В дневнике Федора Юнонина за 1925 год читаем: «Я, получивший религиозное воспитание и обучение, оставался в недоумении: где же, правда, где истина? В марте с сестрой Юлей подал заявление в госуниверситет. Нас приняли, но, как детей служителей культа, с оплатой за обучение и без общежития….
Я стал студентом. Это было огромным событием в моей жизни. Пусть приходилось платить за право учиться, пусть пришлось жить на частной квартире в Тверицах, занятий мы с сестрой никогда не пропускали. Я все еще был крепко верующим и брал книги из вузовской библиотеки на религиозные темы. Но примерно к середине первого учебного года убедился, что христианская православная религия вовсе не какая-то особая, а соткана из предшествующих ей языческих религий. Атеистом я еще не стал, но и верить в правду описываемых евангелистами событий перестал.
Осенью 1924 года проходил сбор претензий от жителей Ярославля на ноту Керзона. Я был назначен ответственным по одному из кварталов города. Под мою власть были даны десяток студенток, среди которых оказалась моя будущая жена. Весной подруги привлекли ее внимание ко мне, сказали, что вот юноша особого склада, ни за кем не ухаживает и никем не увлекается. «Не может быть! – сказала Мария. – Попробую его расшевелить». И прислала через девчат мне красную гвоздику. Так началось наше сближение. А по окончании учебного года я пригласил ее к себе в гости, и мы по пути зарегистрировались. Это было 10 июля 1925 года. Она говорила потом, что расписалась со мной не всерьез – собиралась через неделю-другую уйти.
Дома мать даже не узнала, что я приехал с женой, тем более, что пробыла она у нас всего сутки. Следом за мной вышла замуж Юля, и только тогда дома узнали, что и я уже расписался…»
Учеба и у Федора, и у его молодой жены «стала хромать». В августе 1926 года у них родилась дочь. Ей дали церковное имя, что значит «фиалка». Крестил ее брат Федора Владимир. Он предлагал обвенчать молодых, но они отказались. Продолжать учебу было уже невозможно, и с двухнедельной дочкой они поехали в Ростовский ОНО – искать работу. Мария получила начальную школу в Березниковской волости, а Федор – должность инспектора по ликвидации неграмотности. Началась трудовая жизнь.
«Жили мы скромно. Все наше имущество при переезде уместилось на одной телеге, а чтобы заплатить вознице, пришлось одолжить 5 рублей у коллеги.
Кровати у нас не было. Вместо нее мы устроили настил на четырех клетках из школьных дров…».
К осени 1927 года Федор получил назначение в Лазаревскую школу, Марусю перевели в д. Кареево, где они прожили год и где родился Юра. Еще через год их перевели в школу села Назорного. Здесь они проработали три года. Здесь родилась Ира и умерла совсем маленькой. После Зои была еще одна дочь – Нина.
«В годовалом возрасте она заболела, я ночью отвез ее в больницу села Анькова, сдал на руки няне, доложил врачу. В общем, сделал все очень глупо. Няня была неопытная, а в больнице холодно. Девочка простыла еще больше и к утру умерла. Не воротишь. Пришлось схоронить и ее. От обеих могилок на деревенских кладбищах не осталось никакого следа.
Одновременно заболели Юра и Зоя. Их я уже в больницу не повез. Видимо, у них была корь. Они переболели и поправились.
В это же время умерла моя бабушка. Мать, оставшись одна, поставила себе небольшой домик из бывшей бани, возле пасеки. В марте 1933 года, находясь у дочери в Иванове, она заболела. Я получил телеграмму, но приехал, когда она была уже на столе. На похоронах мы встретились с Костей. Через несколько лет та часть кладбища, где похоронена мама, была отведена под строительство. Словом, затерялась и эта могилка...»
Поскольку Федор работал в те годы уже в средних классах, но не имел законченного высшего образования, перед ним поставили вопрос о заочной учебе. В конце концов пришлось решиться. В сентябре 1938 года он стал студентом-заочником на географическом факультете Московского университета. Исправно посещал зимние и летние сессии, выполнял контрольные работы, сдавал зачеты. И снова с третьего курса пришлось сняться с учебы: война.
«В августе 1941 года одновременно с Марусей я был принят в члены ВКП(б), и вскоре меня перевели на работу пропагандистом в Ильинско-Хованский райком партии. Мне присвоили звание политрука и сразу же послали на оборонные работы в район, потом на заготовку дров для железной дороги, затем в деревни – по выполнению плана сдачи продовольствия государству. А позднее выяснилось, что воинское звание я получил, не имея оснований, документы мне сменили на прежние – рядовой. Путного пропагандиста из меня тоже не получилось. С осени 1945 года я снова работал в школе. Маруся во время войны работала председателем сельсовета и директором школы.
