откуда эти диспетчера взялись! Прям, как конвойные!)
                - Идём-идём! Нечего!
- Да потом она зайдёт! – вступились уж мои спутники, чтоб выиграть для меня время. – Нас на полчаса всего отпустили!
(Лишь бы не сейчас! не сейчас! А там придумаем что-нибудь!)
-Ну, смотри!
                И затопали дальше, не здороваясь со встречной валившей голодной актёрской «скотинкой». Иногда лишь, кивнув на заискивающее приветствие кого-нибудь из них – «Зара» «печатала»: «Здравствуй-здравствуй! – За выговором зайди!»
            В столовой возбуждённые актеры наперебой подсказывали мне, как теперь выкрутиться:
- Да пусть! пусть! – кричал над киселём наш «битюг» Петков (которого за «это» и снимали). – Пусть выговор! А я бы не полетел! А уволить – не уволят, «не боись». Стой на своём»! Нынче демократия, достройка, а не старый «прижим».
                Только один месткомовец, (профсоюзный защитник наш_ - Вертайкин – невозмутимо улыбался в приклеенные свои «председательские» усы (- все эти актёрские беспокойства его никак не касались: роли предколхозов в кино и членов местных комитетов в жизни – всегда были за ним как «до», так и теперь. Я слышала, как он говорил на ухо смирной Сладковой: «Какие у тебя коленочки круглые!! Приезжай, детка, ко мне на дачу! У меня телек японский! и яблоневый сад в полгектара! У тебя любовнички есть? Нет?» И заливался до слёз..
- Справку можешь от врача достать? – кричал мне через стол добряк Петков.
- Могу! Я лечусь от псориаза – нейродермит такой, нервное воспаление кожи. прохожу сейчас как раз курс облучения пувой.
- Чем-чем? – захохотали вокруг. – Пумой?
- Ну, лампа такая – вроде кварцевой. Псориаз больше ничто не берёт. Чуть пропустишь – все тело (после этих «разговоров» с диспетчерами), особенно голова – как панцирем, покрывается болячками.
- Покроешься! От этой нервотрёпки каждодневной, от этих «конвоиров» наших! Бери справку и никаких! Пусть почухаются!
(Это было, пожалуй, самое простое. И реальное. Многие так и делали..)

.. Я шла к Гальперину (Начальнику актёрского отдела) – твёрдо решив, что на это раз ни лаской, ни таской они меня не возьмут! На крайний случай, у меня было и «ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО»! (Я его  нигде ещё не употребляла, но готовилась – давно. И знала: если вынудят – употреблю!)

5. ДЕЛО В ТОМ, ЧТО В ОДИН ИЗ «МРАЧНЫХ» СВОИХ «ДНЕЙ» -
я написала как-то П и с ь м о! Неизвестно кому. Без адреса и обращения. НО – в «очень  В ы с о к у ю  И н с т а н ц и ю»!
Не знаю, как я себе её представляла, но .. это не была ни известная газета, ни даже самое высшее гос. Учреждение. (Не Ельцину же писать!)
Это было нечто вроде: «ЕСТЬ БОЖИЙ СУД! .. ЕСТЬ ГРОЗНЫЙ СУДИЯ – ОН ЖДЁТ!» Из Лермонтова что ли .. Словом, что-то до такой степени школьное и детское  ..(но предельно искреннее, «на разрыв аорты»), что …
                И называлось Письмо:

             «ПОЧЕМУ МНЕ ПЛОХО?»

        И писалось там сначала о моих бедных, неудачливых родителях-недотёпах .., которые после учёбы уехали (из столицы! от  родных!) «туда, где они были нужней». Т.е. – на «периферию» (как это тогда называлось). И – в то время, как их умелые и сообразительные сокурсники «делали карьеру» (и получали удобные квартиры в Москве) – мои предки-недотёпы мыкались в чужой стороне (без родных и близких, без связей и знакомств) по каким-то перенаселённым коммуналкам с печным отоплением и нужником во дворе .., получая – мать: 45 рэ (как медсестра), а отец: всё же 69 (!) – как никак культработник с Высшим Образованием! И не заимели к 50 годам ни «доходной должности», ни порядочного (просто нормального) жилья! (Мать всю жизнь мечтала, помню, о ванне и «чтоб дома было тепло».)  Ни даже ЭЛЕМЕНТАРНОЙ «СОБСТВЕННОСТИ»: отец ходил всегда на грани неприличной потрёпанности, чтоб не сказать оборванности: у мамы же – никогда толком ни платьев никаких, ни пальто, ни сапог зимой кожаных не было. (Не каких-то там  «заграничных», а простых самых – наших, «отечественных», - что «отщепенцам и тунеядцам» хотя бы – «полагаются»). И всё-то мы «выгадывали»! да «экономили»! И не помню, чтоб когда-нибудь и что-нибудь «покупали».) То отец с т о л  колченогий, списанный – из клуба приволочёт; то маме «форму» на работе, в детяслях, сошьют; то бабушка (московская) кроватку детскую для меня -  подарит.. И когда они (чтоб помогать ходить за этой «московской  бабушкой» и в связи с тем, что меня после теаВУЗа распределили на одну из столичных киностудий (сунулись было «возвратиться на родину», на сокольническую улицу (где и я когда-то родилась, о чём есть свидетельство даже в паспорте), то ни их, ни меня туда не пустили, - сказав; «Москва не резиновая – весь Сов. Союз в Москву не втиснешь!»
И я, чтоб работать и жить на своей родине, - по совету «сведущих» подруг решилась на невозможный шаг, сделала непоправимую вещь, -в которой увязла по уши и из которой не вижу теперь никакого выхода:.. – пошла на «фиктивный брак»..
             Много там – в Письме – и ещё было всякого .. Например, о том, что такое (на мой взгляд) ТВОРЧЕСКАЯ РАБОТА! И почему я (отличница и примерная студентка ВУЗа пришла на работу БЕЗ поставленного голоса и БЕЗ самых элементарных, как оказалось, профессиональных навыков, перегруженная совершенно нигде не пригодившимися мне мёртвыми догмами вдалбливаемой в нас политэкономии, которая не дала мне никаких преимуществ перед малограмотными, но наглыми директорами картин и вороватыми бухгалтерами, бессовестно обсчитывавшими меня и помыкавшими мной на съёмках.
«ВОСПИТАНИЕ КРАСОТОЙ!» - долдонили нам на таких же мёртвых лекциях марксистско-сталинской эстетики, - в то время, как вокруг нас зияли развалами храмы наших величайших зодчих, а самые любимые, самые прекрасные цветы нашей поэзии валялись, истоптанные «усатыми сапогами»: повесившиеся Есенин и Цветаева; застрелившийся Маяковский; замордованные в лагерях Клюев и Павел Васильев .. – мартирологу этому не было конца!
Было в Письме и о том, что такое (по моему мнению) ТВОРЧЕСКАЯ РАБОТА,-  в которой я (уже ШЕСТОЙ год!) не могу никак принять участия, сидя часами в сигаретном дыму на «озвучках» массовок в чужых и чуждых мне картинах – среди обкуривавших меня со всех сторон бесстыжих мужиков-курильщиков, озвучивая так называемые «гур-гурчики». Когда кроме этих двух «слов» (означающих «делай шум, суматоху») – нам и произносить-то больше ничего не приходится.
И, наконец, - об иссушающей, совершенно невыносимой скуке и бедности нашей ЛИЧНОЙ жизни, - в которой, - при всех моих «женских достоинствах» - никак не могу найти себе ни мужа, ни хотя бы «товарища». У меня нет ни «моего круга», ни «моего клуба», ни «моего журнала» - вообще никакого общества. Кроме вынужденного общения по службе со случайными и едва терпимыми людьми, - в остальное время: полная отчужденность и круглое одиночество в четырех стенах снимаемой (оч. дорогой! – по моей-то 80-ти- рублевой «простойной» зарплате )– однокомнатной квартирке .. с ежедневной 2-часовой тряской в духоте  и немыслимой давке редких и переполненных автобусов – на работу и обратно…

Словом, это была длинная (стр. на 20) горячая и сумасбродная «исповедь» детской наивной души, - высказываемая прямо и без всяких оглядок на что-либо.

Просвещаясь среди опытных сослуживцев на работе и постепенно трезвея, я – время от времени возвращалась к Письму – «редактировала» его, - сокращая и смягчая его иные «матерные выкрики» и «жалостные выклики»; вычёркивала «излишние» выражения,- стараясь сделать Письмо просто письмом,- приемлемым для какого-то газетного что ли адреса или конкретного учреждения.. Пока не оказалось в этой «кляузе» всего несколько страничек благопристойного текста.
Который со временем я сделала ЕЩЁ КОРОЧЕ.
И из чего, наконец, осталось буквально следующее:

                «Нач-ку актёрского отдела.
Прошу освободить меня от занимаемой должности: я не хочу с Вами ни жить, ни работать!!»

            Мне это казалось оружием.

Когда меня брала тоска в моей однокомнатной квартирке – я перекладывала Заявление п о б л и ж е, - собираясь его «ПРЕДЪЯВИТЬ».
Когда же хитро манили очередной обманной «работой» («большой эпизод или маленькая роль») – откладывала про запас, в сторону. Слыша нередко в свой адрес: «Сучка какая: «давать не «даёт», а роль получить хочет!»





6. ..И ВОТ СЕЙЧАС – В «ПРЕДБАННИКЕ» У ГАЛЬПЕРИНА
 (нач. отдела) –  я вынула свое «Заявление» и села, держа его в руке, как меч.

В «предбаннике» находятся две .. то ли секретарши, то ли заместительши (я, несмотря на все свои вузовские Этики и Политэкономии, до сих пор толком не научилась разбираться в должностях и субординациях.) Сидеть среди них, ожидая своей очереди на экзекуцию – не по себе: молчание! - ледяное и враждебное.

 Из кабинета пёр гальперинский крик – прорабатывалась вошедшая впереди меня Галька Комарова (тоже отказавшаяся лететь в Азов на «большой эпизод или маленькую роль»). (И ещё: сопротивляющаяся который год подселению к себе в 2-х комнатную квартиру режиссёра из Осетии).
Я проглотила набежавшую слюну и переложила «Заявление» из одной (вспотевшей) руки в другую.
(Вот откуда он – псориаз-то!)
 Сердце колотилось. Подходил мой час! …

     Ну, «брошу» «Заявление» .. А дальше?

«Чтоб начать драку, - говорил отец (когда мама, ожесточась от тягот, требовала, чтоб он «пошёл куда-то»: «показал, что он МУЖЧИНА!»)
…«Чтоб начать драку, - говорил он, - надо знать, есть ли у тебя кое-что, КРОМЕ первого удара (:тылы, боеприпасы, запасная позиция на случай поражения..) «Или  ты надеешься на пресловутый «блицкриг»?! как все авантюристы!.. Это детскость! вздор! Дешевая мелкобуржуазная романтика!» …

         (Мудрец какой – «пролетарский»!)

- Ну и пусть! – кричала мама. – Зато сохранишь своё достоинство! покажешь, что ты Мужчина! Человек! а не подзаборная тряпка, - с которой можно делать все, что угодно. Пойди – потребуй своё!

- «Своё»: - это другая система правления! – пойми ты! – кричал отец.
- Вот и скажи, что невозможно культработнику с высшим образованием ходить рваным! (не слушая его, кричала мама). Ты компрометируешь культуру в глазах наших дворовых пьянчуг! Скажи, что у нас в комнате температура не поднимается выше 14-ти градусов: дочь уроки не может готовить – у нее пальчики замерзают, а у тебя ревматизм! Нельзя же это терпеть, - Валентин! Сейчас не брежневское время! ..

Да, правильно: «Сохраню своё достоинство!» Мама правильно говорила.
 Что ж делать: раз у меня другие взгляды на все. Уеду в глушь! В клубе – как отец буду работать.
А жить?! .. На «ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ РУБЛЕЙ?!!.. С нужником во дворе?!

 Я вспомнила это наше страшное дощатое сооружение - с вонючей помойкой посреди двора (с мухами, крысами..),.. нашу тёмную сырую (даже в летний зной) развалюху-коммуналку.. и озноб побежал у меня по коже.
 Опять будет «панцирь» - псориаз на голове. Гримерши волосы боятся мне укладывать: думают заразно! А сама я никогда не хожу в коротких рукавах: ЛОКТИ в БОЛЯЧКАХ!
 (А так хочется пофорсить красивыми локтями!)…

             - ЗАХОДИТЕ!

Вот оно!
Несчастная Галька Комарова – «представительница (как она себя называет) русского нацменшинства», кремнёвая!, закалённая в схватках с диспетчерами и ассистентками!,… второй год не дающая себя «уплотнить» в квартире переселяющимися ежегодно в столицу кавказскими режиссерами) – прошла мимо, вытирая платком глаза.. О-хо-хо…

            - НУ, ЗАХОДИТЕ! КТО ТАМ ЕЩЁ?!

- Можно? Адольф Евсеич!

- ВОТ ВЫ ВХОДИТЕ, У Л Ы Б А Я С Ь!
 (- без всяких переходов, без «здравствуйте» начал орать начальник)..

 А НАМ С ВАМИ НАДО РАЗ и НАВСЕГДА РЕШИТЬ:…
ЧТО ЭТО ТАКОЕ!? –

ВЫ ВСЁ ВРЕМЯ ОТКАЗЫВАЕТЕСЬ! ИНТРИГУЕТЕ! БОЛТАЕТЕ ВСЕМ ПРО ВАШИ «ТАЛАНТЫ», «КРАСОТУ» ..
ЧТО ВАС «НЕ СНИМАЮТ»!...

 КТО ВЫ ТАКАЯ!?! ..

 МНЕ ВОТ НУЖНО ИЗ ШТАТА ИСКЛЮЧИТЬ 40 ЧЕЛОВЕК! ПРИШЛО УКАЗАНИЕ! ..

Я ВЗЯЛ ВАС в ШТАТ ИЗ МИЛОСТИ! ИЗ МОЕЙ ЛИЧНОЙ ДОБРОТЫ! А ЗА ВАС НЕЛЬЗЯ БЫТЬ УВЕРЕННЫМ! ..

 ПОТОМ, ВСЁ ВРЕМЯ ТУТ НА ВАС ЗВОНИТ КАКОЙ-ТО  СТАРИК!
ГОВОРИТ, ЧТО ВЫ АВАНТЮРИСТКА! ПРОНЫРА! ОКРУТИЛИ НЕСЧАСТНОГО СТАРИКА, ВЫШЛИ ЗА НЕГО ЗАМУЖ, ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ МОСКОВСКУЮ ПРОПИСКУ..,

ЧТО ОН ВАС ОСЧАСТЛИВИЛ,
А ВЫ НАДСМЕЯЛИСЬ НАД ЕГО ЧУВСТВАМИ..
 МЫ ЕЩЁ БУДЕМ СО ВСЕМ ЭТИМ РАЗБИРАТЬСЯ!..
                Он орал без передышки, уставясь на меня кровавыми дырами глаз.
Это его проверенный прием, известный нашей актерской братии.
Он со всеми так.
 Это «артподготовка»: наорать, запугать, сломить,чтобы потом вынудить согласие..
Надо молчать и терпеливо ждать (пропуская всё, что в тебя летит.)
 Обидишься, сорвёшься – пропал. Преодолеешь, перетерпишь – дальше не страшно…

                -..ДРУГИЕ СВОЮ РОЛЬ ДЕСЯТИЛЕТИЯМИ ЖДУТ! А ВЫ: «ШЕСТЬ ЛЕТ»! ВОН ТОТ-ТО и ТОТ-ТО, СК. ЖДАЛ У МЕНЯ!..
 ВЫ ОБЯЗАНЫ ДЕЛАТЬ ВСЁ, ЧТО ВАМ ДАЮТ! ДЛЯ ЭТОГО ВЫ ВЗЯТЫ В ШТАТ!
НЕ ХОТИТЕ – УБИРАЙТЕСЬ!...

             Я стояла с бумажкой своей, молчала и ждала..
 Наконец, наступила пауза.

- Можно мне сказать? Адольф Евсеич?..
 Что до моего «замужества» то это мое ЛИЧНОЕ ДЕЛО! Которое никого не касается!..
Я мотаюсь без жилья с места на место, живу сейчас на частной квартире! и плачу за неё СЕМЬДЕСЯТ рэ! В месяц!
 При моей «простойной» зарплате в 80 рублей – как вы думаете: где мне их взять?!

              -ЭТО НЕ МОЁ ДЕЛО!

- Вот именно! И не лезьте сюда!..
Я у вас жилья не прошу, и вы меня не трогайте!.. А «таланты? –
 Меня народный артист Бабочкин («лауреат конкурсов и премий») взял сразу на 2-й курс!
Из ВОСЬМОГО класса!
 (Школу я заканчивала экстерном).
Это что-нибудь да значит?!..
В 16 лет – главная роль на Беларусь-фильме (у Турова). В 19 – «красный диплом»!.. И, наконец, этой весной (без всяких затрат со стороны государства!) без «отрыва от производства» - я получаю в ГИТИСе ( по рекомендации Козловского)  в т о р о й диплом – певицы!           Это как?!..
 А ДО этого – я «из милости» попадаю к вам, хочу сниматься в музыкальных фильмах (это моя специфика, призвание) и: ШЕСТЬ лет (лучшие годы!) УМИРАЮ от СКУКИ, БЕЗДЕЛЬЯ и ПРОСТОЯ!..
 6 ЛЕТ ПРОСТОЯ!!
Это любая стальная машина заржавеет и выйдет из строя..
 А что касается съемок типа «Азовской экспедиции» (от которых я «отказываюсь» все эти годы) – то такие «съемки» больше развращают и человечески, и творчески актёра, нежели поддерживают его форму.
Что за сценарии!А режиссёрский уровень! А атмосфера – в этих «экспедициях»!
 Сколько талантливых артистов спились на них, сделались нравственными, духовными калеками!..
Я не самоубийца: я не хочу по этим .. борделям растерять оставшуюся свежесть и красоту.

        - ОХ!  ОХ!

- Да! Вы сами мне всегда говорите: «Вы – красивая! Русский типаж!». Пою! Танцую!..
 А меня суют в военные или детективные ленты.
 Замажут красоту мою сажей, фигуру  - в тулуп, «танцевальные» ноги – в ВОТ такие валенки и – разговаривай сорванным охрипшим голосом..
А ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хрипатых да кривоногих (жён своих )– снимают в МУЗЫКАЛЬНЫХ фильмах! где  Я их потом и озвучиваю – «красивым голосом»!
 И когда наивные девочки спрашивают этих «жён»: «Неужели это ВЫ так поёте?» - Эти кривоногие и прокуренные каркают: «Конечно Я!»,   
И получают звания! и «признательность взыскательного нашего зрителя»!..

- ВЫ МНЕ ЗНАЕТЕ ЧТО?
ВЫ МНЕ БРОСЬТЕ! (ЭТУ ДЕМАГОГИЮ!).. «КРАСОТА» ЭТО ЕЩЁ НЕ ВСЁ! Я ЖЕ НЕ МОГУ ВАС НАВЯЗЫВАТЬ РЕЖИССЁРАМ!
ОНИ САМИ ВАС НЕ ХОТЯТ!

- Ну, да: потому что у них есть жёны! Или свои эти.. – «знакомые»! которые .. это самое..

                - БРОСЬТЕ!..
    ВОТ и НА «СТЮАРДЕССУ» ВАС ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ПРОБОВАЛИ ДЛЯ АРМЯНСКОЙ СТУДИИ ..
    ПРОБА «НИЧЕГО», - НО БЫЛИ и ЛУЧШЕ!           РЕЖИССЁР ВАС НЕ ХОТЕЛ; ГОВОРИТ: ВЫ КАКАЯ-ТО НЕСГОВОРЧИВАЯ..
    А МЫ В ПРИКАЗНОМ ПОРЯДКЕ УТВЕРДИЛИ ВАС! ЧЕРЕЗ ГОСКИНО!

              -К-как «утвердили»?!

Воинственная бумажка в моих руках задрожала, и я, забыв зачем она приготовлена, стала, сминая, запихивать ее в сумочку.

- ТАК – УТВЕРДИЛИ! НА ГЛАВНУЮ РОЛЬ!

- Но почему же всё «Армянские» да «Молдавские» студии? Я хочу сниматься на русских!

        - ОПЯТЬ ВАМ НЕ ТАК! ПРЕСТИЖНЫЕ СЪЕМКИ: НА МОРЕ и в КУРОРТНЫХ МЕСТАХ, А ВЫ..
           Я не верила своим ушам, не знала, что думать. Не подвох ли опять.
          Он тяжело вылез, обвисая необъемным животом, - взялся за пальто. (С улицы сигналила машина.)

- Так что.., - его голос помягчел,– Берите наряд в Азов и – ЛЕТИТЕ!

Уже у двери в тёмном коридоре: «Я к вам всем сердцем.. А Вы..»
 Он потянулся и чмокнул меня.
– И заходите почаще..
 НО ВЫ ЖЕ МЕНЯ  Н Е   Л Ю Б И Т Е!...  ….

И я, как дура – пошла, взяла наряд на «Азовское море», «на три недели» (сидеть в валенках и тулупе в сырых «партизанских» катакомбах – с измазанной в саже рожей)..
 Так что «Зара» - с удивлением посмотрела на меня: как это я – так смиренно и беспрекословно взяла наряд, что ей не пришлось на этот раз ни кричать, ни трясти по обыкновению кулаком перед моим носом..
О-хо-хо… хо-хо





                А теперь

         Т   Е  А   Т   Р               («Я – «творческая молодёжь», 2-я серия)


                1.    У  Д А В.

Большой, толстый, длинный и жирный – повсюду следующий за мной.
Он мне необыкновенно г а д о к! Я еле терплю, вся сжимаюсь, чувствуя, как он меня (будто ласково) обвивает и мерзко трется о живот, груди и пытается заползти даже в промежность. Я морщусь, жмусь, но .. знаю: если отбросить его – он тут же меня и укусит.. как этот Гальперин. Ибо – кроме «пробы» - так ничего с Армянской студией и не вышло. Наглый обман.

И вот я записываю в Дневник этот мой очередной сон и думаю: вот моя (без отцовских иллюзий на мой счёт) ежедневная «программа жизни»: среди киношно-театральных свалок и с Удавами в них.

Но.. Но.. Но..

Но надо, однако (под утренний рёв Очаковской ТЭЦ) все-таки опять вставать,
 заглатывать надоевшую (серую и сорную как замазка) овсянку и –
со всеми моими омерзениями и сомнениями (так ли живу и туда ли пру?) –
вялой и невыспавшейся –
тащиться к 11 часам в .. «любимый» Театр,…
 на театральную (со старыми «народными пердунами» и с другими мерзкими «гадами»)  репетицию нового спектакля –
 со знаменательным названием

                «Рабий  Бунт»!!

           И вот сижу - среди таких же вялых и зевающих молодых актрисуль
(«творческой молодежи», как обозвал нас  последний ПЛЕНУМ партии) -
в зале нашего тёмного и грязного (пропахшего куревом, водкой и туалетом) Театре, -
 глядя на то, как вместо нас (второсоставников)         выпендривается на пыльной сцене первый («народный») состав:
Прима (или, как её зовут :»наша Мадам») –
не очухавшаяся ещё, видно, от ночной пьянки ГИРИЕНКО – с воспаленными губами, набухшими веками, и даже без макияжа;
потом жена Директора («Гуталина», как дразнят его за чёрно-крашеные космы наши лабухи-выпивохи);
 рядом с ней знаменитая (и вся рыхлая от этого, наверно), артистка кино («наша Анна Маньяни», как насмехаются те же лабухи за моей спиной) МОННА БУРДЮКоВА;
и, наконец: - не менее знаменитая – Лилия МИРНоВА – все здоровые, грузные бабки (с кусками сала и одышкой),        изображающие из себя (вместо нас на сцене) «молодых и ярких».
          С ними долго и терпеливо репетируют. А на нас конечно  «времени нет».
          Позвали («пройти те же сцены») за пятнадцать минут до конца – и стали орать, что мы ничего не умеем, вялые какие-то и сонные!

- Вот ВЫ! ВЫ! – орал на меня режиссёр-жаба (сидя уже одетый и даже в шляпе). – Нельзя же быть такой «холодной», Как собачий нос!
Любовная же сцена! Любовников бы что ли себе завела!
 («Тебя что ли? – думаю я. – Так от тебя чесноком несёт за версту и перхоть сыплется во все стороны. А орёшь ты от собственного режиссёрского и мужского бессилия: ибо ничего толком не можешь ни подсказать, ни увлечь..»)… 
         
Я начинаю огрызаться, и репетиция заканчивается в атмосфере злобы и ненависти всех со всеми.

- Зайдите в Реж. Управление! – встречает меня в коридоре еще один наш «француз» (с унылым длинным носом) ПочавЕр. Будто мы не в центре России, а во «Франции». А в Управлении уже сидит (не снимая пальто и шляпы) режиссер-жаба, и они (уже вдвоем) здесь наваливаются на меня (как тот Удав).

- Вы безобразно репетируете! На Студии мне сегодня сказали: «Она у нас не котируется: всё время спорит с режиссёрами, опаздывает на озвучки.. Не хотите у нас работать – увольняйтесь! …  (Это ПочавЕр)
А «Жаба»: - К ней с добром: репетируем, чтоб Гендиректор Студии её посмотрел на  премьере, и вообще: киношные режиссёры. А она…
- К тому же,- добавляет неожиданное для меня Почавер: - ведь Гириенко уезжает на с»ёмки, и значит, ВАМ придётся сдавать спектакль  в гл. роли.
- А чего ж репетируют только с ней?!  - удивляюсь я.- Я ж ни текста. ни мизансцен не знаю.
 - Ну. вобщем: находИте общий язык вот с Соломон  Лазаревичем,- заключает  ПочавЕр.
И я (испуганная этой неожиданностью) выхожу на ул. – Нет, не обрадованная, а именно испуганная:  ибо как я буду играть, не зная ни слов.ни музыки,  ни переходов. Да и не обман ли очередной это? Гириенко ведь ни за что не даст мне сыграть премьеру! Вы что?!

НО…  Однако. вот уже целую неделю  усиленно репетируют  вроде со мной. Говорят красивые слова, что: «Вы выручаете театр, спасаете спектакль…». (Пока ленивая Примадонна наша ездит по каким-то сЬёмкам, сьездам  и всяким  фестивалям),
И вот:  завлечённая  - я отдаю себя всю, все силы в ожидании МОЕЙ ПРЕМЬЕРЫ  (а это афиши! Рецензии! Радио и ТВ!..)…
 И вдруг!  На Сдачу и Премьеру  тотчас прикатывает  наша «Мадам» и, путая мизансцены и мешая партнёрам – прокуренным голосом нагло и громко «воет» вместо меня на Премьере!  А я  (дура наивная и опять обманутая) сижу  в «публичном одиночестве» у самой стены в зале и вытираю пальцами выкатывающиеся из глаз слёзы. И отчаянно думаю: может. в самом деле: попробоваться в т-тр Оперетты?  И уйти отсюда? Ведь моё призвание наверно вокал!  Тогда нужно пианино.
И на другой день я унизительно  упрашиваю нашего пианиста  (нашего такого же  ленивого  «тапёра», как смеются на него  наши лабухи), что больше сидит в буфете, нежели в вокальной комнате  т. е.ещё одного нашего «француза» - Нумировского: помочь мне выбрать в муз магазине самое дешёвое (подержанное, но сносное)  пианино. На что он только усмехается в свою тощую рыжую бородёнку: актрисочки-де, киношницы – чего они могут понимать в музыке?!  А не видит, что меня музыка (и приобщённые к ней музыканты) ну, просто завораживают. И что-даже окончив   с «тапёром»   мой вокальный  урок в муз комнате-я не ухожу. А ещё долго слушаю. как распеваются другие наши актрисульки, наблюдая, как .. (небрежно – сидя боком к пианино и даже с ногой на ногу)  подыгрывает им ничтожный Нумировский, - с усмешкой взглядывая от нот в мою сторону…
          Уж не  знаю, откуда я взяла деньги на приобретение (с помощью Нумировского)  старого и дребезжавого муз,драндулета, - но вот его взгромоздили на 5-й мой этаж, и – в конце недели  - мы ( с ещё одним нашим фанатом пения: толстяком-битюгом ПяткОвым)  с поддельными  медсправками (везде как-то нужно химичить, а то не возьмут, а ходить нам по врачам и анализам – некогда)  идём сдавать документы в..  Гнесинское Музуч-ще.  Там придирчиво вглядываются в  подчищенные наши (поддельные,старые) справки отовсюду (чуть ли не из домоуправлений и милиций), но  документы  всё же  принимают и назначают прослушивание у знаменитого  «ГАБТовского»  тенора (любимого отцом) Соломона Хромченко.
- Хороший, конечно. певец,=- ёрничает наш битюг-Пятков.- Но почему везде эти «Соломоны»?
_ А потому. Что они – талантливые люди,- отвечаю ему я. -  А мы с тобой – лопухи бездарные и неумейки в «делах».
_ Ну. да,- не поддаётся ПяткОв: - «талантливые»:  в пролезании на «хлебные» места. Ты видела: вывесили списки на концерты в Ленинграде?      - Нет?    «- Это ж такая халява! Но ни ты, ни я туда, конечно, не попадём Одна лишь тесно-сплочённая халтурная  группа, Из «соломонов».А?
                Но однако.. На след, день.. Встретившаяся мне  у «завтрупа» (как смеются лабухи) ПочавЕра -(тоже «французского»типа)  Женщина  - привычно-командным тоном обьявляет мне: «Такого-то числа Вы едете с нами в Ленинград»
- С кем это «с вами»?
От Бюро Пропаганды: «Товарищ Кино», - безаппеляционно (видно, уже согласованно с ПочавЕром) «печатает» она.
(- «Ну, да! – с усмешкой в бороденку пояснил мне потом Нумировский: - Хоть одна молодая певица – среди этих безголосых и замшелых киношных мумий; и вроде компенсация тебе за отнятую у тебя премьеру»)

Так я и оказалась в престижном этом халявном Списке, и на Афише – рядом с именами Френкеля, Мовсесяна, Бабаджаняна и Тухманова – вперемешку с «народными» нашими старухами и стариками. Я уже знала, как они лезут во все такие халявы: распихивая локтями и коленками друг друга. И тут (на Афише) выписанные разным шрифтом и величиной (согласно их положению и званиям) рядом с моей микроскопической фамилией – они тоже будто толкались, кричали и ругались за полагавшиеся им «хлебные» места.

Но ВМЕСТЕ с ТЕМ я увидела и.. как оказывается (при таких стимулах) можно энергично и нелениво работать: когда у всех есть настоящий (хотя бы «хлебный») интерес. И вот: все вроде те же, но совсем по-другому заработали! Пришел делово второй наш  пианист (от лабухов . руководитель  ВИА в  гастролях по Крыму) блондинчик в джинсовом костюме ПАШКА (с прозвищем «мудака» - за то, что не пропускал ни одной «юбки» в Театре) и – в одно мгновенье вскинув крышку рояля, - велел мне («быстро, быстро!»): - Что будем петь?
И .. Голова моя ещё не престала удивляться убыстрившемуся вокруг меня ходу дел, а губы мои уже раздвинулись им (а особенно музыкантам) навстречу, и голос будто сам запел: «Сердце в груди – бьется, как птица..» И, действительно: «И хочешь знать, что ЖДЕТ ВПЕРЕДИ!» ( Ленинграде ли этом, в Крыму ли – с музыкантами этими). «И хочется счастья (да, «счастья»!) ДОБИТЬСЯ!»
Пашка подпевает мне за предполагаемого партнера (Серебрянникова что ли?), и я – выпевая тоже ему – глаза в глаза (ведь песня-то о ЛЮБВИ о вечной и прекрасной), пытаюсь выразить взглядом (этому «Пашке-мудаку), что «и ничего особенного» (что мы ТАК ВОТ смотрим друг на друга), а что это всего лишь «для работы». Но!Но внутри-то у меня (вот подлость!): почему-то всё волнуется – и от чУдной музыки, и от творцов её – музыкантов (хотя бы они пока были лишь усмешливые эти Нумировские или Пашки-мудаки): Вот о-божа-ю я петь с ними! смотреть, как легко и умело проваливаются их изгибистые пальцы в белые и чёрные клавиши, что будто на секунду этак ЗА-СА-СЫВАЮТ их (и меня вместе с ними), туда: в тёмный рояль, в сладостную мелодическую бездну. И я таю от приобщения к их волшебному, музыкальному миру.

Ну и .. на главном прогоне концерта (- когда я, разошедшись, попыталась было показать, какая я – хе «среди них» - молодая! красивая! и ревучая-) меня тут же лупоглазый и зобастый постановщик (Левицкий) «поставил на место»: велев мне «убрать ор» (здесь Вам не Большой); «от Вас требуется лишь музыкально напевать в микрофон», - и я, обидевшись (и совершенно забыв, «КТО я» -«среди них» ) пробурчала, что: «безголосую они-де везде найдут».
После чего «французская» баба-администраторша (дождавшись меня в кулисах) пробарабанила мне грубо-командно: «Не смейте так разговаривать с Гришей. Вам сделали выгодную поездку, и Вы знайте своё место. Не на ваш голос придут люди, а посмотреть на знаменитостей. И неважно, как они поют и говорят. Глядя на них, зрители вспоминают свою молодость, когда ходили на их фильмы».
Ну, да, да, - наверно и так. Но всё-таки вечером я протелефонила маме (на её т/ф. в Яслях) о моём «большом успехе» (отец любил такие известия). И на другой же день продиктовал из Кандеевки мне «План работы» по Ленинграду.. Где было: «Завязывание знакомств со знаменитыми концертантами; посещение моего первого (краткого) места работы на «Ленфильме» (после распределения ВГИКа) т.е. НАПОМНИТЬ о СЕБЕ! Навестить моих бывших сокурсников, пригласив их (а через них и некоторых режиссёров с «Ленфильма») на «мой концерт: - в «Октябрьском» ведь, самом знаменитом в Ленинграде, зале!» Ит.д. и т.п.
Ну и…
«Престижность» моей поездки началась уже с «Ленинградского» вокзала: чистого, малолюдного и «культурного» (западное направление). Мой поезд – «красный»: «Стрела»! Красивый. Чистое купе.. И тд. И тп.
Но когда я наивно попыталась узнать: а где же «наши звёзды»? Двое (невзрачного вида парень с девушкой – самые дешёвые подпевалы в выступлении спорткомментатора Озерова: «бадЫ-бадЫ»), восторгавшиеся, как выгодно-де тут с ним работать и как их кормили на предыдущей такой халяве) .. просветили меня, что «с нами и в простых купейных» «наши звёзды» НЕ ЕЗДЯТ! Их устраивают- де в комфортных «эСВэ» (шлаф-вагенах). А для таких, как мы (со ставками ниже нижайшего – в 8 рэ за концерт) – оч. хороши и такие простые купейные, как этот. И захлёбывались от холопского восторга: худые, бледные – только что окончившие Гнесинское  музучилище и бедно и скудно одетые.
Заходила ещё к нам из соседнего купе и (с низким голосом и «лошадиным» длинным лицом) пританцовщица из группы Араика Пападжаняна (сына изв. композитора). И мне, слушавшей их восторженное тараторенье (как они здорово устроились) становилось среди них грустно и одиноко. Ни те (в «СВ») – не «мои»; ни эти – (несчастные рабы, «не чувствующие своего рабства»).
Ну, а где же МОИ-то? (Друзья и Подруги), - о которых писал отец. А тем более будущие МУЖЬЯ? Э т и  вот что ли? Или те: Араики Пападжаняны?
И не могла ничего решить. Ведь вокруг  меня были одни  «Удавы»  да  вот эти «Кролики».












                И вот:
      2.  ЛЕНИНГРАД.
КОНЦЕРТЫ: «БЕЛЫЕ НОЧИ».
                И л и
      ВЕЛИКАЯ  ХАЛТУРА    И СКУ С С Т В А .

