Глава IV. Менипп Ликиец

               

  Римская провинция Ахайя. Город Коринф.
  Весна 810 года от основания Рима
  (57 год нашей эры).

             
 
          С наступлением погожих весенних дней открылась морская навигация, и в восточные ворота Коринфа – гавань Кенхреи, - вновь устремились корабли. Они приплывали со всех восточных провинций – из Азии, Сирии, Египта, с островов Восточного Средиземноморья… И с каждым днем их становилось всё больше и больше; они теснились в гавани так плотно, что мачты их напоминали со стороны стволы сосен в прибрежном лесу. На смену зимней спячке приходило ежегодное весеннее оживление в порту, и вновь сюда – так же, как из порта в город, - по вымощенной камнем старой дороге заспешили бесконечные людские потоки.
        Напротив морской гавани в Кенхреях есть некое местечко, называемое купальней Елены. Здесь по серо-черным камням мчится, устремляя к морю свои прозрачные воды, звенящий и бурный поток, образующий живописный  водопад, низвергающийся с крутого скалистого обрыва. В один из обычных дней здесь появился молодой человек; он либо грустно просиживал долгими часами возле потока, либо одиноко бродил по морскому побережью, задумчиво бросая гладкие камешки в лазурную прозрачную воду. Было заметно, что он следит за прибывающими в гавань кораблями, явно кого-то ожидая: стоило только очередному судну приблизиться к причалу, как он тотчас проходил на пристань, смешиваясь с толпой встречающих и ожидающих; потом внимательно наблюдал за прибывшими людьми, сходившими на причал по сходням, и когда убеждался, что среди нет того, кто ему нужен, возвращался обратно к купальне Елены.
        Этот молодой незнакомец, естественно, не мог не привлечь к себе внимания местных обитателей, особенно молодых девушек, дочерей рыбаков и портовых торговцев. Как раз две из таких юниц появились на каменистой тропинке, ведущей к источнику. Девушки шли, неся в руках пустые кувшины и весело переговариваясь, но завидев неизвестного мужчину, задумчиво стоявшего на обрывистом берегу над потоком, разом прекратили свое щебетание.
      - Ты только посмотри, Орифия, - обратилась к своей подружке та, что была пониже ростом, черноволосая, гибкая, с бойким взглядом смешливых темно-вишнёвых глаз. – Посмотри, какой красавец… Ты когда-нибудь видела его раньше?
        Ее спутница – высокая, светловолосая девушка крепкого сложения, несшая большой сосуд на смуглом плече, внимательно разглядывала незнакомца. Ее большие серые глаза смотрели настороженно, хотя и с нескрываемым интересом.
     - Нет, не видела, - отозвалась она. – Готова поспорить, этот парень явно не здешний. И ты права, он на редкость красив… только я не понимаю твоих восторгов, Хриса. Я сто раз тебе говорила, что ты наивна, как малое дитя.
     - Ну и что? – задорно спросила Хриса. – Пусть я наивна. И чем это плохо?
     - Да ничем, конечно, - усмехнулась Орифия. – Однако взгляни, как этот молодой красавец одет. И спроси себя: ты хотела бы, чтобы так одевался твой будущий муж?
      И действительно, молодой человек был одет весьма непритязательно, если не сказать – откровенно бедно: потертый местами плащ из грубой ткани, дорожный посох и холщовая сума, переброшенная через плечо, запыленные, явно переношенные пероны на ногах составляли весь его незамысловатый прикид. Даже покрыть голову ему, похоже, было нечем.
      - Так одеваются самые неимущие, - подвела итог своему наблюдению практичная Орифия.
      - Но зато посмотри! – Хриса никак не унималась. – Какие у него дивные глаза! Синие-синие, как горные озёра… И в них такая печаль! А какое совершенное лицо… Он похож на древнего полубога, разве не так, Орифия?
Послушай: а вдруг это и не полубог даже, а самый настоящий бог, который взял вот и спустился с Олимпа сюда, на землю, а? Принял обличье простого смертного, оделся, как нищий бродяга и…
     - И спустился прямо к нам, вот сюда, в Кенхреи, точно на ту самую тропу, по которой ты по утрам ходишь к источнику! – закончила Орифия полет буйной фантазии своей подружки. – Ведь богам и делать больше нечего, кроме как морочить голову наивным дурочкам вроде тебя! Пойдем-ка лучше к воде… Смотри: солнце уже высоко над морем, и нам некогда зевать по сторонам.
     Она покрепче ухватила пустой сосуд, поудобнее расположила его на своем сильном плече и двинулась дальше по каменистой тропинке. Хриса последовала за подругой, то и дело оглядываясь на молодого незнакомца.
       - Орифия… - робко позвала она.
       - Да? – отозвалась подруга.
       - Как по-твоему, сколько ему лет?
       - Судя по его виду, двадцать пять примерно, ну, возможно, годом больше или меньше, - отвечала Орифия.
       - Правда, он похож на странника? Мне кажется, он в своей жизни уже много испытал невзгод и опасностей…
       - Ах, я не знаю! Если тебе так интересно, подойди к нему и спроси. Не думаю, что он тебя укусит.
        Как раз в этот самый момент молодой человек повернул голову, и его взгляд встретился с темно-вишневыми глазами Хрисы. Губы незнакомца тронула чуть заметная улыбка, девушка вспыхнула и смущенно отвернулась. Незнакомец же повернулся в сторону гавани, откуда валила целая толпа людей: только что прибыл еще один корабль. А Хриса в несколько шагов догнала подругу, ушедшую вперед.
       - Он мне улыбнулся! – радостно сообщила Хриса. – Ты представляешь?
       - Я рада за тебя, - сухо отвечала Орифия.
       - Послушай, Орифия… Я, кажется, влюбилась! Точно!
       - Ну, тебе не впервой влюбляться в первого встречного, - усмехнулась подруга.
       - А вот я сейчас подойду и заговорю с ним! – запальчиво воскликнула Хриса. Орифия поставила кувшин на каменный уступ и серьезно взглянула на подругу.
      - Ты спятила, Хриса… Ведь это неприлично!  Кто же это учил тебя заговаривать с незнакомцами? Ты хочешь, чтобы тебя заподозрили в нескромности?
     - Но зато я услышу его голос! Я увижу его дивные глаза, и он снова улыбнется мне…
     - Нет, ты и впрямь сумасшедшая! – Орифия всплеснула руками. – Ну, и что же ты ему скажешь?
    - Я скажу ему: «О, прекрасный чужеземец! Меня зовут Хриса! А как твое имя?»
    Однако мечтания очаровательного юного создания вдруг были прерваны самым неожиданным образом: чей-то громкий окрик заставил вздрогнуть сразу обеих девушек. Правда, обращен этот окрик был не к ним, а как раз к прекрасному чужеземцу.
      - Пусть лопнут мои глаза, если это не Менипп! Эй, Менипп! Радуйся, дружище!
       От толпы, идущей по дороге с прибывшего корабля, отделился еще один молодой человек, который чуть ли не бегом бросился к скучающему страннику. Синеглазый красавец недоуменно обернулся, явно удивленный неожиданным к себе обращением; однако, разглядев догоняющего его мужчину, он вдруг тотчас расцвёл искренне радостной улыбкой.
      - Зевс милосердный, это же Сострат! – воскликнул он на хорошем койне.* - Вот так встреча! Радуйся, друг Сострат…
      - Ну вот, ты теперь знаешь его имя, - с некоторой горечью сказала Орифия. – Твоего прекрасного чужеземца зовут Менипп. Тебе стало легче?
       Девушка с темно-вишневыми глазами подавленно молчала, наблюдая радостную встречу двух друзей. Теперь и вправду подойти к прекрасному незнакомцу стало решительно невозможно. Момент был безнадежно упущен.
     - Пойдем, милая, - Орифия ласково приобняла поникшую подругу за плечи. – Пойдем набирать воду! И не надо унывать, Хриса… все равно им никто не нужен.
    - Ты так думаешь? – буркнула Хриса в ответ, и глаза ее влажно блеснули.
    - Ну конечно, сама Елена тому свидетельница! Видишь, встретились друзья после долгой разлуки. Сейчас они завалятся в какую-нибудь таверну, а потом пойдут шляться по домам порне… Да все они такие! – сделала вывод Орифия со знанием дела. – Все одинаковые, и на уме у них одно и то же! Не стоит из-за них лить горькие слёзы, даже из-за самого-самого распрекрасного…
       И она с гордо поднятой головой продолжала свой путь в купальню Елены, а расстроенная Хриса, бросая обиженные взгляды на прекрасного чужеземца, уже напрочь забывшего о ней, не слишком охотно последовала за своей рассудительной подругой.