За предвоенные и военные годы, кроме упомянутого, произошли в нашей семье и другие события. Умер от туберкулеза в Любиме Костя, вслед за ним по той же причине его дочь. А в марте 1945 года умерла от такой же болезни Юля. Ее муж Борис Бровкин нашел для своих сыновей вторую мать на фронте».
После войны Юнонины перебрались в село Шулец, на родину Маруси. Она тяжело заболела, стала инвалидом первой группы, а в 1952 году умерла.
«Среди подруг Маруси была женщина, которую также звали Мария. Она стала оказывать мне знаки внимания. Я это заметил, но потом понял, что она рассчитывает на меня как на человека, который поможет ей доучить ее детей Игоря и Юлю. Я не хотел связывать свою судьбу с ее судьбой, но поскольку ее положение было тяжелым, учитывая ее прежнее отношение к нашей семье,я пошел навстречу Марии Михайловне.
Она очень заботлива и внимательна. Без нее я не прожил бы до своих 73 лет. И пусть она заботится обо мне, может быть больше из-за того, чтобы не остаться одной, - все равно. И ей трудно. Она сильно прямая и резкая. И нам остается помогать друг другу, несмотря ни на что».
Когда Федор Федорович вышел на пенсию, больше стало времени для любимых занятий: стенография, марки, чтение. По-прежнему он вел кружок среди коммунистов села Макарова Ростовского района, где жил последние годы. Много времени и сил отнимали бытовые заботы, типичные для каждого сельского учителя: огород, ремонт ветхого жилища, дрова, болезни. Пенсия только-только позволяла сводить концы с концами. Юнонину еще жилось не так плохо – у него добрые, заботливые дети.
По-прежнему он вел свои записи, продолжая доверять их только Ие и постоянно оговариваясь: записи эти от безделья, от неумения делиться мыслями с окружающими. И мелкие события у него проходят на фоне глобальных исторических: убийство Кеннеди, пленумы ЦК КПСС, каскад электростанций на Волге, государственный бюджет. На занятиях приходилось ему отвечать на такие вопросы: какая дружба может быть между рабочим и колхозником, если рабочий с 60 лет получает пенсию, а колхозник и в преклонном возрасте должен заработать себе на кусок хлеба. (Это был 1963 год.) И пропагандист идет в семьи бедствующих Пучковых, Сыромятниковых, пишет письмо в Президиум Верховного Совета СССР, Н.С. Хрущеву, задает вопрос: «Неужели не пришла еще пора взять таких людей на государственное обеспечение?».
«Какой чудный сегодня вечер! После мягкого дня легкий туман, чистое небо с почти полной луной, небольшой мороз, иней на проводах, на деревьях. Свежий, свежий воздух… Но бывает и тоска, как сегодня. Что я ни делал, за что ни принимался, не находил покоя и был даже рад, когда в магазине ждал свой очереди, чтобы получить по списку причитающиеся нам 0,5 кг макарон и купить кое-каких продуктов. Даже радио не слушал. Кажется, Англия дала положительный ответ на предложение Хрущева, чтобы только мирным путем разрешить все спорные территориальные и пограничные вопросы. Тоска и сейчас не покидает меня. Ничто не радует, и даже музыка по радио какая-то грустная, под стать моему настроению. Может, она и действует на меня? Я стал что-то очень чувствителен к музыке. Я не писатель, не журналист. Таланта не имею. Возможно, «мазня» моя послужит каким-то материалом для другого, более компетентного в этом деле лица. Но поймет ли он меня как «переходную личность» (и моих персонажей тоже). Да и сам могу оценить все лишь с субъективной точки зрения…
Получилось так, что я занялся детальным разбором Апокалипсиса. Впервые в своей жизни так серьезно разобрался в этой считающейся канонической, т.е. абсолютно правдивой, книге Новом Завете. В результате получился некий труд, не лишенный, по-моему, некоторого интереса. Что касается меня, мне безразлично, что сделают с моим телом, но не хотел бы оставить после себя плохой обо мне памяти…»
Далее в дневнике все больше места уделяется простым домашним заботам. Но время от времени Федор Федорович подводит итог своей жизни.