 
В ПЕРВОЙ МОЕЙ РОЛИ в ТЕАТРЕ  (Софьи в «Горе от ума»), когда с трепетным чувством (приобщения, наконец, после Института к великой драматургии и к великим деятелям Театра, фото которых я с детства развешивала над своей бедной кроваткой в Кандеевке) я – впервые – стоя в кулисах знаменитого Театра рядом со знаменитым же актёром Киоргиу-Бинником, игравшим Фамусова, с удивлением услышала его шепот ко мне: «Зритель – дурак: всему верит. А мы ведь – всего лишь размалёванные скоморохи, которые, как все, хотят сладко есть, много пить и да: совокупляться. А искусство это – всего лишь великая халтура – чтоб заработать на жизнь. Вот и всё..»

«Неужели «и всё»? – стоя в кулисах теперь уже «Октябрьского» (помпезного и колоссального) зала в Ленинграде, думала я перед своим выходом на (беглой) репетиции перед нашим вечерним концертом здесь. Слыша, как обычно актёрским полушепотом, тихо нервничали вокруг меня актрисули: что надо бы отдохнуть после поездки, выспаться, а тут.. И разбитые с дороги – лениво и нехотя (особенно «народные») едва подавали свои реплики, будто делая лишь одолжение зобастому нашему постановщику.
Но горбоносый и картавый «разводила» - режиссер ни на кого не орал (это не с нами «шестёрками») – тут «звёзды», от которых и он кормится; и вообще было видно, что они все здесь давно сработались. Он просил только иногда «ещё полчасика – и все свободны»,  хотя замечания его были до того обтекаемы и неопределенны, что когда дошло до меня, и он, выведя меня за руку, показал куда я должна проходить на мою песню, я толком не поняла ни его «манёвра», ни вообще, зачем была вся эта репетиция. Как впрочем, и насчёт моего концертного платья из красного, лёгкого шифона, когда оказалось (по нашептываниям ему «старухами»), что смотрится-де оно лучше всех их вычурных «звёздных» нарядов. И я вынуждена была смиренно объяснять, что «такое вот»- де дали мне напрокат в Театре, так как (по моей бедности) своего костюма у меня нет. И «Разводила» опять ничего ясного не сказал, считая, видно, лучшей своей позицией среди «капризных и скандальных звёзд» - неопределённость. Однако, в костюмерной  опять эта «французская» баба-администраторша грубо приказала: «одевайте другое! Все считают, что это собирается  как-то на животе, как у беременной, и «вообще». И несмотря на мои заверения, что это просто ещё «не отрегулировано, и всё будет хорошо на концерте» - заставила меня напялить другое (оч. неудобное, и, ну, совсем не на меня) – «размахай – не поймешь – что». И снова показаться режиссеру и старухам. И опять я его не поняла. Но про себя решила, что надену все-таки обязательно «своё» (первое) платье. Ну, а зато старухи (в своих люрексах с блестками) теперь были довольны.

 
                И ВЕДЬ КАК МЕНЯ ВЫНОСИТ ВСЕГДА вот прямо на .. какие-то «событийные места», ну, «стратегически важные для наблюдений» точки! (Миссия что ли моя такая: быть «свидетелем»? – Как и натягивал меня всегда на эту роль отец.)
Ну, - что в гостинице-то всегда мне достается самый неудобный и шумный номер  и с замечанием администраторши: «не начинайте у нас с претензий» - это ладно. Но вот – (после чашки чая и попытки уснуть – звонок: «в костюмерную – одеваться к концерту»)– я иду с администраторшей в гримёрные,и: в списке на входе (кто где одевается) моей фамилии, конечно, НЕТ! Стали водить меня по гримёрным и везде – полно, тесно и душно.
Зашли к «звёздам»: - У вас – можно? (совсем другим, нежели со мной, голосом) спросила администраторша у сидевшей уже в одних трусиках и с громадными, как сковородки, отвислыми грудями – Лилии МирнОвой, - ничего не делавшей и только горестно вздыхавшей при разглядывании этих своих «сковородок» в ярко-колючем свете зеркал.
- А что: больше негде что ли? недовольно воззрилась она на меня. И с презрительной гримаской неохотно потеснилась  за длинным гримёрным столиком, где можно было разместить пяток таких, как я, бедолаг. Так вот  и оказалась я среди самой высокой небесной сферы «звёзд» т.е. на седьмом небе.
(А мне-то показалось, в .. морге! среди старых полуразложившихся трупов) Не обращая   на меня никакого внимания (будто меня тут и не было), позёвывая и лениво перебраниваясь, они сидели забигудёванные, расплывшись на узких для них стульчиках дряблыми необъёмными телесами – с оплывшими ляжками в ужасных лиловых жилах, а вокруг пахло едким потом в смеси с дорогими дезодорантами, - отчего было особенно невыносимо.
Не прикасаясь к импортным (расставленным на красивеньких салфеточках) пузыречкам и баночкам с парижской косметикой в красочных этикетках – они вздыхали и стонали: как-де надоело мазаться и наряжаться.
И когда я напялила (чтоб еще раз посмотреть) «свое» «новое» - неприглядное и неудобное, всученное мне платье, - сидевшая по другую сторону от меня вся распаренная от духоты и с широкой спинищей (громадная и жирная) Монна БурдюкОва – скривилась в мою сторону: - Чего ты твердишь всем, что у тебя нет своего костюма?! «Выступаешь всегда-де в отрепках»! Надо б давно уж заиметь.
- Ну, потому, что у меня ставка не как у Вас: всего 8 рблей. Да норовят еще вместо таких вот концертов – посылать на бесплатные шефаки.
- Да ла-адно, - скривилась еще больше та. – Я в твои годы с лучшими режиссёрами спала. И роли и платья любые имела!
- Ну, порекомендуйте меня на замену Вам – этим режиссёрам; особенно на музыкальные фильмы: я пою, танцую. А вместо меня на премьерах играет безголосая Гириенко. А меня не видно и не слышно нигде…
                И тд. И тп.
Однако, среди этих малоприятных препирательств, я с уважением замечаю, что некоторые из них – оч. высококлассные профессионалы своего дела.
Вот, например, МЛАДЫНИНА: старая, конечно, - но оч. благородной внешности. Вошла чётко в свое время. Поставила перед своим зеркалом чемодан, и началась (давно, видно, отработанная) процедура «преображения»: из усталого, почти умирающего лебедя (а то и просто утки) – в «светлого и сияющего Ангела» каким даже я в мои-то годы не могу похвастаться в себе.
И я загляделась.
На нее оч. приятно смотреть. Вынимается халат, появляются из чемодана кремы, мази и лосьоны; и всё это (в давно установленном порядке) расставляется перед зеркальным трельяжем, включаются по бокам ярко-колючие лампочки – и начинается это «преображение».
 Оч. вкусно и сочно – взбивается на лице и узловатой шее к р е м; одним уверенным движением поднимаются вверх седовато-крашенные волосы, и они послушно ложатся на то место и так, как надо: прямо видно, как превосходно она знает себя..
Под конец процедуры возникают удивительно приятные чулки и лакированные туфли, всякие удобные добавки и приспособления .. – и все эти вещи, будто старые, надёжные знакомые любовно (и постепенно) обвивают и преображают её сморщенное, сухонькое тельце. И при всем том она ведь беспрерывно говорит (будто ручеёк журчит): рассказывает старые и новые байки: как Серова резала вены «из-за Симонова»; а Герасимов писал любовные письма снимавшимся у него актрисулям (вроде того, что: «Как я люблю твои большие, грязные ноги!» Когда однажды-де увидел, как одна из них между съёмками – мыла их в луже) .. И всё это говорится быстро, смачно и вкусно, будто щёлкаются жареные семечки ..
И я забываю об их неприязни ко мне, ибо просекаю как-то и их тоже нелёгкую судьбу – с борьбой за место в искусстве, с нынешним преодолением немощи и усталости – и вообще непростой актёрской жизни.. Ну и законно, наверно, они ревнуют ныне свои места (в гримёрных и на сцене) к нам – молодым: прущим, подобно мне, им на смену.
«А куды денесси?» - как говорит один – любимый отцом – персонаж в его последнем романе «Косой Бес». Который он ну, НИКАК и НИГДЕ не может «пристроить» - среди всей этой театрально-киношной бодяги: среди «Серовых, Симоновых и Герасимовых», что ТОЖЕ (наверно) не очень-то хотят тесниться и уступать место рядом с собой.

 
НО ВОТ 3-ИЙ (ВЗДЁРГИВАЮЩИЙ) ЗВОНОК.
Заглянула в дверь – озабоченная мордочка Иры-ассистентки: «На выход!» И мы, путаясь в длинных подолах, скучиваемся в бархатных кулисах, уходящих туда куда-то – в тёмную, колосниковую высь. А семеро из нас (и я) выстраиваемся перед занавесом.
Волнительное вступление «нашей» (7-ми, ведущих концерт, актрис) музыки – для общей нашей вступительной песни («Началось! Началось!), и я, стоя вместе с партнёршами перед раздвигающейся щелью тяжелого занавеса, окунаюсь в море тёплого, золотистого света (из слепящей рампы и софитов над раздольной сценой, едва угадывая под самым потолком объемного зала – как далеко там «дымятся» (в жёлтом мареве) смутно видимые головы зрителей на балконе.
Вот он мой миг и моя «миссия» («скоморохов», как говорит Киоргиу).
Ещё одни (уже «официальные» ведущие) – Хитяева и Столяров, представляют нас (во время нашего пения); идёт небольшая интермедия (в которой участвую и я) и представление покатилось Колесом. О. Триженов (пожилой уже и .. криворотый, но всё ещё красивый (со своим роликом из «Овода») читает монолог Артура. (В кулисах ревниво следит за ним Пионэлла Фырьева, да: ж е н а! сграбаставшая его своими цепкими – в кроваво-красном маникюре – руками от липших и висевших на нём гроздьями фанаток. А рядом – готовящиеся: испитой (и даже вроде и сейчас поддатый)Рыпников - с невозможной курилкой (только перед выходом загасившей окурок) Аллой Илларионовой: мордатой, оплывшей, но конечно: в первоклассном, золотистом и изящно завитом парике). Как хорошо, наверно, в таких поездках семейным парам. А есть вон даже приехали и с детьми: стоят с разинутыми ртами – смотрят на своих родителей.
И как чёрно-золотой лосось (среди рыбной мелкоты: своего пританцовочного ансамбля – с той девушкой «с лошадиным лицом») шнырял, распеваясь и похмыкивая в нос – «тот самый» АРАИК (сын знаменитого композитора Пападжаняна), про сексуальные подвиги которого (над такими, как я – мелко-ставочными актрисулями) наслушалась я ещё в поездном купе. В чёрном смокинге с золотыми блёстками и с блестящими чёрно-прилизанными волосами– он рассекал воздух частенько и около меня. Заговаривал с моей соседкой (с которой мы готовились к дуэту) и – явно желая привлечь мое внимание – шептал ей несколько раз: «какое красивое платье на Вашей партнерше!».
И тут пошло уже МОЁ  муз.вступление (партнёрша моя толкнула  меня в бок), и я увидела, как из противоположной кулисы  -= уже идёт, поднимая руку мне навстречу Серебрянников, и  в мутно-золотой дымке зала, хорошо сливаясь, зазвучали наши голоса: «И хочется знать, что ждёт впереди…»    Да! Да!  «И хочется  (да! да!) СЧАСТЬЯ  добиться!..».    И:  «Спасибо, сердце: что ты умеешь ТАК  л юб и т ь!»


 
     А «СЧАСТЬЯ»-то ВСЁ НЕ БЫЛО.
М.б. потому, что не было ещё «самого главного» в моей жизни: ЛЮБ-ВИ. Чтоб кто-то (тоже!) следил за мной влюблёнными глазам из кулис, и м.б мои (мои!) дети дожидались бы вон там меня – в кулисах..

.. И вот: не знаю, откуда взялась она – эта девочка: лет 10 – простенькая светленькая, какой я была когда-то. (Потом – от неё же и узнала, что: взяли её из Ленинградского хора – спеть на нашем концерте куплет из «Вольного ветра»).
И ей так понравилось моё шифоновое платье (которое я всё-таки НАДЕЛА! – всё такое розовое и воздушное), что – когда я возвращалась в кулисы, - она (на всех концертах) куталась (маленькая) в него, кружилась вокруг меня, и весь мир ей наверно казался сквозь ткань воздушным и розовым. Как и мне когда-то, в таком же детстве.
                Потом ей понравилось и моё имя (что объявляли со сцены) и то, как я пою, ну и наконец, что я «артистка и красивая», (какой она тоже хочет стать).
На следующем концерте она познакомила меня со своим папой-фотографом что приводил её каждый раз на её «номер». И всё тепло моё душевное (женское и человеческое, накопившееся за эти годы) и которое не принимали и не понимали толкавшиеся вокруг меня люди: партнеры по сцене, грубые администраторы в поездках или эти вот «звёзды» в гримёрной – вдруг ожило во мне от расположения ко мне этого милого и простодушного существа, и я в ближайшем зеркале (из натыканных везде за кулисами и по коридорам) увидела однажды, как мои (да: большие, ну, и.. «красивые», как говорили мне гримерши), но с некоторых пор потухшие) глаза – засветились: добротой и – н е ж н о с т ь ю. Да!
Почему же, думала я – не получается так-то вот у меня с моими старшими коллегами по гримёрной? (Хотя я – по установке отца: и пыталась неоднократно заговаривать с ними и м. б. даже подружиться), но никак не могла пробить какую-то невидимую (но прочную) стену, отделявшую их от меня; то ли потому, что были заняты исключительно собой и собственными проблемами: что и где можно «достать» (всякие там стразы и сердолики; или модные тряпки); или как похудеть через новую, модную диету; или выбить наивысшую ставку в нынешнем концерте; или УЖ: (второй! а то и третий раз!) выйти замуж за какого-нибудь генерала или там адмирала; а ещё «крутее»: за КОСМОНАВТА! (как вон хе – Пустинская или вон как все хватающая, где и что плохо лежит – в том числе и чужих мужьёв (Хватеева!..) Ххо-хо-хо и хе-хе-хе..
И несмотря на весь их (я видела) классный профессионализм (с которым некоторые из них всё ещё работали на сцене) и удивительную талантливость .. – чем же они из своих этих талантов вынуждены были делиться с публикой? Из их женственных  (и красивых когда-то) ртов и умных голов – пёрла сейчас в зал развлекательная ПОШЛОСТЬ. («Король Литр» и «древний древне-греческий грек Пив-кагор» – у Вицина; мелкотравчатые байки и киноанекдоты у хрипатого Крючкова; запетые дешевые романсики у Оксаны Папаян и скучно-занудные рассказики о недавней Олимпиаде у знаменитого теннесиста и артиста (с во-от таким расплывшимся пузом и зобом) Н. ПОзерова, похожего на того самого «олимпийского Мишку», про которого напевали за его необъятной спинищей тощие (ну, те самые: несчастные ребятки) муж с женой: что ехали со мной в одном купе и расхваливали: и эту концертную халяву, куда им посчастливилось встроиться., и самогО ихнего (пузатого и зобастого, с ожиревшим меховым голосом) ПОзерова…
И попробуй я (ну, для «контакта» и «дружбы») заговорить с кем-то из этих «великих добряков и интеллигентов» (как они аттестуют себя в многочисленных интервью): ну, о чём-то несколько более значительном и важном, нежели их теннисы и диеты (как я попыталась однажды, сидя в артфойе с пыхтевшим рядом со мной одышкой ПОзеровым) - насчёт безобразно-низкой ставки у его ребяток-подпевал, - так он немедленно перестал пыхтеть, захлопнул свой немалый «олимпийский» рот и – зло УШЁЛ ОТ МЕНЯ! (В ближайший буфет. Чтоб не похудеть что ли – после такого – неприятного для него – разговора со мной?) О хо-хо.
Или вот этот хищный, черно-золотой лосось – Араик Пападжанян  (ввинчивающийся, вплывающий в Изв. и в Большие деньги -  с песенками своего не менее пронырливого отца). Как он пел? – Ну, не знаю (много попсовой суеты, ритмических дёрганий), да и в человеческом смысле: ну, что в нем такого, кроме этой попсы и дёрганий? (Ну, и этой – чёрно-набриалиненной шевелюры с чёрно-золотым смокингом?.) А «взял» он (недалеких зрительниц-девчушек) лишь почти цирковым номером в конце; правда, сопряженным с некоторой долей опасности: в слепящем луче света шёл он каждый вечер в финале песни, балансируя и оскальзываясь, по узкому бархатному барьеру, отделявшему оркестровую яму от зрителей. И взлетала, конечно, буря аплодисментов, и визгливые девчонки из первых рядов бросались к нему на сцену, Но .., видно, их ему было мало что ли? И в последний раз он (задыхаясь от своего трюка) выпрыгнул рядом со мной в кулисы и сразу, схватив меня за руку, выдохнул: - Ну, как?!
А затем и: в финале 1-го отделения, и в общем раскланивании после концерта стал неизменно оказываться около меня и выводил не раз даже за руку!
На что – не менее знаменитая СараРумянова (такой миленький Зайчик в «Ну погоди!!» и такая злая и тявкающая всегда – коротконогая «такса» в жизни) прошипела, стоя  рядом на поклонах: - Вы не в детском саду! Что вы демонстрацию устраиваете?
                И когда я (чтоб утихомирить «Лосося») передала ему это замечание – он (ну, точно так же, как и она) неожиданно резко и зло спросил: - Кто сказал?!             И повернулся было к Румяновой в хищном броске: перекусить что ли её ПОПОЛАМ! – и я двумя руками едва удержала его!
А уж от других (нередких его) контактов со мной – все наши актрисули просто вытаращивали глаза. Ибо: то он (перед выходом на свой номер) бросит мне: «О! какая прическа!: Анна Герман!» То: выскочив после своего «барьера» в кулисы – проговорит (опять мне): «Чего-то жарко! Хотя руки вот – холодные!»
И быстро схватив мои пальцы («Заболеваю что ли – в этом ветреном Ленинграде?») приложил их к своему потно-разгоряченному лбу.
Ну и мне (с одной стороны, польщенной очевидным вниманием ко мне известного певца, а с другой – чувствующей ревность моих коллег  (в связи с этим) - и вообще: что меня эта активность куда-то «затягивает», и неизвестно: в лучшую ли сторону? – мне эти мои чувствования стали подсказывать: поменьше, пожалуй, попадаться ему на глаза. А то … И не додумывала до конца: что «а то..»

 
И вот: выхожу (после концерта) на улицу,
где толпятся фанаты в ожидании автографов от своих любимцев..
И вдруг: - А З А!!
Поворачиваюсь на .. непривычное уже мне (мое паспортное) имя, ибо и в кино, и в нынешней афише – везде красной краской светится придуманное мне отцом киноимя: ГАЛАТЕЯ ( по аналогии с греческим мифом про скульптора Пигмалиона, где роль его, конечно, отводилась отцу) – и вижу машущего мне из толпы – сокурсника по Кино-Институту Юрку- «Каурку» (как мы кликали его) – Прокопьева (за цвет волос).
- Откуда узнал, что я здесь выступаю? – обрадовано спросила я.
- Да увидал вот твою фамилию в афише. Правда, со странным именем. Но смотрю (в концерте) походка и жесты – вроде твои! А главное: ГОЛОС! Откуда такое имя?
- Отец переименовал. Он – мой скульптор, творец и создатель, ха-ха….
 И пока шли до моей гостиницы – Юрка-Каурка рассказывал, что нередко видит «наших» из Ленстудии: и дал дом. телефон Наташки Тревиной... Ну, а сам? – После армии, где дослужился даже до ком взвода, живёт пока у родителей под Ленинградом, и собирается теперь вот  тоже работать на Ленстудии,-где снялся уже в неск. эпизодах, а предлагают уже и интересную рольку… И он так вкусно и азартно рассказывал обо всем этом, что я вновь узнавала нашего простодушного «рубаху-парня» Юрку-каурку и, просто отдыхала душой  после  моего «народного», концертного «бомонда»… И вглядываясь в повзрослевшего Каурку – возвращалась памятью к беззаботной юности в Институте и нашим общим наивным мечтаниям во время учебы на курсе. Как они все теперь? Может, поделятся уже каким-то приобретённым опытом? Может, знают то, чего не смогла ещё узнать я? Вот Бавловская Ленка – уже, оказывается, замужем! Тревина – тоже: за режиссером-арабом! И вроде уже даже  с детьми. Надо проведать! Надо пообщаться. Тем более, и «Пигмалион» мой (отец) велел: «восстановить» знакомство: с ними  и с Ленфильмом…
                - Ой, Азка! Приходи! – обрадовано ответила на мой звонок с утра Тревина. – Это почти у Киностудии; а рядом с моим домиком такая ..  красивая еврейская синагога. – Найдешь. Жду!


И я поехала.
Наташка предупредила меня, что квартирка её коммунальная, и я, подойдя к двери, вижу много кнопок (как на планке баяна), под которыми однако её фамилии не нахожу. Да ведь она теперь наверно под мужниной (арабской). Жму на кнопку с инициалом Н. – и точно попала: Наташенька моя меня встречает! И будто не прошло пяти лет – точно такая же, как и была: черноглазая, черноволосая и с «усиками», - а рядом со мной  (белой и золотоволосой) кажется ещё черней. Поэтому, наверно, и родители её мужа (с которым она сошлась ещё в институте: он учился на режиссёрском ф-те)  вполне признали её за «с в о ю»….
И вот сразу узнаю её заботливую руку: в комнатке чисто и уютно, пьем душистый арабский чай (с молоком) из приятненьких (восточных) чашечек. Пили и молчали некоторое время, оглядывая друг друга. Было хорошо - и грустно. Ни с того, ни с сего наворачивались у обеих слёзы.
Перебрали всех наших: замужняя -  за режиссером – Бавловская, сейчас «запускается» у него на Ленстудии; Прокопьев Юрка – тоже снимается и, если в Ин-те был наивный и простодушный, то теперь-де уже просто пользуется этой своей особенностью, как маской т.к. в ней на Студии удобно существовать. Люська (бедная наша – дочь матери-уборщицы: ходившая бывало зимой в одной перчатке) работает сейчас на Киевской студии. А «блатная» Карина (щеголявшая у нас в шикарных платьях и ездившая в Ин-т на авто отца-дипломата) сначала звонила Наташке, - а потом, видя, что та всё в коммуналке и муж из захолустной Сирии – перестала. Оказывается, оч. удачно снялась на Ереванской ТВ и ездит теперь по фестивалям. Ну, а то, что Олька Копытковская (работавшая со мной в Т-тре) родилА – Наташе уже было известно: (та приезжала сниматься тут в эпизоде).
- Ты знаешь, - сказала Тревина под конец, - у меня ведь было два  кесаревых сечения: бедра узкие!. (И показала перекрещивающиеся швы на своём аккуратном животе). – И еще буду рожать: на Востоке ценится женщина с детьми…
 И ещё много такого рассказывала , а обо мне интересовалась мало, и я не стала докучать ей своими проблемами (как ладить с режиссерами, выбивать ставки, роли, заиметь друга-мужа ..) У ней-то видно было все «o'кей»: хорошо заработала на съемках у немцев, накупила массу вещей там, а скоро уедет и с мужем в Сирию на престижную работу.
                «А вообще-то я могу и ничем не заниматься, - добавила она, - семья богатая и муж оч. прилично там устроился»
И поправила лежавшую рядом с ней, (и видно, читавшуюся ею) книгу. «Брехт» - разглядела я.
- Какое замечательное издание! (Позавидовала я)– Нигде не могу достать. А у тебя вон ск. на полке!
- Это муж, - пояснила  Тревина: - как иностранец – имеет доступ в магазин «Березка» - там всё и приобретаем…
Она пошла со мной (звонить по межгороду маме в Тулу), а я - на бывшую «свою» Студию – рядом.
И несмотря на прошедшие с той поры годы – меня окликнула в коридоре знакомая ассистентка .(со странной, помню, фамилией:  «Муха»)…- когда я рассматривала (ещё висевшее в коридоре) своё большое фото  (совсем юной девочки, только кончившей Ин-т и со страхом и надеждой приехавшей тогда  после распределения на знаменитую Студию).
- Ого! – удивилась ассистентка, узнав, что я пою в «Октябрьском» зале. – Обязательно буду. Самый престижный зал в Ленинграде. А мы сейчас как раз ищем поющую и красивую актрису для нового фильма.
- Ну, вот и возьмите меня: я «и красивая и поющая», - посмеялись мы. Прошли с ней в Диспетчерскую: здесь три года назад стояла я «на учёте». Буфет. Такой же, как у нас в Т-тре: сигаретный дым, запах кофе, испитые лица, охватывающие тебя глазами секс-маньяков. И так же неуютно и «грязно» всё. И я (с выдохом «Фу-у!») выметнулась с облегчением на улицу.
Было тепло и сухо. Интеллигентно шуршал вокруг меня Ленинград. Я села в ближайшем парке на одну из множества пустых скамеек (здесь не в Москве: тут народу, а тем более приезжих, мало (и раскрыла Карту города, приготовленную мне в дорогу отцом)
- Ну, что? – спросила я себя. – Вот я и выполнила отцову программу. – Что Дальше? Что ещё мне тут «от жизни» нужно? Какие ещё «долги» выполнять?
И я с удовольствием почувствовала, что я почти всё исполняю. Я была сыта (после булочек с чаем у Тревиной), сравнительно независима в этой поездке, обеспечена номером в гостинице и суточными, а до концерта ещё не скоро, и я могу ещё куда-нибудь (выполняя наказы отца) сходить.






 
               
                В    ЭРМИТАЖ?

Вот он – на Карте.
И я подъезжаю к раздольной и ветренной (от ветра с Невы), полукруглой площади (напоминающей фильмы о Революции). Тут всё раздольное, широкое и ветренное (вон Нева рядом); где-то тут вот и декабристы стояли «насмерть». Может быть, и Пушкин ходил! Или Достоевский! Ёлки-палки!
ПлачУ рубль в кассу и в потоке народа – как в 17-м году – «штурмую» высокие, входные, «державные» двери. И сразу чувствую, как я уменьшаюсь перед грандиозностью этого Имперского Колосса (с величием бело-золотых стен, с размахом арочных окон, перед колоссальными фигурами и масками на фронтонах – ощущение, что ты переносишься в другое время, что ты, действительно, ВО ДВОРЦЕ - с необъятностью: лестниц, переходов, покоев, .. что всего кругом МНОГО! и всё большое, мощное! Дорогое и золотое! («Таких вторых и построить нельзя – даже если всю жизнь воровать!» - вспоминаются отцовско-маяковские научения), - чтоб я не забывала класса, к которому принадлежу, и не заискивала – не лизоблюдничала перед «начальниками и богачами»: («Маяковский вот ничему не поддавался!» - внушал отец). А ск. всяких деталей на лестницах, колоннах и потолках …Я ещё не видела ни одной картины, а голова уже устала вертеться во все стороны, и в глазах рябит от бесчисленных табличек (читать? не читать?),от анфилады комнат, резных дверей, ведущих в следующие залы, полные скульптур, инкрустаций, люстр, шикарных кресел с голубой и красной, бархатной и шелковой обивкой: среди многолюдья, шарканья иностранцев, пестроты одежд, приглушенных, монотонных голосов гидов.. И, наконец, КАРТИНЫ: маленькие, средние и громадины (в толстых, рельефных, позолоченных рамах – сюжетные картины); или в скромных, тёмненьких – пейзажики или натюрморты). И замелькали передо мной: полногрудые матроны с белорозывыми ягодицами; светозарные ангелы с серебряными крылами; загорелые герои в блистающих шлемах; драгоценные кубки и рукояти мячей среди пурпурных и небесных тканей; «Преображения» в снопах света и «Воскресения» - с «Вознесениями» с духовно-тощим и кроткоглазым несчастным Христом….. И всё: я исчезла! – поток образов, красок, символов обрушился на меня и поволок куда-то, и мне показалось, утону! не выплыву! Задохнусь, заплутаюсь в этих залах и никогда отсюда не выберусь. А я не артистка, не певица из Москвы, а какая-то маленькая мошка, бездарная и слабая раба, подавленная, раздавленная навалившимся на меня богатством, творческой мощью и  неподъёмными идеями…
Не помня себя, как-то очутилась, наконец, на улице и – стою в растерянности: не знаю, кто я, где я и куда мне надо сейчас идти. Меня не отпускают сюжеты картин, возникают и гаснут голые тела, выражения лиц, разинутые рты, плачущие глаза.. Вот выплыло «Сельское сватовство» Грёза (отец велел обязательно посмотреть: запомнил после его гастролей с Малым театром, когда учился в Теастудии при нём) .. Что ещё? Больше ничего не помню: это не вместить, не постичь. Может, до этого надо сначала дорасти, дозреть, ходить раз в день на одну какую-то картину, потом другую? А еще лучше: дома, начать с репродукций?..
         И последнее впечатление: меня кто-то хочет всем этим богатством подавить! подчинить! чтоб  знала своё место (в ничтожной своей хрущёбе под крышей, со ставками в 8 рэ и с платьем, которое тебе дают напрокат) .. и с одиночеством среди этого всего – такого избыточно-богатого и закабаляющего тем тебя мира. Тебе не завоевать среди него Известности и таких вот Денег т.е. Свободы (о которой писал отец), нет, нет, ни-ког-да! Ни сил, ни жизни не хватит. Разве «всё это» (этот мощный, грандиозный, многокрасочный мир) освоишь? преодолеешь? заинтересуешь собой? победишь? Уделите мне (мо-шке, которая тоже хочет жить) хоть немного из вашего богатства и великолепия, спасибо за шумный номер в грязной гостинице, за 8 рублей в концерте и: хоть капельку любви, -и  м.б.просто внимания от этих пападжанянов и их шикарной жизни с чёрно-золотистыми костюмами), А Ж. Д’АРК или Ковалевской мне не быть. А тем более (преодолевшим это всё и всё-таки погибшим под этим всем) – МАЯКОВСКИМ. Спасибо хоть немного дают жить и дышать..
.. И отрешенно качаясь в троллейбусе (с этими мыслями) вдруг слышу, как чей-то старческий голос за спиной говорит про меня: - «А девушка-то несовременная» (хотя на мне джинсы и хипповая рубашка), « - вы посмотрите, продолжает голос; - Она же из XIX века: только шляпу широкополую и всё – «Незнакомка» Крамского.., Девушка, Вы не из картинной галереи сбежали?..
Это оч. меня тронуло, и я понемногу стала приходить в себя. Серьезная и молчаливая прохожу в свою «звёздную» гримерную и сижу в прострации, ничего не делая, и лишь вздыхаю. Забегает (влюбленная в меня) та милая девочка Аня (из «Вольного ха ветра») и крутится около задумчивой меня, играет моими длинными, «золотыми» волосами, пытается причёсывать и наряжать меня (как свою, наверно, куклу), и я оттаиваю совершенно \под этими ласковыми детскими пальцами) и начинаю улыбаться на её милую такую воркотню. Как хорошо, что у меня есть здесь хоть эта девочка! Без неё мне было бы ну, совсем плохо.

 
И ТУТ ПОПЁРЛИ в ГРИМЁРНУЮ «ЗВЁЗДЫ»,
И шедшая  последней МирнОва, тяжело плюхнувшись со своими грудями-сковородками на стул рядом со мной, театрально простонала: - Фу: объелась!
- И чего ж Вы ели? – равнодушно (чтоб только поддержать разговор) спросила (уже раздетая) Бурдюкова со своими телесами, снимая бигуди и успевая запихивать в рот (принесённые с собой) дорогие и жирные пирожные.
- Ела я .. – мечтательно начала МирнОва , - чУдный творог! купленный на рынке: в магазине-то у нас разве такой купишь?! Потом .. свежую КЛУБНИКУ! ПОМИДОРЫ! парное МЯСО!.. Ой, девочки! .. Наконец: пила очаровательное кофе: мне муж мой – генерал – прямо из Турции привез.
(«Клубника на рынке только начиналась, и я смекнула: чего же она наверно стоила!»)
_ Скучно, девочки! – продолжала меж тем МирнОва. – Хочется вот чего-то! Пойдемте вечером «разводить мосты»: ведь начинаются белые ночи. И пушка с Петропавловки стреляет!
Но никто не проявил желания с ней куда-нибудь идти (она и так всем тут надоела со своими вонючими «сковородками» и трепотней о еде). Только я (по наущению отца:: к контактам!) вызвалась. Но на меня никто не прореагировал, как и прежде: ну, будто меня тут и нет.
- Птичек что ли послушать с кем пойти? - .. не приступая к намазыванию «морды лица» (как она это называла) – продолжала мечтать МирнОва.
И тут я услышала мой голос: «- ДОБРО НАДО ЛЮДЯМ ДЕЛАТЬ! А не только жрать клубнику!» Да так ясно и зло возникло у меня это на языке, что я испугалась. Но слава Богу: оказалось, что я это только подумала. И осознав это, вдруг неделикатно и как-то с вызовом расхохоталась.
БурдюкОва (почувствовав что-то) остановила перемалывавший пирожные рот, покосилась на меня, смотрясь в зеркало, и неожиданно сказала:
- Твой отец звонил моему мужу.
(Так, что я не сразу поняла, что это относится ко мне: без обращения, без поворота в мою сторону.. В ЗЕРКАЛО!)
- Да? – удивилась я (соображая, а кто же её муж?)
- Да. И прислал ему какой-то сценарий. Он что – писатель?
- Н-да-а, - вспомнила я что-то  такое  рассказываемое мне отцом и никак не могла вспомнить, кто же её муж?) Когда она опять спросила в зеркало:
- А что у него поставлено?
И тогда я вспомнила: ДА ВОТ ЖЕ ЭТО КТО! Знаменитый актер и режиссёр, к которому отец давно пытается пробиться со своим кинороманом о Толстом «Король Лир из Ясной Поляны». И никак не может никого из них заинтересовать
И на мой вопрос: что же – не понравился сценарий?-Она самоуверенно и недовольно ответила в зеркало, что «это не его тема». Ответила так, словно сценарий посылался не мужу, а ей… И в какой-то (непонятной для меня) связи чуть позже пожаловалась МирнОвой, что муж её частенько швыряет в неё этими сценариями, когда она передает их ему, и орёт на неё с сыном: «Убирайтесь от меня, падлы! Вы мне надоели!» Так, что я подумала: - К кому же мы с отцом обращаемся?
                И  так над этим всем задумалась, что, сидя потом за кулисами, не заметила, как во время ролика Араика, шедшего почти в полутьме, он оч. тесно сел рядом со мной и – о, ужас: от плотного соприкосновения этого – вдруг яркий цветной спектр вспыхнул во мне и стал колебаться этакой цветной радугой, и возникло даже сладкое покалывание в подушечках пальцев, - словно какие-то магнитные линии пронзили его и меня.
И тогда он нагнулся к моему лицу и спросил что-то о возрасте. – «23», - ответила я
- А мне? – спросил он
Я посмотрела в полутьме в его восточное, загадочно-чужое лицо, и назвала оч. точно: 30.
И опять, будто радуга, вспыхнула в темноте. «Да что ж это со мной? – подумала я. И какая-то слабость и беспомощность разлилась по всему телу. Тьфу, Тьфу! … …

 
И ВОТ ПОДЛОСТЬ.
В тот же вечер я лежала на постели в своём шумном номере, удивляясь ярко-зелёному свету, лившимуся сквозь окна, - вспоминала, пугаясь, закулисную мою эту радугу (с непонятными магнитными линиями, пронзившими там меня) и никак не могла заснуть.
- «Да ведь это же БЕЛЫЕ ПЕТЕРБУРГСКИЕ НОЧИ, догадалась я наконец. И стала усмехаться и даже прихохатывать самой себе: тому что со мной  «происходит»: долго крутилась и вздыхала в этой светло-зелёной полутьме, - а, открыв глаза поняла, что, оказывается, спала, - и что мне (тьфу-тьфу) снился какой-то «восточный образ». (Синодал ли из лермонтовского «Демона» или сам Демон). А, может и хи-и: не «снился»? – так было это всё и ясно, словно наяву. И всю ночь мы любили друг друга – да так жадно и сладко, - что я не поверила ни одному моему воспоминанию.
- Неужели со мной это может быть? – спросила я  светло-зелёную темноту и вспомнила все эти отцовские «каменные» заповеди-скрижали, все эти «Не заводить случайных знакомств» и главное: «Не пить! и не курить!»…
И мне вдруг страстно захотелось именно и ПИТЬ! и КУРИТЬ! (Причём немедленно: хоть вставай вот и бросайся в соседний номер: за «сигареточкой»! (И повторение того, что только что было у меня во сне. И возникла перед мной (давно заталкиваемая подальше от себя, внутрь) сцена в нашем полупустом театральном буфете, - где я случайно однажды увидела сидевших там оч. тесно  друг к другу примадонну Гириенко со своим  то ли новым мужем-грузином, то ли красавцем-любовником. Накануне она не пришла на репетицию (срочно вызывали меня): рассказывали, что приехал из командировки этот самый грузин, что «дерёт её как кошку»; и что у неё загул сейчас и запой .. И значит, тогда я увидела после бурной ночи – их похмелье. Я глядела на её опухшее (с сумасшедшими глазами) чуть перекошенное лицо: на то, как не стесняясь никого, она поставила свою мощную, крепкую ногу на перекладину его стула – так, что были видны её трусики; и сидели оба так плотно и тесно (с пятком недопитых стаканов перед ними), что я в какой-то непонятный миг – всем своим женским существом просекла, что между ними было; отчего пересохли и потрескались у них искусанные губы и – вообще: что это была за ночь!
И сейчас (в который раз), пришли на ум мне отцовские слова, о том, что «порядочный человек, даже если оч. хочет пить, не встанет на четвереньки и не станет лакать из лужи» .. И я повторяла и повторяла их, - но неожиданно для себя вдруг привстала и крикнула в зеленоватую темноту: «НЕТ! БУДЕТ! Если вокруг пустыня одиночества, как у меня! Если человек жаждет! И нет уже сил терпеть. И чтоб выжить – он встанет на четвереньки и напьётся из попавшейся да: лужи, Чтобы дальше жить. Как Экзюпери – в Африке ..
И тотчас что-то сделалось с моим слухом: загорланили, заглосолалили вокруг меня восточные (что ли?), незнакомые голоса: - Однова живём! Я женщина молодая – я жить хочу! .. Я умираю от одиночества! .. И чтоб жить дальше – я встану на четвереньки перед чёрно-золотой лужей, которая встретилась мне в этой пустыне, и напьюсь из неё. И пусть она местами и чёрная, но есть в ней и золото (м.б. даже Большое Золото, добывать которое заповедал мне и отец).. А у «этого» «Лосося» и отец знаменитость. И сам он руководитель какого-то вокального ансамбля в Ереване. А я – певица. И м.б. это как раз вариант: Александрова-Орловой?
И я стала уже совершенно бесстыдно перебирать все наши контакты с ним, вспоминать, как однажды завернула перед началом концерта на полутёмную сцену (где вот-вот должен был подняться волнующий и подрагивающий, как и моя душа перед выступлением, занавес) .. и вдруг наткнулась на одиноко сидевшего за роялем и тихо наигрывавшего что-то «моего «Синодала». Отступать было некуда, и я отрешённо повлеклась к нему. Он тотчас бросил играть и медленно снизу вверх (как будто рукой) провел взглядом по мне: с кончиков голых ног (в золотых босоножках) до самых – полуоткрытых в вырезе платья – грудей, отчего они вдруг стали будто железными (затвердели), соскИ бесстыдно вздёрнулись, а внутри всё содрогнулось и поплыло…
Пошёл занавес, закрутился концерт, а меня ещё долго не оставляло это качающееся во мне поле эротики, безмерно волновало и мешало быть в образе на сцене.
                И хоть – (быстро переодевшись после концерта) – решила незаметно (и не встречаясь с ним) уйти («не сводя мостов»), но в гостинице, уже стоя под лупившем по моему голому телу душем, и всё ещё «железным» грудям (с бессовестно торчавшими розовыми сосками) я поняла, что всё это оч. серьёзно: я слабею и втягиваюсь в оч. опасную игру, но .. но что мне это все ха-ха-ха - ИН-ТЕ-РЕС-НО, черт возьми! И да: и ОЧ.. Х О Ч Е Т С Я! Ха-ха-ха…
И не раз просыпаясь потом ночью – всё крутилась вокруг увлекавшей меня (и оправдывавшей) мысли насчет Орловой-Александрова: и нет ли тут в самом деле чего? Но теперь меня этот «семейно-творческий вариант»   даже мало  занимал. ЛУЖИ! ЛУЖИ хотелось мне! ПИТЬ! И, да: ЧЕТВЕРЕНЕК! Жажда- одолевала меня…Жа-жда!!...