      Между тем, новоприбывший молодой человек крепко хлопнул по плечу стеснительного, слегка растерявшегося Мениппа, и весело рассмеялся. У Сострата было вполне приятное лицо с большими карими глазами, высоким лбом и точеным, классическим эллинским носом; аккуратно подстриженные усы и короткая борода совокупно с гордой посадкой головы на крепкой шее придавали этому лицу оттенок мужественности и благородства. Однако характерный блеск этих весьма красивых глаз и своеобразный тембр голоса выдавали в нем человека, склонного ко всякого рода излишествам.
      Сострат был немного выше среднего роста и недурно сложен, однако в сравнении с атлетической фигурой Мениппа он явно проигрывал. Тело его казалось куда более изнеженным, а кожа куда более светлой и нежной, напоминая скорее кожу женщины, нечасто выходящей на солнце. Со стороны достаточно было одного взгляда на эту парочку друзей, чтобы понять: если Менипп вёл жизнь, полную каждодневных трудов и скитаний, то Сострат большей частью проводил время в изысканных удовольствиях, не отказывая себе в забавах, которые сулит человеку существование, не требующее от него постоянных забот о хлебе насущном. Такое впечатление усиливал и резкий контраст в их одежде. Если Менипп носил то, что смело можно было назвать рубищем, то Сострат был одет в прекрасный гиматий из бежевой льняной ткани, украшенный по подолу затейливым орнаментом, а на ногах у него красовались изящные крепиды* с хитрым узлом из тонких ремешков на лодыжках, тогда как его друг топтал пыльную дорогу грубыми перонами.
     - А ну, дай-ка я на тебя посмотрю! – Сострат положил обе руки на плечи Мениппа и отодвинулся от него, чтобы получше разглядеть. – Послушай, а сколько же лет мы с тобой не виделись?
    - Лет восемь, а то и все девять, - улыбнулся в ответ Менипп.
    - Да… восемь лет! – отозвался Сострат. – Это же целая вечность! Сколько времени я тебя не видел, и вдруг ни с того, ни с сего встречаю здесь, в Кенхреях! Слушай… а какого демона ты здесь делаешь? Надеюсь, ты не ждешь здесь корабля, чтобы покинуть Коринф – это прибежище эллинской мудрости, город прекрасных женщин и дивных наслаждений?
     - Нет, - мягко заметил Менипп, - я только сегодня утром прибыл сюда с утренним кораблем…
     - Прекрасно, Менипп! Это удача! – воскликнул Сострат. – И я вот сегодня прибыл, как видишь! Хвала богам за нашу встречу!
    - Твой корабль прибыл из Эфеса*, - сказал Менипп. – Ты возвращаешься из длительного путешествия? Глядя на твой цветущий вид, вовсе не скажешь, что ты пересек море…
     - Да будет тебе! – Сострат махнул белой рукой. – Какой там Эфес! Я сел на эту посудину на Эгине… Мой неугомонный старик посылал меня на этот остров по семейным торговым делам. Ему, видишь ли, неймется, когда я живу в свое удовольствие. Не всё ж тебе, говорит, купаться в наслаждениях, сынок, пора заняться делом! Сказал – как отрезал! Я и глазом моргнуть не успел, как оказался на Эгине…
    - Надеюсь, со здоровьем у твоего почтенного отца всё в порядке? – поинтересовался Менипп.
    - Хвала богам, у него всё хорошо! Здоровье у моего старика иным молодым на зависть, хоть он и жалуется то и дело: тут у него болит, там ноет… Я вскоре понял, что это всё не более, чем театр. Он боится, что я слишком люблю развлечения, и ему надо заставить меня задуматься о том, что папа не вечен, и придет время, когда я займу его место…
   - По-моему, его поведение логично и понятно, - заметил Менипп. – Он беспокоится о твоем будущем и о судьбе своих вложений… А ты, как я помню, у него единственный наследник.
   - Да ну его! – отмахнулся Сострат. – Зануда стал жуткий, сил просто нет!
   - Полагаю, с годами ты станешь не меньшим занудой, друг Сострат, - улыбнулся Менипп.
   - К сожалению, ты, наверное, прав, Менипп! – Сострат грустно вздохнул. – Ведь как ни крути, а мой старик мыслит разумно и правильно. Я и вправду слишком люблю развлечения, порой в ущерб серьезному делу. Но что поделаешь! Молодость проходит так быстро! Ну ладно, хватит об этом! Ты просто не представляешь, как я рад тебя видеть! Клянусь Зевсом, я так часто вспоминал тебя! Как мы весело проводили время в твоей такой дикой, но такой прекрасной Ликии*… Замечательное было время, правда? Мы были тогда беззаботными мальчишками… - Сострат вдруг прервал сам себя и невольно понизил голос. – Послушай… я тут слышал от своего отца такое про тебя, что не поверил собственным ушам…
       - Твой отец… он вспоминал обо мне? – искренне удивился Менипп.
       - Еще как! Его памяти сама Мнемосина позавидует…
       - И что же такого ты мог обо мне услышать?
    Сострат, казалось, слегка смутился и непроизвольно поправил на своих подзавитых волосах тонкий бронзовый венок, украшенный маленькими серебряными листиками.
       - Да знаешь ли… Мой старик сказал, будто бы ты оставил свой дом в Тельмессе*, оставил отца и братьев, а сам пустился скитаться по свету в компании какого-то бродячего философа… Если бы я услышал подобное от кого-то другого, не поверил бы ни за что! Однако мой отец не из тех людей, что болтают попусту. Вот я смотрю на тебя…
    Сострат приумолк и окинул фигуру старого друга оценивающим взглядом.
       - Ну, и что же ты видишь? – простодушно спросил Менипп.
       - Что я вижу? – Сострат скорчил кислую физиономию. – Вижу, что дела твои весьма неважны, дружище… Одеяние, подобное твоему, носят как раз эти так называемые философы. Это что же за рубище ты напялил на себя?
      - Это не рубище, - спокойно возразил Менипп. – Этот плащ называется трибон…
     - Ах, ну конечно же, трибон, - усмехнулся Сострат. – Как это я сразу не сообразил… Но дело не в названии! Дело в том, что ни один свободный, уважающий себя человек не станет облачаться в такие обноски! Ты уж не обижайся, мой друг, но я ведь тебе правду говорю!
    - Я и не думаю обижаться, мой дорогой Сострат, - отвечал Менипп, - однако здесь ты неправ. Я согласен: мой трибон совсем не так изыскан, как твой замечательный гиматий, зато он пошит из грубой, но весьма прочной ткани, удобен в дороге и хорошо защищает как от дождя, так и от палящего солнца.
    - Я уж вижу, - мрачно заметил Сострат, - ну ладно, пусть будет этот твой дурацкий трибон… Но вот палка-то тебе зачем? Уж не затем ли, чтобы отгонять бродячих собак, когда ты облегчаешься в каком-нибудь грязном закоулке?
   Менипп не успел ответить, ибо Сострат и не думал ждать ответа. Он с увлечением продолжал обсуждать одежду и снаряжение вновь обретенного друга:
    - А что это за жуткую холщевую суму ты таскаешь на плече? Да ведь это сущий кошмар, клянусь Гераклом! Погоди-ка… Неужели ты шатаешься по портовым кабакам и харчевням, набитым разноплеменным сбродом, и там побираешься?!
     В глазах богатого коринфянина мелькнул неподдельный ужас. Менипп тут же поспешил успокоить его.
    - То, что на мне надето, и о чем ты отзываешься столь пренебрежительно, мой милый Сострат, - терпеливо пояснил он, - это всё отличительные признаки философа-киника*. Твой почтенный отец сказал тебе правду: я действительно оставил дом и хозяйство моего отца в Тельмессе и отправился странствовать с философом Деметрием из Суниона*. Он – один из самых известных мудрецов школы киников!
       Сострат взглянул на своего друга с неподдельным сочувствием. Так смотрят на сумасшедшего, бросившего привычный уклад жизни ради несбыточных химер. Затем коринфянин сказал проникновенным голосом:
     - Мой дорогой Менипп… Ты помнишь, когда мы с тобой подружились? Нам было лет по двенадцать, не больше. В тот год мой отец впервые взял меня с собой в торговую поездку по морю… По прибытии в Ликию он остановился в Тельмессе, в таверне твоего отца, и они не просто наладили торговые связи, но и подружились. Так же подружились и мы с тобой, и ты в первый раз повёл меня на морской берег собирать моллюсков…
    - Помню, друг Сострат, - улыбнулся Менипп, - А еще помню, как тебя до полусмерти напугал осьминог, занесенный течением на мелководье, и схвативший тебя за ногу своим щупальцем. Ты завизжал, как поросенок…
     Сострат весело расхохотался.
   - Да, и я тоже помню такое! – согласился он. – Это было наше чудесное, беззаботное детство, когда самой большой трагедией нами признавались болезненные следы, оставленные на коже присосками щупалец маленького осьминога… Только вот не думал я тогда, мой добрый друг, что через много лет встречу тебя вот такого – неприкаянного, одетого в лохмотья, как бы там возвышенно они ни назывались, с нищенской сумой на плече… Что с тобой стряслось? Какой зловредный демон затмил твой разум? Ведь просто так люди не бросают семью, дом, близких… Может быть, ты крепко повздорил со своим стариком? Я ведь помню, характер у него и тогда еще был совсем не подарок! Ну и что? Неужели какой-то бродячий философ оказался тебе ближе, нежели родной отец?
       - Похоже на то, что ты жалеешь меня, дорогой Сострат? – серьезно спросил Менипп.
    - Не знаю, дружище, - Сострат грустно взглянул в глаза другу. – Если такая жизнь – это то, что тебе нужно, то нет смысла тебя жалеть. Однако, клянусь Гераклом, мне за тебя очень обидно. Посмотри сам на себя – каков ты красавец! Ведь не каждого боги так щедро наделяют красотой, статью, силой! Много ли встретишь подобных тебе? Так пристало ли тебе ходить в рваном плаще с корявой палкой в руках? Разве к лицу тебе просить подаяние как бродячему нищему философу, если ты мог бы сам раздавать его? Разве подобает тебе забивать свою светлую голову заумными бреднями, вместо того, чтобы стать достойным наследником своего отца, крепить и развивать его хозяйство? С тех пор, как стоит мир, философы всегда кормились с чужого стола; так неужели ты увидел нечто для себя привлекательное в таком образе жизни? Ты мог бы со временем сделаться богатым купцом, стал бы крупным судовладельцем, основателем новых торговых поселений…
    - А зачем всё это, друг Сострат? – вдруг перебил его Менипп.
    - Прости, я не понял… Что зачем? – вытаращил глаза коринфянин.
    - Ну… зачем становиться купцом, владеть кораблями, и – о чем ты еще там говорил? Для чего это всё?
     - То есть как для чего? – Сострат просто опешил от такой постановки вопроса. – Разумеется, для того, чтобы жить хорошо!
     - А что это значит – жить хорошо? – спросил Менипп.
     - Это значит – жить богато, сытно, получать удовольствие от жизни!
     Менипп задумчиво проводил глазами корабль, только что отошедший от причала. На палубе судна царили оживление и суета, а на пирсе толпились провожающие – кто махал руками, кто выкрикивал прощальные слова отплывающим родным… Рядом с этими людьми хлопотали портовые рабочие, уже готовясь встречать другое судно, медленно и величественно приближающееся к гавани.
     - Ты сказал: удовольствие от жизни, - медленно произнес Менипп. Он поднял голову и посмотрел на чаек, которые с пронзительными криками носились в прозрачном, теплом воздухе над весенним морем и над гаванью. – Знаешь, Сострат, когда я был мальчишкой, я нередко завидовал чайкам. Мне они казались воплощением свободы: беззаботны, стремительны, летают, где хотят; их жизнь представлялась мне сплошным удовольствием. Я тоже хотел летать над волнами, парить высоко в воздухе, затевать веселые игры над прибрежными скалами, не опасаясь при этом упасть на острые каменные зубья. Но когда я стал старше, я начал понимать, что их, казалось бы, беззаботное существование наполнено лишениями, тяготами и опасностями. Я наблюдал, как они порой гибли от штормовых волн, от хищных птиц, от камней злобных людей, убивавших этих свободных птиц не ради нужды, а лишь забавы для… А еще позже я убедился, что в природе нет таких созданий, чье существование представляет собой сплошное удовольствие, и если кто-либо такое удовольствие получает, непременно следует расплата за него, и тем она суровее, чем выше было наслаждение.
    - Но ведь мы-то с тобой не чайки, друг Менипп; мы ведь люди, - возразил Сострат.
    - Ты удивишься, насколько легко я докажу тебе, что у людей и чаек куда больше сходства, чем отличий, - улыбнулся Менипп. – Посуди сам: чайки хотят есть, и люди хотят есть. Чайки заботятся о потомстве, и люди заботятся о потомстве. Чайки любят свободу, и люди любят свободу: попасть в рабство у нас считается величайшим из всех несчастий… Чайки обожают высокий, плавный полет… но скажи мне честно, Сострат: разве ты не летал хотя бы однажды, пусть даже только во сне? Разве ты не жалел, просыпаясь, о том, что боги не дали тебе крыльев? Значит, и в этом люди схожи с чайками. Мне продолжать отмечать сходства или тебе достаточно?
   - Ну ладно, философ, - едко усмехнулся Сострат, - однако люди не вьют гнёзд и не высиживают яиц, подобно чайкам, и это отличие перевешивает все отмеченные тобой сходства. Что на это скажешь?
     - Вспомни древнее предание о Леде и ее детях, - отвечал Менипп. – Знаешь такое?
     - Слышал, конечно… однако что-то не припомню. Я не слишком силен в мифологии, дружище.
       - Леда была женой царя Тиндарея, происходившего из рода титанов, - сказал Менипп. – Влюбившийся в нее Зевс принял облик прекрасного лебедя, красотой которого она пленилась и предалась с ним любовным ласкам. И вот Леда родила детей: от Тиндарея Кастора и Клитемнестру, а от Зевса-лебедя она родила яйцо, из которого позже вышли Полидевк и Елена, ставшая причиной падения Трои… Вспомнил?
     - Но ведь это же сказки! – воскликнул Сострат. – Кто поверит, что у женщины с лебедем…
     - Ты забыл, что лебедь – это лишь образ, а сочетался с ней не лебедь, а Зевс, главнейший из богов! Однако миф свидетельствует о том, что когда-то люди были куда ближе к птицам, нежели сейчас… Что ответишь на это, друг Сострат?
      - Отвечу, что у тебя неплохо подвешен язык, мой славный Менипп, - хохотнул коринфянин. – Раньше такого не было. Неужто твой бродячий учитель-философ постарался?
      - Давай оставим в покое моего учителя, - слегка поморщился Менипп. – Но ты однозначно прав в одном, мой друг: мы не чайки, мы люди; мы неизмеримо выше по своему развитию, по совершенству – так, наверное, и суть нашего существования на земле должна быть куда как возвышенней! Почему же ты полагаешь, что цель человеческой жизни есть сплошное удовольствие? Разве лишь для удовольствия дали нам боги разум, память, способность к мышлению, наконец – наше сознание? Ты никогда не думал, что всё это дано людям богами отнюдь не для извлечения из жизни пустых удовольствий, а для работы – каждодневной, кропотливой, упорной; работы прежде всего – над самими собой?
    - Не знаю, Менипп, - Сострат немного смутился. – Честно сказать, я как-то не задумывался о подобных вещах…
      - А вот я задумывался, - заметил Менипп, - и не просто задумывался, я много размышлял… Ведь наша жизнь весьма скоротечна и очень переменчива. В ней может случиться всякое: нашествие варваров, повальный мор, губительное землетрясение. Тот, кто много имеет, тот много и потеряет, и если такое произойдет, то ему придется ответить на очень мучительный вопрос: а на что, собственно, потрачена его жизнь? Для чего были нужны все эти блага, на приобретение которых ушли годы, а потеря оных случилась в одночасье? Жизнь в свое удовольствие расслабляет тело и дух, и тем тягостнее воспримется внезапное исчезновение источника этих удовольствий. А я… если и потеряю вот этот плащ или свой посох, то такая потеря будет невелика, и я легко восполню ее. И буду жить дальше.
    - Так по-твоему выходит, что все люди должны быть нищими бродягами? – спросил Сострат.
    - Ну что ты, Сострат! – отвечал молодой философ. – Нет, разумеется! Просто каждый выбирает себе путь сам. Я свой выбор сделал. Ты спросил, почему я одеваюсь в рубище… я дал тебе развёрнутый ответ, только и всего.
      - Стало быть, ты уверен в правильности своего выбора? – лукаво улыбнулся коринфянин.
      - Да, уверен.
      - А тогда позволь тебя спросить: на что ты тратишь свою жизнь? На бродяжничество? На выслушивание речений твоего полоумного учителя? Это, по-твоему, лучше, чем потратить годы на устройство собственного благосостояния?
       - Я уже сказал, Сострат: каждый человек делает свой выбор сам. Никто никого не должен принуждать в этом выборе. Возможность выбора – это и есть истинная свобода! Что же до моего учителя, то должен тебе заметить: с тех пор, как я стал учеником Деметрия Сунийского, я узнал очень много.
       - Неужели? – кисло улыбнулся Сострат. – И что же такого необыкновенного ты узнал?
       - Я обошел всё побережье Азии, - серьезно отвечал Менипп. – Я побывал во многих городах… Я слушал рассуждения мудрецов об окружающем нас мире, о богах, о человеке и его бессмертной душе. Неужели я смог бы узнать хотя бы сотую долю всего этого, если бы остался в доме своего отца?
     - Ну хорошо… представь себе, что ты не услышал бы этих суждений о мире, о душе, и о чём там еще, - небрежно отозвался Сострат. – Тебе от этого стало бы хуже, что ли? Эти рассуждения мудрецов, наверное, сделали тебя богаче и счастливее?
    - Они сделали меня мудрее, мой друг, - ответил Менипп. – И, конечно, богаче, только богаче духом!
   - Это замечательно, - съязвил Сострат, - но скажи: твой учитель - богатый человек? Только не духом, конечно… у него есть деньги?
   - Нет, Сострат, - признался Менипп, - среди киников богачей не бывает.
   - Так за каким демоном тебе нужен учитель, неспособный научить тебя заработать на жизнь? – вскричал Сострат в сердцах. – Или нищета - это неотъемлемая составляющая вашей философии?!
   - Друг мой, - примирительно улыбнулся Менипп, - я только что говорил тебе о тщетности стяжания земных богатств. Или ты меня не слушал?
   - Да слушал я тебя, слушал, - отмахнулся коринфянин. – Только всё это сущий вздор. Крайне глупо заведомо отказываться от богатства, пребывая в ожидании всеобщего бедствия, при котором всё твое состояние погибнет.
   - Всё мирское тщетно, смысл имеет лишь накопление богатств духа, - серьезно и спокойно заметил ликиец.
   - Пустые слова! Их придумали завистники и неудачники вроде твоего учителя, а ты бездумно повторяешь вслед за ними, - усмехнулся Сострат.
   - Я очень рад за тебя, милый Сострат, что у тебя есть возможность жить так, как ты того желаешь, - ласково сказал Менипп. – Это хорошо, что ты богатый человек. Однако позволь тебе напомнить: когда придет твой смертный час, то в обитель мертвых ты не заберешь из своих богатств ни одного обола! Кроме той единственной монеты, что предназначена Перевозчику. Всё придется оставить здесь.
    - Я надеюсь, мой смертный час еще не близок, а до того, как он наступит, я буду жить и наслаждаться этой жизнью, - возразил Сострат. – Кстати, ты тоже не заберешь с собой в Аидово царство ни свой посох, ни свой плащ, столь дорогие твоему сердцу.
    - Не заберу, - серьезно ответил Менипп. – Но я заберу с собой свою бессмертную душу, не развращенную суетными страстями и пустыми наслаждениями, душу, обогащённую знаниями и опытом моей прожитой жизни! А это поможет мне достичь новой ступени совершенства в моем будущем воплощении в физическом мире.
       Вместо ответа Сострат только хмыкнул. Похоже, возразить ему было нечего: слишком уж мудрёно прозвучал ответ его давнего друга. Коринфянин принялся молча рассматривать физиономию Мениппа, будто пытался найти в ней нечто особо примечательное. Наконец он сказал с нотками тревоги:
     - О боги… какой ужас! Крепко же замусорил тебе голову твой бродячий учитель. Тебе нужна помощь, друг мой Менипп… Помощь весьма срочная и неотложная. Твоя проблема в том, что ты просто не знаком с теми простыми радостями, что сулит нам земная жизнь! Уверяю тебя – стоит тебе лишь вкусить хотя бы малую их толику, как вся эта философская псевдоучёность, которую засыпал в твою черепушку этот бродячий болтун из Суниона, вмиг  улетучится напрочь! Помяни мое слово… и, клянусь Аполлоном, я этим займусь, не зря ведь я твой друг!
    - Боюсь, я не очень понял, - слегка встревожился Менипп, - чем это ты займёшься?
    - Твоим возвращением на землю, - просто ответил Сострат. – Тебя надо вернуть в мир обыкновенных людей и земных желаний, друг Менипп.
       - Ах, вот оно что! – Менипп беззаботно рассмеялся. – Полагаю, ты заблуждаешься, мой дорогой Сострат. Я уже достаточно закалён духом, чтобы успешно противостоять всяческим соблазнам.
       - Да неужели? – Сострат скорчил потешную гримасу. – Это каким же соблазнам?
       - Ну, какие бывают соблазны… Вино, пирушки, женщины…
       - Ах, даже женщины? – воскликнул коринфянин. – Может быть, ты у нас девственник, дружище Менипп?!
       - Дорогой мой Сострат, - отвечал ликиец, - я не собираюсь ни с кем это обсуждать. Даже с тобой.
       - Хорошо, хорошо! – Сострат заметно оживился, напоминая всем своим видом рыболова, нашедшего место, где его явно ожидал превосходный клёв. – Обсуждать не будем. Предлагается идея получше…
       - Вот как? – Менипп взглянул на друга с насмешкой. – И какая же?
       - Проверить твою закалку! – воскликнул Сострат. – Ты так замечательно сказал: «Я закалён духом!» Прекрасно… браво, Менипп! Это слова, достойные истинного философа. Вот давай и посмотрим, так ли уж стоек твой дух перед соблазнами жизни, как тебе это представляется.
      - Сострат… боюсь, из этой затеи ничего хорошего не выйдет, - весьма настороженно заметил Менипп.
      - Отчего же? Еще как выйдет! Ты должен лично убедиться, что самый лучший учитель человеку – это не бродячий полоумный философ, а сама жизнь! Кроме того, разве тебе самому не интересно, насколько закалён твой дух? Любой атлет, чтобы держать в форме свое тело, должен подвергать его ежедневным нагрузкам. Точно так же и дух философа должен укрепляться, выдерживая каждодневные нагрузки! Для твоего духа это будет крайне полезно… Кстати, скажу тебе по секрету, - Сострат заговорщически понизил голос: - Приехав в Коринф, ты попал в самую точку! Это настоящий город соблазнов, похлеще даже Рима! Разве что Вавилон превосходит его по этой части, но того Вавилона давно уже нет, да и это всё же Азия, а нам до Азии далековато… Ну ладно! И еще: ты помнишь, как во время нашей последней встречи в Тельмессе ты мне говорил о своем желании повидать Коринф? В ответ я сказал тебе, что охотно стал бы твоим провожатым… ты это помнишь?
     - Помню, конечно, - с легким смущением признался Менипп.
     - Ну и прекрасно! Это сам Зевс посылает нам с тобой такую возможность осуществить твое давнее юношеское желание! Видишь, насколько удачно мы с тобою встретились! Я готов помочь тебе узнать наш Коринф, который недаром называют Эллинским Римом! Место, где мы с тобой сейчас находимся, это всего лишь одна из его гаваней – Кенхреи! А я покажу тебе настоящий Коринф…
    - Мой милый Сострат, - тепло отозвался Менипп, - я искренне тебе благодарен за доброту и готовность быть мне помощником в этом огромном и чужом для меня городе; но дело в том, что я приехал сюда вовсе не развлекаться, а учиться. И здесь, в Кенхреях, я жду своего учителя, который должен прибыть сюда из Азии…
     - За своего учителя можешь не волноваться, - заверил Сострат, - и если он до сих пор не прибыл сюда, то сегодня его уже не будет, ибо следующий корабль из Азии приплывет в Кенхреи только завтра утром. Так что ты свободен, друг Менипп… Да и вообще – он разве малый ребенок, этот твой учитель? Почему это ты его встречать должен?
      - Ну… мы так договорились, так условились, - не очень охотно пояснил Менипп.
      - Договорились, условились… - проворчал Сострат. – Потрясающая наглость! Мог бы обойтись и без встречающего, невелика птица! Ты ему ученик, а не слуга… Ты вот скажи лучше: жить ты где собираешься? Место для ночлега у тебя хотя бы есть?
    - Конечно, есть, Сострат, - поспешно заверил Менипп, - не беспокойся об этом, прошу тебя!
    Коринфянин недоверчиво покачал головой.
      - Видно, ложь ваша философия вполне допускает, - усмехнулся он. – Ну что же: ложь – это тоже часть нашей жизни. Все мы когда-нибудь лжём. Только вот лгать старому другу нехорошо. Я вижу тебя насквозь, мой милый философ. Ну откуда у тебя здесь жилье? Коринф – город огромный, найти здесь хорошую гостиницу очень непросто, а ты только сегодня прибыл и даже не покидал гавани – ждал своего так называемого учителя… зачем же ты мне-то врёшь? Да и денег у тебя наверняка нет…
   - Но я говорю правду, Сострат! – горячо возразил Менипп. – У меня в суме есть адрес… по этому адресу для меня снята комната, и за нее уплачено на месяц вперед! Деметрий договорился заранее с местной философской школой, и собратья сняли для меня жильё! Мне остается только приехать по этому адресу и поселиться там… Вот и всё!
     - Можешь показать этот адрес? – спросил Сострат. – Позволь мне полюбопытствовать…
     - Ну конечно… - отвечал Менипп, - почему бы и нет?
    Ликиец порылся в суме и вытащил на свет Божий глиняный черепок с начертанными на нем письменами. Этот черепок он протянул Сострату.
    - Если твой учитель и свои философские сочинения излагает на таких вот черепках, то большинство  их имеет все шансы безвозвратно потеряться еще при его жизни, - усмехнулся коринфянин. – Едва ли их прочтут наши потомки…
    - Деметрий ничего письменно не излагает, - сказал Менипп. – Письму он предпочитает искусство беседы.
    - Вот как? Экая жалость… ну ладно, не мое это дело, - заметил Сострат. – Так что же здесь нацарапано? Посмотрим…
    Он внимательно вгляделся в незнакомый почерк человека, явно не знакомого с искусством каллиграфии даже понаслышке, и прочитал вслух:
   - Третья улица Ткачей… инсула Корнелия Палемона… Ну и ну!
   - Что-то не так? – слегка обеспокоился Менипп.
   - Ну почему же? Всё так… Есть такая улица. Однако странно, что твои философы не смогли подыскать для своего собрата пристанище получше. А скорее всего, просто не захотели.
   И Сострат небрежно вернул черепок Мениппу.
    - А что… этот адрес чем-то плох? – спросил ликиец.
  - Как тебе сказать… Указанная улица находится в одном из самых бедных кварталов Коринфа. Корнелий Палемон мне неизвестен, но очевидно, это владелец твоего будущего жилья. А инсула… послушай, а ты хоть знаешь, что такое инсула?
     - Нет… - смущенно признался Менипп.
     Сострат сокрушенно вздохнул, как человек, вынужденный объяснять общеизвестные и не слишком приятные вещи.
    - Ты когда-нибудь муравьиную кучу видел? – спросил коринфянин.
    - Конечно, видел, и много раз! – отвечал Менипп.
    - Ну, так представь себе муравьиную кучу. А затем представь, что куча эта – многоэтажный дом, а каждый муравей в ней – это человек. Вот тогда и получишь полное представление – что такое инсула. Твои собратья, как ты их уважительно называешь, даже не посчитали возможным снять для тебя приличную комнату хотя бы на постоялом дворе! Это было бы много лучше.
    - А что, в этой самой инсуле все обитатели живут вместе и спят вповалку? – озабоченно спросил Менипп.
    - Ну зачем же? – благодушно улыбнулся Сострат. – Видишь ли, друг мой, и в инсуле можно жить очень и очень неплохо, если снять хорошую квартиру из нескольких комнат на каком-нибудь из нижних этажей. Только сдаётся мне, у тебя не тот случай. Скорее всего, твои собратья-философы обрекли тебя на прозябание в какой-нибудь каморке, расположенной под самой кровлей или на чердаке, где тебе придется делить свой кров с голубями и крысами. Так что можешь от души поблагодарить их за проявленные по отношению к тебе щедрость и заботу. И я очень надеюсь, что твой бродячий учитель, конечно же, покажет тебе пример философского пренебрежения к бытовым удобствам и подберет для себя конуру ничуть не лучше твоей.
    - Мой учитель Деметрий Сунийский по прибытии в Кенхреи отправится в дом купца Архогора, достойного и мудрого человека, который предоставляет учителям нашей и других философских школ один из своих домов для их временного проживания в Коринфе, - сообщил Менипп. – Так что учителю нет нужды снимать в городе какое-то другое жилье…
   - Архогор? – переспросил Сострат. – Архогор… Нет, что-то не припоминаю. Наверное, я не знаю этого здешнего покровителя бродячих философов. У некоторых богатых людей случаются странные причуды, клянусь Гермесом! Ну да ладно, это их дело. Однако мне непонятно: если этот достойный человек принимает целую ораву праздношатающихся по свету носителей высшей мудрости, почему в его доме не находится места для тебя? Зачем тебе тогда нужна эта чертова инсула какого-то Корнелия Палемона?
    - Всё очень просто, друг Сострат, - пояснил Менипп. – Я ведь пока еще не философ, я всего лишь ученик, а ученикам не подобает жить бок о бок со старшими в богатых домах. Поэтому мой учитель Деметрий договорился о том, чтобы для меня в городе сняли жилье, но весьма скромное, недорогое, без всяких излишеств.
    - Без всяких излишеств? – ехидно усмехнулся Сострат. – Вот когда ты увидишь свое жилье в инсуле, тогда и осознаешь сполна, что до излишеств тебе будет очень далеко, друг Менипп! Вон как оно заведено у вас… старшим предоставляется богатый дом, молодым – конура без излишеств. Ты, похоже, не видишь, дружище, что над тобой самым наглым образом издеваются эти твои учителя. А ты не только терпишь, но и считаешь это справедливым! Мне такого никогда не понять. Ученик ты чей или сам себе учитель, но жить-то ты должен по-человечески, а не по-скотски! Ладно, хватит рассуждений. Для них ты ученик, и это твое дело. Но для меня ты – давний друг, и моя почётная и приятная обязанность – оказать тебе должное гостеприимство. Так что – добро пожаловать в мой скромный дом, друг Менипп!
     Услышав такие слова, Менипп даже отшатнулся, словно от удара.
       - Нет… нет, дорогой мой Сострат! – страстно воскликнул он. – Что ты такое задумал! Я очень ценю твою доброту, но уверяю тебя: я давно привык довольствоваться самым малым, самым необходимым! Да ведь и за комнату в инсуле мои собратья уже заплатили месячный взнос!
       - Да пусть они подавятся своим взносом! – вскричал возмущенно молодой коринфянин. – Можно легко себе представить, сколько они там заплатили, эти твои крохоборы… Наплевать тебе на них, они вовсе не заслуживают твоей признательности. Пошли ко мне домой, дружище! Моему другу не подобает ютиться в инсуле!
      - Да ведь я ее даже не видел, эту инсулу! – отчаянно упирался Менипп. – Может быть, там совсем даже и не плохо!
      - Ты не видел инсулу? А оно тебе вообще надо? Уверяю тебя, в ней ты не найдешь ничего примечательного, а приятного – тем более…
      - Сострат! – растроганный Менипп успокаивающе положил обе ладони на плечи друга и заглянул в его пылающие светло-карие глаза. – Послушай меня, прошу тебя. Мой добрый, мой славный друг! Клянусь престолом Зевса, я безмерно рад нашей встрече. Я бесконечно благодарен тебе за твое гостеприимство, однако пойми: я член братства философов-киников, и в нашем братстве есть свои законы и правила… Их придумал не Деметрий, не Архогор, они складывались веками! А это значит, что они чего-то стоят, не правда ли? Позволь же мне следовать этим правилам, даже если тебе они не слишком нравятся! Я не хочу доставлять тебе какие-то хлопоты. Я охотно стану твоим гостем, но прошу тебя: позволь мне жить в месте, которое для меня определила моя школа! Давай же сразу договоримся об этом!
        - Да… ты способен уболтать и мертвого! – иронично заметил Сострат. – Я, кажется, понял… это у вас нечто вроде испытания на стойкость, да? Этакая очередная ступень на пути к совершенству: проживание в трущобе! Ведь так?
        - Ну… что-то вроде того.
        - Ну что ж… хорошо, хоть не в выгребной яме! Ладно, друг Менипп. Мое ведь дело – предложить, а ты уж сам решай, где тебе лучше. Клянусь Гераклом, не тащить же мне тебя к себе силой! Однако на всякий случай знай, дружище: двери моего дома для тебя всегда открыты! А где мой дом находится – ты сегодня узнаешь! Ведь сегодня мы непременно заглянем ко мне – уж от этого ты не отвертишься!
      - Хорошо, не буду, - улыбнулся Менипп.
      - Лучше и не пытайся, - улыбнулся в ответ Сострат. – А теперь, коли у нас с тобой есть еще время, давай-ка решим, куда мы с тобой пойдем. С чего начнем осмотр Коринфа, ведь он очень велик, почти как Рим! Говори, где бы ты хотел побывать для начала…
      Менипп нерешительно вымолвил:
    - Сострат… я скажу, только ты не смейся, ладно? Мне говорили, что в Коринфе погребен величайший из киников – Диоген Синопский. Я давно мечтал посетить его могилу и почтить память этого величайшего из учителей. Ты не мог бы сводить меня к ней?
    Коринфянин взглянул на друга с изумлением и сокрушенно тряхнул головой, будто услышал на редкость необычное пожелание.
     - Ну знаешь, - сказал он с усмешкой. – Приехать в Коринф и первым делом отправиться на кладбище? Да уж… ты действительно самый настоящий киник. Впрочем, я слыхал, будто бы киники не делают особого различия между живыми и мертвыми. Так говоришь – Диоген Синопский? Это тот самый философ, про которого рассказывают, что он жил в глиняном сосуде? И забавлял рыночную толпу своими шутовскими выходками?
    - Это всё пустые выдумки! – серьёзно возразил Менипп. – Диоген никогда не жил в сосуде. Он жил в маленьком домике, которому сам же дал название «Пифос», ибо домик был так мал, что в нем мог разместиться лишь один человек. Этим он старался показать людям, как немного нужно человеку для жизни, что истинный философ способен обходиться самым малым! А потом уже люди, пересказывая жизнь и учение Диогена, приняли название его дома за настоящий глиняный сосуд – пифос! Это не более, чем досужая легенда, основанная на недоразумении.
    - Вот как? – искренне изумился Сострат. – А я, признаться, думал, что и вправду…
    - Неправильно ты думал, мой друг, - заметил Менипп.
    - Ну хорошо… будем считать, что в этом философском вопросе ты меня просветил, - сказал коринфянин. – Вообще, я хождениями на кладбища не увлекаюсь, однако могилу твоего любимого мудреца Диогена в Коринфе знают многие. Так что – пойдем; благо, она располагается тут неподалёку…
     - Да благословят тебя боги, Сострат! – воскликнул ликиец. – Я тебе так благодарен!
     - Зевс всемогущий, да за что? – удивился коринфянин. – Я еще ничего для тебя не сделал…
    - Но ты готов тратить на меня свое время! Из-за меня ты идешь смотреть на то, что тебе неинтересно! Мне, право, даже неловко…
    - Хватит молоть вздор! – оборвал излияния Мениппа Сострат. – Мне это не стоит никаких усилий. А кроме того, я ведь признался, что у меня есть свой интерес. Крайне любопытно увидеть, насколько же хватит твоей философской стойкости против коринфских соблазнов! Полагаю, тебя надо лечить от твоего кинизма, дружище… пусть могила Диогена Синопского не совсем то, что нам нужно, однако для начала сгодится и она. А потому – вперёд!