«Что удалось сделать за день? Выкопал и убрал в подполье клубни георгинов. Написал письмо Ие, собрал и отнес на почту посылку для нее: две банки соленых грибов, банки малинового и рябинового варенья. Два раза накормил куриц, обеспечился водой с колодца и с речки, дровами на завтра. Вечер будет длинным – Маруся в Ярославле. Оставшись один, я выкрасил полы и двери. Все уже высохло. В журнале «Наука и религия» прочитал статью о Ярославском мятеже. Тогда я сам видел степень разрушения города. Картины жуткие. Оказывается, Перхуров накануне восстания был на «благословении» у митрополита Ярославского и Ростовского Агафангела. Его я знал – раз в году он служил обедню в нашей домашней семинарской церкви…
М. определенно возмутилась бы моими записями. Ой-ой, как она не похвалила бы меня за то, что я… Хотя я стараюсь молчать о том, чем частенько делятся со мной в порядке разгрузки своих переживаний. Мне же ни с кем не хочется говорить о своих переживаниях, вот и делюсь, как могу, с чистыми листами бумаги. Я не умею высказываться устно, меня часто в таких случаях понимают превратно. Нет во мне открытой души, хотя многие считают меня простаком. Не получилось из меня цельного человека, да и откуда было такому взяться. Достаточно сказать, что до 18 лет я воспитывался в духе старого режима. Потом три года смены ориентации. Три разных по специальности института, но нигде до конца не доходил. В общей сложности учился 20 лет, а окончил только духовное училище. Кто виноват? Отчасти и сам, а больше великие изменения в самой жизни…
Чем были заняты последние дни? Ходили в лес за малиной и гонобоблем в Татариху. В свободное время читаю, что только удается. Сейчас у меня том Шекспира: "Гамлет», «Макбет», «Король Лир», «Ромео и Джульетта», «Ричард III». Начитался о множестве убийств, о подлостях, о чести».
Несмотря на преклонный возраст, Федор Федорович интересовался всем, что происходит в мире.
«Вчера был особый день в жизни человечества. Впервые за все существование планеты Земля по поверхности Луны ходили два американских космонавта, первые люди, высадившиеся на нее. Я в это время был в лесу и все думал: вот хожу, собираю ягоды на Земле, а двое смельчаков ходят по Луне. Я рад был за них и боялся за них: не погибли бы там… Я был совершенно один. И решил подсчитать свои шаги: выход из дома, мост через Синявку, пересекаю линию телеграфных столбов на Семеновское, железнодорожное полотно, светофор, перелесок, яма на дороге, межевые столбы, выход на поляну, ягодник. Всего 4665 шагов туда и столько же обратно.
На обратном пути едва не попал под пассажирский поезд. Загородила мне путь только что перешедшая женщина. Я забыл посмотреть налево. А поезд уже приближался к переезду…
Хоть я теперь и не признаю загробного мира, ответственность «за грехи» перед какой-то божественной силой сохраняю в себе, ответственность перед совестью. Предыдущие несколько дней были необычно жаркими. То ли по этой причине, то ли от чего другого у меня появилась боль, сосредоточенная где-то в верхней части головы. И подумалось мне: не есть ли это начало конца. В возрасте 24-25 лет, возвращаясь по санному пути из Любима, я не сдержал лошади при спуске с горы на крутом повороте. Сани раскатились, и я вылетел из них, ударившись головой об заледеневшую землю. Так сильно, что посыпались искры из глаз. Спасла шапка, несколько ослабившая удар. И вот не отзвук ли это давнего удара? И не начинается ли тяжелая болезнь? Если так, то поделом мне, буду считать, что я этого «заслужил», и постараюсь на судьбу не роптать.
Я сын священника. Мои деды и прадеды тоже были священниками. Я и сам, если бы не закрыли духовную семинарию, стал бы священником. Словом, есть у меня «данные предложить нашему ярославскому архиепископу «свидание». Допустим, я написал бы ему так: «Мне 71 год. Учился там-то и там-то. Был убежденным верующим, пытался поступить в Троице-Сергиевский монастырь. Но потом женился, семья. Веру в Бога потерял, с 1941 года стал членом коммунистической партии. А теперь теряю веру в возможность построения коммунистического общества без божественной поддержки. В самом деле: всюду пьянство, хищения… Куда мы идем? И к кому, как не к Вам, обратиться мне за советом: кем мне быть в дальнейшем, как возвратить потерянную веру? Не оттолкните меня от себя. Заблудший сын Православной церкви такой-то»... Идея заманчивая, но … глупая. Для чего я явлюсь к нему?
Я мысленно представлял нашу встречу. В голове все прояснилось, улеглось. Кстати, еще вечером я догадался, что у меня была мигрень. А пока можно и в лес сходить».
Он еще много лет будет идти вперед, настойчиво преодолевая трудности быта и возраста, терпеливо неся в себе заботы всех своих родных. И стараясь им помогать. Символично, что закончились его дневники неотосланным письмом о шашечной партии: «Я не огорчаюсь в своей неудаче. Мне просто было любопытно, как же можно решить эти трудные для меня примеры? А Вы прислали мне личный ответ. Не нахожу слов, чтобы выразить всю глубину своей Вам благодарности. Решения я проверил. Они очень красивы.
Извините за это письмо. И, чтобы не быть навязчивым, я даю честное слово больше Вам не писать. Не обижайтесь, не надо. Учтите! Нарушать честное слово я не имею права. Мне будет больно, если Вы в третий раз отнесетесь ко мне тепло…»
На этом закончились записи в дневнике. Федор Юнонин решил больше «не отчитываться» о пережитом.
На снимке: слева - автор дневника Федор Юнонин в форме семинариста и его матушка Елизавета Игнатьевна, справа Федор и его сестра Юля - студенты (из личного архива автора).
Сев. Край, 23 августа 2000 г.