И последние дни я совсем перестала спать. И, крутясь, и  мучаясь, стала всё чаще слышать за распахнутым в ночь окном почему-то бесконечные стуки женских каблуков, потом взвизги девичьих голосов и похохатывания мужских. И наконец, догадалась: выпускные же школьные вечера! И это девочки выстукивают школьными каблуками мелодию любви в моём жаждущем её сердце. И с замиранием я слушала и повторяла за их неокрепшими, ломкими голосами вечный напев:
- Ск. смысла и значения Вижу я теперь во всем: И в твоём прикосновении. И в молчании твоём! Не спугни очарования этих летних вечеров. – Ведь порою и молчанье, Ведь порою и молчанье – Нам понятней! Нам понятней! Нам понятней всяких слов..»
            .. – ПРИВЕТ! – всего лишь шепнул он мне, проходя в кулисы. (Теперь он приходил почему-то раньше своего выхода) . Я держала руки на бёдрах (обхватив себя), и он неожиданно и мимолётно провёл вдруг пальцем по моему животу. И, чёрт! – там у меня всё передёрнуло, а в глазах помутнело..
И теперь вот эти ночные стуки каблучков за окном и такие же стуки у меня за грудиной сердца. Ну, куда от этих стуков деваться? Я захлопнула окно. Но сердце – не захлопнешь. (Я не Маяковский с наганом, и не Есенин.с петлёй, И даже - не Цветаева.) … … …

Г Р У С Т Ь! – вот, что остаётся (я заметила) от всех таких поездок. И в каждой из них своя  МУЗЫКА!. А от Ленинграда и белых ночей – осталась (со стуком сердца и каблуков за окном) вот эта: «Не спугни  очарования…» … … …
И сидя (чуть ли не в том же самом купе) в обратном поезде на Москву да и с теми же самыми несчастными ребятками) мужем и женой, голубкАми, льнувшими друг к другу) я все еще была ТАМ: со своим тревожно зарождавшимся чувством и с последними короткими закулисными встречами … …
- Аза! Аза! – Не уходи! – почти бежал он, за мной  в последний концерт по коридору. Но я, вся сжимаясь, ускоряла и ускоряла шаг. И Аня, моя девочка-ангел, сопровождавшая меня везде, не понимала, куда я её так тащу.
Он почти догнал нас (задыхаясь), но я (бросив ручку Ани) почему-то (Господи!) п о б е ж а л а!. Так мы с ним (к удивлению встречных) и бежали по коридору, пока (со страшно бьющимся сердцем) я не захлопнулась в своей гримерной …
                Больше я его не видела.
Я качалась теперь в полутьме купе (напротив ворковавших моих голубков), и мне было одиноко и тяжело .. до слёз ..
В Москве я пыталась звонить ему (домой), но: что с возу упало -  ……. Трубку поднимал скрипучий, старческий армянский голос (мать, видно) и, не отвечая про Араика, всё допытывалась, кто звонит и зачем? То он в Минкульте, то на ТВ, а то .. уже уехал на БАМ (с концертом)! А там следующие дурочки будут бегать от него по коридору, а, может, напротив, к нему! И слушать в летнюю ночь за окном: - Не спугни очарованья Этих летних вечеров: Ведь порою и молчанье, Ведь порою и молчанье Нам понятней.. Нам понятней.. Нам понятней всяких слов».
            И переливчатый проигрыш. Проигрыш .., проигрыш ..
Везде у меня одни «проигрыши» Во всем! 
               Amen!


И теперь подходит время
                ИНТЕРМЕДИИ
(т.е. некого «промежутка» в моей жизни и писаниях)
И назвать это можно:

 
    «ГДЕ  МОЙ  ДОМ РОДНОЙ?»

- ...«Там, где жил и ро-ос!» - поёт мне в Лугах отец, показывая на .. бездонное, голубое небо, на нашу любимую Речку (проблескивающую уже невдалеке), - куда мы и   н е -с е м с я (тотчас! Немедленно!), сбросив нашу «цивилизованную» одёжку – вместе со всеми моими суетными заботами и столично-театральными мыслями, - едва я вбегаю в наш трухлявенький, но такой милый (именно: РОДНОЙ) дом в Кандеевке, вырвавшись, наконец, из опостылевшей (толкотной и пыльной) Москвы в мой первый, летний О Т П У С К!

-«ЗДЕСЬ твой дом родной! – продолжает петь отец (весь осиянный моим приездом: моим «новым», столичным видом; моими «золотыми» волосами; красным модным купальником).
- «Где песчаный плёс!» - подхватываю и я, простирая руки к приближающемуся нашему (тоже такому родному, и безлюдному) пляжу.
- «Тени облаков – над тобой летят, - разливается отец: - Будто дым от нашего кост-ра-а..»
                Да! Ведь и костёр же ночной был вчера у Трубежа (мелкого, заболоченного притока нашей Речки у кандеевского Кремля)! Причём  ТАИНСТВЕНЫЙ и не совсем обычный КОСТЁР (как это всегда бывает, едва я попадаю в магнетическое, духовное поле отца). Костёр тот неожиданно вспыхнул (за ближним бугорком), испугав меня: когда мы обсуждали последние газетные сообщения и байки об инопланетянах. (Отца оч. занимало это всё: чУда, чУда ждал он всю жизнь – от меня, от себя, от «них»). И я сжалась вся. А отец разгоряченно (после нашего разговора) вскочив – осмотрел вспыхнувшее место (где никого абсолютно НЕ БЫЛО!) и принес оттуда оч. красивый (с необычной, инкрустированной ручкой) странный НОЖ: Вместо лезвия у него была извилистая, мелкая п и л  к а!  «Удобно резать скользкую рыбу и жёсткое мясо» - пояснил отец. – Можно подумать, что это инопланетяне подслушали нас с тобой и дали нам некий сигнал – с этим сувениром, - увлечённо продолжал он, разглядывая необычный нож при свете яркого и высокого пламени, рвавшегося невдалеке. – И там же НЕТ никого! – удивленно повторял и повторял он.
И я, как зачарованная (и испуганная), вслушивалась в (тоже странные) речи отца, - взглядывая на взблескивающий в его руках «инопланетный» подарок.

Ну и на следующее утро (сине-солнечное! и прозрачно-душистое!) – вся какая-то лёгкая и воздушная (без надоевшей одежды и вещей) я устремляюсь с отцом в наши Луга. Да как «устремляюсь»? По старой нашей игре (подражая какому-то греческому атлету, что, готовясь к Олимпиаде, обносил каждое утро вокруг стадиона подраставшего бычка.- пока тот не стал БЫКОМ! – отец тоже начал тогда таскать меня до реки на своих плечах (с детского моего садика): «Вот так я когда-нибудь победно пронесу тебя и двадцатилетнюю» – смеялся он.
             И сегодня – он, действительно: преклонив передо мной своё мощное колено – подсадил меня («Да я же теперь тяжёлая!» - простонала я) на свои загорелые, круглые плечи, и мы, как какие-нибудь там Антиной и Мелисанда вступили в наш пойменно-луговой (цветуще-душистый) и совершенно безлюдный земной Рай! Распевая во всё горло:
- «ТУТ наш дом родной! ТУТ хочу я в нём: ОТПЛАТИТЬ ДОБРОМ за ДОБРО!»
И я удивлялась отцу. Высокий, мощный, .. загорелый (будто тот самый – готовившийся к Олимпиаде – Антиной) – как же он сумел перебороть все свои тяготы (бытовые и творческие)? Комплексы и болезни! Среди окружавшего его (начиная с рожденья в ссылке ЕГО отца) непризнания, гонений и непонимания – коллег-актёров, родственников, соседей, считавших его «юродивым»: «Гуляет» он всё!, «хо-одит» под окнами, тунеядец! Надо вот в милицию или в Диспансер его, где он «на учёте» - сообщить: как на жену свою несчастную орет и с нас все «тишины» какой-то требует: «Не стучите! Не гремите! Не мешайте мне спать и писАть. Бездельник!»
А какой же он «бездельник» - с 30-тью-то созданными им в невероятных его условиях романами, пьесами, киносценариями; живописными и музыкальными работами на тексты Псалмов и Екклезиаста? романсами на стихи Блока, Лермонтова и Надсона!.. Непьющий! Некурящий вегетарианец! Красивый и мощный мужчина! (правда, в полурваных и вылинявших до белой голубизны плавочках) – прущий вон сейчас меня (здоровущую, молочно-белую и щекотно-хохочущую) через изумрудные (наполненные озоном и цветами) ЛугА, - нескончаемо, на разные лады распевая нашу любимую песню.
И я, слыша, как  у него - от нахлынувших  чувств (от прекрасного утра, лугов и моего приезда)- пресекается  голос, - начинаю тоже течь радостными слезами и, гладя голову его и шею, восклицаю в восторге: - «Вот же оно – счастье! Чего же ещё надо?!»… И мы, как дельфины, сходу бросаемся в раскиданные по лугам пойменные эти озерца – с хрустально-прозрачной (до самого дна) водой, среди заросших сочной осокой, и кустарниками низких бережков.  «А м.б. даже и с притаившимися где-то в них Лох-несским чудищем!» - добавляет отец.
                А потом.. лежим, обсыхая, в зеленой полутьме грота (из ветвей и трав) рядом с нашей рыженькой собачкой «Белкой» - совершенно одни во всем этом зелено-луговом просторе – и отец, покусывая травку, приглушённым голосом рассказывает о последних своих думах и только что доделанных страницах к его кинороману о Толстом («Король Лир из Ясной Поляны»): «С ним же случилось то самое, что он осмеивал в знаменитой пьесе Шекспира: после постоянных скандалов по поводу денег и имений, которые тяготили его христианские чувства, - он все раздал детям и, как Лир, вынужден был уйти от родной семьи, скитаться по чужим домам и умереть на чужой постели..»
И с меня спадает все столичное и киношно-театральное; я забываю, что я какая-то там «актёрка», натасканная в бесконечных каких-то интригах за роль, ставки и халявные концерты; за чужих мужьев и кобельков-режиссеров (что будут тебя снимать, если ты им будешь подставлять одно место и пьянствовать с ними).. И мне начинает казаться, что я никуда отсюда не уезжала; что мне 14 лет, и меня осеняет благодатными крылАми прошелестевшее тут с отцом (в майских теплых дождях и этих лугах) Д е т с т в о: рядом со школой, и к/т «Мир» (с Жер. Филиппом и Людочкой Чурсиной, до сих пор украшающими своими фотами мое изголовье над промятым моим бедным диванчиком).
И неужели же сегодня вот можно запросто так встретить на улице Валю «Зайчика»? (который катал меня нередко на велосипедной раме в эти вот луга, - где мы, кинув велосипед, визжали, съезжая с пушистых и теплых стогов). А он приставал и приставал ко мне: « Давай ****ься! давай ****ься!» (А я  в смущеньи рвала и рвала листья с кустов, пока ладони не стали зелёными!)…Или сходить вечером к бывшим подружкам: сисястой (даже тогда уже) Таньке Балкуновой и рыжей троечнице Любке Капустиной? А то просто потыкать дома пальцем в розово-пушистый живот киски Мальвины с почмокивающими около нее забавными котятками. Ну, а в обед объедаться сочными (и совершенно какими-то «особыми») помидорами с нашего удивительного рынка, запивая вкуснейшим, кисло-терпким (и тоже нигде больше невиданным мной) квасом из желтой цистерны с площади у ТЮЗа.
Да это же волшебный сон. С добрым Хранителем-Отцом. Он везде и всюду в Детстве: учит, смешит, наставляет, оберегает; за ручку переводит через переход к школе; устраивает в массовку на первое в моей жизни кино «Дверь без замка», снимавшегося в наших лугах; знакомит с Бабочкиным из ВГИКа (когда тот заинтересовался ролью Толстого в отцовском сценарии) … Плохо спит, тянет меня, просто волочет по жизни (через мою лень и капризы) к Известности и Благосостоянию и .. Ну, и опять я выскакиваю (в своих мыслях) на .. «фиктивный» мой брак (для прописки в Москве и работы на Киностудии).., но об этом я сейчас ну, не хочу вспоминать: ну, его, ну, его.. Я снова в Детстве! Здесь в Зелёном моем гроте! и сегодня пойду к моим подружкам, а потом еще и увижу м.б. Валю «Зайчика».. Хи-и
Amen! (как заканчивает нередко свои письма ко мне -отец)…


 
НО БОЛЬШЕ ВСЕГО ОН ВСЕГДА БОЯЛСЯ, ЧТОБ Я «НЕ ЗАСКУЧАЛА»!
И как обычно у него: приготовил для меня Программу Развлечений. (Ну, так, как он это понимал т.е. приятное с по-лез-ным!). И чтоб «развлечь» меня (ну и «потренировать» в общении, как это обычно бывало) и, конечно, «похвастаться» дочерью (а как же?!) – прежде всего потащил меня по культучреждениям нашей Кандеевки: в местный Союз писателей, в Худфонд (к знакомым художникам), в театры и филармонию и, наконец, в газеты и на радио, - чтоб ВЗЯЛИ у МЕНЯ ИНТЕРВЬЮ! «Ну, как же! это же событие: наша землячка, - говорил он везде, - вышедшая на столичную орбиту – посетила родные пенаты! Вот посмотрите ее успехи».
И совал везде мои киношно-театральные фото, афиши ну и самоё меня.
- Чего ты все время молчишь?! – толкал он меня недовольно в бок.
- А что я должна говорить? – «Ну, хотя бы: «да, да». Или: «Ого! Так-так»… Мне это не нравилось, и я кисло только улыбалась везде.
На радио же (где я еще школьницей – подрабатывала в детской редакции) отец поругался со скучной, зеленолицей редакторшей-курилкой, не захотевшей брать у «ее знаменитой землячки» интервью:. «Мне некогда заниматься Вашей дочерью!», сухо отрезала она (во всю дымя в прокуренной и даже с забитой что ли насмерть форточкой комнате - в прелестный летний день).
- Она дочь нашего КРАЯ! – сердился отец. – И м.б. прославит его, когда нас с вами уже не будет.
- Ну, вот и приходите тогда. А сейчас не мешайте работать. И закройте дверь.
«Дура!» - пробурчал отец в коридоре. – «Она и про спектакль мой, шедший два года в ТЮЗе, не сообщила слушателям ни слова» - добавил он уже на улице.
То же случилось и в газете. «Ну, пусть вот в Москве и пишут про нее и про Вас» - отчеканил нам седой толстяк в толстых очках.
- Но ЧИТАТЕЛЯМ Вашим будет интересно, - настаивал отец.
- И читателям будет НЕинтересно. У нас вот посевная, а Вы лезете с ерундой.
- Но «Ленинградская правда» вот поместила отклик на ее концерты
- Ну и пусть откликается. А я не буду.
- Почему?   
- «Не хочу!»
И только в грязной (и закуренной тоже) комнатке писателей (где в пальто и кепках сидели на подоконниках неск. подвыпивших молодых поэтов) – заулыбались нам; и один из них, опухший от пьянок и в свежих царапинах  от драк  алкаш (в заблёванном пальто), частенько вымогавший у нашего отца «рюбель» на опохмелку,  -ухмыляясь сейчас на мои грУди, съюморил: «Ё-мое! Поздравляю! Это м.б. лучшее твое произведение. Дай тогда  «рюбель» за это:
А на жалобы отца «на все это» знакомому художнику «Фадику» в Худфонде – тот с обычной усмешкой своей ответил: - Ну, Григорич!  Ну, ты же «хений». А они кто?!
- Да вот твердят везде, что я ненормальный, - жаловался отец: - Лезу с инициативами, напорно требую , чтоб тебе дали мастерскую: нельзя же работать в этом твоем подвале. Это неуважительно к культуре! К ее работникам. А мы ведь с тобой «просветители», с нас «берёт пример» молодежь..
- Ну, Григо-орич! – отшучивался «Фадик», малюя какой-то плакат для клуба Строителей. – Мы же с тобой «люди Будущего», «хении». Т.е. именно НОРМАЛЬНО развившиеся люди. А те – недорАзвитки: двоешники и троешники. И естесьно: для них Чацкий с Чаадаевым – сумасшедшие, Достоевский – психбольной, а Толстого, не дававшего своей семье паразитировать за счет крестьян, - жена с детьми просили упрятать в Дурдом. Ну, чего ж ты от них таких хочешь? Ты думаешь: Христа посчитали бы сейчас нормальным? Ведь это же «психбольной»  только может:   призывать «подставить другую щеку, если тебя ударили по одной». Ну!...  …

- Он прав, - задумчиво говорил мне отец на возврате к нашему дому-развалюхе. – Мы с тобой, наверно, «не от мира сего». Мы не вписываемся в нынешние правила и порядки. Мы, видимо, слишком непосредственны и хе «ярки» среди нынешних сумерек. И тебе, думаю, будет оч. трудно среди них. Я даже вот и не знаю, как с тобой быть: и куда ориентировать…

Конечно: я видела, что отец, где бы он не появлялся (в своей рваной рубашке и вытертых штанцах) – он выглядел ну, «неординарно»: слишком, действительно, контрастно - среди модно одетых, но скучных и серых зануд. К тому же зачем-то не к месту везде пел, темпераментно жестикулировал, высказывал шокирующие идеи и, действительно, порой (среди обыденщины этой) выглядел ну «несоответственно» окружению. Попросту говоря: «ненормальным».
- А кто «нормальный»? – вскидывался на меня отец. – Твои режиссерики в прокуренном театре? Троеженцы и алиментщики? Зануды-редакторы (эти духовные конвоиры) на Киностудии? Я не хочу быть таким «нормальным». Мне это неинтересно. И скучно.
И я не знала, что по этому поводу думать. Ибо «так» на отца смотрели, можно сказать, «все». И прежде всего, моя мать, ее родственники и соседи. И как ни хорохорился отец, что «наступили-де новые времена», что «его отец, изв. математик, погибший в лагерях, и он сам (как сын этого «врага народа») уже реабилитированы».. Но фактически – он по прежнему оставался (в глазах окружающих) ссыльным отщепенцем: его никуда в культучреждения не брали, пьесы не ставили, романы не печатали, а те, что (О-ОЧЕНЬ редко) выходили, - беспробудно замалчивались. И единственным «средством существования» для него - являлась ничтожная инвалидная пенсюха  - по справке из .. того самого «Диспансера»,-  где он ПОЧЕМУ-ТО «состоял на учете»…. С постоянным попреком от моей матери: «Хватит заниматься никому ненужной писаниной! Шел бы в дворники или сторожем – вон в пивнушке требуется. Или бутылки хоть собирай – сдавай: все рюбель в семью». Ну, и конечно, скандалы «на этой почве» - с грубой и какой-то «прямолинейной» моей матерью. «Мне мать говорила, - кричала она, - брось его, тунеядца, - он работать не хочет, лишь на твоей шее сидеть. И сдохнет скоро. Выходи за военного или за нашего Мишку Рябинкина – он хоть пьяница, но руки золотые, и давно тебя ждет.»
И я не понимала отца – с его «добром за добро».
Всю жизнь ему делали только ЗЛО! А он? Собирался как-то за это «платить добром»
И я частенько в родительских скандалах вставала на сторону матери. Ее  - рано постаревшую, с ее натруженными руками и полуторными сменами в Яслях – мне всегда было жалко. А отца?
А его я:   н е   п о н и м а л а.

 
НУ, И КОГДА ДОПЕЧЁТ, НАКОНЕЦ, ОТЦА ПОПРЁКАМИ   МАТЬ
(насчёт «заработал бы рюбель» и «бутылки хоть собирай») мы в материнские выходные тащимся всей семьей «на пляж». «Зачем, зачем»? - «За бутылками»!!!

Отец стыдится этого, он злой и нервный. К тому же он плохо переносит жару, а с матерью почему-то выходим всегда именно вот в самый ПОЛДЕНЬ! (Ну, потому что с утра она ходит на рынок («за помидорами для нас») и вообще «занята по дому».
         И отец от жары капризничает, ругается: у него от нее начинаются сердцебиения.. К тому же выясняется, что мать (как обычно в спешке) взяла мало сумок, а те, что взяла – рваные, и из них бутылки вываливаются! И приходится связывать трико отца (тоже не без дырок) и набивать бутылки туда: - смешно и нелепо.
                Но самое противное для отца: он не любит (ну, просто НЕ ПЕРЕНОСИТ) стоять потом для сдачи этих бутылок в длиннющих и скандальных очередях у обшарпанных палаток «Стеклотары» (на каких-то пустырях), где: то – «Тары нет! И не будет!»; то – «Ушла на базу за деньгами»; то – просто закрыта кривая дверь на замочище и без всякого объявления.
Или: готов «наш Ослик» дотащить (по жаре) тяжеленнейшие сумки (с торчащими позорно во все стороны, а то и вываливающимися по пути) бутылками, НО – только не препираться с дикими этими приемщицами («Шурочками» или «Машами») перед которыми все несчастные пенсионеры и инвалиды заискивают (ибо: то – выкинут непонравившуюся им бутылку, то не доплатят и обсчитают; а заспоришь – так выкинут все твои с таким трудом собранные, допертые на горбу и вымытые «до блеска» бутылочки). И мать наша с ними всегда, каждый раз из-за этого-то и ругалась и  - злая и потная, с растрепавшимися седыми прядями – все-таки обычно выдирала у них «свое»!
Но мать-то ведь работает по полторы смены и не всегда может победно так перепираться с этими «Шурочками». И потому важное это дело поручает нередко нам («Бездельникам»). Точно просчитывается ею, ск. должны сдать (в каждую сумку кладется кривая бумажка с количеством в ней бутылок) и ск. мы должны за это принести и отчитаться. И НИ в КОЕМ СЛУЧАЕ не оставлять приемщице отставленные ею «в сторону» бутылки: потому что мать их ВСЕ РАВНО! СДАСТ в ДРУГОМ МЕСТЕ! Это уж будьте покойны. Изругается (с нами и приемщицами) вспотеет, побагровеет вся, но свое ОТСТОИТ! А как же! Мы по жаре таскались! Такую даль! Мучились! А эта «Шурочка» хочет за наш счёт, на наших бутылках автомобиль себе купить! «А что вы думаете?» – кричит очереди мать: - Вон тот-то дом себе на бутылках построил, а эта – машину купила». И очередь ее всегда поддержит…
                И вот мать наша-труженница – уходит к 7 часам в Детясли, а мы, зевая (и собрав все наши нервы «в кулак») тащимся пораньше (желательно к самому открытию) на пункт Стеклотары. А то ведь: «Всё!- базлает приёмщица! – Деньги кончились – задние не стойте!»…
Но в этот раз мы все-таки (не без улыбочек и заискиваний, конечно, перед «Шурочкой») сдаём благополучно как-то наши бутылки и – с облегчением: что  «всего» вроде три бутылки у нас не приняли… – со смехом и победными возгласами (да и с деньгами!) приходим, наконец, в прохладу и тишину дома… Ах, как хорошо! И чтоб избыть все-таки остатки нервного напряжения – отец пишет маме юморной «ОТЧЁТ» (от моего якобы имени, и с насмешками на себя), Ну, целая юмореска!
                «ДОРОГАЯ МАМУЛЕЧКА!, - читаю я в этой бумажке. – Обсмеешься! Утренняя неразбериха началась у нас еще с сарая «Стеклотары» «на Пушкина». Наш Трус (даже не позавтракав еще) побежал «на Пушкина» за хлебом и «на разведку»: не примут ли там наши «Чебурашки»? (т.е. бутылки из-под пива) Оказалось, что «нет»! ящиков не привезли. Он побежал тогда на «Затинку» (у Трубежа). Прибегает, как ненормальный: «Быстрей, быстрей! – 4 человека всего и пять минут до открытия!»
И мы, не евши, схватили подготовленные тобой тяжеленнейшие (с торчащими из них горлышками) сумки и поспешили (под солнцем) в «затинную» даль, за Кремлем. Иначе, гляди того, очередь пройдет! Ведь как: стоишь 25 мин. или 40 мин– очередь не движется. А отойдешь на минутку – и уже «прошла». О хо-хо..
И вот торопимся: бутылки громыхают, бьют по коленкам; и всю дорогу наш Трус ныл: то «тяжело» ему (порывался даже  за коляской вернуться – я не пустила); то сумки вдруг развалились – пришлось перекладывать;; то ему «жарко», а идти за Кремль, как нарочно, все по солнцу, улицей «Рабочих». С пОтом и одышкой дотащились, наконец – а очередь, занятая им, конечно, прошла! Хорошо: тётка в черном халате, занимавшая за ним, только подошла к окошку и пустила, слава Богу, впереди себя. (Ибо за ней уже настанавилось – п р о п а ст ь!)
И вот отец (по твоему методу) стал улыбаться приемщице, неумело «шутить» (что вот-де она работает в перчатках, и цветочки-то у нее даже на прилавке стоят).. «Лучше б бутылки с ценой стояли!» - проворчал сзади кто-то.
А отец!..: И сама-то она-де, будто цветок: румяная да свежая… Ну, думаю, сейчас еще и запоет.. А сзади напирают и уже начинают сердиться.
И «дошутился»: не знает, ск. денег ему дали! Отошли и – мучаемся: за первую сумку правильно сделал (сдал и тут же получил – 4 рубля, как у тебя и написано на бумажке, а я сзади подавала ему – выставляла на прилавок у его локтя); а со следующими сумками (за улыбочками и разговорами его) как-то смешалось все, и за две сумки дала она нам всего почему-то 10-40. Хотя у тебя написано 11-70. Ну  6  «дюймовочек», правда, из-под водки «отставила» (горлышки-де побиты – с «язвочками»: алкаши ведь их зубами открывают!) Ну и баночку (10 коп) из-под майонеза, маленькую – в суматохе не заметили куда дели. Уж не знаем: так ли мы все сделали? Или нас, как обычно, опять обманули. Но четвертинки (т.е. «дюймовочки») из-под водки – мы, несмотря на «перчатки и цветочки» приемщицы – принесли все-таки обратно. И по дороге – на 18 коп, купили вкусный, свежий батон. Ура!
ИТАК:
 «ОГНЕТУШИТЕЛЕЙ» (т.е. из-под шампанского)  сдали 10 бут.
«КОЛДУНОВ» (т.е. темных, пузатых «свекольников» из-под красного вина-«чернил») – 8 штук
«ЧЕБУРАШЕК» (из-под «Жигуля» и «рижского») – 22 шт.
«С ПЛЕЧИКАМИ» (из-под «Портвейна 777») – 11 штучек
«ДЮЙМОВОЧЕК» (из-под водки) 14 минус 6 (забракованных)
и «МАЙОНЕЗНЫХ БАНОК» - 8 (минус одну потеряли).
               
Итого: 14 р. 47 коп. Ура.
         ТВОЯ ДОЧЬ.
P. S.  А все-таки отец-то наш – герой: чего-то делает! Несмотря ни на что. И подражает тебе. Ура!»

… Но – как отец не юморит, как не «развлекает» меня всякими «походами» и такими вот «юморесками» - вся эта ужасная бедность, жалкость нашей жизни, мелочные ссоры и споры из-за копеек и бытовых пустяков (вроде текущей раковины, сломанного бачка над унитазом и лопнувшего водопровода, к которому не дозовешься алкашей-слесарей из ЖЭКа) – начинают меня раздражать. К тому же наваливается жара: каждый день под 30 (ночью от нее не заснешь); да и вонь еще какая-то из-под пола; а то и крысы; а там комары в лугах, мухи и слепни.. И наконец: эти ежедневные скандалы отца с матерью! Это кошмар какой-то. Лучше б уж не было этих ее «выходных». Но даже и после ее полуторных смен (и отсутствия ее весь день в доме) она за 3 минуты (в промежутке между входом в дом и сном) успевает достать отца претензиями, ворчаньем («почему сковородку не туда поставил? зачем  миску заговнил? Почему Мальвине водички не налил?»). И как не крепится он, как не закрывается от нее НА КЛЮЧ в своей комнате, - а кончаются (даже эти 3 минуты) страшной руганью и притворными материнскими слезами с выбеганием с жалобами к соседям, хлопаньем дверьми и угрозами милиции. И чем дальше – тем больше.
И вот я уже не могу это выносить.
- Всё! – кричу я. – Я не могу с вами – я уезжаю!
И, как угорелая :– запихиваю вещи в сумку, ни с кем не прощаюсь, выскакиваю из дому и лечу на вокзал. Прочь, прочь отсюда: только не слышать это и не видеть каждый день.. Но дорОгой, .. в электричке, ..остываю, конечно, - и горько плачу: о себе, о моих несчастных родителях, о том, что ничем не могу им помочь (они не могут жить вместе! это совершенно ясно, ну, и: что раньше времени бросила их…
А подъезжая к (уже тоже ставшей чужой мне) Москве – с ее гарью, сутолокой и безразличием ко мне) а потом входя в.. (да в какую там «свою»? – тоже чужую чью-то) задохшуюся от жары и затхлости обменную квартирку – думаю: «А где же МОЙ-То, действительно, ДОМ? РОДНОЙ!» Как вот у Ковалевской – под Витебском! или у Веры из гончаровского «Обрыва» - на Волге)…
Отец всю жизнь тоскует по своему ДОМУ ДЕТСТВА в московском Черкизове, куда ему нет пути, А  Кандеевка «наша» (где прошло мое детство и отрочество) – ну, какой это «Дом»? Какая это «родина»?.. Как ни взбадривает себя и меня отец («ТУТ наш дом родной!» «Добром за добро»), а какое это «добро»? Это – С С Ы Л К А! Да! ССЫЛКА! Место его и моего унижения! (Как бы он ни хорохорился). И ПОЭТОМУ (в частности) он злой, и нервный. – И спит плохо! И – ругается со всеми! Да! – П О Э Т О М У!
О хо-хо, хо-хо…




                И вот (зайдя в Театр) вижу: 
               3-ю серию своего сценария

         «ГАСТРОЛИ   ПО   КРЫМУ»
(где я опять в халявном Списке)

1. И где есть повод (хотя бы деньгами)
ОТПЛАТИТЬ  РОДИТЕЛЯМ  ДОБРОМ  ЗА  их ДОБРО!

«… Ну, как же, - писала я им (в покаянном письме в Кандеевку): вот и представляется мне случай. Меня -  единственную из молодых и поющих – включили в осеннюю (комфортную и престижную) гастроль по КРЫМУ! А это и Известность (афиши с моей фамилией уже расклеены по всему «южному берегу»), и Деньги! (о которых заповедал мне отец в «программе жизни»), - ибо даже при моей нижайшей концертной ставке в 8 рэ – я все-таки заработаю за три недели гастролей 450 рубликов! Не хило? И тогда матери не придется вкалывать по полторы смены в Яслях и собирать ужасные бутылки. Куплю, наконец, для нее и для себя зимние (нормальные) сапоги, а отцу – нормальные (не рваные) плавки и, ну, хоть нормальную (не рваную тоже) рубашку: я уж отвыкла тут (среди киношной пьяни, одетой во все джинсовое и импортное) видеть рвань на отце: красивом, видном мужчине, ходящем в обтрепках…»
                Впрочем, и с материнской (бедной) одежкой мне пришлось сравнить вызывающие наряды наших актрисуль, когда (после недолгого приезда матери ко мне «за продуктами»»: «в Кандеевке же «перебои» - даже хлеба неделю не было» - сообщила она мне) – я провожала ее – почерневшую, морщинистую, плохо одетую и с тяжеленнейшими сумками в натруженных руках – к Казанскому вокзалу, - перед тем, как очутиться у своего гастрольного вагона (с артистами) на Курском. Чтоб ехать в ..

2. В какую-то
К Е Р Ч Ь.