***

      Оживленно болтая, молодые люди направились в сторону города по Кенхрейской дороге. До Коринфа отсюда, по словам Сострата, было около пятидесяти стадий – иными словами, часа полтора ходу. Полуденный зной еще не наступил, а потому идти было легко. С обеих сторон дорогу окружали заросли виноградников, которым предстояло еще принести богатый урожай ближе к осени. Среди виноградных лоз порой можно было увидеть руины каких-то древних построек и замшелые могильные памятники – безмолвные свидетельства давно прошедших веков. Постепенно дорога оживлялась – на ней появлялись люди, идущие из города в гавань.
        Примерно через час пути друзья достигли большой кипарисовой рощи. Гигантские хвойные величественно стояли вдоль дороги, ведущей прямиком в Коринф – город суетной и шумный, - а здесь царили скорбный покой и мрачная торжественность. Морской весенний ветерок приглушенно шумел в остроконечных вершинах огромных деревьев, под чьими вытянутыми к небу кронами даже в жаркий день было прохладно и умиротворённо.
    - Ну вот, - сказал Сострат, останавливаясь перед тропкой, вымощенной рваным камнем. – Здесь начинается кипарисовая роща Кранейон. Не самое веселое место в нашем городе и его окрестностях…
    - Кипарис – дерево Смерти, - задумчиво произнес Менипп.
    - Точно, - отозвался коринфянин. – в Кранейоне немало могил и святилищ, посвященных хтоническим божествам… очень древних святилищ! И могила вашего главного киника Диогена Синопского тоже находится здесь. Что ж, попробуем ее разыскать…
        Сострат направился по тропе в глубину мрачной рощи, а Менипп последовал за своим другом, заинтересованно оглядываясь по сторонам. Среди кипарисовых стволов, в укромных местах под кустами можжевельника тут и там попадались массивные могильные плиты, высеченные из мрамора преимущественно мрачно-серых тонов, а порой и черного цвета. Эта роща не являлась кладбищем, но тем не менее именно здесь были погребены многие люди, которые чем-либо прославили свое имя при жизни, либо посвятили эту жизнь целиком благу Коринфа. И если на кенхрейской дороге в этот час уже было вполне оживлённо, то здесь, в этой роще, друзьям почти  не встречались люди – так, лишь несколько раз мелькнули среди деревьев чьи-то неясные фигуры и так же незаметно исчезли. Не было здесь слышно ни людского говора, ни тем более – смеха; тишину нарушал только шум ветра в хвойных ветвях, да изредка падение сухих веток на усыпанную иголками землю.
      Возле журчащего по камням прозрачного ручья Сострат остановился. Он показал Мениппу статую, изображавшую молодого прекрасного воина, сидевшего верхом на крылатом коне. Огромные крылья коня были слегка приподняты, будто готовые поднять его вместе с мускулистым всадником в воздух и взмыть в бескрайнее поднебесье. Правая нога благородного скакуна была согнута так, что создавалось впечатление, будто бы он только что ударом копыта выбил звонкий водный поток из гранитной скалы, и теперь оттуда низвергается прозрачный, широкий ручей. Сидящий на коне воин изображался обнаженным юношей-атлетом с древним коринфским шлемом на густых кудрях, с уздечкой в одной руке и с тяжелым копьем в другой.
    - Как гармонично вписался этот всадник в окружающую его панораму! – восхищённо воскликнул Менипп. – Кипарисы… скала… бурный поток. Так и кажется, что конь вот-вот напьется из ручья и, подобно гигантскому орлу, воспарит над рощей… Замечательно!
      - Это Беллерофонт верхом на Пегасе, - пояснил Сострат. – Он почитается у нас в Коринфе как покровитель города; ведь он когда-то жил здесь, и был отсюда изгнан, после чего отправился в Ликию, между прочим! – он хитро взглянул на Мениппа. – Именно там, на твоей родине, он совершил свои главные подвиги. А здесь, в Кранейоне, располагается его священный участок…
     - Да, мой друг, - улыбнулся Менипп, - только во времена Беллерофонта в Ликии еще не было эллинов. Для них это была совершенно варварская, поистине волчья* страна.
    - Я вот порой думаю, есть ли какое-то зерно истины в предании о том, что Беллерофонт там, в Ликии, убил чудовищную Химеру, обитавшую в Солимских горах? – задумчиво спросил Сострат. – Трудно представить себе существо, объединяющее в своем облике льва, козла и дракона, не так ли, Менипп?
   - Так ведь Беллерофонт жил более полутора тысяч лет назад, - отозвался ликиец, - кто может знать, каких чудовищ Мать-земля рождала в те далекие времена? Это могло быть какое-нибудь очень страшное животное, и людям оно запомнилось тем, что с виду напоминало дракона, рычание издавало, похожее на львиный,  да еще имело рога, похожие на козлиные, - длинные и изогнутые. А со временем поэты превратили Химеру в трехголовое чудище. Впрочем, это не более, чем мое умозрительное предположение.
   - Но, даже если и так, то человеку убить такое чудовище явно не под силу, - сказал коринфянин. – А Беллерофонт поразил Химеру один!
   - Но ведь Беллерофонт не был обычным человеком, - заметил Менипп. – Он был полубогом, принадлежавшим к старшему поколению героев, и отцом его был сам Посейдон! В те времена боги нередко приходили в этот мир и заводили детей от смертных жён.
       - Возможно… впрочем, нам этого точно никогда не узнать, - сказал Сострат. Так давно это было… Раньше Троянской войны, раньше Геракла и Тесея… а вот, мой дорогой друг, мы с тобой, похоже, и пришли…
    За разговором молодые люди незаметно миновали участок Беллерофонта и, пройдя немного дальше по мощёной дорожке, вышли к каменной стене, вдоль которой тянулся ряд древних могильных памятников. Сострат указал другу на один из них. Здесь в стене открывался проём, через который виднелась дорога, ведущая на Истм*, и рядом с этими воротами была установлена колонна, на капители которой возвышалась каменная фигура собаки. У подножия колонны, едва возвышаясь над травянистым покровом, виднелась мраморная плита, а на ней – медная пластина, испещренная полустертыми письменами. От времени медь позеленела, однако надпись еще можно было разобрать. Менипп тщательно всмотрелся в текст, вырезанный на медной дощечке, и прочитал его вслух:
           «Пусть состарится медь под властью времени,
            Всё же переживёт века слава твоя, Диоген;
     Ты же учил, как жить, довольствуясь тем, что имеешь,
            Ты указал нам путь, легче которого нет…»

