Плещма Своима осенит тя, и под криле его надеешися
Псалом 90
В последнее время разные беды сыпались на Вадима как из ящика Пандоры. Началось с того, что одной зимой умер от инсульта отец. Ему шел тогда семьдесят пятый год. Возраст, конечно, немолодой, но от этого разве легче...
Перед кончиной отец уже редко подымался с постели, принимал множество сердечных лекарств и донимал маму разговорами о скорой смерти. Это продолжалось очень долго, и, казалось, так будет всегда. Только когда отца не стало, Вадим понял, насколько сильно он был привязан к нему. В душевном его хозяйстве ощутимо сдвинулись целые пласты, и на их месте образовалось какое-то сосущее, ничем незаполненное пространство.
Вскоре Вадим окончательно порвал с женой. Они давно уже жили плохо: во взаимных претензиях и обидах. Иногда и до скандалов доходило. Валя неоднократно изменяла ему, он пытался отвечать ей тем же. Если бы у них не было детей, наверно, все кончилось бы гораздо раньше…
Оставив квартиру жене, Вадим теперь то жил у матери, то снимал где-то комнату у чужих людей. Он не имел навыков самостоятельной жизни, не знал множества практически нужных вещей: не умел нормально стирать, готовить еду. Так что без жены ему пришлось туго. Оказалось, однако, что наладить новую семью - совсем непростое дело.
В одной молодой женщине Вадим почувствовал близкую родственную душу. Их знакомство произошло еще до его окончательного развода. Вспыхнувшее взаимное влечение могло бы иметь быстрое развитие. Но, видать не судьба…Вернее, он сам виноват: оказался неспособным «ковать железо, пока горячо». Ирина жила в другом городе. Надо было лететь туда и завоевывать ее, Вадим же долго медлил и не мог ни на что решиться. А потом пошли серьезные причины промедления : обострение давешнего псориаза, оттепель в отношениях с Валей, наконец, смерть отца… Кончилось тем, что Ирина не дождалась его решительных действий и вышла замуж у себя в Ленинграде. Вадим еще несколько лет тяжело переживал эту неудачу. Как-то написал адресованные ей грустные строчки, естественно, без надежды, что она их когда-нибудь прочтет:
Я знаю – ты поймешь.
Тебе ведь все знакомо:
И сквер, и крик ворон,
И этот тусклый дождь,
Который не идет,
А сеет невесомо…
Окончание стиха было в той же минорной тональности.
Сквер и предзакатный крик ворон (а может грачей?) были атрибутами хорошо знакомого Вадиму пейзажа. Сколько вечеров провел он возле окон на четвертом этаже, выходивших на бульвар у привокзальной площади! В этой квартире жил его ближайший друг Артур с женою Леной.
Артур, которого в их кругу называли Арт, был личностью незаурядной. Обаятельный циник, мастер словесных фейерверков, он вращался в кругах богемы, неформалов советских времен. От крымского масштаба - до московского бомонда и набиравшего силу андеграунда. Это была как бы естественная среда его обитания, куда он вписывался с неподдельным изяществом.
- Бери сигарету, - говорил Арт, протягивая пачку «Кента».
– Недавно угостил один кадр.
Они закуривали и начинали «трепаться». О городских событиях, книжных новинках, экзистенциализме, Сальваторе Дали, итальянском кино… Говорил, в основном, Артур, Вадим больше слушал. У Арта были весьма тонкие суждения обо всем, в сочетании с неподражаемым артистизмом и все проникающей иронией. С ним бывало безумно интересно...
Жаль только, что необязательность друга превосходила все мыслимые пределы. Ни о каком серьезном деле с ним невозможно было договориться. Уровень надежности близкий к нулю. Бедная Лена, как она от этого страдала! А еще от безпрестанных «левых» виражей супруга. Правда постепенно, кажется, смирилась, или просто устала.
Вадим долго пытался принимать Арта, таким, каков он есть, в общении с ним ни на что не рассчитывать, кроме сиюминутного блеска. Ну, нельзя ни в чем положиться на человека, и все тут! Но на фоне свалившихся испытаний не очень как-то получалось. Он постепенно стал отдаляться от Артура, искать других друзей. И все же, оглядываясь назад, Вадим с благодарностью оценит две вещи, точнее два импульса, сообщенные ему Артом.
Однажды приятель вернулся с какой-то южнобережной «тусовки» явно не в себе. С ним произошло нечто, глубоко его поразившее. В те времена только стали выплывать на свет так называемые экстрасенсы со своими «штучками». Все это представлялось тогда ужасно интересным. Артуру довелось в тот раз близко с кем-то из таких людей пообщаться, прочувствовать, что за этим стоит. И эффект был отнюдь не метафизический, а очень даже конкретный... В памяти Вадима не сохранились подробности того разговора, остались только испуганные, с безумными отблесками глаза Арта и его слова: «Да, это существует реально!».
И Вадим, и Артур были обычными далекими от веры интеллигентами 80-х годов. Несмотря на большое самомнение, и претензии на «духовность», знания их о религии являлись поверхностными, сильно искаженными. Кроме того, оба друга увлекались восточной философией.