И вот – отвыкшая уже в Кандеевке (рядом с бедной, но какой-то «правильной и духовной» жизнью отца) от московского киношно-звездного бомонда – я с отвращением рассматривала на Курском вокзале у своего вагона (особенно после расставания с труженицей-матерью, у которой и рука-то левая еще «не поднималась»: кровь неудачно брали из вены для ежеквартального анализа хе «на спид»! – это у нее-то) – рассматривала я  тут испитые, прокуренные, порочные рожи, источавшие поле разврата, подлости и лжи. И на каждой из которых так и было написано: это алкоголик, а этот приспособленец, а этот врун с замашками секс-маньяка, - так что и писать-то вот теперь о них противно.
Вот Беселовская с неподымным кофром: хоть и улыбается всем, а видно, что злая. Я даже и не окликаю ее: она меня всегда в упор не замечает.
Толстый, «народный» наш, но почему-то (по привычке что ли?) угодничающий перед всеми старик Киоргиу-Бинник (мой Фамусов в Театре), а рядом с ним (уже «без сил» и выжывающая уже наверно из ума) Младынина  с такой же «ископаемой» Ларисовой – дряхлые, но (до болезненности жадные): лезущие везде подработать по таким вот гастролям. А у вагона встречает их вялой улыбочкой хлипкий и тощий, как сморщенный презерватив (ну, ни виду, ни шерсти, а играл со мной Чацкого!) Веселович, и улыбочка-то у него тоже неулыбчивая. Маска.
Про Зойку же администраторшу (едущую со мной и Галькой-костюмершей в одном купе и сейчас распределяющую актеров по вагонам)- Галька, с которой мы (до отхода поезда) вышли «подышать» на перрон, - шепчет мне на ухо: «Я уйду от нее из купе: доносчица, сводница и директорская поджопница – меня вон с музыкантским Пашкой-мудаком (руководителем оркестра) все сводила: сволочь!»
- Волнуюсь! – говорит подходящая к нам красная от забот Зойка. – Посадила прошлый раз Лизотова в один вагон, а он по пьянке вышел из другого! И ведь хороший вроде артист (и даже красивый, если б не жрал так много и не снимал сливки с жизни и с баб): вон – видите, какая противная, обрюзгшая еврейка провожает его: «жена», говорит. Врет! Использует наверно: богачка какая-нибудь.
Прошла и Фырьева (оглядевшая меня, как обычно, тяжелым гадючьим взглядом) с последним мужем ТРИЖЕНОВЫМ: «Даже фамилия символичная! – комментирует мне на ухо Галька. – Даже тут вот – на гастроли – едут рядом с ним (кроме этой) еще две прежних жены. Смех! Нет, уйду я из этого борделя, не буду с ними работать: капризные, грубые и матершинники – особенно этот вот криворотый Триженов (со своей пролазой-прохвосткой; на собачьих ковриках, рассказывают, по пьянке валялась у дверей знаменитых режиссеров, пока не подобрал ее, польстившись, одряхлевший Фырьев. У которого одна забота: как бы молодой втолкнуть между ног – на старых-то у него уже «не стоит» - Младынину бросил)…
И наконец, проходят мимо нас в соседнее с нашим купе: оркестрантская гогочущая «банда». «Какие тупые: пропитые, животные морды!» - морщится Галька. – У них присказка: «Кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет».. А вот и их предводитель: «Пашка-мудак», как прозвал его Лизотов. Двух жен заразил, и третья сейчас в Киеве с ребенком мучается.
И действительно – я смотрю сейчас: идет маленький, плюгавенький, с потасканной фигурой.. – в самом деле: «мудак» …(И за что таких «любят»?!)..

И – через полчаса езды – в соседнем музыкантском купе начинается веселуха: громкие пьяные голоса, матершина, - и к нам заглядывает их главный лабух – «Паша», - как представляется он мне (хотя мы не раз встречались и в Театре). И неожиданно тут я разглядываю: что он светленький, голубоглазый и (оказывается) ну, не такой уж и «противный! (как «все», когда выпьют) а, напротив, даже приятно-разговорчивый и просто.. ну.. «добрый» (как мне показалось). А наговоры на него? Так это все тут друг на друга наговаривают.
- Девочки! – любезно улыбаясь, балабонит он моим соседкам по купе. – У нас сейчас оч. напряженная обстановка в Кампучии. Если б Ленин все это знал! Если б знал!.. Вы, например, Аза, - обращается он ко мне: - знаете, что у нас директор- дурак? Ну, наш-то:  «Гуталин» - с крашеными, как гуталином, волосами. Нет? Не знаете?...Ну. а  кто такой наш «завтруппой»  ПочавЕр (наш  этот «Станиславский!»)– уж наверно раскусили?  Ну, правильно: «И-ди-от»! Он вчера пригласил меня прослушать нашего «умирающего лебедя и угасающую звезду» - Младынину. И наш «Станиславский» закричал: «Замечательно!» А я сказал: «Арина Алексеевна», Я Вас оч. уважаю, но считаю, что Вам эту песню делать противопоказано..» Ах, Аза – если б Ленин все это знал! Если б знал!..»
                И все это с беспрерывными церемонными прощаниями и уходами, и немедленными возвращениями обратно – с теми же темами и разговорами – раз по пять!
- Он вообще-то оч. хитрый и сдержанный, - говорит Зойка. – Умеет и с директором  ловчить, и ребят своих «вот так» держать! Но как выпьет – его и несет. Ты произвела на него впечатление! – толкает она меня в бок.
- Да уж! – хмыкает презрительно Галька. – Сейчас опять припрется…
 И точно: опять мягко влезает к нам Пашка с нотами и – оч. близко подсев ко мне (так что я ощутила даже дезодорантный запах от него вперемежку с вином) - раскрыл перед моим носом мою песню:
- Напойте, пож., мне вашу песенку. Подождите! Здесь не так. Я ведь делал для Вас срочную оркестровку. Всю ночь! (Вас ведь включили внезапно). Не верите? – ВСЮ НОЧЬ! Эту идиотскую музыку - этого «Птичкина». Что это за фамилия такая? «Птич-кин»! Это ж несерьезно.. Как наш администратор («русский коммунист» Ив. Можин) говорит, когда выпьет: ГектОр Берлиоз!! А?!..Звучит!.. А кто такой этот «Птич-кин»? Ах, если б Ленин это знал!  Если б знал! Тогда б в Кампучии  у нас  всё было бы  по-другому!
И еще раз двадцать повторялось про ночную оркестровку для меня «Всю ночь!», про «русского коммуниста» Ивана Можина, про Ленина и эту несчастную Кампучию.. до самой полуночи, пока у меня не стали слипаться глаза, а все «девочки» начали клевать носом..
                - Азка! Не давай повода! – сказала мне, раздеваясь перед сном, Галька. – Он на тебя глаз положил! Я уж знаю!
- Ну, и что? – возразила Зойка. – Он оч. милый. Такой секс от него идет! Интеллигентный, обаятельный – я бы ему не отказала.
- Ну, и пожалуйста, - отрезала Галька. – Только нас с Азкой туда не втягивай.
И вот –ночь. Белья почему-то (как обычно) не дали: «Мокрое, только привезли из прачечной». Одеял тоже нет. («Это не в «СВ» - ворчит Галька: (для «народных» говнюков все есть). Холодно. Лежу, накрывшись грязным хм матрасом, не сплю: и от холода, и от беспокойства за завтрашнее мое выступление в концерте. Вспоминаю про мою «оркестровку», в которой что-то «не так», про Пашку, который занимался как-то ею «всю ночь»; и «Кампучия» еще эта дурацкая лезет в голову (с этим «русским коммунистом Ив. Можиным»). И – не рассасывается вокруг меня (и витает и витает, отравляя) этот приторный и заграничный дезодорант, смешанный с винным перегаром.. И я вдруг тоже повторяю себе слова Гальки: «Ой, Азка! Не давай, не давай повода».. И все не сплю И все думаю..
               А «народные» храпят небось давно: под чистыми простынями и в комфортабельных «СВ». Чёрт!

3. И ВОТ (сходу)  РЕПЕТИЦИЯ

перед первым концертом в какой-то хе «Керр-чи»; в довольно милом, врочем, театрике.. И пока я иду к нему по утренней набережной, зачарованная (непривычным для меня) туманным морем и плывущими отовсюду в нос ароматами от.. возможно, каких-нибудь «пиний и глициний», натыканных вон между, наверно, «чинарами и кипарисами».. – меня провожает от кафе к кафе, и обволакивает от парка к парку модная, по-видимому (в этом сезоне) мелодия:
«В парке ЧаИр
где порхают стрекозы
В парке Чаир, где кустится сирень…

Й-я ха-ха, ха-ха
Ха-ха, ха
(смеется внутри меня дьявольский голос)

В парке ЧаИр
Распускаются розы..-
Так продолжается
Тут целый день.»

И мне не верится, что из мокро-осенней (промозглой уже) Москвы - я иду, будто в Раю! (будто в сказочной Земле Санникова, - открывшейся путешественникам среди снегов).
Ну, чего я видела в своей 23-летней жизни? Свалки да палки.. А тут…
И перед входом в мой театрик – меня встречает еще одна ласковая мелодия:

        «Я так хо-чу:
чтобы лето не кончалось!
Чтоб оно само бы мчалось
         За мною вслед!

           Я так хо-чу:
Чтобы маленьким и взрослым
Удивительные звёзды
          Дарили свет!»

И мной овладевает неведомое еще чувство необыкновенной РАСКОВАННОСТИ «Ото всего»! А я молода! вокруг меня музыка! и – м о р е.. И…может быть, м о ж е т  б ы т ь..
И я не успеваю (как обычно) додумать, что «может быть».. Потому что вчерашний руководитель оркестра Пашка (в белом! джинсовом костюме!) по-джентельменски встречает меня в фойе и почему-то старается, чтоб я БОЛЬШЕ ДРУГИХ порепетировала. «Так по существу ведь это первая Ваша репетиция с оркестром; не как у других!» - говорит любезно он. И мне приятно такое внимание. Тем более, что сегодня мое первое выступление: и значит, будет большое волнение, ну и..
Ну и. конечно: от всего этого (вечером) я плохо пела. Плохо! плохо!
Но… Но постепенно я осваиваюсь с.. этой райской «Землей Санникова», с увитым плющом балконом гостиницы, выходящим прямо к туманному морю (с запахами йода и соли) и всенОщным шуршанием прибоя по прибрежной гальке и.. На 2-м и 3-м концерте мне уже вроде по-лег-че. Так, что я даже начинаю замечать, что вокруг меня.  Младынина, например, старческим голосом, как в самодеятельности, читала хм Пушкина и сломала, все время трогая, микрофон. Ларисова – получше: сохранила все-таки еще некоторое человеческое соображение, но тоже: эти «ручки! Вздохи и закатывания глаз!», будто XIX век, и мы в театре Мочалова и Каратыгина.
Услышала и как орет на осветителей матом Триженов – перед своим номером.
- Мерзавец! – шепчет рядом со мной «Фамусов» -Кеоргиу. – Согнал меня сейчас со стула, когда я хотел там сесть. – И послал меня на …
- За что?!
-Он готовился к номеру (со своим «Артуром»), а я сел рядом. Так он выдернул из-под меня стул: «Чего расселся тут? – мешаешь!» и матом !.. Удивительно неприятная пара – с этой Фырьевой. Вы заметили, какой у ней тяжелый взгляд?
Это так. Ну, а сами-то вы что? (С Младыниной и Ларисовой). В перерыве пили кофе, и мне пришлось ЗАПЛАТИТЬ за МЛАДЫНИНУ; по рассеянности что ли: встала и ушла. А Кеоргиу: - за кефир, что принес мне, -скрупулезно высчитал с меня ДВАДЦАТЬ копеек! Даже мать моя (оч. мало получающая) не торгуется так на рынке за копейки, как они, когда я ходила с ними днем на (роскошный, но, правда, оч. дорогой) рынок за помидорами..
И ВЗДРАГИВАЮ – от неожиданного голоса Пашки над ухом: «Ставить надо! Премьеру твою отметить! Ночь ведь всю оркестровку делал.»
- Вы занижали мне песню, - недовольно сказала я (на это «ставить»). – И фанфары не сделали на мой выход ( с «переливами» между куплетами). Не делайте этого, пожалуйста.
- Я играю по  партитуре, - вдруг официальным голосом ответил он. – Я – профессионал!
И тогда мне от всего этого («ставить» и «профессионала») стало как-то не по себе. С кем я «работаю»: Кто эти люди?.. И ночь спала плохо. А утром спросила «обо всем этом» Почавера.
- Ни в коем случае! – воскликнул наш «Станиславский! – Ты что? Аза! Им только дай повод. НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ!
 Опять «повод»! – подумала я. А как же быть? С этими лабухами мне «работать», от них я завишу: оркестровки, репетиции, завышения и занижения в концертах.. Вспомнила их животные, тупые рожи..
- Зоя! – обратилась я перед сном и к администраторше (которую почему-то опять поместили со мной вместе – в гостинице). – Ребята дуются. Что делать? – научи. Я не умею «ставить».
- Ну. традиция такая, - затараторила Зойка. – Вот и Беселовская так делала в первый раз: она всех поила – рублей 40 дала.
- И как же мне?
- Ну, купи две бутылки водки и дай Пашке.
- Зой, о чем ты говоришь? У меня ставка 8 рэ. У меня сапог зимних нет. А Пашка хочет попользоваться мной.
Не прояснил ничего для меня и Лизотов, когда я зашла раз к нему (пившему в одиночку вино в своем номере) посоветоваться.
- Им не нужна твоя водка, Аза:: у них ее залейся. Мудак этот хочет ТЕБЯ! – вот они все для него и стараются – затащить тебя на кир: они же все от него зависят. Это такой: всех «вот так» держит – хитрый и верткий. Даже «Гуталин», наш директор, с ним считается: без оркестра концерты провалятся. И тебе отомстит. Как мне. Вчера опять загнал на концерте. Я сегодня сказал: «Ребята, с меня 2 пузыря».. Так что…
И в самом деле: на очередном концерте я чувствовала, как меня вся Пашкина «банда» держит в поле зрения; и теперь наверно будут мне «мешать». Да и мешают уже: ибо эта «охота» на меня, интриги эти поганые – не дают мне сосредоточиться, слиться с пением. Как слилась я однажды – после неожиданных слов ко мне от»первой жены» Триженова: «Какая вы красивая! И голос!» И я забыла про враждебных лабухов, (про тараканов в гостинице, без горячей воды, чтоб подмыться) и впервые почувствовала силу свою! эту  ни с чем не сравнимую прелесть творчества на сцене: когда – будто в сексуальном слиянии (с публикой) вдруг заколебался и слегка накренился в концертной полутьме – замерший от моего голоса - ЗАЛ. А внутри меня что-то сладко всколыхнулось и поплыло.. «Победа! Победа!» - писала я в тот день родителям в Кандеевку: отец велел часто и подробно описывать ему гастроли.. «И никому не буду «ставить». Шиш вам, алконавты паршивые!»
И я – в алом моем платье – выметываюсь после этого «на воздух» (во дворик): подышать любимым моим морем в антракте.
И лабухи (с их погаными усмешками и ядовитыми словечками над всеми) сидя на лавочке – ЗАМОЛКАЮТ, - когда я, вея духами и всей моей распахнутой (на плечах и руках) женственностью – про-хо-жу мимо них.. И впитываю всей грудью эти вечерние южные запахи: моря, цветов и – свободы!
«Ага! – внутренне хохочу я. – Получили! «Ставить»! Играть надо уметь! Считаться с моим творчеством, а не долбить равнодушно нотную схему. А вы фанфары-то на моем выходе не можете сыграть! Простых «переливов» (арпеджио) изобразить на моем танце-проходке. И – безглазые – даже не видите, что я королева. Я – Жанна Д’арк (под алым платьем Победы и на белом коне) несу вам, идиотам, свою чистоту человеческую, и женскую святость..
«Не меня вам «учить», а МЕНЯ – слушать!..»
И впиваю разгоряченным лицом морской влажный ветер, вместе с которым доплывает опять ко мне из ближнего кафе вчерашняя песня:

     «В парке Чаир
К ночи падают рОсы
      В парке Чаир
Роз сто тысяч кустов

 Йа- ха-ха, ха-ха
      Ха-ха, ха

      Снятся твои
Золотистые ко-осы,
    Снится мне все:
И весна, и  л ю б о в ь!»

И мне! и мне тоже: снится «всю ночь» (под немолчный шорох моря) – и весна в сказочной «Земле Санникова» и да: л ю б о в ь!...А как же! Среди всего  ЭТОГО..  Да вы  что?1……
                НО..НО.. Но на следующий день я однако (с неудовольствием) замечаю, что…

2.   НА МЕНЯ НАЧИНАЕТСЯ ПРОСТО,                ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, О Х О Т А!

Приезжает «друг» Пашки-лабуха – самый наглый и нахальный из них (так – неизвестно кто: то ли киношник, то ли эстрадный пародист: «Фа-фа-фа..» (по виду Чудище Страшное (то ли Голлем, то ли Идолище поганое): с головой, как «пивной котел» и с ладонями – «лопатами».
И тотчас заорал мне при встрече:
- Ты чего придуряешься: не «ставишь» ребятам?!.. Хочешь «большой любви»? Приходи к нам сегодня в номер – получишь!
- Что-что? – не поняла я (разглядывая, как обычно, мое любимое море), ощутив однако, как темное облако тревоги обволакивает среди них меня. – О чем ты? Посмотри, какое м о р е! А?
- Где? – воскликнул он. – А! Ну «море и море»!.. Ты слушай сюда. Я смотрел тебя вчера в концерте. Ты все делаешь НЕ ТО! Не то поешь, не так живешь. Кому нужен твой оперный звук? И устарелые песенки Любки Орловой. Все надо менять!
И сделал знак проходившему противному рабочему (тоже их собутыльнику), чтоб дал сигарету.
- Как это? – все еще ничего не понимала я, - однако ПРИНИМАЯ ПОЧЕМУ-ТО (из его чудовищных пальцев) вторую сигарету и автоматически (как зомби) ЗАКУРИВАЮ зачем-то вслед за ним. (Хотя мне вечером ПЕТЬ!). – Как это: «НЕ ТО»? (И даже ЗАТЯГИВАЮСЬ (как в гипнозе) раз, и два: снять что ли  накатившее от неприятного разговора напряжение? – Как, как это: «НЕ ТО»?
- А так! – громыхал надо мной «Голлем» (забирая меня и от моря, и от «глициний»). – В кино надо быть или никем (подстилкой для режиссериков) или гением.
- Ну. а ты кто? – автоматически втянула я опять ГОРЬКИЙ и САДНЯЩИЙ связки ДЫМ! (А мне ведь вечером ПЕТЬ! ПЕТЬ!). Но – в сжавшейся от тревоги душе – что-то (от никотина что ли) что-то  немного расслабилось и –даже   приятно - п о п л ы л о. «Может, через этого «Голема» я найду контакт с лабухами? – проползла мысль. – Он хоть и грубый, но вроде прямой. – Ты-то кто?
- Я – ГЕНИЙ! – оглушил меня он.
-  Это надо, чтоб другие сказали, - нашлась все-таки что-то возразить я, ощущая однако, как подминает меня под себя и это нахрапистое хамство, и вонючая сигарета.
- Андрюха! – крикнул Голем противному рабочему. – кто у нас в театре лучший актер?
- Ты! – хрипло откликнулся тот, чтоб  отвязаться (ибо тащил декорации мимо нас).
И (закуренная и затырканная) я почему-то (вместо моря и глициний) уже сижу с напорным «Големом» в.. БУФЕТЕ! (Хотя на двери, помню, была табличка: «Закрыто». Но девицы в белых передниках, узнав «Голема» - заулыбались услужливо, открыли ему шампанское (как-то «в кредит», так как денег у этих выпивох и бабников – никогда не бывает),.. и я зачем-то (НИ С ТОГО, НИ с СЕГО) ТОЖЕ! С НИМ! П Ь Ю! (Хотя у меня же КОНЦЕРТ! КОНЦЕРТ! черт, через час! ) и уже С УДОВОЛЬСТВИЕМ» - опьянев и обалдев – всасываю в себя вонючий и все более саднящий связки сигаретный дым. От которого тревога постоянная моя (от неуверенности в себе, от новой обстановки, от непривычных еще концертов) вроде как бы уменьшается, мне становится как бы «легче и легче», и я перестаю замечать, что меня куда-то заманивают и даже одурачивают.
- Вот – видишь, со мной как! – указывает Голлем на девчонок: - Стоит мне только поманить (для «большой любви») и любая будет со мной.
И я (к удивлению своему) слышу, что я – и этой пошлости, оказывается, - СМЕЮСЬ! Хотя все-таки еще говорю: - Ну, Я – «твоей» - НЕ БУДУ!
- Ты как со мной разговариваешь? – тотчас заорал он. Я этого не люблю. Как и всю эту твою оперу с опереттой. Сейчас надо петь не голосом, а этаким тончиком: «Фа-фа-фа», спародировал кого-то – довольно похоже – он. И будешь иметь успех, и таких мужиков, как я. Хоть Пашка и не хочет отдавать тебя мне.
И от ЭТОЙ пошлости мне тоже сейчас уже не противно, а даже (про Пашку) как-то и.. волнительно: может, так-то вот (чуть уступив) я и найду «контакт» в этой непривычной (но пока необходимой мне) среде – с ними со всеми, - совсем уже несуразное думаю я. – Может, действительно: я живу как-то «не так»? И без них – вот этих – действительно: не получишь ни «Известности, ни Денег»?
- Ну, так что?! – орет на меня «Голлем» - Может, мне и впрямь заняться твоей судьбой? А?..
                И…  И..
И после неудачного концерта (когда удивленный Почавер-«Станиславский» спрашивает меня: «Что с Вами случилось: Вы сегодня совсем не «звучите»?) – я, не помню уже как, - СНОВА оказываюсь рядом с «Големом» - и даже в ЕГО НОМЕРЕ! А в дверь (будто  срепетированно) входит уже Пашка с .. ШАМПАНСКИМ! И всё мое (эксплуатируемое ими) «женское» (уже, будто подготовленное,) в этот раз прямо «потянулось» как-то к нему. («Какой от него СЕКС идет! – вспомнила я Зойкины своднические слова. – Я бы ему не отказала»). И мне – после (опять – почти автоматически опрокинутого расслабляющего бокала - со всунутой в рот сигаретой) – уже захотелось даже поозорничать: и я уже обнаруживаю, как у меня (будто сама собой) протягивается рука, чтоб этак по-гла-дить Пашку-мудака по…голове! Когда «Голлем» вдруг неожиданно вызвал его за дверь и (пошептавшись там с ним)_ - вернулся ОДИН:
- Его на межгород жена из Киева вызвала: у него ж там детей – КУЧА! – отпугивал меня он от Пашки-друга.
И: - «Допьем?» - указал тут же на оставшиеся от Пашки-дурака бутылки.
- Не буду больше, - до чего-то догадываюсь, но все-таки пьяно улыбаясь (и полусопротивляясь) бормочу я, ощущая однако, что мне (несмотря на все эти манипуляции вокруг меня) как-то очень «жгуче-хорошо» (то ли от шампанского, то ли от сигареты_ и я даже наполняюсь к этому Чудищу какой-то странной благодарностью: - Спасибо тебе, - бормочу заплетающимся языком я, - Ты разговорил меня как-то сегодня и облегчил. А то всю ту неделю мне было с лабухами как-то тягостно и натянуто. Я уж не знала, как быть. «Ставить – не ставить»? Кому? Как?..
- Но ты же меня еще не полюбила! – лупит Чудовище напрямки.
- Не жди, - снисходительно говорю я, - Ты – не в моем вкусе.
- Но я хочу тебе помочь! (Сексуально-пьяно гладит он мои коленки, все ближе охватывая меня). – У меня 8 книжек в разных сберкассах и на каждой по ха-ха-ха .. 1 рублю! Я все друзьям отдаю. Лизотову вот 40 тыщ отдал: чтоб вытащить его из тюряги: он же за валюту сидел! Помогу и тебе, - пьяно бормочет он. – Я могу позвонить «кому надо», и тебе сделают ставку вдвое больше. Я покажу тебя одному администратору (Изе Ойзерману), и тебе сделают «раскрутку» на весь Союз. Но делать будешь только то, что я скажу. Разрешу строить ему глазки, но жить ты будешь только со мной. Ты минет делать умеешь? (Совсем приникает он ко мне). У меня Танька есть – профессиональная минетчица, и с этим Лизотовым при мне торговалась: он давал 25, а она нагло требовала 50…
И тут я (как бы «отдельно от себя») чувствую, что на мне он расстегивает джинсы. И валит на постель.
- НЕ СМЕЙ! – все-таки грозно пророкотала я. – (Хоть на это-то еще оказалась способна). И (с идиотской улыбкой): (будто чтоб не обидеть его и объяснить мое сопротивление) лопочу: - Я – в туалет хочу!
- Ссы вон в раковину! – без обиняков показал он в угол.
Но я (вырвавшись из чудовищной хватки) подошла к открытому балкону и увидела, что там.. оказывается, уже… глубокая НОЧЬ: крымская, душистая – манящая. С шуршащим теплым морем! и этим (всегдашним) ласковым  мужским голосом из темноты:
- В парке Чаир,
где … …
           -  Спасибо тебе за все, - говорю я: не то этому морю, не то Чудищу за моей спиной. (А за что «за все»? Что обкурил и опоил? И чуть не изнасиловал?). – Я устала и хочу спать. А ты не обижайся! (Какая «заботливая»)
- Так, может, мне Пашку позвать? – все-таки обидчиво бросил он. (С обычным своим хамством).
И тут я слышу, как мой рот говорит: - Позови! Милый, по-зо-ви!
Тут уж и «Голлем» вытаращился на меня: - Ты ненормальная, - прорычал он. – Пьешь с одним, а жопу подставлять-  хочешь другому..
- Позови, пожалуйста, - слышу я мой жалобный голос. – По-зо-ви! (А крымская ночь с ароматами за окном, и  голос этот ласковый из темноты)
- Иди к нему сама, - грубит Голлем. – А я не дурак.. Он давно тебя хочет
                И тогда (несмотря ни на что) глупая какая-то радость начинает заливать меня. Я вываливаюсь из големского номера: иду, пошатываясь, по притемненному гостиничному коридору, не отвечая на оклики сонных дежурных, а рот мой шепчет: - Он – МОЙ! МОЙ! И если захочу, то… Хи-..»
И ночь там  душистая за окном – для нас! И море, море – шумит – от окна к окну, пока я тащусь к своей двери – тоже для нас! Все теперь только для нас!
«Моя кровать.. Ой, как хорошо! Зойки нет. Где-то шляется; тоже наверно на хи ****оходе (бормочу уже несусветное я). И черт с ней!»
И начинает мне казаться, что: я Пашке, оказывается, явно нравлюсь. И пусть вот теперь там ревнует к Голему.. Ха-ха-ха.
И я начинаю безобразно хохотать – от всего бывшего. И что-то тогда обнажено-бесстыдное возникает во мне. И вперемежку я слышу голоса: то Триженовой «Паша – оч. талантливый! Как он играет на ф-но! Вот именно как-то.. «сексуально играет.. И как ребят  «держит»!.. Я его просто обожаю!» То – Зойкин: - «Столько в нем этого шарма, обаяния какого-то..., этого: «Поди сюда»! И…  И…
Завлекают, конечно, - сводят. М.б. и не бескорыстно. А пусть! А ничего больше и не надо, - кричу я в лунную темноту: - морю и голосу за окном: - Ничего больше. Только ГОЛЫЙ МУЖИК и Я – ГОЛАЯ БАБА. Ха-ха.
И уже неважно, что у него там в Киеве какая-то «жена» и «дети». А у меня какая-то «верность» - чему-то, кому-то. Так НАДО (сегодня), чтобы жить ЗАВТРА. И море шумит, и мне 23 года, и глицинии льют аромат. И голос за окном зовет: к  любви! К любви! …

2.  И ДАЖЕ НЕ СООБРАЖАЮ УТРОМ,-

    а  чего я (без помарок и поправок) быстро так с т р о ч у: сначала в утреннем кафе (за чаем), потом на пляже (на деревянном лежаке, не замечая никого вокруг), - потом в ресторане (за обедом, рядом с Младыниной по одну руку, и с Кеоргиу – по другую, потом в автобусе (при выезде на бесплатный «шефак» - к морячкам на корабль), сидя около Зойки-сплетницы.
- Бог мой! Чего это ты все время карябаешь? – заглядывает она через мое плечо. – Доносы что ли куда на нас?
- Да, «доносы», - смеюсь я, не отрывая ручки от бумаги.
- «А между тем, монах в убогой келье – на нас на всех донос ужасный пишет», подкидывает Кеоргиу с сиденья за нами.
- «И не уйдем мы от суда людского, - подхватывает под смех остальных  и жеманно-манерная Ларисова…
- «Как не уйдем от Божьего суда!» - заканчивает уныло-старая Младынина. – Только про меня ничего не пиши, - добавляет она. – Про меня борзописцы чего только не писали: и склочница-то я, и с какими режиссерами спала; и сын-то у меня от них похож на вурдалака…
- Господи! – отмахиваюсь я: - Да письмо к родителям.
- Ну, да, = орет с заднего сиденья  (с лабухами и Пашкой) наш «Голлем»: - Она же еще «маленькая» - кому ж ей еще писать?
И весь автобус хохочет, а я (пересмеиваясь с ними) одновременно заканчиваю уже 10-ю страницу и на ближней почте отправляю, даже не перечитывая, мое сумбурное и длинное письмо: мне кажется, это просто веселая забава (как у Глумова): изображать все, что со мною было. И органически не могу что-то соврать или приукрасить. Полная, непосредственная Правда (как я ее запомнила и как понимаю) – такая вот у меня (со школы) выработалась глупая особенность: на письме (когда я сажусь за бумагу) я не могу чем-то покривить. Сама потом удивляюсь: как я такое могла написать.. А вот поди ж ты! 
                … И после пятка таких моих «исповеднических» писем из Керчи, из Феодосии и Балаклавы – вдруг: - Вам письмо! – передает мне конверт со штемпелем «Кандеевки» наш директор «Гуталин». (И я невольно усмехаюсь, глядя на его иссиня-черные, как в гуталине, волосы: «Верно это Пашка подметил!»)
- Есть мнение, - наклоняется конфиденциально он ко мне: - что Вам надо сменить репертуар – сделать посовременней. Я готов поработать с Вами.
- «Ладно, - думаю я. – С женой своей лучше в постели работай, - а то и так шепчут по углам: «взял-де меня в поездку, чтоб хоть за одной - молодой да красивой – ухаживать, - а то одни вымирающие старухи». И открываю конверт.
И тут меня будто пронзает что: из конверта вываливается мое же письмо, сплошь исчерканное комментариями отца. Вот это да! Что ж я такое написала? И быстро хватаю глазами нервные (трудно разбираемые) отцовские строки.
«… Мать (на кухне нашей бедной, с паутинным потолком, - пишет отец, - с разбитой раковиной – без воды: трУбы текущие всё еще не починили) мать, сидя с белоснежной нашей киской Мальвиной на коленях – читает вслух для нас для всех твое письмо! И вдруг, краснеет, хватается за левую грудь: «Как же это он: «валит ее на кровать» «Расстегивает у нее джинсы?..» И не может дальше читать…
                У нее уже неделю щемит слева в груди и «под ложечкой : тащила тут как-то тяжеленнейшие сумки с бутылками для сдачи Шурочке-приемщице и, видно, надорвалась. Сую валокордин – не берет: «Мне от него хуже» - Не ходи тогда в Ясли – больничный возьми. «Нельзя - сменщица заболела!»
А тут твое письмо. И «веселое» вроде! От-че-го?! Чем ты «весела»-то?!
После первых твоих писем (особенно с «Победой») мы как-то приободрились: в них виден Человек! (Его Позиция, - классовая! НАШЕГО «класса». Политика!)
А дальше – письма с какой-то неясной, размывчатой линией. Забывая про голос – «всасывала сигаретный дым» (да еще «с удовольствием») Перед «шефаком» (не выспавшись, встала зачем-то в 7 утра!): чтоб услужливо побежать на рынок за.. арбузом! ДЛЯ ПОГАНЫХ ЛАБУХОВ!.. «Дело в том, пишешь ты, - что вчера у Пашки после концерта ВЫПИЛИ, а ЗАКУСИТЬ было НЕЧЕМ». – «Может, у кого чего есть?» - вяло спрашивает этот «Пашка» у своих собутыльников. А все молчат. (Нету, конечно. Все пропито).. А ты все вспоминаешь (услужливо), что у «Зойки»-де на столе остался начатый арбуз, и тут же  (ну, вы подумайте) вызываешься его принести! (???).
              Хорошо хоть, дойдя до своей двери – сообразила, что «неловко» же этак-то вот:  хватать для здоровых мужиков, пьяни! – чужой арбуз. Да и что им «арбуз»?!
И вот утром (не выспавшись) бежишь «Пашке» за колбасой! а остальным – покупаешь пол-арбуза! Смех. А ведь у тебя уже кончились суточные, тебе нечего есть, и ты с облегчением пишешь, что хорошо, что покормили после шефского концерта на корабле. О хо-хо, хо-хо.. Что же это такое?! Подумай!
В переходах (на корабле) этот поганый «Голлем» как-то успевает то «гадость» шепнуть тебе, то сквозь юбку «погладить». А ты это позволяешь, и только ищешь глазами: «Где Пашка?».
Вечером Лизотов зазывает тебя к себе: «Аза, пойдем ко мне, солнышко: выпьем маненько.»   Ярко пишешь. Ничего не скажешь. И отвечаешь правильно: «Нет, я устала, пойду спать». Правильно ведь! А…
А: «ИДУ ВСЕ ЖЕ к ПАШКЕ»!
 И первое, что они все спрашивают у тебя: - Что будешь ПИТЬ?
И что же «Пашка» этот предлагает? Уже не шампанское (или сигарету). А: ВОДКУ! Или КОНЬЯК! (Ну, валящие с ног!)
И ты – не СВОЮ ЛИНИЮ (и УСТАНОВКУ) проводишь, а включаешься в предложенную тебе ТЕМУ: «Если есть даже ВЫБОР, - пошло-светски флиртуешь ты, - то КОНЬЯК!»
А какой тут у них может быть «выбор»? ЕСТЬ нечего! ЗАКУСИТЬ нечем (Всё – до суточных – пропито! (И ты – (без ЗАКУСКИ!) хлопаешь «стопку коньяка». А за-чем?! Ну, с какой идеей-то? Ну, с друзьями – в честь встречи там! Или «Победы на конкурсе»!.. А тут: ну…Какое событие-то?! чтоб  «хлопать коньяк» да еще БЕЗ ЗАКУСКИ? Во имя ЧЕГО?! Ну, скажите вы мне!
А я скажу: д л я  о д у р е н и я. Чтоб совесть не зазрила. И не мешала. Вот для чего у всех этих поганых лабухов, «Големов» и «Лизотовых»: - хлеба НЕТ, а водка – пожалуйста – всегда под рукой!. Для  заливания  совести у  себя и  таких «дурочек».
И хорошо, что и в этот раз (хоть и пошла разыскивать, где бы и чем накормит здоровую, паразитскую пьянь?) – НЕ ВЕРНУЛАСЬ! Хотя  «Пашка» (ласковый паразит) и спросил тебя вслед с намеком: «Аза, - я думаю: Вы вернетесь?» А за-чем?! Еще такую же «стопку» хлопать? (БЕЗ ЗАКУСКИ!) Для че-го?!» …
И тд.  И тп. – жалящие и хлещущие меня отцовы строки… Но я как-то ни дочитать, ни вникнуть в них толком не успеваю: ходят вокруг меня в автобусе, крутятся, усаживаются, спрашивают: то Пашка чего-то с вежливо-притворными своими подходами, (про Кампучию да про Гектора Берлиоза), то ужасный «Голлем» плюхнулся рядом на сиденье и кладет свой «пивной котел» головы на мое плечо, то Лизотов еще просовывает сзади свою голову – тычется в отцово письмо – пытается даже выхватить!...
И я вдруг осознаю (как просыпаясь), что за меня идет какая-то борьба (как в стае весенних собачек вокруг сучки): пересаживания, пересмеивания, «рычания» друг на друга и заигрывания.
Но не успеваю опять  до конца это  всё осмыслить,( за «шефаками», переездами, концертами (по 2 раза в день), а там поесть-попить надо, помыться-подмыться (а воды горячей, а то и холодной-то, нет!). А там лак кончился для волос (а в магазинах не достанешь), сумки большой нету (а вещей откуда-то понакупилось– класть некуда), и волосы под мышками отросли – а машинку где-то потеряла (а новую нигде не купишь).. – и так все закрутилось колесом, что не только не дочитала и не вникла в письмо, но забыла даже, куда его сунула, а потом и потеряла!! О хо-хо…
И вот в этом цветном мелькающем калейдоскопе дней, ночей и концертов с переездами (когда что-то останавливается и и этак растягивается, укрупняясь, а потом опять, как в кино, начинает мелькать и опять замедляется и растягивается).. – я вижу однажды, что въезжаем в небольшой («закрытый» какой-то) небольшой город, на въезде которого написано:

1. «С Е В А С Т О П О Л Ь»

И я слышу пробуждающий меня от усыпляющей, пыльной дороги – вкрадчивый Пашкин голос: - А что думает по этому поводу Аза Караваева? Например о Гекторе Берлиозе? – как любит спрашивать вот встречающий нас «русский коммунист» и администратор Иван Можин.
- Что-что? – пытаюсь понять я пьяноватый Пашкин голос.
- Аза, - повторяет утрированно-вежливо и пьяновато он,-. когда мы последними выходим у гостиницы из автобуса, - Я Вас оч. прошу: не покидайте сейчас меня.
- Хорошо, хорошо, идемте, - удивленно говорю я.
- Только не обращайтесь со мной, как с пьяным или секс-маньяком: я совершенно трезв. И хочу пригласить Вас со мной сегодня на пляж. Здесь есть специальный, закрытый пляж (для актеров).
- Ну, пожалуйста, пожалуйста, - улыбаюсь, непонятно чему, я.
-  Нет, правда? – вглядывается он мне по-пьяному в глаза.
- Ну, правда. А что такое?
И он навязчиво (как это бывает у выпивших) не отпускает меня из своего внимания ни пока мы оформляемся у администратора, ни когда получаем ключи, и тащим вещи в (соседние почему-то) номера.
- Вот так мне нравится, когда ты так на нее смотришь! – влезла непонятно к чему опять «Первая жена» Триженова. («Сволочная баба и сводница» - скажет про нее потом на пляже Пашка).
И – едва я (размышляя над всем этим) вошла в номер – звонок, и Пашкин навязчивый голос: «Вас беспокоит товарищ из КГБ.. Азочка – извините меня. Я наверно оч. навязчив и тороплю Вас (насчет пляжа), но – я «возьму себя в руки».
И от этой ерунды я начинаю чего-то хохотать. Я слышу, конечно, что это всего лишь пьяненькая и дешевенькая (и, видно, давно уже отработанная им) кавалерская трепотня, - ну.. а что у меня (в моей жалкой, наполненной бедностью и скукой жизни) – разве есть какой-нибудь ВЫБОР? Лизотов что ли? (с безобразной женой-еврейкой)? Или Идолище-Голем? (грубиян и врун)?... А  э т о т  -  хоть ласковый, и связан с Музыкой. А перед приобщенными к музыке – я таю.
И хоть слышу в шаблонном этом ухаживании пьяненький обман, но хочется верить мне в ДРУГОЕ! И я закрываю на остальное глаза. А если еще и выпить, да покурить.. То..
И с той минуты, как мы появляемся на пляже (и я в купальнике выхожу из кабинки, стесняясь своих белых и крупных ляжек и выпирающих из меня во все стороны грудЕй) щекотные прихохатывания мои и хихикания – идут безостановочно: и от того, что мы стараемся не глядеть друг на друга ниже подбородка, и от глуповатой лести друг другу: Он: «какая у Вас фигура!» А я: «Как ребята-музыканты тебя обожают, а женщины любят!» Отчего получается масса смеха и (пустого, но..) в е с е л ь я. (А я – так поэтому всему – соскучилась). Ну, и оттого, наконец: что наладилась какая-то «разрядка» между мной и лабухами.
И я (на радостях) с высоты  самого парапета (оч. опасно!) (что я лишь потом осознаю): прыгаю вниз головой в воду. А Пашка подныривает под меня и, почти не касаясь руками моего «серебряного» в воде, тела – в о д и т  этак ими вокруг  меня (обволакивает что ли? Ворожит?). Отчего мне становится  е щ е  смешнее
- «Если бы Почавер наш знал про это?» - юморит Пашка, отфыркиваясь на поверхности. А рот мой не закрывается от смеха, и я кашляю от воды.
(А ведь в «программе жизни» у отца написано: «Улыбка – расслабляет в жизненной борьбе. Улыбающийся – проигрывает»).
А я все забыла. Да и не хочется о постоянной «борьбе» этой думать. Потому, как Пашка говорит: - Пойдем в лучший ресторан! Требуй, что хочешь. Живем лишь раз. А? Хочется иногда безрассудства!
«Ишь, купчишка какой!» - все-таки думаю я. А не закрывающийся в смехе рот – выговаривает только «да» и «да».
- Я умираю с голоду! – кричит Пашка.
- И я! – вторю ему я. (Ну, ХОЧЕТСЯ вот!  Х о ч е т с я  хоть раз поверить всему безоглядно). И я, как в воду с парапета – отчаянно во все это и бросаюсь! (В Крым! Музыку! и Море!) «Да, да, да!»
Но в ресторан мы НЕ ПОПАДАЕМ! Один – закрыт. В другом – столы все заняты (долго ждать). В третий не пустили: нас в футболках. Шикарное «безрассудство» и «купеческое» гулянье кончилось тем, что напихали в себя пересоленых и недовареных пельменей в какой-то забегаловке, с привычным уже напоследок приглашением от него: - «Приходите вечером!»
И что?.. – «Выпьем вина!»
Мой вздох. И я опять говорю: - ДА! ) «Да», «Да», и «Да») О, Боже мой!
А ВОТ  З О Й К А!.. Которая куда-то наряжается в нашем номере (обвивая запястья побрякушками с бирюзой, а костюмчик ГДРовский уже ловко сидит на ней, и вся она – не в пример мне – смотрится модно и загранично) – вот она УМЕЕТ говорить  «Н Е Т!».
- Ты звонила уже домашним своим в Москву? – спрашиваю из вежливости я. (Надо же иногда проявлять интерес к коллеге, от которой зависишь). Я знаю: у нее нелюбимый муж-дипломат и двое избалованных детей, на которых она частенько жалуется.
- НЕТ! – твердо отвечает она, пудрясь. – Они мне и дома осточертели. А за мной здесь ухаживает Веселович. Мы пять лет ходим все вокруг да около. А все «нет» да «нет». А сейчас возьму вот и пойду.
- Ты уже предупредила его?
- Нет, - опять «некает» она. Пусть сам звонит
- Зой! – с удивлением говорю я . – Как ты хор. умеешь говорить «нет». Какая же это кровь в твоих жилах?
- Я абсолютно русская.
- Что же в тебе «русского»? – смеюсь я . – Костюм германский, кофе – бразильское, косметика – парижская..
- Зато тараканы в номерах РУССКИЕ! – вдруг крикнула она. – И грязные, вонючие туалеты с протекающими раковинами. А вот немцы умеют делать дела. Когда они работают – впечатление такое, что они просто приятно проводят время (под рукой все нужные инструменты, набор перчаток, всякие удобные приспособления) и в результате: все и всегда к сроку готово. У нас же работают штурмом, с постоянными нехватками чего-нибудь и от этого с ненавистью и нервами, а пользы – ноль! А там – через Польшу – едва подъезжаешь к Германии – и уже начинается чистота, порядок и аккуратность. Мы с мужем три года там работали – это блеск! У меня все оттуда.
И в свою работу на концертах (я заметила) она тоже научилась вносить этот порядок. СтоИт – ее место в концертах за кулисами у края пашкиного рояля, - и оттуда точно и аккуратно дирижирует ходом концерта. Я залюбовалась накануне, наблюдая за ней. И, кстати, неожиданно в тот раз почувствовала, что Пашка смотрит мне в спину. Я повернулась к нему на секунду и (вопреки Зойкиному «нет») – сама не зная зачем – озорно этак… под-миг-нула.. Ха-ха.. Оч. интересно получилось. Нет, и я кое-что умею.
Вот, например, и с этим лаком для волос. Ну, нигде (точно Зойка говорила) нигде ничего не купишь. Фантастика просто. И подходя к очередному магазину, я начинаю вживаться в некую «роль»: поднимаю подбородок, выпячиваю грудь и прохожу прямо к заведующей.
- Добрый день, - говорю я вальяжно, потряхивая золотыми волосами: - Мы киноартисты из Москвы, - вон за спиной у Вас афиша нашего концерта. У нас с Младыниной кончился лак, и мы в панике. Выручите нас.»
И через минуту я выхожу, держа в руках то, что нужно. Отец меня что ли этому научил? «Нет безвыходных положений, бывало говорил он. – Остановись, сосредоточься (я наполнил твою голову всем, что нужно для жизни) и – найдешь выход!» Так что…
Или вот с песней О Подлодке на «шефаке». Кончился мой номер, затих Пашкин оркестр. Я стою на верхней палубе лодки (или как там это у них называется), ветер рвет мою юбку, а я, вся залитая заходящим солнцем и облепленная моими золотыми волосами (и в алом платье) вдруг говорю: «Хочу закончить мое выступление – куплетом из старой песни (мне отец – перед отъездом как-то подсказал): «На пирсе тихо в час ночной, Тебе известно лишь одной: когда усталая подлодка Из глубины идет домой»…
Это было так к месту, что все онемели (включая Пашку), а потом грохнули такие аплодисменты, каких я не получала в Крыму еще ни разу.
А ветер рвал мои волосы и платье. И я (опять почувствовав что-то) обернулась и укололась о пожирающий меня Пашкин взгляд…
- Ну, какой он.., - будто следя за мной, проговорила в который раз у меня над ухом Триженова, качая в восторге головой. – Я просто им покорена…
А я ей поддакиваю: - Вы знаете.. Вы правы. Я тоже покорена. А что в нём? – Не красавец, не…
- Нет, нет вы не правы, возразила мне она. – Он оч. умный! И любящий удобства. Вы заметили, какая на нем удобная джинсовая одежда? мягкие ботинки, чемодан.. Потом удивительное чувство мизансцены: как к человеку подойти; где сесть, что сказать; и режиссерское чувство стиля; ритма. А какой талантливый музыкант! Разве Вас не волнует, как он играет на рояле? просто  сидит за ним? Меня лично он восхищает, притягивает к себе..
И поддакивая,  и соглашаясь с ней, я все же нашлась что-то и оспорить: - Единственное, что смущает (бестактно зацепила я ее, наверно, и лично): жен слишком много! И детей.
- Это его личное дело, - сухо ответила она. – В твои годы, милочка моя, я ни на что на это не глядела. Не спала, не ела, а только увлекалась
- Но он не в моем вкусе, - все-таки старалась не поддакивать без конца я. – Пришел к нам вчера пьяный в 3 час ночи: «Чай пить!»
- Я бы впустила его и в 3, и в 5, - твердо сказала она. – Паше можно позволить все!

«Раз только лишь раз
Бывает сей миг и час!»
                Из песни

2. И ВОТ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ
                (****оход)
            (Да. Непонятно как. И почему. И именно в 5)

До этого – за дверью (после концерта) по всей гостинице я слышу гуденье

-****оход начинается, - говорит мне по телефону Лизотов. – (Не оставивший ещё надежды заполучить  меня к себе). – Всё гудит! Слышишь?  Тебя ищут. Прячься ко мне.
И только я заклЮчила дверь, чтобы отоспаться после всех этих бесконечных концертов и переездов, как СТУК в ДВЕРЬ и ПАШКИН ГОЛОС: - Азочка, так Вы придете? Я не смог накормить Вас в ресторане. Я теперь делаю для Вас ужин.
- Н-не знаю,- заметалась я, не открывая двери. – Поздно..
- Так я позвоню.., - настаивал вкрадчивый голос. – Пусть и Зоя приходит. (Вот умеет, умеет смягчать мне неудобство: одной-то) идти! (Действительно: режиссер.)
И мне не остается ничего другого сказать, как – «Хо-ро-шо.» Тьфу! Хотя на языке было зойкино: «Нет».
                Я зеваю, я хочу спать.., но приходит Зойка и:
- Почему ты ушла от Веселовича?
- Не знаю, - растроенно говорит она. – Мы лежали рядом с ним, а он ничего не делает – дрожит только. Импотент что ли?
- Пашка звал нас на ужин.
- Азка! – вдруг вскрикивает она. – Хоть раз в жизни!..
- А что? А что? – не понимаю я. Но она уже тащит меня (упирающуюся и зевающую) в пашкин номер. И я впервые вижу, как он умеет, действительно, очаровывать женщин. Красиво (будто в фокусе) возникла эл. плитка (оказалось, он возит ее для «таких» случаев с собой). – «Мы же цыгане на колесах» - балагурит он. Таким  же образом появляется на столе и отличная душистая вобла.
- И вся с икрой! – делает представление Пашка. – Крючков наловил! Делаем салат.. А вот и г л а в н о е: - пиво «Дипломат» - д л я  ж е н щ и н!
Зойка  - сразу разселась: - Я  от-ды-хаю! Мне бы тоже, но я (рабская натура), чтоб снять некоторое смущение, - взялась резать салат. А бывшего в номере откуда-то парня («Олега») Пашка отправил к «Голему»: извиняться, что не может быть сегодня у него.
- Звал меня, - объясняет Пашка. – Жена к нему приехала. А я вот… (И это все «к месту»: повышает значение того, что МЫ пришли, и отменяется – де всё остальное). Прямо Версаль какой-то, а не лабухи. (Которых, кстати, не видно НИ ОДНОГО. Тоже режиссура и «мизансцены». Хе!)
И тут цирковым жестом высыпаются из загранчемодана на стол: помидоры, огурцы, перец, яйца!. И Пашка щедро колет их над сковородкой на плитке.
- Паш, - восхищается Зойка, - какой ты, оказывается, хозяйственный!
- А то! – откликается Пашка. – У меня же гости!
- Позвольте помогу Вам? – присоединяется ко мне вернувшийся от «Голема» неизвестный никому (и непонятно зачем тут присутствующий) «Олег». И вот мы уже за столом (я оказываюсь рядом с Пашкой), пьем вместо пива почему-то ВОДКУ, и меня захмелевшую: ну и что? «Так и надо», говорю я себе) – при случайных касаниях с его ногой – прошибает (да! про –ши-ба-ет) током. И захотелось напиться (именно так!) и  к у р и т ь!
И я ( как лабухи говорят) «киряла» и курила – на пару с неизвестными (сидевшим по другую сторону от меня) «каким-то «Олегом»» и кормила его из своей ложки (ну, ложек было мало!), и скоро ох, как стало всё безнаказанно просто и (да!) Л е г к о!  И я знала, что так сегодня ДОЛЖНО. И я этого так ХОЧУ.
И запомнился разговор между стопками, воблой и салатом):
- Я прошу Вас, - обратился ко мне Паша: - зачем Вы «коптите»? Подумайте о своем голосе. (И это все «к месту»! – как бальзам для души: забота о моей профессии.)
- Последнюю, - улыбаюсь я, тронутая.
- Объясните мне: что Вам в ней (в сигарете). Я вот бросил как 3 года назад).
- Получаю удовольствие, - флиртую я.
- Только от ЭТОГО?
- Еще от общения с Вами, - нахально говорю я. – Я хочу выпить сегодня за Вас. Вы мне очень нравитесь.
И (после очередного брудершафта с ним) мне, действительно, начинает нравиться все в нем: и как он интересно хохмит (про Ленина и Кампучию), как морщит при этом нос или отставляет смешно локоть при опрокидывании очередной стопки с водкой (и я тоже – под смех – стараюсь подражать ему, наконец, меня волнует в распахнутой рубашке его грудь с серебряной цепочкой. Да к тому же (среди хохм и пьяного гогота) он успевает сказать мне очень точные и важные для моего дела вещи: «С Вами можно работать. Сделать настоящий эстрадный номер..» И это меня особенно подкупает. «Он мне нужен! – внушаю себе я, внимательно вглядываясь в выражение его голубых глаз. – Он мне нравится! И не будет ничего плохого, если я с ним сегодня пересплю». И попав неожиданно для себя на эту последнюю мысль, - я вдруг начинаю громко (и непонятно для остальных) хохотать. Впрочем, и все смеются, почти уже не слушая друг друга. И тут кончилась Пашкина бутылка, а у Зойки стали «слипаться глазоньки».
                - «А у меня в номере есть «НЗ»! – опять неожиданно для себя (да и для всех) вскакиваю с громким голосом я. – Четвертинка!» (Я даже не помню, откуда она у меня взялась. Может, Фрейд подскажет!) И рывком встаю из-за стола. Но о-ё-ёй: ноги! ноги! – почему-то не держат ноги. Но сама чувствую: о-очень трев…трез-ва-я. И – тоже рывком выхожу в коридор. (Сколько раз я уже так вот ходила! С вкрадчивым его вопросом вслед: «Надеюсь, Вы ещё вернетесь?» - Но-Я..) Но в ЭТОТ раз он немедленно выходит за мной!
- О-ёй! – смеюсь я, отталкиваясь от кренящейся на меня стены, и наталкиваюсь спиной на Пашку. Мы доходим кой-как до притемненного поворота (в мой коридор) и тут он берет меня крепко за плечи, поворачивает к себе и плотоядно, смачно целует в губы. И происходит это так неожиданно, так сочно и невероятно сладко, что глаза у меня закрываются, голова обмякает и клонится ему на вязано-шершавое  плечо. ( А губы – ЖДУТ!  И жмурятся глаза!). Но тут шаги чьи-то в коридоре. Он воровски оглядывается и отдёргивается от меня.
Но как все здорово! И интересно! Ибо мы входим в мой номер, там он может еще целовать меня. И он ЦЕЛУЕТ! И не раз! А я в промежутках достаю свою четвертинку (непонятно как у меня оказавшуюся). «Это Н.З.» - говорю я, чтоб что-то сказать, потому что он снова целует меня.
- Ты как будто сто лет не видел женщину, - смеюсь я.
- Такую – сто пятьдесят! – опять целует он.  В одной руке у меня поднятая четвертинка, другая откинута в сторону, а губы мои в его губах. И я забываю, где я.
Помню, что как-то мы снова в его номере. Снова пьем водку, и тут я – перестала пьянеть! – Чувствую.
- Ну, спасибо, ребята, - потягивается Зойка, - нам пора.
И с этого момента все начинает как-то очень подробно «растягиваться» (как в замедленной съемке). Я встаю и, хотя мне совсем не хочется уходить, послушно первая вышагиваю за дверь. За мной – никому неизвестный «Олег». А Зойка..
И я слышу, как с той стороны она защелкивает дверь НА КЛЮЧ!
И будто в сердце у меня повернулся этот ключ. Все как-то опустилось во мне и нечем стало дышать.
- Пусти! – грубо толкаю я неизвестного «Олега», пытающегося меня обнять.
- Ну, Аза..     – ПУСТИ! – Солнышко. Ты наверно, хороший, но мне нравится Пашка.
- Но он же..    – ОТСТАНЬ! – пьяно крикнула я. – Дальше вот этого порога за мной не ходи. Я иду спать. А ему скажи, что его я НЕ-НА-ВИЖУ!
Пришла в свой номер (где все раскидано от наших поцелуев), села на унитаз и закрыла лицо руками.

И тут – следом – ЗОЙКА!
- Ну, ты чего?! – вытаращилась на нее я.
- Азка, я не могла.
- А он – хотел?   - Ну…вроде.. Азка! Это такой случай! Это бывает раз в жизни!
- ЗОЯ! Ну, почему же ты не осталась?! (Как будто это я так «сглупила»)
- Аза, - смотрит она на меня расширенными глазами. – Я  н е  м о г у-у!
Я ничего не понимаю. Звонок. И Зойка берет трубку.. «Сейчас придет Паша»  - растерянно говорит она.
И вот он: почти трезвый.. и улыбающийся.
- Паша, ложись у нас – вон на свободную кровать, - говорит, как ненормальная, сама не понимая чего, - Зойка. – А я приготовлю чай.
- ЗОЯ! – ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ОСТАЛАСЬ у ПАШКИ? – восторженно гляжу я на него. – Он же такой.. приятный! Паша, можно я Вас потрогаю? (и он, улыбаясь, великодушно позволяет мне гладить ему спину). – Ну, вот есть же в нем что-то такое, отчего можно сойти с ума, - глупо улыбаясь и будто удивляясь, бормочу я под общий смех.
       И мы, дурачась, помогаем ему снять брюки, и залезть в свободную кровать, не понимая зачем. А Зоя – «готовит всем чай» (который тоже никому не нужен: 4 ЧАСА НОЧИ! – Мы все сошли с ума). Потом – около 5-ти он уходит, воцаряется тишина. И пустота. И я пытаюсь убедить себя, что «так лучше». (Хотя мне очень трудно и плохо без него: я задыхаюсь.. «А, может, от излишней водки? – пугаюсь я. – И курева?» Сердце стучит, как бешенное. Я просто умираю.)
Уже легли. Звонок!
Зоя: - Он спрашивает: «Что – ты – делаешь?»
- Скажи, что я его ненавижу.
- «Она тебя ненавидит». И Зойка передает мне трубку.
- Слушайте, - говорю я, сидя с голыми ляжками в кровати. – Вас можно видеть? Сию же секунду?
- Невозможно же – любовь втроём, - юморит Пашкин голос. – Приходи – увидишь меня.
- Хорошо! – отворачиваю я одеяло и встаю. – Зоя! Я ухожу!
- Да, солнышко. И оставайся там.
- Зоя! Я ухожу! – повторяю я и не двигаюсь с места.
- Да, солнышко. Ступай.
А я все стою: в нижней рубашке; босиком; Как столб. А на часиках моих – 5 часов утра…

                Едва я вошла (в который уже раз сегодня к Пашке), как неизвестный «Олег» тут же вышел. А свет в комнате погас.
И тут время еще более замедлилось. Просто будто все остановилось.
Рука его притянула меня к себе.
Постель
Его мягкие, нежные губы. (Как нежно и мягко он все делает)
Его пальцы на моей голой груди, потом губы у соска..
И.. незаметно куда-то делась с меня одежда,
поцелуй между моих ног..
Не помню, как они раздвинулись.. (Я жду с замиранием)
И вот оно: тягучее, жгучее – что-то входит в мое ожидание…
Я заметалась по подушке.. Стон охватывает меня..
Мои пальцы в его волосах, губы в его губах,
и только заливающее желание: е-ЩЁ!
е-ЩЁ! -  ( т о л ч о к!)
е-ЩЁ!  -  (глубже!)
е-ЩЁ! -   (с л а д ч е!  приторнее!)
е-ЩЁ! -    (ПРИТОРНЕЕ!  и НЕСТЕРПИМЕЕ!) И я  обалдеваю.   Просто   БАЛДЕЮ... 
- Сла..день..кий ты.. мой.., - задыхаюсь я.
- Де- воч-ка.. моя.., - задыхается и он, и словно озноб прохватывает его вдруг судорогой с ног до головы, а я (чувствуя, как что-то горячее,  сильной струёй бьет там у меня внутри) – бесстыдно вскидываю ноги  этому навстречу и кряхчу ..кряхчу. .кряхчу.. Как сука!, как кошка» как ..  а-а-а-   б л я д ь.
                И – взлетая  куда-то; теряю всякую ориентацию. И отключаюсь
                И сквозь однообразно и сладостно вибрирующую ноту я вижу себя девочкой, .. припрыгивающей рядом с молодым отцом, .. ведущим меня утром в Садик, в Кандеевке. В первый раз.
- Пап! – смотри: небо поехало! – указываю я на сдвигающиеся в  сторону наших лугов облака.
И лёгкая, припрыгивающая радость (от голубого дня и этого широкого неба) заливает меня..
                А отец – высокий, большой. С мягкой и теплой рукой: как с ним хорошо и защищено ото всего!
- Вот так я и поведу тебя по жизни, - смеётся он.
- А куда? А куда? – припрыгиваю я.
- А сначала в садик вот – вот этот, потом в школу.. И дальше, дальше ..
- А зацем?
- А не знаю, - задумчиво отвечает он. - Хочется вот вывести тебя куда-то (из обыденной нашей, скучноватой  жизни) .. К каким-то вот хе.. «новым горизонтам», куда плывут эти вот облака.. К неземной радости и счастью..
- Да? Да? – К облакам? – припрыгиваю я. – А за-цем?
- А вот подарить кому-то тебя: народу.., родине.., мужу хе-хе..

… И вот так же потом (через время) мы идем уже из нашей старенькой, но такой миленькой и уютной школы – из 4-го что ли моего класса. И я, уже несколько сдерживая свое неистребимое желание всё еще припрыгивать, - жалуюсь отцу: - Какие, пап, девчонки в классе бесстыжие! Сегодня учительница (на отдельном от ребят уроке) рассказывала нам, ну, там про гигиену девочек, про строение наших ор .. огранов
- Органов.
- Ну да. А девчонки, пап, такие бесстыжие!
- А что такое?
- А они спрашивают у училки: вот у девочек месячные там, и всё такое, .. а у мальчишек что? Такие, пап, бессовестные.. «Узнаете в своё время», - отвечает им училка… А в самом деле: что, пап бывает у мальчишек? – тут же (без перерыва) спрашиваю я.
Отец усмешливо похмыкивает, долго собирается со словами, а потом, видно, решив что-то – поучительно говорит: «Вот говорят: «Мать-земля» .. Да? ..Потому, что она всё рожает: морковка там, огурцы на нашем огороде. А чтоб это родилось из нее – надо внедрить в нее семена (как мы с тобой весной сажали). Да не просто бросить. А сначала как следует вспахать – вскопать её, а уж потом в подготовленные недра и внести семя .. так и девочки – это будущие матери. От них ведь, как от матери-земли, рождаются дети. Но для этого в девочек должно посадить тоже семя. И это семя находится у? .. Мальчишек!
- Да? Да? – пристаю я. – А как? А как? А как оно, семя, «внедряется» в девочек?
- А вот .. через .. любовь.
- Да? Да? А как? Как «через любовь»
- А вот ты видела в кино: целуются.. Возбуждаются.. Это как бы вспахивается «мать-земля» в них. И после вспашки этой – семя из мальчиков переливается во вспаханных таким образом девочек.. в их «недра». Ну и начинает там в животе у них набухать и расти. «Ручки-ножки, огуречик – вот и вышел человечек»..
           Я ахнула, захохотала и ..
.. и очнулась 23-х летней тёткой в Пашкиной комнате, лёжа под ним, - вся вскопанная «плугом» моего «пахаря», как та «мать-земля» .. – и стала соображать: что же мне делать теперь с тем семенем, которое только что в меня (хорошо «вспаханную») – было «всажено» и «внедрено» и «перелито». (Уж это-то я знала с некоторых пор, как происходит: опытная была тетка).
И пошла было в ванную – ну, мыться!
А в кранах воды нет! И значит, просто побрызгаться (поверхностно) из .. пахнувшего пивом и водкой стакана. А как еще? (И вспоминаю ПРЯМЫЕ, как всегда – это не как у отца -  НАЖДАЧНЫЕ слова матери: «Мужикам-то что: всунул и пошел! А ты потом сопли его из себя вымывай» .. О, Боже!
(Вот тебе и «через любовь») – как-то трезво и – тоже цинично, как мать – подумала и я.
И опять слова отца: «Любовь-то любовь, - настойчиво писал он мне в Ин-т, - но она у вас с парнем НЕРАВНОЦЕННАЯ: у него – ТОЛЬКО любовь, а у тебя: любовь плюс ребенок! И значит, - с тебя и спрос при слиянии БОЛЬШИЙ, чем с него. Права твоя мать!»…
                «…Ну, и как мне сейчас? А никак!» -  говорит все еще водочное  и пивное во мне, и хмель. – Может, и обойдется!» - как все глупые девочки (в таких случаях говорят). И снова лезу к нему, моему лихому «пахарю». И снова руки его («словно электрические») вибрируют на моих грудях. И снова поцелуи «между ног», и снова ноги выше головы, и снова «плуг» его смачно входит в мои разверстые (навстречу ему) недра. И опять подмы .. – но, мыться опять нечем!
А моему «пахарю» - действительно, «что»?
- Спим? – говорит усталым голосом. И тут же, удовлетворенно, захрапывает. А я-а-а … Ну, НИКАК НЕ МОГУ! Ненадолго проваливаюсь куда-то, вроде засыпаю и .. – вижу там, что я, как «мать-земля» вся набухаю (как воздушная колбаса аэростата: все больше, .. пока с треском не лопаюсь и – просыпаюсь. Опять засыпаю, набухаю, лопаюсь и – просыпаюсь. О, Боже мой! Хоть бы утро!
Но под утро он (выспавшийся) СНОВА НА МНЕ! А потом е-ЩЕ! И е-ЩЕ!...И я теряю счет….

              3.     И ЧТО?
Мой номер. Стучу. Зоя.
Я сажусь намятой одервенелой промежностью на край стола и расслабленно тянусь к арбузу.
- Ну, как? – спрашивает шепотом Зоя из постели.
Я жую арбуз и смотрю на нее. Я не знаю что сказать.
- Ну, что ты молчишь? Все в порядке? Сладко? Он такой ласковый..
- Зоя! – морщусь я. – У меня всё болит!
Она смотрит на меня расширенными глазами:
- Я думала, что от Паши можно быть только в восторге? Он – такой..
- Зоя, - раздеваюсь я. – Что ты знаешь? Я сама ничего такого не знала. Это так все переплетено, что сейчас я ничего не могу сказать, Я просто без сил.
                И я валюсь, и сплю..

В 12 что ли часов вырывает меня из сна звонок.
- Аза! – протягивает трубку Зоя. – Зовет завтракать.
А я ничего не понимаю: не открываются набухшие (от водки и бессонной ночи) глаза, распухли губы, болит даже челюсть.
- Ну, отдыхайте, - слышу я из приставленной Зоей к моему уху трубки. И опять проваливаюсь в черную дыру.
Потом - не выспавшись (видно, такую усталость не выспишь из себя за раз, да и «похмельный синдром» - отравленность алкоголем, видно, действует) я вяло пью чай и (чтоб не видеть никого – так мне все не нужны) почти убегаю из гостиницы. Бреду тяжелыми шагами из улицы в улицу, захожу зачем-то иногда в магазины – всё мне не нужно! Вот так, наверно, и маются все алкаши после пьянки: усталость, опустошенность, равнодушие ко всему; а главное: усталость. Вот вам и «любовь»: «радость» там какая-то , «счастье».. У-СТА-ЛОСТЬ! – вот и все. И отвращение ко всему. Ну, и все время ощущение своей «промежности» (трется все что-то там, мешает), болезненное ощущение своего «женского» (измятого, истисканного) тела: порочного и «соблазняющего» всех: мужики вон оборачиваются на меня. Опять захожу в магазины, пью чего-то («надо, наверно, рассола какого-то», вспоминаю автобусные разговоры алкашей, -или стопку водки – для опохмелки» - да где ее взять? – у меня ДЕНЕГ НЕТ! Разбазарила куда-то! Может, на ту же вчерашнюю четвертинку.) Жую - попавшиеся  по дороге – безвкусные пирожки – все немило. Да что ж  такое?! Может, на пляж: омыться, как Венера, морской пеной и возвратить свою «девственность», хе, и чистоту?
Хорошо, что на пляже никого из «наших» нет. Прошу кучерявенькую и носатенькую девушку «постеречь» мои вещички и – в мое любимое: море. И действительно: «отхожу» после него помаленьку.
- Черт возьми! – угощаю я девушку пирожками и шмыгаю носом: - Вечером у меня концерт, а я, кажется, заболела. Бывает у вас такая невезуха? Или заходила вот в магазин: купальник купить (видите: мой весь пожух?) – а здесь у вас ничего не купишь: ни лака, ни сумку вот большую надо – вещей откуда-то набралось.. из комиссионок.
      И за своим тарахтеньем – не замечаю ее каких-то «обугленных» (набухших, как у меня) с красными прожилками – глаз, и что она поправляет и поправляет бинт с запекшейся кровью на руке, и я вдруг вижу тянущуюся от запястья вверх рану-дорожку: «резала вены»!
И слышу из ее безрадостного рта совершенно невероятные какие-то истории: Первого мужа (любимого) как-то «убили» - на танцплощадке; от второго – нелюбимого (алкаша-паразита) двое детей. Жить не на что. Сошлась с парнем – (женатым) – бросил. Резала вены.. Еле оживили..
- А что ж врут везде в книгах: любовь – это подъем, расцвет жизненных сил?! Счастье! – закричала я. –Что ж нас везде обманывают? Любовь – (у нас! у нас! – НАША – вот тут любовь) – это болезнь и усталость! Как вот я сегодня буду петь?! А я ведь – артистка!
И незаметно как-то рассказала ей все свои проблемы – в ее «обугленные», но в то же время простодушные и доверчивые (как у котенка) глаза. И пригласила на вечерний концерт: уж оч. мне захотелось ее приободрить.
И после концерта (когда я не пела, а хрипела) несчастная та девушка со счастливо-заплаканными глазами вручила мне своей забинтованной ручкой громадный букет роз.
- Зачем?! – испугалась я, помня о ее безденежье и муже-алкаше.
- Не беспокойтесь, - прерывающимся от слез голосом, ответила она: Это из моего садика у дома: все срезала! Вы – ангел, посланный мне.
И я, тоже заплакав, благодарно поцеловала ее в «обугленные», наслезенные глаза.
А перед сном – звонок. И будто «ничего не было»: выспатый, свежий голос:
- Зоя сказала, что.. ты себя плохо чувствуешь. (Это «ты» - прямо в сердце), меня затрясло.
Но я молчу.
- У тебя температура?
У меня сдавливает слезами горло. Я не могу говорить. И молчу.
- У меня есть лекарства.. Алё! Приходи на чай.
Но я медленно (дрожащей рукой) вешаю трубку. «Нет, не приду» Не хочу. И тычась мокрыми щеками в подушку – вспоминаю, как… прежде, чем выпустить меня вчера, - он воровато выглянул в коридор и прошептал: «Никого. Иди».
А сегодня в кулисах мимоходом пожаловался: «Весь «коллектив» взбудоражен: знают чего-то. Зойка что ли? (Боится: доложат жене!. В Киев.)
Ну, да: всего этого надо было ожидать. А что ты еще хотела?
И еще я вспомнила: одеваюсь у него перед уходом и зачем-то говорю: - Ох, если бы жена твоя в Киеве видела тебя сейчас – ей было бы не оч. приятно.
- Да, - отвечает он, посматривая на дверь: когда же, наверно, я уйду?! Да и Олег ведь может придти.
- А где же верность? – святые какие-то вещи? Это ж грех. (Пытаю его я: Ну, хоть какие-то обещания, надежды на что-то что ли? И злюсь, наверно, что их нет)
- «Гуталин» наш больше грешит, - как-то совсем не туда отвечает он, следя за дверью. Ибо я все не ухожу.
- Какой «авторитет»! – нарочно не ухожу я. – Он за себя сам ответит на Страшном суде, а ты – за себя. (А он молчит. И глядит на дверь.)
- Паша! – говорю я тогда глядя ему прямо в глаза: - Ты мне оч. нравишься. И мне это страшно.
- Нет, - говорит он: - Не надо «очень». Так будет лучше тебе и мне. Я тебе нравлюсь, а ты – мне. И этого достаточно. А «очень» - не надо.
И тогда-то вот он и выглянул за дверь. И почти вытолкнул меня. Ну, а действительно: зачем я ему нужна больше? Все, что нужно – он получил. А остальное – обязанности и обузы. А он «любит удобства»..
И утром решила: - Ладно. Принимаю это как должное. Мы ничем не обязаны друг другу. Хотим – встречаемся; не хотим – нет.
- Ты завтракал? – звоню утром. Холодно: - Да. (А хотел пойти со мной!)...Ну, ладно. – «Пойдем на пляж? – ( Это он). А я: - Нет, не хочу. (И- «привет»)…
И при переезде на другой день в Евпаторию – мы сидим в разных местах автобуса и как будто даже не знакомы.
Трогается автобус, запылила дорога, затрясло… Смотрюсь в зеркальце: такая тяжесть у глаз и тоска в сердце. Откуда эта тоска, эта мука? Отчего?
Нормально. Всего этого надо было ожидать, А что ты еще хотела?! Amen!