          Менипп достал из своей сумы небольшой кожаный мех и запечатанный сосуд. Из меха он извлёк горсть муки, а сосуд раскупорил. Опустившись на колени, он произнес молитву подземным божествам, прося у них милости к душе давно усопшего философа и совершил небольшое возлияние вином из сосуда. В качестве бескровной жертвы он насыпал муки в неглубокую ямку, которую выкопал перед могилой острым концом своего дорожного посоха. Сострат стоял всё это время в сторонке, заинтересованно наблюдая за действиями своего провинциального друга.
      Наконец Менипп поднялся с колен, отряхнул с рук комочки влажной земли вместе с мучной пыльцой и вытер ладони о свое дорожное рубище.
    - Чем же так прославлен этот Диоген Синопский, что спустя почти триста лет после его кончины ты разыскиваешь его могилу и приносишь ему жертвы, пусть даже и бескровные? – с удивлением спросил Сострат.
    - Он прославлен своим учением и образом жизни, - просто отвечал Менипп.
    - Вот уж не думал, что можно заслужить вековую славу тем, что ходишь в рубище, ютишься в лачуге, из-за тесноты называемой «пифосом», и время от времени изрекаешь суждения, порой весьма сомнительные, - криво усмехнулся Сострат.
    - Оказывается, можно! Прочти внимательно эпитафию: «Ты же учил, как жить, довольствуясь тем, что имеешь…»
    - Что ж в этом хорошего – жить, довольствуясь тем, что имеешь? Для человека естественно стремиться к обладанию куда большими благами, нежели теми, что посылает ему несправедливая судьба, - философски заметил Сострат.
   - Вот от таких стремлений и предостерегал людей Диоген! – воскликнул Менипп. – Почему торжествует зло в нашем мире, почему вокруг столько бед, горя и страданий? Потому, что люди не способны довольствоваться тем, что они имеют. Они считают себя обиженными – судьбой и богами! Один хочет быть богаче, чем он есть. Другой желает обладать красивой женщиной, которая принадлежит другому. Третий жаждет власти, видя в этом смысл всей своей жизни… Все они страстно хотят большего, нежели им отпущено. По их мнению, их несправедливо обделили. И что в итоге? Первый в целях личного обогащения обманывает и разоряет других, присваивая себе их имущество, обрекая людей на голодную смерть. Второй соблазняет понравившуюся женщину, разрушая чужие семейные узы, а то и убивая соперника – и ему нет дела до чувств этой женщины, ведь он любит только самого себя и пытается удовлетворить лишь свою жажду обладания. Третий рвётся к царскому трону – обманывая, интригуя, подкупая, нередко оставляя за собой кучи трупов… и когда дорывается до вожделенной власти, то ввергает в пучину бед и несчастий уже не отдельных людей, а целые народы, целые империи, ведь движет им не забота о людском благе, а всё та же жажда обладания… Обладания неограниченной властью!
    - Послушай дружеского совета, Менипп, - промолвил Сострат, прерывая страстный монолог своего провинциального друга. – Здесь, среди могил и кипарисов Кранейона, мы с тобой одни, и ты можешь говорить всё, что тебе вздумается. Однако упаси тебя добрый демон толкать подобные речи где-нибудь на площади перед праздной толпой! Философы ведь вообще любят привлекать к себе всеобщее внимание, не задумываясь о возможных последствиях. А в толпе непременно найдется человек, который свяжет твои общие рассуждения с вполне конкретными людьми, стоящими во главе государства, и на одного из них ты сейчас невольно намекнул, причем весьма прозрачно… Тебе следовало бы знать, что нынешний император не слишком жалует вашего брата философа – не знаю, сообщал ли тебе об этом твой учитель…этот…как его? Деметрий! Твой любимый и почитаемый Диоген жил давно, и времена тогда были совсем иные, а потому тебе точно не стоит уподобляться Диогену…
    - Нынешний император? – переспросил ликиец. – Это ты про Нерона?
    - Да… про Тиберия Клавдия Нерона, принцепса*, власть которого распространяется на Элладу, да и на Ликию тоже, если ты забыл.
    - Нерон не жалует философов? – слегка удивился Менипп. – Но принцепс очень молод, он еще моложе нас с тобой! Едва ли он много понимает в философской науке!
    - А ему и не надо понимать: на это у него имеются советники…
    - Значит, у него дурные советники! А это показывает его самого совсем не с лучшей стороны.
     - Менипп! – Сострат невольно понизил голос. – Он император! И не нам с тобой решать, какие у Нерона советники… давай лучше заниматься своими делами! И я, как друг, еще раз напоминаю тебе: ты не у себя дома в диких ликийских горах, а в одном из главных центров великой империи! Не хочешь слушать дружеских предостережений – дело твое, но тогда у тебя есть все шансы очень скоро оказаться в куриальной темнице; и будь уверен – никакие твои собратья тебе не помогут! Да они даже и пытаться не станут – вмиг разбегутся по щелям, как крысы! И я совсем не желаю, чтобы тебе самому представился случай в этом убедиться.
     - Прости, мой друг, - мягко отозвался Менипп, - я услышал твой совет и буду осторожен. Просто мне обидно, что наш мир столь несовершенен…
     - Ишь ты! Обидно ему… Не мы этот мир создавали, и не нам его менять.
    - А вот Диоген как раз и учил людей, что мир может измениться к лучшему, если только люди изменят прежде всего себя! – сказал Менипп. – Он горько сетовал на то, что люди охотно соревнуются в спортивных достижениях в палестре* и на стадионе, однако никто и не думает соревноваться в искусстве быть прекрасным и добрым…
   - А вот это так и есть, - согласился Сострат, - тут твой обитатель пифоса совершенно прав. Только вот не нравится мне, что он был киник, а ты пошел по его стопам…
      - Это почему? – удивился Менипп.
      - Киники почему-то любят всё, связанное со смертью и разложением, - отвечал коринфянин. – Даже само их название говорит само за себя*.
      - Ну почему же так? – возразил Менипп. – Киники учат, что в мире всё взаимосвязано, и жизнь неотделима от смерти, как и смерть от жизни! Как говорил Диоген – все тела как бы парообразно проникают друг в друга. Но даже в этих совсем не веселых вещах наш главный учитель умудрялся увидеть нечто забавное…
     - И что же это? – заинтересовался Сострат.
     - Ну вот, к примеру, передают такой случай, - сказал Менипп. – Однажды Диоген увидел старуху, которая прихорашивалась перед зеркалом, тщетно пытаясь румянами и пудрой скрыть возрастные морщины. Диоген сказал ей: «Если ты стараешься для живых, то ты уже опоздала; если же для мертвых – то поторопись!»
    Сострат хлопнул себя по бедрам и захохотал, запрокинув голову.
      - Лопни мой живот! – вскричал он, - клянусь Гермесом, он был весьма остроумным стариканом, этот мудрец Диоген!
      - Да, - улыбнулся Менипп, - он был киник, и это вовсе не мешало ему любить жизнь и любить людей. Ну хорошо, друг Сострат. Я вижу, мне удалось развеселить тебя. Этому можно только порадоваться, однако не подобает смеяться, стоя над могилой, и тем более – над могилой Учителя. Я исполнил то, что хотел – теперь мы можем уйти отсюда.
    - Ну что же, пойдем, - отозвался Сострат, всё еще посмеиваясь. – Да уж, если твой учитель Диоген и любил людей, то эта любовь его была весьма своеобразной…
   - Это была любовь мудрого наставника, знавшего и понимавшего людские слабости, - заметил Менипп. – А что еще примечательного есть здесь, в Кранейоне?
   - Ну, если тебя снова интересуют могилы, то можно взглянуть на памятник одной гетере по имени Лаис, которая была подругой известного коринфского тираноубийцы… - начал было Сострат, но Менипп тут же отмахнулся.
    - Нет, - сказал он. – Могилы гетер и всяких там доступных женщин меня не интересуют.
    - Доступных женщин? – усмехнулся Сострат. – Без обид, конечно, друг Менипп, однако я посмею предположить, что самая дешевая коринфская гетера окажется для тебя недоступна, как сама Артемида!
    - Не кощунствуй, друг Сострат, - сухо заметил Менипп. – Тебе это не к лицу…

      Ликиец остановился, с интересом оглядываясь по сторонам. Среди мощных кипарисовых стволов клубился зыбкий туман; солнце поднялось еще не так высоко, чтобы его лучи могли проникнуть в глубины рощи и развеять эту сизую влажную дымку. Среди колеблющихся полос тумана и островерхих силуэтов хвойных деревьев Менипп углядел смутные контуры какого-то большого здания.
     - А что это там за сооружение? – спросил он друга.
     - Где? – недоуменно откликнулся Сострат.
     - Да вон там, в глубине рощи…
     - Ах, это… - коринфянин проследил за взглядом друга, и в глазах его промелькнуло смутное беспокойство. – Это… ну, один здешний храм. Мы туда не пойдем, он находится в стороне, противоположной от города. Давай выйдем на дорожку, по которой пришли, она приведет нас к городским воротам. Представляешь, Менипп: эти ворота составлены сразу из трех арок! Бьюсь об заклад, таких ворот ты никогда еще нигде не видел!
    Сострат явно пытался отвлечь внимание друга от заинтересовавшего его храмового сооружения; однако Менипп не двигался с места, продолжая смотреть в сторону, где в роще скрывались массивные контуры таинственного храма.
    - А какого божества этот храм? – спросил ликиец, пропустив мимо ушей замечание друга насчет трехарочных городских ворот.
    - Ну какая тебе разница? – воскликнул Сострат, явно не желая развивать эту тему.
    - Но я хотел бы подойти поближе и взглянуть, - сказал Менипп.
      - Это храм Афродиты Меланиды*, - нехотя пояснил Сострат, - ее называют еще Афродитой Хтонией*. Святилище невероятно древнее: люди говорят, будто оно стояло здесь, когда еще не было самого Коринфа… не нынешнего Коринфа, выстроенного заново Юлием Цезарем, а Коринфа древнего, того, в котором когда-то правили Сизиф* и Ясон*…
   - Безумно интересно! – воскликнул Менипп. – Так почему бы нам с тобой не заглянуть туда?
   - Нельзя! – жестко ответил Сострат.
   - Он разве закрыт? – поинтересовался ликиец.
   - Нет… он не закрыт, но зайти туда просто так, с улицы, невозможно.
   - Для этого нужно какое-то особое приглашение?
   - Ты попал в самую точку, друг Менипп…
   - Ты не слишком разговорчив, мой дорогой Сострат, когда речь заходит об этом затерявшемся в зарослях храме…
   - Значит, есть на то причины… Пошли отсюда!
   - Зевс милосердный, но почему? – недоуменно воскликнул Менипп. – Я хотел только посмотреть…
   - Бывают такие святилища, куда доступ строго запрещен, - сухо объяснил Сострат. – Считай, что перед тобой как раз одно из них. Теперь понятно?
   - Клянусь Афиной, не очень! – честно признался ликиец. – Почему тогда храм посвящен богине любви? Любовь – это таинство, однако такое, в которое посвящается каждый человек! Почему же храм Афродиты оказался недоступен большинству людей? Мне это непонятно…
   Сострат понизил голос почти до шепота:
      - Некоторые говорят, будто бы храмом этим владеет не Афродита, а совсем иная богиня. Имя ее вслух не произносится… а для всех непосвященных она предстает как Афродита Меланида или Афродита Хтония. Говорят также, что много раз за долгие века храм этот закрывали, однако всякий раз он открывался вновь. Возможно, от того, что в числе его прихожан оказывались порой очень могущественные люди, получавшие здесь некое Посвящение… А еще говорят, что когда римляне дотла разорили и сожгли Коринф, храм этот остался нетронутым. То ли был какой-то тайный приказ не трогать его, то ли святилище охраняли некие божества! И никогда здесь не проводится многолюдных празднеств, не устраивается пышных процессий… Тут сплошная тайна, Менипп. И я прошу тебя по-доброму: давай уйдем отсюда. В Коринфе есть много других мест, которые куда более доступны и куда веселее, нежели это…
    Менипп не успел ответить, как вдруг Сострат испуганно прошипел, приседая на корточки:
       - Тише! Кто-то идет!
    Ликиец быстро последовал примеру осмотрительного друга и почти припал к земле. Густые хвойные ветви скрыли обоих друзей от постороннего глаза. Сначала всё вокруг было тихо, и Менипп подумал уже, что Сострат встревожился напрасно; но вдруг из чащи донесся чей-то голос. Говорила женщина, явно молодая, и обращалась она к кому-то, бывшему рядом с ней. Вскоре Менипп разглядел три легкие тени, мелькнувшие мимо одна за другой. Когда они достигли полосы рассеянного солнечного света, ликиец убедился, что это три девушки. Они шли размеренно и неторопливо, негромко переговариваясь, и по их уверенной походке было видно, что дорога им хорошо знакома. Шли они в сторону храма, и каждая несла на плече наполненный кувшин. Все трое были облачены в одинаковые, длинные, совершенно черные одежды, оставлявшие открытыми только их обнаженные руки.
     - Это храмовые служанки, - тихо сказал Сострат, провожая девушек глазами. – Не надо, чтобы они нас видели.
     - Ты полагаешь? – полушепотом отозвался Менипп. – А может, нам стоит поговорить с этими девушками? Они могли бы рассказать нам что-нибудь об этом храме…
     - Взгляни-ка вон туда, - заметил тихо Сострат, показывая глазами наверх.
    Менипп посмотрел в указанном направлении и тотчас увидел на кровле храмового здания фигуру воина в нагруднике и коринфском шлеме. Страж святилища пристально вглядывался в густые заросли – как раз в том месте, где оба друга устроили себе нечто вроде пункта наблюдения. К счастью, воин не заметил ничего подозрительного, медленно повернулся и ушел.
    - Ну что, видел? – спросил Сострат.
    - Да, похоже, храм неплохо охраняют, - отвечал Менипп.
    - Ты очень наблюдателен, мой друг. Меня это немного успокаивает.
    - Но ведь мы не сделали бы ничего плохого этим девушкам, - заметил ликиец. – Мы только спросили бы их…
   - Ни одна служительница этого святилища не станет вступать в разговоры с незнакомцами, - перебил его коринфянин. – Болтливых здесь не держат, и послушай меня, друг Менипп: я вызвался быть твоим провожатым, однако я не нанимался тебе в телохранители! А потому, сделай одолжение – слушай меня и делай то, что я тебе говорю. Так ты не попадешь в какую-нибудь скверную историю и заодно сохранишь в целости свою шкурку, представляющую собой немалую ценность, хотя бы для тебя… Договорились?
    Менипп почувствовал себя неловко – ему вовсе не хотелось понапрасну обременять друга.
    - Договорились, Сострат! – сказал он.
    - Вот и славно! – отозвался коринфянин. – А теперь пойдем-ка отсюда.
  На сей раз Менипп благоразумно возражать не стал, и оба друга, крадучись и пригибаясь, выбрались обратно на мощеную рваным камнем дорожку. Сострат шел впереди, а его ликийский друг следовал за ним, едва не наступая коринфянину на пятки.
     Когда они вернулись на дорожку и направились в сторону города, Сострат как бы невзначай заметил:
     - Открою тебе маленький секрет, Менипп: сегодня вечером я приглашен на симпосион к своему доброму другу Аррахиону. Если будешь правильно себя вести, возьму и тебя с собой! Уверен, тебе там понравится…
   - Ну что же, я буду только благодарен, - бодро ответил Менипп. – Для меня это немалая честь - познакомиться с твоими столичными друзьями! Я готов! И – обещаю во всём тебя слушаться…
   Сострат не высказал никакого одобрения. Вместо этого он остановился и крайне неодобрительно оглядел своего друга с головы до ног.
    - Дружище Менипп, - вымолвил он наконец, - ты что же, так и пойдешь на симпосион вот такой – грязный, потный, скользкий, в этом своем драном и затасканном трибоне?
    - Но ведь я приду всего лишь в качестве созерцателя, Сострат, - отвечал ликиец, - а что до моего трибона – так у меня просто нет другой одежды!
    - Созерцателя? – переспросил коринфянин. – Это как… то есть я пойду в дом, а ты пристроишься где-нибудь снаружи и станешь подглядывать в окно за тем, что происходит внутри – так, что ли?
    - Ну… я не знаю, - промямлил неуверенно ликиец.
    - Ты когда-нибудь бывал в гостях, Менипп? – изумился Сострат. – Ты пойдешь не как созерцатель, а как мой друг! И все присутствующие будут с любопытством на тебя смотреть. Если тебе наплевать на то, какое ты производишь впечатление на приличных людей, то меня хотя бы не позорь перед друзьями! Я не хочу, чтобы меня спрашивали, на каких задворках я подобрал такого оборванца, которого называю своим другом…
    - Милый Сострат, я вовсе не хочу тебя позорить, но ведь я правду говорю – у меня, кроме этого трибона, ветхой туники и стоптанных перонов, ничего больше нет, - виновато произнес Менипп.
    - Это дело поправимое, - сухо ответил Сострат. – Идем ко мне домой! Примешь ванну и заодно получишь от меня в подарок приличную одежду.
   - Сострат, да ты что? Разве я могу принять от тебя столь дорогой подарок?
   - Дорогой подарок? – усмехнулся коринфянин. – Ты что же, постесняешься принять от своего друга детства пару кусков льняного полотна?
   - Но как же можно…
   - Хватит болтать вздор, друг Менипп! Ты уже начинаешь утомлять меня своей дикарской этикой. Напоминаю еще раз: делай так, как я тебе говорю, и ты избежишь многих серьезных неприятностей! Впрочем, ты, кажется, только что обещал меня слушаться…
   - Да, обещал…
   - Вот и слушайся! А теперь пошли ко мне. Посмотришь хоть, как живет твой коринфский друг, это будет неплохое лекарство от твоего кинизма!
   И  Сострат, схватив Мениппа за руку, потащил его по дорожке, ведущей через рощу прямиком к городским воротам.

      По дороге к своему дому Сострат показывал Мениппу наиболее примечательные места своего города. Менипп увидел обширную агору, которая поразила его не только своими внушительными размерами, но и наличием двух уровней; здание римской курии, величественную базилику; торговые ряды, удивляющие своим многолюдьем и неисчерпаемым изобилием; знаменитый на всю Элладу храм Аполлона… И везде Сострат увлеченно рассказывал своему другу самое интересное из того, что знал сам об этих достопримечательностях. Благодаря всем этим осмотрам и подробным рассказам путь до Состратова дома занял у друзей несколько часов. Но Менипп вовсе не сожалел о потраченном времени – всё вокруг ему было крайне интересно, и он признался другу, что в своих странствиях мало видел столь больших, богатых и красивых городов, как Коринф.
      Дом богатого купца Пифодота, отца Сострата, также поразил молодого ликийца своими размерами и показной роскошью. Снаружи он, впрочем, не производил особого впечатления, располагаясь в тихой улочке, ведущей к площади Диоскуров. Дом имел широкий портик, украшенный изящными колоннами в классическом коринфском стиле. Все помещения в доме, начиная с атриума и заканчивая кухней, радовали глаз  мозаичными панно, великолепными занавесями из дорогих цветных тканей и разноцветным мрамором. Потолок в огромной гостиной был набран плитами из дорогущего цветного стекла, в комнатах стояла изысканная мебель из ливанских пород дерева, а на полах повсюду разостланы персидские ковры и раскиданы мягкие подушки. Оказавшись посреди всего этого великолепия, Менипп почувствовал себя крайне неловко и неуютно, словно уличный бродяга, ненароком попавший в императорский дворец! Между тем, Сострат, не обращая внимания на его смущение, деловито позвал домашних рабов, которые тотчас приняли у ликийца его обноски с таким видом, будто это были очень ценные вещи, которые надлежало тщательно сберечь. А затем коринфянин повел своего провинциального друга в домашнюю баню.
       Здесь Мениппу снова пришлось удивляться тому, с какими невероятными удобствами, оказывается, могут жить люди. Баня представляла собой целый блок помещений внутри дома. Сразу же за входом в этот блок начиналась небольшая изящная галерея, из которой открывался свободный доступ к открытому бассейну с одной стороны и в раздевальни и парные комнаты с другой. Сначала друзья посетили раздевальню, после чего проследовали в бассейн. Он представлял собой довольно обширную выемку в мраморном полу, обнесённую невысоким бордюром, выложенным из нумидийского мрамора. В углу бассейна имелись пять мраморных ступеней, образующих лесенку, ведущую прямо на дно. К приходу молодого хозяина и его гостя водоем уже был наполнен свежей и теплой водой, на поверхности которой плавали ароматные травы и розовые лепестки; в середине каменной стены, отделяющей помещение от внутреннего дворика, размещалась искусно вырезанная из камня голова тритона с разметанной по стене бородой. Из открытой пасти морского чудища высовывалась трубка, через которую в бассейн наливалась вода. Сострат, покрякивая от удовольствия, сошел по ступенькам на дно бассейна и погрузился в мягкую, ароматную и теплую воду. Менипп, немного смущенный и скованный, последовал его примеру. Было так приятно в этот очень теплый весенний день после долгого хождения по душным многолюдным улицам окунуться в эту ласковую, прозрачную влагу, смывающую с разгоряченного тела пот и пыль, а заодно наполняющую все его члены веселой и буйной энергией…
    После освежающей ванны оба друга изысканно оделись. Бледнокожий и сравнительно невысокий Сострат с не очень развитым изнеженным телом поглядывал на своего куда более привлекательного друга с изрядной долей зависти. Действительно, Менипп был по-настоящему прекрасен – высокий, атлетически сложенный, с мужественными чертами лица, он напоминал древних героев, каковыми их представляют классические статуи и барельефы. Белоснежный паллий*, который ему тщательно подобрал из своего гардероба Сострат, как нельзя лучше подходил его статной фигуре, а изысканные крепиды с мягкими ремешками, надетые на ноги, выгодно оттеняли их стройность и силу. Рядом с великолепным ликийцем Сострат смотрелся довольно невзрачно, даже несмотря на изящную, расшитую золотом тунику, драгоценное ожерелье и золоченые сандалии, в которые он обулся. Стремясь хоть в чем-то превзойти затмевавшего его красавца-атлета Мениппа, молодой коринфянин вылил на себя лошадиную дозу малобатра*, а вдобавок натерся еще изысканным пардовым бальзамом, и теперь благоухал, словно небольшая передвижная лавочка торговца благовониями.
    Собравшись и тщательно оглядев друг друга, молодой коринфский богач Сострат и его ликийский гость Менипп уселись в нанятую крытую повозку и отбыли на симпосион в дом давнего Состратова друга Аррахиона.
      