Арт имел сильное влияние на Вадима. И теперь он тоже поверил ему: не столько сообщенным фактам, сколько его испуганным глазам за блестящими стеклами очков и глухим вибрациям голоса. Странная штука произошла тогда с Вадимом: не зная Бога, он уверовал в реальность злой сознательной силы, гнездящейся в душах людей. Как будто получил доказательство некоей теоремы от противного. До того дня зло было для него только моральной категорией и не более того. Не более...
Испытания Вадима продолжались. Ни в личной жизни ничего не складывалось, ни в работе. Он писал кандидатскую диссертацию, не раз ее доделывал и переделывал, но все не мог завершить. И работа вроде была хорошая, но какие-то части из нее постоянно «выпирали», оказывались неуместными, а чего-то существенного не хватало. В результате никак не получалось выйти на защиту.
Через несколько лет после смерти отца тяжело заболела мать. Однажды в больнице, лечащий врач, женщина средних лет, как-то очень внимательно посмотрела на Вадима. И после нескольких незначащих фраз сказала прямо:
- У Вашей матери уже пошли метастазы. Медицина здесь безсильна. Ей осталось жить совсем немного.
У мамы Вадима было здоровое, тренированное сердце и большущая воля к жизни. Она прожила еще почти год...
Артур был профессионалом в области фотографии. В один из тех дней он сфотографировал Вадима на фоне полуразрушенной стены. Длинный мешковатый плащ, сигарета во рту, тоскливая безнадежность во взгляде. Получилась цельная композиция в духе их любимого журнала «Чешское фото». Арт свое дело знал. Через двадцать лет, наткнувшись на этот снимок, Вадим порвал его на мелкие части и с облегчением выбросил в мусорное ведро.
По почину Арта он начал бегать. Сначала понемногу, потом постепенно втянулся в это нехитрое дело. «Джоггеров», кстати, тогда появилось немало на обочинах улиц. Поветрие что ли пошло такое... Вадим предпочитал вечернее время или начало сумерек. Случалось, бегал в обширном Воронцовском парке вместе с Мишей – приятелем по работе. Этот старый парк был тогда заброшенный, не окруженный забором. О некогда славном прошлом напоминали только поколупанные мраморные львы у бывшего графского дома. Исчезала игра светотеней. Тянуло свежестью от протекавшей неподалеку реки. Рассыпанные подробности веток и листвы пирамидальных тополей собирались в насыщенные темнеющие купы, понемногу глушили душевную боль, действовали как наркоз.
Вадим любил слушать записи Окуджавы, особо нравилась ему песня Булата про «трех сестер милосердия». Средняя из них – Надежда - первая протянула ему руку помощи. После того как Миша сильно поранился, зацепившись вечером за какую-то проволоку, Вадим стал прибегать на стадион «Динамо» и выписывать круги по его гаревой дорожке. И в этот раз стояли обычные летние сумерки – ничего особенного.
Небольшой стадион был знаком ему издавна. Когда Вадим еще учился в школе, сюда нередко приводил ребят на уроки физкультуры их учитель Михаил Хананович. Маленький, круглый еврейчик средних лет, очень живой и смешной – он был похож на взъерошенного воробышка. Нередко, по дороге на стадион, Вадим ухитрялся ненадолго заглянуть домой. Как-то, кажется в классе шестом, он «стукался» здесь со своим одноклассником Толей. «Стукаться» – это было нечто серьезное, вроде дворянской дуэли, не просто тебе обычная для школьных будней короткая потасовка...
Итак, стадион был для Вадима до мелких черточек свой, почти как двор его детства. Теперь он накручивал обороты вокруг арены «Динамо», пытаясь довести себя до физического изнеможения. В этом состоянии ему чуть-чуть легчало. Зачем-то бедолага вел счет кругов, как делают в монастырях, перебирая четки. Казалось, он жаловался стадиону на свою горькую долю, взывал к его сочувствию и состраданию...
И вдруг - произошла непонятная вещь. Вадим отчетливо увидел, как на противоположном от него конце дорожки загорелся фонарь на столбе. «Почему так рано? - пронеслось в его голове,- И почему только один горит, а не все?». Он продолжал свой бег, краем сознания отмечая, что фонари передают эстафету друг другу: один гаснет, а за ним зажигается следующий. В другой раз, в другом состоянии, возможно, он стал бы искать случившемуся естественное объяснение: скажем, мираж какой-то привиделся. Такое ведь случается... Однако сейчас подобные объяснения не принимались в расчет, отметались без всякого сомнения. Видимо оттого, что было в этом «мираже» нечто ласково-успокоительное, какая-то тихая, но властная сила, потеснившая из его существа пустоту безнадежности и глухую, давящую боль, сжимавшую сердце. Вадим ощутил и воспринял это душой. В тот час его сознание было подобно телу иудея, «впадшему в разбойники». Добрый самарянин возливал елей на кровоточащие раны, а несчастный ничего не видел и не слышал, только всем нутром своим впитывал облегчение своих мук...
Через два года Вадим уехал из родного города. О фонарях стадиона «Динамо» он никому не рассказывал.