3.     Е В П А Т О Р И Я:
      ПОСЛЕДНИЕ КОНЦЕРТЫ  и «ОПАСНЫЕ ДНИ»

Через день я уезжала. Вернее, меня «уезжали»: «Гуталин» (которому я отказала в «работе со мной над новым репертуаром») – избавлялся от меня: - и потому, что «заболела», как написано было в Приказе: (и, действительно, ни голоса, ни вида в последние дни), и потому, что приехала «на мое место»  еще и знаменитая Хватеева.
И вот в последний раз (чтоб выжать мою усталость и хе: «алкогольную интоксикацию») лежу с Зоей на изумительном евпаторийском (каком-то тоже «закрытом» для простых смертных) пляже и слушаем, как на соседнем лежаке приехавшая Хватеева трепется с окружившими почтительно ее нашими мужичками.
Мы лежим с Зоей, накрывшись шляпами, и фыркаем на доносящиеся до нас ее откровения: про.. ненавистную соперницу (по мужьям-космонавтам) Пустинскую: «Я его бросила, а она подобрала; и теперь дело у них идет к убийству: долбят каждый день друг друга, ха!»; про новое авто «Мицубиси-Паджеро», преподнесенное ей другим космонавтом вместе с японским псом (с трудно выговариваемой породой), которому она каждое утро подпиливает японской же пилочкой когти и тд. и тп…
Но сыпать-то сыпала словами, а все время косилась (как и окружавшие ее мужички) на меня, лежавшую невдалеке, - куда они нет-нет да и отходили (будто ненароком): ну, чтоб взглянуть на мои ляжки и груди, ибо их жены, лежавшие по ДРУГУЮ сторону от Хватеевой (да и сама она) – одряблые и телесно унылые – выглядели без модной одежды ужасно.
И только Лизотов:  бросив свою –(тоже приехавшую – жену- толстуху) подошел открыто: - Ну-ка, Аза: - посмотреть хоть на тебя во всей красе, - а то всё  в брюках да в брюках… О, хороша! Ничего не скажешь!..
А я (как ненормальная) высматривала Пашку, которого почему-то здесь не было. Может, тоже жена из Киева приехала! С детьми! Ха-ха- ха   ха-ха

И вечером (собираю вещи) – звонок. И вот его это умение (почувствовать мое настроенное, и воспользоваться им) с присмешкой и дешевым юморком обволакивает меня: - Азалия Валентиновна? – «Иес, Павел Хведорыч.»
- У Вас исть в нумере ванна?  - «Иес. Павел Хведорыч (жду уже я какой-нибудь хохмы, потому что слышу, что «навеселе», а значит, раскован и любезен).  – Мне карпов живых надо запустить до ужина: Крючков с рыбалки привез. Как Вы – насчет карпов? На ужин.  – «Ну…», не знаю, что сказать я. « -А заметили, что колбасы нет в магазинах? – продолжает он. - И «Гуталин»  наш записывает в спецраспределитель местный на нее. Вы записались уже?...
И под эти немудреные (но приятные хохмы) я оттаиваю, душа как-то расслабляется, и я начинаю хохотать. Нет: умеет! умеет  очаровать и завладеть. И с удовольствием слушаю дальше: - С Вами отправляют в Москву Младынину с этим Лизотовым. Решено устроить прощальный ужин. Вы не осчастливите нас своим присутствием?
Ну, как при таком приглашении отказать?
И вот этот «прощальный ужин». Неприятно, конечно что у .. Младыниной! Противно что-то и: с чужими женами готовить на стол. Но.. «надо». Ведь в последний раз. Может,  с Пашкой чего-то «выяснится»? Может, скажет чего-то важное напоследок? Ну!
А оказалось.. – просто напились все. И я опять пью, - хоть мне уже это и противно. И курят все. И я курю.. (Правда, рядом с Пашкой): посадили нас  с ним почему-то, И кажется, что все как-то «глядят на нас»: как мы с ним едим из одной тарелки и почему-то одной вилкой. И Лизотов явно меня ревнует, откровенно, и жена его (противная баба) дуется на него и на меня. А Пашка ужасно пьет!
И напившись – бросился в тосты (ну, как обычно: про Ленина, «русского коммуниста Ивана Можина», нашего администратора, и – Кампучию – как же без нее?) И напившийся тоже Лизотов отпустил что-то зло насчет того, что-де «все это старо и всем ужасно надоело»). На что Пашка истерично-пьяно  вспылил и, хлопнув дверью, вышел!
               И я (как дура: заслонить его своей …) выскочила за ним.
Ну, а все, конечно, «с м о т р я т»…
- Он дурак! – истерично кричит в коридоре мне Пашка. – Альфонс! на  хлебах у этой страшной бабы! Я никогда не мог продаваться из-за денег! И номер ему в концерте сделал я!
И тащит меня к себе, просто волочет!
- Паша! Паша! – урезониваю его я, - нас ждут в застолье. Неудобно!
- Аза! – по-пьяному бормочет он: - Ты оч. хорошая: красивая, умная… Не уезжай! Я оч. тебя люблю.
Впервые я слышу такие слова, и слова эти сладкие. И я уступаю.
И хочется вот дальше написать: что эту ночь я не забуду никогда! Но.. да ведь мы просто были пьяные, как и в первый раз. Ну, были, были нежные слова, которые я давно хотела услышать, вроде: «Я люблю тебя! Не уезжай, пожалуйста; я умру без тебя, я буду очень скучать..»
И я тоже вроде этого говорила: - Пашенька, Паша – я тоже тебя сейчас люблю. И имя у тебя какое-то ласковое, нежное. Но как же мы с тобой будем жить дальше? скажи мне!
- Я оч. ревнивый, Азка, - не слушая, бормотал он: - Если ты еще с кем-то – я тебя прибью.
- Ну, вот уже и требования,и права на меня  какие-то заявляешь. А из чего?
 А он – не слушая: - Ты бросаешь меня, ты уезжаешь.. Я для тебя проходной этап… Можно я в тебя?
И я (обалдевая от подступающего очередного оргазма), задыхаясь, бормочу: - Делай, что хо.., что  хо..чешь,..  миленький..
 И мы опять замотались в любовном клубке…

- Я еще по-другому хочу, - прошу через некоторое время я.
 -  Как, лапочка? – спрашивает он. – Как?
И я встаю на колени, а он сзади. И я получаю совершенно невозможное ощущение… Но оч. хорошо помню и: непреходящую (рядом с этим) странную ТОСКУ: ощущение «временности» всего этого; что это лишь обман, что Он – не мой. Вот я его обнимаю, вжимаюсь в него, а он ближе не становится. И лишь удивляюсь его неутомимости: я вымоталась напрочь, а он – е-ЩЁ! и е-ЩЁ! будто  «сто пятьдесят лет ждал меня». – Не могу я с тобой «отдыхать», - бормочет он, дЕ-лая! и дЕ-лая! своё мужское дЕ-ло…
- А знаешь: у меня ведь «опасные дни», - говорю я в промежутках,.
- Они у всех опасные, - может быть, имея ввиду наехавших почему-то именно в Евпаторию к ним жен – отвечает он. (Может, и его тоже будет завтра?)
- Да: у тебя, особенно, - шпыняю я: - А у меня вот – самая середина. Это непорядочно, - злюсь я. – Ты должен соображать!
И слышу: «Женщина должна соображать в ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ! Предупреждать!
(Ну, правильно: как и отец мне писал в Ин-т: «С тебя, а не с парня, прежде всего спрос! Гляди, с кем ложишься!)
И  - быстро мимо моей проблемы – перекидывается на Лизотова: (это ему важнее): - У тебя было что-нибудь с ним?
Я приподнимаюсь с удивлением на своей подушке: - Клянусь тебе (твердо говорю я):  ничего и никогда
И вижу: НЕ ВЕРИТ!. И у меня как что-то обрывается внутри: С кем же я? И за кого принимают и меня?
- Ты мне нравишься все больше и больше, - быстро чувствуя мою обиду, - поправляется он.
- Тогда сделай мне крепкого чаю, – иронизирую я:-  Я вся вымоталась
И слышу: - Не могу.Из меня всё вышло. (Вот как уже.)
Пытаюсь встать и сделать все сама. И слышу: захрапел! А еще ведь концерт. Только собрать вещи. А до отъезда 4 часа
Шатаясь, поднимаюсь к себе, ощущая большое неудобство в промежности. Провожу рукой и не узнаю этого места: большой, распухший волдырь, - подушка!..
И вот последний (дневной) концерт и прямо в автобус – к аэропорту.
В кулисах – не раз подходил: - Ты меня не любишь, ты бросаешь меня.
И я не понимаю: А на каких же правах я тут останусь?!
В другой раз: - «Единственное, что меня утешает: ехать с тобой до аэропорта. Сядь в автобусе со мной, -
(«Возьми и сам садись» - почему-то неприязненно думаю я: надо ж и тебе что-то сделать!»)
А в автобусе садится почему-то с «Големом» - трепятся по обычаю; пьют пиво! (А к чему сейчас пиво?!) Мы почти не общаемся, хотя я чувствую, что ему «тяжело»: ЛЮБОВНИЦЫ ПОКЛАДИСТОЙ ЛИШАЕТСЯ.
- Чем ближе к аэропорту, тем мне хуже, - успевает (в промежутках между пивом и трепотней с «Големом») шепнуть мне он. – Извини, чего-то я несу..
Все провожающие как-то странно взглядывают на меня. (Или так кажется).
- Ты никуда не едешь! – выносит мою сумку  из автобуса Пашка. – Или я тоже лечу сейчас в Москву.
- Я не спала всю ночь, - говорю я. – И я голодная. Купил бы мне лучше пирожок.
Но он и на это не способен: боится! (небось  жена со дня на день тоже приезжает). И только «русский коммунист» Можин – (наш администратор), (над которым насмехалась вся музыкантская шатия и про которого я недавно узнала что он тоже бывший музыкант и работал даже с Дунаевским, но как-то «спился») - дает мне, пьяненько улыбаясь, свой бутерброд, - галантно целует «ручку» и, извиняясь, оч. по-доброму говорит, что у меня великолепные данные, надо лишь немного заняться сольфеджио: - И у меня отлегает от сердца.
        Уже все от нас (попрощавшись) пошли к своему автобусу, и краем глаза я замечаю, что Пашка – поколебавшись туда-сюда – зачем-то двинулся в мою сторону, но.. повернулся и пошел с остальными. Боится! Ой, боится!.. Ха-ха-ха.. Ну, ладно.

                Ф И Н А Л:
СОЖАЛЕНИЯ и ВСПОМИНАНИЯ

Мы улетали четверо: Младынина, я и Лизотов со своей
На благородную, с неординарною внешностью Младынину (даже в ее возрасте) нельзя было не обращать внимания. И когда мы выискивали в аэропорте местечко (среди сумок и людей) – пассажиры поневоле косились ( не на меня: молодую) – а на нее! Ну и на Лизотова: Большого, внушительного, громко (по привычке) разговаривающего. Он не может без того, чтоб широко не жестикулировать и не изображать. И все вокруг, как завороженные, слушали, смотрели на него; а кое-кто и узнавал его. («Он снимался в кино? – лицо знакомое» - спрашивали меня) и подбирались поближе.
      А я.. – я вся еще «там»!. И будто знала ведь, что так вот оно все потом и будет: смесь тишины, пустоты.., усталости и – равнодушия; ощущение пройденности какого-то еще этапа. Грусть и – ощущение себя слишком уже взрослой. И значит, остается таким, как я -  что? – Ну, сожаления и – вспо-ми-нания.
«Амаркорд» - у Феллини. Вот и у меня сейчас «амаркорд». Амаркорд, амаркорд.. – сумбурные, отрывочные вспо-ми-нания: … …

… Вот я у Него.. В постели… Встаю, шатаясь (я – сама по себе; тело – само по себе: не слушается, виляет и двигает мясом) . Зеркало в туалете. Гляжусь. Кто это? Не узнаю. Чьи это глаза – мутные, в красных жилках, оч. влажные и дикие. А губы? – неужели они когда-нибудь улыбались? – Уставшие, некрасивые.
Я беру стакан, открываю кран – воды нет. Долго не могу помочиться. Потом – не подмыться, а хоть побрызгаться: провожу рукой и удивляюсь – между ног все распухшее и тяжелое…

… Вспоминаю последний концерт. Буфет в театре. Беру стакан напитка (после бессонной и бурной ночи  -ужасно хочется пить): опрокидываю залпом, другой.. И так застает меня (пришедший – тоже, видно, пить) Пашка: долго смотрит, как я поглощаю вишневый напиток; острит, глаза его смеются, мои тоже, А я  все пью и пью, и вижу его только сквозь стекло стакана: на нем свежая модная рубашка, и мне приятно видеть его, хотя всего лишь час назад были так близки. На мне  в  последний раз летнее, концертное платье. Прощай, Крым; прощай, лето! «До свиданья лето, до свидания-а..»
- Обопьешься! – хохмит он. – Лучше б съела чего-нибудь.
- Не могу: я вся наполнена тобой. И только ж аж д у!
- И ты мне нравишься все больше, чем дальше я тебя узнаю. Все больше и больше.
И это заметно: когда мужчина влюбляется – он начинает менять рубашки, какой-то «налет» появляется на нем другой..
- «Ты хорошо пахнешь, - говорю я, - приятно. Это что: мужской дезодарант?» (А в голове: ночь, ночь! наша ночь! И простыня, съехавшая и белеющая на полу..)
              Впрочем, и от Ларисовой (что гримируется обычно рядом со мной) тоже хорошо пахнет,- когда я возвращаюсь в гримерку. Она йогист, и что бы ни происходило вокруг – старается все воспринимать благостно. Она сидит рядом с занавешенным окном и с умилением взирает на солнечный луч, что греет ее колено.
- «Какое теплое, приятное солнце, - с улыбкой говорит она. – А какое было сегодня море!» И мне кажется, что она не в себе. Я сажусь рядом и (тоже с улыбкой) закрываю усталые от ночной бессонницы глаза. Дверь в гримерку отворяется, кто-то входит и слышно муз. Вступление и аплодисменты – значит, 2-е отделение уже началось. Опять дверь открывается, и я слышу негромкий голос Пашки: «Играем со 2-го номера, со 2-го номера».. И я вспоминаю, как он, насмешничая, сзывает обычно своих лабухов на сцену: - Пс! – делает он. И они послушно сбегаются. Вспоминаю притемненные кулисы: он – в одних (там, на той стороне), я – здесь, напротив. Его долгий (раздевающий меня обычно) взгляд. «Не смотреть на него! – говорю себе я; чувствуя, как это все разрушает мою собранность перед выходом…
Но бывали и другие взгляды. Например, в день, когда был вывешен приказ о моем отъезде. Я вот так же стояла в кулисах напротив, мы глядели друг на друга издалека и его глаза спросили оч. тихо: - Азочка!,. Так Вы уезжаете?
И мои глаза так же тихо ответили: - Да, Павел Федорыч. Но мы ведь увидимся?...
…И вот я сижу (с закрытыми глазами) в гримерке рядом с Ларисовой. И скоро второй мой выход. Осторожно отворяется дверь и так же «осторожно» и тихо проходит к своему зеркалу оч. привлекающая меня актриса Максимова. Ее монологом из «Матери человеческой» всегда открывается 2-е отделение.
Читает она очень хорошо. Ну, просто ОЧЕНЬ! До слез. До спазм в горле.. Теперь вот она уже «отстрелялась» и тихо (будто неся еще с собой то, о чем читала) проходит к своему столику и протягивает (так же тихо и осторожно) руку к всегда уже приготовленным ею кружочкам ваты, чтобы снимать грим, - и тихо, и осторожно (вся «в себе») вытирает плывущую слезами под глазами тушь. А глаза ее все еще там где-то…
И всегда благостная Ларисова оч. благостно и осторожно ее спрашивает:
- Ну, как, Тонечка, сегодня?
И Максимова - на вид оч. суровая и непреступная –( с какой-то глубоко-скрытой порядочностью) (и мудро-спокойным всепониманием) на повторяющийся из концерта в концерт вопрос этот – сурово отвечает: - Ничего.
И все
Или (иногда): - Я не хочу сейчас говорить…

Деликатный стук в дверь. – Ниночка!
Это к Ларисовой: несет обязательно перед ее выступлением кофе ее «бемби» (как она его называет, а за ней и все вокруг): нечто вроде ее мужа, услужника, маленького дворецкого, что везде ездит с ней, ухаживает (подает-приносит), и только кончается ее номер – подбегает за кулисами, восторженно целует ей ручку, получает за это 5 рублей и тотчас бежит в буфет – выпить за «очаровательное выступление»! лабухи наши насмехаются над ним, а Зоя шепчет: - Он ей нужен: у него между ног «ВО!» и, согнув руку в локте – потрясает ею.  Чего только не узнаешь на этих гастролях!
Бывало едем после концертов в одной машине с Максимовой и Кеоргиу к гостинице. Максимова тихая, с цветами.. Теплая ночь.. Она поднимает вверх голову и вглядывается..
- Чего ты там ищешь? – с присмешкой спрашивает Кеоргиу. – Большую Медведицу?
- Да, - замедленно отвечает она. – Мне без нее как-то неуютно..
И все. И больше ни слова. И я смотрю в полутьме автобуса на покачивающийся ее удивительный – мужественный и суровый профиль.
(Почему я с ней не подружилась? Вот пропускаю я как-то интересных людей. А зациклилась на..)
Ну, вот этот «Араик».. или «Пашка».. Нет, нет – что-то, конечно, в нем есть! Есть, есть!.. Вот натолкнувшись на меня как-то в коридоре – завел к себе и, переодеваясь к обеду, вдруг поплыл неожиданными, ласковыми словами: Что я оч. хороший человек, что я ему оч. нравлюсь. «И я верю в тебя, с тобой можно работать, тебе все дано. Сделаем с тобой номер, Азка, - думай об этом, думай. Ты можешь оч. хорошо петь, а иногда и поешь. А иногда оч. плохо, и детонируешь. Возьмись за сольфеджио, и манеру изменить напрочь: на эстрадную, («фа-фа-фа»)
У меня аж уши запарились от его слов
И чтоб скрыть свое смущение:
- А что означает число «13»? – указываю я на его футболку, которую он после концертного костюма натягивает на себя
- А то, что я счастлив с тобой.
- Неправда, - смеюсь я: - Это число не приносит счастья.. .. ..   И тд., и тп.. … И совсем забываю, что Ничто не повторяется: «Раз!  только лишь раз – бывает сей миг и час..»
И вот теперь мы сидим вчетвером в аэропорте и (даже не открывая тяжелых глаз) я слышу как Младынина негромко читает стихи Лизотову с его женой. И все они уже не вызывают у меня никаких иных чувств, кроме какой-то родственной приязни. Они мои коллеги, моя память по проведенным вместе с ними здесь незабываемых днях. Да и остальные все – вместе с ребятами-лабухами, «Големом» (да и «Гуталином», нашим директором) – ну, что? – не без слабостей, конечно, - но обычные, нормальные и даже, можно сказать, хорошие, добрые люди. Хоть бы и эта вот жена Лизотова: ничего в ней неприятного нету – вон как она заботится о нем (ноги ему укрывает).
И я, сходив в известную комнату («по техническим причинам») – тоже пошла и купила на всех целый пакет горячих пирожков. И все мы – сгрудившись над ним головами – дружно сидели и поглощали их. Хорошо! А потом захотелось опять пить (что-то с последней ночи меня тянет все пить да пить?) – напилась за 3 коп. сиропа и так захотелось спать, что… Скорее бы уж на посадку в самолет что ли и - …
И вдруг, черт! – задержка. И 8 часов (! Мы сидим в аэропорту!) Вот вам и «русские!» - Как Зойка говорит: – «Тараканы да безалаберность» только русские. Хорошо хоть Младынина организовала нам Депутатский зал (с тишиной, свободой от толкотни и мягкими креслами). Но и тут: я удивляюсь, как недоброжелательно отнеслась к Младыниной Дежурная Депзала, чуть не выгнав ее, - хотя та и сказала ей, кто она («народная», депутат и тд.) И я (с новым чувством расположения к ней) поразилась ее женскому терпенью и выдержке: Как она безропотно и будто бы привычно сносила все попреки и ворчанье Дежурной грубой бабы, сходила куда-то помыла бывшие там грязные стаканы, разлила в них для нас чай из своего термоса, наколола шоколаду и мы, опять дружески и по-родственному сгрудившись – все это пригубили. Хорошо! И потом я с умиленьем и жалостью смотрела как Младынина (знаменитая, прославленная) сжалась в комочек, отвернувшись к стенке – так вот у двери, среди сумок – и, конечно, тоже голодная: чего тут мы ели? – мои пирожки! А ресторан – закрыт, и рядом ворчливая и неуважительная дежурная. О хо-хо, хо-хо…
Наконец, посадка в самолет, слава Богу. Младынина понесла вещи куда-то не туда (это ее странности); улыбнувшись, мы ее вовремя остановили. Но и на летном поле (при посадке) все чего-то ждем, ждем и ждем (окрики дежурных, сдача багажа).. А усталая. Старая женщина (Младынина) терпеливо стоит и ждет. И чем-то родным повеяло от нее, рядом стоящей, будто это недавно умершая моя бабушка Саша (отцова мама): и я непроизвольно нагнулась и поцеловала ее…
             Ну, а я: (и в автобусе, и в Депзале, и даже на летном поле) хе все пишу. А Бог его знает, зачем. «Войну и мир» пишешь? – смеется Лизотов. А Младыниной, видно понравилось, что я пишу: погладила меня по руке…
И вот: Вымотанные совершенно – во Внукове. И опять невозможная волынка: «ловить такси». Холодно, мокро, пар изо рта, а мы одеты по летнему. Неимоверная очередь, беспорядок, крики, бестолковщина, иностранцы жмутся в испуге от всего этого. Встречающая Младынину женщина пугает нас: что повышение цен на золото, шелк, кожу (а что мне это «золото»!) ну, вот на чай, кофе, масло – это меня касается.. И мы пропускаем всю очередь на такси: багажа еще нет! Стоим еще час.. Громадный, безмолвный Лизотов стоит, а через его голову лезут другие: какие-то кавказцы, горланя, хватают «наше» такси: пихают, горланя, туда свои тюки с фруктами (для рынка) и своих, таких же горластых, теток..
Я посмотрела на всю свою компанию беспомощную и – решила взять дело в свои руки. И оч. скоро мы ехали в авто, и удивленный Лизотов (за это что ли?) протянул мне десятку: - Аза, расплатись!
- Да, что ж ты такой беспомощный?! – хотела крикнуть я, но..
Тут ломается почему-то машина. Пересаживаемся в другую. И все – я! Я! Без меня бы они «пропали». А уже первый час ночи, и сил никаких нет!
Да и я: это уж от отчаянья – я стала такая активная и деловая, а на самом деле.. За всеми этими поломками и пересадками я теряю где-то данную мне десятку да свою-то пятерку тоже в суматохе где-то оборонила. Да еще, черт, вспоминаю: что в Евпатории (в гостиничном холодильнике) оставила 4 банки дешевой кабачковой икры. Но, чтоб совсем не впасть в уныние – говорю себе отчаянно: «НА-ПЛЕ-ВАТЬ!»
И вот, наконец, перед своей тихой, темной окраинной 5-ти-этажкой в Кунцеве. Верчу ключом в обшарпанной двери и швыряю сумки прямо на пол в передней (среди разбегающихся от включенного света тараканов).
Тоже наплевать! Главное, я дома, дом на месте. И я – живая.
Спасибо и за это.
                Валюсь. Почти не раздеваясь, на всклокоченную (перед отъездом, в спешке) постель и засыпаю.
И тотчас вижу: во сне ли, наяву – радужную «Землю Санникова». И, будто не желая меня отпускать оттуда, выплывает и заполняет все вокруг меня крымская, ароматная мелодия; но с какими-то странными, искаженными словами:

В парке Чаир
Увядают фиалки,
         В Парке Чаир
  Вырастает морковь!

Йа-ха-ха, ха-ха
Ха-ха, ха

И остаются
Лишь свалки да палки
Так и кончается
Наша л ю б о в ь…

Amen!


                4-я   серия:
         П О С Л Е К Р Ы М И Е

                1.   И  ВОТ

(после сумасшедших 3-х недельных крымских гастролей) я в Москве. А в моей «квартирке под крышей «Запах Остановившегося Времени». Пожелтевший календарный листок (с «29-м авг.») на стене: память о суматошном дне моего отъезда в.. казалось, такую рутинную, скучную гастроль (только заработать деньжат для родителей). А сейчас (проспав 16 часов и все равно не выспавшись) -под поганенький опять тенорок Киркова - то ли по Радио за стеной -то ли во мне:
       («Просто вдруг настало лето,
       Просто я подумал: «Дай тебе влуп-лю!»
       Что потом случилось с нами -
        Я теперь не помню и не знаю..
        Вроде я сказал, что: «Я тея лювлю»,
        Или ТЫ сказала: «Я тея лювлю») -
  открываю опухшие глаза – и осматриваю (все еще не вставая) свою затхлую квартирку с раскиданными в спешке отъезда вещами; с сумками, вчера брошенными в передней – я даже вот и не могу поверить во всё, что «там» произошло. (После катастрофы что ли какой-то, как в погибшей той «Земле Санникова». Где я как-то уцелела и вот теперь потихоньку прихожу в себя.)
Пошевеливаюсь и чувствую щемящую боль в животе, спазм в горле и – горечь что ли? Да: горечь и грусть; вперемежку с чем-то необыкновенным, испытанным там в далекой теперь и фантастической «Земле Санникова» (в Крыму). Ну, и жалость вместе с тем по той, что совсем недавно вроде была здесь вот ДО «катастрофы» (ну, необычного, фантастического приключения). Ибо кто вот это (в зеркале, на тумбочке, куда я поворачиваю свою, даже вроде со скрипом, шею): истасканная, с серым безрадостным лицом и кругами под глазами тетка? Разве это та, что 29 авг. уехала отсюда? И где же те ДЕНЬГИ, что я собиралась привезти родителям? с концертов. Мне не на что сейчас вот даже купить хлеба к завтраку! И вздрагиваю от (показавшегося неожиданным – в пустой комнате – и ГРОЗНЫМ) телефонного звонка. Будто призывающего меня «за все» к… ОТВЕТУ!
- Отец велел узнать: может ли он к тебе приехать? – спросил сурово материнский голос.
- Ну, конечно. Что за глупости.
- Как у тебя? – как обычно (без обиняков) напрямую спрашивает мать.
- Все в порядке, - отвечаю я.  -  «И на личном»?   - Ну, да.
И вдруг наконец, с ужасающей отчетливостью осознаю, что.. «порядка»-то в голове у меня как раз и нет: у меня будто отшибло мозги – ничего не могу понять про себя: где же я в конце-то концов была и что там делала? И главное: рассказывать ли про эти «дела» отцу?
Ведь это едет «ревизор».
                И вот (изнуренная и голодная) решив все-таки прибраться к приезду отца – мОю квартиру, а отца (по расписанию) с электрички все нет и нет. И все это (и мысли мои, и суровый звонок матери и: почему отец САМ не позвонил да и то, что его все нет) – все это как-то напрягало и грозило.
Ну, «ревизор, ревизия же,- Страшный Суд!»

Но вот тф! «Слава Богу!» - вздохнула я. И родной (до слез), мягкий голос отца с вокзала: оказывается, электропоезд опоздал на.. 4 часа. Жуть!
И появляется отец (как всегда с необычными новостями) – таинственный и жутковатый. Но сначала делаем вид, что ничего не случилось: он рассказывает, что приехал по вызову в редакцию журнала «Современник» и театр (насчет своей пьесы у Эфроса) ну и получить деньги за его радиоспектакль о Циолковском на р/с «Юность», и первые дни его проходят в поездках по Москве и тф звонках, - и мы ни о чем почти не разговариваем.
За это время (готовясь к неминуемому отчету перед отцом) я перечитала (посылаемые родителям в Кандеевку) мои первые письма из Крыма, и теперь возвращенные отцом с комментариями (с похвалами моей первоначальной стойкости, моей борьбе за свою личность и самостоятельность на гастролях, «выраженной с тонкой наблюдательностью и писательским даром»), и я (перечитывая сейчас эти свои письма) сама удивляюсь тому, какая я, действительно была «стойкая» и как высоко держала «наши принципы».
Но отец не читал ведь еще моих ПОСЛЕДНИХ записей («Ночи – безумные! Ночи – бессонные!»). И хотя я знала, что – по заведенному у нас обычаю – я, конечно, дам их ему, но никак вот сейчас все же не решалась. Мне казалось, «это все» будет чужим и чуждым ему: тому, что считалось «нашим» (выбитым когда-то его машинкой в нашей «Программе жизни»). Тем более, что это «чужое» уже прочно сидело во мне: «чужие» словечки (от лабухов и от общей теа-богемы, враждебно настроенной на все «наше» - с их смешками по этому поводу (ну, вроде: «Кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет» и пр.) – все ведь это внедрилось в меня, набухало (как в беременности, внесенное в живот и душу чуждым семенем) и настраивало меня так:
- Благородное, классическое пение (Шаляпиных там – Козловских и Калласс) сейчас-де не нужно. И голос, и сердечные мелодии не нужны. А лишь современная безголосо-попсовая манера – типа Шафутинского-Успенской и Вили Токарева.
И внушение прочное: что иначе (в нынешней тусовке в искусстве) и не пробиться; если не быть «расхожей актриской» (по образцу Хватеевых и Пустинских) т.е. покладистых «влупленок» для режиссерско-музыкантских кобельков и кобелищ), ни без разматывания денег на модные (комиссионно-заграничные) тряпки, на что я и (промотала, кстати, деньги в Крыму. Ну, и что: «все средства хороши» для «этого». Ибо: для чего же еще и даны нам – актрисочкам – «сиськи и манда»? Ха, ха, ха.. ВОТ КАКАЯ Я СТАЛА.
И не то, чтобы я «гордилась» моим НОВЫМ  этим знанием, но была уверена, что «устарелый и отсталый» отец (со своим этим «XIX веком», выраженным в его «скрижальных»представлениях) не сможет понять, в особенности, того некоего «дорогого и горячего», что связывалось во мне теперь главным образом с.. «Пашенькой» и ночей с ним; и от сладкой уверенности, что тот оч. скоро позвонит! приедет! и мы радостно ПРОДОЛЖИМ наши незабываемые крымские встречи. Воспоминания о которых были самыми приятными и бесконечно благодарными.
               ОДНАКО! «Благодарные-то – благодарные», но: очередные месячные мои почему-то не приходили! Ломил низ живота; и уже неделю – из меня текло: что-то оч. неприятное и вонючее. И как-то (на прямой вопрос отца: «Довольна ли я поездкой» - пришлось с кривоватой усмешкой ответить что: - «БУДУ довольна, если я хе-хе.. (со своим «даром священным» писательницы, и стойкостью» и «чистотой! Жанны Д’арк, как он меня определяет) не хе-хе  за-бе-ременею». И вручила ему все последние мои откровенные записи…
… Он читал их на кухне, за столом, и я (с некоторым смущением проходя из ванны в комнату и прибираясь) отмечала эту его обычную манеру (когда он чем-то чрезвычайно взволнован): пристукивания носком ботинка по полу: с покашливаниями.
Где-то с середины он всё понял и до конца читать  НЕ СТАЛ!  Мне показалось, он  ОНЕМЕЛ!  И как-то УВЯЛ что ли.. И стал очень скучный…
По вечерам мы (по заведенному тоже обычаю) гуляли к «нашему» прудику (тут, в бедном московском леске) -и  я как-то (по ослепленности что ли еще всем  «крымским») не понимая всего того, что «с нами» (как говорил отец) «произошло», и пытаясь наивно поделиться с ним моим новым «настроем» и новыми (последними и передовыми в моей среде) взглядами – не могла (постоянно и восхищенно- горячо) не говорить о «Паше», О «Паше», Паше и Паше»! про то, какой он необыкновенный (вплоть до его удобных ботинок и белого джинсового костюма),… не замечая как-то в своей ослепленности, что отец-то все в той же полурваной истертой рубашке и истоптанных босоножках,-… ибо все в моих рассказах было забито ВОСХИЩЕНИЕМ перед другим образом; ПАШЕЙ! Восхищением и восторгом!...
… - Но у него же (вот ты там пишешь) третья жена с детьми (на Киевской Студии) и пяток что ли алиментов на детей от предыдущих жен? – вставил в мои захлебывающие панегирики о музыканте – отец.
- Ну.. да.., - как бы наткнувшись (как лунатик на край крыши, по которой – над бездной – я, как во сне, ходила) и просыпаясь от «радужного» сна на краю этой бездны.. – я теряла нить моего восторженного монолога.. и не знала, что на это сказать. Тупость какая-то овладевала мной. И скука: Что прервали (из-за каких-то «пустяков») такой интересный разговор.
- Ну, тык, - (продолжал отец): - если это такой Исключительный Человек и Изумительный Музыкант (как ты говоришь) – с новыми (не чета моим) горизонтами в музыке и вокале, и светлая личность, способная моей умной и развитой дочери (которую на мякине и соре не проведешь)– внушить к себе такую Необыкновенную Любовь – так это же редчайший в жизни случай. И поэтому – не оглядываясь на нас (на наши аханья отсталые и недоумения) делай его своим мужем: отдирай от третьей жены и детей, и тащи в свою квартиру, и постель.
И тут неожиданно возникала какая-то непонятная пауза – в моих восхищенных тарабареньях. Чего-то замыкалось в голове. И хоть я еще (как наркоман или тот же очнувшийся лунатик) и пыталась что-то возразить и заспорить, но… Мне вдруг, действительно, представился вопрос: а кого же это отец называет великим Музыкантом и Светлой Личностью? Как-то я до сих пор ну, не соединяла в голове мой «Крымский Образ» с.. этими качествами и в таком масштабе.
И я вторично будто тупела. Как будто отец ударил меня лбом об стену….
А тут приехала и мать. Засекла мои вонючие (в белях) трусики и:
- Тебя наверно заразили? – опять оч. напрямую (как всегда у нее) спросила она.
И я – с вызовом и гордо ответила ей: - Да! Я спала с музыкантом. И он оч. мне нравится.
- Так он заразил тебя чем-то. И месячных нет?
И, заплакав, горестно проговорила: что она все в жизни потеряла. Была одна дочь, и ту теперь потеряла; и что она умрет, а соседи похоронят.
И уехала немедленно («от такого позора») в свою Кандеевку: ну, вкалывать опять по полторы-две смены, так как выяснилось, что и деньги-то все я куда-то промотала, - «как все проститутки: на своих «хахалей» да ненужные обноски из Комиссионок».
И я слышала, как отец (чтоб «защитить» меня что ли от этих ужасных и простых слов) бурчал со своей кровати (в углу), что «дочери, с другой стороны, можно позавидовать: у многих (да и у него лично) не было никогда «такой» любви, и  надо м.б. радоваться ее способности «так» любить, так бескорыстно и безоглядно отдаваться, а к тому же так талантливо суметь выразить «все это» в слове…
Так что я уж и не знала: действительно ли мне надо «завидовать» или отец взял такой «педагогический прием» со мной, чтоб не потерять контакта и как-то исподволь воздействовать на меня.. И как-то щекотно становилось внутри и смутно.
А мать – тискаясь в дверях с неподъемными сумками с продуктами (по заказам сослуживцев, за что что-то с них получала) кричала в плаче:
- Не хочу, чтоб ты меня провожала: ты вся грязная, развратная – ты мне противна, от тебя воняет. Завтра на аборте тебя будут драть крюком!
 И жалкая, заплаканная, с выбивающимся из-под платка, седыми прядками, сморщенная и загнанная, в потертой тоже одежке) уезжала!
А я вспоминала, как противно и нагло кричала ей вслед (защищая своего «Муда.. Музыканта»): - Да, он умный, талантливый! обаятельный. А главное: сек.. сек-суальный (почему-то заикалась на этом слове). И мне с ним приятно. Меня к нему тянет. Я скучаю.
- И что: он приедет – опять бросишься к нему? – плакала мать, утирая набухшие слезами веки сморщенной, натруженной ладонью в крупных лиловых жилах.
И я что-то опять кричала ей – вся злая и противная…  … О хо-хо хо-хо..
Но.. с каждым днем (после ее отъезда) я все с большим беспокойством заглядывала себе в трусики и наконец, решилась сходить в женскую консультацию.
И вот тут (сидя среди таких же «влупленок» - унылых, жалких и несчастных, а особенно на чуждом и ужасном гинекологическом кресле в раскорячку_ я ощутила, какая же я тоже жалкая, мерзкая и ничтожная. А особенно эта раскорячка (со всеми моими внутренностями) в этом отвратительном кресле, когда здоровый, бородатый гинеколог брал у меня, морщась, мазок из моей вагины. Все это мало совмещалось с Большой Любовью Великого Музыканта ко мне.
«Ну и где же он? – вдруг нечаянно возникал во мне иногда этот вопрос. – Почему его нет около меня: защитить, укрыть, уберечь от всего, что я сейчас испытываю, и от моих родителей, оплевывающих меня.
И, хотя меня, как наркомана (по крымскому обычаю) каждый день тянуло к (привычной уже) выпивке и к куреву, - но постепенно как-то (при молчаливом защитительно-родном «психо-поле» отца, - защищавшем как-то – из педагогических что ли соображений – мою «Необыкновенную Любовь» и моего «Великого Музыканта» даже и хе.. от меня самой (я стала остывать к моим восторгам, трезвей смотреть на все, что со мной приключилось и м.б. далеко бы продвинулась в моем освобождении от «алкогольно-любовной» интоксикации.. Если бы отец, недовольный как я рассталась с плачущей матерью, все же не удержался на своем «педагогическом» тоне и неосторожно сказал как-то оч. жестко: - Ты материны деньги (бутылочные) промотала на своего Светлого Человека. И мои. Где твой заработок? Твое «добро за материнское добро»?
И тут: - Это были МОИ деньги! – вскинулась я (уставшая от попреков).
- Какие «твои»? – презрительно скривился отец. – У тебя-то не было никогда ничего, кроме твоей постоянной нижайшей ставки в 8 рублей, и то: - выбитой мной – с великим трудом у ваших «Великих Музыкантов» в твоем говённом Театре. Без меня и без матери ты бы сейчас чаю даже не имела бы в доме. Ты все промотала: на колбасу для поганых лабухов и водку. И теперь даже за лечение от заразы и аборт – опять надо тебя выручать нам!
И тут что-то (от обиды общей, от унижений, что я испытывала) кинулось мне волной в голову: - Ну и убирайтесь вы все (вместе с матерью) от меня, - вне себя крикнула я. – У-ходи! И закрой за собой дверь. Лучше я с Пашкой буду жить здесь, чем с тобой, - которого давно надо в психбольницу сдать, как хулигана и маньяка. Тебе 50 лет, а чего ты добился? Ходишь – рваный! А ОНИ ВСЕ С ПОЛОЖЕНИЕМ И В ДЖИНСОВЫХ КОСТЮМАХ..
- Замолчи! – крикнул отец.
- Сам замолчи. И убирайся из моей квартиры.
- И квартира, которую я для тебя достал и обменял – тоже стала твоя?
- Да, моя! И тебе здесь делать нечего. Убирайся в свою засраную, ссыльную Кандеевку. После Пашки – ты мне отвратителен. А я с ним буду жить.
- Я тебя убью!- тихо и грозно сказал отец. И неожиданно схватил тот самый «инопланетный» нож от странного костра в Кандеевке.
Я бросилась в кухню и закрылась.