        Дом Аррахиона, находящийся за так называемой базиликой Юлии, и уютно расположенный в глубине благоухающего весенними цветами сада, ожидал дорогих гостей. По случаю этого знаменательного события здание было обильно украшено многочисленными цветочными гирляндами и зелеными побегами вьющегося плюща. В главной зале собралась теплая компания из мужчин, которых здесь насчитывалось более дюжины. Самому старшему из присутствующих было немного за тридцать, самому младшему недавно исполнилось двадцать лет.
        Еще при входе в атриум Менипп услышал не слишком громкую и мелодичную музыку, чрезвычайно приятно ласкающую слух. Гостей, которые по древнему эллинскому обычаю возлежали за накрытыми столами, развлекали своими танцами приглашенные по этому случаю танцовщицы. Еще даже не вступив в пиршественную залу, Менипп увидел их издали – шесть юных смуглых египтянок, исполнявших посреди помещения ритмичный, зажигательный танец – древний, как сама страна фараонов. Облаченные в длинные одеяния из тонкого льна, поверх которых нежно позвякивали нашитые на ткань монеты, с черными волосами, заплетенными в тугие змеевидные косички, прекрасные танцовщицы сосредоточенно  и даже немного сдержанно то собирались вместе, то резко рассыпались в стороны, словно большие яркие цветы из распавшегося букета; то выстраивались чередой, стремительно передвигаясь в направлении восходящего солнца… Их танец сопровождался изысканным звоном колокольчиков, нежным пением мандолин и волнующим напевом двойных флейт.
    На появление двух новых гостей не последовало сколько-нибудь заметной реакции – присутствующие были целиком поглощены танцем египетских девушек и попросту не заметили вновь прибывших. К ним подошел только сам хозяин дома Аррахион, отпрыск одного из самых влиятельных городских чиновников, чей отец являлся большим другом Пифодота, Состратова отца.
 Это был высокий, худощавый молодой человек с глазами неопределенного цвета и светлыми волосами; окинув Мениппа снисходительно-недоуменным взглядом, Аррахион важно повернулся к Сострату и назидательно заметил:
     - Не слишком вежливо опаздывать, друг Сострат. Ты пропустил весьма восхитительный египетский танец, а между прочим, этих очаровательных плясуний я пригласил именно для тебя, зная твою любовь к восточному музыкальному искусству. К моему глубокому сожалению, этот танец уже завершается.
    - Благодарю тебя, друг Аррахион, - Сострат любезно поклонился, - в этом никто не виноват, кроме одного лишь меня; я действительно запоздал, однако у меня имеется оправдание.
   Аррахион удивленно поднял тонкие брови.
    - Вот как? И какое же?
    - Неожиданно для меня в Коринф пожаловал мой друг детства, - Сострат восхищенно и вместе с тем ободряюще взглянул на смутившегося Мениппа. – Ты представляешь: сегодня утром мы с ним случайно встретились в Кенхрейской гавани! Его зовут Менипп… Он никогда не бывал ранее в Коринфе, и всё здесь для него в диковинку. Я посчитал нужным захватить его с собой в твой гостеприимный дом.
    Аррахион невинным тоном спросил:
    - А где же обретался твой друг детства, если он за всю свою жизнь не удосужился хотя бы раз посетить Коринф? Откуда же ты прибыл к нам, прекрасный чужестранец?
    - Я прибыл из Ликии, - ответил Менипп, - из города Тельмессы.
   Хозяин дома пренебрежительно поджал свои невыразительные губы.
    - Боги всемилостивые… какая невероятная глушь! – задумчиво произнес он. – А впрочем, люди живут везде, и даже в стране волков.
       Мениппа несколько задело столь нелестное замечание о его далекой родине. И хотя Ликия оставила в его душе не слишком много теплых воспоминаний, ему вовсе не понравилось, что о его стране говорят в столь небрежном тоне. Но пока ликиец соображал, как бы поделикатнее ответить заносчивому коринфянину, Аррахион уже задал следующий вопрос:
   - И чем же занимается твой старинный друг и наш новый гость Менипп-ликиец?
   - О! – воскликнул в ответ Сострат, не дав Мениппу даже приоткрыть рот. – Наш дорогой гость из Ликии – философ, представитель кинической школы.
   Глаза Аррахиона заметно округлились, а белесые брови поползли вверх.
    - Философ? – изумленно воскликнул он. – Но ведь он еще так молод… а насколько я понимаю, философией люди занимаются обычно на склоне лет. Что проку философствовать молодому человеку, совершенно еще не знающему жизни?
   Аррахион вопросительно взглянул на Мениппа. Тот, потупившись, ответил:
   - Мой добрый друг Сострат явно преувеличил. Я не философ, я всего лишь ученик…
    - Ах вот как! Ученик… - как бы в раздумье произнес хозяин дома. – И мне можно полюбопытствовать, кто из мудрецов имеет удовольствие иметь в качестве ученика столь молодого, прекрасного и одаренного мужа?
   - Деметрий Сунийский, - сухо отвечал ликиец.
   - Деметрий Сунийский, – повторил Аррахион, как будто что-то припоминая. – Я, правда, не слишком хорошо разбираюсь в философских учениях и школах, однако это имя мне доводилось слышать, и, признаться, знающие люди отзывались о Деметрии как о муже, обладающем весьма тяжелым, неуживчивым и скверным нравом... Он действительно таков, как о нем говорят – а, Менипп?
     Молодой ликиец сразу помрачнел лицом и неопределенно передернул плечами. Вопрос пришелся ему явно не по душе.
    - Что проку выспрашивать чье-то личное мнение, если есть возможность составить свое собственное? – отозвался Менипп с вызовом.
    - Твой друг всегда отвечает вопросом на вопрос? – поморщился Аррахион, обращаясь к Сострату.
    На этот раз пришла очередь Мениппа не дать своему другу открыть рот для ответа.
    - Прости мое замечание, благородный Аррахион, - сказал ликиец, всем своим видом выражая смирение, - но Деметрий должен был еще сегодня прибыть в Коринф, однако что-то его задержало в пути… В любом случае он скоро окажется в вашем славном городе, и ты сможешь сам увидеть и услышать его, если пожелаешь. Что же до меня, то мне философ-киник Деметрий приходится учителем, и не подобает ученику обсуждать с кем-либо его достоинства и недостатки.
     Аррахион взглянул на Сострата с тонкой улыбкой, затем вновь перевел взгляд на Мениппа.
    - Это весьма достойный ответ, - заметил он одобрительно. – Ну что ж, Менипп: добро пожаловать в гостеприимный дом Аррахиона! Друзья Сострата – это мои друзья… Надеюсь, ты сумеешь внести приятное разнообразие в наше устоявшееся, но далеко не застойное сообщество.

***
 
   Аррахион сделал жест, приглашающий опоздавших гостей пройти в пиршественную залу. Зажигательный танец египетских девушек только что завершился, и собравшиеся зрители шумно выражали свое одобрение. Едва только юные танцовщицы легкой стайкой покинули помещение, провожаемые восхищенными возгласами мужчин, как перед пирующими появился Аррахион в сопровождении Сострата и Мениппа. Подняв руку в знак привлечения всеобщего внимания, хозяин дома торжественно объявил:
 - Благородные господа! Наш симпосион наконец-то посетил наш общий друг и любимец Сострат, которого мы ожидали к египетскому танцу и который, к нашему сожалению, пропустил его; однако у него есть блестящее оправдание: Сострат привел к нам весьма достойного и совершенно нового гостя, своего давнего друга, которого он знает с детства! Для меня немалая честь представить вам его – Менипп-ликиец, молодой философ, ученик небезызвестного Деметрия Сунийского…
 В зале наступила тишина, и все взоры устремились на Мениппа. Молодой ликиец почувствовал себя довольно скверно: он не привык оказываться в центре всеобщего внимания. Его сразу бросило в жар, и Менипп с досадой подумал о Сострате: «Друг называется! Я вовсе не собирался играть роль заморской диковины перед компанией пресыщенных бездельников…» А то, что здесь собрались молодые люди, весьма далекие от каждодневных забот о хлебе насущном, Мениппу стало ясно чуть ли не с порога. Об этом свидетельствовали их непринуждённые позы, их манера разваливаться на ложах наподобие восточных сатрапов, ну и, конечно, то изобилие, что окружало их в этом просторном, изукрашенном цветами и ветками зале. Переносные столы были заставлены самыми различными сосудами для вина – высокими стамносами, узкогорлыми лутрофорами, плоскими чашами с двумя ручками – канфарами; так как вечер стоял довольно душный, то кое-где были выставлены исиктеры – сосуды для вина с двойными стенками, заполненными снегом из домашнего ледника. Между емкостями для вина на столах располагались керамические блюда, доверху заваленные кистями винограда, холмами из абрикосов, горками персиков и яблок; в тарелках поменьше заманчиво чернели шарики вишен и спелых слив; на особых подставках с тлеющими под ними углями для подогрева пищи румянились аппетитные тушки жареных рябчиков и дроздов, а из холодных закусок можно было увидеть соленых и копченых угрей, каракатиц, осьминогов, сыры всевозможных сортов, а также обильные салаты, включающие в свой состав морковь, репу, свеклу, ревень, баклажаны… всё это было щедро сдобрено свежей зеленью и специями. Эту эпикурейскую роскошь дополняли вазы, полные лилий, нарциссов, ирисов и разноцветных роз, а в стеновых нишах в плетеных корзинах стояли целые кусты «журавлиных цветков» - растений, хорошо отпугивающих докучливых мух и прочих летающих насекомых.
Менипп внимательно оглядел лица, смотревшие на него. В глазах одних он заметил плохо скрываемое высокомерие, у некоторых – искреннее любопытство, а у иных едва ли не откровенное пренебрежение. Видимо, здесь не слишком ценили новых людей, даже если их представляли друзья, а возможно, виной всему было то, что Менипп являлся чужаком, прибывшим из-за моря, из малоизвестной полуварварской страны. И тотчас раздался голос кого-то из присутствующих:
  - Ликиец? А это откуда?
  - Есть такая страна – Ликия, мой любезный Главкон, - с вежливой иронией отвечал Аррахион.
  - Ликия? – озадаченно заметил тот, кого звали Главконом. – Это, кажется, где-то на Востоке…
  - Ну да, - снисходительно подтвердил один из его соседей, разместившийся на смежном ложе. – это дальше, чем Крит, но ближе, чем Сирия…
  - Но это, по крайней мере, в пределах Римского государства? – деловито осведомился Главкон.
  - Разумеется, - кивнул тот же сосед, - только, скажем так, на самых его окраинах. Тебе не помешало бы заглянуть в труды Страбона*, мой дорогой друг…
  - Вечно ты со своими ядовитыми советами, Мисон, - с досадой бросил ему Главкон. – Тебе всегда нравилось выставлять меня посмешищем перед всеми, даже перед незнакомцами. Смотри, как-нибудь я не стерплю и крепко обижусь на тебя. А что до… этого… Страбона, да? То не читал и даже не собираюсь. У меня есть дела поважнее. Так вот этот парень, - он мотнул головой в сторону Мениппа, - как я услышал, философ? А философы – это всё равно, что книжники. Вот пусть он этого самого Страбона и читает…
 - Эх, Главкон, - вмешался в беседу еще один молодой человек с хитро уложенными кудрями и в плющевом венке. – коли этот парень философ, то ему пристало читать философские труды… ну там, Платона, Аристотеля, Сократа, - молодой человек наморщил лоб, пытаясь припомнить кого-нибудь еще из учителей мудрости, однако в кладовых его памяти, похоже, вовсю гулял ветер, а потому он поспешил вернуться к своей недосказанной мысли: - а Страбон пригодился бы именно тебе, как наследнику торговых дел твоего отца; ведь это именно Страбон писал книги о странах Ойкумены*…
 - Тебя послушать, дорогой Клеанф, - возразил Главкон, - так до Страбона купцов не было вообще! Обходились же без него? Вот и я обойдусь. Или вот возьмем этого философа, - он снова обратил внимание на ликийца, - уж он-то наверное читал Страбона… вот будет нужда, он и расскажет всё, что он там вычитал. Верно ведь… как тебя… Менипп?
 Менипп кашлянул, мысленно подыскивая достойный ответ этому высокомерному невежде, но тут в разговор вступил еще один гость, по виду человек бывалый и постарше других присутствующих. Хмурый, черноволосый, с тяжелым взглядом настороженных глаз, он приподнялся на ложе и, вызывающе глядя на Мениппа, воскликнул:
  - О чем вы тут толкуете, друзья? Ликия – это дикая горная страна, там живут только охотники, пастухи и нищие рыбаки! И еще – разбойники! Какие там книги, какой Страбон? Они там и обычного стилоса в глаза не видели! Чтобы ликиец был философом? Не смешите: это всё равно, как если бы беотиец объявил себя Оракулом*!
  Раздался дружный смех, со всех сторон посыпались грубые шутки и двусмысленные замечания. Менипп был готов провалиться сквозь землю. Первым его порывом было повернуться и немедленно уйти. Однако такое поведение неминуемо означало бы, что он заведомо признает нанесенное ему поражение, даже не вымолвив ни единого слова. Разве не говорил ему учитель Деметрий, что нет и не было такого философа, коему не довелось бы выслушивать насмешки и прямую хулу толпы? Избежать этого невозможно, зато можно и нужно достойно на эту хулу отвечать…
 Менипп беспомощно взглянул на хозяина дома. Аррахион закончил вежливо смеяться весьма топорной шутке одного из гостей и с интересом посмотрел на Мениппа.
  - Ну что же, на глазах у всех тебе брошен вызов, друг наш Менипп! – весело заметил он. – Мы надеемся, ты найдешь, чем ответить благородному Тимолаю?
 - Да-да, пусть ответит хоть что-нибудь! – глумливо выкрикнул Тимолай. – Бьюсь об заклад: если этот парень и читал какие-то труды, так это лишь вздорную писанину своего учителя. Послушай, философ: у тебя хватит пальцев на одной  руке, чтобы сосчитать книги, что ты прочел там, в своей Ликии? Или всё же придется привлечь к этому счёту и вторую руку?
  Кругом снова захохотали – и теперь уже в полный голос, вызывающе и нагло.
А  Менипп понял, что если он и дальше станет отмалчиваться, то они его здесь в порошок сотрут.
 Глубоко вдохнув в легкие воздуха, Менипп отчетливо произнес:
 - Я отвечу как можно проще и доходчивее. От того, что человек много ест, он вовсе не становится здоровее, нежели тот, который довольствуется самой необходимой пищей. Точно так же и философ: это не тот, кто читает много, а прежде всего человек, кто извлекает из прочитанного немалую пользу.
Наступила тишина, свидетельствующая о некотором замешательстве. Когда насмешки сменились неопределенным ворчанием и покашливанием, Аррахион воскликнул:
  - Браво! Не берусь судить с точки зрения философа, но с позиции чисто житейской ответ был разумен, клянусь Гермесом!
  - Неужели? – Тимолай с досадой оттолкнул от себя винную чашу. – Не разделяю твоего восторга, друг Аррахион: этот дерзкий полуварвар весьма прозрачно намекнул на наше якобы непомерное чревоугодие…
  - Что за невежу ты привел к нам сюда, друг Сострат? – возмущенно пропищал пронзительным голосом розовощёкий толстяк, который перед этим увлеченно разделывался с жареным рябчиком, заедая его одним из многих овощных салатов. – Это в Ликии его учили подобному обхождению?
  Сострат порывался ответить, однако Аррахион мягко отстранил его, примирительно заметив:
   - Помилуйте, друзья, но вы ведь сами начали с нападок на нашего неискушенного столичной жизнью гостя, и он имеет полное право отвечать не только по существу, но и весьма жёстко! Так что не обессудьте, если кому-то не слишком понравится его остроязычный ответ. На мой взгляд, этот молодой человек мыслит вполне здраво и не переходит границы приличий. Кроме того, разве любому из вас не интересно сравнить собственную образованность с познаниями этого выходца из далекой страны Ликии? Я полагаю, что подобная игра умов только придаст особую остроту нашим дружеским застольным беседам.
Так как никто из гостей не стал возражать, Аррахион повернулся к Мениппу и спросил:
  - Скажи нам, достойный Менипп: действительно ли ты имел намерение упрекнуть нас за этот роскошный стол и за то удовольствие, с каким мы пьем изысканные вина? Да, от всего этого мы получаем наслаждение, однако – чем это плохо? Или ты полагаешь, что тем самым мы наносим вред нашему здоровью, а возможно, нашим душам? Не говорит ли в тебе обычная зависть к нашему повседневному благополучию? Или, может быть, ты полагаешь, что наслаждение едой и питьем таит в себе зло, о котором мы попросту не догадываемся?
 - Хороший вопрос, Аррахион, - угрюмо заметил Тимолай, - только этот молодой философ сейчас же ответит тебе, что якобы несправедливо вкусно есть и сладко пить, когда вокруг полным-полно бедных и нищих. Все они такое говорят, эти так называемые философы, а всё потому лишь, что сами они бедны, как дешевые портовые шлюхи!
Тонко улыбнувшись словам гостя, Аррахион вновь взглянул на Мениппа:
   - Наш добрый Тимолай прав, ликиец? Таков примерно и будет твой ответ?

   Менипп немного помолчал, словно в раздумье, затем ответил:
  - Понятие справедливости слишком сложно и неоднозначно, чтобы его можно было бы трактовать столь поверхностно, как это сделал достойный Тимолай. Есть справедливость людская: она устанавливается законами, которые создают сами же люди. Но есть и справедливость божественная – ее правила установлены богами, и людям не дано постичь их сути; ведь жизнь человеческая слишком коротка, тогда как боги наделены бессмертием, открывающим их взорам прошлое, настоящее и будущее. Отсюда следует вывод: мы не можем судить, насколько справедливо то явление жизни, когда один наслаждается всеми благами в то время, как другой влачит самое жалкое существование. Тем более, что жребий каждого смертного находится во власти Судьбы. Сегодня человек роскошествует, а завтра он разорён, а потому каждому подобает помнить, что он всего лишь смертный, и его счастливый жребий в любой момент может перемениться. И не просто помнить… будет весьма полезно выработать в себе привычку обходиться самыми простыми и необходимыми вещами, в том числе – обычными кушаньями и чистой водой – ведь такая привычка и здоровье наше укрепляет, и к превратностям судьбы нас готовит! Что же до вашего наслаждения едой и питьем, о котором вы тут говорите, благородные господа, то я не смею высказывать перед столь достойным собранием свое личное мнение, далекое от совершенства; однако позволю себе привести суждение великого Эпикура, суть которого состоит в следующем: даже простые хлеб и вода доставят величайшее из наслаждений, если дать их тому, кто действительно голоден!
 И снова воцарилась тишина. Аррахион с выражением легкого удивления на лице оглядел притихших гостей и уважительно заметил:
 - Клянусь Аполлоном, весьма интересного гостя привел сегодня к нам на симпосиум наш друг Сострат! По-моему, у него и вправду имеются весьма неплохие шансы стать в будущем известным философом…
- Действительно, телесное совершенство и природный ум – весьма редкое сочетание, встречающееся в одном человеке, - глубокомысленно изрек Клеанф, непринужденно любуясь при этом изящной чашей, бывшей у него в руке.
Тимолая такое замечание сотрапезника явно не устроило, ведь в нем содержалось неприкрытое поощрение ликийцу. Бросив на Клеанфа крайне раздраженный взгляд, он небрежно заметил:
 - А вот я склонен полагать, что все рассуждения нашего гостя, излагаемые им вполне складно, имеют одну весьма заурядную основу – элементарную зависть! Именно о ней задал вопрос наш достойный симпосиарх* Аррахион, и на него так и не дал ответа ваш ликиец, которого вы здесь уже наперебой восхваляете, невольно укрепляя в его душе пустую гордыню.
     На сей раз Менипп не стал дожидаться вмешательства хозяина дома в свой спор с присутствующими гостями.
   - Зависть? – глядя на Тимолая в упор, воскликнул ликиец. – Ты говоришь о зависти, благородный Тимолай? Но ведь завистник сам, совершенно добровольно, делает свое существование невыносимым. Пожалуй, зависть – это самый нелепый из всех людских пороков: ведь если другие пороки дают нам хоть какое-то наслаждение или хотя бы видимость такового, пусть даже в ущерб нашему душевному и телесному здоровью, то зависть – как дурная болезнь, пожирает нас изнутри, не причиняя ничего, кроме мучительных страданий. Так неужели я похож на человека, пожираемого изнутри?
       И снова все гости дружно рассмеялись, но на сей раз смех был отнюдь не в пользу Тимолая. Последний что-то проворчал себе под нос и угрюмо отвернулся. Когда же веселье несколько поулеглось, один из соседей Тимолая, которого тот называл Мисоном, обратился к Мениппу с вопросом:
   - Из твоего замечания следует, достойный Менипп, что человека, изнуряемого демоном зависти, можно определить по его внешнему виду. Я правильно понял?
   - Да, можно, - сдержанно отвечал ликиец, - если обладать определенной наблюдательностью, ведь обычно завистник не дает себе труда казаться доброжелательным.
   - Но тебя-то блаженные боги, наверное, наградили вполне достаточной наблюдательностью? – продолжал Мисон.
   - Возможно, - сказал Менипп. – Я много странствовал, а скитания весьма способствуют развитию наблюдательности.
   - Тогда позволь просить тебя об одной услуге, - воскликнул Мисон, обводя присутствующих плутоватым взглядом. – Вероятно, ты уже достаточно пригляделся ко всем нам. Так не скажешь ли, кто из нас, здесь присутствующих, наиболее завистлив? Мы все принадлежим к достаточно богатым и знатным коринфским семействам, а вы, философы, любите утверждать, что чем богаче и знатнее человек, тем более он подвержен пороку зависти. Если бы ты указал нам на главного завистника среди нас, я полагаю, что от этого выиграли бы все…
     В зале повисла полная тишина. Все присутствующие тотчас отвлеклись от своих чаш и блюд и выжидающе уставились на Мениппа. Всем и каждому было весьма интересно, как молодой философ, прибывший в столицу из провинциального захолустья, станет выпутываться из уготованной ему ловушки. Аррахион взглянул на ликийца с затаившейся в глазах насмешкой, Сострат с виноватым видом отвел взгляд в сторону. Однако Менипп без тени смущения ответил, обращаясь непосредственно к Мисону:
    - Сожалею, благородный Мисон, однако никак не могу исполнить твое пожелание… 
    - Почему? – Мисон изобразил на лице удивление. – Или сегодня твоя наблюдательность изменила тебе?
    - Вовсе нет, - улыбнулся Менипп.
    - Так что же мешает тебе, наш добрый друг?
    - Мое воспитание, - отвечал ликиец.
      Мисон непонимающе пожал плечами и оглядел соседей, намереваясь увидеть их реакцию, однако никто из них не пошевелился даже. Тогда он снова обратился к Мениппу:
     - Поясни свои слова…
     - Охотно, благородный Мисон. Представь себе некоего уважаемого всеми человека, страдающего… ну, скажем, расстройством желудка. Мучимый острым приступом, о чем он мечтает? Конечно, о том, как бы поскорее добраться до ближайшего нужника. Теперь представь, что я каким-то образом знаю о его недуге и, видя его страдания, громко обращаюсь к окружающим с предостережением: «Достойные граждане, поскорее уступите дорогу этому человеку, ибо он несет в себе опасность – задерживая его, вы рискуете оказаться  - ну, понятно, в чем…» Казалось бы, я оказываю услугу всем: и самому болящему, и тем, кто находится вблизи него. Однако ответь, благородный Мисон: смог бы ты после подобного поступка назвать меня благовоспитанным человеком?
     - Э-э… пожалуй… едва ли… - промямлил Мисон.
     - Подобно тому, как существуют телесные немощи, так же существуют и недуги душевные, - сказал Менипп, обращаясь ко всем присутствующим. – Человек благовоспитанный, имеющий уважение к себе и другим, не позволяет себе публично указывать на тайные телесные недуги другого человека; точно также он посчитает дурным тоном разоблачать принародно недуги душевные ближнего своего. Надеюсь, благовоспитанный Мисон вполне понимает, какую услугу он так опрометчиво просил меня оказать этому благородному собранию…
   - Не понимаю, какая связь между завистью и расстройством желудка? – обиженно выкрикнул Мисон. – Или она открыта только для философа?
   - Эта связь очевидна каждому, - спокойно ответил Менипп, - и аналогия весьма проста: и в том, и в другом случае – никакого удовольствия, одни только страдания.
    Все гости дружно рассмеялись, даже угрюмый Тимолай, и тот кисло улыбнулся. Что касается Аррахиона и Сострата, то оба смеялись от всей души. Мисон растерянно огляделся по сторонам, как бы ища поддержки, но, увидев вокруг себя только веселые, смеющиеся лица, опустился на свое ложе и молча взял в руку недопитую чашу.
   - Ну что же, дорогой наш Менипп, - обратился к ликийцу Аррахион, слегка приобняв его за плечи. – Мы все, как я полагаю, будем рады видеть тебя на нашем симпосионе, как сегодня, так и впредь. А тебе, мой милый Сострат, выражаю благодарность от лица всех присутствующих за то, что ты пополнил наше собрание столь находчивым и достойным неофитом…
    Сострат с улыбкой поклонился и незаметно подмигнул Мениппу. Ликиец слегка пожал плечами и ответил другу сдержанной улыбкой. Он понимал, что беря его с собой на это сборище, Сострат руководствовался своими лучшими чувствами, однако молодой философ услышал здесь уже вполне достаточно, чтобы понять – едва ли ему будет уютно в такой компании.
        - Посмотри, вон там, возле Клеанфа, есть свободное место, - сказал между тем хозяин дома, - да и сам он, видишь, машет рукой, приглашая тебя к себе. Между прочим, если среди нас и есть человек, сколько-нибудь склонный к занятиям философией, так это именно Клеанф. Надеюсь, с ним тебе не будет скучно.
     Как видно, проницательный Аррахион почувствовал, насколько отличается его новый гость своей эрудицией и гибкостью ума от основной массы его приятелей, а потому, как истинный симпосиарх, постарался подобрать Мениппу в какой-то мере подходящее ему соседство.
     Едва Менипп присел на свободное ложе подле Клеанфа, как тотчас появился домашний раб, принесший воду для омовения рук. Пока ликиец полоскал пальцы в предложенной ему лохани, Аррахион громко хлопнул в ладоши и крикнул:
      - А теперь – музыка! Апокиннис*!

       Тотчас из-за тяжелого занавеса, загораживающего вход в соседние комнаты, где недавно скрылись египетские танцовщицы, стремительно вылетели сразу девять авлетрид*, чье появление сопровождалось звонкой игрой струнных инструментов и неистовыми ритмичными ударами бубнов. Женщины предстали перед гостями почти обнажёнными – лишь в коротких юбочках, едва прикрывавших интимные места. Волосы их были распущены, спадая на грудь и спину, головы украшены венками из красных роз.
     Менипп, омывши руки, отпустил от себя хозяйского раба и тогда только бросил беглый взгляд на танцовщиц. Девушки в этот самый момент волчком закружились вокруг своих осей, затем все единовременно завращали крутыми тяжелыми бедрами; удары бубнов стали громче и настойчивее, а гости весело загомонили, со всех сторон посыпались восторженные возгласы, зазвенели наполняемые ароматными винами чаши. Менипп равнодушно скользнул взглядом по блистательной шеренге авлетрид, которые с запрокинутыми головами и развевающимися волосами стремглав проносились перед полулежавшими на ложах гостями, но если зрители шумно выражали неприкрытый восторг, то ликиец при этом волнующем зрелище попросту отвернулся. Такое прохладное отношение нового гостя к излюбленному в Коринфе танцу не ускользнуло от внимания Клеанфа, он смерил Мениппа слегка недоуменным взглядом и небрежно спросил:
     - Тебе не по душе старинные эллинские танцы, пробуждающие Эрос?
    Менипп вежливо улыбнулся и взял из большого керамического блюда кисть сочного темного винограда.
     - Ну почему же, любезный Клеанф, - заметил он сдержанно. – Очень мило! Только ведь я не за этим приехал в Коринф…
    Клеанф неспешно отпил глоток из чаши, которую держал в руке.
    - Пожалуй, я несколько поторопился, - трагически сказал он, пристально наблюдая за тем, как призывно и пластично извиваются в такт музыке гибкие полуобнаженные тела авлетрид.
    - Поторопился с чем? – заинтересованно спросил его Менипп.
    - Да вот я тут начал было брать уроки философии, - отвечал Клеанф, - и поначалу эти занятия показались мне вполне интересными. Но вот появился ты и заставил меня крепко призадуматься: а не рано ли вздумалось мне обратиться к сокровищнице мировой мудрости…
    - Боюсь, я не очень понял – при чем тут я? – удивился Менипп.
    - Ну как же причем? – усмехнулся Клеанф благодушно. – Ведь именно ты показываешь наглядный пример того, как молодой красавец-атлет, посвятив себя философии, мало-помалу уподобляется немощному старцу, коего нимало не волнует вид и близость прекрасного женского тела, кружащегося в чувственном танце! Клянусь стрелами Эрота, такое превращение способно отпугнуть самого преданного служителя муз, который воочию убедится, к чему приводит молодых людей философия! Чего уж тут говорить о нас, неискушенных в философских науках простых смертных…
    - Ты напрасно встревожился, дорогой Клеанф, - отвечал ликиец, - ведь я не просто философ; я принадлежу к школе киников, а киники не признают всякого рода излишества.
   - Так вот это любование женской прелестью и чувственные переживания, вызванные созерцанием танца, ты называешь излишествами? – искренне удивился Клеанф. – Что ж… тогда мне понятно, почему о киниках повсюду ходит столько дурных слухов!
    - Неужели? – удивился Менипп. – Это каких же слухов?
    - Ну, например, что вы поклоняетесь собаке или еще что-то в этом роде…
  Менипп обиженно отвернулся от собеседника. Захотелось ответить этому напыщенному невежде какой-нибудь колкостью, однако, как назло, ничто не приходило на ум; или, возможно, молодого ликийца отвлекли разгоряченные тела, мелькавшие прямо перед его взором, черные и золотистые сполохи развевающихся волос и призывный звон кимвалов, перемежающийся пением флейты и ритмичными ударами бубнов? Менипп мрачно заметил Клеанфу:
     - Похоже, тебе действительно стоило бы забросить свои философские занятия, Клеанф, благо ты в них продвинулся не далее собственного носа.
    - Почему это ты так решил? – спросил Клеанф, исподлобья глядя на ликийца. – Разве мы с тобой беседовали на философские темы?
    - Не вижу надобности, - сухо заметил Менипп, - что проку рассуждать о философии с человеком, заводящим речь о трудах Сократа…
    - А что тут такого? – удивился Клеанф. – Разве Сократ не был известным философом?
    - Был, да еще каким известным! Просто он никогда не записывал своих суждений, а потому и трудов после себя не оставил.
    - Да? Но если так и было, то каким же образом люди, жившие после него, узнали о его премудрости? – искренне изумился Клеанф.
    - Возможно, ты удивишься, однако причина тут весьма проста, - заметил Менипп, - дело в том, что современники постигали учение Сократа посредством устной беседы с ним; и среди участников этих бесед нашлись такие, кто дал себе труд записать Сократовы суждения для потомков.
    - Действительно… - произнес Клеанф в легкой растерянности. – Я как-то не подумал о такой возможности. А это на удивление просто!
   - Ты не подумал? Да нет, благородный Клеанф: ты просто не знал. А это действительно просто.
   - Ну хорошо… пусть я не знал, - согласился Клеанф, - разве можно всё знать? Да и зачем это?
   - Наверное, затем, что нет таких знаний, которые когда-нибудь не пригодились бы, - сказал Менипп. – Хотя ты верно подметил – знать всё невозможно! Кроме того, тому, кто знает всё, стало бы просто неинтересно жить. Так что, милый Клеанф, если принять во внимание твои сегодняшние познания в философии, тебя ожидает весьма интересная жизнь! Если ты, конечно, не остановишься на том, с чего только начал…
   - А если я просто не захочу знать? – капризно бросил коринфянин.
   - Нежелание познания есть невежество, - отвечал Менипп, - а невежество это как раз то, из чего происходит всё зло в мире. Так сказал Сократ.
      Клеанф некоторое время пристально взирал на ликийца, а потом неожиданно рассмеялся. Он даже забыл про апокиннис, и даже не смотрел на соблазнительные полуобнаженные тела авлетрид. Положив белую, как у женщины, руку на смуглое мускулистое плечо Мениппа, он весело воскликнул:
    - А ты мне определенно нравишься, ликиец! Ты ухитрился высказать мне в лицо весьма неприятные вещи, однако сделал это так, что обижаться на тебя совершенно глупо! Клянусь Гермесом, такая способность немалого стоит!
   - Не думаю, Клеанф, - улыбнулся Менипп, - это всего лишь умение уважать собеседника, и не более того.
   - Пусть так, - согласился Клеанф, понизив голос, - однако мне весьма понравилось, как ты ловко утёр носы Тимолаю и Мисону! Признаться, я не слишком жалую этих двух напыщенных гусаков! А ты так легко поставил их на место… одного за другим! Это было даже изящно.
   - Я всего лишь дал им должные ответы на задаваемые ими вопросы, - сухо заметил Менипп.
   - Ладно, не скромничай! Давай вот лучше выпьем с тобой…
   Клеанф повернулся, ища взглядом свободную чашу. Менипп осторожно возразил:
    - Но я обычно не пью вина, любезный Клеанф…
  - Пустое! – мотнул головой коринфянин. – Обычно можешь не пить, а вот сейчас тебе это совершенно необходимо…
  - Клеанф, не обижайся… Вино я не пью.
  - Даже цекубское? Даже фалернское?
  - Да никакое!
  - А что же ты пьешь? – искренне растерялся Клеанф. – Одну только воду?
  - А чем плоха вода? – отозвался Менипп. – Вода создана, чтобы утолять жажду. Это простейшая заповедь, и я ей неукоснительно следую.
  - Но ведь вино тоже создано для утоления жажды и обретения веселого настроения, - хитро улыбнулся Клеанф. – Ты что-нибудь слыхал о Дионисе?
      Менипп с досадой закусил губу: неискушенный в спорах сотрапезник подловил его на сущем пустяке. Но тут за спиной Клеанфа возник Сострат с полной чашей вина в руке и с фиалковым венком на голове, который возлежал на его челе с явным перекосом.
   - Как дела, дружище? – воскликнул он весело. – Смотри же, милый мой Клеанф, не обижай моего ликийца! Он у нас и без того уже достаточно натерпелся…
   - Как можно, Сострат? – отозвался Клеанф не менее бодро. – Мы с твоим ликийским другом только что вели беседы о философии. Это было так невероятно захватывающе, что я даже прозевал окончание апокинниса.
    И Клеанф беспомощно взглянул на быстро убегающих из зала авлетрид, провожаемых дружной овацией гостей. Сострат слегка покачнулся и покровительственно ткнул Мениппа в плечо краем своей наполненной чаши.
    - Смотри, Менипп, - сказал он не очень трезвым голосом, - здесь все друзья, а вот Клеанф – особенно! Я хотел, чтобы ты в Коринфе приобрел много новых друзей, потому и привел тебя сюда.
      Менипп понял, что Сострат чувствует себя неловко за те не слишком приятные минуты, что довелось пережить его другу по милости некоторых его будущих «друзей», и старается хоть как-нибудь загладить свою перед ним воображаемую вину. Ликиец был растроган.
    - Мой дорогой Сострат, ничто не заменит мне твоей дружбы, начавшейся с наших детских лет, - сказал он с неподдельной теплотой. – Да и невозможно сделаться кому-то другом в течение одного симпосиума. Мы с Клеанфом всего лишь сотрапезники…
   - А еще и собеседники! – откликнулся Клеанф.
   - Ну конечно… и собеседники тоже, - улыбнулся Менипп.
   - Всё когда-нибудь только начинается, - философски заметил Сострат, - а я пока оставлю вас, друзья мои: мне надо потолковать с Аррахионом.
     Едва Сострат отошел, как Клеанф снова обратился к Мениппу, протянув ему небольшую чашу с каким-то темно-коричневым напитком, источающим приятный терпкий аромат.
    - Попробуй вот это, ликиец…
    - Клеанф, - Менипп отстранился, укоризненно взглянув на угощающего, - я же сказал, что не пью вина…
    - Успокойся, философ! Это не вино. Всего лишь отвар из ароматных трав. Послушай… неужели ты действительно собираешься хлестать одну воду? На симпосионах это совершенно не принято, тебя просто перестанут куда-либо приглашать…
   Менипп подумал, что случись даже такое, едва ли он сильно расстроился бы. Тем не менее, ликиец взглянул на предложенную ему чашу с некоторым любопытством.
    - Если это не вино, тогда что же?
    - Это смесь, весьма благотворно действующая на желудок, - пояснил Клеанф. – В ней содержатся аравийский мирт, немного душистого шафрана, стебелек бальзамина и чуть-чуть корицы! Настоятельно советую отведать.
     Менипп с некоторой опаской осушил чашу. Тотчас по всему его телу как будто пронесся огонь, а вскоре ликиец почувствовал себя легко и свободно: возникло такое ощущение, словно вокруг него собрались очень милые и приятные люди, а еще ему вдруг подумалось, что он вел себя, как свинья, заставив упрашивать себя выпить такого замечательного и душевного человека, как Клеанф. А бросив взгляд на заставленные яствами столы, Менипп понял, что уже очень давно в его желудке не оказывалось даже сухой хлебной корки…