1. И НА ДРУГОЙ ДЕНЬ ОТЕЦ СТАЛ СОБИРАТЬСЯ

Но его кто-то вызвал из редакции. Весь день и вечер мы не разговаривали. А ночью (остыв, и под влиянием всех этих споров и разговоров) я вдруг впервые как-то ясно и просто осознала, как за мной в Крыму «охотилась» вся эта банда (просто осаждала!); как все меня завлекали, обкуривали и опаивали после концертов (сводя меня со «Светлой Личностью» - таким же пьяницей и кобелем). Вспомнила, как я все последние дни была просто пьяная, и как он меня пьяную и обкурившуюся хищно драл, как кошку – по три-четыре раза за ночь, так что у меня все саднило после этого и болело, - а сам был, конечно, всегда немытый (воды-то теплой никогда и нигде не было) и занес, видимо, мне какую-то инфекцию или просто грязь. А то что-нибудь и похуже. Ибо где же месячные? Вышли все сроки.
И охнув от омерзения к самой себе, я вспомнила и его страх, и трусливость, когда выпроваживал меня от себя. И то (как Зойка рассказывала), что заразил вот так же однажды и свою жену в Киеве, и всех их таскали в Вендиспансер: выявляли, кто «носитель» и где заразились… И вдруг и у меня теперь так? Какой-нибудь сифилис или как там еще? Молочница? Гонорея? Чёрт! И я вот теперь хоть подохни тут с этим абортом – не его дело. И никому ведь ничего не скажешь. У них ведь (я слышала у лабухов) известная пересмешечка тоже была: «А она – сама!!» Или (как он мне сказал в последний раз): «Женщина сама ПРЕЖДЕ ВСЕГО должна соображать, какие у нее дни».
И я, слыша как отец тоже не спит пред завтрашним отъездом (и, как я, тоже крутится и вздыхает) – я стала каяться перед ним и исповедала ему все эти покаянные мысли.
«НЕ УЕЗЖАЙ!» «МНЕ СТРАШНО!» - сказала я напоследок….
Отец долго молчал, а потом оч. серьезно и проникновенно сказал из темноты:
- Ну вот я думал все эти дни над этой твоей «лав стори» (в Крыму). Тут столько увязано проблем и всяких слоев, что я пока как-то и не могу вот всего этого сразу сейчас охватить. И впечатление такое, что я наткнулся на что-то роковое и таинственное; и такой глубины и сложности, что мне не в силах разрешить это, несмотря на весь мой ум, опыт и знания. И «страшно» не только тебе. А и мне.
- Ой! – вскрикнула я.
- Да. И мне всего удобней, конечно, принять твое нынешнее простое покаянное истолкование и «закрыть проблему»…
- Ну. Ну. И что? (Как, идя с ним когда-то в детсад, спрашивала я)
- Но дело в том, что она НЕ ЗАКРОЕТСЯ. (Как бы мы этого не хотели).
- Ой, как страшно!
- Да. Я уже немало прожил; читал на эти темы; сам мечтал «о таком»; Но.. (то ли ты так завораживающе и увлекательно описала, что у тебя было; а «на самом деле» была м.б. всего лишь банальная гастрольная историйка), но то, что ты (я даже не подберу слова) так.. удивительно ВЫРАЗИЛА в этих твоих «Ночах» - ни в л-ре, ни в моей жизни, ни в жизни моих знакомых – я не видел, не слыхал и не читал. Из того, что испытала ты.
- Ой!
- Да. И это само по себе чудо: так чувствовать, и так это передать.
- Ой!
- Да. И я, с одной стороны, восхищаюсь (что сумел развить в тебе это), а с другой (как Сальери пушкинский) «мучительно завидую»! Почему НЕ МЕНЯ так любят!
Я засмеялась облегченно: куда-то отец меня выводил; выводил из того тупика, в каком я оказалась.
- какие ж это особые «качества» такие у твоего «Моцарта», чтоб вызвать «такую» любовь у неординарной и неглупой девушки? И какими трудами он развил в себе эти качества? Хотя я вот всю жизнь над этим трудился (принося жертвы), а, все достается ему! «Где ж правота? Когда бесценный Дар – не в награду трудов, усердья и молений послан, - а вот подарен пьянице и моту, гуляке праздному. О, Пашка, Пашка!
Я совсем развеселилась. Нет, отец умел увлекать словом, не хуже других. Напрасно он на себя наговаривает. И главное, ведет, выводит меня осторожно куда-то.. О, Господи!
- Да. И первое ревнивое движение во мне было: - оторвать тебя от этой пиявки, которая (ничего не сделав для твоего развития, выращивания всего того, чем он в тебе ДАРОМ пользуется) – влезает между мной и тобой (с которой связано у меня мое Творчество т.е. Общее Дело в Будущем и само это Будущее), занимает там МОЁ место, пытается влиять на все, что связано с тобой и мной, а меня вышвырнуть, как сделавшего свое дело и теперь уже мещающего только всем.
«Нет, нет, - с облегчением думала я, - это отец отшвырнет от меня все, что пытается разделить меня с ним, чтоб ослабить тем нас и раздавить.»
И я с радостью ощущала эту защитительную и охранительную отцовскую (мощную, пророческую) волю И крымское колдовство (с наркотическим порабощением меня алкоголем, табаком и оргазмами) вокруг меня слабело, И я уже чувствовала освобождение, к которому вел меня отец.
- Но.., но.., но.., - тормозил мои восторги отцовский мягкий голос из темноты. – Но я же не такой ограниченный идиот, чтобы не видеть и ДРУГОЙ стороны.
- Да? Какой? Какой? (Как в давней нашей ходьбе к детсаду, доверительно спрашивала я.)
- А такой: А вдруг, - спрашиваю себя я, - с этим человеком на тебя выскочил тот редчайший случай сексуального, человеческого и творческого совпадения, который называют «второй половинкой» (И легенды о котором летят к нам через века), но который мало кто находит. Вроде того, что: «Жили любовно и счастливо всю жизнь, умерли в один день, а когда их разделили перед захоронением – оказались наутро в одном гробу, в котором их и упокоили». Так смею ли я МЕШАТЬ такому случаю?!
Выводит, выводит меня отец к светлому проему, из моих темных пещер. И счастливые слезы текут у меня на подушку. «Ах, отец» Ах, папка! Какой же ты..» «И не нужен мне никто больше, кроме тебя; нашего дома в Кандеевке; нашего Общего Дела и наших лугов: С Добром за Добро!»
- И поэтому, - заключает, уже зевая, отец. – Давай упростим немного проблему. Коли ты считаешь, что судьба вынесла тебя на «уникального человека», -давай поборемся за него, - чтоб сделать – (в его же интересах) «своим», - (оторвав его от пьяной банды, богемных привычек, от жен-мещанок.. – И тогда (исполняя нашу «Программу жизни») – я возьму тебя за руку и положу к его ногам, как мой драгоценный подарок: «Возьми и пользуйся!» И будьте счастливы.
- Нет, мне он уже не нужен, смеялась и всхлипывала я. – Он совсем не такой, как ты его здесь описал. Это просто было стечение обстоятельств, затемнение разума и – ну, и жажда любви. Впервые: Море, Музыка и Он!
- Ну, да. Но вот какой он ВНЕ тех «гастрольных обстоятельств»? (о которых ты говоришь) и каков он с ДРУГОГО (московского) ракурса?. И вообще: здоровая ли («наша» ли!) у него «основа»? (Н а которой можно выращивать из него тебе второго «Александрова»: в творчестве, быту и сексе) – это надо теперь узнать здесь. И это ведь  благородная задача помощи и  ему. Ведь Система эта и его подминает под себя (манит ставками, карьерой, поощряя третьими женами и квартирками), чтоб он только жил по их правилам: (Хватеевых и Пустинских, «Гуталинов» и Почаверов с Триженовыми) и не возникал, когда травят таких, как я, ты или Солженицына.. А Пашка ведь презирает и высмеивает этих всех «Гуталинов». И эту тенденцию можно в нем поддержать и развить. И будет он «твоим» товарищем и другом. И сотрудником. Ну и м. б. му… м у ж е м. А что?.. И тогда не понадобится м.б. ни абортов, ни всего с этим связанного. А? Ха-ха-ха.. Как? План-то?
И хотя я твердила, что мне теперь уже с ним ничего не нужно, и я смотрю на все по-другому, - но однако в темной пещере моих проблем мне стало как-то посветлее, (и от примирения с отцом, и от каких-то перспектив), и я расслабилась и – впервые за эту ужасную неделю – хорошо и крепко заснула!



                И :…..
2. МОЯ, НАКОНЕЦ. ПРЕМЬЕРА!
(Наше «Бородино»)

Да, с отцом ВСЁ НАЛАЖИВАЕТСЯ! И будто в масть с моим освобождением от крымского затмения – в Театре (из-за отъезда Гириенко на какой-то фестиваль) назначили меня, наконец, вместо нее на целый ряд спектаклей «Рабий бунт»!
И отец прямо вцепился в этот представившийся случай: чтоб сделать из него «ФУРОР», как он говорил (колоссальную киношно-театральную рекламу для меня): наприглашать на мои спектакли театральных и киношных критиков! своих  редакторов из журналов! и целый ряд кинорежиссеров – вплоть до.. хоть и Григория Александрова! А что?.. И Цель: -приглашение меня на престижный музыкальный фильм. Во!
Незадолго до этого мы как-то посетили диораму «Бородино» на Кутузовском пр-те. И отец (в связи с моей премьерой в Т-тре) стал (по своему обычаю) чертить дома (на стене) «НАШЕ Бородино»: т.е. План нашего завоевания Теа-Кино-Радио-ТВ-учреждений через создание мне чудовищной рекламы.
И понеслось:
Сидит дома; рисует! и красит!.

- Почему принесла только ТРИ своих афиши?!
- Не дают.
- КАК ЭТО?! – кричит (весь измазанный краской отец). – Это ж для Т-тра! Для спектакля!
- Ну, никому ни до чего нет дела. Администратор (ленивый «французик», племянник главрежа) пьет в своем закутке под лестницей чай, отворачивается спиной: «Некогда мне этим заниматься».
- Сказала бы: «Так вот я и беру на себя Ваши «занятия»; бездельники! Пол-зала ведь всего бывает: не ходит никто на дурацкую Вашу постановку». А на твой голос, на молодость и красоту твою – пойдут!
- А ему не нужно. «Потом, потом!» - И пошел, виляя толстым задом.
- Ну, а на Киностудии? В Муз. Редакции?
- А там главред Агаджанов (толстая такая, жёлтая, коротконогая жаба): Перекатил на меня налитые кровью буркалы: - «Ну: что еще?» Я и не смогла ничего сказать.
- Потому что НЕ ХОЧЕШЬ! – кричит отец. – Чего ты не можешь из твоего прихода к ним – устроить шоу?! Ты же актриса, режиссер! Придумала бы «приемчик»: распахиваешь дверь: - «ВАМ – ПОДАРОК!» И хлопаешь на стол свою афишу, (что я раскрасил). В кино-группы зашла бы: к ассистенткам! режиссерам в коридоре! в буфете!.. Прилепила бы афишу в буфете и около нее устроила бы целое представление. Ну!
- Ну, я повесила в одной редакции – кнопки в стену не входят.
- Как это «не входят»?! Чего ты придуряешься?! Молоток бы взяла с собой; гвозди, чёрт! Шайкина бы (моего сокурсника по ТеаВУЗу) попросила: он в отделе «По связям» работает. Ну!
- Он встретился в коридоре: помог, липучки дал.
- Ну, вот! А я вот еще – для Студийной вашей подтиражки «За сов. Фильм» стих рекламный про тебя придумал:
«Лент музыкальных режиссеры!
Могли б заметить вы давно
(На «Рабий бунт» направив взоры),
что я актриса, жанр которой
                есть
МУЗЫКАЛЬНОЕ КИНО!

Меж тем, уже в 8-й картине
Мне петь ни строчки не дано
Кто ж путь поющей героине
(Поющей в «Рабьем бунте» ныне)
                даст
в МУЗЫКАЛЬНОЕ КИНО?!»

Ну! Вот как надо тебя рекламировать!
Завтра отвезешь редакторше вашей Подтиражки

- Она и есть «подтирашка» - ее никто не читает: скучная. (В туалете всегда валяется).
- А вот с этими стишатами и с твоим прелестным портретом в главной роли БУДУТ читать! Ибо ЭТО – интересно!  Мы с тобой несем ИНТЕРЕСНОЕ искусство! Мы – разрушители скуки! Ну! Появляйся в киногруппах, как ЗАРЯ (в алом твоем платье, яркая, красивая): «ПРИХОДИТЕ на НЕВИДАННОЕ ЗРЕЛИЩЕ! под Новый Год мое представление – с пением моим и танцами!» И пой! пой  - прямо в коридоре и в буфете! Ну! Им же там всем тоже с к у ш н о!! (скривился в выразительной гримасе отец).
- Я так не могу.
 -«-ПОЧЕМУ?!»   
- Ну, не могу! Мне неловко. Руки потеют и сердце стучит.
- А валяться с подонками в общем номере в Крыму – УДОБНО?! А пьянствовать и курить с вонючими лабухами – сердце не стучит?
Ну и – опять ссоры и скандалы….

- А я с Александровым сегодня на Киностудии в лифте ехала! – догадываюсь, наконец, я: вставить среди скандала хор. новость.
- А чего ж молчишь? – самое-то главное..(Сразу ухватывается отец) Это ж Случай! Ну!  Ну, и что?
И я рассказала, как между этажами неожиданно вошел в лифт ко мне – я даже не узнала его:  сам АЛЕКСАНДРОВ! «Живой труп»: черно-синий какой-то, с сонными его глазами под густыми бровями – как филин. И мы молча ехали, глядя друг на друга.
- Я сейчас заканчиваю мой последний фильм (документальный) «Любовь» - об Орловой, - сипит вдруг он мне, - Там нужна она в молодости. Вы оч. похожи на нее…
- Ну – и ты? – крикнул отец.
- Я сунула ему свое фото с тф. Из тех, что ты велел всегда носить с собой.
- И?    - «И пригласила на спектакль.»
- Ну, вот – молодец! (Переменился отец) Вот так и надо работать. А то: «кнопки не входят в стену». Вот это – Событие! Вот же – умеешь! А то..
                И мы – веселые – стали пить чай.
- А завтра – я уже созвонился (сообщил отец): - едем в редакцию «ТеаМосквы» на Кировскую к главреду Катаурову: даст твое фото в роли и хор. текст, - вот – я его уже заготовил. Ха!...
                И назавтра – раз за это берется отец – дело, конечно, не ограничивается одним Катауровым («Раз мы одеты и на ходу!» - азартно говорит отец). И мы из «ТЕаМосквы» тащимся на главную нашу цель в нашем «Бородино»: на Киностудию! Сначала в Подтирашку со стихом обо мне. Тупые, малограмотные и сонные тетки чего-то морщатся, лениво споря с отцом, но он их напористо и быстро уговаривает.
А к Шайкину (его сокурснику) не пошли. «Мы его накажем!» - говорит отец: - Не выписал мне пропуск! Говнюк.. А вместо него – лучше «половим рыбку» в коридорах и буфетах – в расчете на неожиданный случай.
И действительно:… в ладной, дорогой дубленке нараспах и пыжиковой шапке – мягко ступает мокасинами к своей, видно, к  группе…
- Михалков! – дергаю я отца.
Тот на секунду задумался («Ну: – на что «зацепить»? Давай, давай какую-нибудь абордажную идею, фразу!..» - щелкает он мне пальцами: «Я ведь ему «Толстого» посылал»)… – Но Никита мгновенно (точно чувствуя нас) куда-то исчезает. А вместо него здоровается со мной знакомый режиссерик с «озвучки» (щуплый, взъерошенный, с листками в руках – из бесконечных студийных «киномальчиков» в кожаных курточках, что представляются в знакомствах всегда «Виталиками и Юриками» - ну, будто из детсада, а у самих пяток брошенных жен, и детей не меньше с алиментами). Я давала этому «Виталику-Юрику» некоторые вещи  отца, а теперь знакомлю «визуально». И отец (охватив его двумя-тремя взглядами) быстро и уверенно (будто давая инструкции) указывает, как понимать те сценарии, что находятся у него; как ставить; кому показать, «если самому не под силу!».
- А мы тебе поможем, поможем и сведем с нужными людьми, - безапелляционно, уже переходя «на ты». – заключает он, и…
И мы уже бежим за журналистом- «правдистом», на которого нам указал этот «Виталик». («Правды» нам хе какой-то надо)
- Тов. Белкин! – окликает, догоняя его, отец. – Я писатель. Из Кандеевки. Это дочь – киноактриса. Вот Вам пригласительный билет на ее премьеру в Театре – в главной роли; танцует, поет – надо хорошо о ней написать: это же будет сенсация.. Надо дать ход молодому поколению!. А как же!
Но вижу: перед нами не человек, - «Очки»! ( с иронично-недоверчивым прищуром в них); сигарета и – тоже молодежная, кожаная курточка (хоть самомУ лет под 50). Скучновато рассматривает мои «изумительные» фото и с хитренькой присмешкой тут же врёт, что видел-де меня в спектакле.
- Да она ни разу еще не играла (-перебивает отец): Гириенко не дает. А тут такой случай. Надо написать, подать молодую актрису..
- Ладно, попытаюсь, - возвращает он, усмехаясь, нам фото. – Но я еще никак от «загранки» не отойду: две недели в Париже (на кинофоруме), очерки надо сдать к концу месяца… Так что…
                И мы бежим за следующими: редакторами (у которых с год валяются отцовы «великолепные» сценарии: у скучной Инги, например, Наумовой, учившейся на журналистике с отцовым братом); за режиссерами (все спешащими куда-то: ну, только не к нам), и актерами (у которых первое дело – в буфет и – КУРИТЬ!). И всем не до нас. А мы суем им (как вот ничтожному этому заике  Пурляеву) наши фото и тф., программки и пригласительные билеты и… Усталые, потные и голодные волочемся наконец (долгими и толкотными автобусами, метровскими и поездными маршрутами) к дому. И отец, чтоб утолить мой голод («Я-то перетерплю!» - ворчит он) – покупает мне какой-то сухой (как мыло) и невкусный сырок, который без воды прожевать и проглотить невозможно, и я, давясь им, мечтаю вслух, как сейчас приготовлю для нас еще оставшуюся в холодильнике старую, скользкую колбасу с гречкой.. Больше-то дома ничего нет: я же все «промотала» в Крыму. Хе-хе..А у отца – грошовая. инвалидная пенсюха..

- .. А я же не помню ни одной мизансцены, - говорю за ужином отцу: мы как-то забываем за рекламными этими хлопотами о том, что мне-то ПРЕЖДЕ ВСЕГО надо ведь ХОРОШО СЫГРАТЬ! – А  ведь играла-то только Гириенко, а я НИЧЕГО же не помню: ни текста, ни музыки. Ни мизансцен.. И как же я буду играть?
- Так сходи завтра – посмотри, как она играет, и запиши мизансцены. А я к ее выходу тоже подойду, подскажу тебе что-нибудь. Не дрейфь! Пробьемся!
И после еды (да и перед ней), как и перед каждой важной работой, отец автоматически крестится. И меня заставляет. А я смеюсь.
- В попов я не верю, - поясняет отец: - Я же толстовец. Но Христа уважаю: он из нас с тобой. А это (крестится он) психотерапия, сосредотачивает на Деле. И расслабляет. Пробалаболишь вот так перед сном «Отче наш» и глядишь: заснул! А то ж (сегодняшняя беготня наша с тобой) – всё суета, гневливость и мелкость. А так – глядя на золотые купола с крестами (уходящими в небо) – поневоле возвышаешься как-то (душой). От обезьяньей нашей жизни. Мы же – обезьяны…: есть!  да гадить! Ну и совокупляться!..
- Как так? – смеюсь я, моя посуду.
- Ну,..  другие про себя пусть сами скажут. Но большинство-то из вас скромно так  считают, что они-то  уж - «образ божий»!. А я-то про себя точно знаю: я – о б е з ь я н а… Ну потом, потом как-нибудь про это… А сейчас вот – надо нам это (суетное наше) дело хорошо сделать.. ГОТОВЬСЯ!  Может, что и получится из этого. Ну а, если…- тогда бросим всё. И уйдем «в пустыню». Делать мне тут с вами (после этого) больше нечего… А ты сейчас – ГОТОВЬСЯ!
 И на другой вечер – я сижу в самом конце зала (у двери): жду отца и того места в спектакле, когда выходит Гириенко.
 Со мной рядом Зойка. «Пашка приехал из Киева, от жены» - шепчет мне она. А мне теперь не до того: мизансцены, мизансцены эти, черт, надо запомнить.. А Гириенко играет хорошо: смело, даже нагло. Поет – «не очень», конечно (прокуренным голосом), но тоже:  умело, крепко (хоть и детонирует беспрерывно). Знаменитость! – Что ей! А Я вот, как выйду завтра? Ни-че-го не помню!и зала боюсь. Не смогу я играть… Отказаться? Потребовать репетиций? .. Но столько названо! Наприглашёно! О,Боже мой!
А отца все нет и нет.
И вдруг (всегда все замечающая) Зойка: - Это к тебе наверно!…Ой, слушай: какой импозантный!..  КТО ЭТО у ТЕБЯ?!
И я смотрю: действительно, кто это? Может, кто из приглашенных? Высокий, крупный, в зеленом пуловере (что я притащила как-то с  нашей помойки) и с бабочкой! И шикарная модная шевелюра.. (-знакомый парик!, что я стащила тоже на днях со Студии). Неужели отец? Как он умеет преображаться. То ли хм «Дубровский» (с бородкой), то ли «Райский» из «Обрыва»… Он непредсказуем и неисчерпаем. И я его иногда боюсь…
- Садитесь, - юлит перед «Дубровским» Зойка, уступая ему рядом со мной место. – «Желаю удачи!» - шепчет она мне и исчезает в фойе.

                4.      Д У Э Л Ь

Я  гляжу во все глаза на незнакомого (ну, 35-летнего!) мужчину, еще сомневаясь: отец ли это? – А он уже мне сообщает: что отвез одну мою афишу на к/ст Горького, другую прикнопил во ВГИКе (приписав крупными красными буквами: «ВАША СТУДЕНТКА!») и прямо оттуда (задержавшись) – сюда.
- Следишь за Гириенко? Хорошо как двигается! Запоминай, запоминай! И поет умело. Перехватывай, перехватывай у нее. Прямо с д и р а й!
А я  - шепчу ему, как  побывала на Б. Бронной – в доме у Гр. Александрова; вернее, у его внука. (Еще днем, когда я из театра доложила отцу, что, позвонив в дом Гр. Александрова – попала на его внука (тоже Григория и тоже Александрова) – отец велел мне просто «ЕХАТЬ к ВНУКУ» (явочным порядком!)!! под предлогом «вручить его деду – от Театра – пригласительный билет!»;: и «Освоить территорию» (где жила Л. Орлова)! и познакомиться с внуком!, - А может, попадешь и на «самого»!. Да мало ли, что МОЖЕТ   БЫТЬ!!. ?.»
И действительно: оказалось, мы с внуком-то учились в одно время во ВГИКе, и он даже меня помнит. Оч. приветливо принял меня, провел в комнату Александрова, (где на столе я увидела свое фото); а потом, не веря себе, посидела в спальне Орловой, покачалась на ее постели… Сам внук обязательно будет на моем спектакле, и в заключение вот подарил мне книгу деда: «Эпоха и кино» - с его хе автографом (у них же одинаковые имена и фамилии).
- Молодец! – удовлетворенно говорит отец. – Вот это Дело! Так жить интересно! А?
И только я хотела ответить «Да», - как рядом со мной из фойе отворилась дверь и «тот самый» (ну противный – еще по Крыму - рабочий  сцены: алкаш, допивающий опивки со стола у лабухов) – наклоняется ко мне и ЧЁТКО так говорит: - Паша-де – музыкант – находится в Театре  и просил меня спуститься в буфет. (Уж как это они узнали, что я тоже в Театре и именно вот тут?  у двери! Уж не Зойка ли подлая?) И у меня заколотилось сердце и перехватило дых: значит, действительно: вернулся от жены, из Киева и вот – «вызывает» меня: как Волохов выстрелами из «Обрыва». А я.. О-е-ей!
Я не могу встать: будто после пьянки в Крыму - у меня ослабли ноги. И я оборачиваюсь к отцу.
- ПОЙДЕМ! – приказал он. – Оч. кстати.
- А.. может, не надо? – жалобно смотрю на него я.
- ПОЙДЕМ! – еще тверже повторил он, вставая и выходя (вслед за повалившими на антракт зрителями) в фойе. – ИДИ! ИДИ! – прикрикнул он на меня (неуверенно стоящую в дверях), - сам весь уже будто там, внизу, «на ринге». – Как раз тот случай, что нам нужно вслушаться, вглядеться в него: в московской (иной) обстановке. И ПРИ МНЕ!
Я вышла неуверенно в фойе, спускалась (волоча ноги) по лестнице. За мной (как конвой), боево настроенный, следовал отец.

Буфет.
И я сразу увидела Его (за угловым столиком). А спиной к нам сидела за стаканами вся его музыкантская кодла.
Он тоже сразу увидел меня. Охватывая (раздевая меня) взглядом, - заулыбался пьяновато, встал мне навстречу, но.. поняв, что я не одна, а этот, следующий за мной человек, имеет ко мне отношение – сковался и замялся; но тут же попытался не показать этого.
Уже пёрли в буфет зрители, и Пашка ,- (ощущая на себе:  и наши, и недоуменные взгляды своей кодлы, почувствовавшей что-то), - чтоб как-то «снять» что ли общее неудобство («режиссер» ведь! «хорошо чувствующий мизансцену») - этак пошло-банально приложился к моей «ручке» и указал на стул рядом. И (тут же!, тоже сразу!) я поняла, что он неприятно пьян:  на замусоренном столе стояла бутылка и заветренные бутерброды… Но я,.,. рабски растянув губы в улыбку, (а «кто улыбается – тот проигрывает!!») - все-таки с е л а.
- СмОтрите спектакль?  - заискивающе спросила я, чтоб что-то сказать.
- «Смотрим»! – указал Пашка с усмешкой на стол с бутылкой. – Выпьешь?.. Вы подсаживайтесь! – пытался он захватить в свою обычную игру и в юморной круг (с  загоготавшими собутыльниками) и отца. И (наверно) с моими-то этими «улыбочками сдачи»:  и пошлО бы опять всё, как в Крыму,(где так  вот всё и начиналось)… Но тут был Н Е К Т О! ТРЕТИЙ! И…
- Нам некогда, - холодно-неулыбчиво ответил отец. Встал тотчас и, крепко обхватив локоть серенького пашкиного свитерка, - пригласил: - Выйдем – поговорить.
Тот замедленно этак потянулся за отцом, я волоклась следом. (Уж отец-то ТОЖЕ знал толк и в «мизансценах», и «ритмах»!)…
 Они сели в кресла (у зеркала во всю стену): Пашка спиной к зеркалу, отец точно напротив. (Тот – развалившись, отец – лишь присев – с наклоном к «противнику»). – Садись! – указал мне отец на кресло рядом, и между нами получился как бы треугольник.
И пошло неожиданное. (Умел! умел отец строить сцены: - ДРАМАТУРГ!):
- Ты что же, дорогой, не предохраняешься, - когда спишь с женщиной?!- Без всякого предисловия, прямо ударом в лоб – начал отец.
- С кем имею честь? – попытался было (в своей умело-вежливой и вёрткой манере) вывернуться из-под отцовской хватки Пашка. Но не тут-то было. («Узнавать -так узнавать друг друга: на изломе! на  разрыве! Тут не в финтифлюшки какие-нибудь играем: «имеешь честь»,.. – потом объяснил мне свой замысел отец. – Тут разговор «на ёж. твою мать»! Быть или не быть! Вот как! А не «с кем имею»)…
- Я – брат, сват; мать и отец вот этой девушки, - жёстко пропечатал отец. (И мне отчего-то стало холодно: мурашки поползли по спине. Это ж дуэль. Дуэль! Пушкин – Дантес. И не меньше.)
- Если ты пользуешься ею (продолжал отец) – так не плюй в чашу, из которой пьешь!
- Я не понимаю, о чем речь, - опять было завертелся-заюлил Пашка.
- НЕ ВРИ! – крикнул отец (так, что вокруг стали прислушиваться: а это Пашке хуже всего – еще в Крыму – боялся: жене ведь доложат – там, в Киеве) И у Пашки задрожали руки, и он заерзал.
- С кем имею честь? – нелепо повторил он. – А ну, пойдем – выйдем..
- Я так «выйду», - печатал отец (привлекая общее внимание), - что влетишь вот в это зеркало (за твоей спиной). Ну, «пойдем-выйдем» - вот к твоим коллегам, И я при всех скажу,  КТО ТЫ ТАКОЙ ЕСТЬ!  И зачем ты был в Киеве! А сейчас вызываешь к столу с бутылкой опять вот эту женщину…
(Сцена заканчивалась, Надо было «менять ритм») И отец немедленно сменил:
- Ладно. Я его понял, - обратился он уже ко мне. – Пошли!
И мы встали.
- Одевайся быстро, и мы уходим, - подтолкнул он меня к гардеробу.
 … - Как ты могла?! – шепотом кричал мне отец на улице. – Такой жирненький, смазливенький и плюгавенький поросенок.. С кем ты связалась?! Хуже ничего быть не может.. Только по пьянке, опоенной и обкуренной можно целовать эту грязную, пьяную жопу!.. Отойди от меня; ты мне противна: от тебя несет этой грязью, вонью!.. Этим поросенком!.. Ты меня предала! Ты стала ими! Ты тип грязной, истеричной, смазливенькой предательницы. Я не хочу с тобой идти рядом – от тебя разит!.... И тд. и тп. – всю дорогу и весь вечер.
А завтра спектакль. А я вся заболеваю: я разбита и у меня пропадает голос…
- Вот так ты «подготовилась» к своему «Бородино» в Театре. А это же «важнейшая битва»! – кричал дома отец. – Вот так ты «воздала добром» твоему телу, таланту, своей карьере и родителям. все кинула под жопу подонку. Ну и пожинай теперь плоды! Тьфу!
(А месячных все нет. И наверно надо решаться на АБОРТ! Если еще не сифилис). Действительно: Тьфу! Да не раз. А трижды: Тьфу! Тьфу! Тьфу!