      Едва только Менипп успел взять из блюда деревянной ложкой добрую порцию овощного салата, как Клеанф толкнул его  в бок и негромко сказал:
    - Тебя оставили равнодушным танцующие авлетриды и апокиннис, так может, вот эта женщина удостоится твоей благосклонности?
      Менипп обратил взгляд на подиум и мгновенно замер: в залу вступила женщина весьма редкой красоты. Среднего роста, с изысканными чертами лица; чарующую прелесть ее густых волос цвета спелой пшеницы подчеркивали небесно-голубые глаза, затейливо подведенные в уголках египетской тушью, из-за чего глаза казались чуть длиннее, нежели были в реальности. Волосы, уложенные в сложную прическу и украшенные нитками жемчуга, спадали на плечи мягкими локонами, оставляя открытой высокую белую шею. Красавица была облачена в легкий серебристый хитон, поверх которого она набросила льняную столу нежно-бежевого цвета, при этом грудь оставалась почти открытой, и Менипп легко узрел идеальные полушария, символически скрываемые тонкой тканью хитона. Поверх груди, у самого основания шеи, возлежало широкое египетское ожерелье из ляпис-лазури, а в ушах сверкали роскошные серьги из морского камня в золотой оправе. Женщину сопровождал мальчик с двойной флейтой; у самой же красавицы в руках была небольшая, изящной формы кифара.
       Ее появление вызвало небывалый подъем воодушевления у всех присутствующих. Некоторые даже повскакивали с мест и бестолково заметались вокруг подиума, не позволяя себе, однако, приближаться к ней напрямую, хотя было заметно, что им того весьма хотелось бы. Мениппу они напомнили свору голодных псов, внезапно учуявших вожделенную добычу и бросившихся к ней, но тотчас смутившихся из-за отсутствия хозяйской команды. Вид хорошо подвыпивших и распаленных самцов, не очень-то владеющих своими эмоциями, слегка смутил Мениппа, и он с беспокойством взглянул на Аррахиона, однако симпосиарх не выказывал признаков тревоги.
     Между тем, со всех сторон полетели хмельные выкрики:
       - Ласфения! Наша прекрасная, дивная Ласфения…
       - Спой нам, Ласфения! Мы так ждем тебя!
       - Лас-фе-ния! Лас-фе-ния!
     Аррахион поднял руку, призывая к тишине разгулявшихся гостей, шум и гам быстро улеглись. Симпосиарх ровным и звучным голосом опытного распорядителя торжественно провозгласил:
    - Согласно пожеланиям многих из вас, дорогие друзья, нашу дружескую встречу сегодня согласилась украсить своим присутствием божественная Ласфения, которую нет нужды кому-то из вас представлять… она исполнит для нас любовную песнь старинного нашего поэта Антагора. Прошу всех успокоиться и вернуться на свои места…
   Последнее замечание Аррахион адресовал двум-трем особо подвыпившим гостям, которые оставили свои ложа и отирались перед подиумом, мешая остальным наслаждаться чарующей красотой прибывшей певицы. Когда же не в меру ретивые всё же были возращены за пиршественные столы не без  помощи своих же товарищей, мальчик заиграл на двойной флейте, а из-за тяжелых занавесей донеслись приглушенный звон систров. Затем Ласфения тронула певучие струны кифары, и тут же полилась чудесная грустная мелодия. Ласфения выждала несколько тактов и запела высоким чистым голосом, время от времени понижающим тональность до очаровательного эротического придыхания. Менипп невольно забыл и о еде, и о всех присутствующих – так увлекла его дивная мелодия и необыкновенная песня. Эта женщина обладала истинным даром завораживать голосом!  Аккомпанируя себе на кифаре, она с невероятным талантом исполняла очень древнюю, но вечно молодую песнь, лившуюся на фоне приглушенного звучания систров и сопровождающуюся нежным напевом флейты, который исполнял ее юный, но несомненно одаренный спутник. Женщина пела не для услады зрителей, не для исполнения чьей-то прихоти, нет: в свое исполнение она вкладывала душу… Менипп был очарован: он многое отдал бы, чтобы сохранить в памяти этот нехитрый, но так волнующий сердце любовный мотив; особенно же его восхитил последний, завершающий песнь, куплет:
         «Дух мой сомненьем объят; Любовь, из какого ты рода?
          То ли назвать тебя богом из тех, кто первыми в мире
          Были Эребом седым рождены и царственной Ночью
          В давние веки в бескрайней пучине глубин Океана?
          Или Киприда тебя родила многоумная? Или Гея-Земля,
          Или Ветры над ней? Такое ты людям благо приносишь и зло,
          Что видишься нам – двуликой…»

     Завершив свое выступление, Ласфения поклонилась зрителям, сделав это с таким изяществом и внутренним достоинством, что одно это уже могло вызвать неподдельное восхищение. И сразу же Менипп услышал – какая поистине звенящая тишина стоит в пиршественной зале. Только, когда прошло минутное всеобщее оцепенение, опомнившиеся гости взволнованно зашумели. К ногам певицы полетели цветы, со звоном посыпались россыпью золотые и серебряные монеты. Какой-то юноша подошел и возложил на ее густые золотистые кудри венок, сплетенный из роз…
    Клеанф искоса взглянул на Мениппа и как бы невзначай спросил:
     - Ну, и как она тебе, мой дорогой философ?
     - Очень недурна! – с неподдельным восхищением откликнулся ликиец. – И голос у нее поистине чудесный…
     - Я смотрю, тебя трудно удивить, - заметил Клеанф с усмешкой. – Между тем, это же – Ласфения!
    Он произнес это имя так многозначительно, словно оно было известно всей Ойкумене, а возможно, и за ее пределами.
    - Благодарю, Клеанф, ее имя я уже слышал, - улыбнулся в ответ Менипп.
    - Ты не понял, - сказал коринфянин. – Ласфения одна из самых известных и самых высокооплачиваемых гетер во всем Коринфе! Ты мог бы это легко заметить, обратив внимание на бурную реакцию всех гостей, едва только эта женщина явилась перед ними.
    - Я еще заметил, дружище Клеанф, - отвечал Менипп, - что ты сам при ее появлении даже не шелохнулся.
    - Куда уж мне! – Клеанф безнадежно махнул рукой, и в глазах его мелькнула досада. – Вон, посмотри: там топчется Анаксибий, и еще вертится этот выскочка Мисон… Второго я терпеть не могу, как я уже сказал, а что касается Анаксибия… Это вон тот детина, с плечами, похожими на бревна, и ручищами, подобными стальным захватам. Он первый кинулся к Ласфении, и лезть ему поперек дороги – всё равно, что кидаться под ноги распалённому быку. Да и взгляд у него поистине бычий! Ему бы пристало в театре играть самого Минотавра…
    - А ты, наверное, охотно взял бы на себя роль Тесея, дорогой Клеанф? – усмехнулся Менипп.
    - Не думаю… На роль Тесея куда больше подошел бы ты, мой любезный Менипп. С твоим-то телосложением атлета и взрачностью лица…
    - Но послушай, Клеанф, разве это достойно и правильно – бросаться наперерез быкоподобному верзиле лишь для того, чтобы раньше него успеть дотронуться до одежды женщины, которой до тебя нет никакого дела? Я назвал бы такое поведение даже не безрассудством, а вполне обычной глупостью.
     Разговор двух новоиспеченных друзей был прерван новой чарующей песней божественной Ласфении, а потом она пела еще и еще. Последняя из ее песен оказалась далека от любовной грусти: более того, Ласфения избавилась от кифары, решительно сбросила с плеч целомудренную столу, отшвырнув ее прочь, и осталась лишь в коротком хитоне, оставлявшим открытыми не только ее груди, но и восхитительные стройные ножки. Звеня и потрясая оказавшимися в ее руках тимпанами, гетера пустилась в стремительный пляс под восторженные вопли разгоряченных выпивкой мужчин. Гости неистово хлопали в ладоши, а Ласфения, аккомпанируя себе звоном тимпанов, и в сопровождении заливистой игры египетских флейт, не прерывая танца, исполняла им веселую песню о нежных поцелуях любимой, сладких, как мёд, и о ее страстных очах, подобных огню…
     Гости пришли в настоящее неистовство: поднялся нетрезвый гомон,  зазвучали одобрительные возгласы, по полу со звоном покатились опорожненные чаши… Клеанф вдруг спросил у Мениппа:
    - Послушай, ликиец… а ты и вправду полагаешь, что Ласфении до меня нет никакого дела, или же сказал эти слова случайно?
    Менипп недоуменно повернулся к своему собеседнику.
    - Прости великодушно, милый Клеанф, но я действительно так думаю. А впрочем, это не более, чем мое мнение…
   - И на чём же основывается такое твое мнение? – мрачно спросил Клеанф.
   - На чём? – отозвался Менипп. – Да ведь она – гетера!
   - И что с того? По-твоему, гетера не способна любить?
   - Видишь ли, Клеанф… Я всегда полагал, что гетера любит лишь того мужчину, который платит ей деньги, - серьезно сказал Менипп. – Однако ты, как я понял, говорил не о продажной любви, а имел в виду нечто другое…
   - Ты перепутал гетер с женщинами порне, ликиец, - угрюмо заметил Клеанф. – Между ними есть весьма серьезные отличия…
   - Неужели? А вот я не вижу никакой разницы, если не считать того, что гетеры куда богаче, а женщины порне намного беднее. Но это очень легко объясняется разницей в состоятельности их клиентов…
   - Да-а… - задумчиво протянул Клеанф. – Ты есть самый настоящий киник, ликиец… Думаю, ты далеко превзойдёшь своего учителя.
     Между тем, Ласфения еще не закончила ни песни, ни танца, а некоторые зрители уже присоединились к ней, окружив ее со всех сторон; эти, самые нетерпеливые, принялись лихо отплясывать вместе с гетерой. Особенно выделялся Мисон – он волчком вертелся вокруг златокудрой красавицы, настойчиво пытаясь вписаться в затейливый рисунок ее танца. И хотя это у него никак не получалось (сказывались непослушные после возлияний ноги и полное неумение танцевать), хитроумная гетера сумела так выстроить череду своих танцевальных движений, что неуклюжая фигура Мисона, нелепо толкущаяся на виду у всех, как бельмо в глазу, казалась со стороны, мягко говоря, естественной. Мениппа столь тактично-мудрое поведение гетеры привело в восторг, и он зааплодировал. Клеанф приник к его плечу.
    - Ну посмотри же! – страстно воскликнул он. – Разве она не чудо? Разве она не божественна?
    - Похоже, она тебе действительно очень нравится, - полуобернувшись, ответил Менипп.
    - Нравится? – Клеанф обиженно отпрянул от него. – Ты слеп, как крот, ликиец, если не заметил, что я в нее влюблен! Влюблен по уши…
       Танец завершился, и Ласфения с достоинством принимала знаки внимания и благодарности. Мужчины окружили ее стеной, восхваляли, осыпали подарками… Под гром восторженных рукоплесканий и славословий Ласфения завершила свое выступление перед гостями. Мисон и Анаксибий пригласили ее за стол, и теперь Клеанф с явным неодобрением наблюдал за тем, как Мисон ведет ее к ложу, как Ласфения присаживается к столу*, как Анаксибий наливает ей вина… Менипп невольно посочувствовал своему новому знакомому.