5. БОРОДИНСКАЯ БИТВА
(спектакль)
 Ночью мне приснилась лучезарно-прекрасная «Земля Санникова» (т.е. Крым: с магнолиями, морем и кипарисами) и родной (до боли знакомый) пашкин номер, где мы - непередаваемо сладко и бесконечно- любили друг друга. (Попробуй вот, действительно: «закрыть эту тему». Откроется: не днем, так ночью, во снах) (А с ней, да, конечно – почему-то увязана вот и зараза и – аборт. Тьфу!)
Я проснулась (вся в любовной истоме), и мне немедленно захотелось (как в Крыму) выпить и покурить! Я прямо мечтала об этом!
Прислушалась к отцу на убогой (притащенной им  с помойки)раскладушке в углу:: как у непьющих и некурящих – дыхания его почти не было слышно – он дышал кротко, как ребенок.
Я прошмыгнула на цыпках в кухню, нашла в темноте старый мой окурок и с наслаждением (прижмуривая глаза) покурила..
К утру у меня распухла глотка, а перед вставанием потекли обильные сопли…
- Я простыла! – прогундосила я отцу.
- Это не «простуда», - зло прокомментировал он. – Это Фрейд: твое тело не хочет идти на «Бородинскую битву» с театрально-киношными «Дантесами», как ты их всех там вчера определила. И с кем (одним их них) была у меня вчера там «дуэль»…
Это ж всегда так у тебя было, (еще с ВГИКа): как экзамен по речи – так у тебя сопли и гланды; Как важная кинопроба – прыщ на самом носу! Как сдача танца – падаешь в метро с эскалатора – обдираешь себе коленку!
Ты слабый, истерический тип: труса и предательницы. (Как мать твоя. Знаешь, ск. жаловалась она на меня в «родную» милицию и «любимым» соседям? Как – жена Толстого – царю и Победоносцеву. Чтоб нас упекли в психушку или в тюрьму. Вы жопой встаете на защиту Ваших «Пашек» (как ты в Крыму, когда его «ставил на место» Лизотов, а ты тотчас выскакивала за ним, бедным) и совершенно беспощадны к таким, как мы. Вспомни,. как ты выпроводила мать. А мне крикнула: «С Пашей я узнала «мед», - так на что мне нужен ваш «семейный сахар» (скандалов и супружеской скуки)? После «Паши» - вы мне все отвратительны. А ты – первая сволочь!»… Разве это можно забыть?...
«ДА, - думала я, уткнувшись сопливым носом в стену) – Отец прав: я (это уже очевидно) трус и предатель. Мне даже нельзя вот наверно теперь и есть рядом с отцом (потому что у меня начинается какая-нибудь гонорея, и я могу заразить его через тарелки)
И вот сначала я стала тихонько подвывать, потом дальше- больше всхлипывать и, наконец, просто безудержно рыдать…
Отец (побледнев) напрасно накапывал мне валокордин (по 50 капель!), совал в плачущий рот тазепам (из своих запасов) – ничего не помогало!
- Господи1 – тёрла я дрожащие руки: - Что ж это такое со мной? Почему я не могу ус.. успо..коится?
А когда отец (растерянный) опустился на колени перед моей постелью, прижал мою голову к груди и стал гладить – мне стало совсем плохо (от его жалости).
Он гладил меня и сам плакал. Так мы и проплакали с ним вместе все утро, пока… Пока не приблизилось к нам неотвратимое время: ….
«Б о р о д и н с ко й  моей  б и т в ы»!!
Да наверно и «с Дантесами (в театре). А может, и со всем злом  на Земле: т.е. – АРМАГЕДДОН!
И уклониться ведь никак нельзя: (как у Ж. Д’арк), слишком много на это «поставлено». И тогда отец (утерев себе и мне слезы) стал меня на этот «Армагеддон» «обряжать».
Напоил крепким чаем с последней ложкой меда. Закутал в пуховый материнский платок и повез, обнявши за плечи, в Театр – на премьеру!
Отец идет в зал. А я – ну, - хе: «распеваться»! (Нос красный и распух, глаза нареваны, а я «иду распеваться».. )
- Азочка! Что с Вами? – спрашивает с усмешкой наш тапер-аккомпаниатор Нумировский. – Бурно проведенная ночь? Хе-хе…
Ничего не отвечая – пробую раза два «поаакать» - и машу рукой: одни сипы и хрипы. Актеры сочувственно суют всякие снадобья и средства, а я как-то почти беззаботно (когда уже нечего терять) нахально иду одеваться и гримироваться. Заботливая соседка по гримерной Хабарова (которая тоже всегда стонет перед спектаклем: «Ой, мои сосудики: давление скачет!». И ревматизм: «Ой, разламывает суставы!». А еще ведь бывает и «мигренька» - буровит висок!).. – Сейчас, сидя в одних трусиках, пригубливает, морщась, коричневую жидкость из плоского пузырька. – Хочешь? – спрашивает меня: - Вдруг поможет?   
-  А что это?
-  Коньяк!
-  Не знаю…. А вдруг «развезет»?.
Но (уже безбоязненно: по крымской привычке) делаю три крупных глотка, и вроде становится легче. Тогда еще три! И беззастенчиво иду на сцену: совсем не понимая ни текста, ни музыки, ни мизансцен. «А пусть! Все равно: завтра пойду оформляется в дворники. Давно ведь этого хотели  (из-за низкой зарплаты) оформить меня (по совместительству) дворником, а отец-де, будет за меня вкалывать. А теперь вот и сама поработаю. А что? Или к матери – поломойкой в ясли. И все!!)…
Вступает оркестр, выхожу нахально на сцену и слышу.. – п о ю! Хм.. Может, это не я? Да нет, вот партнеры подбадривают, улыбаются: Бротасенко («жених» по пьесе) шепчет в дуэте: «Левей, левей иди, а потом направо; волосы поправь!». Но я.. и д у, как мне вздумается! И вижу: ко мне пристраиваются мои дорогие, милые коллеги (выручают!). Отчего я думала, что театр  - это одни мои соперники и враги? Господи, да мы же одним делом заняты, одни муки и радости переживаем. Так чего?...
Чуть не водят меня за руки по сцене, подсказывают текст. Не понимаю, куда хожу, чего говорю.. Хорошо: не упала с пандуса в оркестровую яму! А тут вот чуть не выколола глаз «цветами» (пытаясь «понюхать»). А в букете торчит голая острая проволока, чёрт!). Ну, правда, клок юбки выдрала-таки о гвоздь на парапете, не забитый тем «противным рабочим» - алкашом. А так – вроде еще живая и …
И  пляшу  даже вот вместе со всеми под занавес!.. Вот финальный квартет (в котором я, не помня слов, ни музыки – только разеваю рот) и – за кулисами меня сначала целует Зойка, потом с визгом бросается Хабарова;.. Прибежавшая из фойе билетерша вручает мне от кого-то из  зрителей букет..; щелкает фотоаппаратом кто-то из газеты и..
И второй уже акт (я чувствую) проходит блестяще!...

Пьяная, усталая, ненормально улыбающаяся – стою (выведенная ОТДЕЛЬНО) на авансцене – среди шквала аплодисментов (сгрудившихся у сцены и не уходящих зрителей),среди дождя цветов, летящих к моим ногам.. – и я вижу там вон – за всеми - отца – с платком у глаз (бедный мой папа!) и – тоже плачу.
За кулисами опять облепляют меня поцелуи со всех сторон, кричат, смеются.. И краем глаза я замечаю в углу на стуле (отдельно от всех и, как мне показалось: «всеми забытую») нашу приму, «мадам Гириенко» (у которой я «перехватила» роль). И сквозь облепившие меня поцелуи и объятья – я никак не могу отвести глаз от тихо и скромно (с каким-то «опрокинутым» взглядом и со сложенными на коленях руками) сидящую Гириенко.
- Да подождите! – хочется растолкать мне всех наседающих. – Дайте всмотреться в эту печальную женщину: когда-то любимую мою Звезду, что казалась такой недосягаемой и далекой… И вот она теперь тихо и жалостно как-то сидит одна – брошенная и всеми забытая..
Я протискиваюсь сквозь улыбки, поцелуи и объятья, опускаюсь перед Гириенко на колени и благоговейно целую эти ее (скрещенные на коленях) руки. А на моем гримерном столике потом нахожу (среди дежурных поздравлений от месткома, парткома и дирекции) маленькую, но сердечную открыточку и от Гириенко. «Спасибо» - целую я и ее открытку: она мне м.б. ценнее всех остальных…
На выходе подлетают ко мне: режиссеры: давно знакомый отца – Мочалов из Облдрамы  («Я обязательно займу Вас в моем новом спектакле!»); А это кто? – Молча и смачно целует меня прямо в губы. Это знакомый мне и отцу еще по моему студенческому фильму «Вяленький цветочек» (как он тогда острил) – «2-й режиссер»  с к\ст Горького  Акименко… Еще кто-то сует мне свои визитки, телефоны.. Фотографируют..
         И тут я делаю (как потом скажет отец) БОЛЬШУЮ (очень БОЛЬШУЮ) ошибку: меня ожидает на улице ВНУК АЛЕКСАНДРОВА! («Тебе надо было идти с НИМ- Крикнет мне дома отец.- С НИМ!!Чёрт!), - А я почему-то ТОЛЬКО (в ответ на его «Ты мне оч. понравилась») ТОЛЬКО обещаю: «ЗАВТРА ПОЗВОНИТЬ». А иду до метро «рядом» с мало кому известным пока МОЧАЛОВЫМ!! Тьфу!...   ….

- Но ладно, ладно,.. – счастливо улыбаясь, говорит все-таки дома отец, - Все-таки Победа. Хоть «французы» и «стоят» ещё под Бородиным, и мы не переходим в наступление, но… все-таки это какая-никакая, а Победа! И завтра мы начнем ее «дожимать», развивать и увеличивать. Ура!
И вручает мне торт! (В буфете «ваши» подарили), охапку цветов, телеграммы из разных мест и читает записи многих поздравительных звонков. В том числе и телеграмму от моей бедной и одинокой там (в Кандеевке) мамы. О, Боже мой!...





И: 6. ЩЕДРЫЕ  П Л О Д Ы!

И с самого утра (делаю зарядку: сопли и горло почему-то «прошли») -  звонок. Закрывая трубку ладонью, шепчу отцу: - «Болталов!» (Педагог по ВГИКу) (А теперь секретарь Союза Кинематогрофистов)… «Получил нашу программку с «Рабьим бунтом» с Приглашением на спектакль и с фото, и информацией обо мне в «ТеаМоскве»»….
И вот (как болтал только, нам – глупым, все 3 года учебы лишь всякие байки из околокиношной жизни, ничему толком не научив, не помогши устроиться никому..) также и теперь: зарокотал барским, прокуренным баском (ничего не спрашивая, не интересуясь моими проблемами) опять про чего-то-де: «надо работать, работать над собой» и: «что же в Ин-те никто не замечал за тобой пения?..» И: «Поют у нас ВСЕ, а играть «с пением» умеет лишь одна Гурченко».. И соскользнул на любимый (бывало) свой конек: про «Кабуки», Барбару Стрейзанд и любимого  алкаша  Алейникова..
Я ему: ..трудно-де без «раскрутки, без рекламы: нет интересующихся мной режиссеров (особенно муз. Жанра), снимают только своих жен да «знакомых» (по постели)…
А он: «- Да знаю я всех этих старых пердунов: все будут лезть к тебе. Я к тебе не приставал: потому что ты у нас была «самая маленькая» (тебя взяли на курс в 16 лет) да и отец твой все шастал к нам на экзамены, лез со своими сценариями ко мне.. А ты ведь всегда была девочка умненькая, гладенькая, грудастенькая..»
Я ему про музыкальный фильм (я-де «вторая Орлова»), порекомендовал бы Александрову или в Оперетту;… про Козловского, у которого мы были недавно с отцом на дне рожденья, и тот дал мне рекомендацию в Консерваторию,- а там одни «Тицы да Рацеры», которые берут только «своих»…
А Болталов все про свое: - Не пристают? Хе-хе.. Не лезут в постель?.. Хе-хе..
И так ничего и не сделал: ни в «Сов. Экран» обо мне не написал (как мы ни просили), ни своим друзьям на Киностудию не позвонил, и на спектакль НЕ  ПРИШЁЛ!!
Ну подлинно: «Бол-талов» (как мы его прозвали). А педагог? – так себе. Ну, актер… Передразнивает Алейникова. А чего в Алейникове-то: алкаш и урка. – Шпана. Спился и сдох. Как десятки таких..
Получше с ТВ. Позвонил режиссер Ларин (Как уж это он смог – в их невероятной пустопорожней ТВ-нной суете?): видел-де меня, понравилась. «Снимем, говорит, какую-нибудь сцену с тобой из спектакля для ТВ»…Тут же звоним с отцом в Театр. Главреж РУдник дает согласие,  А завмуз Раппопортша (у нее «Вась-Вась» с Гириенко) не хочет давать ноты: не хотят моего «продвижения» на ТВ.  О хо-хо  хо-хо
А через день некий Бромберг (ну, будто мы хе..во ..Франции) – тоже с ТВ: пригласил на мультфильм-сказку. Ну, это «ничего». Но.. – «Это тащится, значит, за сценарием на ВДНХ!, - недовольно говорит отец, придумывая, как бы мне туда не ездить! «Пусть сами привезут в Театр!».. Но: пока – мое ничтожное  «положение» не позволяет этого. И – стоим у метро-схемы: ищем наикратчайший маршрут. А таких НЕТУ. Лишь длиннющие с пересадками. Пока выбирали- ругались – у меня заболела голова.
- Чего у тебя все всегда: как что-то делать – так все «болит». Недотепа «Епиходов» какой-то!
И вот (с ноющим виском, чихая опять и кашляя) тащусь по 30-градусному (почему-то!) морозу – сначала редким и тесным автобусом до электрички, с нее на душную метрошку: на выходе к ВДНХ шаркаем в плотной толпе (плечо к плечу; думала, задохнусь и упаду), потом опять на автобусе до ТЦ. И все для чего? чтоб маленький и толстый (и предельно скучный) этот Бромберг – занудным (сипатым) голосом рассказывал мне и еще одной (тощей, малюсенькой и носатенькой, как Бромберг, балеринке: тоже кандидатке на сказочную (и предельно скучную)  нашу рольку) – сюжет скучнейшего сценария, который, как обычно, конечно у них, или не готов или не распечатан (ибо какие-нибудь такие же – (знакомые «Бромберги») -  его еще «дорабатывают!», А в производство  вот уже запустили, и деньги всем, конечно, уже ИДУТ (кроме меня!) А  меня вот (за мой счет и за счет моего времени и здоровья) таскают, чтоб слушать этот скучнейший пересказ….
 – Да ВЫ по телефону могли бы мне все это рассказать! – сержусь я. – До Вас сюда добраться – убьешься…
Молчит, сопит волосатыми ноздрями своего вислого носа. И я знаю уже, что и к середине съемок сценарий не будет готов: и все будут мучиться, сто раз меняя текст и толком не зная, что «завтра» снимать. Хотя у отца ДЕСЯТОК  первоклассных (давно готовых) сценариев на самые главные темы современности. Но они от его сценариев морщатся: потому что в них вот «про всё  ПРО ЭТО!» и про этих идиотов «Бромбергов». Сволочи!
И вот слушаю я «бромберговский (скрипуче-сипатый ) голосочек  (да еще и картавый) и мне неловко рядом с моей «соперницей»: тоже дюймовочкой с синими костями, (которых дразнят: «И еще худеть буду!»); а я вся большая, сочная, сисек полная пазуха и коленки из-под юбки прут всем в нос…
Позевала-позевала я, сидя с ними  минут двадцать, - отпросилась, якобы в туалет, и пошла вон отсюда. «Ну вас всех с вашими «сказками» в задницу!» Но.. вспомнила наказ отца: показать фото и афиши с программками и о-х-хо-хо: вернулась. Так он даже руки не протянул к первоклассным с интересным ракурсом (придуманным отцом) моим фотографиям, - из моих рук лениво смотрел, издалека, не проявив к ним НИКАКОГО интереса!...
И больше меня туда (после этого) не вызывали (и слава Богу: не тащиться в такую даль!.) Видно, давно уже остановились на той дохлой («французского» типа) их знакомой, носатенькой балеринке…А меня вызывали так – для «галочки»….. И с Богом!...  …  …
Почти такой же пустопорожний и суетливо-безалаберный дурак встретил меня  (в следующий раз) и на Радио. Лифты не работают – никак не доберешься до Музредакции. Какие-то бесконечные коридоры! Шатаются по ним невзрачные сонные бездельники из комнаты в комнату! Ни у кого ничего не узнаешь! Лишь трепятся у курительных урн: о джинсах да где с кем «киряли». Я устала ходить по этим бесконечным коридорам и лестницам в поисках вызвавшего меня (очередного «француза») ГлавРедМуз’а Липовецкого. Наконец, слышу кто-то орет (вот именно не говорит, а просто орет за углом коридора),…
- Да вон он Ваш этот «липовый» Липовецкий, -_указывают мне на (опять толсто-маленького и пузатого) «француза», выходящего с пачкой нот в коротких ручках из-за коридорного угла.( будто второй Бромберг).
- Да, да, - орет он на ходу и мне,: - Ищу вот, где бы Вас можно было прослушать: все везде занято или закрыто, а ключей не найдешь в этом бардаке! Привет, Нонна! У кого ключи от Тонстудии? А от аппаратной? – Да нету там никого! А Фаина Ароновна уже куда-то умоталась. Познакомьтесь вот: певица с Киностудии, хотим с Мещериным записать несколько ее песен из их нового спектакля. Ну, да: и с Гириенко. Да я уже разговаривал с Давидом, и Мещерин согласен! Ну, негде вот! И рояли все расстроены! Ну, почему я этим всем должен заниматься?! Есть же Гена для этого! ГЕНА! Г- Е -Н А – привет! Не делай вид, что ты меня не узнаешь. Познакомься: певица! А это (  уже мне) – 2-й дирижер у Мещерина, с которым будете репетировать… Ну, да.. А почему сейчас нельзя? (Это уже ему)  Ну, я не знаю… Я вызвал вот актрису, она приехала, а у нас… Ну, товарищи!, я не знаю, как мы так дальше будем работать!. Никто ничего не знает!... Кошмар…
3 раза я ездила вот так к ним, и всё одно и тоже: то аудитории нет, то ключей нет, то пианистки нет.. А по коридорам масса пустых комнат с пошлыми изображениями мордастых певцов на афишах по стенам; а по курилкам и в буфетах «развращаются» (в ****ских разговорах), как и у нас в Театре, нагримированные бабы (с проституцкими глазами) да пропитые и прокуренные (и истасканные) мужики-бездельники… Я уж просто изнемогла в третий приезд от всего этого бардака,- когда, наконец, Липовецкий ВЫТАЩИЛ из буфетов и курилок трех зевающих теток, посадил их в каком-то проходном фойе с низким потолком (ни акустики, ни настроенного, конечно, рояля) и где пианистке из-за сломанного пюпитра пришлось под ноты подсовывать мою сумку….
- Ну, что ж у вас: даже нормального рояля НА РАДИО  нет!?– в сердцах выкрикнула я, - выдернула из-под нот у пианистки мою сумку и (к удивлению зевающих теток-курилок, пришедших меня «прослушивать») – УШ-ЛА!....

Единственным светлым пятном во всей этой опупее м.б. была случайная беседа (при ожиданиях моих в одной из комнат) с толстушкой редакторшей – бывшей певицей (так непомерно отрастившей на себе «одно место», что не могла с ним уже выходить на сцену), и (заинтересовавшаяся моим знакомством с Козловским и ставшей учить меня, как заманить его на новогодний «Огонек», чтоб спеть с ним дуэт «Сон легкокрылый» (из оффенбаховской «Прекрасной Елены». (Идея, кстати, отца!). И мы с отцом уже стали даже  названивать насчет этой авантюры великому певцу, никак его не заставая…
А второе «светлое пятно»: случайная встреча там на лестнице с не менее горластым  громадным реж. Зелинским из Драмвещвния, - сходу завлекшим  меня на постановку комедии Э. де Филиппо  « НЕ  заплачУ!»(свои-то драматурги – вроде отца – их уже не интересуют)  и ведь - с одними знаменитостями (тоже наверно жадно-охочими на халявные проекты): Кёнигом из Малого, Ретушем из Вахтангова, «Живарханяном» (как называл его Зелинский) из Маяковского, Филозовым из Станиславского, Полищук.. – всех не перечтешь (большинство тоже «французского» происхождения – потому, наверно, и взяли итальянскую пьесу для них… Лишь одна я  была  из «русских нацменьшинств»)…

- Это, пожалуй, самое обнадеживающее, - скучновато прокомментировал отец.- Развивай с этими «французами». А я поработаю с Козловским.
Но к Козловскому не прозвонишься: тётки, облепившие там его, сестра и секретарша (то ли гражданская жена) – НЕ ПРОПУСКАЮТ к нему никого, особенно молодых певичек, лезущих к нему в дуэты, а там и еще куда-нибудь.
А у горластого  же  Зелинского: ничего не нашлось для «русского нацменьшинства» (с голосом, красотой, фигурой и, с золотыми волосами), как ролька чернущей прислуги-итальяшки, и меня надо вот радикально как-то гримировать (т.е. замазывать загаром всю мою «русскую рожу», как он выразился) и , конечно. обрезать мои шикарные длинные волосы!  И перекрашивать  потом их в  чёрный цвет! Кошмар. «Ваши золотые славянские  космы мне не нужны!» - зычно орал в гримерной могутный и толстущий Зелинский..
- Что ВЫ всё ОРРЕТЕ! – возмутился деликатный и оч. интеллигентный (этакая «интеллигентная какашка») Кёниг из Малого. – не тем, конечно.. что из меня  собирались выделать УРОДА, :а:… – Я известный актер, и со мной надо считаться! _ кричал он.- А Вы меня оглушаете, травмируете грубостью.
А от Вас – (морщился Кёниг ещё и на «Живарханяна»)  - всегда как-то мерзко воняет! Чего Вы едИте?! Или пот у вас такой? Так белье  бы меняли  почаще!
И вонючка-«Живарханян», а с ним и кустисто-бровый (как филин) и страшно-глазый Рэтуш – хохотали на все эти препирательства капризного «Кёнига» с горластым Зелинским - ну и с необыкновенно вонючим «Живарханяном». Видно было, что они все едва переваривали друг друга. «А куды денесси?»…. И я сижу среди сигаретного дыма, этих пустопорожних разговоров и стонущей от очередных месячных Полещучки.. и думаю: резать мне волосы или нет?! И ради чего?!....

Так что Известность теперь у меня была большая!

А потом пришли в конце всего и БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ! (Т.е. исполнение всей Программы отца).
И: перед Новым годом –  в очередище за этими Деньгами  я  как раз и томилась у нашей кассы в подвале  Театра, с интересом наблюдая, с какими толстыми пачками их (даже не пересчитывая: разве перечтешь такую уйму) отходят от кассы лезущие впереди меня (без очереди) знаменитые наши «старые пердуны» (как называл их «Болталов»). Ну, а мне..
И вот просовываю я свою «золотою голову» в кассовую (не удобную для моего роста) дырку в нашем подвале, и мне наша ругачка и орушка кассирша (хромая, с одной ногой) кладет на прилавочек какие-то ДВА СЕРЫХ ЛИСТИКА по 10 рублей.
- Это что? – не поняла я.
- Зарплата! – крикнула хромая наша «баба Яга» - кассирша.
- 20 РУБЛЕЙ?!
- А ск. Вы хотите?
- Ну, хотя бы половину тех пачек, что Вы выдаете «народным».
- Станьте такими – и Вам будут давать столько же.
- Да они ничего не зарабатывают для Театра: на них никто не ходит. А я две недели собирала полные залы! Это МОИ деньги вы им отдаете!!
- Ничего не знаю. Идите к директору – разбирайтесь.
Я встала в сторонке с этими серенькими листиками и заплакала… Но поняла, что если сейчас же не пойду к начальству (как бывало со всеми молодыми и новенькими в Театре, - терпеливо сносившими эти свои «подачки») отец будет дома на меня орать. И пошла, вытирая слезы – сначала к «шефствующему» надо мной (как он хвастался в телефонном разговоре с отцом) Почаверу.
Я вошла к нему с заплаканными глазами, прошла среди сидевших у него и дымивших во всю начальников цехов и актеров, и положила (ни слова не говоря) на стол перед ним эти два серых маленьких листика.
- Что это? – спросил испуганно Почавер.
- Зарплата – вскрикнула я.
- А почему 20 рублей?
- Это Вы у меня спрашиваете!?
Он позвонил в кассу, и я слышала, как ругачка-кассирша орала ему: - А мне сколько выписывают – я столько и выдаю. Звоните бухгалтеру.
Почавер – весь малиново-красный – разговаривал с бухгалтером (тоже убогим каким-то: со вставным глазом; откуда они таких набрали? Актеры шушукались: родственники какие-то – из их клана), потом положил трубку и некоторое время малиново-красный – сидел и молчал.
 - Я не понимаю, в чем дело, - наконец выговорил он нашей месткомше Виноградовой, сидевшей тут же.
- Да не может этого быть! – тотчас заверещала на меня наша известная в театре выпивоха и скандалистка, («директорская поджопница», как тоже шептали про нее актеры). – Таких зарплат не бывает! Она врет!
- Да у меня ставка ниже нижайшего – отбрехивалась я.-  И на Студии не снимают. Им же нужны «высокие, красивые и поющие», - как рассуждали вчера рядом со мной  в буфете на Студии две ассистентки. – И они ищут таких даже в Хабаровске и Владивостоке. А я сижу рядом с ними, они меня прекрасно знают – и не понимаю: то ли они слепые? То ли я – такая страшная и безголосая , что…..
- А чего ж ты не требуешь?! – своего?! Пусть ставку тебе сделают! Написала бы заявление!
- Вот я и пришла сюда. Мне стыдно домой идти: Нов. Год встретить не с чем. И сапоги давно худые! У МЕНЯ САПОГ НЕТ!!
- Ладно! – орала месткомша, - Болтаешь, я слышала, всем в театре: платья концертного у тебя нет, сапог нет…
- Я не «болтаю», а начальству говорю, а от вас жду поддержки.
- Тебя все «поддерживают». Думаешь, в театре некому в «Рабьем бунте» играть? Или «Софью» в «Горе от ума»? Вон дочь моя который год дожидается! А тебе дали. Все тебя «поддерживают»!
- Особенно это вот сейчас видно! – вскрикнула я и хлопнула дверью.
Звоню отцу из гардероба.
- Это все там у них «разговоры» одни, - сказал отец. – А надо сделать так: напиши, действительно, сейчас прямо Заявление директору («Гуталину» вашему):. Прошу-де разрешить мне по совместительству работу дворника, так как на зарплату в 20 рублей я жить не могу. И просто (тоже молча) не споря ни с кем, чтоб не могли к тебе придраться – положи ему на стол для подписи. Пусть устыдятся!
Наивный отец!
Я отнесла «Гуталину» в его громадный кабинетище на 2-м этаже Заявление. Там тоже сидели и трепались актеры, режиссеры – пересказывали анекдоты, гоготали и, видно, поддатые уже (с получки-то)_ - дымили, как в паровозном депо!
«Гуталин» - рассеянно=пьяно взял мое Заявление и, почти не глядя, размашисто (на поллиста) расчеркнулся.
Так и остались мы с отцом на Нов. год даже без картошки и хлеба. (2 серых листочка я забыла у Почавера)
   «Новогодний огонек» этот  поганый мы смотреть не стали, Легли – голодные – в 10 ч. вечера – и лежим (при свете каких-то фейерверков во дворе, грома проигрывателей под нами) и    м о л ч и м…
Всего добились!

7. ЕЩЕ ОДИН НОЧНОЙ РАЗГОВОР «ПО ДУШАМ».
(в ночь под Новый год)
- «Я не рассказала тебе еще про сегодняшнюю встречу на Радио С Виктором Розовым (рекомендателем тебя в Писательский Союз)», - говорю я через некоторое время отцу.
- Да. – Откликается он. – Ничего не помогло: не приняли меня тогда в Канедеевке. А на мою жалобу Симонову – де: не печатают, - пришла от него отписка: «Нормально: у нас-де (как и везде)_ не «всё» печатают; плохие, например, и бесталанные вещи – тоже.»
Я ему тотчас ответил: как раз-де «плохие»- то (ну, не лучшие мои вещи, «угоднические» - про военкома Петрова в Баку или тракториста Мерзлова в Рязани), как раз и печатали. А вот когда я в киноромане о Толстом или трагедии о Маяковском поставил острые вопросы «писатель и власть» - так меня тотчас стали выкидывать из журналов и театров. И послал ему главу из «Толстого» - (чтоб он увидел и замысел мой и квалификацию), - и вот на это-то он –  и молчок!... Ну, и что этот «Розов»?
 - Так вот Розов спросил: «Ну, как он там?»
 Я говорю: - Плохо: без средств, инвалид, и не ставят, и не печатают. «Ну, что же, - говорит, - надо.. ДВОРНИКОМ хотя бы работать..»
- А кто же, говорю, тогда писать будет? Дворники? Вот их скучнейшие сценарии мне и суют во всех редакциях. Все заполнено ими. Только отцу моему нет нигде места. А он (Вы же знаете: давали ему рекомендацию в Союз) – талантливейший драматург и прозаик… «Ну, не получилось, - отвечает. – Бывает такое.» - Да нет, говорю, - у него-то «получилось»: 30 книг и 20 пьес на самые главные темы современности. Это обстоятельства вокруг него «не получились»… Повздыхал, почмокал губищами и – пошел!: за дорогОй шубой в гардероб…

Опять лежим, молчим.. Слушаем, как ухают петарды за окном и следим за бегущими по стенам цветными полосами от фейерверков.
- Хочу рассказать тебе о.. не мысль, а.. новое прочуствование что ли:  всего того, что было со мной в последнее время.., – опять возникаю я в тишине нашей комнатушки.
- Ну! – откликается отец. – Давай.
- Последние дни мне было очень тяжко. Вся эта суета со спектаклями, рекламой, трепотней с массой чуждых мне неинтересных людей.. - Ничего не греет. Обезверилась во всем: во имя чего жить? Какие стимулы?... Гимнастика? Просто есть, ходить в туалет?... Без любви – все скучно!  А тем более  ещё и без увлекательного творчества.  (Хоть ты и говорил, что у меня и писательский талант, и вокальный)…. Но я думаю, что главный-то мой талант –(я вздохнула)… в… люб-ви!!. Я рождена для.. лю-бви!.
- Ишь ты! – хмыкнул отец.. – Интересный ход. Ну-ка, ну-ка.. Дальше!.
– Но хочу ли я сейчас того, что было в Крыму? Нет, не хочу. Там была  пьянка и очумение – с чужим мужем и чьим-то отцом.  Все это сейчас вспоминать – противно! грязно и мерзко.. Родить ребенка? (вместо аборта), – а зачем он мне? Тем более,без отца! Что я ему скажу?... Оч. хочется крепкую (свою какую-то) идею!: и в творчестве, и в.. быту, и в поступках. А ее нет… Твоя «Программа жизни»  и Свободы?..Она «подмочилась»:  «Крымом»  и чужой спермой. – Все разрушено. Да и зачем мне твоя «Свобода» – если нет  Л Ю Б В И?!..( Без  водки!  И  с «родным», а не чужим   мужем!)… «Я б отказалась НАВЕКИ от «воли» - лишь бы побыть  в дорогом мне  «плену!»
- Ах, черт! – как ты говоришь! – ахал в темноте (в своем углу, на драной раскладушке) отец. – Я поражаюсь тебе. Ты иногда говоришь, как Дева-Пророчица.
- Мне кажется, ты меня просто идеализируешь,-отвечала я.-. А ведь я (чем дальше живу и осознаю себя) – все больше похожу на свою мать. Во мне нет ничего от тебя, Ни твоих карих глаз, ни темных волос, ни уверенности в твоей пролетарской и толстовской идее. Мне иногда даже кажется, что я не твоя дочь. Гены во мне материнские бушуют! – мещанского упрямства, творческой трусости и предательства. И кажется, с водкой и оргазмом я   могу предать пока. кого угодно. Я оч. нестойкая!
- Ух, ты! Как ты иногда говоришь и пишешь! Как ты отыскиваешь слова! У тебя прирожденное чувство с л о в а! Действительно: Дар Священный!
- Ну, подожди, подожди.. Не хвали меня. Я еще главного не сказала. И тебе будет больно. И я не знаю еще: говорить ли все  - до конца?
- Говори! говори! Ты – м.б. сама душа моя; самое лучшее во мне.
- Фу, ты господи! Мне даже неловко. И я готова заплакать, как ты меня почему-то любишь! (И я стала всхлипывать и вытирать слезы).
- Давай, давай дальше.. Я слушаю.
- Ну вот.. А теперь о матери. Ты всю жизнь боролся с враждебным (мещанским) миром, который сидел в матери (несмотря на то, что она и ее предки выросли в поселке при ткацкой фабрике «Пролетарка»), с миром, который (через мать сначала, а потом через мой театр) влез и в МОЁ тело и душу: глядел (несмотря на все твои «Программы») из  моих глаз  на тебя ИХ глазами и на твои дела), спорил с тобой ИХ языком (из Крыма). Вот подспудная причина твоих скандалов с матерью, а потом и конфликтов со мной. Ты борешься с НИМИ со всеми – через нас, и в нас.
- Ты говоришь прямо, как Толстой о конфликте его с женой и тем мещанско-дворянским (враждебным ему) миром, который она привнесла в его дом. И внушала его детям. Удивительно. Я недооценивал тебя. Прости меня за подслеповатость.
- Да подожди ты!. Не увлекайся. САмого главного для тебя я еще не сказала. С матерью у тебя ничего не выйдет: она безнадежна! (это твоя самая большая ошибка в жизни) Как и со мной.
- У меня выбора никакого не было! (перебил отец). Я родился в ссылке (отца), потом на 20 лет его оторвали от нас лагерями и тюрьмами, и мы жили в жалких бараках и в притеснениях с одной моей несчастной матерью. А ведь они оба были первоклассными учителями: она – языка и л-ры, он – математиком. И мне всегда оч. хотелось нормального дома и семьи с  дочкой.
И мне казалось: с моим высшим образованием и умом – я из любой-де сделаю себе Подругу (моим делам и душе). Как и с тобой.
- Ну, да. А вышло: что ты не только не смог ничего начертать не ее крепчайшем «алмазном» характере, а – еще и все руки, и душу себе же искровянил. Ибо бороться-то тебе пришлось не с ней, а со всем мещанско-фабричным миром в ней, - идеалы которого: ковры на стене, гардеробная стенка и муж – военный. А ты оказался отщепенец интеллигентский, нищеброд – и не от мира сего, т.е. Исусик.
- Хм! Ну и портрет!
- И когда ты прошлый раз вступился за мать (с которой я якобы поступила бесчувственно) и сказал «Я убью тебя» - мне стало страшно: и от ощущения твоей особенной любви ко мне и ощущения Рока в наших отношениях. Ибо ничего я так никогда не хотела потерять, как нашу эту особенную ДРУЖБУ и ЛЮБОВЬ. (чего я ни у кого в семьях не видела). И что мир этот мещанский НЕ ХОЧЕТ такой нашей ДРУЖБЫ. Завидует. И обязательно поссорит и разъединит нас. И я вдруг поняла, что после того, что произошло за это время (в Крыму) и после того, что мы тут друг другу наговорили – мы не сможем простить никогда. А я не смогу (после Крыма) жить без той любви, без того «меда», что я там узнала от Пашки. И дело, видно, не только в нем. (Хотя мне оч. не хватает его: меня просто трясет, когда я встречаю его в Театре)… Я просто умираю БЕЗ ЛЮБ-ВИ! Мне нечем жить. Мне все скучно. И не нужно. В этом наверно моя и наша трагедия. Рок: мое эротическое поле закрыто теперь для всех. И никогда не смогу быть душевно с тобой. С нашим домом в Канедеевке: мне там СКУЧНО! с нашими лугами и речкой – со всем прошедшим там моим детством_ А главное: с тобой; где мне оч. тяжело: это не мой путь. (И не моя «Программа жизни»)… И тебе нужна другая дочь – с другой женщиной и в другом доме. В чем я готова тебе помогать. А я - стена ЧУЖОГО дома: я – «пашкина». Хотя не смогу теперь и с ним быть: все разрушено. Тобой – не в последнюю очередь. Да и что с ним может быть? – Адюльтер?  Я не против и этого; ибо душой и телом я – Его! Но,  значит, «ихняя». А не твоя. Вот как. Прости, меня пожалуйста.
И в комнате воцарилось тяжелое молчание. А я – тихо заплакала.
Я ждала, что отец чего-то скажет; и, как обычно, «поправит» мое это «прочувствование», - словом что-то «прояснит», - ибо вышло как-то (даже неожиданно для меня) уж очень трагично и печально. (Ибо месячных-то НЕ БЫЛО! Чёрт!  И  с Пашкой в театре ничего не получилось! И значит что? Аборт?)… Но в углу отца будто все вымерло. Будто там не было никого, как я не вертелась и не прислушивалась.. И, наконец тоже тяжело замерла. И незаметно как-то (к полуночи) задремала….

Проснувшись часа через два наверно – я почувствовала что-то неладное в промежности. Потихоньку прошлепала в наш совмещенный туалет; долго сидела там, не веря в то что случилось. А потом, тихо  выйдя в переднюю, зажгла в ней свет. Затем, также тихо смеясь, зажгла его и на кухне, потом все лампочки в комнате; Включила телевизор и радио и, подойдя к раскладушке отца – встала пред ним – тихо похрапывавшим.
Он очнулся, привстал испуганно: - Ты чего?
- Нам новогодний подарок от Деда Мороза, - смеясь, выкрикнула я.
- Какой?
- Я  -   «п р о т е к л а»!
- Ну, слава Богу, - ответил отец. – Теперь можешь подыскивать еще одного «Мудака».
-   Господи!, Что я вчера тут тебе только ни наговорила!, - покаянно сказала я. – Никто мне не нужен. И люблю я одного только тебя: моего «Пигмалиона» и главного ангела-хранителя.
- Ну, ла-адно, - ответил отец.
И нам так захотелось есть, что мы разыскали черствые куски хлеба, разбили над сковородкой завалявшееся в холодильнике яйцо, достали оттуда же заветренный творожный сырок, налили кипятку и, приятно и весело закусив, успокоенные и умиротворенные наконец, очень хорошо - под утро –
З а – с ну – ли!
.
Ура!
                Конец 1-го  фильма (всего 4-ре)