               
***
      
   Тем временем в зале появилось несколько крепких хозяйских слуг, которые по знаку бдительного Аррахиона дружно подхватили мускулистыми руками столы, разоренные дотла разгулявшимися гостями, и так же дружно понесли их к выходу из пиршественной залы. Один из рабов замыкал шествие и заботливо подбирал с пола разбросанные по цветистой мозаике объедки, складывая их в холщевый мешок, висевший у него на поясе. Едва только были вынесены использованные столы, как через другой вход другая партия домашних рабов внесла новые столы, которые водрузили вместо опустошенных, и на них в мгновение ока появились новые блюда, новые чаши с овощами и фруктами, новые сосуды, полные самых изысканных и разнообразных напитков. Мениппу, выросшему в непритязательной среде провинциального приморского городка и привыкшему по жизни всегда довольствоваться самым необходимым, такая роскошь и пиршественное изобилие были в диковину, а порой они ему просто претили.
    Между тем, пока происходила сервировка вновь расставленных столов, из помещения, примыкающего к пиршественной зале, внезапно появились сразу три авлетриды, следующих одна за другой. Их появление было встречено восторженно-оглушительным воем присутствующих, от которого, казалось, вздрогнули потолок и стены всего дома. Менипп, бросив взгляд на вошедших девиц, испытал настоящий шок: троица юных красавиц предстала перед собравшимися в чем мать родила! Единственным элементом одежды им служили узкие ленточки на их головах, фиксировавшие в собранном состоянии их пышные волосы. Все три девушки держали в руках двойные флейты; одновременно поднеся их к губам, авлетриды принялись исполнять старинный эллинский напев, полный томительно-эротического желания.
      Музыка обнаженных мастериц оказалась столь хороша, что даже самые подвыпившие гости несколько поутихли. А три девушки внезапно разделились и направились к гостям, при этом каждая следовала сугубо своим маршрутом, продолжая музицировать на флейте. Одна из девиц шла между столами и ложами прямо к тому месту, где возлежали Клеанф с Мениппом. По мере ее приближения Менипп невольно ощущал, как его охватывает мучительно-сладостное томление… Авлетрида уверенно продвигалась по проходу, непринужденно оглядываясь по сторонам и мастерски наигрывая на флейте. Ее очаровательные ловкие пальчики сноровисто бегали по отверстиям инструмента, а темные лучистые глаза призывно и лукаво поблескивали в рассеянном свете высоких лампадариев*.
    Поравнявшись с ложем Мениппа, авлетрида остановилась, повернулась всем своим обнаженным телом к  нему и заиграла нарочито громко, как будто давала всем понять, что играет она сейчас исключительно для красавца-ликийца. Менипп взирал на нее снизу вверх, чувствуя, как его постепенно охватывает жар, как сладостно-тревожно бьется его сердце и как начинает мутиться рассудок. Прямо над собой он увидел ее упругий живот, гладкие сияющие бёдра, темный волосяной треугольник лобка, а выше – шары грудей авлетриды со вздернутыми розовыми сосками… Эти груди призывно вздрагивали всякий раз, когда девушка вдувала воздух в отверстия инструмента. Менипп почувствовал, как у него закружилась голова… И действительно, такая близость роскошного, совершенного, зовущего женского тела легко могла свести с ума.
      Не сводя с Мениппа глаз, авлетрида отняла от своих губ флейту и опустила ее. И тотчас, как по команде, замолкли флейты двух ее подруг.
    - Я вижу, сегодня здесь новый гость, - непринужденно и громко заметила девушка. Авлетрида бесцеремонно приблизилась к сидящему ликийцу так, что низ ее животика с очаровательной ямочкой пупка оказался прямо напротив его сразу пересохших разгорячённых губ. Покровительственно глядя на Мениппа сверху вниз, голая соблазнительница невинным голосом представилась ему:
    - Мое имя – Филия. А тебя как зовут?
    - Меня?..- с трудом выдавил из себя ликиец. Он понял, что необходимо поддерживать навязываемый ему способ общения, в противном случае он будет выглядеть элементарно глупо, сделавшись всеобщим посмешищем. – Меня зовут Менипп…
    - Ты очень красивый, Менипп, - сказала девушка, с особой тщательностью произнеся его имя. – А я? Я тебе нравлюсь… Менипп?
    - Да…- Менипп суетливо закивал, одновременно пряча глаза. – Очень нравишься…
    Кругом в наступившей тишине раздались приглушенные смешки. Ликиец почувствовал себя крайне неуютно – как будто его посадили на горячую жаровню. Больше всего ему сейчас хотелось встать и уйти, однако такое поведение лишь означало бы его полную беспомощность, проистекающую из  мужской незрелости; такого удовольствия столичной компании нетрезвых бездельников, собравшейся здесь для сомнительных развлечений, он доставлять никак не желал.
    Между тем Филия, небрежно отбросив флейту, вызывающе ткнулась голым животиком прямо в лицо ликийца и страстно прошептала:
    - Ну так целуй же меня… Менипп! Лобзай мой живот… мои бёдра… Они ведь тоже нравятся тебе, правда?
    Авлетрида была так настойчива, что Мениппу пришлось-таки поцеловать ее в смуглый упругий животик, после чего он сразу же отвернулся, почувствовав, что краснеет. Кругом тотчас же засмеялись, кто-то пронзительно свистнул.
   - Ну почему так робко, Менипп? – капризно спросила Филия, обиженно надув пухлые губы. – Ты прежде никогда не целовал женщину?
     Вопрос был задан столь дерзким тоном, что хоть какой-то ответ становился просто необходим. Однако Мениппу, как назло, ничего не лезло в голову. Но тут на помощь ему пришел сам хозяин дома.
      - Милая Филия, - заметил Аррахион, снисходительно улыбаясь, - наш новый друг Менипп приехал в Коринф из далекой Ликии. Кроме того, он у нас не кто-нибудь, а философ…
      - Вот как? – Филия даже отпрянула от ликийца, эротично качнув своими крутыми бёдрами. – Менипп-философ! – задорно выкрикнула она. – Однако, как я слышала, любой настоящий философ непременно еще и поэт, не так ли?
      - Далеко не всегда, - возразил Менипп настороженно.
      - Но такой красивый философ, как ты, Менипп, просто не может не быть поэтом, - лукаво улыбнулась Филия. – Даже если Аполлон не удосужился наделить тебя поэтическим даром, то уж знатоком поэзии ты обязательно являешься… ведь так?
    И вновь за смутившегося ликийца ответил Аррахион:
    - О да, Филия, ты совершенно права. И наш ликиец уже успел доказать нам это. Он прекрасно разбирается в поэзии, так же, как и в философии, а кроме того, талантливо ведет застольную беседу…
     Трудно было понять – серьезно ли говорит Аррахион, или же просто иронизирует, ловко посмеиваясь над неискушённым провинциалом, однако Филия, похоже, сделала собственные выводы из замечаний симпосиарха.
     - Дорогие гости! – весело воскликнула авлетрида, обращаясь ко всем присутствующим с торжествующим блеском во взгляде. Было очевидно, что ее ничуть не смущают похотливые взоры многих из них, которые те бросали на ее выставленные напоказ прелести. – Предлагаю устроить маленькое состязание: я стану соблазнять Мениппа с помощью присущих случаю рифм разных поэтов, а он пусть отвечает мне также стихами, либо философскими изречениями, призванными возражать мне. И если его возражения окажутся сильнее моих притязаний, то я отступлюсь от него, признав свое поражение. Если же станется наоборот… - Филия пристально взглянула на ликийца и плутовато улыбнулась, показав ровные белые зубы, - то я им завладею, и тогда… - она выдержала многозначительную паузу, - тогда ты просто пропал, мой любезный Менипп! Как вам мое предложение?
      Восторженный хор нетрезвых мужских голосов послужил прекрасной авлетриде одобрительным ответом.
    - Ты принимаешь мой вызов, Менипп? – лукаво спросила Филия.
    - Принимаю… - сдержанно отвечал ликиец, подумав при этом: «Ты явно проиграешь, очаровательная бесстыдница! Ты всего лишь продажная девка, пусть даже весьма изысканная и не из дешевых…»
    - Тогда начнем! – и Филия задорно хлопнула в ладоши.
      В наступившей тишине девушка приблизилась вплотную к сидевшему на ложе Мениппу и, положив обе свои теплые ладошки на его смуглые мускулистые плечи, проникновенно и звучно произнесла такие стихи:
         «Не хуже кузнеца на наковальне
          Любовь мне нанесла удар и бросила потом
          В поток воды студёной!..»
     - Это Анакреон*, - пояснила Филия и весело спросила: - Чем ответишь, милый Менипп?
   Ликиец помедлил несколько секунд, после чего уверенно процитировал:
        «Любовь мне ненавистна: зачем крылатый бог мне
          В сердце метит? В чем выигрыш его?
          Иль хочет средь своих трофеев голову мою иметь?»
    Гости восторженно зааплодировали. Клеанф одобрительно усмехнулся, а симпосиарх Аррахион шепнул возлежавшему рядом с ним Сострату:
    - Клянусь Аполлоном Мусагетом*, наша хитроумная Филия наконец-то нашла себе достойного соперника. Меня всегда поражало, как эта совсем юная гетера помимо владения искусством пробуждения Эроса может знать наизусть такое множество творений разных поэтов. Но ликиец! Я потрясён: никогда не думал, чтобы за пределами Эллады мог вырасти такой талант…
    - Так я ведь знал, кого веду в нашу компанию, любезный друг Аррахион! – самодовольно отозвался Сострат.
    Хозяин дома взглянул на Сострата с явной насмешкой и важно заметил:
   - Кто бы сомневался в твоей проницательности, друг Сострат!

     Между тем, состязание между Филией и Мениппом продолжалось.
        «Любовь безумная мне сердце истерзала,
         Глаза закрыла мне и навсегда покой души украла!»
    - Это стихи Архилоха*, - воскликнула Филия, - где твой ответ, Менипп?
    - Отвечу тебе словами Анакреона, чьи стихи ты сама же и привела здесь, - отозвался Менипп, - и вот мой ответ:
       «Любовь, что властвует богами,
        На муки обрекает и людей…»
    Снова раздались рукоплескания. Филия с досадой закусила губу – она явно ожидала, что провинциальный философ сломается после первого же произнесенного ею четверостишия. Однако ликиец оказался куда крепче, нежели она предполагала.
   После небольшой заминки авлетрида воскликнула:
       «Любовь, что парализует члены,
        Подобно змее меня жалит ядом горько-сладким,
        От которого нет мне спасенья…»
     - Это стихи божественной Сафо, - добавила она. – И где же твой ответ, мудрый и прекрасный ликиец?
     Менипп медлил. Его мозг напряжено работал, лихорадочно разыскивая в кладовых памяти подходящее к случаю поэтическое возражение… Ладошки Филии переместились с его плеч на его голову и ласково провели по слегка вьющимся волосам.
     - Так ты сдаёшься мне? – ласково улыбнулась она. – Не бойся признать свое поражение – ты увидишь, как мой плен будет сладок для тебя…
      Филия наклонилась, и ее обнаженные груди коснулись лица Мениппа, подобные волшебным серебряным шарам. От их вида и нежного пьянящего аромата у ликийца голова тотчас пошла кругом. И всё же достойный ответ был им вовремя найден:
     «Вы говорите: единое благо души – добродетель,
      Ею сильны города, ею живет человек.
      А я не из тех, для кого услаждение плоти – предельная радость,
      Есть оно малый удел только единой из Муз…»
     Гости просто взвыли от восторга. Со всех сторон посыпались смешки и одобрительные возгласы:
     - Ай да Менипп!
     - Ну и ликиец! Ничего не скажешь – умен и находчив!
     - Он, кажется, вполне способен заткнуть за пояс нашу Филию…
      Филия резко отпрянула от Мениппа, словно внезапно получила ожог. Ее темные сияющие глаза гневно сверкнули. Сейчас юная авлетрида стала напоминать разъяренную дикую кошку, которой никак не достаётся желанная игрушка.
    - Я не знаю таких стихов! – резко сказала она. – Признайся, ликиец: ты сочинил их сам, прямо здесь и сейчас?
    - Вовсе нет, - отвечал Менипп невозмутимо. – Ты явно льстишь мне, любезная Филия: я вообще не слагаю стихов, тем более среди шума и всеобщего веселья. Слова, приведенные мной, принадлежат поэту Афинею. Так, может быть, мы на этом и закончим, прекрасная Филия?
    Авлетрида взглянула на Мениппа едва ли не с презрением. Было вполне очевидно, что эта девица не привыкла к поражениям, и сейчас она также была не намерена отступать. Пристально вглядываясь  в безмятежное лицо Мениппа, Филия продекламировала, даже не удостоив ликийца ответом на заданный им вопрос:
      «В чем видишь наслажденье ты от связи с юношей?
       Ведь я всегда даю и не беру взамен!
       В постель иду я с женщиной – ласкать мужское тело
       Я вовсе не желаю!»
     Филия, произнося стихи, гневно взирала на своего соперника, словно намеревалась спалить его дотла огнем, так и бьющим из ее очей. Между тем, гости неодобрительно зашумели:
    - Полегче, девочка! Следи за своим острым язычком!
    - Филия… Филия! Надо тебе успокоиться: так нельзя…
    Менипп успокаивающе поднял руку, давая понять присутствующим, что волноваться не следует.
       - Всё в порядке, друзья! – воскликнул он, - никто никого не хотел здесь оскорбить. А тебе, милая Филия, - Менипп повернулся к разгневанной девице, - я скажу вот что. Мне известен поэт, чьи стихи ты привела сейчас нам всем; это – Мелеагр из Гадары, что в Палестине. Он был поэтом, чьи стихи весьма близки школе киников! Я мог бы привести тебе, Филия, достойный ответ в виде эпиграммы того же Мелеагра, однако не стану: такой ответ прозвучал бы оскорбительно, а я привык уважать своих соперников в спорах. Поэтому отвечу тебе подходящими случаю словами Солона, тоже поэта, законодателя и одного из Семи мудрецов:
      «Час придет, и каждый юноша
       Познает наслаждение в объятьях женщины…
       И выбор свой он сделает тогда!»
     Аррахион не выдержал, молчать больше он не мог.
     - Браво, Менипп! – воскликнул он. -  Вот действительно достойный ответ.
     - Слава, слава Мениппу! – наперебой закричали гости. Провинциальный знаток поэзии и философии всё больше и больше завоёвывал признание коринфских снобов. Однако Филия ничуть не смутилась: она и не думала сдаваться. Выдержав паузу, пока умолкнут голоса, восхваляющие ее соперника, авлетрида воскликнула, изображая смятение:
    - Так, стало быть, твой выбор еще не сделан? – она заломила руки в жесте полного отчаяния.
   - Нет, прекрасная Филия, - невозмутимо ответил Менипп. – Пока еще не сделан.
   - Но что же мне делать? – тревожно вопросила Филия, - ведь говорит божественная Сафо:
     «Подобно ветру сильному,
      Любовь заставила дрожать сердце мое?..»
     Ликиец тотчас же откликнулся, мягко и ободряюще улыбаясь девушке:
   - Ответ на это нам дал великий Платон, и вот его слова:
     «Немногого стоит тот, кто любит прекрасное тело, а вовсе не душу – такая любовь улетучится вскоре. Тому же, кто любит и душу, и сердце, наградою станет вечное чувство!»
   - Это сказал великий Платон? – вдруг спросила Филия с коварной улыбкой.
   - Да, это сказал Платон, - отвечал Менипп, не чувствуя подвоха.
   - Ну, так я отвечу тебе тоже словами Платона, - воскликнула Филия, хлопнув в ладоши, - и вот они:
     «Все говорят, что существует только девять Муз – неправда это!
       Есть и десятая – Сафо, что с острова Лесбос!»
  Прежде, чем Менипп успел что-либо возразить или хотя бы как-то отреагировать на ее слова, Филия восторженно вскричала:
   - Сам Платон признал Сафо равной Музам! Это значит, что все ее стихи и мысли он считал божественной истиной! Сумеешь ли ты возразить на это, Менипп?
   
     Ликиец явно растерялся. И действительно, какие возражения можно тут найти? Менипп лишь беспомощно заморгал, судорожно озираясь по сторонам, как будто ища поддержки. А Филия, торжествующе воздев свои обнаженные руки, радостно воскликнула:
   - Я одержала верх! Я выиграла!
     Ее звонкий голос разнесся по всему пиршественному залу. В тот же миг авлетрида, подобно дикой кошке, наконец-то дорвавшейся до вожделённой добычи, стремительно бросилась на Мениппа и, обхватив его голову своими крепкими ладошками, страстно выдохнула прямо ему в лицо:
   - Ты крепко разозлил меня своими познаниями в поэзии… Теперь я хочу испытать твои познания в искусстве любви!
      Она впилась в его рот жёстким, алчным поцелуем, почти полностью вобрав в свою ротовую полость его губы, как будто собиралась проглотить его живьем. Под сокрушительным натиском ее обнажённого, упругого и разгоряченного тела Менипп не удержался на ногах и опрокинулся на ложе. Авлетрида пыталась насесть на него сверху. Со столов на пол полетела посуда с недоеденными кушаньями, со звоном раскатились по полу опрокинутые чаши…
    - Эй-эй! Ты что это тут вытворяешь? – вскричал Аррахион, в тот же миг оказавшийся на месте происшествия.
      Под дружный многоголосый хохот присутствующих симпосиарх обхватил разбушевавшуюся гетеру сзади за голый торс, сцепив обе руки у нее под прыгающими литыми грудями, и резким рывком сорвал ее с лежащего Мениппа, совершенно ошеломленного столь неожиданной и яростной атакой. – Имей же терпение, Филия! Даже если тебе очень приглянулся этот молодой человек, это вовсе не значит, что можно бросаться на него прямо посреди симпосиона и сбивать его с ног! Время любовных забав еще не пришло…
     Аррахион стащил упирающуюся Филию с ложа и мягко, но настойчиво вытолкнул ее в проход между пиршественными столами. Обнажённая авлетрида сверкнула огромными лучистыми глазами и, окинув Мениппа испепеляющим взором, быстро убежала прочь, даже не подобрав свою флейту, оставшуюся валяться на полу. За нею устремились две ее голые подруги, прекратившие свою игру еще с началом поэтического состязания.
     Гости со смехом и шутками возвращались на свои места, шумно обмениваясь впечатлениями по поводу случившегося. Аррахион ободряюще улыбнулся сконфуженному Мениппу и призывно захлопал в ладоши:
    - К столу, друзья, к столу! – провозгласил он радушно. – Наш симпосион продолжается! У нас сегодня есть еще гостья…

                Конец IV главы.


_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _


*койне – форма греческого языка, возникшая в постклассическую эпоху. Являлся первым надрегиональным разговорным языком эллинов, позднее перешедшим и в литературу. Предок современного греческого языка;

*крепиды – сандалии, снабженные отверстиями, в которые продевались тонкие ремни; ими накрест обвязывали ногу до щиколотки;

*Эфес – большой город в Малой Азии, знаменитый храмом Артемиды Эфесской, одним из семи чудес света;

*Ликия – древняя страна на юге Малой Азии, известная с XIV века до н.э. С 43 года н.э. являлась одной из восточных провинций Римской империи;

*Тельмесса – (Город Света) – приморский город в Ликии, расположенный в тихой бухте у подножия гор, поросших сосновыми лесами. Ныне – город Фетхие на юге Турции;

*киник – представитель философской школы киников. Киники учили, что для достижения блага необходимо жить, сочетая в себе:
- простоту образа жизни, пренебрежение к условностям;
- следование собственной природе, презрение ко всякого рода излишествам;
- умение твердо отстаивать свой образ жизни;
- храбрость, верность, благодарность;

*Деметрий из Суниона – один из виднейших философов кинической школы, живший в I веке н.э.;

*«волчья страна» - Ликия. Название страны содержит в себе корень «ликос», по-гречески – волк;

*Истм – узкий перешеек, соединяющий Пелопоннес со Средней Грецией;

*принцепс – титул, обозначающий императора как носителя единоличной власти. Введён при Октавиане Августе;

*палестра – частная гимнастическая школа в античной Греции;

*«…даже само их название говорит само за себя» - название киников происходит от греческого – «собака». Так они называли себя по названию места, где основатель школы Антисфен вел беседы с учениками – холм в Афинах по наименованию Киносарга (Серый пёс);

*Меланида – Чёрная;

*Хтония – Подземная;

*Сизиф – знаменитый «грешник» эллинской мифологии, приговоренный в царстве Аида к наказанию – вечно вкатывать на крутую гору огромный камень. Сизиф был основателем, строителем и первым царем Коринфа
(древнее название – Эфира). По одной из версий, был наказан за то, что выдал местонахождение нимфы Эгины, похищенной Зевсом, в обмен на проведение воды на Акрокоринф, или же за то, что пытался обмануть Аида, повелителя царства мертвых;

*Ясон – предводитель Аргонавтов; изгнанный вместе с Медеей из родного города Иолка в Фессалии, некоторое время был царем в Коринфе;

*паллий – римская верхняя одежда, аналог греческого гиматия. Его носили римские граждане, приверженные греческой культуре;

*малобатр – дорогостоящее душистое масло для умащения тела и волос;

*Страбон – знаменитый греческий географ I века н.э., автор известного труда «География»;

*Ойкумена – «Обитаемая земля» по-гречески;

*«…скорее беотиец объявит себя Оракулом» - жители Беотии слыли в Элладе тупоголовыми простаками; имело хождение даже сравнение – «глуп, как беотиец»;

*симпосиарх – распорядитель на симпосионе; следил за подачей вин и блюд, ведал размещением гостей за столами, вёл «культурную программу», надзирал за соблюдением порядка;

*апокиннис – популярный греческий эротический танец;

*авлетрида – гетера, обученная виртуозной игре на флейте и танцевальному искусству;

*«Ласфения присаживается к столу» - в античной Элладе на пиру мужчины возлежали за столами на ложах, а приглашенные на пир женщины сидели;

*лампадарий – декоративная стойка с ножками в виде звериных лап и ветвями, на которых крепились осветительные чаши с горючим маслом;

*Анакреон – лирический поэт VI века до н.э. Был воином-наемником во Фракии, жил на Самосе при дворе Поликрата, затем в Афинах при дворе тирана Гиппарха;

*Мусагет – титул Аполлона, «Предводитель Муз»;

*Архилох – поэт VII века до н.э., основоположник ямбической лирики.